Степь - проклятие божье. Нужно родиться здесь, чтобы смириться с ее бесконечным однообразием. Трава, небо, солнце. И линия горизонта, как арканная петля косматого атечля. Сколько ни иди - не вырваться, не скрыться, и всё туже затягивается на горле петля.
А в сухой траве бешено стрекотали кузнечики. Им одним и доставало смелости заниматься своими нехитрыми делами в присутствии стольких людей: всё остальное спешило поскорее убраться с пути многоголосой человеческой змеи. Змея ползла по степи, щупая вокруг пространство конными разъездами: странное существо, рожденное волей одного человека, рожденное, чтобы убивать и покорять. Шли хацелийские пехотинцы, шли аррские арбалетчики, брело столичное полуголодное воинство, проезжали, устало клонясь к седельным лукам, гвардейцы.
Ах, с каким бы удовольствием повернули бы они назад! К семьям, к мелким земным радостям и горестям, к извечной гарнизонной дреме. Но Ангел сказал: вперед! И они шли вперед.
Дрожал, вибрировал раскаленный воздух. Время от времени на растянувшиеся колонны, на обозы, на овечьи гурты налетал горячий ветер. Он приносил тучи песка: пустыня была близко. Для песка не существовало преград. Он копился в складках одежды, скрипел на зубах, попадался в хлебе и каше. У иных от песка репалась кожа вокруг ногтей, а губы покрывались сеточкой кровоточащих трещин. Другие смотрели на мир воспаленными глазами. Каждый спасался как мог: кутал лицо в платок, покрывал шлем, доспехи бурнусом, наподобие тех, что носят в Бардахе. Толку от этого было мало. С пугающей быстротой разрастался обоз, и столь же стремительно таяли полки и эскадроны . Пятый Уланский безо всяких сражений усох на треть: степь взимала свою дань. "Еще две недельки так повоюем - и хана нам!" - сказал Лонгрен Книн своим офицерам на совете. Офицеры слушали его с угрюмым молчанием: Книн всего лишь облек в форму то, что давно зрело в голове у каждого.
Разбить атечлей на зимовниках не удалось Прознав про надвигающуюся грозу, они еще в апреле снялись с насиженных мест и откочевали в глубь степей, всё дальше и дальше удаляясь от тучных летних пастбищ. Ангел после короткого колебания решил двинуть армию следом. Теперь он расчитывал прижать кочевников к пустыне и там раздавить, измотанных преследованием и лишениями. Это было рискованно, но вскоре риск стал оправдываться. К изнуряющей жаре, кузнечикам, к песку и ветру прибавился запах разлагающихся овечьих и лошадиных туш, которые усеяли степь на много километров окрест. У атечлей открылся джут. Напряжение росло. Стычки, редкие в первые дни, стали обычным делом. Атечли словно злые шершни жалили имперскую змею в бока. Вдруг из какой-нибудь балки появлялась пыльная туча, и, клубясь, катилась к обозам. Туча выла волчьими голосами, под сотнями лошадиных копыт стонала земля, летели легкие камышовые стрелы. Дрогнет сердце, поддавшись внезапному страху - налетят, сомнут, изрубят в кровавую лапшу. И красные от крови уши, нанизанные на кожаный ремень, будут болтаться на загорелой спине степного воина в одной связке с ушами почерневшими и высохшими: свидетелями других побед.
Элиот не отлучался от обоза. Раненых почти не было; большинство его пациентов свалила дезинтирия: следствие неумеренного употребления протухшей воды и солонины. Кипячение воды - самое надежное средство от дезинтерии, но даже дров не хватало в степи: в костры бросали кизяк: сухие коровьи лепешки. У улан пухли животы, кожа покрывалась красной сыпью, начинался горячий бред, рвота, кровавый понос. Немного выручали древесный уголь и соль. Но этого было мало. Гораздо лучше соль помогала при тепловых ударах, и Элиот, заручившись поддержкой Книна, приказал добавлять ее в питьевую воду.
В эти дни он с удивлением понял, что старый мошенник Сульт не зря ест свой хлеб. Мастер Годар привил Элиоту пренебрежение к заговорам и прочим кудесам. Знахарь был смешон, когда пытался лечить дезинтирию с помощью вареных гусениц и жженых волос утопленника, но это не мешало ему быть второй по популярности личностью в полку. Уланы с удовольствием прислушивались к заклинаниям Сульта, с благоговением взирали на дым, идущий из его носа, и поверяли ему даже те свои тайны, которые не решались открыть на исповеди. Сила знахаря заключалась в умении проникать в человеческие души, и Элиот лишний раз мог убедиться в справедливости слов Шетуаза, говорившего, что лекарь - всего лишь проводник. И как бы ни старался он, изощряясь в изготовлении снадобий и в постановке диагнозов, играть роль проводника лучше, чем Сульт, он не мог. То была еще одна жестокая истина, и Элиоту пришлось проглотить ее, как и многие другие.
Где-то там, впереди, далеко ли, близко - был предел, за который ему не дано переступить.
Жара. Солнце в зените: тень на дороге съежилась в маленькое пятнышко. Элиот, запрокинув голову, пьет воду из фляги. Венчик у фляги теплый, приник к шершавым губам. Вода тоже теплая, затхлая. Длинный глоток, еще глоток... Элиот с сожалением отрывается от фляги, затыкает пробкой горлышко. Ничего не поделаешь: норму воды опять урезали, а давно ли уланы купали коней в чистых струях Ияра? И месяца не прошло. Но могучий Ияр остался далеко позади, и Восточный Вал скрылся за горизонтом. А атечли - вот они, рядом. Редкие колодцы забиты падалью, а дождей всё нет и нет. Вчера пришла жутковатая весть: кобылятники разбили обоз, идущий из Редеи с припасами, охрану с ездовыми частью побили, частью увели в плен. Спаслось лишь несколько человек, они и рассказали о случившемся. Вот почему Элиот по глотку цедит воду и слизывает соль со спекшихся губ.
