Панфилов Алексей Юрьевич. К изучению творческой истории стихотворения Пушкина "Осень (Отрывок)". I

В этой работе я хотел бы представить на суд читателей свою догадку о том, что стихотворение Пушкина 1833 года "Осень (Отрывок)" - берет начало в сочинявшемся им в 1832 году послании к Н.И.Гнедичу ("С Гомером долго ты беседовал один...").

Стихотворение это осталось недописанным и его невоплощенный до конца замысел - мог плавно перерасти в замысел стихотворения, сочиненного болдинской осенью следующего года. Я уже обращал внимание на то, что в характеристике "прямого поэта", содержащейся в последних двенадцати стихах послания "К Н***", на которых обрывается рукопись, Пушкин описывает не столько своего адресата, сколько... себя самого: сначала - свой идеал отношения к "высокому" и "низкому" искусству, а потом - и прямо переходит перечислению "лубочных" источников своего сказочного творчества, авторство которого в окончательном варианте - приписывается все тому же обобщенно-идеальному "поэту".

Не этот ли конфликт между изначальной адресацией стихотворения Гнедичу и содержащейся в нем "под маской" Гнедича авторхарактеристикой Пушкина обусловил то, что вычеркнутым в пушкинской рукописи оказалось второе из этих трех заключительных четверостиший - уж очень содержащаяся в них характеристика не соответствовала облику именитого и авторитетного театрального деятеля, каким был Гнедич:

Таков прямой поэт: скучает он душой
На пышных играх Мельпомены...

Можно быть уверенным, что уж Гнедич-то на "играх Мельпомены" (то есть постановках классицистических трагедий), тем более устроенных по его сценарию, никогда не скучал! Контрастность созданной характеристики "поэта" вообще и облика предполагаемого адресата послания стала здесь уж слишком очевидной, как впрочем и в последующем приписании Гнедичу... мотивов пушкинских произведений. По этой причине, из-за невозможности примирить этот основополагающий конфликт, "упрятать всех ушей" автора, предпоследняя строфа, я думаю, оказалась зачеркнутой, а все стихотворение в целом - недописанным.

И год спустя - Пушкин просто отбросил эту попытку автопортрета под маской другого литератора, и все те же мотивы, которые содержались в этих трех заключительных четверостишиях, уже без всяких колебаний и двусмысленностей (хотя, впрочем, нет: скорее... переведя их в иной план своей "тайнописи"), приписал - себе, своей авторской личности. Вот, вероятно, этот момент: необходимость признать, что, говоря в 1832 году об авторе перевода "Илиады", Пушкин на самом деле... говорил о себе, - и не позволяет до сих пор исследователям творчества Пушкина широко раскрыть глаза на существование генетической связи между двумя этими стихотворениями.

Как бы то ни было, но противопоставление "высокого" и "низкого" искусства в стихотворении 1833 года - теряется, исчезает. Здесь Пушкин также, как и в послании Гнедичу, много говорит о лубочных сказочных мотивах как предмете своих творческих фантазий, но только они - ничему не противопоставляются, непринужденно входят в один ряд с предметами, которые уже нельзя причислить к разряду лубочно-фольклорной литературы, которые, скорее, являются предметами романов, или драматургии, или романтической поэмы.

Пушкин в последнем четверостишии стихотворения 1832 года сначала говорил о своей "Сказке о царе Салтане...", которой "внимает" адресат его послания - Гнедич. А затем уже, в последнем варианте, - о "прямом поэте" вообще, вдохновляющемся фольклорной сказкой как таковой:

...И с дивной легкостью меж тем летает он
Вослед Бовы иль Еруслана.

В стихотворении 1833 года мотивы, преемственно пришедшие в него из послания Гнедичу, входили в две строфы - так же как и все остальные, имевшие многочисленные варианты в черновиках, но в итоге - исключенные из окончательного текста стихотворения. И можно понять, почему: именно они, в первую очередь, делают несомненной зависимость стихотворения "Осень" от неоконченного стихотворения прошлого года.

