Голодным псом воет в подворотне вьюга. Сквозь бешеные снежные вихри желтеет пятно света. Недобрый свет: как бельмо в глазу слепца. Свет от фонаря, а фонарь над полосатой сторожевой будкой. Сторож, наверное, сейчас ужинает: пьет бульон с аррской ватрушкой. Вот и городские часы пробили восемь. На восемь у казначея назначен пир. На рынке болтали: будет приглашен адмирал Сандро, герой битвы у мыса Опид.
Злобный ветер ворвался в каменную нишу, едва не украл с головы шапку. Проказа не удалась, и ветер, досадуя, проволок по мостовой жестяной крендель, сорванный с ворот какой-то пекарни. Человек, притаившийся в каменной нише, проводил взглядом крендель.
Насчет званого ужина, это точно: собственными глазами видел, как известный всей столице трехгубый казначеев повар покупал в Портовом спуске бочку грабенских угрей. Угри, засоленные с тмином, эстрагоном и перцем безумно дороги в Терцении. Когда приказчики выкатили бочку и пряный дух вонзился в ноздри, в животе так подвело, что он чуть не завыл с голодухи. Но эта пища не для него. Как в пословице: простолюдину - плотвичка, купцу - угорь, дворянину - белый осетр.
А Ангелу - что? Что он ест? Да и ест ли? Сон над ним не властен, это каждому известно. Но вот как насчет пропитания? Брюхо, оно ведь чинов не различает. Брюху плевать, кто ты таков: вечно сущий? рвань нищая? Но и Ангел тоже... он к нежной, благородной пище привык. Это вам не какой-то там башмачник с Вдовьей улицы! Небось, с голоду будет умирать, а к вареной полбе и не притронется. Порода не та. Ее, полбу, способны переваривать только каменные желудки башмачников, про которых шутят, что они водку подметками закусывают. Человек зябко поежился. Он и от полбы не отказался бы. День прошел, а перехватить удалось только ломоть хлеба в харчевне у Дубернского моста. Это за полную бадью воды, которую человек натаскал из Линна.
Его имя - Элиот, и ему пятнадцать лет. Он вырос на улице, привык полагаться только на себя. В рукаве Элиота прячется нож. Хороший нож: грабенская сталь, лезвие щучкой, кровосток узкий и костяные накладки на рукояти - с насечками, чтобы рука не скользила. Нож ждет, и нетерпение ножа передается Элиоту. Три месяца они неразлучны: с того самого дня, как Элиот бежал с каторги.
Почему Ангел так строг к бродягам? Ведь сказано: люди равны пред Богом, ибо все люди дети божии. Ангел наместник божий, как же он допустил, что бродяг отлавливают, будто преступников и без суда ссылают на каторгу? Наверное, недоглядел где-то. Ангел один, а жандармов сотни, и среди них - жандарм Верхнелиннского округа, Луами, самый ненавистный. Это он упек Элиота в рудники. Ничего, ничего! Теперь-то Элиот на свободе, и Луами заплатит за всё, будь он проклят! За издевательства охранников, за голод и холод, за Бредда, который так и остался навеки там, в красных пещерах! Элиот перережет жандарму глотку: медленно, не торопясь, чтобы эта жирная тварь захлюпала кровью, а потом вспорет живот одним точным ударом! Вот так: снизу вверх! Сейчас, наверное, жандарм жрет куропаток и запивает их аррским вином. За это он тоже заплатит!
Святой Николус, как хочется есть!
На снег поверх желтого пятна легла тень. Какое-то время она оставалась неподвижной, но потом уползла в сторону, освобождая проход. Заскрипела рогатка, пропуская Того. Элиот напрягся. Действовать надо наверняка. А заорет? Ну и черт с ним, пусть орет: вьюга такая, что сторож ничего не услышит. Проклятье! Горло перехватило и руки дрожат, как у старика: первый раз на такое идет. Нет, убивать он не будет: припугнет ножом, чтобы не очень брыкался. А если не испугается?
Тот стремительно шел вперед, наклонясь навстречу клубам колючего снега. Под мышкой нес какой-то предмет и длинная-предлинная тень плясала перед ним. С каждым шагом он приближался к каменной нише. Вот сейчас...
Тот резко остановился: словно на стену налетел.
-Выйди ко мне! - голос исходил как будто со всех сторон, - Не нужно прятаться.
Мысль обожгла: бежать! Он и дернулся было - да навалилась оторопь, вдавила в стену мягкими лапами, опутала ноги. Элиот только корчился, будто устрица, на которую насыпали соль. Бежать он не мог, но и выйти не мог тоже.
И тут голос зазвучал вновь:
-И во второй раз говорю я тебе: выйди!
Медленно, очень медленно, по мере того, как одно чувство брало верх над другим, Элиот отделился от стены и сделал шаг вперед. И еще один. И еще. Свет от фонаря заставил его зажмуриться. Свет вырвал из тьмы тощий нос и седую прядь в нечесаных волосах, а во впадинах глаз залегла чернота.
-Ты убить меня хотел...
-Нет, ваша милость, нет! Видит Николус, я не хотел убивать!
Тот отступил на шаг и покачал головой. Элиот не мог видеть его лица, исчезающего в тени, но ему показалось, что Тот улыбается.
-Ты наглец... Пойдешь со мной!
Слова злой удавкой затянулись на горле: не вздохнуть. Элиот лязгнул зубами:
-Ваша милость... вы сдадите меня жандарму?
-Жандарму? - удивился Тот, - Жандарму... Нет, я еще не решил, как с тобой быть. Придумаю по пути. - и повернулся спиной.
Вот он, шанс! Через Пастерские ворота, мимо храма Мерайны, и за угол: там забор, но гнилой, и доски отвалились...
Но Тот, видимо, знал, что делает: Элиот как бычок на веревочке поплелся за ним. Сейчас его воля была - мягкий воск. Узкая спина качалась перед глазами: вверх-вниз, и с нею качался город, и мглистое низкое небо, и дорога в расквашенном снегу. Прошли Пастерские ворота, храм Ангела, охраняемый грифонами. Сбоку вывернул кривой тупик, заканчивающийся забором. Но что Элиоту забор? Кроме этой спины для него ничего сейчас не существовало. И если бы незнакомец свернул в Линн - Элиот не задумываясь отправился бы следом, в холодную декабрьскую воду.
Впереди опять замаячил свет. Но уже не городской сторож, согнутый ревматизмом и многочисленным семейством - под фонарем стоял жандарм. Элиот окунул голову в плечи: для бродяг эти цепные псы хуже чумы. Жандарм шагнул навстречу, загораживая проход. Глаза его настороженно блестели из-под заячьей шапки.
-Пропуск! - сказал он, и плюнул в снег.
Спутник Элиота развязал тесемку на кафтане, с достоинством извлек глиняную бирку.
-Этот со мной, - кивнул через плечо.
-Разберемся.
Жандарм ощупал колючими глазами Элиота и лошадиное лицо его вытянулось еще больше, а правая рука потянулась к сабле.
-Этот юноша со мной! - с нажимом повторил спутник Элиота.
И тут что-то случилось с жандармом, и напряжение исчезло из его руки.
-Проходите! - словно просыпаясь от тяжелого сна, произнес он и поднял рогатку.
Они были в Старом городе. Улицы тут чистые, а дома и выше, и богаче: галереи, цветные витражи, фасады в мраморе, стройные колонны и бюсты предков в дверях. Вот и мост с теснящимися по обеим сторонам купеческими лавками; свернули направо и остановились у двухэтажного дома с гранитными ступенями. Отворила женщина: полная, на плечах шаль.
-Мастер Годар! - заявила она прямо с порога, - Говорю вам, когда-нибудь вы сыщете неприятности на свою голову! В такой час ходить одному; это же надо додуматься!
Элиот насторожился. Служанка? Непохоже: служанке хозяин за такие слова точно заехал бы в ухо. А этот и не поморщился: стало быть, привык. Жена или родственница.
-Оставь, Орозия! Ты повторяешься! - сказал мастер Годар, входя в гостинную.
-Брали бы Аршана!
Нет, все-таки служанка... Но как он терпит?
-Ты разве не видишь, я не один?
Только тут, при ярком свете, Элиот разглядел мастера Годара как следует. Лицо этого человека изобиловало острыми углами: узкие - щелками, - глаза на худощавом лице, точеный нос, высокие скулы. Слегка перекошенный рот накладывал отпечаток непреходящей язвительности. Было мастеру Годару лет тридцать пять.
Орозия обожгла Элиота черными глазами:
-И кто же это будет? Я его знать не знаю, а по виду скажу: вылитый бродяга и вор!
При этих словах Элиот вздрогнул: почудилась ему ненавистная рожа жандарма Луами. Мастер Годар тем временем успел раздеться и поднимался по витой лестнице. Слова Орозии, видимо, пришлись ему не по вкусу, поскольку он развернулся на каблуках и произнес:
-Это наш гость! Достаточно?
