|
|
||
1. "Три года"Воспоминания и размышления, предлагаемые читателю на этих страницах, должны послужить введением к комментированию дневниковых записей В.Н.Турбина 1991 года. Я сознательно выбрал для публикации записных книжек Турбина этот, заключительный период его жизни: 1990 - 1993, хотя такого рода подробные, пространные записные книжки сохранились в архиве Турбина с середины 1970-х годов. Эти годы мне ближе всего, потому что я в это время лично общался с Турбиным, сначала - студентом его семинара на филологическом факультете МГУ, а затем - и просто время от времени пользуясь его всегдашним гостеприимством.
Но главное - именно в эти годы для меня начали становится близки и понятны его научные взгляды. Именно в 1990 году, осенью вышла его ма-а-аленькая книжка "Прощай, эпос? Опыт эстетического осмысления прожитых нами лет" (в библиотеке "Огонек" издательства "Правда", составленная из нескольких его публицистических статей периода "перестройки"), - которая впервые из всех книг Турбина была мною, в полном смысле этого слова, прочитана и принята буквально в каждом своем слове, каждой своей фразе...
Я надеюсь, что записи этих трех (неполных четырех) лет составят некое целое, которое можно было бы озаглавить по повести горячо любимого и высоко ценимого им Чехова - "Три года". Тем более, что среди записей первых месяцев 1991 года есть одна, которая оправдывает такое название внутренне, мыслью о своей жизни - самого автора:
"Мои три года в аспирантуре были лучшими годами в моей жизни...
Три года... Повесть Чехова: "Три года"...
В моей жизни: 1950-1953. Агония Сталина, сталинизма.
И: 1983-1986. Агония "брежневщины"...
Дважды меня что-то спасало, прятало, хотя бы задвигало куда-то от самого страшного из того, что было в стране..."
Почему я пока не привожу точной даты этой записи - станет ясно позднее; поясню лишь, что первый промежуток в "три года" - это и есть время учебы Турбина в аспирантуре филологического факультета МГУ, а второй, 1983-1986, непосредственно предшествующий моему с ним знакомству, - годы его заграничной командировки, преподавания в Финляндии, в Ювяскюльском университете.
Что меня поразило при первом же знакомстве с этой записью - так это несоизмеримость названных исторических периодов, двух "агоний". Можно ли годы, последовавшие за смертью Брежнева и до воцарения Горбачева назвать... "самым страшным из того, что было в стране"?! Смехотворные попытки полуживого Андропова "завинтить гайки", усилить дисциплину на производстве? Это-то было... "страшным" (не говоря уже о том, что - "самым")? Ясно, что нет!
Тогда в чем же - цель приведенного (мнимого, как выясняется при первой же проверке) сопоставления? Ничего иного придумать, изобрести нельзя: таким образом - Турбин особо подчеркивал, придавал какой-то особый, специфический акцент первому из двух этих периодов, несостоявшейся, незавершенной, не обретшей своего желаемого ее организаторами финала, апофеоза эпохе "борбы с космополитизмом": действительно, в горестной "советской" истории - "самого страшного".
Теперь, по прошествии долгого времени, я вижу и другое проявление асимметрии в лично-биографическом освещении Турбиным двух этих периодов. Да, длительную командировку в Финляндию, отсутствие в стране - с полным правом можно определить этими словами: "спрятан", задвинут" (автор этих строк - и сам был на те же почти годы, 1982-84, "задвинут": служил в армии, где этот "парад генсеков"... прошел вообще незамеченным!). Но... учеба в аспирантуре: разве можно это назвать - "спрятан", "задвинут"! Уж скорее, наоборот: вы-дви-нут; на некую авансцену (пусть и местных, университетских масштабов) общественной жизни.
Стало быть, этим вопиющим, демонстративным несоответствием - вновь придается, дублируется, усиливается поставленный на этом периоде времени акцен. А вот зачем этот акцент был поставлен, что это резкое, вопиющее подчеркивание этого исторического феномена в дневниковой записи Турбина собой выражает - об этом нужно гадать и гадать (хотя, как понимает читатель этих моих заметок, если я об этом пишу - то ответ на этот вопрос, пусть самый предположительный, самый гадательный, - мной уже найден).
