Аннотация: Рассказ написан на 17 конкурс Валар. Тема: "Танец" Анри Матисса. Взял первое место по голосованию жюри.
ФАРАНДОЛА
Фарандола грянула подобно летнему грому: мощно, решительно, прошлась по-хозяйски, заполняя собой всё пространство. Только что её не было, едва-едва отзвучали последние визгливые нотки чардаша, и вот она здесь, внезапная, задорная. Заглядывает во все унылые закоулки, распахивает душу настежь. Проветрить! Разметать! Эх-х-х-х! Проснись, стряхни с себя чопорность менуэта, останови головокружение вальса, отбрось в сторону разгорячённые остатки сальсы! Всем в круг - фарандола идёт!
Она пришла со стороны Великого южного тракта под вечер. Шла, не таясь, словно говорила: "Вот она я. Иду. Ничего дурного не замыслила. И от вас беды не жду. Хотите - смотрите, не хотите - никто не неволит". Агафья первой её заметила. А чего ж не заметить? Возишься в огороде, да по сторонам поглядываешь, а тут - нате вам. Приметная баба-то, любой согласится. "Баба" и вправду была не из серых мышек. Не столько рослая, сколько статная: спина ровная, грудь высокая, талия узкая. А как ближе подошла, тут и лицо рассмотреть возможно стало. Агафья левой рукой поясницу подпёрла, а правую на манер козырька к глазам приставила, чтоб солнышко закатное из глаза слезу не выгоняло. Агафья-то старушка дальнозоркая, вот незнакомка вся перед ней как на ладони: не то чтобы девица, но и не старая совсем. И волосы - цвета жжёного хлеба - со лба откинуты, волнами за уши стекают, и глаза цвета лесных каштанов , с мурамными прожилками, и нос, узкий, ровный, с хищными крыльями ноздрей, и губы бледноватые, и по-мужски жёсткий подбородок. Женщина подошла к ограде, скинула небольшой заплечный мешок к ногам, вытерла со лба едва заметные бисеринки пота и кивнула спокойно рассматривавшей её старушке:
- Творец в помощь, хозяйка.
Агафья чуть помедлила и отозвалась негромко:
- И тебя Творец храни.
Несколько секунд пролетело в тишине, нарушаемой лишь едва слышным жужжанием пчёл над полевыми цветами, жадно ловящими последние лучи уходящего солнца, да редкими посвистами невидимых лесных птах. Незнакомка ждала расспросов: хуторок маленький, стоит на отшибе, новые люди здесь редкость, должны вызывать интерес неподдельный, тем более женщина, путешествующая без сопровождения. Агафья ждала, что скажет незнакомка: сама пришла, сама разговор завела, сама и продолжай, а нет - так иди подобру-поздорову, никто не неволит. Не дождавшись вопросов, пришелица провела рукой по волосам и спросила:
- Дашь водицы испить, хозяйка?
Старушка чуть наклонила голову набок, смерила женщину с ног до головы откровенно изучающим взглядом, оценила крепкие дорожные башмаки, немаркое простое платье, деревянные заколки в волосах, потом кивнула, будто пришла для себя к какому-то ей одной ведомому выводу:
- Испей, отчего же не испить, - и указала подбородком на прикрытое крышкой деревянное ведро с водой, прячущееся в тени навеса.
Незнакомка двинулась к калитке, одновременно пробегая глазами по двору, по ровным грядкам морковки и репы, по квохчущим в пыли пеструшкам, по прислонившимся к стене домика тяпкам-лопатам. Агафья зачерпнула кружкой воду из ведра и подала жаждущей. Та пила, не спеша, мелкими глотками, поглядывая по сторонам. Неподалёку было беспорядочно разбросано ещё с дюжину домиков. Из труб шел дымок, тянуло свежим борщом, сушилась во дворах разноцветная стирка, доносился плач младенцев, звяканье козьих бубенчиков, уханье колющих дрова мужиков. Наконец, решив, что приличия соблюдены, женщина продолжила разговор:
- А переночевать меня пустишь? На одну ночь всего.
Агафья задумчиво осмотрела пришелицу ещё раз и кивнула:
- Ночуй, Творец с тобой.