И не желая более ничего объяснять, исчез наверху.
Элиот топтался у двери, оттаивал с мороза и вертел головой. Оцепенение его исчезало, и на смену пришло удивление. А удивляться тут было чему: огромному ковру с мучающимся Иовом, камину, в котором гудел огонь, саблям, скрещенным на фоне круглого щита. Элиот был переполнен свежими впечатлениями, как путник, открывший нежданно-негаданно неизвестную доселе страну. Он даже о своем голоде забыл, и не замечал пристального взгляда Орозии.
Орозия брезгливо разглядывала Элиота и тоже пока молчала. Так смотрят на шелудивого пса на рынке. Впрочем, ее можно было понять: Элиот давно не мылся, да и одежда, мягко говоря, вовсе не располагала к ее хозяину. Засаленная шапка съехала на уши, на плечах вместо камзола болтался мешок с прорезями для рук, а штаны, сделанные из парусины, гремели, как жесть. Но и штаны меркли в сравнении с тряпками, намотанными на ноги, серыми от грязи и в тепле уже начинающими попахивать.
-Любезная Орозия! - прозвучал сверху приглушенный расстоянием голос мастера Годара, - Накорми, пожалуйста, юношу, он голоден. Спать ему постелишь в гостиной.
-Помилуйте, мастер Годар! - воскликнула Орозия, - У него же вшей целая армия! Пускай он в дворницкой переночует!
-Вшей вывести! И не перечь!
-Как же, вы их выведите, - бормотала Орозия, стряхивая с плаща хозяина снег, - знаем мы вас... Это вам не животы резать. Опять всё придется самой делать.
Элиоту эти слова, насчет животов, совсем не понравились: как бы раку с укропом не встретиться. Ему приходилось встречать мастеров, умеющих быстро и ловко выпотрошить человека, так что и глазом не успеешь моргнуть. Но ничто, решительно ничто не объединяло их с мастером Годаром. И вшей ему зачем-то травить понадобилось... Лекарь, что ли?
Орозия будто и не замечала Элиота. Поворачиваясь и наклоняясь всем корпусом, похожая на океанский корабль в мелкой Линнской бухте, она чистила плащ мастера Годара с таким видом, будто исполняла какой-то важнейший ритуал. Покончив с чисткой, развесила на каминной решетке плащ и шляпу, тщательно разгладив даже самую маленькую складочку. И только после этого повернулась к Элиоту.
-Ну-ка, иди сюда, дружок! - поманила пальцем.
Элиот подошел, конфузливо оглядываясь на мокрый след, потянувшийся за ним.
-Раздевайся! - последовал новый приказ.
За три месяца, прошедших после бегства из рудников, Элиот отвык подчиняться и крайне неохотно освобождался от одежды. Оставшись в одной тряпке, намотанной вокруг бедер, он почувствовал себя крайне неуютно и с тоской поглядел на родные лохмотья, кучей лежащие в ногах. И тут случилось то, чего Элиот никак не ожидал. Орозия кошачьим движением цапнула повязку, и не успел он охнуть, как оказался совершенно голым. Краска бросилась ему в лицо, и он машинально прикрыл срам рукой. Орозия фыркнула.
-Эх, мальчик мой! - сказала она весело, - Знал бы ты, сколько я вас перевидала на своем веку!
Вещи Элиота полетели в огонь, а Орозия куда-то ушла. Через минуту вернулась, неся исподнюю рубаху до колен.
-Одень это пока, - сказала она.
Элиот влез в рубаху, облегченно подумав, что слава Николусу, всё позади. Но он ошибся. Орозия наотрез отказалась укладывать его в чистую постель, и пришлось пройти еще через одно испытание - ванну. Само по себе это было не так уж плохо, если бы не присутствие Орозии. Он сидел в глубокой деревянной лохани по грудь в воде, а она пухлыми пальцами втирала ему в голову какую-то на редкость едкую дрянь.
-Это от вшей, - пояснила Орозия.
Элиот, разомлевший от горячей воды, благодушно посмотрел на нее. Хочешь со вшами воевать: пожалуйста, воюй. Да только напрасные хлопоты. К утру обязательно наползут новые, никуда не денешься. К этим насекомым Элиот относился по-философски, как к неизбежному, но вполне терпимому злу. У бродяг даже развлечение такое есть: собрать сотни две вшей в тряпицу, а потом выпустить незаметно на камзол знатного господина, который, гад, миллостыню зажимает. Господин скачет, скребется сразу в двадцати местах, да разными словами ругается - смешно... Но ничего такого Элиот говорить не стал: понял уже, что его мнение в этом доме никому не интересно. А раз так, лучше помалкивать.
Потом был скромный ужин: пареная несоленая рыба с гречневой кашей и настойка из листьев брусники, слегка разбавленная медом. Орозия сидела рядышком, подперев румяную щеку рукой, смотрела, как он ест, и расспрашивала Элиота о его житье-бытье: кто, да откуда, да отчего шрам на левом боку... Прошлое Элиота было туманно: отвечал он односложно, не вдаваясь в подробности. Наконец, последовал тот вопрос, которго он и ждал и боялся:
-Где же твоя мама?
Где его мама... Ее глаза, тепло рук, веселый грудной смех. Все ушло.
-Она умерла, - буркнул он в тарелку.
-Бедненький, - вздохнула Орозия печально. Но печаль жила в ней недолго, потому что появился новый вопрос, - И что же с ней случилось?
-Умерла от чумы. - сказал Элиот просто, - Я тоже тогда едва не умер.
-Вам надо было ехать в горную страну Поарван, там воздух чище, чем в городе. Эпидемии в горах не распространяются. - важно изрекла Орозия, явно повторяя чьи-то слова.
Что такое эпидемия, Элиот не знал, а спрашивать постеснялся. После этого разговор потух. Женщина вдруг заторопилась и ушла, оставив гостя одного на поварне. Постелила она в гостинной, рядом с камином, как велел хозяин. Соломенный тюфяк колол бока, но это неудобство не смущало Элиота, еще вчера ночевавшего под прилавком на рынке. Он уснул под треск угольев в камине и дикую пляску огненных бликов на стенах.
Ему приснилась мама. Она стригла его, сидящего на деревянном табурете, и что-то быстро-быстро говорила. Элиот не видел ее лица, только грудной мелодичный голос ласкал слух. И еще легкие, словно ветер, прикосновения маминых пальцев ко лбу... Он жмурился от удовольствия и капризно требовал дать ему ложку меда.
Солнечные лучи, прошив разноцветье витража, складывались на противоположной стене в молящуюся Мерайну. В картине был запечатлен момент, когда в руки святой спускается голубь, несущий благую весть. Элиоту Мерайна казалась сладким сном, столь же невероятным, как и та постель, в которой он лежал. А вдруг все сейчас исчезнет? - подумал он со страхом. И снова - вонь, крысы, жалкий костерок с оградкой из кирпичей... Он заворочался, сел в постели, тараща глаза. Нет, это был не сон. Вот бардахский ковер с Иовом, вот и сабли, и гербовый щит! Нога уткнулась во что-то мягкое, и он увидел стопку вещей, аккуратно сложенных рядом с постелью. Тут были штаны из плотной хлопковой ткани, которую делали в заморских землях, красная рубаха и куртка-косоворотка. И как сказка - собачьи сапоги на толстой набойной подошве с легкомысленной бахромой на голенищах. Никогда у Элиота не было ничего подобного! Он осторожно протянул руку и провел по мягкой коже указательным пальцем. Глаза не обманывали: сапоги были самае настоящие.
Боковая дверь хлопнула, и в гостинной появилась полная женщина - Элиот с трудом вспомнил, что зовут ее Орозия.
-Одевайся! - сказала она в своей обычной манере, нетерпимой к любым возражениям, и тут же скрылась на поварне.
Элиот одевался с величайшей осторожностью, словно вещи были сделаны из стекла, и одно неловкое движение грозило превратить их в груду осколков. Не одевался даже - облачался... Как всегда бывает в подобных случаях, зачесалось в носу; Элиот замер, борясь с желанием чихнуть - и конечно же, чихнул.
Вероятно, он разбудил бога, обитавшего наверху, ибо оттуда немедленно раздался знакомый голос:
-Любезная Орозия. Пригласи-ка этого юношу в мой кабинет; я хочу побеседовать с ним.
Орозия выглянула из поварни и сделала страшное лицо:
-Ну, что стал, пенек с глазами! Или не слышал? А ну, марш наверх! Дверь направо.
Элиот, робея, поднялся по лестнице и оказался в небольшой, почти пустой комнате с двумя одинаковыми дверьми. За правой дверью фальшиво насвистывали - мастер Годар исполнял какую-то сельскую песенку. Элиот приободрился: стало быть, настроение у хозяина (в мыслях своих он уже называл мастера Годара хозяином) хорошее. И, тем не менее, он поежился, чувствуя, как дверная ручка, к которой прикоснулась его рука, мгновенно становится мокрой от пота.
