|
|
||
А что будет, если познакомятся барон Мюнхгаузен и купринская Олеся? С остальными вещами никак не связано, кроме реалий планеты Найды. | ||
Любовь Отраднева
Лесная баронесса
Прощай, лесная избушка! Прощай, бабка-колдунья Мануйлиха! Ибо постановили, что она не может быть опекуншей девушки и что старухе вообще надо усиленно лечиться. Её отправили в санаторий на Кавказ. А Олеся теперь поселилась в странном и чужом ей городе Звенигороде, у своей с трудом разысканной дальней родственницы - некоей Белендрясы, на четвёртом этаже высотного дома.
Кто ничего не делает - тот не ошибается. Ошибся и горсовет, назначая Олесиной опекуншей Белендрясу. Бабка Мануйлиха была, мягко говоря, странной женщиной, но она, по крайней мере, любила свою внучку и заботилась о ней. А Белендряса проклинала навязанную ей родственницу да к тому же, будучи утюлюсенькой, беспрестанно шпыняла несчастную Олесю. Та только и могла отдохнуть в редкие минуты, когда удавалось сбежать в родной лес... В остальное время держала круговую оборону.
Кончилось всё это, однако, тем, что Белендряса форменным образом удрала. Она-таки первая сложила оружие в той борьбе, что тайно и явно велась между ней и Олесей. Белендряса требовала у кого только могла:
- Расселите меня с этой ненормальной!
Когда в этом деле разобрались, то постановили: расселить, но обязать скандалистку содержать Олесю. Белендряса, скрипя зубами, согласилась. И девушка осталась в квартире на четвёртом этаже одна.
* * *
С тех пор Олесе не на что было жаловаться. Она жила своей жизнью и своим хозяйством. И лес, что под Звенигородом, теперь мог принять её в любое время. Даже худая слава, что ходила об Олесе, как о ведьминой внучке, была развеяна раз и навсегда. За девушку вступился один из первых апостолов новой веры, настоящий чудотворец, проповедовавший в Звенигороде вскоре после революции. Апостол сказал тогда:
- Да какая она колдунья? Ведь она никому ничего плохого не делает и творит немало добра: лечит больных, может, если надо, вызвать дождь... Чего вы её боитесь?
Словам чудотворца вняли. Частью потому, что они в самом деле были правдой, частью благодаря авторитету говорившего. И с того дня Олеся оказалась в полной безопасности. И ничто уже не могло ей помешать вести тихую, одинокую и счастливую жизнь.
Да, счастливую, хотя девушка так и не смогла полюбить город. Но лес был рядом, да и в новой жизни Олеся нашла себя. Пройдя, как и все, школьный курс с помощью скоростных программ, она "по велению сердца" поступила в кулинарный техникум и училась там с огромным удовольствием.
...Это было в одну из первых оттепелей, когда на улицах - так называемая смесь бассейна с катком, когда, как говорится, приличные люди сидят дома и носа не высовывают на улицу.
А вот Олеся высунула. И не только высунула - пошла прямиком в лес, куда её влекла какая-то непреодолимая сила.
И, как оказалось, не напрасно. Не пройдя и ста шагов от опушки, Олеся увидела на почерневшем, бесформенном сугробе странное и милое существо. Чуть похожее на коалу и того же размера, оно было покрыто яркой радужной шёрсткой. Точнее, шёрстка была бы яркой, если бы не окружающая грязь и слякоть. Существо дрожало от холода и жалобно попискивало.
Олеся, не раздумывая, подхватила создание на руки, сунула за пазуху, не обращая внимания на грязь, и принесла домой. Там она незамедлительно "отстирала" спасённого зверёныша и принялась отпаивать его горячим чаем.
- А ты как же? - спросило существо, немного придя в себя под действием тепла. - Ведь тебе тоже надо почиститься!
Олеся подняла тонкий палец и сказала наставительно:
- О себе надо думать в последнюю очередь!
...С этого дня Мись (так звалась радужная зверюшка) стала неразлучной подругой девушки и поселилась вместе с ней. Идти Миси, видно, было некуда. Да если бы и было куда - Олеся бы её не пустила.
Кто так жестоко поступил с бедной зверюшкой, бросив её в сугроб - осталось невыясненным. Мись никогда об этом не говорила, а Олеся её не расспрашивала. К чему им было бередить старые раны, когда судьба свела их и настоящее было прекрасно?
- Да, - промолвила Мись, слизывая с тарелки последние остатки сметаны, - вот у бережливых немцев это была бы порция на восемь человек!