Единство же записям этого хронологического отрезка как таковым придает то, что... повторяются мотивы, находящиеся на его границах, сказанное в начале, в 1990-91 году - предвещает, прямо-таки - пророчит то, что произойдет три года спустя, в роковом 1993-м. Например, заглавие...
*
Размышления о заглавиях задуманных книг можно часто встретить в записях Турбина. Например, в записи от 12 сентября 1990 года рассказывается об обретении заглавия посмертно изданной книги статей "Незадолго до Водолея":
"У Савы и Ружи - милых.
А день-то - в напряженных поисках заголовка для книги в "Сов[етском] пис[ателе]": вероятно, Женя Сидоров радеет, да и Ал-др Мих. [фамилия нрзб.] ко мне неплохо относится...
Заголовки нахлобучивались, выстраданные, а всё больше вымученные, они нахлобучивались на текст. И вдруг Ружа, потягивая пиво, мне - то, что нынче в воздухе носится: в 2003 году начнется эра Водолея. А Водолей...
Водолей - гуманитарен ( = филологичен).
Водолей - мечтательность, духовность.
Размытость границ.
Словом: социологическая поэтика...
Симптомы приближения: эссеизация философии, ее журнализация...
С кого начиная? С Шопенгауэра? С Ницше?
Словом, вариант заглавия:
Незадолго до Водолея"
Но появление такого названия подготавливалось значительно раньше. Обратите внимание, что в нем объединяются... имена автора и его жены: Ольга + Володя... В дневнике упоминание о работе над книгой появляется 1 ноября 1989 года, и вот по какому поводу:
"Преодолевая трудно объяснимое внутреннее сопротивление, как бы клею с О. книгу статей..."
Еще один пример аналогичных поисков. Запись от 3 января того же 1989 года сообщает о рождении варианта названия другой, ненаписанной книги, упоминания о работе над которой часто встречаются в записях избранных мною лет под обозначением "Э.":
"Книга-то все-таки является, вырисовывается из тьмы, из тумана. Название:
"Эстетика беды и надежды".
"Эстетика" - слово страшное; но Бог не выдаст, свинья не съест. А двукратное "-ды", "-ды" с аккомпанирующими взрывными "б", "д" - ничего, без аллитераций нельзя".
*
Так вот, под 23 января 1991 года мы встречаем коротенькую запись:
"Литературоведение? Зачем?"
Поэты - пророки; л/веды - их толкователи, посредники между ними и толпою, жрецы".
Первая фраза очевидным образом оформлена как название, взята в кавычки. Но все дело в том, что статья Турбина с таким названием появится в "Литературной газете"... 3 марта 1993 года, за 7 месяцев и 9 дней до его кончины: на противоположном краю этого "заколдованного" периода в "три года"...
К сказанному нужно добавить, что два дня спустя после этой пророческой записи - 25 января 1991 года - и появляется та, приведенная мной в самом начале, запись, в которой говорится о значении "чеховского" периода в три года в биографии Турбина. Срок, который отделяет загадочное появление заголовка статьи в дневнике - от появления статьи в печати, таким образом, оглашается рядом, почти в непосредственном соседстве с соответствующей записью. И хорошо, если бы дело ограничилось только этим! В этой же связи возникает и отражение того рокового события, которое поджидало автора в 1993 году...
Чтобы картина была ясна читателю во всей полноте, придется упомянуть, что запись эта о промежутке в "три года" - посвящена автору настоящих строк, была вызвана нашим с Владимиром Николаевичем разговором. Мое имя играет в тексте Турбина роль скрепляющего мотива: его упоминание отсылает к другой вскоре, 13 марта 1991 года, появившейся записи. И в этой-то записи - в открытую идет речь об ожидании смерти:
"В Театре на досках встречаю дам из газеты "Московский университет", теперь, кажется, из "Московского наблюдателя" [Л.В.Голубцова и Т.Г.Ваулина, благодаря которым в 1994 году посмертно вышел упомянутый сборник "Незадолго до Водолея". - А.П.]. То да сё, говорим о спектакле - "Стенограмма": стенограмма XV партконференции, странно и страшно разыгранном. Но не о спектакле речь...