Одна из них - первоначально шла после Х строфы, а другая - входила в текст той, которая первоначально была XIII-й, которая в беловом автографе, из-за исключения XI строфы, стала XII-й и от которой осталось две трети первого стиха. Вот в этой первоначальной XI-й строфе - и находят себе отражение мотивы сказочного фольклора, которые упоминаются в послании Гнедичу в связи с собственной "Сказкой..." Пушкина, на них основанной.

В конце Х строфы находятся известные строки, сохраненные в окончательном тексте:

...И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.

Что это за "гости", посещающие поэта в минуты вдохновения, - в окончательном тексте стихотворения остается неизвестным, не сказанным читателю. И мы сейчас попробуем предположить - почему? В черновых же редакциях в строфе, следующей сразу за этими стихами, - давался длинный, подробный перечень входящих в этот "рой" фигур, персонажей. Он имел, повторю, много вариантов, полным рассмотрением которых мы сейчас заниматься не будем, поскольку нашей задачей мы ставим - не рассмотрение пушкинского стихотворения как такового, а лишь - установление его творческой зависимости от послания 1832 года.

Поэтому приведем окончательный текст из этой строфы в беловом автографе, строфы, которая затем - и была вычеркнута в нем автором:

...Стальные рыцари, угрюмые султаны,
Монахи, карлики, арапские цари,
Гречанки с четками, корсары, богдыханы,
Испанцы в епанчах, жиды, богатыри,
Царевны пленные [и злые] [великаны]...

Последние в этом перечне: "богатыри, Царевны пленные и злые великаны" - уже несомненно персонажи сказочного фолклора, соответствующие тем Салтану, Бове и Еруслану, которые упоминаются в последних строках стихотворения 1832 года. Однако есть взаимозависимость двух этих произведений, и именно в этих их корреспондирующих друг с другом строках, - и более глубинная, художественно-конструктивная.

Мы обмолвились, что конфликт между интенциями характеристики "поэта" из послания Гнедичу - в стихотворении 1832 года не исчезает вообще, но - как бы переходит в иную плоскость; становясь незаметным, невидимым - там, в той плоскости, в которой мы приучены его ожидать изучением этого послания.

С тех пор, как я впервые познакомился с этими черновыми, рукописными перечнями "гостей", не входящими в окончательный текст пушкинского стихотворения, - меня не переставала преследовать одна их вопиющая странность. Здесь, несомненно, речь идет об акте поэтического творчества говорящего, того, от лица которого произносится речь в этом стихотворении. Сначала - знаменитое: "Душа стесняется лирическим волненьем..." Затем - не менее прославленное: "И пальцы просятся к перу, перо к бумаге..." Между ними, двумя этими моментами творческого акта, - и находится перечень "гостей", выпущенный из окончательного текста стихотворения: надо понимать, тех - приближение которых вызвало это "лирическое волненье", и тех, которые будут запечатлены этим "пером" на этой "бумаге"... этими "паль-ца-ми"!

Спрашивается - чьими? Чьи это - пальцы?! Предполагается, что Пушкин в этом стихотворении - говорит о себе; о сокровенных тайнах своего собственного творчества. Но, если отдельные фигуры вычеркнутого перечня - мы можем с большей или меньшей определенностью идентифицировать с персонажами пушкинских произведений, то другая часть их - уж точно не находит себе места в пушкинском творчестве (и тем самым - бросает свой свет на остальных; также - отчуждая их от пушкинских произведений; делая их - посторонними для них литературными персонажами; такими, которые мы можем рассматривать, воспринимать - как посторонних, чужих).

"Корсары"? "Гречанки с четками"? "Богдыханы"?? "Арапские цари"?! (Тут уж - явная самоирония и ирония... над читателем: у Пушкина есть - "царский арап"!). Таким образом, мы приходим к выводу, что в стихотворении "Осень" - происходит, по сути дела, то же самое, что и в послании Гнедичу, пусть, как представляется поначалу, и в зеркальном отражении. В стихотворении 1832 года Гнедичу (а вернее - "поэту" вообще) оказываются приписаны пушкинские сказки по мотивам фольклора. В стихотворении же 1833 года - прямо наоборот: Пушкин - ПРИПИСЫВАЕТ СЕБЕ, своему перу; наконец - просто-напросто своим ПАЛЬЦАМ, - героев произведений, которые, как мы считаем, он - НЕ ПИСАЛ.