Заводила-Флейта звенит, рассыпается руладами, трепещет флажолетами, летит над планетой весёлая мелодия. В ней - щебет птиц, шелест ручья, свист ветра; в ней - вечерние герберы, эфемерные эльфы, колокольные осколки; плетёт Флейта свою филигранную финифть, затейливую канитель. Бубен дробно позвякивает, вздыхает туго натянутыми боками телячьей кожи, разбрасывают во все стороны медношёрстных зайчиков его побрякушки. Ритм перебивается, переплетается, подхватывает мелодию, подчеркивает. Бубен беседует с Флейтой, разговаривает, уговаривает, приговаривает...
Скрипнула калитка. Во двор вошёл молодой мужчина в осиновой рубашке и такого же цвета штанах. Он не был крупным, но был высоким и жилистым. Из-под прямых плавых волос на мир внимательно смотрели блокитные глаза. На лбу и на шее у мужчины выпячивались вены; ведь он не просто вошёл, но тянул за собой большую тачку, полную дров. Сзади шёл, поддерживая грозящие выскользнуть чурбачки, такой же высокий и жилистый, только совсем бисной дед. Поставь этих двоих друг против друга, так каждый мог подумать, что заглядывает в зеркало времён: один видит себя в будущем, лет так через тридцать, а другой вспоминает свою молодость.
- Агафья? У нас гости? - это старик первым незнакомку заметил.
- Путницу переночевать пустила.
- Пустила, так пустила, не выгоним, - подошел мужчина, вытирая руки. - Знакомиться будем? Я Филипп.
Женщина слегка вздрогнула, но тут же склонила голову:
- Мадина.
- Лазарь, - представился старик. - С женой моей, Агафьей, ты уже познакомилась, я так понимаю. Ты уж не обессудь, милая, мы тут по-простому, не чинясь, да и по возрасту ты мне в дочки годишься.
- Да я и не возражаю, - женщина слегка повела рукой. - А с женой вашей мы всего парой слов перемолвились. Я только что подошла к хутору. Видела вас на опушке, вы как раз из лесу выходили.
- А ты, значит, путешествуешь? - поинтересовался старик. - Куда и откуда, если не секрет?
Мадина качнула головой:
- Иду я из столицы, а вот куда - простите, сказать не могу. Не потому, что секрет, а потому, что сама не знаю, где конец моему пути.
- На бродяжку ты не похожа, да и выговор у тебя как у городских, - старик осторожно присел в тень навеса и похлопал по скамейке рядом с собой, приглашая путешественницу присоединиться к нему. Рассуждал он обстоятельно и неторопливо: - Значит, не простая ты странница. Однако на дорогу без провожатых вышла. Некому с тобой идти? Или сама от попутчиков отказалась?
- Не за чем со мной идти кому-то, - усмехнулась устало женщина. - А вы, Лазарь, прямо как судья всё по полочкам раскладываете.
- А я и был, не судьёй, но старостой местным, - пояснил старик. - Больше не верховожу, здоровье не позволяет, а привычка думать осталась.
- Думать всегда полезно, - согласилась Мадина. - Жаль, не все головой по назначению пользуются.
- Ну, это смотря у кого к чему голова предназначена. У некоторых лоб такой, что стены таранить можно, а соображения в черепушке... - старик закашлялся, а отдышавшись, продолжил: - Но мы же о тебе говорили. Идёшь ты куда-то, а куда не знаешь. Однако дело у тебя какое-то есть. Дела, они бывают либо церковные, либо имперские, либо личные. Твоё дело точно не церковное.
- Это почему же? - поинтересовалась женщина, не в силах удержаться от улыбки. Старик был очень располагающим к себе, от него исходило спокойствие и уверенность, которое встречается не так часто в людях, как хотелось бы.
- Одета ты не как монашка, - начал загибать пальцы Лазарь. - Сколько с тобой говорим, а Творца ты ни разу не помянула еще. Если ты подмастерье Творца, то где твоя палитра? В котомке?
Мадина вежливо улыбнулась, показывая, что оценила шутку.
- Но и не имперское дело у тебя. Какой у Империи в нашем захолустье интерес? Да и сопровождение бы у тебя было конечно, и деньги на постой, на расход. Разве что секретное задание у тебя какое. А не сочти за наглость, покажи руку старику, - прищурился Лазарь.
