Аннотация: Возросшим на руинах Империи посаящвется
Ниобий - тяжёлый металл.
Когда всё это началось? Наверное, давно, летом, 1978 года, когда я появился на свет кричащий и красный. Я начал помнить очень рано - в год, может, с небольшим. Помню игрушечный "луноход" из зелёной с разводами пластмассы, с которым я разделался, по словам родителей, в год и два месяца. Я прекрасно помню, как мама в полтора года везла меня на самолёте, показывая сверху и объясняя: "Это - домики, это горы..." Они казались мне очень похожими - с белыми, как бы серебрёными крышами, только - домики маленькие, а горы - большие. И "окошко", как я называл иллюминатор Яка 42, было овальным, а не круглым, с железными заклёпками. После этого я много лет не летал на самолёте.
Я помню ещё очень много важного и интересного: обстрелы Ливана флотом США, бои между сирийскими и израильскими самолётами (помню ещё - показывают, - меняет геометрию крыла МиГ-23, а я абсолютно не соображал в чём дело, думал, он машет крыльями, как птица), затем заснятый вертолётной камерой взрыв F-16. Помню, как шевелил губами по телевизору ещё живой Брежнев, как начинался ирано-иракский конфликт. Как меньше чем в три года известный хирург Шестопалов удалял мне аденоиды - такими зазубренными стальными ложечками, - было очень больно, но очень быстро, на зелёный фартук изо рта текла моя кровь. Я, если честно, не успел даже испугаться, как он поднял меня с операционного кресла, поставил на пол и открыл дверь в коридор. Помню и более поздние события, но в этом нет уже ничего феноменального, а стало быть, интересного. Всё это смешалось внутри моей памяти, нарушая все возможные и невозможные хронологические и психологические принципы, и, иногда, выплывало в мутном и невообразимом виде. Чтобы вспомнить это в приличном виде, надо было остановиться, очнуться. Это бывает со мной очень редко. Вот так и случилось - пятого сентября 1999 года. Я внезапно ощутил себя стоящим посреди двора в Краснодаре, перед гаражом моего, ныне покойного деда. Пятое сентября - что это был за день? Ровно шестьдесят лет и четыре дня назад началась Вторая Мировая война. Почему первого сентября - вероятно это был урок - урок выживания для нашего мира, о мире уже и не мечтающего. Она началась через одиннадцать лет после конца Первой. Очень короткий срок. Вдруг я подумал, что Третья начнётся через шестьдесят шесть лет после окончания Второй - значит, ещё есть время. Пока только 1999 год. Магическое число, так и хочется его перевернуть и получить Число Зверя, не то с восклицательным знаком, не то с ограничительной линией, показывающей, что дальше пути нет - смертельно. Кстати, в мистике это число пишется кругом, очень похоже на значок радиационной опасности, даже, скорее, "Biohazard". Во всяком случае, нас норовят напугать и этим числом и этой датой. И как не поверить Нострадамусу, называющему цифру 1999 одной из самых зловещих в ряду предзнаменований Великой Катастрофы. А почему бы и нет. Бомбили Югославию, сбивали натовские самолёты, наши утюжат чеченов, а Бог утюжит турок. Хотя, - всегда где-то, что-то; кого-то, кто-то...
Отец во дворе красит ворота гаража - бабушке не оформляют его, как наследуемую собственность потому, что ворота не покрашены, - как на пути из Сочи в Краснодар нас нагрели на сто рублей адыгейские гаишники - за то, что колёса круглые. Вокруг гаража крутятся кошки. Внезапно появившийся владелец, или, точнее, муж владелицы соседнего гаража, сам водить машину он не умеет, престарелый литовец-инсультник, собирает их около себя на кормёжку. Фамилия у него литовско-китайская - Персяу, боевая кличка - Сёсик, так его окрестили за то, что своих собак он подзывал этим словом, вместо слова "пёсик", кошек же он вообще называл "пыса", вместо "киса", соответственно, и звал их по-западному "Пс, пс, пс...", вызывая постепенно угасающий восторг окружающих. Кошки и собаки же, несмотря на это, прощали ему всё - он их кормил, был весьма интеллигентным и добрым человеком, противоречащим своим существованием стереотипу фашиствующего литовца-русофоба, марширующего в форме легионера "СС", которого приличному, патриотично настроенному молодому "россиянину", русскому, тем паче, полагается в мечтах своих утюжить тяжёлыми бомберами на улицах Вильнюса. В живом человеке трудно видеть врага. Ещё труднее представить его мёртвым. Убивать должна авиация - это её работа. Друг моего покойного деда генерал авиации Виктор Семёнович видел через прицел своей "Двадцатьчетвёрки" пакистанские истребители, моджахедовские автоколонны и маленькие чёрные точки, на плечах которых могли быть "стингеры" или до неприличия средневековые трубы гранатомётов. Говорят, когда взрывается "объёмная" С-8Д - от человека ни остаётся ничего. На языке генштаба это называется: "Потери противника уточняются..." Может, он нащёлкал их тысячу... может больше. Но он не убил не одного человека. Он не был в аду, про который Друнина написала своё знаменитое: "Я только раз бывала в рукопашной..." Позднее, после расстрела Белого Дома она отравилась выхлопными газами собственной машины. Наше мирное демократическое счастье оказалось для неё страшнее и даже невыносимее рукопашной...
