Солнце белым призрачным светом заливало лес. Лес застыл, лес придавлен тишиной: ветка не шелохнется, не крикнет птица. Редко-редко по ковру пробежит строчка беличьих следов. И опять на долгие часы пути - тишина. Тишина оглушала. Бывало, оторопь навалится такая, что шевельни пальцем - и весь этот заледенелый обморочный мир лопнет, рассыплется тысячью звонких осколков.
Элиот тяжело привыкал к тишине. Он даже сам с собой стал разговаривать, а когда надоедало - мычал сквозь стиснутые зубы песни. Но с этим делом пришлось покончить: сбивалось дыхание, стыло горло. Тогда он приспособился считать шаги. Сто... триста... пятьсот... До тысячи добраться никогда не получалось, да и сон одолевал; раз Элиот так задремал на ходу, и ухнул в снег. С тех пор шел молча. И вот стало совсем худо. Ему казалось, что за ним следят. Не человек, не зверь: тишина смотрела на него. И началось как-то вдруг - когда подвернулась та сожженная деревня. Милосердная зима скрыла следы разгрома; лишь обугленные устои торчали из снега как зубы старика. Общинный колодец уцелел. К срубу была пришпилена грамота, извещавшая, что место это отныне считается пашней, и в знак сего именем Ангела и волей божьей по майдану проведена борозда. Элиот долго стоял перед колодцем, вслушиваясь в тишину, обступившую его со всех сторон. Вот тогда это и началось.
Деревню, должно быть, спалили с месяц тому назад. После падения Кравена не все признали Ангела: в этих краях его встретили проклятиями. И тогда Ангел призвал тишину - и она заморозила лес, плотным пледом опустилась на деревни и на хутора. А жизнь ушла: ушла на юг по обледенелому санному пути - и скрип полозьев растаял вдалеке.
Пять... да пожалуй, и шесть дней прошло - и каждый новый шаг Элиота был шагом на пути без возврата.
Элиот потер онемевший нос и прибавил ходу. Торить дорогу по такому снегу - чистое мучение. Даже снегоступы не спасают. Тут вся хитрость, чтобы правильно ставить ногу: при малейшем промахе легко уйдешь в снег чуть ли не по пояс. К тому же всегда есть риск сломать лодыжку - а здесь, в лесу, это как смертный приговор. При такой ходьбе в час едва удается осилить километра полтора, за день - двенадцать. Эх, собак нету! С собаками можно было идти вдвое быстрее; еще и для отдыха время оставалось бы. Да где же их взять, собак? Ведь никто не продаст: дураков нет! В который уже раз Элиот пожалел, что не взял с собой соль. За килограмм соли он мог бы получить собаку. Хозяин последнего хутора, - дело было неделю назад, - усмехнулся в усы, когда Элиот предложил за его упряжку сто коронеров. "Что мне с твоим серебром делать? С грибами мочить?" Еще спасибо, согласился продать десяток вяленых лососей - да и то больше из жалости. Вот уж действительно, глушь лесная! К деньгам тут и раньше относились с недоверием, а теперь они обесценились вовсе. К тому же люди ждали тяжелых времен, и каждый делал запасы. У Элиота за плечами два килограмма серебра: тяжкий, и главное, бесполезный груз. Бросить жалко, но и тащить тоже... Он поставил себе условие: если не удастся выйти к людям в три дня - спрячет мешочек с коронерами где-нибудь под сосной. Один день уже прошел.
Элиот резко обернулся: почудилось, будто сзади хрустнула ветка. Такое уже бывало: слух играл с ним, наполняя лесное молчание своими звуками. Но на этот раз слух не подвел.
Волк.
Матерый волк замер шагах в сорока. Белое пятно на морде придавало зверю комичное выражение, но в рыжих глазах не было и намека на веселье, а был там свой, охотничий интерес. Элиот закричал, и волк тяжело прыгнул в сторону, подняв в воздух искрящуюся на солнце снежную взвесь.
Скоро Элиот понял, что за ним увязалась стая. Пока волки держались на почтительном расстоянии: но надолго ли хватит их терпения? Элиот слышал, как они скулят и грызутся между собой. Порой какой-нибудь, особенно наглый перебегал его след. Это был худой знак, означавший, что волки теряют осторожность. Голод был страшнее: с уходом людей исчезли и свиньи, и гуси, и дворовые псы, которых раньше можно было таскать прямо из будки.
Элиот нашел хорошее место для ночлега: лысый пологий бугор, у подножия которого раскинулся луг, сбегающий к замерзшей реке. На вершине стояли три больших скирды. Каким-то образом они уцелели в огне войны, и теперь вокруг них образовался островок жизни. К скирдам наведывались олени и косули: снег был усеян их орехами, исклеван копытами. Лисы приходили на мышевку. Заметил Элиот и следы россомахи, и бронзовых снегирей, перелетавших с ветки на ветку.
Помогая себе зубами, он развязал тесемки и обрушил мешок в снег. Натруженные плечи сладко ныли, ноги подкашивались от усталости, но Элиот не дал им отдыху. До темноты надо было успеть сделать многое. Он достал из мешка топор, и по своим следам вернулся к опушке леса. Здесь под снегом было много хвороста, но для костра он не годился. Элиот выбрал сухую лесину и с размаху всадил в нее топор. За полчаса он успел нарубить достаточно дров; эта работа согрела его и как будто даже придала сил. Из последнего рейда возвращался бегом, крича и размахивая руками: воспользовавшись отсутствием хозяина, волки едва не умыкнули мешок с припасами. Беломордый оказался самым расторопным. Отбежав шагов на десять, он сел в снег и раскрыл розовую пасть.
Элиот погрозил кулаком беломордому и достал из-за пазухи кресало с навершием в виде змеи. Долго бил о него кремнем: красные искры дождем сыпались в снег, но отсыревший трут не хотел заниматься. Наконец, потянуло дымом: Элиот сунул к труту пучок соломы, и он оделся жадным огнем. Волк, пригнув лобастую голову, внимательно наблюдал за возней человека. Когда костер разгорелся, он нехотя поднялся и отошел подальше: на всякий случай. Элиот не обращал на него внимания. На минуту он вообще обо всем забыл, наслаждаясь теплом. От рук, протянутых над костром, поднимался пар. Как и следовало ожидать, отогревшись, они распухли, налились малиновым соком и невыносимым зудом. Это было знакомо Элиоту: мороз не раз уже прихватывал руки, нос и незащищенные щеки, и кожа в этих местах почернела и шелушилась.
Теперь можно было приступать к главному. Снизу к мешку был приторочен закопченный котел. Котел был хитрый, восточный: с рогатыми ушами и с ногой. Какая сила забросила его из опаленных солнцем степей в северную глухомань? Был он обменян на мешок муки, или взят с боем в обозе атечлей? А может, выкопан грабителями из древнего кургана? У этого котла была интересная судьба, но Элиот видел только самый ее конец: котел он стащил прямо из камина в последнем хуторе, справедливо посчитав, что раз уж хозяин не желает расставаться с ним за деньги, то ему же хуже. Совесть Элиота не терзала: не тот был случай.
Снег в котле шипел и плавился, быстро набухая влагой. Последний белый островок исчез в тот момент, когда Элиот кинул в котел вяленого лосося. Были у него еще бобы. Он достал небольшой мешочек, и глядя на него с сомнением, взвесил на ладони. Мешочек был совсем легкий, маленький, и Элиот, повздыхав, зачерпнул из него и бросил в котел горсть бобов. Соль вышла, но Элиот научился заменять ее золой.
Клац! Один из зверей, подобравшись со спины, вцепился в мешок. Такого коварства Элиот не ожидал, и будь мешок полегче, волк утащил бы его. Но это был однолетка, и ему не доставало сил и опыта одним махом закинуть добычу за хребет, как обычно поступали матерые звери. Мотая башкой и подвизгивая от страха, он пятился, но мешок из зубов не выпускал. Опомнившись, Элиот схватил горящую головню и запустил ею в волка. Завоняло паленой шерстью. Однолетка взвыл, подпрыгнул на метр, и зажав хвост между ног, позорно бежал. Мешок остался в снегу.