Олеся от души рассмеялась. Потом глянула зачем-то в окно и тут же крикнула:
- О! Идут восемь немцев! Противные, и физиономии у них колбасные. Видимо, прослышали про наш салат - а мы его уже съели! - и добавила, выглянув наружу: - Опоздали, господа!
Немцы, видимо вызванные исключительно словами Миси, очень разобиделись и поклялись, что не уйдут отсюда, пока им не перепадёт хоть что-нибудь из Олесиных кулинарных шедевров. Взгромоздившись друг на друга, они влезли на балкон Олесиной квартиры и на верёвках втащили тех, кто был внизу. После чего прицепили к перилам неведомо откуда взявшиеся вешалки-"плечики" и с чисто немецкой аккуратностью на них развесились. Они явно приготовились к долгой осаде.
Подруги не прогнали немцев - те ведь ничего плохого не делали, просто висели в бесплодном ожидании и смешили Олесю и Мись. Подруги даже изредка подкармливали немцев овсянкой.
...И потекли спокойные дни, весёлые - но не для немцев - и не отмеченные никакими событиями. Так что спокойно можно перескочить на полтора года вперёд и рассказать о том, что случилось в последний год Олесиной учёбы, в один ясный, золотой сентябрьский день.
В тот день в монастырский двор в числе других глядела и Олеся. Глядела рассеянно, грызла яблоко, думала о чём-то далёком... Но вдруг она увидела за окном нечто такое, что заставило её вскрикнуть и выронить яблоко.
В хвосте очередной экскурсионной группы стоял барон Мюнхгаузен. Собственной персоной. Точно такой, как на картинке в книге. И смотрел на неё, на Олесю.
"Ну всё, - сказала себе девушка. - Начиталась детской литературы - вот и мерещится всякое!"
Она и в самом деле, несмотря на свои почти семнадцать лет, читала в основном сказочные повести. Да это и понятно. Всю свою жизнь она жила и дышала чудесами, которым не было места здесь, в Звенигороде. И, может быть, мечтала встретить их в жизни...
Но Миси не оказалось дома. "Конечно, - мысленно удивилась Олеся, - как я могла забыть? В этот час её мягкие лапки стучат по клавишам пишущей машинки!" Мись стыдилась есть чужой хлеб и устроилась в какую-то контору машинисткой.
Итак, подруга придёт только поздно вечером. Но Олесе сейчас, немедленно нужно было с кем-то поговорить. И, за неимением лучшего, она вышла на балкон и обратилась к немцам:
- Слушайте, вы не знаете - барон Мюнхгаузен к чему мерещится?
Ответ поразил Олесю:
- Если ты его видела - то на самом деле. Потому что он давно собирался сюда, в Звенигород - людей посмотреть, себя показать.
- А вы откуда знаете?
- Уж мы знаем! Мы все - его люди и, как и он, только раньше, приехали из гадкого города Боденвердера.
- Сейчас, видимо, существует искривление времени, - с важным видом добавил тот из немцев, который считал себя умнее всех. - Если едешь из Гермайдии восемнадцатого века в Россию, то попадаешь в двадцатый век.
- А-а... - Олеся, может, не всё поняла, но почему-то обрадовалась. - А как же это он вам ничего не сделал за то, что вы от него сбежали?
- А ему на всё плевать, кроме историй, что он выдумывает! А нам на него - тем более. Над ним только и можно, что смеяться!
Немцы переглянулись и запели неимоверно колбасными голосами, мешая русские, всенайдинские слова с обрывками своего древнего, почти забытого языка:
Как у unsere Baron
На носу сидит Woron!
Ja! Ja! Ja!
Ho! Ho! Ho!
На носу сидит Woron!
- Понимай: как у нашего барона на носу сидит ворона, - пояснили они Олесе. Та в другое время рассмеялась бы, но сейчас её почему-то взяло такое зло, что она тут же ушла с балкона и ещё дверью хлопнула.
* * *
Когда Мись вечером пришла с работы, то увидела престранное зрелище. Олеся, разделив волосы на несколько прядей, туго закручивала эти пряди и скрепляла резинками. Она, которая никогда не мудрила над своей внешностью и не признавала косметики и разных там парикмахерских наворотов!
- Ты что делаешь? - поразилась Мись.
- Завивку. Вот посплю так ночь - а утром увидишь, какие кудри будут!
- Чего это ты вдруг?
