Частенько случается, что дети не слушаются взрослых. Конечно, хотелось бы, чтобы это происходило как можно реже. Но в жизни все бывает как раз наоборот.
Один маленький шиллинг заблудился. Как всегда, после уроков, он отправился вместе со своими друзьями в сырные погреба. Родители, конечно же, запрещают им это делать. Но разве можно удержаться от соблазна в тяжелом, многолетней выдержки, золотом круге сыра прогрызть дюжину-другую дырок, да таких круглых и гладких, что даже взрослые бы позавидовали, если бы увидели; да не в одном, а в двух-трех сортах, и набив свое круглое пузо подобным ассорти, возвращаться домой, делясь подробностями, какой аромат был сегодня у Camembert, какой вкус был у Пошехонского, и какая молодая, вкусная, сочная и зеленая плесень была сегодня у Roquefort.
Так все и должно было быть. Наш юный шиллинг успешно пробрался вместе со своими сверстниками в хранилище, и первым бросился на лежащие бесконечными рядами на полках круги и головы сыра. Сделав умопомрачительный пируэт и изящно изогнувшись ласточкой, он мягко вошел в Пошехонский. Прогрызя в нем несколько дырок и повернув налево, он оказался в Brie. Сделав и в нем несколько дырок, он сделал сальто, и оказался в Valencay. Прогрызя и в нем несколько дырок, он сделал двойной кульбит и оказался в Camembert. Из Camembert он резко ушел вниз и оказался в Livarot. Сделав еще один двойной кульбит, он должен был оказаться на поверхности, но... оказался в Roquefort. Даже не успев испугаться, он решил, что перекрутил кульбиты, сделал обратный пируэт и... оказался в Broccio! Поняв, что может произойти непоправимое, он метнулся направо - там был Chabichou du Poitou, налево - там был Coeur de chevre, вверх - там был Ossau-Iraty, еще вверх - и он почувствовал холодный, каменный потолок подвала и похолодел от ужаса - он понял, что заблудился.
Его искали всем городом, насколько это было возможно в предлагаемых обстоятельствах, имея ввиду огромные размеры сырного хранилища, но, увы, безрезультатно. Его родители, бабушки и дедушки, братья и сестры, многочисленные родственники очень долго переживали. Всем детям запретили посещать погреба и подвалы. Но... прошел месяц, другой, все позабылось, дети вновь стали лазить в подвалы и погреба, родственники перестали переживать о пропавшем шиллинге, а у его родителей родилось еще восемнадцать детей.
А о потерявшемся малыше-шиллинге так больше никто ничего и не слышал.
Но он не пропал. Будем откровенны: пропасть в сырном погребе крайне сложно. Можно потеряться, заблудиться, можно быть забытым своими родными, но пропасть, погибнуть в сыре невозможно.
Осознав, что произошло и, пережив первые, самые трудные, два часа панического ужаса, он успокоился и взял себя в руки. В конце концов, все не так плохо: он жив, здоров, вокруг него бескрайние залежи изысканнейших сортов сыра, составляющих гордость одной из лучших в мире коллекций, и только от него зависит, какой сыр он будет есть сегодня, и что, соответственно, с ним будет завтра. Единственная, по-настоящему серьезная опасность, которой он подвергался, заключалась в том, что из хранилища возьмут именно ту голову сыра, в которой он будет находиться именно в эту минуту. Но это один шанс из тысячи... или из ста тысяч... или из миллиона... Он еще не очень хорошо знал цифры: он очень долго считал, сбивался со счета и не был уверен в правильности расчетов, но он понял одно - беспокоиться из-за столь ничтожной вероятности несерьезно. Но, как оказалось, его ожидала другая, куда более серьезная опасность, нежели чем угроза быть застигнутым врасплох в голове сыра, да еще оттуда, откуда ее никто не ожидал, и откуда, казалось бы, должна была исходить исключительно помощь. Эта опасность была - сыр! Поначалу он даже был очень рад, что можно есть сыр сколько хочешь и не надо торопиться домой. Но уже буквально через каких-нибудь десять - пятнадцать часов он не мог уже на него смотреть! Ему не нужно было видеть сыр, ему не нужно было ощущать его аромат, ему невыносимо было даже просто осознавать, что он ходит по сыру, что он сидит на сыре, что он прикасается к сыру, и даже то, что он вынужден думать о сыре. При одной только мысли о сыре ему становилось плохо. А это уже серьезно. Целую неделю он не мог взять в рот даже кусочек сыра. И один раз он даже чуть не рассмеялся: быть в сыре и погибнуть от голода! Но, в очередной раз подумав о сыре, он почувствовал себя плохо и не рассмеялся.
