Сумрак, подворотня, лохмотья света от желтого фонаря размазаны по грязным стенам. Колготки порваны на коленях, лицо размазано, она уже не может больше плакать, больше не может бежать, тяжелое дыхание, затравленный взгляд, разодранные колени. За спиной только грязные кирпичи и тусклый скрип качающейся лампочки. Ухмыляющиеся мерзкие рожи надвигаются, как топор палача к плахе.
- Какая красивая девчонка, и совсем одна так поздно на улице, - гадкие толстые мокрые губы облизнулись, показав желтые зубы. Дружки загыгыкали, глазки засалились, руки запотели. - Давай мы тебя приласкаем, красотка, - девушка забилась, отчаянные слезы брызнули, крик поперхнулся в засохшем горле. Некуда бежать, некого звать, никак не спастись. Кривые ноги поволоклись, крадучись, мягко, вальяжно, жертва уже никуда не денется. По роже разлилось довольство, предвкушение. Свист воздуха, резкий жест, палка с глухим стуком опускается на тупую широкую башку. Насильник преобразился, стал еще безмозглее, рухнул плашмя. На остальные головы посыпались камни, палки, кулаки. Девушка вжалась в стену, замерла, забыла вдохнуть, грудь забилась в конвульсиях. Перед глазами плясала пестрота: белое, черное, алое. Страшный, реалистичный водевиль. Стоны, хруст, нелепые возгласы горл, непривычных к крику, прокуренных и глухих. Белое размазалось в слезах, приблизилось, склонилось чуть-чуть, воздушно, без угрозы и тут же исчезло. На земле остались грязь, мусор, труха от кирпичей и 5 тел. Не шевелятся. Дышат или нет? Свободна? Вспорхнула птичкой, унеслась, слезы срывались с ресниц, с щек, улетали назад, рыдания сотрясали все израненное тело.
Размытая, разъезженная грязь. За гаражной пылью - пустырь. Я иду. Я знаю, что меня догонят и спросят. Меня спрашивали уже тысячу раз. Этот раз будет другим. Я чувствую угрозу. Сигареты в нагрудном кармане. Спички ломаются одна за другой. Нельзя остановиться и прикурить. Надо идти. Не увеличивать шаг, не уменьшать. За спиной топот все слышнее. Не топот, чавканье. Каждый шаг - вырывание башмаков из черной слизи. За спиной крепкие башмаки привычны к такому. Если побегу - мне конец. Очень хочется побежать. Резко сую сигаретную коробку в карман, садню себе грудь. Куртка расстегнута, рубашка прикрыта лишь мартовским сырым холодом. Мне жарко. Дыхание сбилось, сердце горячит. Если пройду пустырь - я спасен. Очень хочется побежать. Шаги настигают. На плечо падает рука и сразу становится тяжелой. Останавливаюсь, ни дрожи, ни сомнения. Затяжка, выдох, смотрю на сигаретный дым. Только потом оборачиваюсь. Молчит, разглядывает, чувствует свою власть. Если побегу - мне конец. Минута. Кончится сигарета - придется говорить. Курю. Разглядываю. Голова высоко над моей, плечи закрывают половину мира. Там за ним еще несколько. Я знаю. Я их чувствую. Спокойно дышу.
- Где их найти? - заговорил, первый, наполовину спасен. Сигарета уже на четверть, пусть она никогда не кончится. Я в безопасности, пока курю. Теперь ответ. "Не знаю"? Правда не знаю, где их найти. Нельзя, так нельзя. "Никто не знает"? Так тоже нельзя. "Зачем тебе"? Самоубийство.
- Они сами всех находят, - сигарета, пожалуйста, не кончайся.
- Мне больше не нужно, чтоб они находили меня, - тяжелый взгляд. - Или моих ребят, - тяжелая ухмылка. Задумчиво смотрю, последняя затяжка, не стала бы моим последним вдохом. Выдыхаю, кидаю окурок в грязь, не опускаю взгляд, чувствую, как он спускается, золотой ободок, за который я трусливо цеплялся.