Кабинет мастера Годара превзошел даже гостинную со всеми ее витражами и коврами. Единственное окно напротив двери выходило в маленький ухоженный дворик. Но не оно поразило Элиота (хотя стекла такой чистоты и считались большой редкостью). Книги, книги - куда ни глянь, везде книги! Боковые стены, выполненные в виде стеллажей, до самого потолка забиты книгами; книги на полу, книги на стульях... Их были... тысячи! Элиот и вообразить не мог, что в одном месте может быть столько книг: это не укладывалось в его голове. Появись в небе дюжина солнц - и те вряд ли поразили бы его до такой степени! В книжных лавках Терцении выставлялось одновременно не более десятка книг, но и они представлялись Элиоту золотыми россыпями, неописуемым богатством, которое может позволить себе разве что Ангел. А тут их во много раз больше!
-Я вижу, ты уже точишь зубы на мою библиотеку! - раздался сухой голос.
Всё-таки, это зрелище не для его глаз... Голос вывел Элиота из оцепенения, но после книг он не мог больше испытывать к нему то мистическое чувство, какое было прежде. Поначалу он, ослепнув от кабинетного великолепия, даже не заметил его хозяина. Мастер Годар восседал у окна за огромным дубовым столом, заваленным грудой бумаг и книг. И это тоже было необычно. Те скрибы, которых довелось встретить Элиоту, работали, держа бумагу на коленях, или пользовались пюпитром. Мастер Годар всему этому предпочитал стол. Почти кощунство, если держаться старинных обычаев. В порядочных семьях стол называли 'дланью божией', которая подавала людям еду их, и делать что-либо другое за столом означало покушаться и на бога, и на Николуса со всеми святыми. Элиот едва не плюнул через левое плечо, но глаза хозяина сверлили его, как два маленьких буравчика, и он с удержался от своего желания.
Поскольку Элиот молчал, как рыба, мастер Годар раздраженно сказал:
-Долго мне еще смотреть в твой разинутый рот? Вот стул. Садись.
Элиот сел и замер, превратясь в изваяние. Теперь он ел хозяина глазами, и ждал, что же будет дальше.
-Итак, вчера ты хотел меня ограбить, - язвительно поизнес мастер Годар, - А то и убить, а? Могу я знать, почему?
-Я хотел всего лишь забрать у вас мошну и отпустить вашу милость.
-О, мой бог, какая святая наивность! - пробормотал мастер Годар.
Наступило молчание. Элиот затосковал, видя уже, как его волокут спиной вперед жандармы в кожаных панцирях.
-Ты же никогда раньше этим не занмался, юноша!
-Да, ваша милость.
-Отчего же решился на разбой? Ну, говори!
Разве мыслимо такое объяснить? Медведю мыши не понять...
-Мне нужно есть, - ответил тусклым голосом.
-Никогда никого не грабь, это у тебя плохо получается. Даже если ты сбежал с каторги!
Элиот вздрогнул, как будто его ожгли плетью. Он робко взглянул на хозяина, и сразу отвел глаза.
-Вы знаете, кто я. И знаете, что я убил охранника.
Мастер Годар коротко кивнул:
-Кстати, зачем тебе понадобилось убивать этого человека?
У Элиота мелко задрожал подбородок; лицо покрылось красными пятнами. Че-ло-ве-ка?.. Не человека - мразь, гниль, дрянь! Он пригнул голову и крепко сжал челюсти: лишь бы не сорваться со злости! И всё же, не выдержал.
-Что вам надобно от меня? - выкрикнул звенящим голосом, - Хотите в Башни засунуть - ну, давайте! Давайте, ваша сила!
Мастер Годар пристально смотрел на него, посверкивая зрачками. И под его странным взглядом Элиот как-то сразу сник, словно из него пар выпустили.
-Это не человек! - произнес он глухо, - Знали бы вы его так, как я...
Ему вдруг стало холодно. Нет, это не был холод зимних улиц и площадей, который обжигает кожу и судорогой сводит пальцы. То был холод иного рода: вкрадчивый, леденящий, он проникал в душу, и даже самый жаркий огонь не мог его растопить. Он убивал медленно, иногда годами. Ты ворочал барабан дробилки, ты ел, ты засыпал и просыпался, чувствуя его прикосновение к костям; ты вдыхал и выдыхал его. Он был вокруг тебя, но и в тебе тоже: даже в снах он не оставлял тебя, холод рудников. Элиот снова видел суматошную пляску огненных бликов на каменных сводах... и эта всепроникающая красная пыль, которая была в твоей миске, в твоих легких, в порах твоей кожи... Потом на него надвинулись маслянные глазки на аскетическом лице, и Варррабель проворковал ласково:
-Вставай, деточка, вставай, мальчишечка, работать надо!
Это была его обычная манера: нежно погладить каторжанина по щеке, томно заглянуть в глаза, а потом протянуть по спине бичом с таким расчетом, чтобы лопнула кожа.
В рудниках хватало и других надсмотрщиков. Эти псы никогда не упускали случая пнуть каторжанина ногой. Все они были на одно лицо: здоровые плечистые детины с протухшими от вечного похмелья глазами. Варрабель выделялся среди них. Худощавый, длинный, как журавль, с маленькой сухой головкой. В отличие от других, он брил и бороду, и саму голову - чтобы вши не заедали. Ненависть каторжан к Варрабелю была велика, но еще сильнее был их страх. Поговаривали, что когда-то он и сам стучал кайлом (никто не мог подтвердить этих слухов: самые выносливые выдерживали в рудниках лет по пяти, не больше). Варрабель был чертовски изобретателен и постоянно придумывал что-то новенькое: у него это называлось 'воспитанием'.
Память услужливо подсунула картину из прошлого... Элиот сидит на корточках, с наслаждением вгрызаясь в спину большой ржавой селедки. Рядом чавкает Бредд - подмигивает ему и довольно смеется. Варрабель меряет журавлиными ногами пространство пещеры и раглагольствует о безмерном милосердии Ангела. Каторжане поначалу смотрят на него с опаской - ждут очередной подлости, - но, по мере того, как животы их наполняются, на них снисходит благодушие. Долгий отдых и хорошая кормежка - предел мечтаний. Наступила неделя Ангела, и работы на рудниках приостановлены в честь праздника, как и во всей Империи. Потом Варрабель уходит, и тут же среди каторжан завязываются разговоры. Любимая тема - амнистия. Каждые три года Ангел объявляет амнистию, и некоторые покидают эти могилы. Страдающие от цинги и костоеды, с легкими, напрочь изъеденными туберкулезом, наполовину ослепшие от вечного недоедания, но - живые.
Ну а потом была дикая, сводящая с ума жажда. И горло, превратившееся в жгучую изложницу, по которой жидким огнем течет воздух. И ручьи, водопады, океаны холодной, чудесной воды в бредовых видениях...
Бочку с водой прикатили на третий день. Варрабель оглядел притихших каторжан, и, не говоря ни слова, вышиб у бочки дно. На землю, журча и сверкая серебром, хлынула вода. Из сотни чахоточных грудей исторгся общий стон: каторжане, толкаясь и воя, бросились к бочке. Она опустела в пять секунд, а вся вода тут же ушла в рыхлый известняк. Этого Элиоту не забыть никогда: катораже, вылизывающие пол распухшими языками, и надсмотрщик, царящий над ними с застывшей на губах улыбкой. В глазах Варрабеля мерцали искорки: он был доволен. И Элиот ни секунды не медлил, когда выбритое до синевы темя пьяного Варрабеля подвернулось на его пути. Цепь, с которой Элиот не расставался без малого год, сложенная вдвое, ударила в это темя, и оно хрустнуло, как яичная скорлупа...
Элиот замолчал. Кусая губы, он вглядывался в невозмутимое лицо мастера Годара, но оно ничего ровным счетом не выражало. Теперь Элиот досадовал на себя за то, что так разоткровенничался. Что за дело этому человеку до его бед? Не ищи у богача сердца, а у нищего правды - говорят люди. Таким историям на рынке красная цена - медяк за дюжину.
Он осмелился спросить:
-Вы вчера не сдали меня жандарму. Вы ведь могли сказать одно только слово!
-Потому и не сдал, что мог бы, - ответил мастер Годар, задумчиво массируя пальцами жесткий подбородок.
В кабинете снова повисла тишина. Слышен был только зычный голос уличного молочника, который нараспев расхваливал свое молоко, жирное и сладкое, как мед. Затянувшуюся паузу первым прервал мастер Годар:
-Помнится, ты говорил: твои родители умерли...
Откуда он узнал? Должно быть, Орозия разболтала...
-Мать умерла от чумы, когда мне было пять лет.
-Это в тот год, когда половодьем снесло старый Дубернский мост?