Но все проходит. Прошла и его неприязнь к сыру, и сначала маленькими кусочками, потом все больше и больше, он снова стал есть сыр, и в скором времени к нему снова вернулся его прежний аппетит. Какое счастье!
Он быстро освоился в новом для него мире, и уже очень скоро он прекрасно ориентировался в бушующем в подземелье вихре запахов и ароматов, и мог обнаружить на расстоянии до шести (!) голов сыра нежно любимый Emmental, острый, с перцем Truffo, или тающий во рту Fondu au raisin.
Раза два или три он слышал подозрительный шум, очевидно, это со стеллажей забирали сыр, но он всякий раз резко менял направление своего движения на противоположное источнику шума и всегда успешно уходил от опасности. И за все это время ему так и не удалось освободиться из сырного плена.
Через год он уже был настоящим исконным жителем здешних мест. Он месяцами сходил с ума по острому, пикантному Truffo, неделями объедался сладким Fondu au raisin, он сочинял немыслимые, неслыханные ассорти, которым истинные ценители сыров искренне бы удивились, и, наверное, его бы не одобрили. Но все кончилось тем, что он остановил свой выбор на строгом, классическом, пахнущем молоком и травами Пошехонском, про который даже трудно было сказать, какой у него был аромат, просто аромат сыра и все. В одной из голов он выгрыз себе дом: в комнате у него были ажурная кровать из сыра, сырный стол, сырные стулья, сырное окно и сырные занавески, хотя они здесь были не нужны, потому что окно выходило не на улицу, а опять-таки в сыр, но по старой памяти он и его выгрыз. Получилось очень уютно; все вокруг светилось мягким, нежным, ласковым сырным светом. В этих апартаментах он счастливо и безмятежно прожил немало счастливых лет, и, казалось, ничто не может нарушить тишину и покой его уединения.
Но однажды, отправляясь, как обычно, на свою утреннюю прогулку, он споткнулся о порог, ударился о стену, проломил в ней дыру и оказался... на свободе. Он так растерялся, что сначала даже никак не мог поверить в случившееся. Столько лет проходить мимо этого места и не подозревать, что выход находится совсем рядом! Мало того, что он оказался на воле, он оказался в двух шагах от своего родного селения, недалеко от того места, через которое он в свое время проник в хранилище. Долго он стоял, не веря своим глазам, и не зная, радоваться ему или нет. Дело в том, что в первое время своего вынужденного заточения он страстно мечтал о свободе и сделал все возможное, чтобы оказаться на воле; он излазил все подземелье вдоль и поперек, по всем мыслимым направлениям и на все возможные расстояния, удивляясь бескрайности и запутанности сырного хранилища. И лишь только после долгих лет безуспешных поисков выхода он успокоился, осмотрелся и даже решил, что, напротив, жить здесь гораздо приятнее и спокойнее, чем, нежели, на его прежней родине, где царят вечный голод, холод и безработица. Но нахлынувшие воспоминания и любопытство взяли верх, и, собравшись буквально за какие-то пять минут, он отправился в путь. С собой он взял узелок и дорожную палку, которую он нашел во время одного из своих путешествий по сырному подземелью, больше у него ничего и не было, а в узелок он положил кусочек сыра.