Лошадиная морда мягко толкает в лопатку. Элиот делает шаг вперед и в сторону, пропускает телегу и идет рядом, держась за борт. Осоловелые глаза его равнодушно скользят по согнутой спине кучера, задерживаются на улане, который лежит в телеге. Обветренная физиономия, пшеничные усы. На усах дрожат крупинки пота, жилистая шея побагровела от огня, бегущего в венах. В жестких курчавых волосах запутались колкие соломинки.
Жара. Бредит улан:
-Матка! Ма-туш-ка! Пойдем до речки купаться!
Голос пропитой, а тянет будто мальчишка. Вчера еще он беззаботно улыбался синему небу, а сейчас окунулся в горячий бред и бродит по зеленым лугам своего детства. Все они - гуляки, пропойцы, отчаянные храбрецы, - совсем не то, за что выдают себя. Они презирают жирное спокойствие обывателя. Женам они предпочитают портовых шлюх, а хозяйским заботам - трактирный разгул. Но ни шлюх, ни трактиров в их бреду, почему-то, никогда не бывает...
Элиот оттягивает у улана веко: открывается желтое глазное яблоко, в которой - как поплавок на волне, - бессмысленно болтается зрачок. Желтизна глаз указывает на поражение печени; скверно.
-Сегодня пусть пьет пунцовую воду, сколько влезет. - говорит он кучеру, - Завтра дашь с утра ложку соли натощак, а воды больше не давать. Угольный фильтр, как обычно. В остальном положимся на Николуса и божье провидение. Или его убьет горячка, или солнце высушит заразу.
Последних слов он мог бы и не произносить: кучеру они вовсе ни к чему. Тем не менее, кучер усердно кивает головой. У него своя забота: не попасть бы в полк. Он неплохо устроился тут, а приказом Мясника молодому лекарю дана большая власть в обозе. Армия, что же тут скажешь? Вчера головастик был колодником, а сегодня сам кого хочешь на цепь посадит. И гнется, гнется кучер гибкой своей спиной, а в глазах угодливость. Но каков Мясник, а?! Знает, чем привязать к себе. Властью! Потому что любому приятно слышать, когда его называют "господин лекарь". Хотя "мастер Элиот" звучало бы еще лучше.
-Господин лекарь! Вас будто... господин полковник требует!
Элиот поднимает тяжелую голову. Кучер смотрит на него круглыми, как пара коронеров, глазами. "Слышите зов?" - говорит он и показывает кнутом в голову колонны. Элиоту требуется время осознать, что шум, поднятый там, имеет к нему прямое отношение. Кажется, полковнику опять нужна помощь.
Сонливости, той сонливости, которая сковывает людей в жару - как не бывало. Сердце нехорошо екнуло: третьего дня Лонгрен Книн перебрал вина и язва дала о себе знать. И тут же волной накатила злость: Элиот вспомнил о предательстве. Злился даже не на полковника, а на себя за то, что так легко простил обиду, которую прощать никак не следовало.
-Кобылу прикажете выпрячь? - спросил услужливый кучер, соскакивая с телеги.
Элиот прикусил губу и отрицательно помотал головой.
-Но вам не догнать пешим. Эскадроны, должно, далеко ушли. - настаивал кучер.
-Обойдется. - непонятно ответил Элиот, - На муле поеду. На карнаухом.
-Ваша воля.
В голове обоза Элиот нашел возбужденного адъютанта, который сообщил, что должен незамедлительно доставить лекаря к господину полковнику. Это был двенадцатилетний мальчишка с нарисованными угольком усами. Когда Элиот поинтересовался, в чем причина столь поспешного вызова, адъютант мужественно прохрипел, что, мол, не лекарского ума это дело. Элиот разозлился и именем Ангела отобрал у адъютанта коня.
-Один я скорее доберусь до полковника. А за конем потом в обоз придешь, - сказал он на прощание адъютанту.
Шатер полковника стоял в небольшой ложбинке, несколько в стороне от выбеленных солнцем уланских палаток. Он был высокий и просторный, и степной ветер играл конскими хвостами на бунчуках, вывешенных у входа. И еще около шатра стояли, потряхивая гривами, десятка два аргамаков. Все они были как на подбор: узкоглазые, тонконогие, вислозадые и неопиуемо дорогие. У Элиота в глазах зарябило от обилия разноцветных плюмажей, золотых сбруй и атласных попон с вышитыми на них гербами. Вокруг шатра было выставлено оцепление: Элиот без труда узнал рынд из личной охраны Ангела. Вид у них был вальяжный, ничуть не грозный, но то был сплошной обман: телохранители Ангела слыли лучшими рубаками в Империи.
Элиот придержал коня. Ангел! - подумал он, костенея. Именем и волей божьей... Он потрогал сухим языком нёбо. Святой Николус, как же не хочется туда идти! Но куда денешься?
Одинокий всадник, видимо, вызвал у телохраниелей подозрение. Рябой рында окликнул Элиота:
-Кто таков?
-Я лекарь. Мне велено прийти.
Рында сплюнул и пробормотал презрительно что-то насчет прыщика на заду.
-Пошел вон, малолетка, не свети здесь, - добавил он.
Элиот смешался: он понятия не имел, что ему теперь делать. На беду или на счастье полог шатра колыхнулся, и в проходе обозначилась знакомая медвежья фигура.
-Ну, живо, живо! - сказал недовольно Лонгрен Книн, - Какого дьявола вы моего лекаря задерживаете, судари?
Рябой рында, раздасадованный тем, что какой-то уланский полковник выговаривает ему, отошел в сторону. Книн, не обращая на рынду никакого внимания, схватил Элиота за рукав и потащил за собой. У входа он остановился и внимательно посмотрел своему лекарю в глаза:
-Догадался ль, что за гость у нас? - спросил он тихо, - Говори Ангелу "Светлый", глаза не прячь и робости не выказывай, он этого не любит. Но и не зарывайся, место свое знай. Понял? Теперь идем.