- Я их столько ищу, и никак не могу найти, - смотрит, оценивает. Резкий рывок, грудь у моего лица, весь мир закрыт, вижу лишь тень, его тень, сердце замерзло, больше не дышит. Он пахнет сигаретами и войной, и кровью. Губы у моего уха.
- Если ты знаешь, но не сказал мне, - пауза, нет нужды продолжать. Грудь отодвинулась, мир открылся, пусть он не видит моего лица, пусть никто его не видит, пусть я сам никогда не увижу. Не смотреть ему вслед, не оборачиваться. Идти. Спасен. Полностью. Идти. Шаг, еще шаг, хочется курить, руки дрожат в карманах, прячу их еще глубже. Пусть я никогда не боюсь, пусть я никогда не боюсь. Спасен.
Парк. Мокрые грязные сугробы. Прохлада шевелит ветви деревьев и светлые волосы на голове белой рубашки.
- Что тебе надо то, а? Иди отсюда, придурок, - грязные ботинки на лавке, жопы на спинке. На коленях визгливо хихикает намакияженная длинная ресница.
- Пусечка, так его, хихихи, - голубое вокруг глаз, ярко-алый влажный рот, под прозрачным взмурашились голые ноги. Губы кривятся от радости, глаза лучатся от гордости своим самцом.
- А чо? Закурить есть? Че, не куришь? Спортсмен? - ссадил макаронину на лавку, отцепил досадливо липнущие руки. Стек с лавки, поглядывает на дружков, все на месте? Нас же несколько, а он один. Прищурил глаза, представляя себя хитрым, ловким, интригующим. Оглянулся горделиво на юбку, выпятил грудь. - А давайте посмотрим, что у спортсмена в карманах, - загыгкали, смешались в кучу, подталкивая плечами друг друга. Русый не двинулся, лицо закаменело. Ветер не выдержал, затрепал рубаху, волосы, куртки, запустил ледяные пальцы за шиворот. Никогда не заметить, откуда они берутся. Вихрь. Белый вихрь. Засветлело. Солнце черкнуло лучом по белому, ослепило на секунду. И сразу спряталось. Словно скрывая за слезящимися глазами сцену. Сцена безобразна. Мусор, разбитые в кровь губы, лица, визги. Рубашек уже и не видно. И преданность.
- Ты мой хорошенький, вставай, пусенька, - не сбежала, не струсила, не бросила. Не постыдилась посрамленного суженого.
Гул столовой, шум воды, запах пюре и котлет. Длинные составленные в ряд столы. Девочки, стыдливо одергивая юбчонки, залезали на скамейки. Мальчишки кидались размоченным хлебом. Учителя одергивали хулиганов, пытаясь и есть и следить за порядком.
Тепло, тесно ужались за одним столом, обсуждают стенгазету. Мирно, уютно.
- Давайте, знаете что, давайте тоже белые рубашки носить, - плюхнулся розовощекий парнишка на скамейку и плюхнул миску на стол. Вонзился сразу же в котлету. - Я подумал, никто не знает, кто они, будут думать, что мы из них, - сочно оторвал кусок, раскрошил на стол, хлебнул из ближайшего стакана.
- Это мой чай, куда ты суешься, - поправились на носу очки, серьезный, сердитый. - И что это за безумная идея. Ты совсем никогда не думаешь.
- Чего это не думаю, как раз таки и думаю, - румянец пошлепал ложкой по сомнительной картошке, подозрительно подергал над ней ноздрями, набрал полную ложку, отчаянно сунул себе в рот. Зажмурился, проглотил. - Их ведь не спросят. Будут нас бояться, стороной обходить.
- Тебя и так стороной обходят, с такой свиньей никто общаться не хочет, - напротив румянца брезгливо отряхивал себя. - Не открывай рот, пока жуешь. Все вокруг летит, - щекастый насупился, возил ложкой в тарелке.
