|
|
||
1.
В 1860 году посмертно вышел сборник прозаических сочинений декабриста Николая Александровича Бестужева, умершего пять лет назад в сибирской ссылке. Среди прочих произведений, в него вошел его ранний очерк "Об удовольствиях на море". (1) В отличие от ранних редакций текста, публиковавшихся в изданиях 1820-х годов, (2) в ее составе впервые был напечатан перевод заключительных строф поэмы Д.-Г.Байрона "Паломничество Чайлд-Гарольда". (3)
Этот перевод сразу же обращает на себя внимание своей "диалогической соотнесенностью". В 1819 году тот же заключительный фрагмент байроновской поэмы начал переводить К.Н.Батюшков. И вот, перевод, напечатанный сорок лет спустя в составе очерка Н.Бестужева, начинается с того самого места, на котором обрывается перевод Батюшкова, трагически ушедшего как раз в этот момент из литературной жизни. Подобно тому, как в декабре 1825 года из литературной жизни столь же насильственным образом был изъят Н.Бестужев.
Известные нам единичные, более или менее достоверно устанавливаемые стихотворные опыты Бестужева, с точки зрения серьезной поэзии, большого значения не имеют. (4) Они находятся в явном противоречии с несомненно высокими литературными достоинствами байроновского перевода. С другой стороны, эти ранние опыты принадлежат к эпохе жизни автора до декабрьской катастрофы, и, в отличие от его прозаического творчества, каких-либо других его поэтических произведений за последующее тридцатилетие его жизни нам не известно. У него не было возможности, ни до, ни после рокового рубежа, усовершенствовать свой поэтических дар до такой степени, какую демонстрирует перевод "Чайлд-Гарольда".
Вместе с тем... этот поэтический отрывок несет на себе явные признаки того, что он изначально был ориентирован на литературную личность Николая Бестужева! Во-первых, реминисценции из тех же самых строф байроновской поэмы можно встретить в "додекабрьских" повестях Н.А.Бестужева: "Гуго фон Брахт" (1823), "Трактирная лестница" (опубликована в альманахе "Северные цветы на 1826 год"). Далее, при сопоставлении текстов можно заметить, что в переводе из Байрона пародируются некоторые забавные акцентологические особенности басни Н.А.Бестужева "Мартышка и Бритва". (5)
В басне описывается, как Мартышка, взяв пример с людей, решила... побриться:
Но вот беда: она тому не учена...
...То ýха хвачено, то губы клок висит.
Произвольный перенос ударения ради соблюдения стихотворного размера доводится до карикатурного звучания в переводе:
И заклявшись войной к другим людям навеки
Победу приковать хотят у кораблей...
...Поглóтит гордую армаду в гневе яром
Иль бренные щепы в битве под Трафальгаром!
С особенной виртуозностью у пародиста повторяется присутствие рядом с незаконным переносом ударения - слов, перенос ударения в которых имеет смыслоразличительную функцию: уха - уха в басне; поглотит - поглотить в отрывке. А одно из задействованных в этой литературной игре слов - созвучно самому заглавному слову басни: ...в битве - ...и бритва. И тоже: пароним сопровождается перемещением ударения!
Любопытно, что соотносящиеся строки описывают картины, тоже карикатурно отражающие, передразнивающие одна другую: бедная Мартышка, с ее отхваченным ухом и разрезанной губой, как будто побывала в одном из морских сражений, упоминающихся английским бардом, ходила... на абордаж! Этот слой шутливо-пародийных указаний на возможного автора накладывается в тексте отрывка на другой, резко отличающийся от него и, по нашему мнению, указывающий на истинного автора.
Если не Бестужев - то кто же из русских поэтов мог быть автором этого замечательного перевода из Байрона?! Нам представляется, что это должна была быть звезда первой величины на тогдашнем поэтическом небосклоне, своими способностями никак не уступающая своему своеобразному "со-автору" по этому переводческому предприятию, Батюшкову.
Символический "стык", как и с батюшковским переводом, образуется между анонимным переводом и стихотворением Е.А.Баратынского "Пироскаф" (1844). (6) Фигура Байрона сама по себе просматривается на горизонте этого предсмертного произведения поэта. Оно явно ориентировано на элегию Пушкина "Погасло днéвное светило..." Свою элегию в сборнике "Стихотворения" 1826 года Пушкин опубликовал с подзаголовком "Подражание Байрону" - в ней тоже звучат мотивы заключительных строф "Паломничества Чайлд-Гарольда".