-Да, ваша милость. В тот самый год.
-Эпидемия действительно была страшная... - пробормотал мастер Годар под нос и опять спросил, - А отец - что с ним?
-Я не знаю, как его зовут, и где он.
-Н-да, старая история. Бурный романчик, неожиданная разлука, любимый скрывается в клубах пыли, а бедная девушка остается с животом.
Элиот почувствовал, как лицо его наливается кровью.
-Не говорите так! - крикнул он, - Мой отец был благородным дворянином!
Его глаза натолкнулись на жесткий взгляд хозяина, и тут же волна негодования внутри него сломалась, и расползлась тихой лужицей.
-Очень вероятно, что твой отец и был дворянином, - насмешливо сказал мастер Годар, - Именно сие высокое сословие более других склонно к подобным шалостям.
Элиот не нашелся, что ответить, а мастер Годар продолжал, как ни в чем не бывало:
-Возьму тебя курьером. Будешь получать жалованье: двадцать коронеров в год. Одежда и еда тоже за мной. Цвет волос придется сменить, если не хочешь в другой раз попасть в рудники. Эта седая прядь слева слишком заметна. Теперь иди.
Когда Элиот вышел, мастер Годар покачал головой, и сказал ворчливо:
-Укрывательство преступника... лишение носа с последующей конфискацией имущества... Хотел бы я знать, зачем мне все это?
II
Так началась жизнь Элиота на службе у Рэмода Годара. Он и раньше догадывался, что ремесло хозяина связано с медициной, а вскоре ему пришлось убедиться воочию. До полудня лекарь успел принять человек десять посетителей. Не проходило и четверти часа, чтобы у дома мастера Годара не остановилась раззолоченая карета, из которой появлялся то чиновник с сухим, как у кузнечика лицом, то высокородный господин в алом корзно, то бородатый купец в сопровождении тумбообразной супруги. Некоторых Элиот не раз встречал на улицах Терцении. Там они отгораживались от всего остального мира свитами из слуг и телохранителей, грудами шуршащей парчи и той особой спесью, которая присуща только богачам. Элиоту всегда казалось, что богачи - существа особого рода, живущие своей, скрытой от чужих глаз, жизнью. Но в это утро его вера в их исключительность была подорвана. Он видел, как преображаются сильные мира сего, попадая в дом лекаря. У чиновника с лицом кузнечика дрожала челюсть, и он часто-часто мигал совиными глазками. Господин в алом корзно суетился и мелко хихикал. Купец и его супруга злобно шипели друг на друга, как два растревоженных гусака. Ни в ком из них и намека не было на обычную для богачей спесь. Всё что угодно, только не спесь.
Звезда мастера Годара стояла высоко: он предлагал людям самый выгодный в мире товар - их здоровье. Всем нужен был лекарь, всем, без исключения! Элиот понял это, когда увидел входящие в гостинную фигуры, с ног до головы замотанные в черное. Даже Око Ангела не могло обойтись без услуг мастера Годара.
Вообще-то, мастеров в Терцении пруд пруди: любой глава семейства мог претендовать на это звание. Но Рэмод Годар семьи не имел, и мастером его называли исключительно из уважения. У него было много постоянных клиентов, и доход он имел приличный. Вместе с тем, одевался скромно, насколько подобает горожанину среднего достатка. Чаще всего на нем можно было видеть черный камзол с коротким плащом и штаны из хлопковой ткани. Башмаки не отличались изяществом, но зато были крепки и удобны, а широкополая шляпа надежно укрывала от дождя. И никаких тебе украшений - ни бахромы, ни кружев, на которые так падки столичные жители. Облик мастера Годара дополнял потертый саквояж, с которым он никогда не расставался. Встретишь такого на улице - и подумаешь мельком, что скромный скриба спешит в контору. И будешь долго хлопать себя по ляжкам и ахать, узнав, что в окна его дома вставлены витражи Богараули, а стены украшают бардахские ковры и клинки грабенских мастеров. Любовь к искусству была слабостью мастера Годара. Во всем же остальном его быт подчинялся суровой целесообразности. Иной на его месте завел бы десяток лакеев и личного цирюльника в придачу, а этот обходился экономкой и дворником. С недавних пор, правда, у него появился еще и курьер.
Лекарь был человеком, необыкновенным во всех отношениях. Он избегал есть мясо, разминал по утрам суставы и бегал по городским улицам, словно мальчишка-водонос. По его словам, человек должен всегда содержать себя в порядке и чистоте, ибо именно этим он и возвышается над рычащими и мычащими. Элиоту его привычки казались странными. Пусть сначала попробует внушить полуголодному крестьянину с надорванной от вечных трудов спиной, что поститься и бегать по утрам полезно для здоровья.
На любой случай у мастера Годара всегда было припасено свое мнение, и он никогда его не скрывал. Подобная открытость мало кому нравится. А поскольку мнение лекаря частенько бывало сдобрено изрядной долей сарказма, стоило ли удивляться, что недобрая слава волочилась за ним, как крокодилий хвост? "Вольнодумец, каких еще поискать!" - отзывались о нем при дворе, что, впрочем, не мешало тем же людям записываться к нему на прием. Элиот осуждал прямоту хозяина. Жизнь приучила его скрывать свои мысли, и, если надо, присоединять свой голос к общему хору. Хозяин же никогда не сливался с толпой, он предпочитал держаться особняком. 'Если ты уверен в своей правоте, - как-то сказал он Элиоту, - почему ты должен кого-то бояться?'. Ну, такой человек, как мастер Годар, конечно, мог позволить себе оставаться самим собой - ведь он был богат. Надо сказать, что деньги лекарь тоже тратил глупо. Большие средства у него уходили на поддержку бедных студиозусов и госпиталя святой Мерайны. Уважающий себя человек не станет заниматься благотворительностью - это удел вдов и старых дев. Ко второй статье расходов - книгам, - Элиот относился более благосклонно. Мастеру Годару их привозили грудами, и из самых разных земель. Но и тут он никогда не торговался; букинисты, зная его слабость, драли с него тройную цену. Наконец, мастер Годар ценил вещи из Старого Мира. Элиот понимал еще, когда хозяин покупал какой-нибудь гобелен или вечный нож. Но к чему, скажите, приспособить стекляшку с металлическими проводками внутри? А вот мастер Годар без лишних слов выкладывал деньги и за стекляшку, и за металлический циллиндрик, пупырчатый с одного конца. Купец, сбывший залежалый товар, радостно скалил зубы, а Элиот только вздыхал, глядя, как бездарно пропадают деньги. Весь подвал под домом был забит этими странными предметами, о назначении которых лекарь мог только догадываться. Тем не менее, он любил проводить в окружении своих сокровищ свободные часы, и чем он там занимался, было неизвестно. Однажды Элиот видел, как мастер Годар вышел из подвала с какими-то дикими, горящими глазами, ничего не замечая вокруг себя, натыкаясь на мебель и бормоча под нос странные слова. После этого он заперся в кабинете и не высовывался оттуда до самого вечера. Орозия, которая поднялась наверх, чтобы пригласить хозяина к обеденному столу, вернулась злая.
-Вот уеду к тетке в деревню, тогда вы у меня попляшете, ваша ученость! - грозила она пухлым кулачком в потолок, - Это же надо: послать меня ко всем чертям!
И она возмущенно гремела кастрюлями. Элиот беззаботно уничтожал свой обед. Он давно привык к ежедневным обещаниям экономки бросить нерадивого хозяина и знал, что никогда они не будут выполнены. Орозия вела затяжную и совершенно безнадежную войну с расточительностью лекаря, но тот попросту не обращал внимания на ее упреки. Для Элиота это тоже было в новинку: он еще не видел, чтобы хозяева позволяли слугам вести себя так вызывающе. Что касается Орозии, то она, наверное, искренне верила, что без нее непрактичный мастер Годар давно бы зачах, как фикус, который перестали поливать. Через нее велись все дела по хозяйству, и надо отдать ей должное, велись хорошо. В доме Орозия выполняла все женские работы: вела бухгалтерию, ходила на рынок, готовила и убирала в комнатах. Мать ее была маркитанткой и Орозия в молодости занималась тем же. Эта профессия на всю жизнь выработала в ней железную хватку и несгибаемую волю. В силу своего веселого нрава и темперамента, экономка пользовалась у мужчин большим успехом. Элиоту не раз доводилось видеть этих обремененных семействами господ, прикрывающих шляпами лица, когда они осторожно пробирались через дворик в комнату Орозии. Впрочем, она меняла их с завидным постоянством: раз в две недели. Вместе с тем, женщина эта была крайне набожна. В дни великих праздников она с утра до вечера била поклоны в храме святой Мерайны - Орозия полагала, что Мерайна, как никто другой из небожителей сможет понять и простить ее грехи.