Вдруг - говорю:
- Да, а ведь сегодня старый Новый год!
Дамы и Алексей Юрьевич Панфилов, который был со мной, недоуменно вскидывают брови. Потом одна из дам догадывается:
- Ах, да... Да, по-старому-то новый начинается весной, в марте...
И все радостно подхватывают:
- Да... да... вес-ной начинается...
Так-то так, но я же... Я думал, что сейчас... ян-варь! Так именно думал...
Интересно следить за тем, как уходишь, уже уходишь, постепенно уходишь из этой жизни. Забываешь имена. Фамилии путаешь, ибо они уже не нужны: там нет у людей фамилий.
Теперь путаю месяцы, времена года... Сбрасываю, словом, балласт".
Хочу только процитировать фразу еще из одной записи того же 1991 года, которая появится ровно два месяца спустя, 14 мая, и относится к тому же самому месту действия. Она показывает, почему именно здесь, в этом месте появляются у автора размышления о собственной смерти:
"Театр на досках" - зачем он так называется? Не чувствуют, что ли, ассоциаций: "до гробовой доски" и т.п.?..."
2. Дюма
Еще один образец творческой работы со временем я нахожу в записях Турбина об А.И.Солженицыне. Они представляют для меня тем больший интерес, что самым ближайшим образом соотносятся с моей собственной мыслишкой об этом писателе-публицисте, высказанной мной неизвестно по какому поводу - а скорее всего, и безо всякого повода - Турбину. Мне теперь остается только гадать: то ли эта моя мыслишка... получила отражение в записях Турбина, то ли, наоборот, зафиксированное некогда в этих записях - отозвалось вдруг каким-то образом в ней...
О Солженицыне у Турбина речь ведется нередко, в частности - в записи от 25 января 1990 года: именно она и напомнила мне ту самую идейку о его произведениях, которую я высказал когда-то Владимиру Николаевичу.
Приведу эту дневниковую запись целиком, не только относящееся к А.И., а потом объясню - почему:
"Архипелаг ГУЛАГ"...
В центре - образ архипелага, островов; следственно: образ плавания, мореплавания какого-то, что ли.
Посмотреть повнимательнее, там должен быть и образ плывущего корабля - пока вспоминается только нелепо плывущий по ненужному Беломорско-Балтийскому каналу теплоход...
Слово и тело. Удивительный случай:
у Ал.Толстого в "Гиперболоиде..." некий текст написан химич. карандашом на спине у мальчишки..."
Солженицын, показалось мне в свое время, - это... граф Монте-Кристо. Точно так же он обретает некое "сокровище", дающее ему могущество и власть и позволяющее восстановить попранную справедливость. Только это не материальное сокровище, отысканное им на островке Монте-Кристо, завещанное ему со-узником по замку Иф аббатом Фарриа, - а... целый ар-хи-пе-лаг: сокровище духовное, "опыт художественного исследования", книга "Архипелаг ГУЛАГ", принесшая ему мировую славу и позволившая в одиночку вести борьбу против всей советской государственной тоталитарной машины.
"Бодался теленок с дубом" - так выражает заглавие мемуарной книги Солженицына своеобразие ситуации этого одиночки, успешного борца с Левиафаном...
*
Теперь-то я излагаю так складно, потому что пользуюсь формулировками, найденными мной в записях Турбина. Конечно, мысль сопоставить остров (Монте-Кристо) и "архипелаг" - мне не приходила. Но ведь именно поэтому запись Турбина так властно и остановила моей внимание! Мотив "архипелага, островов", "плавания, мореплавания какого-то", "плывущего корабля" - это то, в книге Солженицына, что ближайшим образом объединяет ее со знаменитым романом о приключениях моряка Эдмона Дантеса! И именно эти мотивы - выдвигаются на первый план в приведенной записи...
