- В одном месте может собраться слишком много смыслов. - Она посмотрела на меня, чтобы проверить, понимаю я ее или нет. Я старательно скрыл свое недоумение, и в ее глазах осторожная недоверчивость мелькнула лишь легкой тенью. - А в других - совсем пусто. Даже если там много людей и зданий - сплошная, очень плотная пустота." Теперь она уже не смотрела на меня, словно один раз проверив и допустив в свой мир, она уже больше не нуждалась в перепроверках. Свернувшись в уголке дивана, поджав ноги и подперев голову рукой, она смотрела в огонь камина так неподвижно, что мне порой казалось, что ее глаза видят в этот момент совсем другие картины. Я не прерывал ее, не задавал вопросов, не спорил. Словно боялся спугнуть те смыслы, которые она приманивала, как актиния приманивает пестрых пугливых рыбок.
- В местах, где собираются смыслы, должна быть особая атмосфера. Именно она и является тем магнитом, который притягивает этих странных существ. Ты думаешь, это просто - вовсе нет. Это место должно быть кровоточащей раной. Смыслы притягивает кровь. Очень кровожадные существа. Древние это знали, поэтому жертвоприношение - это кровь - кровь животных и растений, людей и богов. Смыслы притягивает распад миров - жизнь и смерть, зияние вспоротой монотонности. Ученые говорят о сакральном и профанном, как будто это вещи, наподобие столов и стульев. Как о чем-то, что существует отдельно. Но сакральное - это просто профанное, вспоротое жертвенным ножом. Самоубийцы чувствуют это, но не все понимают, что вспороть вены - не всегда означает вспороть профанную жизнь. А знаешь, почему? Потому что они смотрят на смерть из профанного мира. А знаешь, что еще означает, что сакральное - это вспоротое профанное? Это означает, что они - две стороны одного и того же, как страницы одного листа, и то, что для одного мира - закон, для другого - недоразумение. Именно так: не-до-разумение. Глупость, ржа и тлен.
Она вздохнула, переводя дыхание. Ее речь накалялась, дыхание становилось свободнее, словно каждое слово учило ее дышать в той странной атмосфере, о которой она говорила.
- Очень странное ощущение, как будто жизнь тела и жизнь души движутся не параллельно, а навстречу друг другу. Не зря же платоники считали, что рождение в теле для души - смерть, что тело - гробница, а жизнь - это высвобождение из темного, тесного, смертного плена. Только для многих могильная телесная плита становится слишком тяжелой. И душа чахнет, еле живая. И тогда в пустоте тела поселяются разные твари. Как в пустом доме.
Знаешь, я знала один такой дом. Он стоял на опушке леса. Опушка - тоже рана, кровоточащий край леса. Ты ведь помнишь, что по древнегречески "материя" - это хюле, строевой лес. Лес должен быть сплошняком, а вот тебе на - опушка. Словно разодрали плоть и вживили душу, свет, воздух. Зачем? Ну да Бог с этим, был, значит, на опушке дом. Лет сто пятьдесят стоял. Его хозяева менялись как тени, как эхо в лесу. Потомки перекликались с предками, предки - с потомками. Род жил на опушке леса полтора века, но не знал, что лес - это хюле. Ему не нужно было это знать. Лес шумел в их крови, их тела в старости пахли мхом, в молодости - гречихой и хвоей, им было отпущено столько же, сколько и другим - чуть больше, быть может. Последняя из рода покинула дом девушкой. А вернулась - старой старухой. Она последней хранила предания рода, но это было все, что она лелеяла и берегла. И еще странные повести, разбредшиеся по миру легкой призрачной толпой. А когда она умирала, по дому гулял лишь осенний ветер. Она слышала его плачь на чердаке и знала, что никто уже не придет к нему на помощь. "Это плачет ребенок, которого я не родила", - таким было ее последнее приветствие этому миру. Дом стал ее могилой.
Рассказчица замолчала. Я тихо встал, чтобы не нарушить ее молчания, подложил дров в камин и занял прежнее место. Кажется, она не заметила моих передвижений. Мне даже показалось, что она уснула. Но вот словно из далекой дали вновь зазвучал ее голос.