Неудача, казалось, только раззадорила стаю: голод, усиленный запахом из котла, делал свое дело. Волки уже не сидели спокойно, глядя на человека. Они кружили вокруг костра, и красное пламя плясало в их алчных глазах. Элиот развел другой костер в пяти шагах от первого, а потом выдернул из ближайшей скирды слегу, и укоротив ее на две трети, превратил в дубинку. Он понимал, что от дубинки, да и топора тоже толку будет мало, когда дойдет до драки. Но все же это лучше чем ничего. Он угодил в скверное положение - и хуже всего то, что ему нельзя было спать. И все же рано или поздно усталость его свалит - вот тогда волки и нападут. Пока же их сдерживает врожденный страх перед огнем, и особенно - страх перед человеком. Плохо, что нет лука. Был бы лук, Элиот заставил бы стаю держаться на почтительном расстоянии. Но там, откуда он пришел, всё оружие, вплоть до топоров и кос было конфисковано имперцами. Во всяком случае, так говорили местные.
Скоро похлебка была готова. Элиот вытащил из-за голенища деревянную ложку с обглоданными кромками, запустил ее в котел. Горячая лава обожгла язык и растеклась внутри.
-Ах ты, черт! - сказал Элиот, - Ах, черт!
Ему казалось, что он сварил замечательную уху. Если бы его судьба сложилась иначе, из него мог бы выйти неплохой повар.
-А помнишь, все хвалили твое жаркое из крыс? - сказал он, - С латуком и полбой, на можжевеловых дровах? Помнишь? Так ловко крыс ты жарил.
Заходящее солнце медленно краснело. Удлинялись тени от елей: вот одна из них косо легла между костров, разрезав маленький пятачок безопасности напоплам. В небе появилась пока еще бледная луна, но надвигающаяся ночь вливала в нее всё новые силы, и вскоре призрачный свет залил этот безмолвный лес, и волки, задрав к небу острые морды, глядели на нее.
Здесь, на севере, звезды кажутся крупнее. Зимнее небо над Кравеном вечно затянуто тучами: там туманы, и дуют ветры с моря. Но в пятистах километрах от побережья воздух сухой, трескучий, и по ночам появляется луна. Не оттого ли первое живое существо, встреченное Элиотом за пять дней, оказалось волком? Должно быть, луна привлекает их сюда, как теплые течения привлекают рыбьи косяки. Не зря ведь на юге эти земли называют полуночными. Не от слова "ночь" - от слова "луна"!
Элиот взрогнул: в ночной тьме раздался низкий хриплый вой. Такой голос мог быть у того, беломордого: казалось, он выдавливает тоску из самых глубин своей ненасытной утробы. Наверное, у него простужено горло; иначе с чего бы эти хрипы и бульканье? Не успел Элиот додумать свою мысль, как к вожаку присоединились остальные волки. Частое тявканье, должно быть, принадлежит пегой самке с отвисшими сосцами. А этот, выводящий рулады высоким щенячьим голосом, и старающийся больше других - тот шустрый однолетка, будущее волчьего рода и преемник беломордого.
Элиот недолго слушал волчью песню. Волки прекратили ее так же внезапно, как и начали, словно кто-то скомандовал: стоп! Они снова окружили стоянку. В одного из них Элиот больше для отстрастки кинул горящую ветку. Волки, поняв, что их время еще не пришло, отступили.
Элиот задумался. Даже если дров хватит до утра, он не сможет двигаться вперед. Днем опасность не уменьшится; напротив, возрастет многократно. Полтора десятка зверей - вся стая, - будут следовать за ним по пятам, и в конце концов они на него набросятся. Это было очевидно. Но вот вопрос: что же ему теперь делать?
Ответ пришел как будто из ниоткуда. Он подожжет лес. Даст огню разгореться, а потом уйдет. Тогда волкам будет не до него. Во всяком случае, это осуществимо, а лесной пожар, хотя и опасен сам по себе, но не настолько же, как волчья стая.
Придя к такому решению, Элиот заметно приободрился. Интересно, что бы сказал мастер Годар, будь он сейчас рядом? Наверное, посчитал бы все это величайшим кощунством. "Лесные пожары - есть бедствие, каких более не найти на земле, - сказал бы он, - Ибо огонь не знает ни жалости, ни чувства меры. Он пожирает дерево, муравья, и медведя, которые попались на его пути! Взгляни на черную гать! Она подобна пустыне, в которой нет места жизни. Сама земля превращена в камень!". Вот что сказал бы он. Но у Элиота имелось свое мнение на этот счет. На кону стояла его собственная жизнь, и в таких играх все средства хороши.
Элиот потрогал мешок. Книга и дневник были там. Спокойно так лежали, прильнув друг к дружке. Что бы ни случилось, это должно уцелеть! Иначе все потеряет смысл А может, разом покончить с этим? Огонь горит жарко. Ему ведь без разницы, что глодать: Книгу, или полено...
И настало время малодушия. Изо всех сил Элиот сражался с ним, и с ужасом сознавал, что медленно поддается соблазну. Однажды он уже потерпел поражение: когда начал читать Книгу. Черный как в воду глядел, провалиться ему на месте! Одного он не учел: огонь горит жарко. А если этого и он хочет? Если ему не Книга нужна, а совсем другое? Мастер Годар хотел уничтожить Ничто, а Черный - сохранить. И кто из них прав в этом споре? Ах как все запуталось! Будто шел по широкой дороге, и вдруг дороги нет а дальше чаща и овраги.
Элиот вздохнул, пошуровал палкой в костре: костер ответил клубком длинных искр, взлетевших в небо и через секунду погасших. Вот она, цена жизни. Искра, мелькнувшая в ночном небе. Что вообразила бы искра, обладай она свободой мысли? Что после смерти она сольется с небесным пламенем, не иначе. Так и люди. Они думают, что наградой за страдания на земле будет вечное блаженство на небе. Все надеются на блаженство, а ведь у большинства злых дел за душой куда как больше, чем добрых. Они ведут себя так, будто Бог ходит у них в должниках, и страшно обижаются, когда он им что-либо недодает. Даже тут... даже тут люди не обошлись без своей корысти.
В последнее время Элиот всё чаще задумывался над странными вещами. Раньше вот эта мысль об искрах и о жизни просто не пришла бы ему в голову. А если бы кто другой в его присутствии высказал что-то подобное- он, верно, подумал бы, что этот малый не в себе. Да и никто из его прежних знакомых не стал бы говорить так, разве что учитель. Он умер. А болезнь, которой он страдал, перекинулась на Элиота. Болезнь тихим сапом прокралась в него через глаза, через уши, окрепла, созрела внутри - и вот заявила о себе во весь голос. Да, это Книга виновата. И зачем он читал ее? Учитель писал, что Книга - величайшая драгоценность, которая когда-либо существовала на Земле. Но Элиоту эта драгоценность ничего, кроме горя, не принесла. Если бы не она, учитель был бы жив. Если бы не она, и Элиоту не пришлось бы сидеть тут в окружении голодных волков. И кроме того, из-за Книги он расстался с Альгедой.
Альгеда сказала: не покидай меня. А он что? Сказал, что вернется, обязательно вернется, вот только закончит одно дело. Три месяца - и он снова будет в Кравене. Она даже не заметит, как пролетят дни. Но она не слушала. Ее губы шептали: не покидай... Она трогала его волосы: робко, с затаенной надеждой. А он, болван, разозлившись вдруг, оттолкнул ее и ушел, не простившись.
Он подумал об Альгеде - и вот она стоит перед ним, такая, какой он запомнил ее в минуту расставания. Шелковое с горностаевым кантом платье, из которого плечи и шея вырастают, как пионовые лепестки из бутона. Тяжелое звенящее монисто, серьги в рубиновых каплях... Коса, присыпанная охрой, ленивой змеей свернулась вокруг головы. Альгеда, конечно, догадывалась, что у него на уме и самым своим лучшим нарядом надеялась остановить его. Она и в самом деле, остановила бы его, но только Элиот был заряжен, как натянутая до предела тетива, которая может вернуться в исходное состояние не иначе, как ободрав кожу с пальцев стрелка. Погоди, сказал он себе. А лицо - какое лицо у нее было? Но ничего, кроме глаз, он вспомнить не мог. Глаза ее были, как у раненого зверя. Остальное дрожало и гасло во тьме. Элиот потянулся к ней - он хотел, как слепой ощупать ее лицо пальцами. И не смог - Альгеду заслонила мохнатая тень. Ну, уважаемый, - спросил беломордый, - начнем наши игры? Пусти, - сказал Элиот. А разве я тебя держу? - засмеялся волк, - Ступай, куда пожелаешь. Хочешь, пойдем в Терцению? В Кравен, - то ли подумал, то ли произнес Элиот, - Мне нужно в Кравен. И они пошли в Кравен, беседуя о всяких вещах. Элиот не знал, много ли прошло времени. Может, одна минута, а может - целая вечность. Беломордый оказался чудесным собеседником. Он говорил, и смеялся, смеялся и говорил, и Элиоту было легко с ним. А куда же это мы идем? - спохватился он вдруг. Туда! - махнул лапой волк. Куда - туда? Да в Кравен! Погоди, я тебя сейчас взнуздаю, так быстрее доберемся - сказал волк, и сел на него, Элиота, верхом. Я не лошадь, сказал Элиот. А кто? - я лекарь! Нечего врать, возразил волк, да у тебя... у тебя копыта! И в самом деле, вместо ног Элиот увидел лошадиные копыта. И тут он вспомнил, зачем идет в Кравен. Он искал Альгеду. Он сбросил волка с себя, и они начали кататься по снегу. Как-то так получилось, что волк опять оказался сверху. Не успел Элиот опомниться, как беломордый засунул ему в рот лапу и начал выворачивать челюсть. Горло перехватил спазм, Элиот дернулся - и проснулся.