Ангел стоял, прислонясь к опорному шесту и скрестив на груди руки; его полукругом обступили какие-то люди в доспехах. Не зря, ох не зря придворный рифмоплет Дрокк заметил однажды, что недвижность членов Ангела есть признак величия. Более всего Ангел походил на памятник самому себе. И поскольку он молчал, молчали и остальные. Тишина разлилась под куполом; только ветер хлопал надутой парусиной шатра, да жужжали мухи.
Ангел был высок ростом, строен, узок в плечах. Плащ, выкрашенный в цвет индиго, спускался до самых пят. Спереди, где полы расходились, можно было видеть расшитый золотыми птицами шелковый кафтан. Из клювов своих птицы пускали тонкими спиралями огонь и дым: Элиот узнал грифонов, сказочных существ, символизирующих власть. Пояс украшала громадная бляха круглой формы, окантованная причудливой вязью из сплетенных лап и хвостов. На указательном пальце правой руки тускло блестел серебряный перстень с печаткой, а ноготь был надорван, и под ним запеклась кровь. Эти руки, покрытые царапинами, с шелушащейся кожей могли принадлежать каменщику, моряку, крестьянину.
Маски на Ангеле не было. Загорелое узкое лицо, высокий лоб, длинный нос с тонкими ноздрями, глубоко посаженные глаза. Щеки и подбородок заросли черной щетиной, усы, зывитые кверху - таков был Ангел без маски. Голову он держал немного набок, и, разглядывая Элиота, заломил правую бровь. Видимо, и он не ожидал увидеть лекаря столь юного возраста, потому как секундой спустя спросил у Лонгрена Книна, махнув подбородком в сторону Элиота.
-Это кого же ты мне привел, полковник, а?
-Лекаря, Светлый! - отозвался тот, - От язвы меня пользует, не жалуюсь!
Ангел снова повернулся к Элиоту:
-Как твое имя?
Элиот вдруг понял, что следующий вопрос будет об учителе, а он не сможет даже соврать, потому что за спиной сопит Лонгрен Книн, знающий, что учитель - мастер Годар.
-Э... - сказал он хрипло, чувствуя, как пол уходит из-под ног, - Элиот, С-светлый...
Он кулаком ткнул Элиота в лопатку: смелей, смелей, парень.
-Ты рекомендуешь мне мальчишку, который дрожит, попеременно краснеет и бледнеет, заикается на людях и осмеливаешься утверждать, что он лекарь?
-Я отвечаю за свои слова и своих людей, Светлый! - заворчал, просыпаясь, медведь, - Прверь его!
-Достойный ответ! - промолвил Ангел, пряча в усах улыбку и повернулся к Элиоту, - Ты можешь привести в чувство эту падаль?
Носком сапога он ткнул в бок человека, валяющегося посреди шатра: Элиот только сейчас увидел его. По виду это был самый настоящий кобылятник: грива черных волос, татуировки вокруг глаз и правое ухо, превратившееся в бахрому в тот самый день, когда мальчик становится мужчиной. На шее, бронзовой от загара, болтались многочисленные амулеты, изображавшие разных зверей, в волосы были вплетены красные нити. Кожаные штаны, кожаные мокасины, кожаная же куртка с коротким рукавом дополняли картину. Но было и нечто необычное: к одежде пленника во множенстве были пришиты медные колокольчики, а губы вымазаны известью. Куртка справа лопнула по шву и в прорехе виднелось тело, покрытое глубокими царапиными. Бедолаге не повезло: верно, у него запутался в стремени сапог, и лошадь мотала его по земле, прежде чем ее поймали. Но, разумеется, не ради пары сломанных ребер звали лекаря. Ключица атечля была разрублена: в ране, черной от крови, уже копошились мухи. Куртка в этом месте тоже пропиталась кровью и поднялась колом.
-Его надо перевязать.
-Этого не требуется! Сделай так, чтобы он говрил! Выполняй!
Он склонился над раненым, одновременно стягивая через голову суму. Секунду он колебался, выбирая между нашатырной солью и спиртом. При глубоком обмороке соль могла забить дыхание, и потому Элиот достал склянку со спиртом. Он отжал ножом дуги идеально ровных зубов и вылил в глотку раненого немного спирта. Эффект был мгновенным: атечль закашлял, несколько раз глотнул воздух, и разлепил глаза. Взгляд его был смурным: атечль, видимо, не понимал еще, в какую передрягу угодил. Но затем он увидел Ангела, и с губ его сорвалось несколько гортанных слов.
-Говорит, что узнал вас, Светлый, - перевел полковник и шумно прочистил нос, - Догадливый, бродяга!
-Спроси, где стоит с главными силами Аполек? - негромко произнес Ангел.
Книн задал вопрос, но ответа не последовало. Пленник насмешливо смотрел ему в глаза и молчал. "А-а, ящерица копченая!" - проворчал полковник и почесал одну руку другой. Видно было, что ему не терпится пустить кулаки в ход, и только присутствие Ангела его сдерживает. И тут пленник заговорил. Поток слов извергался из его уст, а Книн молча слушал и перекатывал с носка на пятку свое большое тело.
-Что он говорит? - спросил Ангел, теряя терпение.
-Говорит, что ветер разбросает по степи наши черные головы, лишенные ушных бутонов, что волос из хвоста жеребца Макалла пройдет сквозь наши печенки, а волки, тяжелые от человечины, будут кататься по земле и играть костями И Макалла будет смотреть на наши мучения, и радоваться, пируя на бычьей шкуре. Ну и дальше, в том же духе...
-Да этот дикарь поэт! - засмеялся тихо Ангел, а свита разразилась подобострастным хохотом и заплескала в ладоши.
