Казнить нельзя помиловать. Только я могу правильно поставить запятую в этой фразе, потому что я - истина в последней инстанции, судебный исповедник. Серый безликий коридор 'чистилища' - так называется тюремный корпус, где содержатся те, кто ожидает нашего приговора. Захожу в камеру - заключенный встает и шутливо кланяется. Гаденькая ухмылка расползается по наглой физиономии.
Но я не могу ответить на приветствие дежурной фразой, потому что у исповедников нет расхожих фраз и банальных приветствий. Все слова для нас наполнены особым смыслом. Это утро - не доброе, поэтому отвечаю просто: - Здравствуйте. Протягиваю ему руки ладонями вверх. Под кожу моих ладоней вшиты датчики правды, связанные с нанодетекторами лжи, живущими в моей крови, а те, в свою очередь, круглосуточно подключены к главному терминалу. Если заключенный солжет даже по мелочи, датчики уловят ложь, передадут сигнал нанодетекторам, а те пошлют сообщение на главный терминал, и это будет использовано против заключенного в суде. Он берет меня за руки и начинает исповедоваться. Детство, школа, семья - датчики молчат. Пока молчат.
- Вы похищали кого-либо с целью продажи его органов?
- Нет.
- Имели ли вы отношение к похищению людей с целью продажи их органов?
- Да
- В каком качестве?
- В качестве курьера, я перевозил черный нал.
Датчики молчат. Хитрый ход. Формально Анжей является членом преступного синдиката, и невозможно уличить его во лжи, но курьеров строго не наказывают. Согласно новому Кодексу Евро-азиатского союза, принятому десять лет назад, в две тысячи сто двенадцатом году, ему не грозит смертная казнь. Высшую меру дают только организаторам, простые исполнители получают тюремный срок и право на обжалование. На моей памяти никого еще никого не казнили. Анжей отсидит несколько лет в тюрьме строгого режима с электронным 'ошейником' на шее - это специальное устройство с радиусом двести метров, которое взрывается при попытке удалиться от камеры. Потом друзья с воли передадут ему 'зомби' - последнее изобретение черного медицинского рынка. Препарат имитирует смерть. Глотаешь золотистую капсулу, и в течение полутора суток выглядишь, как покойник - мертвее не бывает. По прошествии тридцати шести часов человек благополучно оживает подобно зомби из практики гаитянских колдунов. Анжея отвезут в больничный крематорий, вместо него сожгут кого-то другого, а его благополучно переправят к 'черным хирургам', работающим без лицензии. Те извлекут электронный скан-опознаватель личности, заменят другим, чистым, и... здравствуй, новая жизнь.
Я не имею права рассказывать на суде, что он поведал мне. Тайна судебной исповеди священна, кем бы ни был исповедуемый. Но я вынужден буду подтвердить, что он не организатор, а всего лишь пешка. И наплевать всем на мою память, потому что доказательств нет. Анжей молча смотрит на меня. Он тоже меня узнал. 'Не поймаешь, исповедник', - беззвучно говорят серые глаза. Мы оба помним...
...Девяностый этаж стоэтажного здания. Наша группа спецназовцев обложила квартиру, в которой работорговцы держат живой товар. На дисплее инфрасканера двигаются два красных сгустка - два работорговца, еще двадцать шесть неподвижно застыли на полу - это похищенные. Наверняка, связаны и накачаны наркотой.
- Если снесем дверь, они вдвоем успеют перестрелять как минимум половину, - шепчет командир Дан.
- Давайте я с крыши спущусь - и в окно, - говорю я.
- Ладно, Стефан, но постарайся осторожней.
Вылезаю через чердак на крышу, закрепляю один конец троса за антенну, второй - на поясе. Скольжу вниз, отталкиваясь ногами от стены. Бесшумно становлюсь на карниз возле нужного окна, прижимаюсь к стене, заглядываю в комнату. На полу вповалку лежат заложники, работорговец копается в сумках и кейсах жертв. Шакалье племя! Натягиваю на лицо маску, отталкиваюсь ногами от стены и бросаю тело в стекло, вытянув ноги вперед. Влетаю в комнату в облаке осколков - мужчина даже не успевает испугаться. Падаю, подминая его под себя, бью кулаком в лицо, разбивая нос, переворачиваю его лицом вниз, защелкиваю наручники и шепчу в ухо:
-Только пискнешь - сверну шею! Где второй?
- Я здесь один! - хрипит он, - второй ушел.
Проверяю комнаты, везде на полу - похищенные: мужчины, женщины, дети. Все они обнажены и разрисованы черным маркером: печень, почки, сердце, даже глаза. Это значит, что хирург уже подготовил их к операции - мы успели вовремя.
Говорю в передатчик, вшитый в воротник куртки:
- Все чисто! Открываю входную дверь.
Впускаю ребят, возвращаюсь в комнату, где лежит работорговец, и, наконец, вижу ее - свою сестру. Худенькое хрупкое тело полностью расписано черным. Срываю со стола скатерть, накрываю наготу, падаю возле нее на колени, бью по щекам, трясу - она не открывает глаза. Щупаю пульс - тишина. Снова трясу ее - голова мотается, как у тряпичной куклы.
- Стефан, отпусти ее! - командир хватает меня за рукав, - она ушла, ее больше нет!