- А тебе нравится что ли? Ходишь по стеночке, как бы старшие не побили, только и оглядываешься по сторонам. В туалет на переменах выходишь. А ты? Умник, давно тебе очки ломали? А деньги давно отбирали? А рыжему руку сломали. Дураки вы. И трусы. Найду других, получше вас, - ноги запутались, выбираясь из-за скамейки, обиженно надутые губы развернулись, убежали.
- А ведь он найдет.
- Таких же дураков, как он сам, - очки поймали свет от лампы, блеснули строго. - Ты же не думаешь, что это хорошая идея?
- Он, конечно, балбес, - задумчиво зажевал салфетку. - Но и правда проходу не дают.
- Я не читаю проповедей, моя жизнь проповедь, если я приведу кого-то к свету, это случится, потому что кто-то хочет прийти к свету. Я не зову с собой, я не учу, я не обещаю благ. Блага здесь, сейчас, то что вы есть - это благо. То что вы делаете для других - это благо, - площадь, белая рубашка, светлые волосы, чистый голос. - Посмотрите на себя, посмотрите вокруг. Что вы хотите сделать, что вы можете. Чего вы хотите от этого мира. Мир будет таким, каким вы его сделаете сами. Мы можем только немного помочь. Там, где вы не справляетесь, - прохлада потерла белую кожу, плечи передернулись.
- Это не он, не из рубашек, - курим, глядя со стороны. Надеемся увидеть еще одно чудо. Чуда не будет.
- Откуда ты знаешь? - Насморк пошмыгал носом, замотался глубже в плащ.
- Рубашки не боятся холода. Зачем нас пригнали сюда? - досада почесала мне позвоночник. - Сигареты есть? Насморк, заслушался? Сигареты есть? - начинает раздражать, витает где-то, верит во что-то. - Поеду обратно, нафига здесь торчать.
- Да ладно, что ты. Смотри день какой, весна почти, - повел руками мечтательно, взгляд не отрывает от ребенка. Влюбился, что ли? - Пошли в кафе вон, кофе выпьем.
- Вспомните себя в детстве, вспомните, каким вы видели мир, какая у вас была мечта. Самая сокровенная мечта, а какая сейчас? Вы можете помочь кому-то, помогите, вам помогут. Все в ваших руках, - придурошный пацан какой-то, стукнут его по голове тут, и никакие рубашки не помогут. Сам он не понимает что ли?
- Сигареты пойду возьму, - наискосок, через площадь, к загончику с алкоголем, мимо восторженного ребенка, рубашки не выбирают людные места, у рубашек вегда волосы, как прилипшие, волосок к волоску, а у этого растормошились от ветра, и ботинки запачкались, плохо подготовился.
Насморк ввалился в загончик, хлопнул по плечу, одобрительно посмотрел на опустошенную бутылку.
- Быстро ты.
- Да пошел ты, - захотелось дать ему в зубы, сочно, с размаху, чтоб упал и заплакал от боли.
- Иду, иду, - посмеивается, необидно, примирительно, как лошадь успокаивает. Взял себе бутылку.
- Начальнику позвоним, скажем: заняты. Сам нас сюда послал, - задумчиво опрокинул в себя, пожевал губу. - Или даже не будем ничего говорить.
- Дурак ты, Насморк, только и думаешь, как пожрать, поспать, потрахаться, да чтоб за это не отругали. Юлишь все время, отговорки находишь, отмазываешься, все у тебя виноваты, кроме тебя, - хлебнул еще, обожгло, ударило, закружило.