На самом же деле разницы, структурно-логически, нет никакой, и мы это уже обсуждали в нашем разборе послания Гнедичу. Там произведения Пушкина и произведения Гнедича - преподносились как принадлежащие ОДНОМУ АВТОРУ. Здесь - Пушкин говорит как о своих собственных о произведениях, о принадлежности которых Пушкину - нам доселе ничего не было известно. Представляет нам себя как автора тех произведений, которые мы считаем по отношению к нему - ЧУЖИМИ, ему не принадлежащими; тех произведений ДРУГИХ АВТОРОВ, в которых фигурируют персонажи, входящие в этот перечень; точно так же как часть из них - фигурирует в его собственных, заведомо ему принадлежащих произведениях, авторство которых Пушкина для нас не составляет вопроса ("Маленькие трагедии", "Бахчисарайский фонтан", "Борис Годунов", "Руслан и Людмила"...)

Этого одного уже достаточно для того, чтобы убедиться в концептуальной зависимости стихотворения 1833 года - от послания Гнедичу. Неудавшаяся попытка автохарактеристики "под маской" Гнедича - здесь с легкостью и непринужденностью доведена до конца, так что... вообще отпала необходимость ТАКОЙ авторхарактеристики (которая сохранится затем, как монумент самой себе в знаменитой реплике Семена Ивановича Плюшкина из поэмы Гоголя "Мертвые души": "А ведь хозяин-то - я!") - и строфа эта, содержащая ее видимое завершение, была безболезненно вычеркнута из окончательного текста стихотворения.

Мы привели вторую половину последнего четверостишия из послания Гнедичу - теперь приведем первую, потому что она - тоже была использована при создании черновых вариантов стихотворения 1833 года:

То Рим его зовет, то гордый Илион,
То скалы старца Оссиана...

Это двустишие - и переросло в первоначально предполагавшуюся XIII строфу стихотворения "Осень", от которой затем в XII строфе остался один незаконченный стих - о "громаде" "корабля", с которой сравнивается сочиняемое поэтом произведение: "Плывет. Куда ж нам плыть?..." И вновь, как с "гостями" (срв. в "Сказке о царе Салтане...": "гости" - это и есть купцы, которые... плывут на корабле!), в черновых вариантах строфы - перечислялось множество возможных пунктов назначения этого судна.

И вновь - имеется много вариантов этого перечисления, из которых мы приведем окончательный, перед тем - как эта строфа вообще была вычеркнута из текста стихотворения:

Ура!... куда ж[е] плыть... [какие] берега
Теперь мы посетим - Кавказ ли колоссальный [?]
Иль опаленные Молда[вии] [?] луга
Иль скалы дикие Шотландии [печальной] [?]
Или Нормандии блестя[щие] снега -
Или Швейцарии ландшафт [пирамидальный] [?]

Как видим, один географический пункт из стихотворения 1832 года: "скалы старца Оссиана" - находит себе прямое соответствие в этом перечне: "скалы дикие Шотландии печальной". У Пушкина полет воображения, о котором говорится в послании Гнедичу, в стихотворении 1833 года стилизуется под реальное морское плавание. Поэтому посещения "гордого Илиона" в этом перечне - просто-напросто не могло быть: историческая Троя к этому времени еще не была открыта.

Зато в одном из вариантов упоминается родина завоевателей-ахейцев и воспевшего их Гомера:

...Иль пред Элладою посетуем печальной...

И вместо Рима, зовущего переводчика "Илиады", - другой пункт Итальянского полуострова:

...Иль тень Везувия - и знойные луга - ...

Любопытно, что то же самое слово "луга", и характеризуемое сходным эпитетом ("Иль опаленные Молдавии луга"), - употребляется в связи с Молдавией - местом ссылки РИМСКОГО поэта Овидия! Тем самым, мы полагаем, проявилось, что первоначально они упоминались в связи с Везувием, который - занял место Рима из краткого перечня в стихотворном послании 1832 года.