- Какую дозу ты ей вкатил, сволочь? - надвигаюсь на работорговца, он ползет по полу, забивается в угол:
- Я их не колол! Это все он, мой напарник!
Ребята молча стоят в дверном проеме, никто не решается заговорить со мной, никто, кроме командира. Дан хватает меня за плечи.
- Иди вниз, Стефан, иди в машину, - командир пытается загородить от меня работорговца, чтобы я не видел шакалью морду.
- Да, хорошо, - без возражений послушно иду к двери. Дан предусмотрительно держится сзади. Я решаюсь на хитрость, падаю на колено, вскрикиваю:
- Черт, моя нога! - кривлюсь от боли. Дан садится на корточки рядом со мной, спрашивает тревожно:
- Порезал или вывернул? Покажи!
Отлично! Он ушел с линии огня! Вскакиваю на ноги, и всаживаю пулю между шакальих глаз.
- Нет!- командир валит меня на пол. Поздно! Я успел!
- Всем выйти! - кричит Дан, - оставьте нас одних!
Ребята выходят.
- Стефан, сынок, - шепчет командир, - что же ты наделал? Он ведь связан и безоружен, сопротивления не оказывал. По Уставу тебе военная тюрьма корячится! Вот что мы сделаем, сынок: я дам тебе полчаса форы, слышишь меня? Уходи немедленно!
'Я не побегу, командир, потому что я прав. Плевать мне на Устав! Почему те, кто отнимает чужие жизни, равноценны жертвам? У каждого из этих заложников есть семья, и когда его убивают, родные и близкие умирают вместе с ним. А мы с вами вместо того, чтобы пристрелить эту тварь на месте, везем его в тюрьму. Мы гуманны и политкорректны, из наших ртов течет розовая карамельная слюна'.
Встаю, бросаю на пол пистолет, протягиваю руки. Дан защелкивает наручники и мы идем к входной двери. Проходим по коридору мимо комнат, где ребята готовят похищенных к транспортировке в госпиталь. Один из мужчин внезапно открывает глаза - серые глаза без ресниц - и внимательно смотрит на меня, провожая взглядом до двери. Мельком отмечаю, что есть в нем что-то странное, но сил думать нет, голова наливается свинцом - у меня начался откат.
Сажусь в полицейский кар на заднее сиденье. Дан садится за руль. Мы трогаемся с места, и вдруг я понимаю, что было странного в этом мужчине: на его теле нет меток черным маркером. Меня осеняет:
- Командир, - кричу я, - второй работорговец там! Он разделся и выдал себя за похищенного!
- Мать его! - с чувством бросает он и кричит по связи: - Срочно задержать все медицинские кары! В одном из них - работорговец, прикинувшийся заложником!
Но мы не успели. Шакал ушел. После случившегося у меня были две возможности: пойти в военную тюрьму или в Орден судебных исповедников. Я выбрал второе, и еще неизвестно, что хуже. В Орден не приходят по своей воле. Полное одиночество и молчание - это жизнь исповедника. И если исповедник солжет даже в малом, умные наны задействуют программу разрушения, и мозг просто взорвется. И если исповедник попытается раскрыть тайну исповеди, то он умрет.
Орден судебных исповедников появился из-за кризиса судебной системы. Политкорректность и демократичность законов сами себя поймали в ловушку. Умные ловкие адвокаты могли как угодно вывернуть наизнанку законы, чтобы оправдать преступников. И тогда появился Орден судебных исповедников. Мы нейтральны и независимы, наш Бог - истина, наша молитва - молчание. И даже свидетельствуя в суде, я ничего не рассказываю. На стене в зале суда висит старинная доска, я пишу на ней мелом, как писали триста лет назад: 'Казнить нельзя помиловать', и ставлю запятую в нужном месте. У меня нет друзей и приятелей. Повседневная жизнь соткана из большой и маленькой лжи - ее никто не замечает. Никто, кроме исповедников.
На банальный вопрос: ' Как дела?' я не могу ответить обычным: 'Все в порядке', если мне грустно, потому что это будет ложь, а наказание нее - смерть. Преступники исповедуются мне, потому что их к этому обязывает закон. Остальным просто нужно, чтобы их выслушали и сохранили все в тайне. Мы не заменили церковь, но стали единственной отдушиной для тех, кто потерял веру. Те, кто не верят в бога, идут к нам, потому что даже неверующим иногда нужно исповедаться и выплакаться. В наш умный хитрый век информация - это божество, а я его жрец. Самоубийцы и психопаты, умирающие от рака и оставленные жены, брошенные мужья и спившиеся неудачники - все они идут ко мне на исповедь...
...Мое молчание Анжей принимает за растерянность, и к смеху в глазах подмешивается торжество.
- Каково это - чувствовать себя безнаказанным? - спрашиваю его. В яблочко! Мне наконец-то удается сбить его с толку. Замешкавшись, Анжей неуверенно отвечает:
- Не знаю.
Датчики, наконец, отзываются покалыванием, умная техника уловила ложь и передала сигнал на центральный терминал. Впрочем, мне уже все равно. Встаю, отхожу к дальней стене и кладу руку в карман. Достаю из кармана гранату. Вот оно! Страх в его глазах! Теперь ты знаешь, мразь, что чувствовали все эти люди, когда оставались наедине с тобой, и неоткуда ждать спасения, и нет надежды. Теперь ты понял! Вырываю чеку из гранаты. Казнить, нельзя....