Ситуация "Пироскафа" с зеркальной точностью воспроизводила ситуацию элегии Пушкина. Согласно авторской легенде, она была написана на палубе корабля, плывущего из Феодосии в Гурзуф - вдоль берегов Крыма (письмо А.С.Пушкина брату Льву от 24 сент. 1820 г.). Пушкин плыл с востока на запад... навстречу кораблю Баратынского, почти через четверть века и почти на той же самой широте идущему с запада на восток - из Марселя в Ливорно. И автор "Пироскафа" сознательно ориентируется на пушкинскую легенду: "На корабле, ночью, я написал несколько стихов", - сообщит он своему адресату (письмо Н.В.Путяте; втор. пол. апр. - сер. мая 1844 г.).
О Байроне и его поэме в самой первой строфе "Пироскафа" напоминает и акустическая реминисценция:
...Вот над кормою стал капитан.
Визгнул свисток его. Братствуя с паром,
Ветру наш парус раздался недаром...
Исследователь, первым обративший внимание на этот мотив и его художественную функцию, считает, что этот "свисток" капитана отправляющегося корабля - вещь, для поэзии XIX века "неожиданная", мыслимая разве что для поэзии начала следующего, ХХ века. (7) В действительности это не так. Баратынский вспоминает здесь... картину отправления корабля в 18 строфе второй песни байроновской поэмы (1812):
...Осиплый голос, боцмана свисток,
И вслед за этим дружный топот ног,
Кренятся мачты и скрипят канаты... (8)
Есть у Байрона в следующей строфе... даже капитанский мостик, с которого раздается этот свисток у Баратынского:
Корабль надраен, как велит устав.
Вот лейтенант обходит борт сурово,
Лишь капитанский мостик миновав.
Где капитан - нет места для другого...
А вот что действительно неожиданно, так это то, что в описании этого эпизода отплытия корабля в стихотворении и в поэме - присутствуют имена двух русских поэтов. В глагольной форме "братствуя" - у Баратынского явно отражается... его собственная фамилия. И этот лексический "автопортрет" обязан отнесенностью пассажа к английскому источнику. У Байрона в той же 18 строфе - отражается фамилия его старшего товарища по лире, Пушкина:
Корабль подобен крепости плавучей.
Под сетью здесь - воинственный мирок.
Готовы пушки - ведь неверен случай!...
Этой атмосфере вражды Баратынский противопоставляет мотив "братства". Два поэта, Баратынский и Пушкин, имена которых в этой поэтической параллели оказались объединены трелью свистка, соотносятся как... "боцман" и "капитан" русской поэзии!
После этого не будет большой неожиданностью, если в тексте стихотворения Баратынского обнаружится ряд совпадений с переводом из "Чайльд-Гарольда", опубликованным в 1860 году. Прежде всего, у Баратынского бросается в глаза игра с транслитерацией географического термина, которая эхом отзывается в переводе. Поэт говорит о своем приближении к берегам Италии:
...Вижу Фетиду; мне жребий благой
Емлет она из лазоревой урны:
Завтра увижу я башни Ливурны,
Завтра увижу Элизий земной!
Рифма диктует преображение названия итальянского города Ливорно - в Ливурну. И в том же двустишии мы видим результат выбора из двух возможных словообразовательных дублетов одного прилагательного: лазоревый, а не лазурный (между прочим, это второе, неупотребленное Баратынским прилагательное тоже входит в состав географического названия: Лазурного берега, мимо которого он проплывает).
Оба эти словоупотребления Баратынского - контаминируются в одном слове в байроновском переводе. Автор его в первой его строке, как и Баратынский, выбирает форму лазоревый (значимость выбора тем более повышается, что в дальнейшем, как увидим, в тексте того же самого отрывка у него будет употреблена форма: лазурный!). Но при этом... производит в этой словоформе замену гласной о на у, как и автор "Пироскафа" - в названии города:
Кати, кати свои лазуревые волны,
Величественный царь, безмерный Океан!