Поэтому я привел и вторую ее часть, по видимости, как будто бы к книге Солженицына уже никак не относящуюся. Однако "Гиперболоид инженера Гарина" - это тоже знаменитый приключенческий роман, как и сопоставленный мной с фигурой Солженицына "Граф Монте-Кристо". У А.Н.Толстого - тоже идет речь об обретении некоего сокровища - неисчерпаемых подземных запасов золота - и тоже дающего герою романа мировое, геополитическое, как мы сказали бы сегодня, господство. А если углубиться в литературную историю романа Толстого - то связь его с "Архипелагом ГУЛАГ" окажется и просто реальной: этот роман в своей основе отталкивается от начальной истории разработки атомной энергетики, атомного оружия в нашей стране (последнее - и вовсе уж завязка романа Солженицына "В круге первом"!) - урановых рудников, на которых, как известно, использовался труд за-клю-чен-ных, "смертников"...
Турбин как бы подставляет вместо одного приключенческого романа, сопоставленного с биографией Солженицына мной, - другой, по многим важным в этом отношении параметрам эквивалентный ему.
И еще одна подстановка: уже прямо-таки напрашивающаяся, очевидная (хотя она-то - и была замечена мной... в самую последнюю очередь). "Солово и тело"; нанесение на тело некоего значительного, имеющего первостепенную важность текста: ведь в этом своем эпизоде, мотиве, роман Толстого, написанный во второй половине 1920-х годов, у-ди-ви-тель-ным образом совпадает с сюжетом, одним из центральных эпизодов - чуть ли не одновременно с ним написанной... новеллы Ф.Кафки "В исправительной колонии"!
На тело наказуемого при помощи специально изобретенного аппарата, иглой - наносится, выкалывается... заповедь закона, которую он преступил (надпись химическим карандашом у Толстого - это тоже как бы татуировка, наколка). В конце рассказа аппарат выходит из строя, игла срывается и насквозь прокалывает тело наказываемого человека, убивает его. Аналогия, повторю, напрашивающаяся, и едва ли Турбин делал эту запись, не имея в виду этого рассказа Кафки, не подразумевая сопоставления двух этих выражений одного и того же мотива.
Вероятность этого тем более велика, что в его дневнике существует запись - специально посвященная творчеству Кафки, пересказу этого именно эксцесса правосудия, описанного в его новелле. Тем более велика, что сюжет этого подразумеваемого, напрашивающегося по аналогии с сюжетом изх романа Толстого рассказа - тематически совпадает... с сюжетом, явным образом фигурирующем в соседней записи, посвященной другому романисту, Солженицыну: там - "архипелаг ГУЛАГ", здесь - "исправительная колония".
Можно, таким образом, сказать, что ради него, этого рассказа Кафки это построение, которое заключает в себе эта дневниковая запись, - и делалось. Введение этого рассказа в смысловое, концептуальное поле дневниковых записей Турбина этого периода времени - и составляло его сверхзадачу. Но сразу же возникает другой вопрос: зачем это было нужно? зачем было нужно появление в этом контексте - этого рассказа, этого автора? Освещает ли этот контекст - это произведение, вносит ли что-либо новое в интерпретацию Турбиным творчества этого автора?
Или - наоборот, появление этой литературной фигуры - каким-то образом... задает направление интерпретации, читательского истолкования этого контекста, этого комплекса дневникового материала? И, таким образом, - приобщает фигуру этого автора стержневой линии рассматриваемых нами записей, прослеживаемому в них нами мотиву - "три года"?
*
Сравните также фразу: "Слово и тело", которой начинается вторая часть записи о Солженицыне и Алексее Толстом. Она созвучна знаменитому восклицанию: "Слово и дело!" - в петровскую эпоху означавшее обвинение человека в уголовном или политическом преступлении, взятие его под стражу, ввержение в узилище, потом, возможно, - и возведение на эшафот. А в романе-фельетоне Дюма - весь сюжет, все действие и заключается в пределах этой "петровской" фразы: сначала "Слово и дело!" провозглашается в отношении главного героя, Эдмона Дантеса - а потом, наоборот, он, по сути дела, последовательно провозглашает этот вердикт по отношению к каждому из своих обидчиков, только расправляется уже с ними не с помощью государственных учреждений, а самостоятельно.