Итак, зависимость стихотворения "Осень" от послания 1832 года переводчику "Илиады" - представляется нам теперь несомненной. Создавая в 1833 году новое стихотворение, Пушкин заимствовал как строительный материал, как заготовки - и целые строфы из прошлогоднего незавершенного стихотворения, и отдельные ходы своей тайнописи, создания подспудного плана литературных намеков. И теперь нам остается задаться вопросом: почему же это произошло? Почему при создании стихотворения 1833 года - Пушкин счел возможным и необходимым обратиться именно к этому источнику поэтических заготовок? Каким образом художественная концепция вновь создаваемого произведения находила себе в этом стихотворении такое предвосхищение, на которое могла опереться в ходе своей реализации?

Ответ на этот вопрос у нас, собственно, уже готов; предопределен предыдущим нашим исследованием, которое коснулось - и этого послания Гнедичу. Объяснение следует искать в той роли, которое стихотворение это играло по отношению к микро-композиции, составившейся из произведений, опубликованных в альманахе "Альциона": в той замещающей роли, которую в замысле этой композиции выполнял для него пушкинский же "Пир во время чумы"; и в той конструктивно-художественной связи, которая, вследствие этого замещения, объединяла ее с другими произведениями композиции.

И если мы взглянем на это пушкинское стихотворение - вообще-то, явным образом никакой видимой связи с этой группой произведений не имеющее и объединенность общим замыслом с которыми - была только реконструирована, восстановлена в результате нашего исследования, - как на часть этого единства, то окажется... что среди этих стихотворений - И НУЖНО ИСКАТЬ ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ НАБРОСОК СТИХОТВОРЕНИЯ 1833 ГОДА "ОСЕНЬ (ОТРЫВОК)". А материал из послания Гнедичу - был присоединен к этому "наброску" при его переработке в стихотворение 1833 года - именно потому, что в рамках микро-композиции "Альционы" оба эти исходных стихотворения - были связаны единством художественного замысла; потому что это послание - уже тогда, в 1832 году... находилось в поле тяготения художественного замысла стихотворения "Осень"; косвенно - работало на его осуществление..

Должен признаться, что сам бы я - ни за что не догадался об этом родстве между двумя пушкинскими стихотворениями; такая мысль никогда не пришла бы мне в голову и сходство содержания их строф не было бы мною замечено! Если бы - не "подсказка"; если бы неумолимая художественная логика исследуемого мной материала - не привела бы меня ко взгляду на послание Гнедичу под этим, неожиданным, непредсказуемым, углом зрения: его отношения - к пушкинскому стихотворению будущего года.

А началось все - со стихотворения "Ночь". Высочайшее поэтическое качество этого невзрачного, на вид, произведеньица - было для меня с первого взгляда ясно, бесспорно. Характерно, что все исследователи (Н.О.Лернер, М.Л.Гофман, И.С.Зильберштейн, Л.Б.Модзалевский, В.Э.Вацуро), так или иначе, по тому или другому поводу, обращавшиеся к "шибаевским" стихотворениям и соревновавшиеся в том, чтобы подобрать пренебрежительные, уничижительные эпитеты для характеристики их предполагаемого "эпигонского" характера, - как один, хранят гробовое молчание об этом именно стихотворении.

Невозможно было, в отличие от текстов всех остальных стихотворений, объединенных этим именем, вернее - криптонимом, и найти его в интернете. Таким образом, мне пришлось отправиться в Музей книги Российской государственной библиотеки, чтобы выписать его со страниц самого альманаха "Альциона" (да и то, не книжного его экземпляра, а фильмокопии, которая единственно выдается на руки даже в этом центральном книгохранилище), - и, таким образом, впервые сделать его доступным сегодняшнему широкому читателю.

Очевидно, что это стихотворение создавалось как вершинное произведение этого "шибаевского" цикла, как достойное его завершение. Именно по этому стихотворению мы можем судить о литературных достоинствах составителя этого цикла в полном масштабе, и поэтому - именно оно, в первую очередь, привлекает к себе внимание исследователя (или наоборот: требует от исследователя максимальных усилий, чтобы... не обращать на него внимания) - несмотря на то, что является в этом цикле последним по хронологии.