Ангел подошел к пленнику и остановился,скрестив на груди руки. Складка его плаща коснулась щеки Элиота. Прикосновение было совсем легким, но оно обожгло кожу, как плеть: прострелило по нервным окончаниям, нырнуло в мозг и растаяло где-то в пятках. Элиоту захотелось отереть щеку рукой, но он осмелился только немного отстраниться, чтобы не касаться этого плаща. Ангел не обращал на него никакого внимания: этот мальчишка был для него не важнее тех мух, которые во множестве роились воздухе под куполом шатра. Он стоял не шевелясь, и вдруг наступил каблуком на разрубленную ключицу пленника. Тот издал булькающий звук, скорчился, обхватив обеими руками пыльный сапог. Ангел, оскалившись, смотрел на него сверху.
-Он может умереть, Светлый! - предупредил Элиот, отводя глаза, но Ангел и тут не удостоил его своим вниманием.
-Интересно, сколько ты выдержишь? - спросил он у пленника.
-А если применить более тонкое дознание? - сладким голосом прожурчал тщедушный человечек в монашьей сутане.
-А если тебе взять взаймы у осла хоть каплю мозгов, Трай? - передразнил Ангел, - На дознание уйдет сколько еще времени, а этот подлец слишком слаб, чтобы вынести пытку.
Вдруг пленник начал быстро говорить что-то, давясь словами и задыхаясь от боли. Заинтересованный Ангел убрал с раны ногу и повернулся к Книну:
-Переводи!
-Все то же, - фыркнул полковник, - Я их хорошо знаю, Светлый! Подохнуть хочет, бродяга, вот и дерзит напропалую! Мол, лучше смерть, чем рабство. Лопухи ему отрезать, вот что!
Голова Ангела понимающе качнулась вперед:
-Это мысль. Атечли своими ушами дорожат больше жизни, не так ли? Переведи ему, Мясник, что я с большим удовольствием освобожу его от ушных... бутонов, которые так безобразно раскинулись по обе стороны глупой башки. Переведи также, что если он станет отвечать на вопросы, то сохранит себе жизнь и даже свободу.
Полковник, кряхтя, присел на корточки перед пленником и начал втолковывать ему, что хочет от него Ангел.
-Говори, ящерица! - полковник съездил атечлю по носу, - Ты у меня заговоришь!
Ангел молча наблюдал за суетой Лонгрена Книна, качаясь с носка на пятку. Кажется, его раздражала вся эта сцена, но он пока не вмешивался. И чем больше продолжалось это молчание - молчание Ангела и молчание раненого, - тем больше выходил из себя полковник. Он уже жалел, что так поспешно известил Ангела о языке. Когда его уланы приволокли атечля, он обрадовался, потому что представил себе все приятные последствия этого события. По опыту полковник знал, что одна хорошая новость на фоне потока плохих дорого стоит, и не обманывался, надеясь на повышение. С приездом Ангела он стер улыбку с лица, но она никуда не делась из его глаз: советник Трай, глядя на него, проворчал своему секретарю, что Мясник сегодня похож на кота, сожравшего чужую сметану. Всё начиналось так хорошо, и вдруг на тебе: проклятый кобылятник отказывается говорить! Прежде следовало самому допросить атечля, а еще лучше - прирезать его без лишних разговоров. Это избавило бы его от того унижения, которое приходится терпеть сейчас. Трай, дворянский недомерок, должно быть, млеет от удовольствия, наблюдая, как его враг бьется с кобылятником! Полковник бросил торопливый взгляд на советника, и заскрежетал в ярости зубами: Трай, стоявший за спиной Ангела, беззвучно смеялся ему в лицо.
Лонгрен Книн выхватил нож и прижал острое лезвие к лохматому уху атечля:
-Обкарнаю, слышишь?
Он уже не заботился переводить слова на чужой язык, но жест его был достаточно красноречив. Раненый вздрогнул всем телом, и впервые в его глазах мелькнул испуг. На ломаном, но вполне человеческом языке, он промычал:
-Не нада иноз-жик. Убирай-та, поз-жалста. Я говорыт-та.
Полковничьи губы от удивления сползлись в гузку.
-Ну, - сказал он, - Ну... А ты, оказывается... Ладно, уберу, но гляди, задница копченая: вот он висит на поясе, всегда готовый!
-Йок! Я говорыт-та. - повторил раненый, морщась, - Масса Аполек стоит-та в Трех колодц-та! Соррок тысятш воинсков под эним! Истрелка кинет- неба тшерна! Копыт-та ударит - иземля трескат, такай сила! Инез-жный глотка воинсков от ярост-та крастны. А с полунотш брат бегит-та, самургет масса Иэлик и под эним десят и еще полдесят тысятш воинсков! Эррах! Исекат-та тэррценна, как баррашка!
Голос его уже не стонал, как было вначале, а звенел натянутой струной.
-Что он несет? - спросил Ангел тревожно, - Самургеты кровные враги атечлей! Масса Иэлик в союзе с Империей!
-Эррах! Масса Аполек и масса Иэлик крови смешат-та! Два брат-та: два палетсс у рука!
И атечль поднял здоровую руку, показывая два растопыренных пальца: указательный и средний. Со стороны могло показаться, что он норовит забодать этими пальцами Ангела. Нервный смешок прыгнул из груди Элиота, но он не позволил смеху вырваться на свободу, и только судорожно икнул.
Трай густо покраснел, открыл рот, собираясь что-то сказать, но Ангел отвернулся от него.
-Предлагаю держать совет. - сказал он, - Будем думать, что делать и как поступить... А ты, господин лекарь, изволь позаботиться о раненом. Как только он встанет на ноги, пусть идет куда душа пожелает: мое слово крепко!
V
- Пошла отседова, стерва!
Кучер зло ткнул кулаком в лошадиную морду.