Третьим обитателем дома был Аршан - угрюмый мужик, носивший деревенскую одежду. Это придавало ему вид крестьянина, который приехал в город на ярмарку. Он был и дворник, и сторож, и истопник одновременно, а если надо, мог починить прохудившуюся крышу или поменять гнилую половицу. С Элиотом он никогда не заговаривал первым, а на все вопросы только ворчал под нос невразумительное, словно наполовину разучился говорить. Пристрастия Аршана тоже были самые что ни на есть деревенские. От него на целую сажень несло табачным дымом, чесноком и кислым пивным духом - мастер Годар всегда страдальчески морщил нос, проходя мимо. Элиот, привыкший и к более крепким запахам, не раз пытался вытянуть из Аршана подробности его жизни. Но тот лишь сумрачно отмалчивался. Этот молчун даже язык свой держал на запоре: выставит самый кончик наружу, но обязательно прихватит его двумя рядами крепких желтоватых зубов. Кончик Аршанова языка можно было видеть и когда он рубил дрова, и когда белил известью фасад, но чаще всего - когда к нему приставали с расспросами. В остальное время зубы Аршана жевали мундштук кукурузной трубки. Орозия как-то шепотом поведала, что все родные дворника сгорели в пожаре. Видимо, эта беда надорвала его, и он немного повредился в уме.
Элиота поселили в небольшой комнате под самой крышей: семь шагов в длину, четыре в ширину. Единственное круглое окно выходило в маленький дворик; оно было застеклено - роскошь, невероятная в комнате для прислуги. Впрочем, в доме лекаря повсюду стояли стекла: на зависть другим хозяевам, у которых в в рамах были распялены презренные бычьи пузыри.
Поначалу Элиот вздрагивал всякий раз, когда в его дверь стучали. Но он скоро привык, и это даже ему понравилось - чувствовать себя полным хозяином в своих четырех стенах и никого не бояться: ни жандармов, ни воров. Первую неделю он часто просыпался среди ночи, мокрый, как мышь. Ему снился один бесконечный сон: мастер Годар со скандалом выгоняет его на улицу, а вдогонку летит грязное тряпье, в котором он пришел в его дом. Кошмары отпустили его не сразу. Но к весне прошло и это. Теперь одни лишь коты мешали ему спать: почему-то они избрали место для своих ночных посиделок прямо над его комнатой. Зато грела мысль, что соседство котов, безусловно, предпочтительней соседства одичавших голодных псов.
Что касается обязанностей, то у Элиота они были необременительны и в чем-то даже приятны. Чаще всего ему приходилось относить письма мастера Годара к его многочисленным пациентам и просто знакомым, бегать с рецептами в аптеку и сопровождать Орозию на рынок с корзиной в руках. Пару раз хозяин брал его с собой в госпиталь, и в обоих случаях Элиот должен был нестись домой сломя голову только потому, что в саквояже мастера Годара не нашлось нужного лекарства. Свободного времени оставалось много, и Элиот с большой пользой для себя проводил его за в трактире "У моста". Библиотека мастера Годара не давала ему покоя. До нее он добрался спустя две недели после своего принятия на службу. Элиоту пришлось выдержать жестокую борьбу с самим собой: душа его вожделела книг, а разум призывал к осторожности. Однако, пример наглой Орозии подтолкнул его на этот шаг. В один прекрасный день он предстал перед хозяином и, краснея, попросил дать ему что-нибудь почитать.
-Ого! Ты умеешь читать, юноша? - удивленно задрал брови мастер Годар.
Элиот так энергично кивнул головой, что в шее у него хрустнуло.
-Я знаком с этой премудрой наукой, ваша милость, - сказал он, гордясь собой, - Меня обучил ей один монах-расстрига: за это я воровал для него с полей спаржу и арбузы, - ему показалось, что мастер Годар как-то по-новому смотрит на него - с нескрываемым интересом, - и тут же попытался развить свой успех, - Еще я обучен счету, сложению и вычитанию чисел, значением более десяти.
С этого момента доступ к библиотеке хозяина был открыт. Впрочем, мастер Годар сам выбирал, какие книги Элиоту можно читать, а какие не следует. Первой была Библия. При виде толстенного фолианта, обшитого крокодиловой кожей, Элиот испытал самое настоящее потрясение. Но, к своему удивлению, Библию он осилил за полтора месяца, хотя поначалу думал, что на это ему не хватит и всей жизни. 'Апокалипсис' Иоанна Богослова потряс Элиота до глубины души: долго еще после этого снились ему восстающие из могил мертвецы и хвостатая звезда Полынь. 'Песнь песней' бросала его то в жар, то в холод, а над 'Псалтырем' он попросту засыпал. Умиротворяющее учение Иисуса вызвало в нем жалостливое недоумение: как можно прощать тех людей, которые распинают тебя? Уж он-то никогда не подставит левой щеки жандарму Луами, пусть не надеется! Его симпатии были на стороне Моисея: око за око, зуб за зуб! Луами должен ответить за всё, иначе где же справедливость?
После Библии Элиот получил 'Войны марки' Ушша Редейского. Этот многомудрый муж жил в приграничном городке Редее, и ему довелось стать свидетелем многих удивительных событий из бесконечной войны Империи с кочевниками атечлями. Элиот узнал, как потом и кровью строился знаменитый Вал, как рубились деревянные остроги и распахивались целинные земли у восточных пределов Империи. Словно воочию он видел грандиозную битву у реки Ияр: толпы кобылятников с развевающимися по ветру волосами, стройные, как лучи, ряды имперской пехоты, и белое неподвижное лицо Ангела, с высоты холма взирающее на всё это. Далекие степи, пахнущие полынью, пленили воображение Элиота. В свете костров плясали тени кровожадных богов, подгоняемые гортанными криками, мчались к водопою табуны лошадей, а на древних курганах курились дымы. И в самом сердце этой дикой страны лежал огромный кратер Карабулуз - шрам, оставленный людьми из Старого Мира на теле Земли.
И всё новые и новые названия, ласкающие слух: 'Приключения Дауда, сына Ирна', 'Илиада', 'Лунные пляски'... Дивный цветной мир...
До глубокой ночи засиживался Элиот в своей комнатке, глотая страницу за страницей. Луна заглядывала в его окно, а иногда в него барабанили дождевые капли. Потом пламя свечи начинало мерцать - и гасло, растекшись по бляшке подсвечника. И тогда только Элиот откладывал книгу и лез под холодное одеяло. Утром, разумеется, приходилось расплачиваться. Сонный, он спозал с кровати, и брел на поварню, где без аппетита проглатывал пресный завтрак. После завтрака являлся перед лекарем, пряча от него воспаленные глаза и мрачно выслушивал его распоряжения. Но долго так продолжаться не могло. Однажды мастер Годар, забрав очередную книгу, заявил, что следующая будет выдана Элиоту только через неделю.
-Эдак, юноша, ты скоро в ночного сыча превратишься! - заявил он, демонстративно отвернувшись, - В любом деле надо блюсти меру, а ты меру потерял. Последний великий энциклопедист, Солив говорил: "Алчущий человек жалок, ибо он есть раб своих страстей. Он проматывает родительское состояние, он вожделеет всего, а не получает ничего. Отец, сокруши ребра его, и держи его ноги спутанными, дабы не принес он в твой дом лихую беду!" Запомни эти слова, юноша; их сказал мудрый человек.
Элиот поник, но быстро воспрял духом, найдя утешение в ежедневных посещениях трактира 'У моста'. Здесь останавливались небогатые купцы и комедианты из далеких стран, и их интересно было послушать. В трактире всегда что-то происходило: он стоял на бойком месте. Элиот обычно садился под лестницей, в самом дальнем углу. Отсюда удобно было наблюдать за разношерстной публикой и в то же время не попадаться на глаза патрульным жандармам, которые частенько наведывались в это заведение. Трактир кипел людской разноголосицей: кто-то требовал горячий ростбиф, кто-то пускал изо рта дымные колечки, дюжие молодцы, сметя со стола посуду, мерялись силой на руках, а Элиот потягивал пиво и ждал, когда же начнется самое главное действо. И вот, наконец - как награда за долготерпение, - завязывался разговор!
-В горной стране Поарван, что на полуночь, - говорил, маленький монашек, значительно оглядывая собутыльников, и задирая крючковатый палец, - объявилось чудо из чудес: птица с бабьей головой! Дом ее - дебри лесные, а питается сия птица соками мужчин, которых заманивает в свое гнездо. Бедолаги после этого напрочь лишаются мужеской силы.
-Брешешь ты всё! - качал головой кто-то из слушателей, - Таких птиц не бывает.
Огромный, диковатого вида мастеровой хитро подмигивал и понизив голос, говорил:
-Насчет птах - не знаю, а бабы, какие из мужиков силу пьют, попадаются. Да вот, Фируна с улицы Лудильщиков: страсть-баба! Ни за что мужика не отпустит, пока у того стоять не перестанет! - и громко хохотал, довольный.
