Зима близилась к концу. Гарик безостановочно пил воду: уж очень хотелось почему-то. Во время оттепелей она стекала с крыш, грязная и мутная, поэтому, чтобы напиться вдоволь, можно было просто запрокинуть голову и открыть рот. Хорошо, кстати, что хоть рот в этот раз сделали, а то бывало, забывали: ни поговорить, ни горла промочить капелью... Всегда трудно, когда зима заканчивается, потому что приходится таять...
Эта жизнь была скучной. Двор, в котором он стоял, походил на коробку из фанеры с отпиленной крышкой, которую как-то раз бросили рядом с ним. Детская площадка, занесенная снегом, песочницы с трухлявыми бортиками, облезлый автомобиль, продуваемый метелью насквозь. И еще: один подъезд то и дело хлопал своей надоедливой дверью на чересчур тугой пружине.
Раньше, в прошлых жизнях, попадались гораздо более интересные места. Однажды Гарику даже посчастливилось зимовать на какой-то огромной площади с тысячами разноцветных мигающих огней вокруг и тройкой распаренных лошадок, бегающих зачем-то туда-сюда и таскающих за собой сани с невообразимыми загогулинами. Тогда им любовались все прохожие, а детишки забирались на задубевшее плечо и скатывались вниз с пронзительным визгом: он, наверное, был красивый, добротно сделанный... А теперь его наспех слепила укутанная, как капуста девочка, которую он больше ни разу и не видел. Он и капусту-то настоящую никогда не видел...
Носом в этой жизни стал сухой ветвистый сучок, глаза темнели конфетными фантиками, которые эта молчаливая девочка нашла в кармане, рот был сделан из кусочка застывшей краски, а вот туловище вышло совершенно неказистое и перекошенное, будто она никогда раньше не делала снеговиков.
Гарик в эту зиму чувствовал себя просто ужасно. Он до боли устал: стоять, опустив одну руку почти до сугроба, а другую, толстую, как полено, задрав вертикально вверх, было чрезвычайно неудобно. И никому не приходило в голову помочь! Стоит он себе, и пусть стоит! Был, правда, один песик непонятной породы, который частенько подбегал к нему и старался дотянуться до лица, встав на задние лапы, вилял хвостом и иногда даже играл с Гариком, щекоча своим черным носом его бок. Из этого носа вырывались клубы пара и быстро растворялись в морозном воздухе. Такие клубы вылетали из всех носов. У них это называлось - дышать. И, что самое странное, они без этого не могли! Ни минуты! "А почему же мне не нужно дышать?" - спрашивал себя иногда Гарик, силясь выпустить хотя б маленькую струйку этого таинственного пара. Не получалось.
Он вообще многого не понимал. Зачем, например, люди все время так кутаются в шубы и напяливают на ноги валенки или теплые сапоги? Они, насколько он знал, боятся холода. Что это еще за холод такой? Почему его надо бояться? Несколько раз он слышал, как признавались в любви, и видел, как плакали! Что такое любовь, и отчего у них из глаз падают капли воды, похожие на те, что срываются с сосулек и с него самого, когда приходит ВЕСНА? А еще он не мог понять, почему каждый раз с приходом этой самой весны ему обязательно нужно было таять?.. Ах да, вы же не знаете... таять - это очень больно.
- Гадостливые фотоны-мюоны! Безмозглые корпускулы! Связался с вами на свою голову! - Старик хватил толстый шлейф об пол. - Чтоб вас всех... дерьмоядерные!
Он желтыми пальцами достал из гладкого портсигара "Приму" и закурил. Затянувшись, плавно опустился на стул... И вскочил, истошно взвыв: микросхема, на которую он сел, лежала острыми "ножками" вверх. Он захныкал, как ребенок, ходя по комнате кругами, растирая пострадавшую часть тела и безбожно обругивая все виды научного прогресса.
В Юрии Николаевиче в равных пропорциях нашли место четыре нации: русская, украинская, еврейская и польская. Он говорил студентам, которым читал лекции по ядерной физике: "Знаете, что меня безгранично радует? Нет? Мне не грозит смерть от инфаркта и инсульта!" - и заходился смехом, от которого многим становилось прямо-таки не по себе. Он зажмуривался и краснел, как рак, беззвучно содрогаясь в непродолжительном припадке хохота, после чего засовывал руки в карманы черных брюк, резко менялся в лице и стремительно прохаживался меж парт, презрительно глядя на склонившиеся головы. От его костюма всегда нестерпимо несло табаком. Частенько, пропустив стаканчик, он принимался разносить все и вся, не жалея ни деканата, ни единой кафедры.