- А ты-то кто? Рыцарь на гнедом коне? Принц? Посмотрите на него, какая белоручка, все вокруг дерьмо, все вокруг гнусь и подлецы, один он видит, как все плохо, один он знает, как надо жить. Или не знаешь? Знаешь, только как не надо? Только и можешь брюзжать да смотреть с презрением? Как ты пьешь-то с такой мразотой? - взмахнулся, распрямился резко, в голове зашаталось, перед глазами поднялся обиженный, разозленный, раздвоившийся Насморк. Кулаки напряглись. Как давно хотелось разбить его мерзкую рожу, переломать нос, выбить зубы, чтоб он всегда ходил с моей печатью. Яростный зверь взбушевал в мыслях. И только где-то в осколках подсознания, в самых далеких детских мечтах забил чистый ключ посреди горного ручья. Зазвенел чей-то переливчатый смех. Запахло свежей сочной листвой. Кулаки разжались, опустились.
- Да иди ты, Насморк, - упал на стул, распластался в нем. - Я ведь трус, - Насморк медленно опустился, ноздри еще подрагивают, глаза настороженные. - Трус. Каждый раз я вижу, я вижу... я все жду, что рубашки придут и все сделают, думаешь, я хоть раз попытался хоть что-нибудь? хоть раз. Я ведь мог. Я должен был. Только и могу утешать себя: рубашки придут и все исправят, тебе не надо ничего делать, и вообще ты только наблюдаешь. Так и стою, и смотрю, и молюсь, чтоб мне ничего не сделали. Надеюсь на мальчишек. Сколько им? 10? 15? - смахнул со стола, влил. - А если они не придут? А если опоздают? А что мне делать? Думаешь, я спасу хоть кого-нибудь? Хотя бы попытаюсь? Я такое говно, Насморк, хуже всех. Я знаю, что не вправе никого обвинять, не вправе смотреть с презрением, - напиться, напиться и забыть все. Забыть себя, эту убогую забегаловку, заплеванный стол, этого мерзкого Насморка, которому рассказал свое сокровенное. Тошнит от себя. - Кто они такие эти рубашки? Откуда они пришли? Что им нужно? Лучше б их никогда не было.
- Да никто, ребятня просто, играют в мстителей, - пьяно отозвался мой собеседник. - И я, знаешь, их не виню. Я бы тоже на их месте взял в руки палку. Я бы даже взял автомат. Что они видят тут? Сплошная грязь и мерзость, без просвета. Никакого светлого будущего. Вот и пытаются сделать хорошо. Как могут пытаются.
- А ты знаешь, что у них лицо одно и то же? - выгнул бровь на меня, не понимает. - Лицо. Белые рубашки, черные брюки, светлые волосы и одно на всех лицо. Я вглядывался, я сравнивал, - Насморк мигнул, воззрился на меня. - Думаешь, я пьян? Я пьян, но смотрел я на них трезвым. Они не просто мальчишки из соседнего подъезда, - захлебнул, склонился ближе, рассказать, все рассказать, выплеснуть, что знаю, все, что изучил, скорее все рассказать. С соседнего стола бросился взгляд, цепкий, скрытый, незаметный. Оценивающий взгляд, очень опасный. Я такой видел, на пустыре, когда у меня заледенело сердце. За мной? Пропустил вдох. Взгляд скрылся. Нет, не за мной. Меня легко найти, поймать, убить, сделать, что угодно. Давно бы со мной сотворили, если б хотели. Глоток. Забыть, забыть. Этот взгляд забыть, этот страх забыть. Себя забыть. Всю свою гнусность. Ведь я знаю, за кем они здесь. Глоток. Не за мной. Запить. Здесь тепло, коньяк, какой никакой товарищ. Не пойду никуда, они пришли за рубашками, пусть рубашки и справляются. Трус. Я такой трус. Еще глоток. Чтоб ноги не держали. Чтоб завтра не помнить ничего из сегодня. Чтоб сегодня ничего не помнить. Пацан не виноват. Он не из рубашек. Просто восхищается ими, хочет быть похожим, оделся, как они, причесался, как они, говорит, они не говорят, они никогда не говорят.