Элиот сидел в своем углу под лестницей и жмурился, как кот. В книгах и застольных беседах мир земной, полный чудес и тайн, распахивал перед ним свои грани, щедрый и неисчерпаемый, как Кладезь Божий. Видения подхватывали Элиота и уносили его на крыльях в неведомые дали. Потряхивал гривой чудный зверь Ом, вырастал из мутных вод реки Балах-Акбе непостижимый уму зодчего Висячий Мост, плясало вокруг жертвенного костра потерявшееся во времени племя Мираль. Где-то по бурному морю плыли корабли, ловя ветры в расправленные паруса. Бежали в разные концы Империи дороги, узлами сплетаясь в городах и теряясь в горных теснинах. Дороги властно влекли за собой, глаза жаждали видеть, а уши слышать. Чего? Элиот и сам не знал - чего. В такие минуты им овладевала странная лихорадка, он готов был бросить все, даже благополучную службу в доме лекаря - и идти, идти, неведомо куда. Он с завистью смотрел на купцов и бродячих комедиантов. Этим людям все было нипочем! Они многое повидали и пережили. Пыль дорог осела в складках их плащей, источавших запах конского пота и дыма. Но тут в поток его мыслей вторгались гневные крики: в трактире вспыхивала очередная потасовка. Тогда Элиот поднимался и уходил, сталкиваясь в проходе с зеваками, спешащими насладиться никогда не надоедающим зрелищем.
Мастер Годар заметил, что с его курьером опять творится неладное. Достаточно было заглянуть в эти пораженные сухой лихорадкой глаза. В конце концов, лекарь нашел причину: мозг юноши, занятый ранее исключительно проблемой выживания, теперь переключился на то, ради чего и был создан - познание мира. Скрепя сердце, мастер Годар признался себе в том, что именно он открыл для Элиота эту дверь, и ее уже не закрыть.
-А чего я, собственно, опасаюсь? - сам у себя спросил лекарь, пожимая плечами, - У юноши пытливый ум... Надо лишь направить его в нужное русло.
Утром следующего дня Элиот был приглашен в кабинет хозяина. Это повторялось изо дня в день, и потому он поднимался по лестнице со спокойной душой, полагая, что его ждет толстая пачка запечатанных воском писем. Но он ошибался.
-Итак, за твою недолгую жизнь ты успел побывать грабителем, беглым каторжанином и даже убийцей!- сразу перешел к делу мастер Годар, - Чудный букет, как полагаешь? Ну да оставим: все это дела минувшие. Бродягой же ты как был, так и остался... - он повертел в руках какой-то предмет, и вдруг спросил, - Скажи мне, юноша: у тебя действительно так сильно горят пятки?
Элиот, растерявшись от такого напора, только ежился под колючим взглядом лекаря. Не в его привычках было делиться своими переживаниями с кем бы то ни было. Но он и подумать не мог, что хозяин способен угадать, какие думы гнетут его в последние дни. Под пристальным взглядом мастера Годара, выворачивающим его еаизнанку, Элиот совершенно смешался. Он был как индейка, которую ощипали и выпотрошили; еще немного - и насадят на вертел, чтобы поджарить над камином.
-Полагаю, тебя влечет любознательность. Черта достойная, но берегись: любознательность без пытливого ума обернется мерзостью, имя которой - любопытство.
-Ваша милость, я... - начал оправдываться Элиот, но хозяин не дал ему закончить.
-Вот именно: ты! Чей любопытный нос я вижу в окне каждое утро, когда делаю гимнастические упражнения? Не твой ли? В такие минуты я вспоминаю одного шустрого таракана! Он тоже любит подглядывать за мной, когда я работаю за этим столом. Любопытство его, возможно, и превышает твое, но зато таракан никогда никого не осуждает! Ты же полагаешь дрыганья руками и ногами достойными комедианта, но не такого господина, как я! - у мастера Годара от негодования перекосился рот, - В таком случае , как ты объяснишь привычки благородных обжор: они в своем чревоугодии щекоут себе глотки страусиным пером, чтобы освободить желудки и снова продолжать пир? Невежество - вот как это называется! - торжественно закончил мастер Годар и захлопнул книгу, лежавшую на столе.
Он сидел, откинувшись на спинку стула и вытянув вперед тощие ноги. Подбородок лекаря, смяв накрахмаленный воротник сорочки, плотно прилегал к груди, глаза изучали кожаный переплет книги. Элиот искоса поглядывал на него: с чего это он так разозлился?
-Дьявол; опять меня занесло неведомо куда! - лекарь, досадуя, дернул шеей. Сломал гусиное перо, швырнул на стол, и вдруг спросил, - Ответь мне, юноша: отчего ты думаешь, что всё непознанное и таинственное пребывает в далеких странах?
-Так говорят люди! - сказал Элиот с таким видом, словно извинялся за этих людей.
-И что же они говорят?
-Говорят, что в стране Пахтос водится зверь Ом, пожирающий сам себя, а в Поарване - чудесная птица с человеческой головой. Говорят, что где-то у Западного предела Внутреннее море обрушивает с огромной высоты свои воды в Океан, и можно оглохнуть от этого великого грома.
На худом лице мастера Годара, пока он слушал, блуждала саркастическая улыбка. Когда Элиот закончил, он воздел глаза к потолку, и произнес со вздохом:
-Опять вранье. И хуже того: вранье, смешанное с правдой настолько, что уже нет возможности развести их. Люди испокон веков охотнее всего верили пустым небылицам... - теперь насмешливые глаза мастера Годара изучали Элиота, - Оглянись - и ты увидишь вещи, более достойные внимания, чем трактирные побасенки! Разве не загадочен полет птицы? Или танец пламени в камине? Запомни юноша: мир раскроет свои тайны тому, и только тому, кто умеет видеть и правильно ставить вопросы.
Этот человек всегда был для Элиота сосудом знаний. Иногда ему казалось, что даже самые обыденные фразы, будучи раз произнесены лекарем, обретают глубину, недоступную уму простого смертного. Элиот пыхтел и мучился, напрягая мозги. Еще чуть-чуть - и разрозненные звенья замкнутся в единую цепь, стройную и прекрасную, как сама Истина. А через минуту Элиот с разочарованием убеждался, что ничего такого в словах мастера Годара нет. Эта игра в иллюзии повторялась с ним вновь и вновь, но он не уставал играть в нее. Вот и сейчас знакомое чувство проклюнулось - и выросло, заполнив его до краев. Один шаг отделял его от двери, ведущей в мир, полный тайн и открытий. Но мастер Годар всё говорил и говорил, и вдруг оказалось, что за дверью маячит все тот же город, с теми же плоскими крышами, под тем же низким небом. Элиот почувствовал себя обманутым. Он не мог скрыть своего огорчения, и поэтому мастер Годар резко оборвал свою речь.
-Так ты ничего и не понял, - сказал он, хмуря брови, - Напрасно я на тебя время трачу, юноша, - и вдруг, решительно встал со стула, - Чуда хочешь? Ну так вот тебе чудо!
Элиот онемел. И было от чего! Странные вещи творились с правым глазом мастера Годара. Зрачок вдруг увеличился в размерах и стал похож на серый мерцающий обод. Проступила сеточка красных жилок, оплетающих глазное яблоко, а ресницы стали толстыми, как конский волос. Гигантский глаз нагловато подмигнул Элиоту: сердце, совершив дикий кульбит, ухнуло вниз и затаилось где-то в районе желудка. Элиот по-рыбьи раззевал рот и тер рукой горло: трудно было дышать. Никаких мыслей - один комариный звон стоял в голове.
Взмах руки - и всё вернулось на свои места.
Тут попахивало магией: той, о которой люди говорят вполголоса, значительно задирая брови. Это была первая связная мысль Элиота. Он медленно приходил в себя.
-Возьми! - насмешливо сказал мастер Годар и протянул ему круглую прозрачную штуку, - Появятся вопросы - прошу ко мне. Боюсь только, вопросов не будет: людям привычнее не познавать, а поклоняться... А пока отнесешь в аптеку мастера Юбера этот вот рецепт. И нигде не задерживайся: ты мне еще понадобишься!
Негнущимися пальцами принял Элиот рецепт и вышел из кабинета вон. Весь день он ходил словно в воду опущенный, а когда к вечеру с делами было покончено, и от ужина осталась лишь горка грязной посуды, Элиот юркнул в свою комнату под крышей и вытащил из внутреннего кармана чудесную стекляшку.
Мастер Годар боялся напрасно. Вопросы у Элиота родились в первый же вечер. Вопросы злыми шершнями роились в голове: у него из-за этого даже сон пропал и появился жар. Хозяин пригласил его к себе за разгадкой, но что-то пока удерживало Элиота. Он никак не мог заставить себя переступить через эту черту, и злился на свое ослиное упрямство. Что ж: если нельзя получить ответы из чужих рук - надо найти их самому. И Элиот со всей страстью предался исследованиям.