Оба костра почти погасли. Среди рдеющих угольев еще плясали горячие язычки, но то была лишь тень прежней жизни: огонь умирал. Костры светились среди снежных покровов как багряные озера. А неподалеку, в темноте вспыхивали другие огни. Они неподвижно качались в воздухе, или двигались в разных направлениях. То были волчьи глаза.
Последние обрывки сна исчезли, едва Элиот понял, что происходит. Он вскочил на ноги. Неизвестно каким образом в правой руке его оказался нож, а в левой - мешок. Времени на то, чтобы разыскивать в темноте топор, не было. Услышав позади шорох, он резко развернулся, и вовремя: один из волков подобрался совсем близко, и едва не вцепился в ногу. Волк этот, встретившись с человеком глазами, отпрыгнул в сторону, но тут же слева последовала новая атака. Волки начинали игру.
В эту роковую минуту разум Элиота угас, уступив место голосу инстинкта. Всё, что было в нем от человека слетело, как луковая шелуха, обнажив зверя, который ни в чем не уступил бы волкам. Могучая волна подхватила его и понесла в сторону деревьев. В этом его решении не было мысли, но тело знало, что единственный шанс - в этих деревьях. Круг красных пастей распался. Путь преграждал только один зверь, и это был беломордый. Он стоял, низко пригнув голову, и вдруг прыгнул. На короткий миг все застыло: распластанная в воздухе лохматая тень, рука Элиота, вскинутая для защиты, лунное бельмо в небе. Вожак целил в горло, но Элиот успел выставить руку, и волчьи челюсти сомкнулись на ней. Острая боль рванула запястье, словно в него вонзились сразу несколько корабельных гвоздей. Элиот вскрикнул и ударил волка ножом. И еще раз. И еще.
Рукой он чувствовал трепет жизни, сообщавшийся ножу, и это чувство не имело ничего общего с тем, что Элиот знал прежде. У Варрабеля череп был как яичная скорлупа, а живот Луами напоминал бурдюк с винной брагой. Это были не тела, а пустые оболочки: всё живое давно сгнило, протухло, ушло в землю. В этот раз было по-другому: на кончике ножа с широким грабенским лезвием сидела Жизнь. Жизнь не хотела покидать беломордого. Умирая, он лапами бил Элиота в грудь, и всё тяжелее оттягивал его руку книзу, не разжимая мощных челюстей. И только когда Элиот в четвертый раз всадил в него нож, волк отпустил врага и и упал к его ногам. Но у Элиота не было времени праздновать победу: почувствовав давление на икре, перегнулся назад и махнул ножом - наудачу. Он не стал смотреть, достиг ли удар цели, и побежал. Волки не преследовали его: все они сомкнулись над поверженным вожаком, сосредоточенно ворча. Прежде чем первый из них вспомнил об ускользнувшей добыче, Элиот сидел на сосновой ветке вне досягаемости от волчьих зубов.
Сердце бешено прыгало, сотрясая грудную клетку, легкие лопались от нехватки воздуха. Кровь в висках стучала, словно кузнечные молоты. Элиот медленно возвращался к человеческому состоянию, и лишь голова его немного прояснилась, он подумал о мешке. Мешок, хвала Николусу, был тут, хотя Элиот и не помнил, чтобы брал его с собой. Он судорожно вздохнул. В лунном свете ему хорошо было видно, как стая расправляется с беломордым. Хрустели кости, раздавалось чавканье и повизгивание. Время от времени кто-нибудь из волков поднимал блестящую в свете луны морду и поглядывал на Элиота - убедиться, что добыча не ушла. Беломордый пошел на закуску, а ты следующий, - отрешенно подумал Элиот. Сожрут ведь, и не подавятся. Как там у Лукреция Кара? Плотью живой ты уходишь в могилу живую...
Беломордый исчез в утробах собратьев с потрясающей быстротой. Но одного волка все же было недостаточно, чтобы утолить голод стаи. Через пять минут волки, облизываясь, окружили сосну, на которой нашел спасение Элиот. Он сидел, обхватив руками шершавый ствол и морщась от дергающей боли в левой руке, то и дело отдающей в плечо. Не было никакой возможности до рассвета перевязать рану. И хотя волки теперь не могли добраться до него, положение было отчаянное. Элиот уже чувствовал, как мороз подбирается к нему. Сколько же он выдержит? Десять часов? Сутки? А потом так или иначе свалится вниз - ослабевший от холода или усталости, - и волки сомкнутся над ним. Элиот в который уже раз подумал о луке. Но лука у него не было.
В таком положении человек и волки приветствовали восход солнца.
Полковой интендант Пятого Уланского был суеверным человеком. Как только в гарнизоне появлялся какой-нибудь толкователь снов или странствующий монах, интендант немедленно завлекал его к себе, поил вином, угощал запеченой в перьях уткой, а затем вываливал на гостя свои сны, которые все - один к одному, - были вещими.
-Я вот все время думаю, почтенный, что бы мог обозначать тот дуб, увитый перевязью? Я так полагаю, что меня должны произвести в майоры, иначе к чему перевязь с тремя нашивками? А дуб - это ведь знак уважения, не так ли?
-Дуб есть воплощение телесной крепости и потомства! - отвечал предсказатель, поднимая кверху палец с обгрызенным ногтем, - Полагаю, вскоре у вас родится сын, либо дочерь!
Но интенданту толкование не нравилось. Сыновей и дочерей у него было предостаточно, и он затевал спор. Рано или поздно предсказатель сдавался, полагая, что добрый обед дороже истины. Если же он упорствовал, интендант вскакивал и, взмахивая короткими ручками, восклицал:
-Какого дьявола я тут с вами языком треплю, почтенный! Мне еще сено для эскадронов отпускать! - после чего выпроваживал гостя вон.
Он верил, что черных кур нельзя держать в хозяйстве, ибо имеют они дурной глаз, верил, что золото растет в земле, как редиска, верил, что заяц встреченный на дороге после полудня - не к добру. По полету гусей он определял когда следует ждать ревизию, а в беспокойной возне мышей у печи видел признак того, что скоро цены на лошадей пойдут вниз.
В это солнечное утро интендант во главе отряда фуражиров выехал на промысел - разведчики донесли, что в двух часах езды от лагеря найдено сено. Эта находка была очень кстати: кони сильно отощали, того и гляди, мог открыться падеж.
Погода была чудесная. Мороз отступил, и всё живое, что только было в лесу, повылазило из своих нор и дупел. Белки, сидя на еловых лапах, смотрели на людей веселыми глазами. Над головами то и дело проносились стайки щеглов, привлеченных к лагерю возможностью подкормиться. Встречались заячьи петли и покопы. Правда, они скоро исчезли. Зато выяснилось, что в округе водится кое-что покрупнее зайцев: обоз, ползущий по льду реки, спугнул стадо косуль, которые тут же скрылись среди деревьев, мелькая белыми хвостиками.
Это событие вызвало большое оживление за спиной интенданта: уланы затевали устроить охоту. Как обычно бывает в таких случаях, знатоков охотничьего искусства нашлось немало. По мнению одних самым надежным делом была облава, другие же предлагали устроить засаду у тех самых скирд, к которым косули и лоси, несомненно, протоптали дорожки.