Два русских слова - сливаются в одно. И происходит это потому, что на этом месте в английском оригинале... тоже стояло два слова, два эпитета, слившихся в русском переводе в одно - но как бы... "двуголосое", "двуликое", образовавшееся из слияния двух лексических вариантов и этим самым как бы напоминающее о лексическом составе стиха в оригинале у Байрона:
Roll on, thou deep and dark blue Ocean - roll!
Следует также обратить внимание, что аналогичная трансформация грамматического рода в названии города - только другого - происходит и в тексте перевода:
Где ныне грозный Рим?
Что сталось с Грецией, и с гордой Карфагеной?
Примечательно, что если у Баратынского упоминается итальянский город Ливорно, то в переводе африканский Карфаген как бы "превращается"... в испанскую Картахену!
Столь же изощренно организован случай повторения другого прилагательного. О человеке - мореплавателе в переводе из Байрона:
...Но не приметен след его в долинах влажных.
Поэт - о себе в "Пироскафе":
С детства влекла меня сердца тревога
В область свободную влажного бога...
И в том и в другом случае слово употребляется в сходных по смыслу контекстах: речь идет о "свободе" моря - от человека.
В байроновском переводе - о древних цивилизациях Средиземноморья:
Во дни счастливые свободы золотой
В их берега твои плескались воды...
Сходный образ появляется в начальных строках "Пироскафа":
Дикою, грозною ласкою полны
Бьют в наш корабль средиземные волны.
В переводе из Байрона находят место не только реминисценции из "Пироскафа", но отражается и поэтическая биография Баратынского. В конце своего творческого пути, создавая это прощальное стихотворение, - Баратынский вспоминал его начало, когда он в 1819 году дебютировал в петербургском журнале "Благонамеренный" юношеским мадригалом "Женщине пожилой и все еще прекрасной":
И в осень лет красы младой
Она всю прелесть сохраняет;
Старик крылатый не дерзает
Коснуться хладной к ней рукой...
Этот жест протянутой руки - повторяется в "Пироскафе", в строках, которые мы уже начали цитировать:
С детства влекла меня сердца тревога
В область свободную влажного бога;
Жадные длани я к ней простирал...
Замечательно, что здесь сохраняется даже грамматический род исходного текста! Ведь он должен был быть другим, но слово среднего рода - "море" заменено описательным оборотом с зависимыми словами, примыкающими к слову женского рода - "область". Эпитет же в интересующем нас стихе - вновь входит в число слов, которые находят себе соответствие в байроновском переводе. Там человек (но в обобщенном значении, в качестве представителя человеческого рода вообще) - тоже как бы "тянется" к морю, и с неменьшей "жадностью":
Несытый славою и в жажде дум отважных,
Напрасно хочет он владычества печать,
На волны положив, законы начертать...
Самый жест "дланей", рук из стихотворения Баратынского ("положить печать", "начертать законы") - отражается в этих строках!
Аллегорическая фигура "крылатого старика" - времени, Сатурна из юношеского мадригала, но теперь уже вот-вот готового "дерзнуть" перерезать нить жизни поэта, также подспудно присутствует в "Пироскафе", обыгрывается в нем...
И вот, байроновский перевод - воспроизводит эту автореминисценцию Баратынского! В нем также можно встретить отражения его дебютного мадригала:
Полета времени губительная сила
Лазурного чела тебе не бороздит!
- говорится об Океане. Обратим внимание, что это именно тот обещанный нами случай, когда искусственно сконструированное определение "лазуревый" из первой строки неожиданно сменяется своим нормальным словообразовательным вариантом "лазурный". В мадригале 1819 года, повторим, этот "полет времени" персонифицирован, представлен аллегорической фигурой "старика", тоже "крылатого", летучего, но и - столь же нерешительного, бессильного:
Старик крылатый не дерзает
Коснуться хладной к ней рукой.
Сходство тем большее, что приведенные строки мадригала у Баратынского восходят, по всей вероятности, к стихотворению Э.Парни "Demain":
Mais le Temps, du bout de son aile,
Touchera vos traits en passant.