-Ишь, какая! Хлебца захотелось! Я те дам хлебца... - ворчал он, вытаскивая из-за пазухи тряпицу. Воровато оглянулся через плечо - не видит кто? - развернул тряпицу, достал отттуда шмат сала, отпластал ножом кусок. И вдруг замер с салом около усов: показалось - от караульного костра отделилась фигура и направилась в его сторону. Но , кажется, обошлось. Кучер тревожно задвигал челюстями.
Нет, ошибки не было! У восточных ворот что-то происходило. Кучер отчетливо видел, как шест, на котором болтался бунчук, качнулся, и поплыл влево. Ветер принес отдаленный гомон, приглушенное конское ражание, железный звон.
И вдруг ночь взорвалась звуками! Барабан бил сполох. Барабан рокотоал, гудел, буравил сердце, и откликаясь его зову, в разных концах лагеря запылали факелы. Какие-то люди гурьбой пробежали мимо, и кучер, шепча молитву, полез с воза - запрягать лошадей.
Элиота тревога застала под телегой, где он спал, бросив на землю кусок овчины. Разбуженный, он торопливо надел сапоги и побежал к лазарету, спотыкаясь в темноте о разбросанные на земле вещи и на бегу застегивая ремень. Несколько раз налетал на таких же, еще тяжелых ото сна и ничего не понимающих людей.
В лазарете творилось черт знает что: крики, беготня, неразбериха. Между телегами и возами молнией проскочила весть: выступаем! Наконец, хоть что-то стало проясняться. Надо было запрягать лошадей, но куда там: почти все были сведены в ночное. Трое посланных за лошадьми ушли и сгинули. Элиот отправился искать лошадей сам.
У восточных ворот он в темноте едва не сбил с ног низкорослого улана. Улан, качнулся, но устоял. Элиот, посчитав, что инцидент исчерпан, хотел двинуться дальше, но тут выяснилось, что улан крепко держит его за шиворот и отпускать не желает.
-Я-т-т!.. - раздался знакомый булькающий голос, - Ку... куд-да? В баран... всыпать плет-тей... в бараний рог с-скручу, я-т-т!
Это был эскадронный Ёрш. Элиот извинился, и Ёрш, сменив гнев на милость, обрисовал ситуацию.
Конница, еще вчера выдвинувшаяся к Трем колодцам, настигла и разбила сильный отряд кочевников. Было взято много пленных, скот, табуны лошадей. Но остальные атечли во главе с самим Аполеком, не приняв боя, растворились в ночи. Это сильно обеспокоило Ангела: исчезнувшие массы вражеской конницы могли теперь появиться где угодно и когда угодно. Опасаясь за тылы, он приказал подтянуть к Трем колодцам пехоту и обозы. В охранение были выделены Второй и Пятый уланские полки.
-Что же, и Мясник здесь? - перебил Элиот.
-Угм! - подтвердил Ёрш.
От него волнами распространялся запах конского пота и сыромятных кож: Ерш, должно быть, всю ночь не вылезал из седла.
-А что, господин капитан, табуна не видали?
-Там... - Ерш махнул рукой в степь. - В низиночке.
Элиот подумал, что у него мало шансов найти лошадей в такой тьме. Но и в лагерь возвращаться тоже не хотелось. В конце концов, он решил никуда не идти, тем более, что вскоре к ним подошли и другие знакомые офицеры. Несмотря на усталость, настроение у всех было приподнятое: Пятый Уланский только что вернулся от Трех колодцев, и дух победы еще не выветрился из уланских голов. Разговоры крутились, главным образом, вокруг недавнего боя. Священник Сульт шумел и махал руками более других, в сотый раз рассказывая, как он убил первого в своей жизни человека.
Элиот недолго топтался у восточных ворот: вскоре табунщики пригнали коней, и он поспешил в лазарет. Как только ездовые и санитары занялись делом, суета и неразбериха исчезли. Ему даже не пришлось приказывать, все происходило само собой. Примерно через четверть часа на востоке начала заниматься заря, и тогда же лазарет пришел в движение.
День обещал быть жарким, но безветренным. Высоко в небе плыли легкие, как пух, облачка. Звезды гасли одна за другой, и луна с каждой минутой становилась все бледнее.
То, что у Трех колодцев одержана важная победа ни для кого уже не была секретом. На переднем возу под этим впечатлением грянули удалую песню:
Боро- боро- боролись
На крестьянской дочке!
Свата- свата- сватались
К капитанской дочке!
Песня птицей порхнула с одной телеги на другую, и скоро уже сотни хриплых глоток нестройно орали:
Моли- моли- молились
На поповской дочке!
Торгова- торговались
К маркитантской дочке!
Шло время. Пыль лезла в нос, утро перекипало в день, колеса, нещадно скрипя, пожирали километры. Давно уж смолкли песни, солнце стояло высоко, и по спине сидевшего впереди кучера бежали первые струйки пота. Элиот от жары совершенно сомлел. Лег на дно телеги, закрыл глаза. Надо бы встать и пройтись пешим, но нет сил, нет...
Чья-то тень пала на лицо: Элиот даже не шевельнулся.
-Неплохо! - раздалось над ухом, - Сдается мне, этот парень далеко пойдет!
Элиот вскочил: над ним нависал полковник Лонгрен Книн.
- Даром время не теряешь! - дружелюбно сказал он, - Знавал я одного алхимика: тот, бывало, тоже все норовил в осадок выпасть!
В маленьких медвежьих глазках плясали зеленые искры. Элиот достаточно хорошо изучил полковника, чтобы почувствовать его возбуждение. Звезда Лонгрена Книна в последние дни пошла вверх: Ангел выдвигал его и даже доверил командование обозом. В знак своей особой признательности он приставил к полковнику соглядатая: прозрачноглазый человечек маячил за широкой спиной его, теряясь среди адъютантов, скриб и прочих штабных крыс.
Бросив поводья, полковник поехал рядом с телегой. Могучий, в яблоках, жеребец, важно изгибал шею, словно понимал, какого седока несет на своей спине.