Интендант, погруженный в разгадывание своего свежего сна, спорщиков не слушал. Ему приснился хлев, и в хлеву - черный с белым пятном во лбу битюг Сударь, жующий жвачку. Интендант пришел в хлев посоветоваться с битюгом, потому что коровы стали плохо доиться. Сударь по своему разумению полагал, что молоко воруют соседи, но сам-то он ничего такого не видел, а только слыхал в углу поскрипывание. Но тут выясняется, что битюг - и не битюг вовсе, а господин полковник, который строго глядя на интенданта, выговаривает ему:
-Эх, кум: хлев-то с месяц нечищен. Да у тебя тут увязнуть можно.
В этой фразе интендант видел ключ ко всему сну. Полковник не в духе - плохо. Ничего хорошего не жди, когда начальство недовольно. Правда, оно всегда недовольное, но одно дело, когда бранят просто так, по привычке, и совсем другое, когда на тебя начинают косо смотреть. А полковник именно так и смотрел: косо, с прищуром. Да и про навоз обмолвился... Вон и битюг, бывший полковник, про недостачу молока говорил. Молока мало, а говна много. Это что же получается? То есть, клевера и сечка, потребляемые коровами, идут не в продукт, а в отходы? Гм... Нехороший сон. Со всех сторон нехороший.
Интендант пососал потухшую трубку, обернулся к уланам:
-Эй, кто-нибудь: раскуриться дайте.
Передний улан в двухвостом башлыке на вислых плечах подъехал к интенданту. Лицо его было исклевано оспинами. Интендант наморщил лоб, вспоминая его имя, да так и не вспомнил.
-Это ты, рябой, грабенского голову поймал? - спросил он дружелюбно.
-Я, ваша милость. - заулыбался солдат, - Вхожу, значит, в дом, а дом такой невзрачный, с первого раза и не подумаешь. Не то чтобы я как разбойник, такого не водится, но привиделось мне, будто...
-Заткнись. - оборвал интендант, - Огня лучше дай.
Они склонились друг к другу, и некоторое время так и ехали, обнявшись, как два добрых приятеля, возвращающиеся в выходной день из трактира. Но вот бойкий огонек скакнул из одной чаши в другую, и всадники разлепились. На лице интенданта проступило блаженство: он курил.
-А что, ваша милость, правду говорят, будто нас на восток определили? Или брешут?
-Или... Ты рассуждай поменьше. - лениво отозвался интендант, - Куда пошлют, туда и пойдем: служба.
Улан отстал, а интендант погрузился в дремоту. Солнце грело ему левую щеку, а правая щека стыла, и оттого он никак не мог заснуть по-настоящему.
Вдруг он был разбужен криком - один из разведчиков, подъехав вплотную, громким голосом докладывал, что надо, дескать, свернуть направо, полкилометра - и они на месте.
-Чего орешь? - спросил интендант с досадой, - По нормальному сказать нельзя? - и привстав в стременах, крикнул, - Повод короче! Заворачивай!
Поляна показалась неожиданно. В стене из заснеженных деревьев замелькали просветы, еще несколько шагов - и лес расступился.
Интендант нахмурился: что-то было не так. Месяц назад только его чутье и спасло фуражиров от засады, и теперь знакомая когтистая лапа властно взяла его за печень. Интендант натянул уздечку. Они были не одни.
-Эй ты... рябой... - позвал он, и когда улан подъехал, кивнул ему в сторону стогов, - Ну-ка, погляди, что там... Если спокойно - поднимешь копье.
Рябой ускакал вперед. На секунду он скрылся за крайней скирдой, и вдруг появился с другой стороны, возбужденно размахивая шапкой.
-Волки-и!... - донес ветер его крик, - стая-а...
-Господин капитан, дозвольте кровь погонять! - взмолился сержант-усач, под которым стройный злой жеребец так и плясал от нетерпения.
Интендант задумался. Осторожный по своей натуре, он не хотел рисковать попусту. Но и соблазн был велик.
-Давай! - крякнул, от виска рубанув ладонью воздух.
-Рассыпаться! - скомандовал сержант, вытаскивая из-за плеча лук, - Ох, и будет потеха, господин капитан!
В голосе его прорезался азарт, глаза весело блестели. Интендант и сам испытал нарастающее возбуждение: заерзал в седле, устраиваясь поудобнее. Кавалеристы быстро рассыпались по лесной опушке. Пропела труба, и десятки коней, взметывая снежные вихри, рванулись вперед.
-От леса отсекай! - истошно завопил усатый сержант, по всей видимости, опытный охотник, - К реке! К реке гони!
Интендант потрусил за линией загонщиков. Ездок из него был неважный, и он с самого начала отказался от участия в облаве. Тем сильнее было его желание не упустить ни одной подробности. К скирдам, сложенным на вершине бугра, он выехал, когда первые загонщики достигли противоположного края поляны. Волки, сжатые с трех сторон, пластаясь на глубоком снегу, бежали к реке. В самом деле стая, с десяток будет, - отметил интендант про себя. Привстав в стременах, и подавшись вперед он следил за облавой.
Что-то мелькнуло внизу - возмутительная черная язва на белоснежном ковре. Интендант скосил глаза и обмер. Силы небесные! Конь передними копытами стоял в кострище, а рядом на боку валялся закопченный котел. И топор! И следы от некованных сапог, красноречивее любого герба. Огонь горел недавно, может быть - вчера. А то и сегодня, судя по беспорядку. Интендант провел пересохшим языком по губам и нервно огляделся. Голова распухла от всех этих мыслей и лисья шапка железным обручем сдавила виски. Куда все подевались, дьявол их забери?
-Трубач. - позвал он неуверенным фальцетом, и вдруг, опомнясь, заревел во все горло, - Труба-ач!
Но трубач его не слышал. Увлеченный погоней, он мчал вперед, и медная труба, подпрыгивая, билась о его бедро. Жить ему оставалось считанные секунды. Вот сейчас слева из-за деревьев по всадникам ударит смертельный ливень стрел, и они - лошади и люди вперемешку, - пойдут кувыркаться в снегу, как цирковые акробаты. А потом справа на собачьих упряжках вылетят рослые бородачи с топорами - и тут-то начнется резня.
Он выплевывал ругательства, потрясал кулаками, бросив поводья и подгоняя свою кобылу одними шпорами. Скорее! Скорее к обозу!
-Ставь телеги вкруги! - закричал он еще издали, - Шевелись, рвань!
Ездовые, недоуменно переглядываясь, стали заворачивать телеги. Но медленно, слишком медленно! Интендант, подскакав, резво спрыгнул с седла и схватил под узцы ближайшую лошадь. Лошадь храпела и осаживала на задние ноги. И тогда интерндант, озверев окончательно, стал наотмашь лупить ее по морде. Те, кто видел его в эту минуту, вспоминали потом, что лицо его совершенно позеленело, а лисья шапка будто приподнялась над волосами пальца на три.
Наконец, встали, разобрав топоры и луки. Интендант, взгромоздясь на одну из телег, щитком приложив к бровям ладонь, смотрел в сторону реки. А звуков боя всё не было. Улюлюканье и свист постепенно стихали - травля была закончена.
Из-за бугра вынеслась фигура улана на знакомом вороном жеребце; через луку седла свешивалась волчья башка. Подскакав к стене телег, прикрытых щитами и копьями, он ловко осадил жеребца и сбросил свою ношу в снег:
-Господин капитан! Гляньте, какой зверюга! А?!
-Собирай людей! - зарычал ему интендант из-за щитов, - Слышишь?
-А.. а что?.. - разинул рот улан.
-Лесные, колода твою гнилая! Кострища видел?
Но тот, на жеребце, не стал пугаться лесных, а только расплылся в добродушной ухмылке.
-Ты чего? - тревожно спросил интендант. Он был сбит с толку.
-Так это волки одного парнишку тут стерегли, понимаете? Он от них костры палил, а дрова кончились - они его на сосну загнали, как белку! Сидят себе в кружку под деревом, ровно твои девки за пяльцами, и глядят во все глаза на него, а он на них, стало быть. А тут и мы: с добрым здоровьицем!
- Что ты городишь тут? Какой еще парнишка? - недоверчиво спросил интендант.
-Наш, столичный паршиншка!
-Парнишка какой-то... Ладно, волоки его сюда! - хмуря брови, распорядился интендант. Ему было неловко за свою панику, и он напустил на лицо суровое выражение, какое проступало иногда у полковника, - А колоде этой рыжей надо вставить, как следует! - добавил он убежденно, - Чтобы знал, что значит в разведку ходить!