Ну, хватит об этом... пока что мне на время расхотелось бомбить литовцев. Этого же даже про себя язык не поворачивался назвать "шарикасом", - до того милый и забавный старичок. Впрочем, в голову закрадывалась крамольная мысль, что литовцы, хотя и не все, но всё-таки не такие уж пронатовские фашисты, а тоже люди, просто, как и русские, голосующие там за своих "мразяюскасов". Ведь мы сами проголосовали. Хотя я голосовал против. Но кому от этого легче.
Раньше я ездил сюда, в Краснодар каждый год на всё лето, вызывая недоумение всех родственников и знакомых, затем же два года проучился в Кубанском университете, за которые Краснодар надоел мне, как ранее - Сочи. Теперь же, переехав обратно в Сочи и твёрдо усвоив, что хорошо только там, где нас нет, в Краснодар я стал наведываться редко. Раньше же, на каникулах приезжал я сюда с превеликой радостью, к своим дедушкам-бабушкам, дяде, затем - и к его сыну, моему двоюродному брату и, конечно же, к друзьям. Отношения с ними у меня складывались абсолютно по-разному, так как в Краснодаре я жил на два дома - между родителями мамы и отца. В основном жил я не в том доме, о котором говорил раньше, а в другом , на улице Пушкина, у маминых родителей. У них мне больше нравилось, ибо как люди, они были добрее и не имели задних мыслей. К тому же дядя - Сергей постоянно играл со мной в шахматы, карты, нарды, помогал мне весьма весело проводить время. Общение с друзьями же на Пушкина носило такой же картёжно - шахматно - настольно-теннисный характер. На Мира же, где я бывал реже, несмотря на то, что там баловали меня больше, друзей у меня было меньше. Андрей - мой тёзка, неглупый, однако, помешанный на "качании" и акробатике парень; неказистый и толстоватый Денис, и Женя Панфёров, очень умный, со сдвигом на электронику и философию, но очень близкий мне по духу, к тому же, он был старше всех нас на два года. Несмотря на то, что мы были сами по себе, сложилась достаточно интересная и интеллектуальная компания. Был ещё, правда, полудурковатый, с полууголовным прошлым и уж точно - уголовным будущим Сашка. Он всё время то униженно клянчил, то - по-хамски выбивал из меня деньги, рыгал нам в лицо во время сидения за столом и даже мочился под стол во время игры в преферанс. От этой привычки мы хотели отучить его при помощи электричества, (стол был железным) но, затем, отказались от этой затеи как от жестокой и не слишком безопасной. Женя был сыном пиротехника и всё время радовал нас магниевыми взрывпакетами, целлулоидными ракетами и прочими опасно-весёлыми штучками. Ракеты наши, правда, не летали, но только по причине отсутствия палки-стабилизатора, о существовании которой мы узнали позже, когда в Россию хлынул поток китайской продукции такого характера. Взрывпакеты, зато, взрывались исправно, - варварски оторванные мальчишками элероны двадцать первого МиГа стоявшего в парке Победы на левом берегу затона были из чистого магния. Позднее из парка увезли то, что осталось от МиГов 19 и 21(я почти уверен, что истребители продали на "цветмет"). В шахматы я обыгрывал всех, в покер мне везло, в преферанс я проигрывал на мизере (с такой способностью брать взятки, мне надо было идти в чиновники). Про свои поэтические дела я не особенно-то их информировал, хотя подарил по своей первой книге. Стихи я летом почти не писал, ибо для стихотворчества нет ничего вреднее, чем душевный покой и отсутствие проблем. Я просто отдыхал, сознательно стараясь, отключится от всего.