Затылок стукнулся о пол. Грязный, загаженный пол. Я не виноват. Я уснул. Я напился и уснул, и ничего не мог поделать. Зеленый луг звенел, переливался. Шептался лес. За ним мягкий холм вздымался нежной грудью. На узкой желтеющей тропке большой серый камень. Корнями врос в землю, покрылся порослью, мелкими белыми цветочками. Дальше, выше, мне нужно туда, там что-то прекрасное, но не могу обойти этого стража. Он прекрасен. Как старый заматеревший воин, приодевшийся застенчиво для бала. И лес прекрасен, и луг прекрасен. И чей-то голос. Чей-то смех, может быть даже мой. Как будто я в детстве. Перелив колокольчика. Кажется, это мечта, когда-то было мечтой.
Сухая редакционная пыль. Стопки журналов и папок, заставивших коридор. Расслоившийся паркет. В гипсовой кадке доживает пальма. Как она здесь растет, ни света, ни воздуха, ни простора. Простуженный кашель с лестницы. Там в окне на широком подоконнике - курилка. Местечковая интеллектуальная элита. Разговоры, как заклеить прохудившиеся в четвертый раз башмаки, блюда из капусты на неделю, как заарканить бухгалтершу, она не носит лифчик, знак женственности и материнства скрупулезно очерчен полупрозрачной гладью.
- Сколько у нее детей? Выводок? - улыбки. Уже бесчувственные, закаленные. - Судя по тому, как она мужиков завывает, дамочка отчаялась. С такими связываться опасно, заснешь у нее на смятых простынях, а проснешься в вытянутых трениках, с детьми и долгами, - переглядки, снисхождение. - Ну, как говорится, на безрыбье и рак рыба.
- Ты что клюнешь на нее? - хриплый гогот. - Смотри, как бы тебя не наказали.
- Рубашки, чтоль? Я ж ее не насиловать буду. Она сама на меня запрыгнет, как бы ее за изнасилование не наказали, - самодовольная ухмылка.
- Они за наши души борются. Спасают нас от наших же грехов. Ты же ее бросишь, расстроишь, глядишь, будет и тебе искупление, только для этого тебе отрежут что-нибудь лишнее. Чтоб не мешало.
- По-моему просто оборзели от собственной безнаказанности. И чувства всевластия Какие-то малолетки бегают по городу и наказывают кого считают нужным. Может им тоже устроить гражданский суд. Заманить в ловушку. Ты у нас будешь жертвой, будешь кричать и плакать, и звать на помощь. Эти герои прилетят тебя спасать, а все против них обернется. Полежат в больничке, все робингудство повыветрится. Ими и братки интересуются. Никак поймать не могут. Подбросить им идею, что ли.
- Больной? Рубашки - лучшее, что с этим городом случалось и что может еще случиться, - вклиниваюсь, не могу молчать.
- Ааа. Посмотрите, вот и наш рубашечный специалист. Как тебе про деток пишется? Не надоело? Может ты скажешь, где их найти.
- Тебе зачем, чучело. Боишься и правда быть наказанным. Не бойся, твои ничтожные шажки, которые ты принимаешь за протест против мира и несправедливости, не больше, чем твоя слабость и гнусность. Рубашек ты не интересуешь, и никого не интересуешь. Даже свою жену не интересуешь. Настолько, что ищешь тепла у коровы из бухгалтерии, с выменем больше твоей паршивой головы.
- Тише ты, - поздно, каблучки застучали, на пролет ниже сверкнула полупрозрачная блузка, сдержанный всхлип. Почему она появилась, когда я был козлом, а не на пять минут раньше. - Ну ты и козел.
- Козел, знаю, что козел. Может и мне прилетит, и знаешь, если прилетит, я это приму. А вы двое, как напроказившие школьники, испоганили учительскую сумку и боитесь, как бы не поймали.
- Пойдем-ка отсюда, у нас тут святой появился, - сплюнул себе под ноги, вдавил окурок в подоконник.