Из него-то в своем первозданном виде и приходит образ Времени, "бороздящего чело", - и "всплывает" в байроновском переводе. (9)
Вышло так, что русский перевод этого стихотворения Парни... тоже связан с именем "Бестужев", и тоже - в ореоле мистификации! Он был опубликован под заглавием "Завтра - к Лиле!", за год до литературного дебюта Баратынского, в N 4 журнала "Благонамеренный" 1818 года, за подписью "Ал. Бе.....въ". Эта подпись атрибутируется то брату Н.А.Бестужева А.А.Бестужеву (Марлинскому), то Алексею Вас. Бестужеву. (10)
Еще одна прямая параллель перевода и мадригала, продолжающая то же обращение Байрона к Океану:
...Ты будешь так же юн в часы веков скончанья,
Как видела тебя заря в день мирозданья.
В мадригале Баратынского мы уже видели то же соединение конца и начала, но не мироздания в целом, а отдельной человеческой жизни:
И в осень лет красы младой
Она всю прелесть сохраняет...
Там начало существования метафорически обозначает время суток - "заря", здесь склон его - время года, "осень".
Таким образом, анонимный перевод, опубликованный в 1860 году, придает грандиозному восхвалению мирового Океана, прозвучавшему в финале бунтарской поэмы Байрона... черты грациозного светского мадригала, сочиненного - и как раз около времени завершения этой поэмы - юношей Баратынским...
В общем, неизгладимая печать творческой личности Баратынского наложена на этот байроновский перевод, появившийся в сборнике прозы Николая Бестужева 1860 года, и это дает обильную пищу для догадок об его истинном авторе... равно как и существовании тесных творческих контактов двух этих поэтов и литераторов.
2.
Этот удивительный перевод, самым неожиданным образом сделавший дебютный мадригал Баратынского... явлением в истории русского байронизма (вот-вот, глядишь, мы придем к осознанию роли этого изумительного стихотворения... в создании "Фауста" Гете!), - дает толчок к тому, чтобы разгадать одну загадку его поэзии, которая давно не давала покоя исследователям.
Мы цитировали этот мадригал в журнальной редакции 1819 года. Когда в 1827 году он был включен в первый сборник "Стихотворений" Баратынского, его начальные строки приобрели новый вид:
Взгляните: свежестью младой
И в осень лет она пленяет...
Эта строка к тому времени сделалась созвучной первой строке нового стихотворения, впервые опубликованного под названием "Надпись" и датируемого концом 1824 - началом 1825 года:
Взгляни на лик холодный сей,
Взгляни: в нем жизни нет...
И нам кажется, что дело здесь не в бессознательной привычности для Баратынского одного и того же поэтического жеста - предложения собеседнику "взглянуть" на что-то, в данном случае - на "лик", лицо (как иногда представляют дело интерпретаторы стихотворений). Сходство двух этих зачинов, как теперь нам становится понятным, было продуманным.
На это, в частности, указывает графическая симметричность их нумерации в следующем издании Баратынского, 1835 года: соответственно, NN 92 и 62. (11)
Новое стихотворение в списке, сделанном впоследствии рукой Н.Л.Боратынской, получило удивительное заглавие: "А.С.Г." (12) Удивительно оно потому, что обычно расшифровывается, конечно же, "А.С.Грибоедову", и в то же время предполагается, что Баратынский знаком с Грибоедовым не был. Подобные удивительные озаглавливания - не редкость в списках жены Баратынского, и они заслужили у исследователей скептическое отношение. В действительности же дело обстоит прямо противоположным образом: удивительными и вызывающими недоверие эти бесценные сообщения Н.Л.Боратынской кажутся лишь потому, что исследователи до сих пор не подобрали ключа к их расшифровке.
Прежде чем я сообщу читателю свое истолкование этого криптгорафического заглавия и стихотворения в целом, хочу рассказать об одном казусе, с ним, этим моим толкованием, связанном. Слова в приведенных начальных строках: "в нем жизни нет" - я всегда понимал буквально: в том смысле, что в стихотворении речь идет о покойном. О человеке, глядя на которого в последний раз (пусть и мысленным, "внутренним" взором), поэт обращается к читателю с надгробным словом о нем...
Но когда я познакомил со своей интерпретацией одного из самых замечательных современных специалистов по Боратынскому - я с изумлением обнаружил... что ему об этой подоплеке стихотворения ничего не известно!