Улан ускакал. Интендант перевесился через щит и посмотрел на стреноженного волка, который жалобно скулил в снегу. В пасть его был вставлена уздечка, и черные волчьи губы, облитые тягучей слюной, дрожали от врожденного страха перед железом.
-Нашел зверюгу... Сосунок совсем. - пробормотал интендант, постукивая чубуком трубки о бортик телеги. Когда пепел был выбит, он затолкал в трубку новую порцию душистого табаку, и крикнул, повернувшись:
-Эй, кто-нибудь! Раскуриться дайте!
Столичного парнишку привели пять минут спустя. Интендант оглядел его - достаточно сурово, как ему казалось, - и спросил:
-Кто таков, как зовут?
-Зовусь Элиот. Я лекарь, следую в Редею... - ответил парнишка, глядя исподлобья.
-Какой ты лекарь? - фыркнул интендант, - Утенок пушитсый, а туда же - лекарь...
Последнее слово он произнес скривившись, показывая тем самым свое отношение к такого рода лекарям.
-Ну-ка, посмотрим, что там у тебя в мешке... ле-екарь.
Элиот вцепился в свое сокровище, но двое крепких солдат схватили его за руки, а третий, ударил топорищем по пальцам и выдернул у него мешок. С довольным видом он преподнес трофей интенданту.
-Ну-ка, ну-ка, посмотрим... - приговаривал интендант, входя в раж.
Элиот с отчаянием смотрел на него. Если Книга попадет к Ангелу - всё пропало! Это было даже хуже волков.
-О! - протянул интендант с уважением, держа на ладони Книгу, - Грамотей?
-Это лекарская книга! - торопливо произнес Элиот, - Учтите, на ней охранное заклятие!
Наивная угроза, к удивлению Элиота, подействовала. За свою жизнь интендант не прочитал ни одной книги: отчеты, циркуляры и табели, преследовавшие его днем и ночью, привили интенданту стойкое отвращение ко всякому чтению. Тем паче люди, добровольно сподвигшие себя на эту пытку, вызывали у интенданта уважение. А тут еще и заклятие! Он осторожно отложил Книгу в сторону, а следом отложил и Дневник, уже не спрашивая что к чему. Зато новая находка озарила душу интенданта теплой радостью.
-Деньги! - произнес он потрясенно, - Да тут не меньше четырехсот коронеров!
В следующий миг он прикусил язык, но было поздно. Теперь придется сдавать добычу в трофейную казну. По закону, как командир отряда он имел право на десятую часть, но если бы рядом не топтались эти гнилые колоды с глазами, можно было бы прикарманить все деньги разом. А мальчишка? Вздернуть на сук: шпион, мол, и дело с концом. В первый раз, что ли?
-Где взял? - спросил он с нахлынувшей вдруг злостью, - Украл, должно?
-Это не мои деньги! - ответил Элиот торопливо, - Мне велено передать их одному высокородному господину в Редее!
-Теперь это деньги пятого уланского полка! - распаляясь, закричал интендант, вовремя сообразивший, что и законная десятая часть может уплыть от него, - Ты понял, недоносок? Взять его! - велел он уланам, - К полковнику на допрос! Пусть поглядит, что за птичка!
Когда пленника увели, интенданта посетила неожиданная мысль. А ведь сон-то не соврал! Навоз - к деньгам, и как он мог забыть? А молоко... да кому оно нужно, это молоко!
II
У этого солдата была скверная привычка пихаться в спину. Голос у него был простуженный, а руки узловатые, красные от мороза, и он то и дело пускал их в ход, пока они шли вдоль домов. У церкви Элиот замешкался, и тут же получил удар в затылок, нанесенный темляком сабли.
-Чего стал? - прохрипел солдат, - Двигай, двигай!
И они пошли дальше. Остановились у большой избы с богатым крыльцом. Изба была крыта по-городскому: черепицей.
-Шевели ногами! Ну!
Солдат снова подтолкнул Элиота. В сенях было темно. Наверное, здесь только что пекли хлеб: пахло сдобой и теплым дымом.
-Туда! - снова толкнул улан, - Ты гляди у меня! Раздухорился! - прикрикнул он, когда плечо Элиота презрительно дернулось под его рукой, - Ишь, благородный выискался!
Рассвирипевший солдат так пихнул Элиота, что тот едва не кувыркнулся через порог, влетел в горницу, и остановился, озираясь.
Полковник сидел у камина на лавке, протянув к огню ноги. Он, наверное, только что вышел из бани: кожа его налилась малиновым, а лицо лоснилась от пота, как у галерного гребца. Вместо одежды - льняное полотенце, небрежно переброшенное через плечо. Этому человеку было лет пятьдесят. Несмотря на размеры, он не казался толстым: просто собственная шкура была велика ему и свисала тяжелыми складками во всех местах, где это только было возможно. Элиот отметил про себя, что прежде полковник действительно был толст, но в последнее время сильно сдал, и оттого сделался похож на медведя, весенней порой вылезшего из берлоги. Складки на горле и обвисшие щеки не могли скрыть волевого подбородка, крепкого, как гранитная скала. Картофельный нос и верхняя мясистая губа, тоже напоминавшая о медведе, были развалена надвое сабельным ударом. После бани шрам побелел и выделялся на пунцовой физиономии особенно четко, теряясь где-то в густых бровях. Под бровями прятались зеленые, как купорос, глаза, прикрытые броневыми веками. Глаза эти цепко ощупывали Элиота, как бы сравнивая его всего с какими-то своими мерками.
Рядом с этим медведем стояла молодая женщина. В руке ее был костяной гребень, которым она неторопливо водила по длинным волосам полковника. И она тоже смотрела на Элиота.
Наконец, губы полковника дрогнули.
-Мне сказали, что ты лекарь. Это правда? - спросил он голосом, горьким, как жженые квасцы. Такой голос бывает от изжоги, и она наверняка терзала утробу полковника.
-Я учусь на лекаря, ваша милость! - ответил Элиот, кланяясь, - Мне еще многое предстоит узнать.
По лицу полковника было видно, что слова Элиота ему пришлись не по вкусу. Сейчас он еще сильнее напоминал медведя-шатуна. Медведь, ворча, завозился на лавке, но человек быстро загнал его внутрь: человек был сильнее. Полковник вопросительно взглянул на женщину, как бы спрашивая ее совета. Женщина кивнула ему и улыбнулась.
-Ну а у кого ты находился в обучении?
-Мой учитель - Рэмод Годар, ваша милость.
-О! - сказал полковник, оживляясь, - Мне знакомо это имя! И каково здоровье уважаемого мастера Годара?
-Он умер, - сухо ответил Элиот, уже раскаиваясь в своих словах. Как это у него сорвалось про мастера Годара, он и сам не понимал.
-Надо же! А какой лекарь хороший был! Слышишь, Дзилла? Мастер Годар лечил меня от триппера... этот триппер я подхватил у одной разбитной бабенки в Арре!
Женщина лениво улыбнулась - очевидно, привыкла к армейской простоте полковника, - и продолжала расчесывать его волосы как ни в чем не бывало.
-Отчего же он умер? - продолжал выпытывать полковник.
-Он был убит при штурме Кравена, - ответил Элиот неохотно.
Полковник шумно засопел, как кузнечные меха, насупив брови. Видимо, он действительно был сильно огорчен.
-Ах проклятые дети, такого человека загубили! Вот как поступают с благороднейшим господином, который за всю жизнь и комарика-то не обидел! Должно, раздолбай какой-нибудь мечом зарезал! - сообщил он Дзилле, - Ты чеши, чеши.... Прямо как взял бы этого подлеца за руки - и поотрывал бы их ко всем собакам! Да за мастера Годара сотню таких на семя дают! Поганки...
Он ругался так минуты три или больше, собрав в единую клоаку всех святых: и мучеников, и угодников. При этом выяснилось что больше всего полковник уважает святого Мартелла - за то, что тот не убоялся войти в зачумленный барак к больным солдатам и испросить у бога милости для сих душ. И вдруг, оборвав себя на полуслове, он уставился на Элиота: в глубине медвежьих глазок вспыхивали и гасли зеленые искры.
-Слушай... как тебя... - сказал полковник, нетерпеливо пошевелив толстыми пальцами, - Утробные язвы пользовать умеешь? Мне настоящий лекарь надобен, а то мошенник Сульт своими заговорами все мозги засрал! Давай на уговор, мое слово против твоего! Вылечишь - всё серебро верну, какое у тебя взяли, да еще от себя отсыплю.
-Мне в Редею надо!