Вслед за этой первой, интуитивной реакцией восхищения - появилось, естественно, желание понять, в чем же состоит тайна притягательности этого произведения; какие именно качества, вопреки, еще раз повторю, его непритязательному звучанию, его очевидной НЕВЗРАЧНОСТИ, - обуславливают эту реакцию читательского восприятия. А главным образом, конечно, хотелось - именно на материале этого стихотворения, по названным выше причинам, - убедиться: а не обладает ли оно какими-либо признаками, по которым мы можем с уверенность отнести его авторство (а следовательно - и авторство всего этого "шибаевского" цикла) - к Пушкину?

Художественное устройство этого стихотворения в целом, вообще - очень своеобразно, и это именно своеобразие, которое мы в нем находим (а не какое-либо иное), - само по себе говорит о том, что над созданием этого стихотворения - поработала рука Пушкина; именно так, как нам об этом свидетельствуют результаты этой работы в данном случае, она, рука Пушкина, над созданием пушкинских стихотворений - и работала. Устройство это своеобразно - и, что очень важно отметить, НЕ-ОД-НО-РОД-НО.

Есть в этом стихотворении и пара взлетов, воспарений, пиков - приходом к которым, вообще (правда - совершенно специфическим, специально для своего поэтического узуса разработанным Пушкиным путем, "методом") - и характеризуется пушкинское стихотворение ("и вдруг - прыжок; и вдруг - летит!"). В паре этих фрагментов "шибаевского" стихотворения, между прочим, - вообще речи уже не идет ни о какой "невзрачности"; эти строки - смело могут быть поставлены наравне с лучшими образцами мировой поэзии и - без труда выдержать это сравнение.

Есть и такие места, которые поначалу не производят никакого особенного впечатления, но которые, когда к ним присмотришься, сообразишь, что к чему, - поражают неслыханной смелостью содержащейся в них мысли, встающей за ними картины. Такие, как, например, эти три строки, в которых поэт говорит об одной из возможностей, открываемых ему ночью:

...То за падучею звездою
Воображенье увлечет:
Разлучит с скучною землёю!

Что означают эти слова о воображении, которое отвлекается от "скучной ЗЕМЛИ" и перемещается ТУДА, куда "увлекает" его созерцание падающей "звезды", метеорита? В стихотворении Е.Ф.Розена "26-е мая", входящем в ту же композицию альманаха "Альциона", сам Пушкин сравнивается... с кометой, именуется: "полнощное светило с бунчуком". И это значит, что стихотворения эти - писались ИХ АВТОРАМИ... с оглядкой друг на друга, в тесном творческом контакте.

Приведенные нами слова стихотворения "Ночь", которые поначалу кажутся обычными романтическими фразами о влечении к чему-то "неземному", возвышенному, если составить себе труд проанализировать их, отдать себе отчет в их прямом содержании, - оказываются... признанием автора в своем интересе к КОСМОЛОГИИ, проблемам строения и происхождения Космоса! Вослед Ломоносову, с его "бездной, полной звезд", этот "эпигон", следовательно... закладывает основы русской "космической" поэзии, которой предстоит формироваться и развиваться в течении последующих полутора столетий.

Есть и такие строки, и их - мы подробно проанализировали в другом месте, в которых проявляется присущая величайшим поэтам способность погружаться в отдаленную от них веками художественную атмосферу, извлекать реминисценции из отделенных от них столетиями художественных произведений... будущего.

Есть, наконец, и строки, содержащие в себе... прямое отражение хрестоматийных, общеизвестных мотивов БИОГРАФИИ ПУШКИНА: южная ссылка; жизнь в цыганском таборе!... Среди этих строк, между прочим, мы и находим - самое неожиданное соответствие тому окончанию первоначальной XI строфы стихотворения "Осень", которое мы, сравнивая его с посланием Гнедичу, еще не привели - так как в этом последнем, на первый взгляд, нельзя обнаружить никакого ему соответствия:

...И вы любимицы златой моей зари,
Вы, барышни мои с открытыми плечами,
С висками гладкими и томными очами.

Окончание это - и само по себе представляется очень своеобразным. Напоминю, что речь в этом перечислении идет о предметах поэтического вдохновения, причем - ПОДЧЕРКНУТО ЛИТЕРАТУРНЫХ, таких как "корсары", "испанцы в епачнах", не говоря уже о всех этих "великанах", "богатырях" и "пленных царевнах". Предмет же процитированных нами сейчас последних трех строк на этом фоне - поражает своей резкой биографической документальностью, еще более бросающейся в глаза своей подробной портретной разработанностью, отсутствующей во всех предыдущих случаях. Впрочем - ВОСПРОИЗВОДЯ в этом резком перебое, переломе контраст "высокого" и "низкого", "лубочного" искусства, которые одинаково увлекают "прямого поэта" в послании "К Н***".