Мадина неторопливо закатила левый рукав. На предплечье ближе к локтю красовалось тёмное родимое пятно в форме карандаша. Старик удовлетворённо кивнул, найдя подтверждение своим догадкам:
- Нет, "карандашей" в секретный посад не берут. Значит, одно остаётся: сердце тебя в дорогу погнало.
Женщина открыла, было, рот, чтобы согласиться или опровергнуть выкладки бывшего старосты, но в этот момент из хаты показалась Агафья.
- Отстань от гостьи, словохот. Дай помыться, отдохнуть, покушать, что Творец послал. Идём милая, уже готово всё.
И не дожидаясь ответа, Агафья скрылась в доме.
А между Флейтой и Бубном идут танцоры. Повторяют все изгибы мелодии, все спирали наигрыша и завитки мотива, искусно выплетают движениями тел узор музыки. Бронзовые юноши и девушки пышут жаром, блестят от пота. В глазах - огонь, в жилах - пожар, тело - в струну, музыке - да! Непослушные кудри выбились из-под повязки, едкие капельки ползут по вискам, срываются с ресниц - жара. Пальцы сплелись, плечо соседа - как своё, знакомое и надёжное, на него кладешь руку, не глядя, но зная, что оно именно там, куда потянулась рука. Ноги напряжены, но землю попирают уверенно. Шаг, притоп, в сторону, бедро пошло, поворот, подскок, в сторону - каждый жест отточен, каждое движение выверено.
Разгорячённые после бани, разомлевшие от простой, но сытной пищи, люди сидели за столом, накрытым кипенной скатертью, и пили чай. Огромный медный самовар щедро плескал кипяток в глубокие кружки, распространяя аромат заваренных трав и ягод. Самовар окружали плошки с малиновым и крыжовниковым вареньем и небольшими белобокими сушками. Хозяева размеренно обсуждали хуторские дела, о которых в городе и слыхом не слыхивали, перебрасывались только им понятными шутками. Предоставленная себе, Мадина прислушивалась к разговору лишь краем уха, мысли же её уносились куда-то далеко, плыли бессвязно, цепляясь одна за другую и обрываясь на середине, как бусины в ожерелье, собираемом неумехой.
- Да ты засыпаешь совсем, дочка, - голос Агафьи вырвал женщину из тихой заводи дум. - Уморили мы тебя своей болтовней.
- Нет-нет, что вы, вовсе нет. Просто устала я немного, а у вас так хорошо, покойно, как дома, - слабо улыбнулась Мадина.
- Видать, давно ты из дому ушла, - покачала головой хозяйка.
- Не то плохо, что давно, - вздохнула странница, - а то плохо, что не вернусь я туда никогда.
- Нет, - женщина посмотрела ему прямо в глаза. - Просто некуда возвращаться. Я из Сухой Буйволицы. Слышали про такую?
- Сухой...
Филипп оборвал фразу на полуслове, резко встал из-за стола - только звякнули жалобно чашки-блюдца - и вышел из избы. Мадина подобралась, взволнованная такой реакцией Филиппа. Так вскакивает потревоженная кошка, которая только что, развалившись, вылизывалась после миски сливок, как вдруг, напуганная непонятным шумом, вскидывается, настораживает уши и замирает, готовая бить или бежать.
- Что это с ним? - подозрительно спросила Мадина.
- Не обращай внимания, милая, - покачала головой старуха. - Подышит свежим воздухом, вернётся, утром будет как новенький.
- Филиппа у нас Империя рекрутировала, - медленно произнес глава семьи. - Одного со всего хутора забрали. Армия - дело такое, ей каждый год свежее мясо нужно. Отслужил он у нас честно все десять лет пикинером под командованием самого Вальда Красного. Вернулся два года назад. Последним заданием у его сотни была как раз Сухая Буйволица.
- Положить предел гнезду болезнетворному, не допустить распространения опаснейшей и заразной семидневной лихорадки, коя именуется таковой по той причине, что за семь дней больной сгорает от жара подобно факелу на ветру, - хриплым голосом процитировала по памяти Мадина официальное заявление имперского двора.