В этом пассаже я "смоделировал" пересказ сюжета романа Дюма, как он мог бы предстать в устах Турбина. И вовсе не произвольно: я вспоминал при этом пересказ сюжета... романа "Преступление и наказание", прозвучавший в статье Турбина "Два этюда о Достоевском". Сюжет, пишет Турбин, очень прост, в основе его лежит... метафора "охоты": сначала Раскольников "охотится" за своей жертвой - старухой-процентщицей, потом коллективная охота начинается за ним, убийцей Раскольниковым.
Такими же глазами мог Турбин взглянуть и на роман "Граф Монте-Кристо". И тогда фраза, созвучная фразе-вердикту "Слово и дело!", также напоминает о присутствии в дневниковой записи произведения знаменитого французского романиста, о соотнесении его Турбиным (и... мной!) с фигурой А.И.Солженицына... Думается, произнесение этой фразы по поводу романа Толстого (кстати, в будущем... автора романа "Петр I"!!) делает несомненным, что речь у Турбина неявным образом идет также и о романе Дюма.
Я стал вспоминать: когда же это я высказал свою идею В.Н.Турбину (идею, которая теперь, пока я это пишу, нравится мне все больше и больше!). Уж не отражением ли этой идеи, думал я, служит приведенная запись?
Оказалось - нет. И даже... совсем наоборот. Это уж, скорее, я, высказывая Турбину свою мыслишку, совершал плагиат... у него самого (при том, что дневников его я в то время еще, естественно, не читал, и с изложенным в этой записи никак не был знаком). Оказалось... что разговор этот наш состоялся в 1993 году, а уверился я в этом потому, что отражен он... в записи Турбина от 10 июля этого года. Только В.Н-ч зафиксировал в моих словах - вовсе не то, что я считал (а сейчас, как я уже говорил, - и тем более считаю) самым главным. Это обидное для моего "авторского" самолюбия обстоятельство извинит, надеюсь, то, что я осмеливаюсь привести текст записи с тем лестным эпитетом, которым я в ней награжден:
"Ал.Юр.Панфилов приходит и, как всегда, выкладывает одну-две интереснейших мысли. На сей раз - о Солженицыне (изложу беднее, своими словами): в основе поэтики С-на - один против всех. Против некоей громады, некоего массива. Бодался теленок с дубом. Теленок - маленький, беззащитный, беспомощный; дуб - нечто огромное, прочное, укорененное, веками стоящее на одном месте. "В круге первом" - одинокий молодой дипломат, не Бог весть, какой герой, - против системы. От себя уж добавлю: даже Иван Денисович в "Одном дне..." - одиночка против системы, против ГУЛАГ'а".
После всего сказанного понятно, почему острие моей "мысли" было Турбиным так обидно проигнорировано: ничего нового в этом отношении для него в ней не было. Обо всем, что я ему сообщил по поводу сенсационного сходства Александра Исаевича Солженицына с героем знаменитого романа-фельетона Дюма, он уже подумал... три с половиной года назад и написал об этом в своем дневнике!
Вот я и говорю: повторяющиеся мотивы образуют кольцевую композицию в записях этих "трех лет", оправдывая их вычленение в некое целое и краешком показывая нам, как события последнего года жизни В.Н.Турбина проходили перед его глазами еще году в 1990-1991-м...
3. Незадолго до... Водолея?
Как я теперь вижу, судя по дневникам Турбина, временные сдвиги и метаморфозы в общении с ним коснулись не только меня. Об одной из них мне просто необходимо подробнее рассказать, в связи с темой поиска Турбиным названий для своих сочинений.
Я сознаю всю меру условности выделения мной биографического периода в "три года". Сюжеты и мотивы первоначально выделенного мной отрезка выходят, как и следовало ожидать, за его границы, получают реализацию в записях других, ближайшим образом примыкающих к нему лет.