Дело, конечно, было в круглой стекляшке. Она обладала таинственным свойством увеличивать всё подряд, на что бы ее ни наводили. Правда, Элиот сразу заметил: если подальше отвести стекляшку от предмета наблюдения, то контуры его начнут утрачивать четкость, а потом и вовсе превратятся в кисель. Но его это не остановило. Он мог часами рассматривать в стекляшку волоски на собственной руке или черного муравья, ползущего по своим муравьиным делам. И чем больше он думал, тем больше убеждался, что магией тут и не пахнет. А если так, то разгадку следует искать в необычной форме стекляшки. Она была намного толще, чем обычное оконное стекло, и выпуклая с обеих сторон. А когда он вспомнил, что погруженные в воду вещи тоже кажутся больше, чем они есть на самом деле, то и вовсе потерял душевный покой.
Вдруг обнаружилось, что ему не хватает слов. Как, например, называть яркое пятнышко, которое отбрасывает стекляшка? Зайчик? Глупо. Несерьезно звучал зайчик, по-детски как-то. В конце концов Элиот нашел нужный термин. Блеск. А сама стекляшка - великант. Но самой удачной находкой было слово, обозначавшее форму великанта: двояковыгнутый. Полдня Элиот мусолил про себя: двояковыгнутый великант... выгнутый двояко... стекло двояковыгнутой формы... Он понял, что размышления могут доставлять настоящее удовольствие, более глубокое, чем грезы о заморских чудесах.
Мастер Годар, как будто, слегка удивился, когда Элиот вошел в его кабинет. Было ясное утро, за окном перекликались петухи, ожившие от весеннего тепла, и солнце, как яйцо каталось в круглой стекляшке, которую Элиот держал на раскрытой ладони. Лекарь пристально глядел на него, пригнув голову; под этим взглядом Элиот смешался, но взял себя в руки и со стуком положил стекляшку на стол - надо сказать, не без сожаления.
-Доброе утро, ваша милость! - сказал он смиренно.
-Полагаю, ты зашел ко мне не только ради того, чтобы засвидетельствовать свое почтение? - спросил мастер Годар и накрыл ладонью стекляшку.
Тогда Элиот вобрал в себя побольше воздуха и начал излагать свои выводы. Мысли его были длинны и путаны, но всё же можно было разобрать в них главное: каким образом предметы, попавшие под стекляшку, становятся больше? Под конец он выдал заранее приготовленную фразу, которую сочинял всю ночь:
-Прозрачная вода, ваша милость, тоже может увеличивать размеры вещей, помещенных в нее. Таково мое соображение.
-Эта линза пришла к нам из Старого Мира, - сказал хозяин задумчиво, подбрасывая ее на ладони, - Ей самое меньшее три тысячи лет. Когда мне принес ее один бродяга, вроде тебя, была она покрыта толстой коркой патины, словно черепаха панцирем. Долго же мне пришлось потрудиться, чтобы освободить линзу из плена времен! - он помолчал немного, улыбаясь неизвестно чему, потом продолжил, - Что же касается свойств линзы, то ты на правильном пути: всему виной странная игра света. Так, в серебряном кофейнике, начищенном до блеска, пропорции отражаемых вещей забавно искажаются, иногда же - искажаются до безобразия.
Мастер Годар подошел к полке и взял оттуда фолиант в окладе из телячьей кожи. Нетерпеливо перевернув несколько страниц, он удовлетворенно хмыкнул и начал читать вслух:
-Природа света не может быть нами объяснена в полной мере. Одно известно: свет не есть нечто незыблемое и вечное. Он исчезает, если мы погасим свечу, его питающую, и родится, когда зажжем свечу вновь. Свет способен перетекать из одного в другое. Так, свет горнила сообщится железу, выдержанному в нем достаточное время. Потоки света могут отражаться от поверхностей, преломляться под всяческими углами в стеклянных призмах и кривых зеркалах, собираясь в пучки и рассеиваясь до совершенной невидимости. Древние, как полагают некоторые, могли с помощью солнечного света приводить в движение огромные машины. Говорят еще, что есть свет невидимый, но я в это не верую... Это написал один из последних великих энциклопедистов, живших после Падения, Апологет Шетуаз. Мне представляется, что у линзы (а будет тебе известно, сей предмет носит наименование линзы) великое будущее. Вообрази, юноша, механический глаз, способный заглядывать в глубины человеческих тканей! С его помощью мы бы узнали, из чего устроена сердечная мышца, печень, кость, мозг! Разве это не достойно наших усилий? К прискорбию, нынешние стеклодувы, даже самые искусные, не научились еще получать стекло небесной чистоты, и все те линзы, которые я заказывал, никуда не годятся.
Элиот перевел дух. Только сейчас он заметил, что мастер Годар говорит с ним, как с равным, и это открытие потрясло его едва ли не больше, чем тайна стекляшки. Он помотал головой и круглыми глазами взглянул на хозяина. Но лекарь уже снова вернулся на свою недосягаемую высоту, и продолжал прежним сухим тоном:
-Мне кажется, юноша, твоя беззаботная жизнь затянулась. Отныне ты будешь сопровождать меня всюду, где я ни появлюсь. И не смей по собственной воле отойти от меня даже на шаг! - загремел вдруг его голос, - Я этого не потерплю! И вот еще: будешь читать только то, что я тебе назначу! Вот тебе первая книга.
Элиот скосил глаза и прочитал на обложке: 'Явные и скрытые свойства трав, камней и вод. Писано в году 4367 от Рождества Христова в городе Тейба Мерком Капишкой.'.
Он вздохнул.
III
Весна пришла в город - дружная и веселая. Вчера еще морозец щипал прохожих за нос и щеки, но ночью налетел теплый западный ветер - и рассвет приветствовал жителей Терцении звоном капели. Ошалевшие от счастья воробьи орали и прыгали вокруг каминной трубы, а рыжий кот со звучным именем Растерзай благосклонно на них поглядывал и жмурился на солнце. Городской лекарь мастер Годар энергично шагал по улице, направо и налево отвешивая поклоны приветствующим его горожанам. За ним, разъезжаясь ногами на скользком снеге, поспешал его ученик Элиот. В правой руке он нес известный всей столице черный саквояж.
С того памятного дня, когда Элиот ступил на стезю лекарского искусства, минул год. За год он вытянулся и окреп, так что теперь трудно было узнать в этом высоком парне голенастого подростка, которого мастер Годар подобрал на улице. Корень учения оказался горек: на первых порах Элиот захлебывался в незнакомых терминах, жестоко страдая от собственной тупости. В конце концов расстройства вылились у него в огромный фурункул, выскочивший на носу. Нос разнесло как спелую сливу, и несколько дней Элиоту пришлось повсюду таскать на себе эту отметину собственных неудач. Но после того, как мастер Годар вскрыл нарыв, дело пошло на лад, и через месяц Элиот даже удивлялся: почему же раньше не мог он понять столь простых истин, как ритм сердца или дренаж гангрены? Он уже начал ощущать вкус плодов: прохожие поглядывали на юного ученика с уважением, а иные обращаясь к нему, прибавляли "господина лекаря".
-Сила полевого хвоща, - вещал на ходу мастер Годар, - в его очищающем действе. Он забирает дурную кровь из сосудов, вытягивает из раны гной и всяческую заразу. Хорошо применять настойку хвоща с похмелья. Весьма помогает он и при воспалении мочевого пузыря. Берр предлагает использовать его при камнях в почке, но это фикция. Я проверял: никакого лечебного действа не наблюдалось! Ты следишь за моей мыслью?
-Да ваша милость, - поспешно ответил Элиот.
-Так вот: я испытал хвощ на десятке пациентов, и ни в одном случае улучшения не последовало... Стой! Что это там мелькнуло на крыше?
-Это трубочист, ваша милость.
-А... И верно, трубочист. Впрочем, неважно... Ну, вот мы и пришли!
Дом, перед которым они остановились, был весьма скромен по своим размерам и вид имел самый затрапезный, хотя и был построен в богатом районе, неподалеку от императорского дворца. Фасад украшала простая надпись: 'Да славится святый Николус!'. И всё. Ни тебе мозаичной облицовки, ни бюстов предков. Узенькие окна, напоминающие крепостные бойницы, смотрят зло, настороженно. На окнах - презренные бычьи пузыри.
-Ты знаешь, кто здесь живет, юноша? - обернувшись, спросил лекарь и постучал медным кольцом в дверь.
-Да, ваша милость! - дрожа, ответил Элиот, - Здесь живет личный секретарь Ангела, господин Портуаз.
-Войдем, - предложил мастер Годар, и они вошли.
Портуаз был вторым после Ангела человеком в Империи. Его равно боялись и ненавидели. Элиоту уже доводилось видеть его однажды во время недели Ангела. Портуаз, подпираемый с обеих сторон могучими торсами светловолосых рынд, шел сквозь толпу нищих, и горстями бросал в нее медные монеты.