- Именно, - кивнул Лазарь. - Представляешь, каково им там было - стоять две недели кольцом вокруг поселения и никого не впускать и не выпускать? Слышать, как страдают, умирая, люди, и не иметь никакой возможности им помочь? Потому что вылечить семидневную лихорадку невозможно, снадобий от неё не существует. А поселение-то прямо на Великом тракте стояло, и вокруг хуторов немало, и караваны торговые каждый день, разнесли бы заразу по всей стране. А каково рисковать заразиться самому, укрываться от ветра, дующего со стороны поселения, а потом, когда в Буйволице не осталось живых, спалить её дотла, чтобы в очистительном огне не осталось и следа смертельной лихоманки? И после этого ещё неделю всей сотней провести на выселках, вдали от людей, на случай, если кто-нибудь всё-таки заразился.
Старик остановился, переводя дыхание после страстной речи. Чувствовалось, что он выплескивал много раз передуманное, много раз переосмысленное, наболевшее и выстраданное.
- Вот, значит, как? - горло у Мадины перехватило, и голос был едва слышен.
- Да ты, старый, совсем из ума выжил?! - напустилась на Лазаря жена. - Ты не видишь, девочке плохо? У неё там, может, тоже кто остался. Она-то, знать, раньше ушла. А теперь...
- Остался. Много кто остался... - Мадина коротко всхлипнула и тоже выбежала во двор.
Агафья всплеснула руками и тяжело опустилась на скамью, качая головой и глядя на захлопнувшуюся дверь. Лазарь покашливал и, не поднимая глаз, вертел в изрезанных морщинами руках пустую чайную чашку.
Вот один из Танцоров закусил губу, в глазах бешеные пляшут искры отчаянно. Что-то он задумал? Бегут, мчатся мысли-мыши по лабиринту, выстроенному неведомо кем, незнамо когда. Дорога наизусть заучена и миллиарды раз повторена, направо, налево, повороты, подъемы, спуски. Знают мыши, где входы, где выходы, где ловушки, где тупики. А только нет-нет да встанут на задние лапки, поведут носом из стороны в сторону: "А что если?.." И в глазах у Танцора этот же вопрос: "А что если?..." Нет, не остановиться, ни в коем случае! Остановись, разорви круг, и тут же по инерции налетят на тебя сзади идущие, споткнутся, не в силах прекратить движение, повалят в кучу малу, разорвут хватку руки идущих впереди, обернутся озадаченные партнёры - нет, братья и сёстры! Останавливаться нельзя, но ведь можно же изменить хоть что-то!
Ночь на выселках прошла беспокойно. Мадина, вернувшаяся первой, молча, улеглась на постеленной ей лавке и больше не вставала. Филипп пришел чуть позже, жадно напился из ведра и тоже лег на сундуке. Старики покашливали на печи, вертелись беспокойно, вставали то до ветру, то за водой. Все проснулись рано. Утро набросило на хутор вуаль прохлады. Солнце еще не поднялось из-за леса, а на таусинном небе, бледнея, исчезали последние звёзды. Агафья доила коров, Лазарь задавал корм кроликам и курам, правил косу. Филипп сидел на лавочке возле дома и выпускал сизые клубы дыма; между пальцев у него тлела малиновым самокрутка. Мадина спустилась с крыльца и остановилась возле него, кутаясь зябко в платок. Филипп затянулся ещё разок и, не глядя в её сторону, спросил:
- Отец вчера всё рассказал?
- Да, - сухо ответила женщина.
Филипп покосился на неё, удивлённый таким холодным тоном, однако ничего не сказал. В тишине, нарушаемой лишь изредка пением первых петухов, он докурил "козью ногу", но подниматься не спешил.
- У тебя там оставались родственники? - в конце концов задал он вопрос.
Женщина, молча, кивнула.
- "Карандаши"? "Кисти"?
- И те, и другие, - с трудом разжав губы, ответила Мадина.
- Мои соболезнования. Надеюсь, Творец позаботился о них.
- Твои соболезнования... - горько произнесла женщина. - Что в них проку? Соболезнованиями никого не вернёшь. А ведь им ещё было жить да жить.
- Это болезнь, - скупо обронил Филипп. - Тут ничего не поделаешь. Мазки Творца иногда ложатся на холст неровно.
- Это человеческая жизнь. А кто вы такие, чтобы исправлять "ошибки" Творца? - вспыхнула женщина.