-В Редею, вот как! А в рудники тебе не надобно - заступом махать? - дружелюбно поинтересовался полковник.
Элиот вздрогнул: из щели между дверью и косяком явственно потянуло таким знакомым могильным холодом.
-Это не уговор! - глухо сказал он, глядя в пол, - Уговор, когда по доброй воле...
-Ну как посмотреть! - заметил полковник, - В рудники можно хоть сейчас. По доброй воле, между прочим...
За спиной у Элиота грязно выругался солдат.
-Благородный выискался! Волю ему... - прохрипел он, - Господин полковник, дайте его мне! У меня руки чешутся глядючи на него!
-Э-э... погоди, улан, не гони! Пусть сам решает, где ему интереснее быть!
-Я никогда не пробовал... - пробормотал Элиот.
-Все с чего-то начинали! - сказал полковник, - Думаешь, легко мне, вот так, первому встречному довериться? Были бы мы в Терцении - да разве же я такого сопляка, к себе подпустил? Не надейся, сынок! Только выбора у меня нет, вот незадача: и так, и эдак издыхать! Видел Дзиллу? - полковник ткнул за свою спину большим пальцем, - Год назад, когда я ее в обозе взял, она вроде тебя была: ничего не знаю, ничего не умею... Ну подстилка подстилкой! А теперь, гляди: огонь! Вот Коррен! - куцый палец уперся в конвоира, - суставы коням лечит, гнилые зубы рвет, как морковку!
Элиот лихорадочно вспоминал всё, что знал о желудочных язвах. Проистекают из того, что желудочная кислота начинает разъедать стенки желудка, как если бы они были пищей. Маленькие язвы могут зарубцовываться, но обширные не излечиваются никогда. У полковника, должно быть, болезнь в запустении: в противном случае, он не похудел бы так сильно. Хуже всего, когда язва насквозь проедает желудок - это наверняка означает скорую, но мучительную смерть. Что еще? Язвенные боли обычно наступают после жирных обедов, "голодные" боли весьма редки. Иногда язва вырождается в рак... Элиот честно попытался вытянуть из своей памяти еще хоть что-нибудь, но так и не смог.
-Мне нужны мои книги, - сказал он.
Полковник насторожился:
-Это еще зачем?
-Там рецепты...
-Рецепты, вот как! Добро, ты получишь их! Ну, теперь по рукам?
-По рукам, - ответил Элиот.
Лонгрен Книн - так звали полковника. Хотя уланы между собой чаще величали его Мясником. Не из-за какой-то особой его кровожадности: просто до поступления на воинскую службу Лонгрен Книн был мясником. Это было уважаемое ремесло, и оно приносило стабильный доход, но юный Лонгрен быстро понял, что здесь у него нет никаких перспектив. А он хотел выбиться в люди, и потому пошел в солдаты. Таких как он - коротконогих парней с хорошим дыханием, - обычно брали в пехоту, но Книн не был бы Книном, если бы не сумел пролезть в Гвардию. И дело тут было не только в престиже. Гвардия перед пехотой имела массу преимуществ. Гвардейцы, кроме хорошего жалованья, могли рассчитывать на богатую добычу. На войне они были хуже саранчи - выгребали всё подчистую, тогда как другим оставалось довольствоваться крохами. Кроме того, пехота и стрелки, не в пример кавалерии, всегда несли тяжелые потери, особенно когда приходилось драпать.
Всё это было учтено Книном.
На судьбу он не жаловался. В Арре он участвовал в подавлении крестьянских волнений, нес патрульную службу на восточной границе. В долгой кровопролитной войне с Бардахом Книну удалось отличиться - в одной из мелких стычек он вынес с поля самого адмирала Сандро, раненого в обе ноги. На следующий день из простого кожаного седла он пересел в синее седло эскадронного. А шесть лет спустя, совершив хитроумную комбинацию с подменой вверительных грамот, стал полковником Пятого Уланского полка. Командующий Восточной армией, получив свою мзду, поспешил закрыть на это дело глаза.
Хотя звание полковника открывало Книну двери в высший свет, привычки его оставались самыми что ни на есть простецкими. Он мог безо всякого стеснения подсесть к солдатскому костру и за бочонком пива разболтать всем, как однажды его совратила собственная теща. Он готов был до хрипоты сражаться с Детьми Ангела за улана, изнасиловавшего крестьянку, а потом прилюдно до смерти засечь насильника плетью. И за это в полку его любили, и без колебаний готовы были последовать за ним куда угодно.
Лонгрен Книн был из той породы людей, которым всё дается легко. Он всегда достигал своих целей. Карьера, хорошая еда и женщины - вот, чем определялся круг его интересов. Он хорошо разбирался в людях, при этом полагаясь больше на чувства, чем на разум. Одинаково быстро находил общий язык и с дворянами, и с простолюдинами. В столице это был один из самых популярных офицеров: без него не обходился ни один бал. Дворянские дочки, возмущенно фыркая над казарменными шуточками полковника, тем не менее, не отпускали его ни на шаг от себя, и у него, при всей толщине и безобразном шраме, постоянно крутился с кем-нибудь роман. Жена, в молодости устраивавшая Книну сцены, давно смирилась с этим злом: на то и ноги зайцу, чтобы налево бегать.
Полковник мог быть довольным жизнью, если б не одно обстоятельство: он страдал от желудочных колик, которые мучили его с молодых лет. Сосущую боль под ложечкой он приспособился заливать аррским вином, но в последнее время вино уже не спасало, и всю осаду Кравена он просидел в бане с капустными компрессами на пузе. Он сбросил килограммов сорок - и сразу весь его возраст проступил на его лице. По ночам, ворочаясь в постели, думал, переживет ли эту войну. А после того, как узнал, что лекарь, выписанный из Терцении, сгинул без следа, потребовал к себе писца и продиктовал завещание.
Элиот поначалу опешил, услышав предложения полковника. До сих пор ему никогда не приходилось самостоятельно заниматься лечением: Мастер Годар был категоричен в этом вопросе. Главное для него было не навредить. А поскольку Элиот не имел даже ординаторской степени, доступ к больным был закрыт. И вдруг ему говорят: лечи! Как если бы слепого щенка, который еще и ходить-то не научился, швырнули в речку, поставив перед выбором: утонуть, или выплыть. Книгу и Дневник вернули, но он отлично понимал, что бежать ему не позволят.
Ночью он долго не мог заснуть: щетина войлочной попоны противно кололась в отмороженные щеки. Изба, в которой его поселили, делили между собой полковой священник и знахарь Сульт, а поскольку ни один из них не пожелал уступить своей кровати, Элиоту пришлось спать на грязном полу. Он лежал, вслушиваясь в густой храп и собачью перекличку за окном, и с грустной усталостью думал, что теперь ему уже недолго осталось ходить по грешной земле, так как полковника ему ни за что не вылечить, а в рудники он точно не пойдет - пускай они не думают. Хотелось бы ему знать, что сказал бы на этот счет мастер Годар?
Юноша!- сказал бы он. Разве ты мертв? Ты был в каменных рудниках, ты бежал от Ангела, сражался на стенах Кравена, спасался от волков. И, тем не менее, ты дышишь, и живительные токи бегут по твоим жилам. Ты лекарь, а лекарь чаще других людей сталкивается со смертью. И не тебе ли знать, сколько раз смерть, уже вселившаяся в немощное тело, вдруг отступала, устрашенная крепостью духа! Шетуаз утверждает, что лекарь всего лишь проводник, а со смертью борется сам пациент. И это истинная правда! Однако же вы, учитель, сами сдались в свой смертный час, - возразил бы Элиот. И что же со мной стало? Я мертв! - ответил бы мастер Годар, - И теперь вижу, что поддался унынию. Смерть всегда стоит за нашими плечами, то приближаясь, то отдаляясь, но никогда не уходя совершенно. Каждый человек хоть однажды смотрел ей в глаза, а иные сроднились с ней, как с названной сестрой. Запомни, юноша: тень смерти еще не есть сама смерть, как облака, набегающие на небо, еще не есть гроза.
Элиот уснул, и остаток ночи проспал безо всяких снов.
Утром он был разбужен голосистым петухом. Потягиваясь со сна, вдруг подумал, что петухов раньше было много, но все, кроме одного, пошли под нож, а этот - гляди-ка, - выжил, и как ни в чем не бывало, надрывает в глотку, всем смертям назло. Но тут размышления Элиота были прерваны священником, который, высунув из-под медвежьей шкуры кудлатую голову, заорал в дверь:
-Дюкло, чума тебя возьми! Ты тут нас совсем поморозить решил? Холодно, з-зараза!