В начале мы пили газировку и ели "сникерсы", затем, стали пить пиво и есть "сникерсы", причём все мы пили "Баварию" или "Амстердам - навигатор", а самый патриотичный полуеврей Денис пил только "Балтику 9", к тому же, недавно переехав в Петербург из какого-то Чертокуличенска, он обзавёлся соответствующими амбициями. Проживало в том дворе ещё одно существо - Сергей - он был лет на семь старше нас, пил всё, если на халяву, вовсе не закусывал и дружил со странными личностями своего возраста. Среди них были врач, милиционер, который позже для крутости обзавёлся "булькой" - чёрно-белым бультерьером, задравшим двух собак Сёсика и несколько его "приёмных" кошек. Бультерьера сделал слепым на один глаз кот соседки Андрея - иссиня-чёрный зверь Васька, прозванный Терминатором, за привычку задирать собак и пьяных. Вскормленный из капельной трубки, он превратился в двенадцатикилограммового котища, и когда к хозяйке в квартиру проник вор, то, благодаря Ваське, вместо тюрьмы он попал в реанимацию. Уже три года как Терминатора сбил грузовик. Однако, с его помощью кошки во дворе сильно "почернели" и кружили вечерами вокруг нашего игрового стола. И вот, однажды, летом, на закате, уже будучи студентами, пустив в небо зелёную звезду из моей ручной ракетницы, приобретённой годом раньше в магазине "Охотник-рыболов", без каких бы то ни было формальностей мы с Денисом вдвоём пили пиво - каждый своё. Должен сказать, что патриотическая "Балтика", хоть и была менее крепкой, чем "Амстердам", но за счёт дрянного спирта била по голове не хуже. В результате Дениса ещё трезвого, уже потянуло на философию. Внезапно он спросил меня: "А вот что ты, Андрей, можешь сказать о нашей жизни?" Я ответил ему вопросом на вопрос, будто бы меня вдруг осенила правда Божия:
- А ты знаешь, как по-английски будет металл ниобий?
- Как?
- Niobium!- металл такой. По английски.
- Наёбиум? - тихо и удивлённо переспросил Денис.
Внезапно мы оба замолчали. Это табуизированно-латинизированное слово вернулось к нам с вечернего неба, где только что догорела зелёная звезда. Оно неведомым животным, корячась, вылезало из каждого подъезда, грязного, мерзкого, его бормотали губы прислонившегося к стене алкаша, оно звучало в непристойных детских считалочках малышни и мерзких сплетнях старушек, это слово было молчаливым девизом нашей неухоженной и многострадальной страны, оно непостижимой тяжестью придавило нас сверху.
Старый литовец снова завёл своё "Пыса, пыса..." Дул ветер - слишком холодный для сентября. Кошки урчали над уже привычной для них едой. Снова подул ветер... природа умирала. Ветер пах смертью.
Дедушка ещё в 1994 году был вместе с другом-генералом на моём первом творческом вечере, в сочинском органном зале на четыреста мест. Это было четырнадцатого декабря. Чуть позже у него случился первый инсульт. Он боролся, потеряв речь, пытался снова натренироваться говорить. Даже делал гимнастику. Меньше чем через год случился второй удар. Затем - уже жарким летом девяноста седьмого - инфаркт. Затем рак. Он исхудал и к концу своей жизни всё больше походил на мумию.
Помнится, в девяноста пятом, осенью, когда я уже учился в Краснодаре, а он был почти здоров, я спал всю ночь в его спальне, бабушка уснула в гостиной у телевизора, а моя комната была смертельно захламлена её барахлом. Я проснулся утром. Вернее, мне приснилось, что я проснулся. На улице было уже светло. Дед лежал на боку... Я толкнул его, но дедушка не проснулся. Я толкнул ещё. Душу наполнило смутное чувство тревоги. Перевернув деда резким движением, я увидел страшное и мерзкое полуразложившееся лицо. Проснувшись, я увидел над собой белый переливающийся отсветами солнца потолок. Дед лежал на спине и явно дышал. Это как-то успокоило меня. Но с этого дня я жил, жил уже рядом со смертью.