- Я был солдатом, а солдаты приказы не обсуждают, - желваки заиграли на скулах Филиппа. Он машинально потёр правую руку, на которой виднелось пигментное пятно в форме кисти. - Я отслужил десять лет, прошёл четыре компании. Передо мной всегда были враги, которых можно было победить, от которых можно было защититься. Ты думаешь, нам было просто встретить невидимого противника? Стоять вокруг погибающего посёлка, рискуя самому подхватить смертельную заразу. И это в самом конце службы, когда ты десять лет танцевал со смертью щека к щеке и уже поверил, что вот-вот вернёшься домой.
- О, да! Вы стали героями, - саркастически воскликнула Мадина. - "Сотня, спасшая Империю. Цветы триумфаторам! Личная благодарность Императора". Убийцы!
- Что ты несёшь, женщина? - Филипп нахмурился.
- Красивые сказки будешь рассказывать своим старикам. Сын-герой - есть чем гордиться. Глашатаи Императора трубили о вашем подвиге на каждой площади так громко и так долго, что все им поверили. Да и кто осмелится спорить с самим Императором? Тем более что рассказать правду никто не может! - и снова, как пощёчина: - Убийца!
- Ты сошла с ума, ненормальная! - мужчина сжал тяжёлые кулаки.
- Нет, вовсе нет, - хищно улыбнулась женщина. - Сойти с ума - это было бы избавлением. Но я не сумасшедшая. Видишь ли, я тоже там была. Я была в Сухой Буйволице во время лихорадки, я знаю правду.
- Ты бредишь. Там не осталось живых. Лихорадка неизлечима.
- Конечно, особенно, если помочь ей сталью и огнём. Быть солдатом вообще очень удобно: тебе отдали приказ, и ты, не задумываясь, его исполнил. Зачем напрягать извилины? - каштановые глаза женщины полыхнули адским пламенем , голос стал хриплым. - Мой род жил в Сухой Буйволице с самого её основания. Наша семья была уважаемой - мы были знахарями. Мы врачевали больных и помогали роженицам, мы облегчали боль и страдания.
Лихорадка была страшна. Откуда она взялась, никто не знал. Мы должны были сначала найти лекарство и спасти людей, и уже после выяснять, с чего всё началось. Мои родители знали сотни трав, мой муж исследовал десятки минералов. Когда пришла болезнь, мы боролись. Мы искали средство, смешивали препараты, комбинировали лекарства, подбирали дозировку. Мы лекари, мы пытались пользовать людей. Мы почти нашли то, что искали, и тут появились вы. Великолепная сотня тупых вояк, обрекших людей на мучительную смерть. На каком основании? Кто дал вам право? А потом ночью вы вошли в посёлок.
Мадина смотрела на Филиппа, не моргая, в упор. Голос её окреп, волосы разметались. Она не обращала внимания на подошедших и застывших от того, что они услышали, стариков. Мир вокруг сузился до двух черных зрачков напротив, которые стали бездонными, головокружительными колодцами, на самом дне которых плескалась вязкая жижа страха.
- Когда все уснули, вы подожгли Буйволицу. Два десятка кавалеристов с факелами и горшками эллинского огня. Сухая солома крыш вспыхивала от малейших искр, ветер перебрасывал красного петуха на соседние дома. Поселок запылал, и на освещённые огнём улицы пришли вы - шесть десятков пехотинцев. В одежде, пропитанной уксусом, пряча лица под белыми марлевыми повязками, с длинными пиками, чтобы не подпустить к себе больных. Боялись заразиться? А вокруг, кольцом - двадцать лучников, чтобы никто не вырвался. И вы выбивали окна и двери домов, беспощадно закалывали всех, кто попадался вам на пути. А ведь накануне Марк, мой муж, составил рецепт спасительной смеси и пытался объявить об этом. Наша семья первой опробовала лекарство на себе. Мы ухаживали за больными, не покладая рук, и никто из нас не заразился. Марк выбежал вам навстречу со склянкой в руках. Он кричал, что может всех спасти. Ему не дали сделать и трёх шагов. Какой-то мерзавец вонзил лезвие ему прямо в сердце. Это был не ты?
Филипп вжался спиной в стену. Перед ним была уже не простая бродяжка, а бешеная буйволица. Роет землю копытом, роняет хлопья белой пены. Сделай неверное движение, и затопчет, на рога поднимет, никто не остановит, не поможет.