Появился денщик, и небритой рожей сунулся к руке священника - под благословение.
-Вот я тебя сейчас сапогом благословлю! - пообещал священник, - Почему помещение нетоплено?
Одеваясь, Элиот весело скалился: со священником скучать не приходилось. Звали его отец Лух, и был он большой бабник и сквернослов. Вчера пришел совершенно пьяный, и в порыве искреннего раскаяния, долго бил в углу поклоны и бормотал молитвы. Позже Элиот узнал, что с ним всегда было так: выпив, он становился кротким и слезливым, а поутру, с похмелья, готов был перегрызть ближнему глотку.
Знахарь Сульт, сжав губы, недобро поглядывал на отца Луха.
-За ваш язык вам еще взыщется на том свете! - пообещал он.
Священник смутился и стал длинно излагать, что он-де, тут и не при чем, а виновата водка, которую местные, не иначе, гонят из навоза. Водка эта, якобы, отверзла его душу грехам, так как в ней было слишком много сивухи и сладости, оплетающей язык дьявольскими сетями.
-Человек слаб, - заявил под конец священник, - А слабость угодна богу, ибо ей противна гордыня! Главное это... главное в вере быть твердым, и не впадать в ересь.
После завтрака, состоящего из пшеной каши и соленых всухую угрей, за Элиотом зашел денщик полковника, чтобы проводить его к пациенту. Элиот шел, с интересом глазея по сторонам.
Деревня была большая, дворов в тридцать. Церковь, соляная варница... Уцелела деревня только потому, что в ней на постой расположился уланский полк. Изб на всех не хватало, и по большей части уланы ютились в палатках. Палатки дугой охватывали деревню с севера, а еще дальше виднелся палисад, охранявший лагерь от внезапных набегов. Над полковничьей избой бессильно обвис полковой бунчук. Вдали маячили возы маркитантов.
Лагерь шумел. Мимо на рысях прогнали табун лошадей: на полированных подковах весело высверкивало солнце. У полковой лавки, несмотря на раннее время, уже толпились солдаты. Неподалеку офицер, расхаживая перед строем, выкрикивал команды. В сухом морозном воздухе слова лопались, словно горшки. Элиоту, привыкшему к лесному безмолвию, по душе была вся эта суета. Только теперь он понимал, чего был лишен всё это время. Он дышал носом, и радовался, чувствуя, как мороз на вдохе схватывает ноздри. И с каждым таким вдохом в нем крепла надежда, что всё будет хорошо.
Когда Элиот вошел, полковник сидел в прежней позе и в прежнем облачении, словно и с места не сдвинулся со вчерашнего дня. Единственное отличие было в том, что полковник завтракал. На маленьком столике перед ним располагалась винная бутыль, горка жареных сосисок на медном блюде, томатная подлива с перцем и соленые огурчики. В руке полковник держал малахитовый кубок.
-А, это ты, как там тебя... - приветствовал он Элиота и выплюнул на пол огуречное семечко, - Долго ходишь!
Элиот при виде полковничьего завтрака пришел в такой ужас, что даже позабыл поздороваться:
-Нельзя! - закричал он, - Я же вам говорил... Это нельзя есть!
Книн поморщился.
-Ну хорошо! - сказал он примирительно, - Ну, в последний раз.
Элиот с немым удивлением смотрел на него. Этот человек, о котором в лагере говорили с таким благоговением, вел себя как маленький ребенок, который ничего не хочет знать, кроме своих прихотей.
-Если не будете слушать меня... - начал Элиот, но полковник не дал ему закончить. Решительным движением он смел весь свой завтрак на пол: соус разлился кровавой лужицей.
-Всё, всё, больше не буду! Доволен... лекарь?
-Лечение теряет всякий смысл, если не соблюдать диету, ваша милость! - объяснил Элиот, - Это основа основ. А теперь ложитесь на лавку.
Книн немедленно подчинился. Живот у него был желтый и дряблый. Справа под соском виднелся старый шрам, оставленный чьими-то зубами.
-Это меня одна дворяночка пометила! - пояснил полковник, мечтательно глядя в потолок, - Ох, и стерва же! Сплошная кость, мослы под пальцами так и ходят! А зубы, как у лошади - длинные... Ну, что там?
-Уплотнение... - произнес Элиот и заученным движением взялся за подбородок: этот жест он подсмотрел у мастера Годара в минуты трудных размышлений, - Как вы провели ночь?
-Изжога, проклятая! И сосало, будто кто веревку из меня тянет!
Дверь отворилась, впустив внутрь волну свежести и суеверного интенданта. Во рту его торчала знакомая трубка.
-Чего тебе? - спросил полковник, не спуская глаз с потолка. Там ползала, потирая лапки, сонная зимняя муха.
-Сбруи, господин полковник, - вздохнул интендант, переминаясь с ноги на ногу. Вид у него был ненсчастный.
-Что - сбруи?
-Узел на узле, сгнили в хлам!
-Ты, кум, когда в последний раз сбруи менял? В августе, как будто?
-В августе.
-А в росписи рассчитаны они на... Ну, говори!
-На полтора года, - закончил интендант упавшим голосом.
-Можете одеваться! - буркнул Элиот.
Книн тяжело сел на лавке.
-Всё? - спросил он у Элиота, - Значит, на полтора... - это уже интенданту, - Ворье ты, кум, ворье безнадежное! Сколько раз тебе талдонить: грешно в полковую казну лапу запускать! Вон, в армии грейся, слова поперек не скажу!
-Уланы, господин полковник, пропили, колоды! - прохрипел интендант, по-куриному втягивая голову в плечи, - А тут еще убытки по войне.
-Война интенданту как страда мужику - знаем. Никак не решу, и что мне с тобой таким делать? - спросил Книн, почесывая шею и почему-то глядя на Элиота, - Слышь, кум? Может, присоветуешь чего?
-Не знаю, ваша милость.
-Ну-ну... - пробарабанил пальцами полковник по столешнице, и спросил вдруг, - Сон-то тебе какой нынче снился?
В глазах интенданта явственно мигнуло. Он не мог взять в толк, куда это клонит полковник. Может, отошел? Ох, навряд ли. Вон, шрам так и пылает - верный знак начальственного гнева. А тут еще этот выблядок волчиный, колода гнилая! Стыда не оберешься - разнесут по всему полку.
-Снилось, господин полковник, что я... что со мной... в полынью провалился! Гребу-гребу, а выгрести никак. Ну, я давай кричать! И вижу: дверь в небесах, и из двери святой Маркел ко мне спускается, да руку подает... А из руки у него - свет.
-Свет, вот как! Постой-ка, капитан, я тебе сон твой растолкую. В полынью провалиться - это к тягости. А тягость у растратчика и мздоимца общая, сам знаешь... быть же руке берущей, отделенной от тела! Пятнадцатый статут, вторая позиция. Да ты не дрожи, не дрожи, кум... У тебя ж защитник, святой Маркел, или забыл? Свет в руке - это учение, ибо сказано: ученье - свет, неученье - тьма. А как Маркел паству учил? Розгами, мочеными в рассоле учил - вот как. Я было розгами не забогател - плетью учить буду...
С этими словами полковник резво вскочил на ноги и в руке его обнаружилась плеть, сплетенная из воловьих жил. Покрывало, в которое он кутался, с одного стороны сползло с бедра, открыв взору могучую полковничью задницу, но он, забыв обо всяких приличиях, ударил интенданта. Тот пискнул и пал на колени. Полковник, очень похожий в своем облачении на гомеровского героя, раскорячась, стоял над интендантом и сек его плетью по чем придется и при этом яростно рычал сквозь зубы. Интендант пищал, как мышь.
-Это тебе за сбруи! Это за муку гнилую! Это за водку, которую уланам сбываешь! За сбруи!.. за муку!.. за водку!..
Элиот с интересом следил за воспитанием вороватого интенданта. Наконец, Книн сломал черенок и отбросил плеть в угол. Жертва, страдальчески мыча, слабо шевелилась в его ногах.
-Давно у меня рука чесалась, кум! - сказал полковник, тяжело дыша, - Давно чесалась - шкуру твою погладить. Да ты вставай, вставай, теперь не трону... - он отошел к лавке, держась за живот и, кряхтя, опустился на нее, - Опять эта болячка... Ты, кум, ворованное верни, судьбу не пытай. Сто коронеров с тебя за сбруи, да еще пятьдесят, положим, за муку. А водка... черт с ней, прощаю водку. И не серчай на меня... это я так... сон исполнял. Безрукому тебе лучше, что ли? Ступай теперь.