- Можно выйти? - спрашивал его кто-нибудь, поднимая руку.
Морщинистое лицо багровело, жесткие усы впивались в нос, и Юрий Николаевич, словно хищник, подбегал к спросившему.
- Это не делает вам чести, - говорил он, надменно выпячивая нижнюю губу. - Да как ты посмелился?! - взвизгивал он вдруг. - Ты кто? Я тебя спрашиваю ты кто?!
- Врешь! - шипел он. - Ты студент! И находишься ты в университете! А университеты, позволь напомнить, строят для студентов, а не для преподавателей! И не смей спрашиваться выйти или войти! Это я у тебя должен спрашиваться, понял? И если вам кто-нибудь скажет здесь, что он главней вас, - обращался он уже ко всей аудитории, - можете плюнуть этому нахалу в рожу и докладную на него написать! Развели тут нюни; вас швыряют из стороны в сторону, а вы и рады! Вы совершили величайший подвиг! Вы добровольно пошли учиться! Перед вами все должны вальсы танцевать. А вам, бессовестным, хватает наглости опуститься до того, что вы не знаете себе цену! Бездари!.. У России не будет будущего, охламоны, до тех пор, пока вы будете спрашиваться выйти...
И все молчали, уставившись на пошлые стишки, коряво написанные на партах.
Успокоившись, Юрий Николаевич стал снова возиться с приборами, роившимися на огромном столе вперемешку с окурками.
- Как ты сегодня? Ничего нового? - не оборачиваясь, обратился он к псу непонятной породы, дремавшему под креслом. - Скоро, скоро... Эта рухлядь заработает... Я должен это почувствовать... Я почувствую... Самое главное, разобраться в собственной памяти... выхватить нужные кусочки...
Он еще долго бормотал что-то себе под нос, вглядываясь в прозрачную полусферу, закрепленную на небольшом штативе. Она была соединена проводами с компьютером, который тихонько шелестел в стороне, и с чем-то еще, отдаленно напоминающим открытый мотоциклетный шлем.
- Тут все просто, - выпрямляясь, сказал старик. - Это... это, как узор снежинки... Совершенно и неповторимо!
Надо же было так испачкаться! И куртка, и свитер, и рубашка... Все в стирку. Я увлекся. Опять, черт возьми, увлекся! Ну почему никогда не удается во время остановиться? Ни разу! Его не устроило то, чего хотел я. Я настаивал. А он отнекивался, отступая назад... к стене. Всегда нужно занимать такую позицию, чтобы противник в конечном итоге упирался спиной в стену. Это стесняет его действия, и заставляет почувствовать страх. Это гарант того, что он не уйдет! Через стену нельзя пройти...
Постояв минуту во дворе, около нелепого снеговика, я пошел домой. У подъезда мне показалось, что кто-то смотрит в спину. Оглянулся - пусто. Затворив за собой дверь, я сразу же скинул всю одежду и бросил ее в ванну. Все изгваздал! Побольше стирального порошка: не люблю запаха крови.
Ужин сегодня должен быть изысканным. Непременно открою огурчики. Хотя... нет. Лучше нежный окорок с картофельным пюре, фрукты и вино. Нет, нет... Коньяк! Или нет... Вермут и немного водки! Да.
Хм... Забавная статейка в пятничной газете. Чудят же все-таки люди! Какой-то старик застрелился оттого, что почувствовал минуту счастья. В прощальном письме пишет что-то про узор снежинки. Ну и придумают эти журналисты. Забавно.
2000, Самара
========
Читайте остросюжетную и психологическую фантастику Сергея Палия: рассказ "Гости", который вошел в сборник "Путь в тысячу снов", сформированный из рассказов лучших учеников мэтров отчечественной фантастики; рассказ "Спутник", получивший положительную рецензию от классика отчечественной фантастики Владимира Михайлова; первую часть романа "Точка террора", написанного в жанре остросюжетной боевой фантастики. Необыкновенные миры ждут Вас!