Бубен и Флейта плетут мелодию, задают темп; на музыку не повлиять, однако и от танцоров что-то зависит. Не просто же кружатся они в рисунке танца, не только слепо повторяют заученные движения. Ведь они - Танцоры, творцы танца, а не бездумные марионетки, деревянные лошадки на карусели. Что если здесь не подпрыгнуть? А тут присесть? А в повороте руку поднять? А притоп не на каждый счёт, а через один делать? Ой, нет, это уже совсем другой танец получается. Но жажда действия сильнее опаски и благоразумия. И Танцор, дрожа от собственной смелости, ставит носок ноги не прямо, как обычно, а отворачивает в сторону.
- Нам сказали, что лекарства не существует, спасти вас невозможно. Но уничтожив деревню, мы спасём империю, - осторожно пробормотал Филипп.
- Так это правда?! Сынок, то, что она говорит, - правда?! - задохнулась Агафья.
Лазарь дёрнул её за руку, призывая молчать.
- Конечно, правда, - презрительно фыркнула Мадина и снова обратилась к Филиппу: - Кто вам сказал, что лечить болезнь нельзя? Повторяю еще раз: людей можно было спасти, мы нашли способ, и я тому доказательство. Я была там всё это время и осталась жива.
- Да не могла ты там быть! - взорвался Филипп. - Мы прошли по всем домам - в живых не осталось никого. А если бы кто-то и выжил, мы бы добили его. Потому что Империи нужен подвиг.
- Подвиг, - горько усмехнулась женщина, вспоминая - нет! - переживая вновь ту страшную ночь. - Меня с детьми родители затолкали в подпол, закрыли крышку и велели сидеть тихо. У меня было две дочери Алина и Гузель, близняшки, шести лет, и грудной сын, Дамир. Мы сидели в темном подвале, слушали, как рушится дом, как топочут кони, ревёт скотина, кричат люди. Я слышала, как вы убили моих стариков. Девочки, мои "карандашики", плакали от страха, прижимаясь ко мне, Дамир не понимал, что происходит, но тоже жалобно скулил. А когда всё утихло, я решила, что можно попробовать выбраться из подвала. Я едва приподняла крышку, когда раздались шаги. В крохотную рассветную щель я увидела, что по развалинам дома ходят солдаты и ищут выживших, чтобы добить их. Шёпотом я велела девочкам молчать, но Дамир... Младенцу не объяснишь, что надо сидеть тихо. Он завозился и начал плакать. Вернее попытался заплакать, потому что как только он издал первый звук, я зажала ему рот. Он вертелся и извивался у меня в руках, но я держала крепко, иначе вы нашли бы подпол и прикончили и его, и моих девочек, и меня.
Мадина помолчала и продолжила тусклым бесцветным голосом:
- Солдаты ничего не услышали и ушли дальше. Я убрала руку, но Дамир уже не дышал. Мы просидели в подвале ещё сутки. И всё это время я баюкала мёртвого сына на своих коленях. Потом мы выбрались из погреба, я похоронила моего малыша и ушла с девочками к дальней родне. Им я про то, что случилось в Буйволице, ничего не рассказала. А спустя год, после того как душевные раны немного зажили, я поняла, что не смогу и дальше делать вид, что ничего не случилось, не смогу жить, зная, что где-то чествуют убийц моей семьи и всего селения. И я решила отомстить.
Агафья снова приглушённо ахнула и схватилась за сердце.
- Как? - выдавил через силу из себя Лазарь.
- Я отправилась в столицу. Потребовалось время и определённые усилия, но я нашла сотника, который командовал под Буйволицей. Мужчины хвастливы и тщеславны, чтобы произвести впечатление на женщин, они распускают перья, словно павлины. Я напоила Вальда в кабаке, заинтересовалась его подвигами, и он потащил меня в свои комнаты показать наградной список, где поименно перечислялась вся его сотня и он - на первой строчке, золотыми чернилами. Конечно, показать он мне хотел вовсе не список, но под действием вина заснул прямо на мне, так и не начав получать удовольствие. Я переписала имена из свитка; узнать, где живут герои, тоже оказалось не слишком сложно. И я пошла вас искать. И мстить. Всем, по очереди.
- И многих ты уже нашла? - подал голос мужчина.
- Ты - второй после сотника, - ответила Мадина. - Признаться, не ожидала, что встречу тебя в первом же дворе.