Интендант, у которого всё еще плясали губы, а поперек лба вспухал красный рубец, поднялся и низко поклонился Книну:
-Благодарсвую за науку, ваша милость.
-Ступай, ступай...
Бросив на Элиота злобный взгляд, интендант вышел.
III
Проклятые времена настали в Империи. Вот, к примеру, раньше как было: заплати коронер с гектара, и живи себе спокойно. По праздникам вино с белым хлебом, перепела в меду: ешь, пей, сколько душа пожелает, только работать не забывай. Око, конечно, дохнуть не давало, но на то и зубы человеку, чтобы язык на запоре держался. А как Ока не стало - всё, кончилась Правда на Земле! Без Ока Ангел слеп, как крот, скрибы ему речами льстивыми уши залепили. Негоже серости деревенской в государственные дела лезть, да куда ж денешься, когда до костей пропечет! Ну ладно - Грабен повоевал. Оно полезно даже кровь дурную спустить, чтобы народишко слишком не размножился. И всё, и угомонись! Нет - за кобылятников теперь взялся! Славу ему подай, земли чужие. А мужику от того легче? Одного сына в солдаты заверстают, другого - канал рыть в Бардахе. А тут еще чернильные души скрибы лютуют! Что ни день, то указ, что ни день, то указ! К кузнецу пойти лемех изломанный заварить: плати кузенный сбор! Надумал диких свиней травить: охотничью бирку выправь! Вот уж казна и до общинных земель добралась. Попробуй теперь корову на луг выпустить без особого права: живо руки назад завернут! И везде, куда ни сунься, сидит он, скриба. За ухом перо, чернильница на куриной шее: чтоб она тебе, душа чернильная, шею перетерла! Тьфу!
Ворочалась, гудела Империя, стряхнувшая с плеч паутину столетнего сна. Едкая злоба подспудно копилась в умах, то тут, то там прорываясь наружу огненными языками трактирных потасовок. Никто не видел, но говорили: ходит по земле могучий человек по имени Правда, и там, где пройдет он, чиновникам, и прочему гнусу не жить. Бывало, какой непутевый разойдется, хватит шапкой об пол: где ж ты, Правда, куда подевался? Глядь, а на следующий день в его окошко жандарм стучится, заместо Правды - гость незванный. И повели человека.
Жандармов развелось - как крыс в амбаре. На загривках сало вяжется: вот оно, то сало, которое у мужика из зубов выхватили! Давно ли народ волостные заставы на дрова по бревнышку раскатывал? Во рвах крапива цвела; а теперь и не подступай! Новые стены ставят по стандарту: в два наката, снаружи от огня кирпичом обложенны. Угловые башни до небес, на башнях часовые с арбалетами.
Да и сама Империя - чем не военный лагерь? - бряцанье железа со всех сторон. Молоты Ковальской слободы звенят не уставая с утра до вечера - столичные верфи отзываются дробным перестуком топоров. На церковных алтарях во славу Ангела курятся ароматные дымы. Гневные проповеди звучат с кафедр, обличая лукавую религию атечлей и особенно ее приверженность к богомерзким крестам. Святые все как один поднялись на защиту истинной веры, презрев иные дела. Дороги полнятся обозами, войсками, бредущими в разных направлениях в сопровождении целых туч маркитантских телег, зашпиленных парусиной.
Смутные слухи о надвигающейся грозе долетали и сюда, в северную глухомань. Они будоражили улан, все разговоры крутились вокруг одной только темы: быть, или не быть новой войне? Элиот был, пожалуй, единственным в лагере человеком, которого не коснулась эта тревога. Он словно выпал из потока времени, как букашка, впаянная в каплю янтаря. По вечерам, прячась в специально отгороженном закутке, составлял всё новые и новые снадобья для требовательной утробы полковника. Школа мастера Годара пошла впрок: Элиоту порой казалось, что он, наконец, ухватил за хвост ту неуловимую субстанцию, которая всегда отличает мастера от простого ремесленника. Что поделать, он был увлекающейся личностью, и им в который уже раз овладела лихорадка познания. В голове не осталось места ни Книге, ни Альгеде - борьба с недугом полковника властно позвала его за собой. Язва представлялась ему толстой старухой, похожей на слизняка. Она сидела там, внутри полковника, и шипела, и плевалась, когда ее парили морковным соком или пчелиным молочком. И с каждым днем она слабела всё сильнее, хотя и продолжала упорно льнуть к чужому телу.
Лечение давало плоды: желудочные колики у полковника постепенно утихали, а изжога прошла вовсе. Он даже немного в весе прибавил. Лонгрен Книн мог благодарить бога и судьбу, но поскольку верил он только в себя, то и успехи лечения приписывал исключительно себе. Юный ученик Годара был инструментом, одним из тех полезных людей, которые родились для того, чтобы обеспечить ему, полковнику безбедное существование. И по мере того, как могила отодвигалась всё дальше, им овладевало благодушное настроение. На радостях он даже долг интенданту простил. По ночам, заложив мощные руки за голову, рассказывал Дзилле деревенские сказки про зайчонку Сунни и льва Гоборо. Верная Дзилла доверчиво внимала, прильнув к его плечу.
А в соседней избушке маялся интендант. Мальчишка-лекарь - вот, кто не давал ему покоя. Гнилая колода, он был свидетелем его унижения! Как снести такую обиду? И интендант стонал от бессильной ярости и стыда, зажимая в зубах кусок овчины, чтобы не услышали спящие рядом офицеры. С каким бы наслаждением он вздернул этого ублюдка! Но нельзя, нельзя!
А на улице выли псы, задрав к черному небу треугольные морды, снежные волны с бархатными гребнями искрились под луной, и мигали загадочно звезды, и тень часового то и дело заслоняла в окошке серпастую луну.
Луна освещала и ту поляну, где еще совсем недавно волки едва не сожрали Элиота. Всё было как прежде, только скирды исчезли. Но костер горел, и согнутая фигура в собольей шапке сидела около него. Рядом вздыхал и хрупал овсом жеребец с запавшими боками: на морде его висела торба. Человек у костра неторопливо выскабливал нагар из трубки. Закончив, вытряхнул в костер сажу, набил трубку душистым табаком, прикурил от тлеющей веточки. Красноватый свет выхватил из темноты кончик острого носа, раздвоенный подбородок, морщинки около тонких губ, запавшие скулы, заросшие густой щетиной.
Человек в собольей шапке появился во втором часу пополудни. Жеребец, покрытый хлопьями пены, шатался под ним, от вислого крупа парило. Подоспел юный конюх и ловко поймал брошенные ему концы поводьев.
-Погуляй, пусть остынет! - крикнул приехавший через плечо. Он легко взбежал на крыльцо и пихнул в грудь стражника, заступившего дорогу. Начальственная наглость приехавшего поколебала уверенность стражника: просители так себя не ведут, да и злоумышленники тоже. По уставу нарушителя следовало заколоть, но момент был упущен: гонец уже скрылся за дверью. Стражник почесал пятерней в затылке и... снова привалился к косяку. Пускай Мясник разбирается, а то влезешь так от большого усердия куда не следует - потом загрустишь.
Но любопытство его было разбужено. Стражник сошел со ступеней, и, заложив за щеку порцию табака, поманил пацана пальцем.
-Эй, малый! Что за человек, откуда - знаешь? - спросил он.
-А то! - махнул челкой мальчишка, - От самого Адмирала прискакал, он уже раз бывал тут. Я его по носу запомнил: нос у него как у дятла!
Стражник обрадованно хлопнул себя по лбу:
-Ну точно, морда мне его знакомая! Главное, гляжу и не пойму никак: где же я этого жеребца видал? Заметный конишка...
И он начал делиться своими соображениями насчет этого визита. По его словам выходило, что не иначе их наладят в Кравен, потому что делать тут решительно нечего. Конюх был иного мнения. Он полагал, что полк их отправят к Ияру: тогда ему, может быть, повезет и он добудет себе горячего степного скакуна, о котором давно мечтал. От того, что конюху хотелось войны стражник пришел в мрачное расположение духа и заткнул говорливого мальчишку увесистым подзатыльником. Воевать ему не хотелось, это было ясно.
-Недомерок! - ворчал он, - Будет тут еще всякий глист рассуждать...