-Да, алхимика, - продолжал полковник, как ни в чем не бывало, - Происходило это лет двадцать тому, тебя, лекарь, тогда еще и в проекте не значилось! Сошлись мы с ним странно. Раз довелось мне возвращаться ночной порой. И замечаю я, будто кто идет за мной. То ли черт, то ли человек. Я встал, жду. Подходит. Пьяны-ый - не дрова даже, а опилки какие-то... Чего надо? - спрашиваю, - чего увязался? Дело, говорит, есть. Какое еще дело? Вдовицу такую-то , говорит, знаешь? А я с этой вдовой тогда крутил: коронеров у нее немеренно, а мужика нет... Я, конечно, насторожился, но отвечаю, мол, как же, знаком. И что ты думаешь? Вдова у него приворотное зелье заказала! Я, говорит, алхимик в пятом колене, меня весь Портовый квартал знает! Я испугался, как не испугаться? - накинут узду, и конец. Взял его за грудки. Что ж это, говорю, али с дуба ты рухнул? Ведь я тебя в жандармерию сведу! Сорок восьмой статут! Обмяк он. Говорит, зла мне не желает, и даже деньгами поделится, но с условием. Чтобы я то есть в любовь с бабой сыграл. Вот чепуха! Сроду я этим не увлекался. Сначала отказаться хотел, но думаю, деньги не лишние, а с вдовой так и так потом разорву. Ударили по рукам. На другой день вдова мне подносит чарку. И улыбается, змея! А мне-то не до смеха! Как подумаю, что в другой раз мне крысиного яда намешает, да вот так, с улыбкой поднесет!.. Все бабы - барахло бессовестное. Если б не это самое, ни за что с ними не связывался! Окостенел я. Чего это, спрашиваю? Хацелийское, говорит. Ха - хацелийское! Как будто я хацелийского не знаю! Настоящее хацелийское как янтарь на свету играет, а это мутное, брага брагой. Ну, выпил. В голове зашумело, и в самом деле, бес в меня вошел: всю ночь вдову мял, только к утру спустил. Как полагаешь, что за пойло было?
- Возможно, бобровая струя... - сказал Элиот, колеблясь.
- Бобровая струя, надо же! А впрочем, может и она. Да только эту вдову я через неделю послал куда подальше, не получилось у меня в любовь играть. А она потом на алхимика того донесла; так он и сгинул в рудниках, неприкаянный. Ты, лекарь, должно, не помнишь, а прежде с колдовством строго было: Око за этим следило.
Полковник замолчал, сделался задумчив. За его спиной, словно мыши, вполголоса переговаривались штабные. Полковник оглянулся на них, и разговоры сейчас же смолкли, словно он скомандовал "смирно". Он вздохнул, отвернулся. Тоска глодала печень Лонгрена Книна, и он, не привыкший к тоске, недоуменно кособочил голову. Это началось еще утром, когда пришло известие о его назначении на должность командира обоза. Он не сдавался, до поры у него хватало сил изображать веселье, но теперь они кончились. Полковник провел рукой по лбу, словно просыпаясь и взглянул на Элиота.
- Погоди-ка, - сказал он хрипло, - Чуть не забыл.
Из переметной сумы он извлек дневник мастера Годара и Книгу и передал их Элиоту.
-Держи свое имущество, лекарь. Мне оно теперь ни к чему.
Элиот с замешательством принял книги.
-Но! - сердито крикнул Лонгрен Книн и ударил коня пятками.
Отъехав влево от дороги, туда, где линия пологих холмов приподнимала горизонт, он оглянулся. Телегу, на которой ехал Элиот, уже видно не было: все сливалось в гигантскую пеструю змею, голова и хвост которой тонули в пылевой завесе. Это совсем не понравилось полковнику: он чувствовал, что не владеет ситуацией. Он решил пропустить обоз: там, в хвосте таилась главная угроза. Обоз - три тысячи возов, - растянувшись на многие километры, со скрипом влачился на восток. Полковник засопел с ненавистью: попробуй, прикрой такую колбасу двумя полками! Но Лонгрен Книн не привык сетовать на судьбу.
- Пруст!
- Да, господин полковник!
- Клянусь святым Мартелом, они ползут, как стадо кляч на скотобойню! - сказал Лонгрен Книн, указывая на телеги, - Пришпорь их! Переломай ребра ездовым, делай, что хочешь, но дай мне скорость! Дай скорость!
Он сделал еще несколько подобных распоряжений. Грубое лицо его, покрытое пылью, приняло упрямое выражение: у губ образовались складки, нижняя челюсть выдвинулась вперед.
-Проклятое солнце! - он погрозил кулаком небу, - Спасибо, ветра нет.
-Какого черта мы вообще сюда поперлись? - сказал он немного погодя, - Хвосты кобылицам крутить? Здесь нет ничего, только копченые задницы, да еще солнце и песок! Светлый мог бы найти развлечение и получше!
Прозрачноглазый хищно подобрался. Лонгрен Книн, заметив это, развернул своего жеребца и стал теснить им низкорослую лошадку соглядатая.
-Что, уважаемый, жареным запахло? - крикнул он, - Может, желаете сию же минуту отбыть к Ангелу с доносом? Извольте, только своих людей я вам для охраны не дам, у меня все наперечет! И передайте вашему Траю, что я его тоже имел... ввиду! Я еще...
-Господин полковник! - тревожно перебил один из штабных.
-Чего тебе?
-Никак, разъезд наш?
Лонгрен Книн, приставив к бровям задубевшую ладонь, посмотрел в ту сторону, куда указывал офицер. Там в степи пылили две лошади.
-Наметом стелят... - сказал он, - Что у него, капитан?
-Копье!
Передний всадник высоко поднял копье: знак тревоги.
-Дождались. - проворчал полковник, - Возы в круг! Возы в круг на холмы! И к Ангелу с донесением кого-нибудь пошлите!