Замечу, кстати, что поиск заголовка упоминавшейся мной ранее книги по эстетике отражен не только в цитировавшейся записи от 3 января 1989 года, но и в записи от 16 февраля 1988 года, где идет речь о самом начале работы над этой книгой и фигурирует другой вариант названия:
"Спозаранку, овсяночки похлебав, отношу в "Искусство" заявку на кни-гу, название не придумал лучше, чем дубовое: "Эстетика перемен". Симпатичная Ирина Валентиновна берет заявку, читает бегло. Говорит: то, что надо.
- Что ж, - говорю, - спасибо.
- Вам спасибо за то, что отозвались.
- Преступника всегда тянет на место преступления. А первое мое литературное преступление совершил я в вашем издательстве! [Турбин вспоминает здесь свою первую книгу "Товарищ время и товарищ искусство", вышедшую в 1961 году в этом издательстве. - А.П.]
Расстаемся. Неужели будет день, когда по тому же Кисловскому переулку понесу в издательство рукопись книги? "
Когда же я стал внимательно просматривать записную книжку 1989 года, то обнаружилось, что в ней содержится подробное изложение плана этой ненаписанной книги (в записи от 25 августа).
Но речь пойдет не о ней, а о другой книге Турбина, работа над которой велась в эти же годы, - посмертно опубликованном сборнике статей "Незадолго до Водолея". Я уже говорил и о том, что впервые упоминание о работе над ней встречается в записи от 1 ноября 1989 года, и о том, что заглавие ее появляется 12 сентября 1990-го. Напомню эту запись, рассказывающую о встрече с югославскими знакомыми Турбина - сестрами Савой и Ружей Росич:
"...Заголовки нахлобучивались, выстраданные, а всё больше вымученные, они нахлобучивались на текст. И вдруг Ружа, потягивая пиво, мне - то, что нынче в воздухе носится: в 2003 году начнется эра Водолея. А Водолей...
Водолей - гуманитарен ( = филологичен).
Водолей - мечтательность, духовность.
Размытость границ.
Словом: социологическая поэтика...
Симптомы приближения: эссеизация философии, ее журнализация...
С кого начиная? С Шопенгауэра? С Ницше?
Словом, вариант заглавия:
Незадолго до Водолея"
Теперь я хочу обратить внимание на то, что идея подана собеседницей, но все же сама формулировка заглавия - принадлежит Турбину, и звучат в нем, повторю еще раз, соединяются личные имена самого автора, Владимира Турбина, и его жены Ольги Вадимовны. Но ведь это соединение имен в названии книги, появление которого на свет имеет, казалось бы, точную дату, - предрекалось, намечалось эскизно... еще в той ноябрьской записи прошлого, 1989 года! Первая ее фраза, также приведенная раньше, - и подразумевает такое соединение:
"Преодолевая трудно объяснимое внутреннее сопротивление, как бы клею [!] с О[лей] книгу статей..."
Сам глагол, употребленный во фразе (имеется в виду: книга составляется, "склеивается" из статей Турбина разных лет), - предрекает, проектирует это соединение! Отметим, что глагол этот - употреблен не в буквальном значении "как бы клею...". А значит, выбор лишь отчасти мотивирован обозначаемой им предметной релаьностью.
И... игра слов, личных имен, какая будет в основе заглавия, тут тоже присутствует: к-лей... О-лей... наконец: Водо-лей! Едва ли даже сама формулировка названия "Незадолго до Водолея" - не то что идея его! - уже тогда, в ноябре 1989 года у Турбина не существовала. А его собеседницы год спустя - лишь только "озвучили", так сказать, его собственную идею...
*
Для меня всегда оставалась загадкой история появления этого названия: заимствовано из астрологии, кажется - самой вульгарной из всех "оккультных наук", самой профанированной в нашей повседневности; провозглашает наступление какой-то новой "космической эры", толки о которой то и дело встречаешь теперь, в годы, когда она уже, кажется, "наступила"... И это - при всей неприязни, при всем неприятии оккультизма, о которых Турбин резко и определенно всегда заявлял. Вспомним, хотя бы, соответствующие пассажи из "Двух этюдов о Достоевском":
"...Сказать к слову, если я ненавижу что-нибудь, то это как раз оккультизм, единственно и только его; оккультизм - опора фашизма будущего".