Однако, по размышлении, это несоответствие одного другому перестает удивлять, и даже наоборот - заствляет... удивляться нашему удивлению, потому что в этих строках - действительно называются героини большой массы лирических стихотворений Пушкина, тех, которые - в первую очередь и вспоминаются нам при мысли о его поэзии! Так вот, этот неожиданный, как бы заманивающий читателя в ловушку мнимого противопоставления "литературы" и "жизни", поворот в перечислении из стихотворения 1833 года; указанный в этих строках и кажущийся поначалу столь неожиданным - самый обычнейший, самый распространеннийший предмет поэтического вдохновения Пушкина - и находит себе соответствие в "пушкинских" (авто)биографических строках стихотворения "Ночь".

Воспеваемое автором этого стихотворения время суток:

...изумительной красой
Напомнит Юга край далекой,
Свободу жизни кочевой,
И тайны жизни молодой,
И образ девы черноокой....

И здесь появление этого предмета, этой поэтической темы - сопровождается тем же самым парадоксом, что и в рукописи стихотворения "Осень", правда - другим образом организованным, потому что при этом упоминании - мы также сразу "не узнаём" самого знакомого нам, самого изученного предмета пушкинских стихотворений! "Тайны жизни молодой" - это ведь и есть те самые "барышни с открытыми плечами" и т. д., которым Пушкин посвящал свои стихотворения, в которых он изживал свое к ним влечение, страсть. И тоже - он называет их: "любимицами ЗЛАТОЙ МОЕЙ ЗАРИ", или - той же самой "ЖИЗНИ МОЛОДОЙ", о "тайнах" которой глухо упоминает "шибаевское" стихотворение.

Я уже не говорю о том, что "барышни" в стихотворении 1833 года описываются "с томными очами", а "дева" в стихотворении "Ночь" - "черноокой". Это поэтическое клише в том и в другом случае должно уравновесить наполняющую эти строки ДОКУМЕНТАЛЬНОСТЬ. Различие состоит - лишь в средствах создания этой документальности. Портретное, "фотографическое" изображение характерных черт облика пушкинских современниц - в стихотворении 1832 года подготавливается упоминанием... узнаваемых, "анкетных" обстоятельств жизни Пушкина начала 1820-х годов!

Соответствие - несомненно; поэтическое построение из одного стихотворения - было перенесено в другое, с соответствующими изменениями своего текстового оформления и сменой той общей конструкции, в которую оно входит.

И вот, эти неожиданные художественные всплески, которые мы перечислили, - тонут в общей массе строк, производящих... какое-то странное впечатление: ни "хороших", и ни "плохих", а именно - странных; словно бы - повернутых лицом не к читателю данного произведения, а... в какую-то другую сторону, стороны; под разнообразными другими углами зрения. Словно бы там, в этих "других сторонах", - сидят какие-то неизвестные нам люди, которые, когда они смотрят на эти, "отвернувшиеся", отвернутые от нас строки, - воспринимают их как точно такое же откровение, каким ДЛЯ НАС являются немногие вершинные места этого стихотворения.

Теперь-то я знаю, что этими людьми, сидящими "в других местах", - и являемся... мы с вами, любезный читатель; только, глядя с "той", ДРУГОЙ стороны на строки этого же самого "шибаевского" стихотворения, и восхищаясь ими как непреходящими поэтическими ШЕДЕВРАМИ, - мы... просто-напросто не узнаем их, считая их - принадлежащими (и в общем-то, фактически, это действительно так!) совершенно иным, теперь уж - действительно великим, классическим, гениальным произведениям словесности.

Поэтому теперь мне понятно, что именно эта основная масса "невзрачных" строк этого довольно-таки длинного стихотворения (а вовсе не те поэтические взлеты, содержащиеся в нем) - и составляет главную загадку этого произведения, подлежащую изучению исследователя; главную его ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНУЮ проблему.