- Сейчас всё объясню, только ты сначала покушай чего-нибудь.
Потчуя Мись своей, как всегда, превосходной стряпнёй, Олеся рассказала подруге о встрече с бароном и разговоре с немцами.
- Просто я хочу с ним познакомиться, - так она закончила. - Нет, ты не думай, что я его уважаю или там считаю идеалом... Просто - встретить в жизни хотя бы одного человека из тех, о ком читала в книгах... Хоть одну знаменитость... Ты меня понимаешь, Мись?
- Понимаю, всё понимаю. Ты влюбилась, Олеся.
Девушка взвилась, как потревоженная кобра:
- Кто, я?! В этого барона с его косичкой и небылицами?! Да я... Да он... Да ты...
- Не кипятись, - примирительно молвила Мись, отворачиваясь, чтобы не было видно лукавинок в её взгляде. - Беру свои слова обратно. И понимаю. И одобряю - завивку в том числе. Только где ты думаешь его искать?
- Раз он был на экскурсии - значит, он в Звенигороде туристом. А у нас туристическая гостиница всего одна.
- Ну конечно, как я сама не сообразила? Вот только... что он о тебе подумает?
- А у меня есть уважительная причина. Его люди, которые висят на нашем балконе и на которых я имею право жаловаться.
- Ну, я смотрю, у тебя на всё готов ответ! Помогай тебе Бог, Олеся!
Как назло, ему довелось услышать самое неверное и почти не имеющее в городе сторонников мнение об Олесе.
- Ах, это? Это колдунья, лучше с ней не связываться! - прошипела пожилая завистливая уродина, забыв от злости даже заветы Господа.
"Такую прелесть объявить колдуньей! - размышлял барон, возвращаясь к себе в гостиницу. - Нет, это пропащий город! Раньше я его считал просто скучным - теперь знаю, что он ещё и злой! Но я знаю и то, что отныне ЖИВАЯ ЖИЗНЬ нашла меня! Я сюда ехал, как и в другие края, только для того, чтобы исчезнуть из дому хоть ненадолго... Чтобы найти поводы для новых историй... Но такого, как то, что случилось нынче, даже я придумать не могу! Она - колдунья! Немыслимо! Этого нельзя так оставить! Господи, да неужто меня ждёт ВЗАПРАВДАШНЕЕ ДОБРОЕ ДЕЛО?"
- Да что с тобой, Карл? - наконец не выдержала мышка. - Заболел, что ли? Или, не дай Бог, потерял где-то на звенигородских улицах своё сердце? Этого берегись, берегись, пуще огня, пуще чумы берегись!
- Знаю, знаю! Оставь меня, Сюзанна, здесь дело обстоит гораздо хуже. Они её объявили колдуньей и, наверное, казнят. А я даже не знаю, где искать её, чем помочь...
- Ну вот я же и говорю - потерял ты своё сердце! Да ещё навыдумывал по этому поводу такого...
- Перестань, пожалуйста! Мне - даже мне - такого не придумать.
Продлись этот разговор ещё минуту-другую - друзья непременно поссорились бы. Но спор был прерван неожиданным стуком в дверь. Лёгким, но решительным - так, должно быть, стучат феи, когда снисходят до простых смертных.
- Войдите, - не размышляя, молвил барон, и голос его дрогнул от волнения.
Дверь открылась, и он увидел ту, что занимала его мысли. Ту, которую он жаждал спасти и не чаял больше встретить.
Олеся стояла на пороге, вся в волнах своих кудрей. Прямо и ясно смотрела на барона. Собиралась сказать заранее приготовленные слова. Но не успела. Ибо у того, к кому она пришла, явно помимо воли вырвался странный вопрос:
- Зачем вы это сделали?
- Что? - тихо спросила Олеся, опуская глаза.
- Завили волосы, - ответил барон, в свою очередь смущаясь. Сейчас он дорого дал бы, чтобы взять свои слова обратно.
- Ну... я думала... напомнить вам далёкую милую родину...
- Напрасное желание, - он опять говорил помимо воли. - Ведь вы тем и хороши, что на наших женщин непохожи... - на лицо его легла чёрная, чёрная тень. И это не ускользнуло от Олеси, снова рискнувшей поднять глаза.
- Извините, пожалуйста, - сказала она.
- Нет, это вы извините, фрейлейн. Я сам не знаю, что говорю. И вообще веду себя как последний хам. Сам сижу, а барышня стоит в дверях! Проходите, садитесь, пожалуйста, чувствуйте себя как дома, - он всеми силами старался загладить свою вину. - И не обращайте внимания на те глупости, что я говорю.