Однажды на улице небольшого селения Филлингов появился пожилой, необыкновенно опрятный, вычищенный и вылизанный шиллинг. Такого ухоженного, лоснящегося и блестящего шиллинга здесь никто никогда не видел. Здесь можно было встретить только грязных и лохматых взрослых и молодых шиллингов, и, естественно, что вокруг него собралась целая толпа зрителей. Незнакомец прошелся по улице и остановился у самого обыкновенного, ничем не отличающегося от других, домика. Он в нерешительности постоял на пороге, очевидно, не зная, что ему делать дальше; но собравшаяся вокруг него толпа все прибывала и уже начала проявлять свойственное ей в таких случаях нетерпение; и он негромко постучал в дверь. Дверь ему открыла маленькая, волосатая, грязная девочка, он спросил у нее, не здесь ли живут Флемминги, она ответила, что здесь, тогда он попросил позвать кого-нибудь из взрослых, девочка убежала и через секунду на порог высыпало десятка два самых разнообразных расцветок и мастей шиллингов. Высунув язычки, все семейство, затаив дыхание, рассматривало диковинного гостя. Незнакомец вежливо выждал паузу, дав себя рассмотреть, и вдруг заявил, что он - тоже Флемминг, потерявшийся много лет тому назад в сырных погребах еще маленьким мальчиком, и вот теперь вернувшимся в свой родной дом. Поднявшийся вслед за этим крик, как среди зевак, так и среди семейства Флеммингов, невозможно с чем-либо сравнивать, так как здесь никогда ничего не происходило: здесь рождались, всю жизнь бегали в поисках пищи, ели и умирали, и если здесь теперь когда-либо что-либо произойдет, то все будут сравнивать это происшествие с сегодняшним днем. После долгих расспросов и разговоров, выяснилось, что он - действительно Флемминг, что о нем помнят, его не забыли, и всегда были уверены, что рано или поздно он вернется; он узнал, что глава рода сейчас - его брат, причем, мало того, что его родной брат, так еще и одного с ним помету. После ахов и охов его проводили в самую большую комнату, усадили в кресло, расположились вокруг него и приготовились слушать.
Он посмотрел в их горящие, восторженные глаза и ...сказал...
Когда он лазил среди сыров, он неожиданно провалился в подземелье и потерял сознание. Очнувшись, он долгое время полз в полной темноте на ощупь. Выбравшись наружу, он поразился неприветливости и угрюмости природы дикого края, куда его забросила судьба. Острые, покрытые льдом камни; погнувшиеся под постоянными ветрами маленькие деревья; и небо, от горизонта до горизонта затянутое хмурыми, серыми тучами. Очень, очень скоро он повстречал маленьких, грязных, лохматых и испуганных шиллингов, которые, оказывается, уже давно следили за каждым его шагом, и страшно переживали, что к ним пожаловал чужестранец, и совершенно не знали, что же им теперь делать. Но он сумел заслужить их доверие, и они рассказали ему свою историю: много-много лет тому назад на месте сегодняшней безжизненной пустыни была прекрасная, цветущая долина и все шиллинги жили в мире и согласии. Они выращивали цветы, собирали нектар и разводили бабочек. У них не было ни царей, ни правителей, и все возникающие в обществе вопросы решал совет, в который входили самые умные, самые достойные, самые уважаемые, самые известные зверьки. Но однажды в их краях появился никому не известный шиллинг, который позавидовал их счастью. Он сказал, что во главе государства должен находиться один правитель, что совет, чтобы угодить всем, принимает половинчатые решения и не в состоянии довести до конца ни одного дела. А членам совета он каждому на ушко нашептал, что только он достоин стать единоличным правителем, что остальные члены совета только мешают проявиться его талантам и способностям. В результате все члены совета между собой перессорились, каждый захотел сам стать единоличным правителем. Жители стали поддерживать каждый только кого-то одного из членов совета. Начались волнения и беспорядки, которые очень скоро переросли в самую настоящую войну. Образовалось несколько государств, которые отделились друг от друга заставами и рогатками. И, разоренный войной, некогда процветающий и благоденствующий край, пришел в упадок и запустение. И если от ледяных и пронизывающих ветров их еще спасала их необыкновенно густая и лохматая шубка, то от ненависти соседей их ничего не могло спасти. Шиллинг посочувствовал им, но помочь он им ничем не мог, и отправился дальше.