- Ну вот, нашла, и что теперь делать будешь? Как мстить собираешься? - бросил вызов Филипп.
- А я уже отомстила, - усмехнулась женщина. - Ты уже мёртв. Вы все мертвы. Я разговариваю с покойниками.
- Что ты такое говоришь, милая? - голос у Агафьи дрожал.
- Я же знахарка, - снисходительно объяснила странница. - А снадобья не только лечат, но и убивают. Я влила отраву в ведро с водой ещё вчера. И вы все из него пили.
- Ты сама тоже пила, - недоверчиво нахмурился Лазарь.
- Да, но у меня есть противоядие, которое я тоже уже приняла. А вы... Чувствуете, как перехватывает дыхание? Сердце должно биться чаще. Испарину на лбу я уже вижу. Думаю, - женщина бросила быстрый взгляд на краснобокое светило, поднимающееся из-за деревьев, - когда солнце полностью выйдет из-за леса, вы уже будете мертвы.
Правая - носок в сторону, левая - носок в сторону, шаг получается скользящий, Танцор не идёт, а парит над землей. Недоуменно смотрит на него Танцовщица, идущая следом. Что-то изменилось, что-то не так как всегда. Она чувствует телом дрожь Танцора, смотрит ему в глаза - в них букет эмоций. Не простая всепоглощающая радость от танца, но решимость, осмысленность действия, осознание своего движения, стремление к переменам, к творчеству. Трепещет Флейта, рокочет Бубен, Танцовщица внимательно изучает Танцора и ловит ускользающую малость: носок в сторону! Мгновенная хмурая озадаченность. Танцор смущается, вспыхивает алым сполохом, ставит ногу ровно. Но потом, успокоившись, снова закусывает губу и поворачивает носок. И смотрит с вызовом в глаза Танцовщице, вновь поймавшей движение. "Да, я посмел! И что? Что ты теперь будешь делать?! Сломаешь весь танец скандалом; промолчишь, делая вид, что ничего не заметила; или попробуешь повторить за мной?" - это вызов. Танцовщица может быть кем угодно: педантом, занудой, скандалисткой, но она не трусиха. Вызов принят, и маленькая точёная ножка тоже поворачивает узенький носок в сторону. Движение, второе, третье... Танец меняется. А вместе с фарандолой меняется и весь мир.
Филипп посмотрел в глаза Мадины и понял, что она не шутит:
- Ты хотела отомстить только мне. Дай противоядие моим старикам, они тут не при чём.
- А мои старики при чём были? - отравительница откинула волосы со лба. - Они у тебя славные. Мне неприятно убивать их, но я так решила. Око за око, зуб за зуб. Ни одно злодеяние не должно оставаться безнаказанным, в какие бы праведные одежды оно ни рядилось.
- Милая, так же нельзя! - вырвался крик у старухи. - Творец не простит тебя.
- Творцу наплевать на нас, - ощерилась Мадина. - Нарисовал и забыл. "Карандаши", "кисти", "эскизы", "холсты"... Каждый живёт так, как хочет, и никто ему не указ. Вот он, - указующий палец ткнул в Филиппа, - "кисть". Уже вторую жизнь живёт. Ладно бы "карандашом" был, начерно жил, на ошибках учился. Так ведь нет! Он же беловик свой вон как расписал. Или это Творец так свой карандашный эскиз в цвете изобразил? Если это - доработанный вариант, то каким же монстром он был в прошлой жизни?!
- Ты богохульствуешь! Остановись! - предостерёг Лазарь. - Ты сама - "карандаш", но это не значит, что сейчас ты можешь творить что попало, а в следующей жизни всё равно станешь гениальным полотном. Карандашный набросок гения часто ценится выше кисти посредственности.
- Да что ты говоришь? - прищурилась Мадина. - Знаешь, старик, мне иногда кажется, что Творец уже давно забросил своё полотно. Устал от своей мазни и подался в ... танцоры, скажем. А мы всё ползаем вокруг его холста, суетимся, карандаши точим, краски смешиваем, только всё это - пустое. И не нужно оно никому, кроме нас, копошащихся, и смысла во всей этой возне - ноль.
Вот она я, "карандашный набросок" твой! Слышишь, Творец!? Ну если у тебя на мне рука дрогнула, возьми свой ластик, сотри меня! - Мадина раскинула руки в стороны и запрокинула лицо к небу.