Олеся лёгкими шагами пересекла комнату, села, чинно сложила руки на коленях.
- Да, голову мне оторвать мало! - продолжал Мюнхгаузен. - Начисто забыл о вежливости! Прежде всего - здравствуйте, фрейлейн... простите, не имею чести знать вашего имени.
- Олеся. Александра. Здравствуйте, господин барон. Вы можете не представляться: вас знает весь мир!
- Ну уж и весь! Впрочем, мне это в данный момент безразлично. А главное - чем могу вам служить?
- Ваши люди висят у меня на балконе и поют дурацкие песни. Так не могли бы вы их немножко приструнить?
- Приструнить! Да я их в порошок сотру! Они, эти наглецы, смеют вас оскорблять!
- Ну, вообще-то не меня, а вас...
- Тогда почему вы так переживаете?
- Потому что вы не заслуживаете таких оскорблений.
- Это когда "на носу сидит Woron"? Да бросьте вы! Я уже скоро двадцать лет это слушаю, и ничего. Мне совершенно всё равно.
- А мне не всё равно!
- Какая вы, однако! Про вас говорят гораздо более ужасные вещи, а вы ещё можете переживать за других, которые этого не заслуживают. Просите за себя! Или даже не просите - я и так проткну шпагой всякого, кто посмеет сказать о вас худое слово!
- Спасибо. Но я вам верну ваши же слова: да бросьте вы! Мне лично совершенно всё равно.
- А мне не всё равно! Со вчерашнего дня, с первой нашей встречи я только и думаю о том, как бы встать на вашу защиту!
Олеся прекрасно знала, что имеет дело с "самым правдивым" человеком на свете. И всё-таки сейчас она верила Мюнхгаузену, да и не могла не верить...
Она ничего ему не ответила. Они просто сидели рядом и не сводили друг с друга глаз. Олеся - своих карих, сияющих, чуть лукавых. Карл Фридрих - своих серо-голубых, ясных, чуть печальных...
- Оба сумасшедшие! - пробурчала себе под нос мышь Сюзанна. Слов её барон не расслышал, но вернулся с небес на землю. Ещё раз пригрозил самому себе оторвать голову за то, что забыл о верном друге. И представил друг другу Сюзанну и Олесю.
- Это моя наследственная мышь, - пояснил он девушке. - У нас в Гермайдии у кого две мыши - тот барон.
- Надо же, как всё просто! А где же вторая мышка?
- Да дома сидит... - лицо Мюнхгаузена снова омрачилось. И Олеся, уже поняв, что на родине у него, видимо, большие неприятности, поспешила перевести разговор на другое. Принялась гладить и расхваливать Сюзанну. Та уже не ворчала, позволяла себя ласкать. Обвила хвостом пальцы девушки и вздохнула про себя: "Ох, Карлуша, как жаль, как жаль, что ты не имеешь права на это дивное счастье..."
- Ну, я пойду, - спохватилась вдруг Олеся, - вы извините, мне ещё обед готовить... Очень жаль... Но, я надеюсь, мы ещё увидимся.
- Я тоже надеюсь, хотя меня и так, быть может, осчастливили больше, чем я того заслуживаю. До свидания, фрейлейн!
Он проводил её до дверей, поцеловал на прощание руку.
- До свидания, господин барон! Я ещё приду!
Карл Фридрих прислушивался к лёгким шагам Олеси на гостиничной лестнице, пока внизу не хлопнула дверь. Тогда он повернулся к Сюзанне и объявил:
- Не знаю, кто как, а я остаюсь в Звенигороде. Навсегда!
Вряд ли всё это удалось бы без помощи Олеси. Она высиживала вместе с бароном длиннейшие очереди в паспортном столе и прочих уважаемых учреждениях. И этой парочке было несказанно весело на зависть всем окружающим. Она, Олеся, нашла Карлу Фридриху и работу. Правда, совершенно случайно, прочтя на дверях школы, соседней с её техникумом, объявление: "Требуется воспитатель в группу продлённого дня". "Это то, что нужно, - сказала себе девушка. - Если он начет рассказывать малышам свои истории, дисциплина в его классе будет железная, я-то знаю! И всем будет весело - и барону, и ребятишкам".
Мюнхгаузен, когда Олеся поделилась с ним своим планом, сначала немало удивился. Потом вдруг улыбнулся и объявил:
- Будь что будет! Попробую!