Еще двое умчались в сторону обоза; Лонгрен Книн даже не оглянулся. Насупясь, скрестив на груди тяжелые руки, ждал разъезд. Через минуту разъезд поравнялся с ними, всадники осадили заморенных коней. Полковник не спрашивал о причине тревоги, и так было ясно. Его интере6совало другое.
-Сколько их?
-Тысячи! - крикнул тот, что был впереди, - Через полчаса будут здесь!
-А знамя какое?
-Верблюжья голова на черном, господин полковник!
Улан, задыхаясь, привстал на стременах и протянул руку в сторону холма.
-Значит, сам Аполек пожаловал. - кивнул полковник.
Теперь он успокоился. Бой еще не начался, но неизвестности уже не было. Он распорядился подтянуть в хвост первый и второй эскадроны своего полка на случай, если придется отражать атаку атечлей. Время - вот что мне сейчас надобно, - думал он. Успеет ли змея свернуться в кольцо? От этого зависело многое, но полковник знал, что тут его возможности невелики. Он мог выиграть минут десять, не больше. Все же обоз слишком огромный. Слишком. И слишком мало в прикрытии. Хорошо бы иметь еще пару полков. За спиной его беспокойно ерзали в седлах адъютанты.
Ну что ж, - думал он, - стало быть, повоюем. А Ангел все-таки скотина, только два полка выделил. Приказать-то легко, приказывать все умные. Тут бы и Сандро не совладал. А чем он хуже Сандро? У Сандро был мыс Опид, а у него будет этот... Как же это место называется?
-Как называется это место? - спросил он не оборачиваясь.
Никто не знал. Полковник, не удивился и не расстроился, только головой качнул. Ничего, название будет, был бы успех... Он еще покажет, чего стоит Мясник! Однако же, пора подойти эскадронам... где их дьявол носит? Первым эскадроном он сам когда-то командовал. Самый любимый, - подумал он с нежностью. Дети... детки мои. Война - это лучшее, что он знал. Лучше женщин и лучше вина. Лучше богатства и власти. Война дала ему все: и женщин, и богатство, и власть.
Земля застонала под сотнями лошадиных копыт: подходили эскадроны. Сперва из-за пригорка показались кончики пик, потом круглые шлемы, потом лошадиные головы: эскадроны словно росли из земли. Четко развернулись, не изломив строя и замерли у полковника за спиной. Он и здесь не оглянулся, не переменил позы. Он знал: множество глаз сейчас прикованы к нему, так же как и судьбы всех этих людей слиты с его судьбой. Полковник смотрел вперед. Степь, выжженная солнцем, мирно дремала, ковыль, разбавленный кустиками чайного дрока, ник к земле. В синем небе кружилась пара жаворонков, цвиркали кузнечики. Степь затаилась.
Лонгрен Книн слегка тронул пятками коня и поехал вдоль строя, вглядываясь в пыльные лица.
-Господа уланы! - крикнул он, напрягая всю свою могучую глотку, - Вчера вот этим ушам, - он указал на свои заросшие уши, - в ставке милостью и волей божьей Ангела пришлось выслушать много горьких слов! Уланы кончились, сказал мне Ангел!
Волна гневного ропота пробежала по эскадронам.
-Да, так он и сказал, клянусь святым Мартелом! Он сказал мне: теперь надеяться можно только на гвардейских псов! Слышали?! Кабан ушел из облавы, сказал Ангел, ушел ободранным! В то время как гвардейские псы висели у него на боках, нашелся один уланский щенок, который испугался клыков и уступил кабану дорогу! Теперь щенок годится только на то, чтобы пасти овец, сказал Ангел и покачал головой! Тихо, я сказал! Тихо, щенки! Лучше бы мне умереть вчера, чем слышать такое!
То, что говорил полковник, была сплошная ложь, но он добился своего. Уланы пришли в неистовство, одни только офицеры сдерживались, но видно было, что это им нелегко дается. Сквозь вопли, ржание коней и лязг железа снова прорезался голос Лонгрена Книна:
-Так вас растак, все это истинная правда, а если мне не верите, так пойдите спросите у самого Ангела! Аполек с кошем ушел, потому что три уланских полка вчера драпанули в самый решающий момент! Что?! Не драпали? Говорите, не догнали? Ах вы бедненькие! Да это одно и то же, а кобылятники все же ушли! Ладно, не орите! Тихо, я сказал! У вас, господа уланы, сейчас есть случай доказать, что вы еще кое-чего стоите! Что в вас есть еще маленькая толика мужества, или как там у вас это называется! Слушайте же! Кабан здесь, здесь, за холмом!
-Давай его сюда, Мясник, мы ему живо кишки выпустим! - рявкнул прямо в лицо полковнику какой-то взбешенный улан.
-Добро! Слушайте же меня! Наша задача не допустить кобылятникам к возам! Я сам буду среди вас, чтобы убедиться, что вы не трусы! И если устоим... если не испугаемся клыков, у меня найдутся слова для Ангела!
Голос его потонул в новом торжествующем реве. От напряжения и жары лицо Лонгрена Книна сделалось пунцовым, на лбу вздулись вены. Он отвернулся. И вовремя: со стороны солнца на эскадроны надвигалась пыльная туча.
Когда пришел приказ готовиться к отражению вражеской атаки, в обозе поднялся страшный переполох. Причиной его были скрибы и ездовые, в силу своей тыловой натуры, более других склонные к панике. Кучер, сидевший впереди Элиота, повернул к нему смятое страхом лицо, и сказал:
-Пропали, господин лекарь!
Элиот велел заворачивать лошадей. Выдернул из воза плеть и пошел вдоль дороги, повторяя приказание. Кучеры, читая в его глазах решительность, охотно повиновались. Возы один за другим потянулись в сторону холма, видневшегося на востоке. Обозу пятого уланского полка повезло: ему удалось первым захватить вершину. Другим, запоздавшим, пришлось располагаться ниже, по периметру обороны.