Я знакомился с текстом в современных изданиях, где оно печатается в окончательной редакции, без заглавия, и не обратил внимания на сообщения комментаторов о его первоначально названии: "Надпись". Но оказалось... что и моему собеседнику об этом было известно едва ли многим больше моего. Он, в свою очередь, был убежден, что заглавие это выглядело: "Надпись к портрету". К портрету - живого человека, каким он его без всяких колебаний считал, одного из современников и знакомых Баратынского. Так что собеседнику моему, в свою очередь, тоже пришлось сильно удивиться, когда, бросившись к справочнику (подготовленному, кстати сказать... им самим!), он обнаружил, что название это, в действительности-то, звучит... несколько иначе.
"Надпись" же - может быть и надгробной; может быть э-пи-та-фи-ей... Как бы то ни было, я, благодаря этому казусному случаю, убедился, как велика может оказаться пропасть между моим толкованием стихотворения, которое я сейчас хочу предложить читателю, и теми представлениями об этом произведении, которые многим кажутся безусловными, "само собой разумеющимися".
Осмелюсь только заметить, что мое мнение таковым, "само собой разумеющимся", не является. Оно основано на критическом подходе к этому стихотворению, к содержанию моих, читательских мыслей о нем. И сформировалось не в результате мимолетного впечатления, а лишь после того, как я пристально вглядывался в его текст, вновь и вновь проверяя рождающиеся у меня догадки и постепенно распознавая черты, из которых в итоге и сложилась моя интерпретация и которые иным образом не находят себе объяснения...
В 1824 году, накануне создания этого стихотворения, умер Байрон. И в свете этого события без труда расшифровывается состоящее из инициалов заглавие его (несомненно, лично сообщенное великим мистификатором Баратынским своей супруге). Оно носит макаронический характер, составлено из букв русского и латинского алфавита: "А[втору] C[hild] Г[арольда]".
В этом причина сравнения героя стихотворения - с замерзшим водопадом, которое развивается на всем его протяжении:
...Но как на нем былых страстей
Еще заметен след!
Так ярый ток, оледенев,
Над бездною висит,
Утратив прежний грозный рев,
Храня движенья вид.
В этом сравнении для читателя Баратынского теперь не будет ничего неожиданного. Вслед за Пушкиным в его крымской элегии ("Шуми, шуми, послушное ветрило, / Волнуйся подо мной, угрюмый океан..."), Баратынский реминисцировал ту же самую строку байроновской поэмы "Паломничество Чайлд-Гарольда" в стихотворении 1821 года, так и называвшемся - "Водопад":
Шуми, шуми с крутой вершины,
Не умолкай, поток седой!..
В рассмотренном нами переводе из Байрона: "Кати, кати свои лазуревые волны, / Величественный царь, безмерный Океан!"
В 1824 году, обращаясь к памяти великого британского современника, поэт вспоминает заглавный образ своего же, обязанного ему поэтической формулой стихотворения.
Наконец, в этом стихотворении на смерть Байрона Баратынский создает еще одну поэтическую формулу, которая, в свою очередь, будет варьироваться в байроновском переводе, опубликованном в 1860 году. Это знаменитые строки:
...Но как на нем былых страстей
Еще заметен след!..
Срв. цитированное нами место в переводе из "Чайльд-Гарольда", где говорится о человеке:
...Но не приметен след его в долинах влажных...
Параллель тем более полная, что в обоих случаях "след" отыскивают (или пытаются отыскать)... в воде, замерзшей ("Надпись") или соленой, морской (отрывок из "Чайлд-Гарольда").
Теперь можно высказать предположение: включая в свое издание 1827 года оба стихотворения - юношеский мадригал и более позднюю "Надпись", Баратынский изменил начальные строки первого из них, для того чтобы... загадать читателю загадку. Указать на существенную связь двух этих стихотворений, которая далеко не представляется явной. Оба они - и стихотворение 1819 года, и стихотворение "Надпись" - связаны с Байроном. Это, кстати, говорит о том, что перевод заключительных строф "Чайлд-Гарольда" должен был уже существовать ко времени появления сборника 1827 года...