И, поскольку я к этому стихотворению изначально - так именно и подходил; то есть - рассматривая его не ради него самого, не ради содержащихся в нем очевидных поэтических красот (наличие подобных отдельных мест - служило для меня лишь несомненным залогом того, что стихотворение это - ОБЯЗАТЕЛЬНО НУЖНО исследовать), - но с точки зрения сугубо утилитарной: раскопать в тексте этого стихотворения не что-нибудь такое, чем можно было бы бескорыстно-эстетически восхищаться, но именно то, что могло бы послужить цели идентификации его - с поэзией Пушкина, - то именно эти странные, непонятные, ускользающие от моего читательского взгляда, отворачивающиеся от меня его строки - меня, в первую очередь, как предмет моего исследовательского внимания, и интересовали.

А самым первым таким фрагментом, остановившим мой взгляд; на котором затормозилось это скольжение; на который мне удалось, так сказать, взглянуть - ПОЧТИ под тем самым углом зрения, под которым на него и надо смотреть, - и явились строки, которые, как я теперь это понимаю, служат ключом, открывающим тайну отношения незаконченного послания 1832 года "С Гомером долго ты беседовал один..." - к творческой истории стихотворного отрывка 1833 года "Осень".

Это строки, в которых описывается один из даров ночи герою стихотворения - человеку, предпочитающему ее дневному времени суток. Когда я назову этот дар - станет ясным своеобразие описания ночи, отношений человека с ночью в этом стихотворении, поскольку этот дар - сон, сны, которые мы и привыкли преимущественно связывать с ночью, ночным времяпрепровождением, а тут он - оказывается всего лишь одним из многочисленного списка, и даже не первым - а вовсе... последним, так что это хвалебное стихотворение, адресованное ночи, - говорит по преимуществу... о бессоннице!

Вот об этих снах, посылаемых ночью, в стихотворении и говорится:

...Разнообразны их виденья!
В них все: пиры, чертоги фей,
Волшебных сказок приключенья,
И лица милых мне людей,
И мир добра и наслажденья!

Читая и перечитывая эти строки, я впервые и начал... УЗНАВАТЬ. Именно они заставили меня усиленно припоминать, именно они заставили меня думать о том, что это - уже где-то было; эта вот именно ситуация: человек засыпает, начинает видеть некие сны, но сны эти оказываются не сновидением вообще, а именно... неким литературным (фольклорно-литературным) произведением! И вот тогда-то - мне и припомнилось то, о чем я говорил в связи с последними строфами послания Гнедичу, - черновые, исключенные из окончательного текста октавы стихотворения "Осень"; "незримый рой гостей", который в них перечисляется.

Тогда-то мне и припомнилась ТА ЖЕ САМАЯ СИТУАЦИЯ, в этом стихотворении изображенная:

И забываю мир - и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем...

Как видим, даже одна рифма - почти совпадает с первой рифмой приведенного пятистишия из стихотворения "Ночь" ("виденья" - "воображеньем"); но теперь, хладнокровно рассматривая эти строки, мы можем обратить внимание и на еще более разительное "совпадение": рифмовка этого пятистишия - как бы начинает... воспроизводить рифмовку октавы, которыми написано пушкинское стихотворение 1833 года!

Стихотворение 1832 года написано вольной рифмовкой, отчего к обычному четырехстишию (также с произвольным чередованием рифм: то перекрестным, то кольцевым, то начинающимся мужской рифмой, то женской) в ряде случаев прибавляется одна, или даже две строки на ту или другую из его рифм, а в одном случае - и целое двустишие, с самостоятельной рифмой!

Точно так же в октаве "Осени" рифмы первых четырех стихов - эхом повторяются в третьем двустишии:

...Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем...

И заканчивается восьмистишие строфы - двумя стихами с парной рифмой, точно так же, как они следуют за первым четверостишием в стихотворении "Ночь":

...И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.

И вновь обратим внимание на то, что десятую строфу стихотворения "Осень" заканчивает - вторая из рифм соответствующего пятистишия стихотворения "Ночь": "...фей ...людей". А предшествует этим строкам, наиболее из всего остального напоминающим о стихотворении "Осень", - шестистишие, в котором расположение рифм вообще - почти совпадает (за исключением одной перестановки) с расположением в начальном шестистишии октавы:

...То с неба, на лучах луны,
Сведет прекрасное мечтанье;
То, обратя мое вниманье
На однозвучный шум волны,
Утишит грусти сетованье
И подарит златые сны....