И попробовал, да так, что нахвалиться не могли! И сам он был страшно доволен.
- Вот это называется - найти своё призвание! - часто говорил он Олесе. - Но без вас, фрейлейн Алья, я не нашёл бы этой дороги!
"Альей" барон окрестил Олесю ещё чуть ли не в первый день знакомства. Очень уж не шло к ней обычное в Гермайдии сокращение от Александры - Альхен. И необычайное имя Алья, протяжное, как журавлиный крик, таинственное, как звёздный свет, несказанно нравилось девушке.
- Вы - моя путеводная звезда! - так Карл Фридрих тоже часто звал Олесю. Но она указывала ему не только жизненные пути. Часто просто водила его, Мись и Сюзанну путаными лесными тропинками, до небес гордясь родным лесом. Стояла золотая осень, и Олеся плела венки и цепи из кленовых листьев. Венчала свою красивую голову короной осени. Жаловала барона золотой цепью "за правдивость". И смеялась, и пела не смолкая... Веселились от души и зверюшки. А Мюнхгаузен шёл рядом с девушкой, ничуть не огорчаясь тем, что ему не дают вставить слово и рассказать какую-нибудь небылицу. Он и не стал бы морочить голову "звезде по имени Алья". Ибо прекрасно знал, что она читает у него в душе. Ибо его, как сам он однажды сказал, звала живая жизнь. Ибо им с Олесей и без "правдивых" историй было о чём поговорить в те дни, когда погода не позволяла гулять в лесу и вся странная, но дружная компания собиралась либо у Олеси, либо у Карла Фридриха - на новой квартире. Обо всём говорили они, обо всём, кроме родины барона да ещё Олесиного колдовского искусства. Девушке не раз хотелось им щегольнуть. Но она помнила, как Мюнхгаузен грозился убить всякого, кто посмеет произнести слово "колдунья" рядом с именем его путеводной звезды. Поэтому Олеся довольствовалась тем, что демонстрировала своё кулинарное искусство, посвящая в кухонные тайны барона...
* * *
Раз Олеся зашла в школу, в которой работал Карл Фридрих. На втором этаже, где занимались начальные классы, шум стоял страшный. Девушка едва не оглохла за те несколько минут, что шла по коридору. Но вдруг этот коридор словно прорезало лучом тишины. Олеся глянула на дверь: ну да, всё правильно, "Группа продлённого дня". Тишину нарушал только мерный голос барона, рассказывавшего что-то совсем новое, чего Олеся не читала ни в одной книжке:
- Я видел, как звёзды сходили с небес. И та, что была краше всех, говорила со мной и велела идти работать на продлёнку.
Олеся заглянула в полуоткрытую дверь. Её никто не заметил. Мюнхгаузен слишком вдохновенно говорил, а его воспитанники-первоклашки слишком внимательно его слушали. Вряд ли, конечно, они верили его небылицам - Олеся заметила, как они насмешливо переглядываются. Но всё равно им было интересно...
- Имя звезде моей - Алья! - продолжал барон.
Олеся и смутилась, и обрадовалась...
- А где она, ваша звёздочка? - спросил кто-то из ребятишек посмелее.
- Вот! - девушка распахнула дверь и вошла в класс. - Здравствуйте, дети! Здравствуйте, Карл Иванович!
Теперь смутился и обрадовался Мюнхгаузен. А ребята сразу приняли "Звёздочку" как свою, и она в одну минуту почувствовала себя среди друзей...
С тех пор она заходила сюда как только могла. Проверяла тетрадки первоклашек, чтобы их обожаемый воспитатель мог всё время рассказывать... И частенько слышала от ребят:
- Какие же вы счастливые, Карл Иванович и Звёздочка, что дружите!
...И в самом деле, Олесю и барона связывала настоящая дружба в самом чистом и хорошем смысле. Но какова будет судьба этого чувства?
Олеся прочла - и просияла вся, и пламенем вспыхнула, многое, многое разом поняв... Она не сомневалась ни на минуту в подлинности и искренности записки. Она поверила - сразу и безгранично. И, не теряя ни минуты, написала на обороте записки ответ - тоже семь слов: "И я люблю тебя. Ты - тоже. Олеся".
А вечером, когда пришла с работы Мись, её подруга несказанно её удивила, осыпав вдруг поцелуями и благодарностями.
- За что ты меня так, Олесенька? - сквозь смех добивалась Мись.