Тот же характер имеют пояснения к заглавию во введении к самому сборнику 1994 года.
И вот разгадку этого не дававшего мне покоя противоречия - я и обнаружил в дневниковых записях Турбина, причем в заметке, сделанной совершенно по другому поводу. Заглавие книги Турбина - и это, как становится ясно каждому, по мере углубления и упрочения знакомства с его творчеством, характерно для многих его мыслей - нельзя понимать ни (а) прямолинейно, ни (b) поверхностно. За внешним приветствием и прославлением "эры Водолея" (панегирик которой и признание во всегдашнем родстве с самой ее сутью мы также встречаем во введении к книге) стоит совершенно иная мысль ученого и совершенно... иной взгляд на перспективы истории.
А находим мы эту разгадку заглавия, появившегося в 1990 году, - вновь за пределами очерченного и избранного мной периода: в записи от 16 июля 1987 года:
"Слушал давеча речь тов. А.А.Громыко по ТВ, посвященную рождению 5 000 000 000 человека на земле, благостная такая речуга, душевная, чистейший образчик господствующего ныне государственного сентиментализма, и думалось: батюшти, да неужто же сбудутся пророчества визионера Андреева, сына писателя, страдальца, узника, зека, - пророчества о "Розе мiра" грядущей, о грядущей в первой половине XXI века благостности, которая наступит перед последними днями? Не к тому ли идет?"
Вот, оказывается, почему замысел названия книги обнаруживает свое существование, проявляется почти за год до своего актуального появления на свет! Мысль о наступлении пресловутой "эпохи Водолея", оказывается, существовала у Турбина задолго до этого, и приведенная запись свидетельствует об этом.
Характерно, что предвестием наступления этой "эры" у Турбина предстает проявление "государственного сентиментализма", речь Громыко (кажется, тогда уже - предсовмина?). Во введении к книге 1994 года рассуждение об "эре Водолея" и ее духовном содержании соседствует со страницами, посвященными... литературе сентиментализма. Сентиментализм, согласно Турбину, был преградой наступлению того исторического состояния откровенного, грубого манипулирования людьми, как мертвыми вещами, высшим проявлением которого явились тоталитарные режимы ХХ века и на смену которому приходит "Водолей", которое он побеждает...
И далее, в открывающей книгу статье "Карамзин и мы" Турбин тоже обращает внимание на то противоречие, которое выразилось в словосочетании из приведенной записи: соединение у Карамзина знаменитого сентименталистского культа слез - с написанием "Истории Государства Российского". Историю Карамзина Турбин называл "историей со слезой". И теперь я понимаю, что, рассуждая об этом, критик думал о наблюдаемом им вокруг себя, в своей современности "государственном сентиментализме", о наступлении все той же "эры Водолея"...
*
А эра эта - на поверку оказывается вовсе не такой "благостной", "гуманитарной, мечтательной и духовной", какой она представляется поверхностному взгляду и какой она характеризуется в передающих этот взгляд и присущую ему наивную оценку эпитетах самого Турбина. Вот уж, что называется, "гроб повапленный"! (Недаром записи о наступлении "эры Водолея" перемежаются в записных книжках Турбина конца 80-х - начала 90-х годов с записями о посещении "Театра на досках" С.Кургиняна - тоже, в известном смысле, государственного деятеля, идеолога путча 1991 года; названием этим, как мы знаем, Турбин был недоволен: "на досках" - вызывало у него ассоциации... именно с гробом!)
Во введении к книге, говоря о "вступлении под знак Водолея", он, кстати, так прямо и говорит:
"Никакого блаженства оно нам не сулит".
Оказывается, "Водолей", в представлениях Турбина о перспективах исторического развития, - это проявление... а-по-ка-лип-си-са, "последних времен", что уж там миндальничать - предреченного св. апостолом и евангелистом Иоанном Богословом наступления царства Антихриста... Вот вам и оккультисты, астрологи!..