- Я же видел тебя в церкви. Каждое воскресенье ходишь? Свечи жжешь? Молишься истово? Прощения просишь? Думаешь, тебе это поможет? Не поможет. Ни свечи, ни молитвы, ни коньяк. Ничто тебе уже не поможет. И мне не поможет, и Насморку не поможет, и дружку твоему не поможет, - горечь во рту. Пожевал с омерзением, как будто слова оставили вкус во рту. Смотрит на меня. Насупленно. С болью. Неужели достучался? Неужели? Не верю. В первый раз до кото-то достучался. Неужели я что-то делаю, хоть что-то? Как в юности, когда в стертых кедах бежал, перепрыгивая ступени, вверх, неся в себе уверенность в завтра. Куда я бежал? Не помню. Не важно. Главное - верил. Что могу изменить что-то. Что буду менять, что все не просто так. Родители жили плохо, деды жили плохо, боязливо, молча, опасаясь. Мы не будем молчать. Не будем бояться, мы будем жить лучше. Куда это делось? И уверенность, и смелость. Где они? Развернулся, по ступеням вниз. Надо подумать. Мне надо подумать, побыть одному. Что он? Смотрит мне вслед. Со злостью? Без злости. Отвернулся в окно, достал еще сигарету.
- Да ну, послушай. Ты слышал, что рубашки еще сотворили, - не отвечает, задумался. Что там за окном? Грязь? Мусор? Симпатичные студентки из техникума по соседству? Или небо? Уставшее, хмурящееся, холодное небо? А может, он только себя видит? Может вспоминает, чего хотел в детстве, во что верил в юности? - Слышал, да? Про костер, - пожалуйста, не отвечай, пожалуйста, не поворачивайся, пожалуйста, думай. - Устроили большой костер и сжигали неприличные книги, журналы, газеты, нашу, тоже надо полагать, сожгли. Кого-то пытались казнить, - господи, что за гнусность, что за чушь. Рубашки не показываются, не проповедуют, уж точно не устраивают спектакли-имитации третьего рейха. Только не отвечай на это, не верь, пожалуйста, ты же задумался, ты же должен понимать.
- Сожгли кого?
- Пытались, - неохотно потянулся. Их ведь много таких. Не верят ничему, но на всякий случай во все. Передают все слухи, все россказни. А потом открещиваются: "я что, я ничего, как услышал, так и передал". Они убьют рубашек. Не братки, не разозленная шпана подворотняя, не бешеный муж, избивающий жену. Они. Своим тупым безразличием, своим страхом, своими сплетнями.
- Слишком много себе позволяют, я же говорю, - бесполезно, все бесполезно. Искра потухла, задумчивость стряхнулась. Уже снова обсуждает сочные дамские плоды и сок, который они дадут, стоит их слегка удобрить. Никакого от меня прока. Кого я надеялся зажечь? Вниз, вниз. Медленно. По стертым ступеням. Начищенными ботинками. Вниз. Запнулся. Всхлипы? Ну да. Конечно. Рыдает. Блузка колыхается, как тюль от ветерка, промокшее лицо, промокший платок. Не вижу. Чувствую за закрытой дверью. Как же ее зовут? Замер. Все сжимается внутри в такт падающим слезам. Знаю, что никогда не извинюсь. Смелости нет. И уйти тоже нет. Тихо. Дверь влет. Тихо каблуками вверх. Вижу ее грустную спину. Ее грустную жизнь в этой спине. Она не заслужила. Ни этих паршивых рож, ни моих гадких слов. Что для нее сделать? Уже смеется, в порыве веселья прилегла своей полупрозрачной грудью на сгиб руки. Ну, они нашли друг друга.