В тот же миг Филипп рванулся к ней, выкрутил руки за спину, зажал их, вцепился железной хваткой женщине в горло:
- Противоядие, быстро! Где оно?
- Оно вам уже не поможет, - прохрипела Мадина.
- Зато моя совесть будет спать спокойно, зная, что я сделал всё, что мог. Где противоядие? - Филипп встряхнул женщину, как тряпку.
- Оставь её, сын, - голос Лазаря прозвучал неожиданно спокойно и властно. - Не марай свой холст больше, чем он уже испачкан. Пусть всё окончится так, как началось.
- О чём ты говоришь, отец?! - Филипп был озадачен.
- Глупо было бы полагать, что из щенка вырастет волк, а из котёнка - рысь. Каждое действие, начавшись, не только приводит в движение другие действия, но и несёт в себе изначально заложенный итог. Сжигая деревню, ты выполнял свой долг солдата. Так и должно быть. Убивая нас сейчас, она выполняет свой долг крови. Так и должно быть. Ты тут ничего не сможешь изменить, - старик опустился на лавку и привлёк всхлипывающую жену к себе. - Лучше попрощайся с нами и этим миром. Никто не в силах постичь замысел Творца, он один видит всю картину целиком. Кто знает...
Голос старика дрогнул, он вздохнул и крепче обнял жену. Филипп медленно убрал руки от Мадины:
- Знаешь, правильно было бы сейчас свернуть тебе шею. Девяносто девять семей сказали бы мне спасибо за это. Но я не могу. Я многое повидал за десять лет в армии. Я о многом думал два года после того, как вернулся домой. Надо когда-то выходить из колеи. И если я не сделаю этот шаг сейчас, то я не сделаю его уже никогда. Поэтому я отпускаю тебя.
Мадина, приходя в себя, потёрла горло и руки, взглянула на солнце, которое уже почти полностью встало над лесом, мотнула головой и бросилась в дом. Через мгновение она выскочила с небольшой фляжкой.
- Пейте, по глотку каждый. Этого достаточно. Противоядие подействует.
Пока Филипп поил родителей и отхлёбывал зелье сам, Мадина вытирала текущие по щекам слёзы и говорила:
- Я знала, что это не выход. Сколько бы человек я ни сгубила, я не вернула бы этим ни сына, ни мужа, ни родителей. Но мне казалось, что так мне хотя бы станет легче. Это казалось правильным, логичным - месть, родичей за родичей, сотню воинов за мирный посёлок. Но на самом деле всё оказалось намного сложнее и труднее. Сотнику я подмешала яд в вино. Он умер, но легче мне от этого не стало. Наоборот, меня как будто ещё больше придавило к земле. Я думала, что дальше будет проще. Может, после второго...
Женщина всхлипнула, повернулась и ушла в дом. Вышла оттуда она уже причёсанной, полностью одетой, с котомкой за плечами. Только покрасневший нос и мокрые ресницы оставались приметами внутренней борьбы и тяжёлого выбора.
- Я решила, - произнесла Мадина. - Я возвращаюсь к своим дочкам. Год жизни, потраченный на то, чтобы осознать свою неправоту, - это достаточно высокая, на мой взгляд, плата за принятое однажды решение. Прощайте. И... простите.
Восточное светило купало в своих лучах уменьшающуюся тёмную фигуру, движущуюся вдаль по дороге. В непрогретом ещё воздухе щебетали и кувыркались ласточки. Жизнь продолжалась.
Льётся музыка, кружатся в фарандоле Танцоры. Знают ли они, творящие жизнь, что есть сила и выше них? Что они - лишь часть картины, созданной Творцом-художником? И если знают, то каково это - жить с таким знанием? А есть ли ещё кто-то третий, кто вылепил художника и его мольберт? Кто знает...
Примечания:
Жжёный хлеб - сложный оттенок коричневого
Лесной каштан - тёмный коричневый с рыжеватым оттенком
Мурамный - травянисто-зелёный
Осиновый - зелёный с сероватым оттенком
Плавый - светло-желтый, соломенный
Блокитный - сине-голубой
Бисной - седой, серебристый
Кипенный - белоснежный, цвет кипеня - белой пены, образующейся при кипении воды