Впрочем, в обоих случаях заложенная в этом поэтическом жесте Баратынского подсказка проявится много лет спустя после смерти поэта. Для одного из них - когда в бестужевском издании 1860 года будет опубликован перевод из Байрона, в котором проступят строки юношеского мадригала Баратынского. Для другого - это заглавие-посвящение Байрону, сохранившееся в списке Н.Л.Баратынской, скончавшейся... в том же 1860 году.
Но, повторю, - это только подсказка. Она, конечно, проливает свет на тайну авторства перевода из "Чайлд-Гарольда", но не на тайну юношеского мадригала Баратынского. Ясность же вносит, как это ни странно... то самое заблуждение знатока Баратынского, о котором я рассказал и которое столкнулось - с моим собственным заблуждением относительно байроновской эпитафии. Видимо, в результате этого неожиданного для нас обоих столкновения и забрезжил свет, необходимый для обозрения всей картины.
Удивление моего собеседника обнаружило мне, что для читателя стихотворения Баратынского далеко не очевидно, что герой его - умер. Но ведь то же самое можно сказать... и о мадригале 1819 года. Оно, кстати, тоже имеет своего реального прототипа. Это 40-летняя тетка поэта М.А.Панчулидзева, благополучно здравствовавшая ко времени его написания и публикации. Однако и здесь "реальный прототип", имя которого сохранило для нас предание, - растворяется, исчезает в специфической обобщенности поэтического изображения. Героиня его отрывается от этого прототипа и начинает жить по своим собственным, эстетическим законам, обретает свою собственную судьбу.
А судьба ее, по точному, буквальному смыслу стихотворения, заключается в том... что время для нее остановилось. Иными словами, и этого не опровергнуть никакими условностями мадригального жанра, она... умерла. Так же, как герой - в финале создававшейся в эти самые годы, годы появления мадригала Баратынского второй части трагедии Гете. Только здесь, в самом конце, Фауст узнает, в чéм состоит коварство заключенного им с Мефистофелем договора. Время для него, наконец, остановилось - он... умирает:
- Все жаждет счастья он и благ иных
И похоти одна другой сменяет;
Пустой, дрянной, последний жизни миг
Несчастный задержать желает.
Со мной так мощно бился он,
Но время - царь, старик лежит сражен.
Часы стоят.
- Стоят! Молчат, как ночь.
И спáла стрелка!
- Спáла; не помочь!
(Пер. А.А.Фета)
- торжествует Мефистофель, вместе со своими приспешниками, гробовщиками-Лемурами, надеясь заполучить его грешную душу...
И так же как Фауст - спасение, героиня стихотворения Баратынского обретает в этом трагическом для нее событии - бессмертную, не подвластную более бегу времени красоту...
Тема смерти, таким образом, одинаковым образом составляет тайну двух стихотворений Баратынского, начинающихся призывом к читателю... "взглянуть", вглядеться в поэтическое изображение, представленное ему поэтом. Генезис же самого мадригала Баратынского эту причастность его к теме смерти делает более явной.
Мы уже успели заметить, что отдельные элементы художественного образа, возникающего в нем, можно обнаружить на страницах того же журнала "Благонамеренный", в котором он был опубликован, предыдущего, 1818 года. Это - переведенное на русский язык стихотворение знаменитого французского поэта Э.Парни "Завтра", с его образом летящего Времени, кончиком крыла проводящего борозды на лице беззаботной красавицы.
Но существо дела заключается в том, что и другие подобные элементы, осколки, из которых год спустя соберется воедино это загадочное стихотворение, - тоже разбросаны на соседних страницах, могут быть обнаружены там.
И в частности, в предшествующем публикации перевода из Парни номере третьем этого журнала появляется эпиграмматическое шестистишие, которое представляет собой... как бы сниженный, пародийный вариант будущего мадригального шестистишия Баратынского. В нем обыгрывается известный сюжет античного мифа о смертоносном, убийственном взгляде Медузы Горгоны, а концовка его - вторит концовке дебютного стихотворения Баратынского:
Эпиграммы.
<...>
2.
Медузина глава имела чудно свойство
Людей в каменья обращать.
В Эхиднине я с ней большое вижу сходство,
И всех готов в том уверять:
Пусть честной человек, пусть на него посмеет
Взглянуть - тотчас окаменеет.