-Славьте, люди, милостью и волей божьей Ангела за щедроты его! - зычно кричали шествующие впереди глашатаи.
Давка была страшная. Элиоту в тот день ничего не перепало - оттерли к краю, - и ему оставалось только беспомощно наблюдать, как другие, более сильные калеки, растеряв в пылу остатки фальшивой убогости, сражаются за милостыню. Аскетическое лицо Портуаза не обнаруживало никаких признаков чувств, словно он выполнял некую нудную обязанность. Две глубокие морщины, более похожие на трещины в скале, пролегли от носа к подбородку, и это делало всесильного секретаря похожим на деревянную куклу с ярмарки. И еще успел заметить Элиот: у Портуаза не было бровей и ресниц. В Терцении о нем ходило множество слухов, один другого страшнее. Говорили, например, что господин секретарь отдал дьяволу душу в счет платы за личную власть. Говорили также, что Портузяк (так его прозвали в народе) может превращаться в мышь и подслушивать тайные разговоры своих ненавистников.
Пока старик-слуга с длинными нечесаными волосами принимал у посетителей одежду, мастер Годар вводил Элиота в курс дела:
-Господин Портуаз - мой добрый знакомый. Поэтому и решил я навестить его самолично, хоть и не в моих это правилах. Неделю тому назад господин Портуаз имел неосторожность простудиться. Я его осмотрел и нашел банальное глотошное воспаление. Это простая болезнь; с ней легко справилась бы и деревенская колдунья. Но Солив учит нас: "В иных небрежение бродит, как закваска в тесте, прорываясь в самых незначительных делах. Небрежение - третий корень зла, после скупости и расточительства. Помни это, если хочешь называться человеком и добрым хозяином!". Так вот, я прописал пациенту горячие ванны и настойку черного перца на водке. Сегодня утром я узнал, что улучшение так и не наступило, хотя господин Портуаз должен был встать с постели через два-три дня. Из этого я заключаю, что болезнь дала осложнение. А ну-ка, скажи мне, в чем причина осложнений?
-Осложнения при болезнях проистекают из общей немощи организма, а также если пациент... - тут Элиот споткнулся, - пациент... более других подвержен означенной болезни.
-Всё верно. Но есть и еще одна причина, я тебе не говорил о ней раньше. Случается, что на тело, ослабленное одной болезнью, набрасывается другая. Так лисица сидит у куста, ожидая, пока медведь насытится, чтобы потом урвать свой кус от беззащитной жертвы. Запомни крепко: болезни, как и иные люди могут вступать в союзы, и одна часто проистекает из другой.
У мастера Годара сегодня было приподнятое настроение; это чувствовалось по тому, с какой охотой он пускался в рассуждения. Элиот редко видел его таким; куда чаще его лицо изображало сарказм, или глубокую задумчивость.
Они спустились вниз по лестнице, выложенной грубо отесанными плитами и оказались перед низенькой дверцей. Дерево разбухло и потемнело от сырости, а ржавые петли выглядели так, будто их сроду не смазывали. Никогда бы не мог подумать Элиот, что секретарь Ангела может жить в такой же бедности, как и какой-нибудь грузчик с Портового спуска. Даже дом невзыскательного мастера Годара выглядел в сравнении с этим жилищем настоящим дворцом. В конце концов, Элиот решил, что секретарь - скряга, каких еще поискать.
-Сколько пыли! - неодобрительно покачал головой мастер Годар; его хорошее настроение испарялось на глазах.
У Элиота тоже засосало под ложечкой, а сердце наполнилось смутной тревогой. Но, может быть, она была навеяна тяжелой атмосферой этого мрачного жилища?
Портуаз, видимо, услышал шум, потому что из-за двери донесся его встревоженный голос:
-Кто... кто там пришел?
-Лекарь, мастер Годар со своим учеником! - сказал мастер Годар, как можно громче и торжественней.
-Ах, это вы, дорогой Рэмод! Входите, прошу вас.
Спальня господина Портуаза поражала своим видом. Больше всего она напоминала склеп. В ней не имелось ни единого окна, а тяжелый мрак едва рассеивали две свечи на дешевом канделябре. Запах воска и многолетней пыли смешивался с каким-то незнакомым запахом, от которого трудно было дышать - Элиот подумал невольно, что так, должно быть, пахнет страх. Всю стену справа занимал железный шкаф с множеством маленьких ящичков. На противоположной стене висел искусно вышитый ковер, изображающий сцену Страшного Суда: семь ангелов в небесах, надув румяные щеки, трубят в золотые трубы, а внизу корчатся людишки и змеятся по холмам трещины. Между этими двумя стенами стояла кровать и рядом - столик, припавший на рахитичные ножки. На столике в идеальном порядке были разложены писчие принадлежности. И еще успел заметить Элиот задвинутый под кровать ночной горшок. Но тут в кровати что-то шевельнулось, и хриплый голос произнес:
-Садитесь, дорогой Рэмод. Вот стул.
Ничто решительно не объединяло этого человека с тем, кого видел Элиот на городской площади четыре года тому назад. В кровати лежал немощный старик с впалыми щеками и заострившимся носом. Седые влажные волосенки прилипли ко лбу, а безбровые глаза были полны скорби, как у мученицы Веры на иконе.
-Вот видите: опять вы мне понадобились... А ведь я всегда отличался завидным здоровьем, - прошептал старик.
-Мы не вечны. Болезни одолевают нашу плоть, как злые осы, и я всем становлюсь когда-нибудь нужен, - ответил мастер Годар и придвинул стул к кровати, - Вдохните полной грудью, прошу вас.
Господин Портуаз покорно вдохнул. Лекарь постукал по его груди согнутым пальцем, потрогал лоб, затем попросил больного высунуть язык, после чего надолго задумался, потирая подбородок.
-Должен признаться, - сказал он, хмурясь, - что простуда ваша, дорогой Боэм, прошла. Вместе с тем, наблюдается общее истощение телесных и духовных сил. Отложите на месяц все дела - хотя я и понимаю, что это не так-то просто. Я рекомендую вам подняться с одра и отправиться в загородный дом. Вам нужен отдых, дорогой Боэм, пока вы совершенно не подорвали свое здоровье. Особенно полезны будут утренние и вечерние прогулки, пешком или же в седле. Свежий воздух, солнце, грубая, но здоровая пища и женское общество - всё это быстро приведет вас в норму.
-А помните, дорогой Рэмод, нашу юность? Помните сурового профессора Сатербада, пляски вокруг студенческого костра? - вдруг спросил Портуаз.
-Разумеется, помню, - кивнул мастер Годар, - Но какое это...
Он осекся. Теперь и Элиот видел: по морщинистой щеке Портуаза ползет предательская слеза, а подбородок мелко дрожит.
-Они уже здесь... - прошептал секретарь, еле слышно, - И трубочист на крыше...
Элиоту стало жарко, и он поспешил отвести глаза. Когда он снова решился взглянуть на Портуаза, то увидел разительную перемену, происшедшую с его лицом: глаза блестели сталью, губы были упрямо сомкнуты, а подбородок задран вверх. В одно мгновение проступила маска прирожденного убийцы, у которого никогда не возникает сомнений - истинная суть терценнского паука.
-Дорогой Рэмод! - сказал секретарь голосом, в котором не было и намека на немощь, - Я хочу поговорить с вами о наших делах наедине.
Не выразив никакого удивления, мастер Годар кивнул Элиоту, и тот поспешно, - слишком поспешно даже для такого случая, - покинул спальню. Он чувствовал, что происходит что-то страшное и столь же неотвратимое. Больше всего ему хотелось сейчас выбраться из этого склепа на солнечный свет, но не мог же он бросить мастера Годара наедине со страшным секретарем, якобы знавшимся с самим дьяволом! Ему казалось, что если он станет стеречь тут, у самой двери, то беду еще можно будет отвести. И он начал старательно плевать через левое плечо, шепча отворотное заклятие, которому научил его Бредд. Бредду оно не помогло - его увезли в вагонетке вместе с породой, и широконосые аисты-марабу клевали его тело. Но ведь он тогда ничего уже не мог сказать.
Наверху показался старик-слуга, печально посмотрел на Элиота, и, ни слова не говоря, удалился. Элиот, на всякий случай, плюнул ему вслед. Голоса за дверью бубнили монотонно, минута бежала за минутой, и Элиоту уже начало казаться, что его тревоги напрасны. Как вдруг входная дверь дрогнула от удара, и тут же снаружи в нее заколотили пудовые кулаки.
-Именем Ангела, приказываю открыть! - загремел грубый голос, - Открывайте, собаки, иначе я выломаю дверь!
Голоса в спальне разом смолкли. Старик-слуга, волоча плоскостопые ноги, подошел к двери и прошамкал беззубым ртом: