Николай Никодимыч считал себя очень важным человеком. Ходил обыкновенно выдвинув далеко за пределы физиологических возможностей подбородок и поигрывая икорными мышцами. Простых людей не замечал, нужных определял задолго до того, как у приближающегося можно было разглядеть выражение лица. Себя он любил подолгу разглядывать в зеркале, выпячивая вперед нижнюю губу и неодобрительно покачивая головой, будто отказывая мысленному подчиненному в визировании важной бумажки. "Я те покажу! Ты меня надолго попомнишь!" - грозно чеканил Николай Никодимыч нерадивому подчиненному, забрызгивая тягучей слюной околоротовое пространство и потрясая сжатой в кулак пятерней. Кулачок был махонький, как у младшего школьника, с молочно-нежной ладошкой, в глубине папиллярных узоров которой уверенно читалось многовековое осознание собственной важности далекими предками Никодимыча. Иногда Никодимыч любил наставлять дворовых животных, особую пылкость проявляя к собакам, считая их животными, нуждающимися в его направлении и начальской заботе. Любил после работы стиснуть своим пиджаком стального цвета бегущую на прогулку соседскую дочь, подвести к мусоропроводу и заставить сознаться в неспособности к метафизическому восприятию. Добившись признания, он с омерзением отпускал ребенка, оправлял помятую сталь пиджака и довольный шел есть макароны. Свою особую значимость Николай Никодимыч возносил до запланетных высот сидя в рваных тапочках и линялом халате с пятым томом большой энциклопедии тоскливыми вечерами. Иногда от осознания своей роли в судьбе сего мира у него начинала кружить спиралью голова и непроизвольно выползал лилового цвета язык. Тогда он сурово каркал и тот час к нему с пустой картинной рамой неслась похожая на бульдога жена. Он вставал на укрепленную под его плотный вес табуретку и просовывал голову в раму, отыскивая в памяти имена художников, кистям которых не стыдно было бы позволить оставить в углу немного пространства для подписи полотна. Он икал с горечью, как бы понимая, что настолько великого художника мир еще не родил. Жену обязательно бил по рукам за то, что она не блюла ровность геометрии и слегка клонила раму влево. Приступы пятиминуток собственной славы обычно завершались поцелуями, которыми покрывала его потные щеки жена, после чего она убирала раму, спускала мужа на пол и переносила в постель. Снились Никодимычу вещи запредельные для понимания плебейского разума, как и положено.
Старушки, провожая белесыми взглядами располневшее тело Николая Никодимыча, ослепительно катящееся на работу, сплевывали куда-то в сторону и плотнее жались друг к дружке и к скамейке. Никодимыч же в такие моменты краем зрения отчетливо видел поклоны в его сторону, а звуки плевков странным образом доходили до его восприятия в виде шепота, которым сопровождается поднятие указательного пальца вверх и боговдохновенно-сдавленное: "САМ!". При этом САМ иной раз даже плакал у помойки за домом от того, что видел в чужих глазах обиду за себя. Никодимыч рыдал вголос представляя, как окружающие жалеют его, бесконечно великого, но при этом идущего на работу совершенно пешком. Навроде босого Иисуса, пригвожденного лучами солнца и терзаемого страшными клювами жрущих его печень птиц. Или это из другой истории? Ну неважно, огорчения Никодимыча это никак не задевало. Пару раз он даже залезал в помойный бак и душил радужных кошек. Пробовал есть подорожник.
Свое величие и всеобщее приклонение старался поддерживать доступными способами. Приходил в места людные, полные социальных забот и индивидуальных потребностей, прислушивался, гаденько дрожа в предвкушении капельками пота и краснея усердно толстым задом. Потом определялся и с непроницаемым видом шел к испытывающим нужду людям. Окружал себя их возбуждением и говорил проповедным тоном: "Тяжко нынче братцы, понимаю. Сам в кровь руки сбил, гроб жене сооружая. Умерла страшной смертушкой, а гробов-то и нету нигде. Скоро дуб на фабрику поступит, будут вам гробы. Вековые. Потерпите.". С таким же видом скрывался за дверью, и оргазмировал жирным загривком, по которому электрическим разрядом бежал дистиллят плебейского уважения.
Вечером умершая страшной смертушкой жена встречала колыхающуюся блевотным пятном в прихожей тень супруга, затем скальной глыбой появлялся в дверях и ее обладатель. Ухоженные ручки разжиревшего бога хлестали жену по щекам с какой-то неясной, детской отмашкой. Шкодливо повизгивая, Никодимыч ставил тварь на колени и садился на нее задом наперед, прогибая до пола позвоночник. Словно шпорами бил в бока пятками и елозил тазом, набирая скорость. Иногда разгонялся слишком быстро и, опасаясь травмировать свою самость, притягивал к себе пучок ватных волос и брызгал губами "тпр-рр!". Жена останавливалась около кресла, в которое уставший Никодимыч сползал и тут же засыпал каким-то трансцендентальным отчуждением.