- Как за что? А ну не делай невинных голубых глаз! Ведь ты гостила вчера у барона? Значит, ты принесла мне самую прекрасную в моей жизни записку!
Мись упорно всё отрицала. Но факт остаётся фактом: на следующее утро Олесин ответ исчез из её квартиры. И девушка не сомневалась, что верная подруга отнесла записку Карлу Фридриху.
Олеся поняла: случилось нечто ужасное. А что именно - это она надеялась узнать у карт. Они с Мисью зажгли свечи, закрыли все двери и раскинули на столе верную колоду. Вышло, во-первых, что у Олеси есть соперница. Но далеко, так что пока она не опасна. Во-вторых (а сейчас - в первых и главных), что некая старуха держит барона взаперти. Увидев это, Олеся вскочила и, как была, в домашнем платье, выбежала на улицу, под проливной дождь.
- Ты что, с ума сошла? - в сердцах кричала ей Мись. - Куда тебя черти понесли?
Девушка не ответила - да вряд ли даже услышала подругу. Она летела на помощь к Карлу Фридриху. И любящее сердце заодно с колдовским искусством указывало ей путь. Сперва - в лес, чтобы сломать там ветку осины. Конечно - сухую, конечно - извинившись перед деревом. А потом - за монастырские стены, к огромной и нелепой колокольне.
Не обращая внимания на косой дождь, хлеставший её по лицу, Олеся добежала до памятника архитектуры, ставшего тюрьмой её любимому, и ударила в церковную дверь своим импровизированным осиновым колом.
В тот же миг дождь прекратился. Из-за туч выглянуло солнце. Дверь распахнулась, и Олеся увидела Мюнхгаузена и Сюзанну. Оба выглядели усталыми и измождёнными и почему-то были до ушей перемазаны мёдом. Но, конечно, оба страшно обрадовались и принялись наперебой благодарить свою спасительницу. Барон страшно жалел, что не может надеть на промокшую до нитки Олесю свой, вымазанный мёдом, камзол. Но девушка заверила, что ей и так тепло. Тепло от того, что она спасла друзей.
- Эх, вы, - пробурчала Сюзанна. - Чем тут разговоры разговаривать - шли бы по домам, в человеческий вид привестись! А потом собрались бы все вместе и тогда наговорились бы!
На том и порешили.
* * *
Час спустя вся компания сидела у Олеси на кухне и пила чай. Мись уже не ахала и не охала, Сюзанна не ворчала, Олеся не задавала встревоженных вопросов. Все слушали отчёт Карла Фридриха о его злоключениях.
Трудно сказать, насколько барон преувеличивал. Но суть его рассказа была в следующем.
Часов в пять утра он лежал без сна, ибо был несказанно счастлив. (По какой причине, он не сказал, но все, кроме мыши, поняли: дело в Олесиной записке). Вдруг прямо сквозь стену прошла какая-то ужасная старуха в монашеском покрывале и завизжала:
- Одевайся, я повлеку тебя вместе с твоей мышью на суд праведников!
Вопреки своим привычкам, барон вынужден был признать, что не подчиниться этой, явно нечистой, силе было не в его власти. Страшное привидение сковало его волю и, едва дождавшись, пока он наспех оденется, схватило его за косу, а Сюзанну, которая тоже была не в силах сопротивляться, - за хвост. И полетело с ними сквозь предрассветную мглу на колокольню.
Там уже ждала целая толпа столь же жутких старух, которые незамедлительно напустились на пленников. Карл-де Фридрих отвлекает детей от молитв и слова Божия и забивает им головы разной ерундой, а Сюзанна ему пособляет. В наказание старухи подвергли барона и мышь жестоким истязаниям. Читали им невыносимо нудные истории про святых, которые носили дрова, и заставляли пересказывать. А за каждое неверно сказанное слово мазали мёдом. О, если бы не фрейлейн Алья - Карл Фридрих Иероним Мюнхгаузен и коричневая мышь Сюзанна погибли бы в расцвете лет!
Кто были старухи - барон не знал. Зато знала Олеся. В городе давно рассказывали, что в незапамятные времена в монастыре обитали монахини - последовательницы староверского толка, скорее заслуживавшего названия секты. Но всех их в одночасье скосила неведомая болезнь. Там, в монастыре, они и похоронены. Но и посейчас встают порой из могил и пытаются помешать людям веселиться. Очень не любят они веселья, особенно не терпит мирской суеты мать игуменья - Пульхерия. Видимо, это она самолично явилась на рассвете к барону.