Обоз армии был огромен, и произошло неизбежное: змея разорвалась надвое. Те, кто был в голове, сюда уже не успевали, и заняли другой холм в пяти километрах к северу. Элиот с высоты телеги видел, как в той стороне словно по волшебству вырос город, покрытый шевелящимися точками, и террасами сбегающий вниз, к подошве холма. Должно быть, оттуда их холм выглядел так же.
-Самое худшее, если они возьмут нас в осаду, воды-то здесь нету! - произнес над самым ухом кто-то умным голосом.
-Ну да, будут они ждать, когда нам Ангел выручку пришлет, - ответили умнику.
-Да кто знает, братья, может наша армия уже в поле порубленная лежит!
-Заткнулись все! - сказал Элиот, и сам подивился сухости своего голоса. Чего только власть с людьми не делает!
Ему и самому не хотелось идти, но почему-то он должен был так поступить. Покачав головой, он спрыгнул с телеги. Спуститься вниз оказалось непросто: пришлось перебираться через телеги, пролезать под брюхом у лошадей, то и дело получая тычки от конюхов и маркитантов: здесь его не знали, и по молодости лет принимали за простого денщика.
У подножия холма порядку было больше. Повсюду стояли лучники, и кое-где уже стучали молотки, наращивая борта телег. Здесь верховодил длинноносый офицер, лицо его показалось Элиоту знакомым.
-Командир лазарета пятого уланского полка, - представился Элиот. Эта фраза звучала еще красивее, чем "господин лекарь".
Офицер сощурился, глядя на Элиота и потребовал документы. Элиот показал железную бирку.
-Всех, кто может ходить, сюда! Если атечли прорвутся, никто не уцелеет! Так и скажи им! И пусть не воображают, что отсидятся за чужими спинами! Я вашу тыловую породу знаю!
Элиот исполнил приказ в точности. Уланы, вопреки ожиданиям, пошли охотно: видимо, им было не по себе оттого, что их товарищи сражаются, а они застряли здесь. Обозные были настроены иначе.
-На то другие имеются, - проворчал один, - Наше дело лошадиное.
Элиот шагнул вперед и изо всей силы хлестнул сказавшего плетью.
Внешне он выглядел спокойно, но внутри у него все дрожало от злости.
-Так их, господин лекарь! Мы за вас! - сказал какой-то улан заплетающимся от горячки языком.
Это решило исход дела. Кучеры молча полезли с возов.
Когда он привел к длинноносому офицеру свой маленький отряд, тот не выразил ни радости, ни даже удовлетворения, как будто все так и должно быть.
-Раздай людям луки, - распорядился он, - пусть станут среди возов. Знаю, что не умеют стрелять, так пусть просто стреляют, большая меткость не нужна. И еще...
-Глядите, глядите! - закричали вдруг несколько голосов сразу.
Из-за соседнего холма показались разрозненные всадники на взмыленных лошадях; многие лошади были без седоков. Человек десять ехали плотно сбитой кучкой, и среди них Элиот заметил грузную фигуру Лонгрена Книна.
-Вот и все, что осталось от трехсот человек, - негромко сказал офицер, - Святой Мартел, сколько же их там?
Он повернулся к Элиоту. Его лицо застыло, в глазах читалась обреченность.
-И еще, - закончил офицер, - За твоих людей ты и в ответе. Побегут - спрошу с тебя.
Элиот кивнул. У него сделалось сухо во рту, и он подумал, что офицер мог бы обойтись и без угроз. Сейчас они ничего не значили.
Лонгрен Книн со своими уланами направлялся чуть наискосок, забирая влево. Длинноносый офицер влез на телегу и помахал ему рукой. Всадники резко свернули в их сторону.
Видно было, что полковнику пришлось туго. По его пунцовому лицу все еще струился пот, оставляя на грязной коже блестящие дорожки. На шишаке виднелись вмятины от сабельных ударов. И с левой рукой у него было явно не в порядке: он берег ее, держа слегка наотлет. Огромный конь шатался под ним.
Ему дали бурдюк, и он надолго к нему приник: глотал звучно, длинно, как лошадь, и кадык его ходил под кожей, словно челнок вверх-вниз. Бурдюк худел прямо на глазах. Лонгрен Книн опустошил его наполовину, и только тогда бросил слуге - но долго еще не мог произнести ни слова, вращая налитыми кровью глазами.
-Приветствую, господин майор, - прорычал он наконец - и тут Элиот узнал длинноносого офицера. Это был тот самый человек, который зимой приезжал в полк с приказом о выступлении; он уехал в тот же день, и Элиот его больше не видел.
-Досталось вам? - спросил майор.
-А вы ослепли? У нас не было ни малейшего шанса, нас раздавили, как блоху! Да вы сами полюбуйтесь!
Полковник махнул здоровой рукой в ту сторону, откуда приехал. Там, где минуту назад колыхался сухой ковыль, теперь стояли атечли. Солнце било прямо в глаза, и Элиот видел только размытые силуэты множества людей, тонкие пики, частокол лошадиных ног.
-Задницы копченые! - сказал полковник, сплевывая, - Слышь, лекарь, посмотри, что у меня с плечом!
Элиот стал быстро расшнуровывать тесемки на панцире сзади.
-Что же вы намерены предпринять? - спросил майор, снова поворачиваясь к нему.
-Драться! Или у вас есть другие предложения?
-Есть. Предлагаю выдвинуть вперед ездовых, писарей и прочую шваль, а наверху поставить отборных бойцов. Периметр обороны внизу слишком большой, солдат просто не хватит, чтобы удержать позиции.
-Вот ведь как вы изъясняетесь, даже теперь! - сказал полковник насмешливо - Как из вас образование лезет! А на мой взгляд так хитрить нечего, тут, майор, не до военных хитростей, как ни вертись, мы покойники.