Умер он много позже. Через четыре года после своего первого инсульта. Двадцать четвёртого декабря 1998 года. В одиннадцать вечера. В ночь хоть на католическое, но всё-таки Рождество. Когда солнце поворачивало в лето. Не дожив около трёх месяцев до восьмидесяти двух лет и всего семь дней и один час до года с таким странным роковым номером.
На похороны были приглашены многие его знакомые. И не был приглашён Шопен, в сопровождении четырёх полусиних музыкантов со своим там-там, татам... Это показалось кощунственно-неуместным. На кладбище было по-осеннему тепло. Дед в гробу смотрелся очень красиво, помолодев, как бы, лет на двадцать. Лицо его даже не было восковым... Я был совершенно спокоен, даже в какой-то прострации. Мне казалось, что он давно ушёл от нас. С другой стороны, я до сих пор не осознал его мёртвым. Лёжа на диване в своей спальне в последние месяцы своей жизни, он был мертвее, чем тогда, в гробу.
Могила была вырыта экскаватором очень неглубоко - где-то метр - тридцать... Гроб забили только на два гвоздя - даже не закрыв его полностью - мешали ноги. Пропитый могильщик сказал: "Ну что ж делать - не отрубишь же их...". Тогда я ещё подумал - если в такой могиле случайно похоронят живого человека - он спокойно выберется из неё. Подъезжала новая процессия. Шестьдесят человек умирало в Краснодаре каждый день. Конвейер. До чего же всё это было нелепо и жутко.
Худой котенок выскочил у меня из-под ног и побежал к кормушке. Я снова внезапно оказался в настоящем.
Один сантехник послал подальше другого. "...Но человека - человек послал..." несколько лет назад, в школе, я выдержал паузу в полсекунды. Все сразу поняли, куда может послать человека человек. Урок был практически сорван. Я любил подобные интеллектуальные теракты. Тем не менее, наша классная руководительница - по совместительству - "литератор" сделала мне серебряную медаль практически за красивые глаза, так как учился я с ленью, но всегда выезжал на своей памяти - мне достаточно было взглянуть на страницу текста - и я уже мог её пересказать. Через два года после вручения медаль начала окисляться. Моя бывшая одноклассница - тоже медалистка рассказала мне, то, что знала ещё её старшая сестра - серебряную медаль надо хранить под слоем керосина! Конечно же, она была не из серебра. Из чего же? Я знал, знал, но только тоскливо улыбнулся в ответ на эту практическую рекомендацию. Слово ниобий ей ничего не скажет, а на английский в женском обществе переводить его не стоит. Другое дело - титан. У моего московского приятеля Пашки, была медаль из "летавшего" ракетного титана. То есть из отработанной первой ступени "Протона", подобранной в Саянах и пущенной на сувениры. Я посоветовал ему приклеить её на лоб и носить, как бронежилет. На что его отец заметил, что пуля "калаша" - хорошо, если пробьёт, а если не пробьёт, то войдёт и выйдет вместе с титановой медалькой... Но покушаться на Пашку никто, слава Богу, не собирался.
В Сочи море было ещё тёплым. На песке на глубине двух-четырёх метров валялся всякий мусор и раковины отшельников, жёлтый морской песок пропахивали своими усами медно-розовые барабули. Были ещё рыбки, с рожками на голове, и тонкими прожилками по всему телу, переливавшимися на солнце ослепительно-голубым металликом. Я не знал, как их именуют биологи, и поэтому звал просто - лазуритовые рыбки. Крабы и креветки селились всюду - в трещинах бунн, даже в битых водочных и шампанских бутылках. Рыбы в море было полно, но клевала она из рук вон плохо.
А пока после обильных дождей надо было ждать, пока море утихомирится, прогреется и снова станет купабельным. Ждать легче вдалеке от него, отчасти, поэтому я и оказался здесь ветреным сентябрьским днём.
Женю Панфёрова, после университета, послали прямиком в армию. Не знаю, какими только словами он благодарил военную кафедру ПВО, но послали его на С-400, что значило все возможные и невозможные подписки и полную несвободу в контактах до того, как система пойдёт на экспорт. Раньше бы любой радовался, потому, что была страна, офицер был обеспеченным и уважаемым человеком, а теперь...
Правительственный Ми-8 заложил немыслимую полубочку над морем на высоте в десять-пятнадцать метров, под визг девиц и молчаливый восторг мужской половины курортников. Катают министра Сергеева. Его можно. Он хороший. Это было всего неделю назад, а теперь холодный ветер бросал мне в лицо серую пыль, хрустевшую на зубах.
Дворовые кошки доели рыбьи кости, и быстро стали разбегаться - кто куда. Я приметил чёрного котёнка, осторожно приблизился, присел и положил руку на землю, ладонью вверх. У кошек этот жест означает: "Можешь меня не бояться". Котёнок обнюхал руку с некоторой опаской, затем, обнаружив, что она пуста и ему ничего не перепадет медленно отошёл.
Я снова услышал шум винтов. "Восьмой" По звуку - точно "Восьмой". Простой серо-зелёный сельскохозяйственный вертолёт прошелестел над нами.
Война приходит по-разному. В августе 1992 года она тихой тенью прошуршала над улицами Сочи (именно прошуршала, все десять боевых "Двацатьчетвёрок" шли низко и на шумопонижении) так низко, что можно было разглядеть каждую ракетку.
А таковых там было много - и противотанковые и противосамолетные, разных назначений и калибров, видны были даже два тонких усика 23миллиметровки на самом носу. Я, четырнадцатилетний парнишка смотрел как завороженный на всё это великолепие смерти, пролетавшее в утреннем небе почти в полной тишине. Только надпись серебрянкой на брюхе одного из них "Грузины - собирайте мандарины" вывела меня из полумистического шока и дала мне понять, что это просто русские миротворцы вынуждены преподать ещё один урок мира на обломках Империи. А рвётся и ломается всегда с кровью. Вскоре кровь эта появилась и на улицах нашего мирного и красивого города.
Их называли "противопехотники". Это были дети на костылях, кто без ноги, кто и без обоих. Я заметил одну, глубоко потрясшую меня мелочь. С лиц этих мальчишек никогда не сходила улыбка.
В нашем классе учились две беженки.
Осенью сочинцы съезжались к Мосту за мандаринами. Там они были втрое дешевле, чем на городских рынках. Таможенники часто находили среди мандаринов раскрашенные для маскировки в ядовито-оранжевый цвет гранаты.
В первом, втором классе папа часто возил нас в Гагры, Сухуми. Там было не так суетно, как в Сочи - монстре курортной индустрии. Но так же красиво. Единственное, приходилось переводить часы - они жили в другом времени. Теперь они остались там навсегда...
Меня что-то стало клонить в сон. То ли от не по-сентябрьски холодного ветра, то ли от солнца, висевшего низко над горизонтом, то ли...
В последнее время нас медленно, постепенно, но неизбежно приучают к смерти.
Она входит в наши сознания отовсюду. С красно-голливудской кровавости и серой грязи криминальных сводок, с мерзких и наглых убийств в твоём городе, с белым и беззвучным инверсионным следом реактивной гранаты, метнувшимся к дорогой иномарке, над моей с другом головами... И в этой её обыденности, она стала терять самое главное - ореол тайны, красоту. Нас хотят отучить бояться смерти - это вряд ли получится, а вот уважать смерть нас уже отучили, но еще раньше нас отучили уважать жизнь.
Взрывов не было, были только бело-оранжевые облака от вакуумных снарядов на верхних этажах Белого Дома. Эти кадры обошли весь мир, став нашим очередным, но отнюдь не последним позором. Маленький и пугливенький журналистик, пусть определённо либеральной и неопределённой сексуальной ориентации, но и врать еще, как следует не обученный, говорил: "Здание мятежного Парламента обстреливают танковыми практическими снарядами..." В каком то плане мне было даже жаль его. Быть может он думал, что помимо практических, есть ещё и теоретические снаряды. Практический - это просто болванка из чугуна. Из чугуна с тонким сердечником, конечно же, из ниобия. Но откуда взрывы и огонь?
Позднее придёт другой вопрос "Куда?", куда делись полторы тысячи защитников того, что ещё оставалось демократией.
Когда я был в Москве в начале 94 ого, здание снова было белым. Я не помню, почему я так долго на него смотрел, помню только, что видел совсем не то, что было перед глазами.
Тогда в Москве я издавал свою первую книгу.