* * *
Когда всё было рассказано и выслушано, уже совсем стемнело. И Карл Фридрих с Сюзанной заторопились уходить. Провожая их до дверей, Олеся шепнула барону:
- Приходи в мою бывшую избушку в тот день, когда выпадет первый снег!
Мюнхгаузен радостно кивнул. Им обоим было нужно, как воздух, побыть и поговорить наедине. И, договариваясь о свидании, влюблённые не заметили укоризненного взгляда мыши. Не слышали, как кто-то из немцев злобно прошипел:
- Всё будет рассказано, в кино показано!
К счастью, день был выходной и потому целиком принадлежал Карлу Фридриху и Олесе.
* * *
Барон проснулся необычайно рано. Ещё не зная, что снег наконец выпал, он уже предчувствовал это. И первое, что он сделал, встав с постели - настежь распахнул окно, впуская в комнату холодный воздух и белых мух...
- Иероним! - раздался вдруг из-под кровати недовольный голос Сюзанны. Мюнхгаузен насторожился. Если уж верная подруга называла его самым противным из трёх его имён - значит, он чем-то не на шутку её обидел. Но чем - он понятия не имел, не знал, что и думать...
- Что случилось, мышка, маленькая? - спросил барон, опускаясь на пол и заглядывая под кровать.
- "Что случилось!" - передразнила Сюзанна, сердито блестя на него глазками. - Он ещё спрашивает! Сам ведёт себя безобразно - и в довершение всего иезуитствует!
- Да что я такого сделал?
- Сошёл с ума и Алью свёл! И собираешься преступить клятвы! Я тебе когда ещё говорила, думала - ты образумишься, а ты таки забыл всё на свете! Ну куда ты увлекаешь её, куда сам идёшь? Я не могу молчать, и хотя бы сегодня, в последние минуты, я должна сказать тебе горькую правду! Остановись, Иероним, ради всего святого!
Барон смотрел на свою суровую обличительницу, как на привидение. Карлу Фридриху казалось, что настаёт конец света. Да, это вам не "между крокодилом и львом" на крыльях фантазии!
- Что же, мне и на свидание теперь не идти? - только и смог он сказать в ответ. Но произнёс эти слова так, словно у него душа с телом расставалась...
Сюзанну это не тронуло.
- Нет, ты именно пойдёшь, - объявила она. - Пойдёшь и скажешь Алье всю правду - от начала и до конца!
Эту свадьбу устроили их родители из чисто меркантильных соображений. В каждой семье было по мыши, таким образом, молодая чета после свадьбы получала двух и выходила в бароны. Одна из этих мышей - личная зверюшка Карла Фридриха - как раз и была грозная Сюзанна. Вторая мышь, полученная Мюнхгаузеном в приданое за женой, была тихим, кротким, забитым существом и безвылазно сидела в гадком городе Боденвердере. Вот её-то и звали Альхен, и это одна из причин того, что Олесю перекрестили нестандартно - в Алью.
Ну да не о мышах сейчас речь, а о баронессе Гундуле.
Когда их с Карлом Фридрихом поженили, им обоим едва минуло по шестнадцать лет. И они до самого дня свадьбы в глаза не видели друг друга, хотя их родители жили по соседству. Юная Гундула воспитывалась в каком-то пансионе и вернулась оттуда с головой, битком набитой кружавчиками и рюшечками, ахами, охами и "майн либер Августином". Всю эту дребедень она при первой же встрече вывалила на новоиспечённого барона, чем вкупе со своим уродством раз и навсегда оттолкнула его от себя.
С этого дня жизнь Карла Фридриха стала адом. Гундула то вешалась ему на шею, то закатывала истерики, то бренчала на клавесине... Ничего удивительного, что, когда умерли его родители, Мюнхгаузен стал сбегать из дому и рассказывать свои невероятные небылицы. Но к чести его надо сказать, что своей жене, какова бы она ни была, он не изменил ни разу. Даже своей неизбежной любви к Олесе он сопротивлялся, покуда хватило сил... А теперь должен был сам убить эту любовь...
Что до Гундулы, то она могла бы радоваться. Всё хозяйство осталось в полном её распоряжении. Она могла вредничать сколько душе угодно и тратить деньги на что вздумается. Но она злилась и, когда Карлу Фридриху волей-неволей приходилось возвращаться домой, сценами и обмороками портила ему настроение на год вперёд. Детей у Мюнхгаузенов не было.
По муромской дорожке
Стояли три сосны,
Прощался со мной милый
До будущей весны...