Поднимаюсь, резко, решительно. Насморк валяется на столе, стол кружится, Насморк кружится, все вокруг кружится. Меня сжимает от вони, от своей и от забегаловки. Наружу. Грязный свежий воздух. Серая стылая площадь. Рубашка. Белая. Маячит впереди. Здесь еще. Твердо иду. Нетвердо, оступаюсь, путаюсь в ногах. Почему они не появляются, когда они мне нужны. Почему я всегда там, когда они появляются. В голове пестрит. Сколько раз меня спрашивали. Где их найти? Как их найти? Кто они? Лучше б их не было. Я сам себя спрашивал. Почему я? Почему я всегда там, где они нужны? Это испытание? Я его провалил. Я его проваливал каждый раз. Мне больше не нужно напоминать об этом. Площадь завалилась, ударив меня в бок. В голове взрывом разросся пожар. Огонь - это очищение. Жертву, принесенную богу, сжигали на алтаре. Ведьм предавали огню, чтоб спасти от скверны душу и город. Монахи сжигали себя в знак молчаливого протеста, который звучал, как самый громкий крик. Большой костер, в два человеческих роста. Вокруг него суета, крики. К костру тащат связанного мальчишку. Другие мальчишки в белых рубашках.
- Откажись от зла, выбери свет, - связанного согнули на колени, растрепаные волосы, ссадненая губа. - Мы предлагаем тебе путь, по которому можно дойти до лучшего мира. Мы тебя не обидим. Мы предлагаем дружбу. Мы предлагаем братство, - вереница мальчишечьих лиц: бледные, румяные, смуглые, пухлые, серьезные, высокие и короткие, с большими и маленькими подбородками, все разные; черные, серые, рыжие, светлые волосы, их объединяют лишь белые рубашки. Невинные, как школьная форма. Может это и есть она? Может просто дети после школы играют в рыцарей?
- Я выбираю свет, - руки тянутся, поднимают его, отряхивают, хлопают дружелюбно, улыбаются. Нет. Это не они. У рубашек одно лицо. Черные брюки, белые рубашки, светлые волосы и одно на всех лицо. Это правда просто дети после школы играют в рыцарей.
Снова холодная площадь. Ветер, простуженный мартовский ветер. Вдалеке, так далеко, что мне никак не дойти, охрипший детский голос, надежда, вера в любовь, в людей, в добро. Из загончика выглядывает охотник. С волчьим лицом и леденящим взглядом. Он здесь из-за мальчишки, думает ребенок из рубашек. Это не так. Пацан ни в чем не виноват. Не трогай его, пожалуйста, не трогай. Мягкая стелющая походка, площадь подобострастно ложится навстречу. Все ближе. Рубашки, где вы? Я знаю, вы появитесь. Вы всегда появляетесь. Я наблюдаю. А потом я пишу о вас очередную заметку. Еще ближе. Лежу. Где вы, рубашки? Откуда вы взялись? Зачем пришли? Когда? Как все началось? Лучше бы вас никогда не было. Дрожь. Во всем теле. От холода? Ближе. От страха. Еще ближе. От мерзости. Может завтра я не вспомню сегодняшний день? И тонкий голосок, и эту хищническую походку? Кажется, я уже вижу пацана в хватке. Рубашки, где вы? Пусть я не помню, пусть я не буду. Я мерзок, я жалок. Меня трясет. Только в самых дальних чуланах памяти звучит ручей, встает солнце над лугом. И я вижу себя. Я кричу. Я рядом с парнем, я кричу ему бежать. Это правда? Я сам бегу навстречу зверю. Что я могу ему сделать? Кажется, я умру, если не от ножа, то от страха. Что-то движется ко мне, в меня, маленькое, острое, жалящее. Вихрь. Белизна. Они. Пришли. Вы видели? Я старался. Я не лежал в стороне. Я встал. Я делал. Белое размазалось, приблизилось, посмотрело сочувственно, как будто благословило. В затылке все громче зазвенел ручей. Куда вы? Не уходите. Возьмите меня с собой. Я хочу с вами. Не уходите. Я буду хорошим, я буду смелым, только не уходите.