П.Мадригал
Пожилой женщине и все еще
прекрасной
И в осень лет - красы младой
Она всю прелесть сохраняет;
Старик крылатый не дерзает
Коснуться хладной к ней рукой;
Сам побежденный Красотой,
Глядит - и путь не продолжает.
Е.Б.
В стихотворении 1824 года говорится об уподоблении умершего оледеневшему водопаду, в эпиграмме 1818 года - об убийственном окаменении человека. Вот в этом, думается, и заключается окончательная причина того изменения, внесенного в текст мадригала для издания 1827 года, которое сблизило его с байроновской "эпитафией". Намечая эту связь - Баратынский косвенно указывал, намекал читателю на его связь с генетически предшествующим ему стихотворением неизвестного, скрывшегося под инициалом автора.
Более того - подчеркивал, усиливал это сходство. Как можно обратить внимание, в новой редакции мадригала мотив взгляда повторяется дважды: в последней строке Сатурн по-прежнему глядит на победившую его своей красотой и побежденную его коварством женщину. Но теперь в первой строке взглянуть на нее - поэт предлагает и читателю.
Удвоение взгляда воспроизводит удвоение этого мотива, которое присутствовало изначально, в эпиграмме с Медузой Горгоной. Точно так же, как у Баратынского застывший Сатурн глядит на "пожилую" красавицу, - на уподобленного Медузе Горгоне негодяя Эхиднина в концовке глядит "честный человек", его "окаменевшая" жертва. И одновременно, в середине стихотворения - взгляд автора ("В Эхиднине я с ней большое вижу сходство...").
Свидетеля, который с негодованием взирает на все эти творящиеся безобразия, тщетно, с пеной у рта, пытается "уверить" в реальности всех этих нескончаемо длящихся мифологических ужасов - окружающих, цивилизованных, "просвещенных" людей, своих "благонамеренных" современников...
1) Рассказы и повести старого моряка Н.Бестужева. М., 1860. С.158-160. Часть тиража была допечатана в новой обложке, с заглавием: Бестужев Н.А. Морские сцены, повести и рассказы. М., 1874. То же: Бестужев Н.А. Избранная проза. М., 1983. С.29-30.
2) Полярная звезда на 1824 год. Спб., 1823; Собрание новых русских сочинений и переводов в прозе, вышедших в свет с1823 по 1825 год. Ч.2. Спб., 1826. Вторая публикация замечательна тем, что автор ко времени ее появления уже находился под следствием и был заключен в Петропавловской крепости.
3) Этот перевод не был отмечен в отечественных байроновских библиографиях: Маслов В.И. Начальный период байронизма в России. Киев, 1915; Демурова Н.М. О переводах Байрона в России // Selections from Byron. М., 1973; Байрон Д.Г. Избранная лирика / Предисл. А.М.Зверева; комм. А.Л.Зорина. М., 1988.
4) См.: Декабристы: Поэзия, драматургия, проза, публицистика, литературная критика. М.-Л., 1951; Щукинский сборник. Вып.4. М., 1905. С.176-177.
5) Сын Отечества, 1819, ч.52. N 12, за подписью: "Н.....й Б......въ".
6) В числе рукописей Николая Бестужев сохранился, между прочим, прозаический набросок конца 1810-х годов, имеющий прямое отношение к предмету стихотворения Баратынского: "Нечто о пароходах" (Бестужев Н.А. Статьи и письма. Л.-М., 1933. С.233-234).
7) Капинос Е.В. "Пироскаф" Баратынского как интертекст Мандельштама // К 200-летию Боратынского. М., 2002. С.167-168.
8) Поэма Байрона "Паломничество Чайлд-Гарольда" цитируется в переводе В.Левика. Отметим, что этот акустический мотив "свистка" появляется в первом же стихотворении, в котором новоизобретенная техническая диковинка, воспетая в 1844 году Баратынским, вводится в русскую поэзию: "Шумит волна, клубится пена, / Летит бескрылый параход... Давно уже, внимая звуку / Уныло воющих паров, / Смотрю я вдаль на вод равнину..." Стихотворение так и называется: "Пароход", принадлежит, по-видимому, П.А.Катенину и напечатано в журнале "Соревнователь просвещения и благотоворения" в 1824 году.