Но сейчас в каждом из этих невесёлых слов как бы сквозила улыбка. Это пела Олеся, не ждавшая от нынешнего дня ничего, кроме огромного счастья. Она пела, чтобы барон скорее нашёл её здесь, под еловыми лапами, на пороге избушки. Пела, что в голову взбрело. Но почему же на память ей пришла такая грустная песня?
...Олеся выводила уже самые горькие слова:
Мой милый возвратился
С красавицей женой... -
когда из леса ей отозвался любимый голос:
Увлекаться я могу,
Забываться я могу,
Но ни другу, ни врагу
Ни полслова не солгу!
Но задорные позывные барона Мюнхгаузена сегодня звучали как-то безрадостно. И лицо Карла Фридриха, когда он ступил на порог избушки, было мрачно, как в первую их встречу при упоминании о родине.
Олеся не заметила этого. Она кинулась к барону, обняла его, шепча:
- Любимый мой, желанный мой, твоя, твоя!
Попробуй тут исповедаться!..
Но Олеся недаром была колдуньей. Когда они, после долгих поцелуев на крыльце, перевели дух и зашли сюда, девушке стоило несколько минут поглядеть на любимого, чтобы понять: близко, близко беда... И Олеся спросила так спокойно, как только могла:
- Что случилось, скажи, любимый мой? Не бойся, я всё снесу, я клянусь, что отведу несчастье!
- Этого, Звёздочка, даже тебе не отвести, - вздохнул барон, переводя взгляд на Олесю. - Я одну тебя люблю, но мы не можем быть вместе. Перевенчан я, связан клятвой, хоть и не по своей воле, хоть и не пожелаю я такой жены, как моя, даже своему врагу. От неё все беды мои, от неё стал я бегать из дому. По её милости стал искать забвения в россказнях и прослыл "самым правдивым человеком на свете". Но я не считаю себя вправе ей изменить, и если бы не ты... о Алья, Алья! Прощай!
- До свидания, - поправила Олеся. - Бог есть, он всё видит, и всё будет как должно быть, и каждый получит то, что заслужил. Мы дождёмся этого, Карл, дождёмся! - с этими словами девушка поближе придвинулась к барону, склонила голову ему на плечо - и он, не выдержав, обнял её за талию...
* * *
И в эту самую минуту в избушку ворвалась баронесса Гундула Мюнхгаузен. Ей рассказали обо всём (конечно, с пятидесятикратными преувеличениями) восемь немцев.
Какой же визг подняла Гундула, как же она ругалась! Всем рыночным торговкам, вместе взятым, было до неё далеко. Карл Фридрих, который обычно за словом в карман не лез, сейчас не смог и рта раскрыть. Даже тогда, когда его "прекрасная" половина наконец выдохлась. Зато Олеся не растерялась, столкнувшись лицом к лицу со своей соперницей. Она пристально посмотрела Гундуле в брови - не в глаза, а именно в брови! - и совершенно спокойно сказала одно только слово:
- Уйди.
И Гундула ушла. Не смогла противостоять воле лесной колдуньи.
Сама Олеся, впрочем, вовсе не посчитала это победой, плоды которой можно пожинать. Девушка отодвинулась от любимого и сжала виски руками.
- Алья, что с тобой? - наконец обрёл дар речи барон. - Ты так побледнела...
- Голова болит... Надеюсь, с ней ничего такого уж плохого не случится - я разумею твою жену?
- А нечего было сюда соваться! Мне почему-то кажется, что она больше не вернётся...
- Ох. Я-то знаю, что всё образуется, вот только как? Нам бы только заслужить, а значит - устоять...
Они ещё посидели рядом, повздыхали - и разошлись по домам. Даже не обменялись на прощание поцелуем.
* * *
Через два часа баронессу Мюнхгаузен нашли мёртвой. На груди у неё была спрятана записка: "Карльхен, я собственной рукой положила конец своему бренному существованию, но виноват в этом ты. Гундульхен".
Первой о смерти баронессы узнала, конечно, вездесущая Сюзанна и, не удержавшись, воскликнула:
- Ну наконец-то! Побегу, обрадую Карла!
Барон только и сказал:
- Бог ей судья!
А Олеся:
- Я не хотела её смерти, всем святым клянусь! Она сама примчалась навстречу гибели!
- Угу, - излишне серьёзно кивнула Мись. - Вы, главное, не забудьте забрать из Боденвердера бедняжку Альхен!
1995-1996, 2005