- Осенний ветер привел туда путника. Ему было двадцать семь, он ничего не знал о сакральном и профанном, о хюле древних греков, о смыслах, питающихся кровью. Ничего не знал он и о тварях, поселяющихся в необжитых телах. Старый дом его не напугал, мумия старухи не испортила настроенья. Он похоронил ее с не большим почтением, чем похоронил бы собаку. Но когда, осматривая дом, он увидел портрет молодой девушки, с длинными русыми косами, с глазами - как осенние озера, что-то дрогнуло в его молодом теле, какая-то странная тоска, как тонкое лезвие, оставила еле видимый разрез. Но она еще не проникла в его сны и он уснул тем сном, которым спят здоровые сытые детеныши животных, вволю набегавшиеся и наигравшиеся за день.
На следующий день он осмотрел окрестные места, и они ему приглянулись. Он решил из путника и гостя стать хозяином дома. И, не долго думая, принялся за работу. На обмерку и чертежи ушло несколько дней, несколько дней - на выяснение прав собственности, разъезды по инстанциям и прочие хлопоты. За это время он забыл о портрете и о той тоске, что так легонько коснулась его своим острым крылом. Он выкупил дом за смешные деньги, как обычно и бывает в этом вывернутом наизнанку профанном мире: в нем нет ничего дешевле судьбы, любви, счастья и смерти.
До первых заморозков он сменил фундамент, поменял венцы, очистил колодец. Он был так занят, что лишь иногда по вечерам, валясь с ног от усталости, краем глаза замечал девушку с ясным лицом, русыми косами и зовущими, как журавлиное курлыканье, глазами.
А потом, перестилая пол, он нашел дневник. Пожелтевшая, местами слежавшаяся бумага, острый, уверенный почерк. С этого дня он постепенно завел привычку - читать на ночь послание, адресованное не ему.
"Опять болит спина. Сидеть все тяжелее. А перед глазами - высокие шпили Вышграда и мы идем рядом. И хотя я была там без тебя, в моем воображении мы всегда там вместе. Я говорю тебе, как сильно я по тебе скучаю, последнее время все сильней, говорю о своих планах, о том, что хочу издать новый сборник и что поеду, Бог даст, весной в Лондон. Ты иронизируешь, как обычно, и от этого мне так легко и светло, словно мы и впрямь встретились и поговорили. Спина все хуже. Надо лечь. Но я боюсь снов. В них можно заблудиться и не вернуться обратно. С каждым днем просыпаться все трудней. Это вдвойне страшнее, потому что просыпаюсь с рассветом. Открываю глаза, вижу небо, солнце, но это солнце - тех лет. Прошлое догнало меня и не пускает. Будущего нет. Я всегда относилась к нему слишком небрежно, и теперь оно мстит мне за это. Этот дом больше не отпустит меня - одного раза более чем достаточно для его прожорливой пасти, сглотнувшей уже столько жизней! Я - последняя жертва. Мой последний вздох впитается в его стены, моя кровь - в его половицы. Мне не уйти, не спастись. Я - в ловушке. Старое тело, старый дом. Молодая душа, но ей не спастись. Не спастись..."
Некоторые места он перечитывал по два-три раза, он - так мало читавший. Он понял - это дневник, это душа той старухи, которую он так спокойно закопал на задворках дома.
Уже сильно морозило по ночам и землю сковало, но он сделал и вкопал крест, поставил оградку. Возвращаясь из леса, он стал приносить лапник и укрывать могилу, словно пытаясь согреть существо, мерзнущее в ледяном плену. Иногда в разгар плотницких работ он выбегал из дома к могиле, чтобы сказать хозяйке, что он задумал поменять. "Черт! Перегородка в комнате устроена по-дурацки. Хрень собачья! И я ее снесу, даже если Вы против. Даже если Вам это не понравится!.. Вот так!" Хозяйка молчала, и он расценивал это как согласие. А вечером она начинала говорить, это было ее время. Тогда он умолкал и слушал - о других странах и нравах, о персонажах ее и чужих книг, о растянувшейся на всю жизнь любви к женатому человеку и о страсти к случайному попутчику. Она ничего не таила, она не знала, что ее - слушают.