Но едва он пересек условную границу, разделяющую два государства, и оказался на сопредельной территории, как его схватили вооруженные до зубов стражники, и отвели его во дворец, к самому королю Лессингу XIV. "Откуда? Куда? Зачем? Много ли у них войска? Много ли у них пушек? Когда они собираются напасть на его мирное государство? Кто он такой? Какое положение занимает при дворе и можно ли за него получить выкуп?" - спрашивал у него король. "Ваше Величество! - сладким голосом запел придворный вельможа. - Я предлагаю немедленно отрубить ему голову, иначе мы опоздаем на лягушачий балет". "Не сметь меня перебивать, когда я беседую с представителем иностранной державы!" - закричал король, но вельможу не ударил, очевидно, тот был известный интриган и опутал всех своими сетями. "Ваше Величество! - вдруг неожиданно заговорил шиллинг. - Прослышав о вашем мудром и благородном правлении, я отправился в путешествие, чтобы засвидетельствовать вам свое глубочайшее почтение. И вот я, наконец, у ваших ног и выражаю вам свое искреннее восхищение, ибо то, что я увидел, превзошло все мои самые смелые ожидания и потрясло мое воображение!" "Вот видишь, дурак, а ты говорил голову отрубить", - сказал король вельможе. Вельможа покраснел от злости, побледнел от ненависти, позеленел от зависти, и вежливо улыбнулся. Все придворные закричали: "Браво! Браво!", и зааплодировали. "Папа! Едемте в балет! Можно, чужестранец будет меня сопровождать?" - запрыгала принцесса. "Ну, конечно, моя милая", - ответил король. Все бросились к экипажам, и длинная вереница карет во главе с королем двинулась к театру. С тех пор принцесса и шиллинг не расставались ни на минуту, их всюду можно было видеть вместе: на балах, в театре, на скачках, на казнях. Принцесса, судя по всему, была без ума от своего нового кавалера, да и шиллинг, оказавшись в обществе принцессы, порхал вокруг нее как мотылек, совсем потеряв голову и не замечая, что происходит вокруг. Весь двор шумел и гудел, обсуждая близкие отношения между принцессой и шиллингом, недвусмысленно намекая на недопустимость подобных отношений, и жарко споря о возможных, в связи с этим, изменениях в политике государства. Придворный же вельможа-интриган не забыл того унижения, которое ему пришлось пережить по вине гостя в первый день их встречи в королевском дворце, тем более что у него, конечно же, очевидно, были свои планы и относительно принцессы и, разумеется, относительно трона. Он пытался несколько раз отравить шиллинга: ему подсыпали яд в кофе, в пирожное и в клубнику со сливками; к нему подсылали наемных убийц, но только понапрасну перепугали всю дворню; его хотели утопить в ванне, задушить в спальне, взорвать вместе с каретой. И только после того, как были полностью разрушены два загородных дворца, шиллинг понял, что ему угрожает серьезная опасность, и решился бежать. Принцесса была в отчаянии, она и слышать ничего не хотела о расставании, но она была королевская дочь, и она прекрасно понимала, что другого пути нет. Она сама проводила его до границы, показала ему тайный, подземный ход, и он исчез навсегда.
Проплутав в подземелье несколько месяцев, он оказался в необыкновенном, удивительном месте: жаркие волны раскаленного, горячего воздуха нахлынули на него и сразу же обожгли ему уши, нос и щеки. Повсюду, насколько хватало глаз, полыхали раскаленные, огненные печи. На него накинулись совершенно лысые (!), очевидно от невыносимой жары, шиллинги, связали его, бросили на телегу и куда-то повезли. Всю дорогу, пока его везли, он повсюду видел огромное количество таких же лысых шиллингов, которые, обливаясь потом, огромными лопатами без устали кидали уголь в раскаленные, пылающие топки печей. Зачем, для чего все это было нужно, было совершенно не ясно.
Его привезли во дворец и бросили к ногам восседающего на троне короля. "А-а-а! - закричал король. - Шпион! Секреты наши хочешь узнать? Отрубить ему голову!"
Но вдруг король весь покраснел, вытер со лба пот и закричал: "Лимонаду! Лимонаду!" Все бросились за лимонадом и на какое-то мгновение оставили пленника без присмотра. Оставшись один, шиллинг, не долго думая, бежал и снова очутился в подземелье. Проплутав по нему неизвестно какое количество времени, он, наконец, счастливо вернулся домой.
Слушатели замерли на своих местах, боясь пошевельнуться, так что даже слышно было, как за стеной паук ткет свою паутину.
Шиллингу еще неоднократно пришлось выступать со своими рассказами перед самой разнообразной публикой: на званых вечерах, в городском собрании, за чаем у бургомистра, и всюду его ожидал необыкновенный успех. Его сделали почетным гражданином города, почетным доктором городского университета и на площади перед ратушей поставили ему памятник, как великому путешественнику.