Стихи пишутся, в основном, когда плохо. Часто, - когда шепчет Кто-то. Когда память требует освободиться от слишком тяжкого, поведать его бумаге. Но всё это лирика - история - другое дело, она позволяет найти убежище, подсказку, соединить два разных и несоединимых мира. Но и она всегда возвращает меня в настоящее. А настоящее редко бывает приятным.
Сосед потребовал, чтобы отец освободил ему проезд к гаражу. Из машины вышла его внучка, моя ровесница. В детстве она мне очень симпатизировала. Я же, по молодости всех особ женского пола просто не принимал всерьез, считал их, почти по-ницшеански, ниже себя и, несколько демонстративно отталкивал, и, как выяснилось впоследствии, делал вполне правильно.
Я знал, что существует грань, некая грань привязанности, за которой ты попадаешь в полную духовную зависимость.
Она жила в Сочи, как и я. Была довольно симпатична и умна. Вначале я просто играл. Мне было очень хорошо с ней. Я не заметил, как перешёл грань, когда это что-то перевернулось во мне. Первым это поняла её кошка, долго и тоскливо смотревшая в мои глаза, потерявшие свободу. Я очень испугался этого, стал вести себя подчёркнуто эгоистично, с демонстрацией превосходства. Меньше, чем через год произошёл разрыв. А как для целой Империи, так и для одной души - рвётся всегда с кровью.
Бабушка окликнула нас из окна, значит, есть жареная курица - это не плохо, но домашнее вино было отменно прокисшим. К вечеру в Краснодаре потеплело, горячее солнце садилось в тополя над затоном. К краснодарскому военному госпиталю подъезжало несколько больших армейских грузовиков с красными крестами. Какая-то старушка шепнула вполголоса: "То с Чечни..."
Этим летом в московских переходах таких было особенно много. У кого не было руки, у кого ноги, кто вовсе прикован к коляске. Красивые голубоглазые русские парни... Дыхание перехватывает всегда... Кто... Их ... Кто виноват, тех.... А сделать ничего не можешь, только положишь в шапку мятую десятку, и, если получится, напишешь о том, что ты прочитал в их глазах.
Москва хорошеет ночью. Её подсвеченные храмы и сталинские высотки дают ненадолго забыть обо всём, забыть и подумать со странной обречённой гордостью последнего человека на Земле: "Пока мы - только, пока мы, - пока и вы. Третьего не дано. Мы вместе, как это вас и не страшит..."
А может, а может тут, под этими самыми исхоженными камнями Старой площади, не в Пирамидах, не на Тибете, а именно здесь хранится оставленный самим Создателем хороший заряд высокообогащённого Niobium'a который однажды, а, может быть, совсем скоро, как...
В чёрном окне появилась одинокая Полярная звезда. Венеру я не видел из-за соседнего дома. Спать, как хочется спать....
Большинство из нас не помнит снов. Кто-то не видит цветных. Я помню, вижу и знаю, что сны обязательно сбываются. У каждого, наверное, найдётся несколько снов, которые ведут его через всю жизнь, и те, повторения которых он боится больше собственной смерти. Кстати, о Ней. Я видел Её во снах часто, помню один невероятно чёткий и реалистичный сон: "Свадьба. Точнее - венчание. Великолепный собор, вокруг - знакомые и незнакомые мне лица. И под руку со мной к алтарю идёт Она. Красивая высокая и статная фигура, пышное белое-белое платье, длинные белые волосы, нежные и чувственные губы. Но глаз я не вижу, они закрыты тонкой но плотной полоской белой материи. Позднее, я неоднократно использовал этот образ в стихах, но досмотреть этот сон мне не было суждено. Священник успел только прочитать молитву, заканчивающуюся тривиальными словами: "Пока смерть не разлучит вас..." "Я не разлучу",- шепнули тёплые губы. Я открыл глаза, за окном начинался рассвет. Иначе и быть не могло. Иначе я навсегда остался бы в этом странном и торжественном сне.
Но сегодня мне приснится другой сон. Сон, пусть не правдивый, но предсказывающий добро.
Старый Сёсик закрывает ворота гаража. Сколько раз ещё ему суждено их закрыть? И самое тоскливо-непоправимое, что количество дней отпущенных ему, а может и мне, а может и всем нам так кощунственно легко пересчитать за одну бессонную ночь.