Словно вспомнив, что ее слушают тоже, моя визави подняла голову. Повела плечами, вытянула ноги и потянулась.
- Тебе не надоело?
- Нет, продолжай.
- Уже, наверное, поздно.
- Только десять. Детское время. Ты не замерзла?
- Нет. Ноги только затекли. Я бы выпила чаю.
- Я поставлю...
- Нет, мне нужно размяться...
Она бесшумно скользнула по комнате, налила в чайник воды, подложила в камин дров, пошурудила угли тонкой, как паучья лапка, кочережкой. Вернулась на диван. Снова свернулась клубком.
- Тебе, правда, не надоело?
- Нет, почему ты спрашиваешь?
- Это все камин, и огонь. Знаешь, каждый огонь - жертвенный. Вернее, это один и тот же огонь.
- Это все философия.
- Вот именно, - она лукаво улыбнулась и посмотрела мне в глаза. - Это все - философия.
- Ты слишком усложняешь простые вещи.
- Нет, но возьми микроскоп и посмотри на это дерево, которое сгорает в огне: изысканная архитектоника клеток. А сам огонь? Древние говорили "субстанция" и им было легче и проще. Сейчас взгляд на многие "простые вещи" стал изощреннее, но многое перестали замечать вовсе.
- И что, например?
- Например, смерть. - Заметив мое протестующее движение, она быстро добавила. - Подожди, не перебивай. Можно ведь изощрить взгляд и перестать видеть. Обычно так и бывает. Можно все разложить на атомы, на составляющие, на детали, в итоге - на запчасти. Мир станет грудой лома, сора. Это уже не космос, гармоничный и прекрасный. Это - лаборатория и склад запчастей. Знаешь, философы говорили, что душа - простая, неделимая вещь. Сейчас даже начинающие психологи знают, что душа - вещь очень сложная. Они считают философов наивными простаками. Они не знают, что те просто не о том говорили. Не знают, что у тех была школа мысли, вышколенность мышления. Оно было солдатом на страже основ. И знаешь, как в одной истории про забытого часового, пройдут века и шумная толпа, ввалившаяся в святая святых, снова услышит щелк начищенного затвора и сухой оклик: "Стой, кто идет?" Философ - страж, страж простых вещей. И у Платона это была не метафора, что правят полисом - философы-стражи. Это было попадание "в яблочко". На века. Сказал - и на века.
- Ты хотела сказать о смерти.
Она помолчала:
- Да, о смерти... Сейчас тоже придумали кучу всего - танатотерапия, инстинкт Танатоса, лекарство от смерти и прочую чушь. Потому что смотрят с другого берега. А глядя с него кажется, что смерть - неизбежное зло, которое, если поднапрячься, можно обойти не мытьем так катаньем. Например, записать основную информацию на другие носители. Думаешь, люди пишут, чтобы мыслями поделиться? Те, у кого и впрямь были мысли, не писали. Писали их ученики и апологеты. Пишут от страха смерти. Это - как инстинкт самосохранения. Или даже как половой инстинкт. Выплеснуться, убежать, разлететься миллионным тиражом или хотя бы в единичном экземпляре. Святые не пишут (она заметила мое протестующее движение и опять заспешила), не пишут в нашем понимании слова "писать". А может быть вообще не пишут. А то, что написано, - одна большая подстава. Для профанов, жителей профанного царства.
Последние фразы она произнесла таким злым голосом, что у меня мурашки пробежали по спине. Она заметила, что мне не по себе, и сказала:
- Я тоже боюсь смерти. И ты - боишься. Не скрывать этого, не кичась этим, тоже не так уж плохо. У меня нет зрения философов. У меня есть только отсвет с того берега, только надежда, что тот берег вообще есть. Это не знание, а вера. "Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь." А больше ничегошеньки нет. Но душа начинается с этой веры и с этого "ничего нет", а до этого - только психические комплексы - зверюшки, населяющие необжитые тела.