9) У Байрона в оригинале тоже говорится о "морщинах", которое время не способно провести на "челе" Океана: "Time writes no wrinkle on thine azure brow". Но "полета" времени, "клыльев" у него - там нет?...
10) Французская элегия XVIII - XIX веков в переводах поэтов пушкинской поры / Комм. В.Э.Вацуро. М., 1989. С.611. Образ Парни, лежащий за строками мадригала, обнаруживает и в строке Байрона - если не "крыло", то... "перо": "Время" - "пишет". А у Парни оно проводит морщины, "черты" - "кончиком крыла"; тоже как будто - "пишет пером"!
11) Орнаментальная функция нумерации этого издания была открыта в недавнем исследовании стихотворения "Недоносок": Мазур Н.Н. "Недоносок" Баратынского // Поэтика. История литературы. Лингвистика. Сб. к 70-летию В.В.Иванова. М., 1999. С.164, прим.57.
12) Баратынский Е.А. Полное собрание стихотворений / Комм. Л.Г.Фризмана. Спб., 2000. С.465.
Перед тем как перейти к следующей заметке о Баратынском, приведем текст "бестужевского" перевода строф 178-184 четвертой песни поэмы "Паломничество Чайлд-Гарольда", поскольку он нам еще понадобится.
"Кати, кати свои лазуревые волны,
Величественный царь, безмерный Океан!
Вотще моря твои повсюду флотов полны,
Грозящих гибелью для неисчетных стран:
Но человек, прошед грозой по всей вселенной,
Рушенье у твоих брегов остановил;
И пред твоей державою священной
Он гордый дух неволею смирил.
"Несытый славою и в жажде дум отважных,
Напрасно хочет он владычества печать
На волны положив, законы начертать...
Но неприметен след его в долинах влажных,
И власть, с которой он в надменности своей
Владычествует, мер не зная, над землей, -
Негодование твое лишь возбуждает:
Взлетевши с пеною от бездн до облаков,
Он мертв близ берегов желанных упадает,
И неокликанный лежит среди песков.
"Что значат грозные морские ополченья,
Пред коими текут по целым царствам страх,
В столицы ужасы, в сердца царей смятенье?
Что значат крепости, плывущие в волнах,
Которыми гордясь напрасно человеки
Властителями быть задумали морей, -
И заклявшись войной к другим людям навеки,
Победу приковать хотят у кораблей...
Что значат, Океан, они перед тобою?..
Игрушка - иль ничто - подобно пене вод
Истлеют, с горькою смешавшися волною,
Которая равно, крутя водоворот,
Поглотит гордую армаду в гневе яром
Иль бренные щепы в битве под Трафальгаром!
"И царства целые по берегам твоим
Встают и рушатся; - лишь ты во всей вселенной
Не изменяешься! Где ныне грозный Рим?
Что сталось с Грецией, и с гордой Карфагеной?
Во дни счастливые свободы золотой,
В их берега твои плескались воды;
И ныне плещутся, когда закон чужой
Дают тираны им. Не дети той свободы,
Но жалкие рабы, в невежестве, с тоской,
Влачат там бедный век презренные душой.
И царства те судьба в пустыни обратила...
Но ты, - но твой ничто не изменило вид.
Полета времени губительная сила
Лазурного чела тебе не бороздит!
Ты будешь так же юн в часы скончанья,
Как видела тебя заря в день мирозданья.
"Зерцало славы ты, в котором созерцать
Свой образ возлюбил, средь бурей, Всемогущий.
Стоишь иль двинешься - позволишь льдам сковать
У полюса, или кипишь под зоной жгущей:
Всегда величествен, всегда неизмерим,
Ты образ вечности, престол незримой силы.
Восхощешь мир карать - течешь неумолим -
И мир преобращен в пространные могилы!
"Но я любил тебя, суровый Океан!
И часто по водам, на произвол волненья
Переплывал моря, летел до дальних стран,
И на зыбях твоих искал я наслажденья!..
Еще с младенчества, со всплесками играть
Считал я для себя сладчайшею наградой,
И если в бурный день собою устрашать
Они могли меня - и страх сей был отрадой...
Как сын твой, смело я, вверяяся волнам,
Со влажным гребнем их всегда играл беспечно,
И прелесть тайная носиться по водам
До сих осталась пор - и с ней умру конечно!"2012
|