И теперь, ставя это построение в связь с прочитанным мной в других записях Турбина, я вспоминаю, что именно таким он, Антихрист, Турбину и представляется: благостным! Это вам не Сталин какой-нибудь, который только спал и видел, как бы ему весь многомиллионный советский народ в концлагеря запихнуть. Никаких подобных безобразий в царстве Антихриста творится не будет! Все будет гораздо тоньше, изящнее. Это будет порабощение не тел, а умов, угнетение не внешнее, физическое, а духовное, внутреннее. Антихрист, по мысли Турбина, приходит дарователем всяческих благ, комфорта, всеобщего, повсеместного на нашей страдалице-Земле благоденствия. Только, чур, одно условие...
Приведу запись гораздо более раннего времени, отделенную от комментируемых целым десятилетием и совсем иной исторической эпохой, - от 8 августа 1981 года, из числа опубликованных в 1997 году в "Новом мире" к 70-летию со дня рождения Турбина:
"Деревенские впечатления - хождение в народ мое...
Нижегородская, Костромская губернии...
Бросается в глаза: самоубийство стало как бы обыкновенным видом смерти. Печальным, как всякая смерть, но - заурядным, обыкновенным. Ему не ужасаются, не осуждают; к нему относятся так же, как и к любой другой смерти: справляют поминки, памятники ладят на сельских кладбищах.
Один - повесился; другой - из ружья в рот...
Дьявол идет по русской деревне прогулочным шагом...
Может быть, так идет: в шелковом цилиндре, в смокинге, в брюках в полосочку, в лакированных башмаках и в белых перчатках... Идет по грязи непролазной, по навозной жиже у заброшенных свиноферм. Идет - голубоглазый, задумчивый; и хотя идет, сеется мутненький дождь, он почему-то остается чистеньким, отутюженным, - в чем-то похож на поэта Сергея Есенина (пародия на хождение по морю, яко по суху: я-де тоже могу, эка невидаль!).
Идет он мимо разрушенных церквей, обращенных в склады, в магазины, в овощехранилища. Ухмыляется грустно. Ухмыляется и церквам, словно бы нехотя одетым в леса, реставрируемым; они будут "памятниками архитектуры"...
Поллитровку несет и удавку-веревочку; знай играет, забавляется ими. Обратить воду в вино? Ах, какие же, право, пустяки; я тоже могу...
Шествие этого джентльмена в лакированных башмаках по русской деревне - сплошная пародия на Тютчева:
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа...
Прощать? Джентльмен тоже что-то прощает людям: прощает им доброту, например, даже поощряет ее, потому что ему как раз очень нужна доброта без Бога. Да и вообще: "Я тоже могу..."
Таким образом, выбор заглавия "Незадолго до Водолея" (мороз по коже теперь, когда я его произношу!) вполне сочетается с отношением Турбина ко всяческим "оккультным наукам", и с той перспективой, которую он предрекал всем нам в других своих высказываниях и которая тоже изумляла меня своим вопиющим расхождением с этим самым несчастным "Водолеем". Коротко говоря: жанры правят миром, утверждал Турбин; был эпос (СССР, "эпическое" государство); его сменил - роман, в котором мы сегодня и живем.
Но грядет - наступление нового жанра. Какого? - Поэмы! А поэма, в представлении Турбина, основывается на столкновении человека (обычного, земного человека)... с мiрами иными, с выходцами из этих загадочных и закрытых для нас мiровъ (ну, хотя бы, столкновение петербургского чиновника Евгения - с Медным всадником). Об этом лаконично и свидетельствует одна из характеристик, даваемых Водолею в дневниковой записи: "Размытость границ". Границ, стало быть, в том числе - и между мiрами иными и нашим, земным мiромъ. Эта характеристика выдвигается в центр во введении к изданной в 1994 году книге.
Вот так Турбин, я полагаю, видел грядущую нашу историю. Прав ли он был? Не знаю. Моей задачей было - со всей возможной полнотой и точностью реконструировать мысль ученого.
|