Николай Никодимыч зорко следил за тем, чтобы быть постоянно востребованным и в доверительных беседах с туалетной бумагой часто сетовал на ужасное свойство всех смертных - забывать о стойкой жажде преклонения по воплощенному в его жирном теле существу самого высокого порядка. Слепы как котята, пока их за грудки не подхватишь и не раскроешь насильно тайного сияния, снова ослепив светом ярким, нездешним. "Душа моя дюже болит", говорил Никодимыч обхватив себя, почему-то за плотный зад и постанывал всю ночь каким-то травяным скулежем, водянистым. Звонил анонимно в скорую помощь и объявлял, что пострадал от сношения с дьволом и заразился смертельной диареей. Потом вешал трубку, прислушивался к звукам собственного зада, слезно голосил "душа-то, душа!" и запускал в жену тапком.
К каждому смертному имел Никодимыч свой особый подход. Группе школьников, к примеру, обещал выделить с несуществующего склада волейбольные мячи и разобраться с зарвавшейся географичкой. Старикам возле ЖЭКа щедро клялся подключить отопление за неделю до срока. Одной девушке посоветовал развестись с пропойцей-мужем, а ее беременную кошку - кастрировать, чтобы по ошибке коты ее за своего принимали и только драли когтями щеки без попыток снасильничать. Заходил на территорию стройки и подзывал на разговор бригадира. Обещал подвезти три машины бетону и прислать новый кран. Бригадир жал пыльно руку и всем своим подбородком предлагал выпить. Но Никодимыч уже спешил в аптеку, рассказывая сугубо болезным людишкам о новом лекарстве, основанном на касторовом масле, которое с легкостью лечит застарелый бронхит. "А несинхронность полушарий оно лечит?" - с надеждой вытягивала рыло старушка. Никодимыч говорил, что в сочетании с содою она и "ипалепсию" лечит, а не то что какое-то несимметричное сознание. Других этим же лекарством он на словах обещал полечить от текущего слизью носа, неважного слуха и импотенции. "Когда же поступят таблетки, милок?" - шуршало настырно старушкино рыло. Никодимыч от волнения манил ее пальцем и тихонечно сплевывал в желтое ухо, что означало по их общему мнению нечто совершенно секретное, навроде сообщения сведений о завершении этапа испытаний нового препарата на вечно хворых вьетнамских земледельцах. "Впрочем, помочь тебе дочка можно" - обещал вконец сорвавшийся с тормозов Никодимыч и целовал взасос поросшую морщинами "дочку", отечески обнимая и пихая ей под видом лекарства в пальтишко пакетик с кожурой от банана.
Постепенно Никодимыч уверился искренне в своей божественной сути и отбросил дурацкие враки, вникая в ожидания просящих у него помощи людей и обещая им только то, что мысле вялой его посильно было объять. Он сделался живым гороскопом человеческих душ, обещая им только то, что они и сами исполнить могут при должном упорстве, отказывая в совсем неприличных желаниях. Так, он наотрез не захотел обещать перемены погоды замерзающему в русском морозе китайцу и не испытал никакой жалости к слепой девочке, поднырнувшей под его потную ладошку и молящей о видящих глазках. Обещать нужно только то, что имеет вероятность к исполнению, а где взять для китайца зимой лето или глаза для безокой паршивки? Есть вещи, недоступные даже Никодимычу, даже богу.
Одному бродячему художнику Николай Никодимыч наказал написать свой портрет во весь рост округлого лица, но художник оказался неважным и к тому же карикатуристом. Никодимыч так и не познал сути тайны. Он застыл императором, отставив ножку на дощатый ящик и глядел в Абсолютное. Собравшиеся вокруг художника люди взрывали хохотом три квартала, а Никодимыч сплевывал натекшую в щеки слюну и снова ныряя в Абсолютное убеждался, что он велик неподдельно. "Ликует плебс, чует величие князя" - харкало сознание Николая Никодимыча нужными мыслями. От подступившего внезапно оргазма от слияния с Абсолютным Никодимыч пошатнулся и всем своим пузом рухнул на ящик. Очнулся он в серой палате детской больницы. Его почему-то посчитали подростком и прописали протертую пищу. Едва очнувшись он принялся плакать и звать жену. Отобрал у хилого мальчика коробку с печеньем и погрозил кулаком лежавшему в коридоре на тележке безголовому трупу. На третий день Никодимыч покинул больницу, искря и чувствуя потным затылком, как все ее обитатели, включая главврача прильнули рожами к окнам и видели в его удаляющейся фигуре кто дорогие игрушки, кто телевизор, кто исцеление, а главврач - новое дорогое гинекологическое кресло.
Дома Никодимыч особенно яро объездил жену и велел перекреститься. Убедился, что жена в его отсутствие привитых им навыков не утратила и довольный стал собираться. Его манило собственное величие и осознание того, что так много людей на свете в нем остро и слезно нуждается. Впервые Николай Никодимыч проникся всей глубиною своей миссии и заскулил вдохновенным таким, щенячьим восторгом. Он считал себя самым важным человеком на свете. Но так нелегко его бремя. Так неподъемно и так несправедливо, когда каждая божия тварь в тебе поминутно нуждается..