Она снова встала и подошла к огню. Ее лицо раскраснелось, то ли от возбуждения, то ли от жара камина. Наше молчание расплывалось томным теплом, колеблясь тенями в углах комнаты. Мне было хорошо молчать с ней, также хорошо, как говорить с ней или слушать ее. Я размечтался о том, как мы могли бы жить вместе. И мечтал до тех пор, пока в мои мечты не прокрался ее тихий голос, снова потекший плавно и неторопливо.
- Он прожил в доме до следующей осени. Отстроил дом, дочитал дневник и подался в другие края. Он не вернулся. Он погиб в автокатастрофе. Мгновенно. Быть может, так и не узнав, что похороненная им старуха, написавшая дневник, и девушка с портрета - одно и то же лицо.
- А ты? Откуда знаешь это ты?
- А я и есть эта старуха, - чуть слышно ответила она.
- ? - я даже не нашелся, что спросить.
- В этом нет никакой мистики - лишь капля воображения. Осталось только заказать портрет и повесить его вот здесь, на этой стене. Лет через сорок мои слова могут стать правдой. Почему бы и нет?
- Но... - я медлил, не зная, как сказать. - В твоем рассказе нет места для меня. А я надеялся, что мы... что мы могли бы... быть вместе.
Она обернулась и подошла ко мне. Опустилась рядом на ковер, обняв мои колени руками. В глазах ее вспыхивала та лукавая улыбка, которая всего сильнее ранила мне сердце. Она стала перебирать мои пальцы, целуя каждый, качая головой.
- Нет, мой друг, мы не поженимся. Но это не значит, что мы не будем вместе. Пространство - лишь изнанка времени.
- Ты... не любишь меня?
- Люблю. Но любить, быть вместе и быть женатым - разные вещи.
- Прости, что я по дурости думал, что на нас это не распространяется.
- Не обижайся. Из меня вышла бы плохая жена...
Мы потом еще не раз говорили об этом, и мне даже казалось, что я смогу ее убедить. Пока однажды, приехав к ней в гости, я не увидел дверь дома запертой. Соседи сказали, что она уехала в город и сказала, что не вернется. Под камнем, где мы иногда оставляли друг другу записочки, я нашел сложенный пополам листок. Острым, четким почерком на нем было написано лишь несколько слов: "Я люблю тебя и буду любить всю жизнь. Не ищи. Я не вернусь." Ни подписи, ни надежды. Ничего.
******
Старик закашлялся. Долго молчал. Потом сказал как-то особенно горько: "В одном она была права. Я женился, у меня двое детей, и уже внучка. Жена умерла три года назад. Я, наверное, любил ее. Да и она всегда была со мной ласкова и терпелива. Но втайне я всегда считал своей настоящей женой ту девушку с осенними глазами. Так что, молодой человек, не только агенты ведут двойную жизнь." Он уже порядком был под хмельком, когда его собеседник - высокий, худой молодой человек лет двадцати восьми - протянул ему мятую тетрадку.
- Это та?
Старик поднял глаза, не понимая, о чем речь.
- Дед, это та тетрадка? Я ведь не сказал. Я купил дом год назад. Очень старый. Сам не знаю, что нашло. И портрет там такой, как ты сказал. И кусок рассказа повторил, который в этой тетрадке, - почти слово в слово... Так это был ее дом! Черт! Так только в кино бывает!.. Да... Ну да пора мне уже... Тетрадку - дарю, можешь ее себе оставить. Твоя девка - ведьма, видно, была. Но в одном она ошиблась - я-то жив. Так-то. Не плачь, дед. Всякое бывает.
Старик просидел за столиком бара всю ночь, плача, читая полуслепыми глазами истертые, полуслепые страницы, засыпая, просыпаясь, и читая вновь. А утром вбежал помятый водила-дальнобойщик и страшным матом разбудил старика. Он требовал телефон. На его трейлер налетела шальная четверка. Водитель - молодой пацан лет тридцати - умер мгновенно. Где здесь, мать вашу, телефон?!!
Старик так и не узнал, почему тот решил вернуться. Может быть, о чем-то спросить, может быть, что-то сказать, а может быть, чтобы исполнить судьбу.