Таким образом, рифмовка октавы - как бы витает вокруг этого стихотворения, приближаясь к нему иногда почти вплотную и как бы дразня читателя этим неуловимым, ускользающим (как... сновидение!) сходством. Вот именно этим, наряду с содержанием процитированных строк, - и было вызвано то впечатление, будто я читаю что-то очень знакомое, о котором я сказал вначале. Стихотворение 1832 года написано такой именно рифмовкой потому, что оно - НАЦЕЛЕНО на стихотворение 1833 года, в котором эта бегающая, вольная рифма - отольется в строгом рисунке октавы!

Я, конечно, когда только осознал это сходство, - не помнил наизусть черновых вариантов отброшенной строфы стихотворения "Осень" с перечислением "плодов мечты", которые посещают "усыпленное воображенье" поэта. И можно себе представить, с каким интересом и волнением я обратился к воспроизведению текста пушкинских черновиков в Большом академическом издании сочинений Пушкина, чтобы узнать - найдется ли там то, что входит в перечисление в стихотворении "Ночь": "пиры" (разумеется: пир при дворе князя Владимира в начале поэмы "Руслан и Людмила"!), "чертоги фей, Волшебных сказок приключенья"?

И, как мы знаем, именно это, МОТИВЫ ВОЛШЕБНЫХ СКАЗОК: "богатыри, Царевны пленные и злые великаны" - в различных видоизменениях проходит через все варианты текста стихотворения, вплоть до белового автографа! Более того, можно заметить, что этот приведенный окончательный перечень пушкинского текста - является не чем иным, как видоизменением, трансформацией... перечня сказочных мотивов из стихотворения "Ночь". "Феи" находятся у себя дома, в своих "чертогах"; "царевны" - "пленные", стало быть, тоже... находятся в чертогах - но только своих похитителей. Сочетание "богатырей" и "злых великанов" (зачеркнутых, вычеркнутых в тексте пушкинской рукописи - как бы побежденных в схватке с этими богатырями!) - и составляет те "приключенья", о которых говорится в стихотворении "Ночь".

И вот тогда-то я и вспомнил о том, что было мной установлено в результате исследования того литературного контекста, в котором это стихотворение появилось в 1832 году в альманахе "Альциона": о том, что к композиции произведений, в которую это стихотворение входит, - существенно, концептуально примыкает послание Пушкина "С Гомером долго ты беседовал один..." В котором - повторяется, варьируется перечень таких же волшебно-сказочных мотивов, причем в таком виде, в таком соседстве, в таком монтажном стыке - который, как мы в этом убедились, перейдет затем в стихотворение "Осень" и отразится, будет воспроизведен в монтажном стыке - двух его строф, исключенных из окончательного текста.

Тогда-то у меня и возникло убеждение в том, что варьирование этих волшебно-сказочных мотивов в двух стихотворениях, связанных одним композиционным замыслом, стихотворении "Ночь" и послании Гнедичу, - является не чем иным, как следами ранней творческой истории стихотворения 1833 года! Причем характерно: мотивы волшебных сказок в перечне "гостей" из стихотворения "Осень", как мы сказали, - сливаются с перечислением остальных поэтических персонажей; так что нужно направить особое внимание на эти строки, чтобы осознать, что часть этих персонажей - являются принадлежностью отдельного от всех остальных, а именно - волшебно-сказочного, жанра.

В стихотворении же "Ночь" - прямо называется этот жанр, так что по поводу источника сновидений героя - не может быть никаких сомнений. Впрочем, и здесь уже - намечается та особенность подачи волшебно-сказочных мотивов, которую мы отметили в рукописи стихотворения 1833 года. Точно такое же усилие внимания и соображения, как и к соответствующим членам перечисления из этого стихотворения, нужно применить и... к упоминанию "пиров" в стихотворении 1832 года. Только через отнесение, как мы это отметили, этого мотива к поэме Пушкина "Руслан и Людмила", только вспомнив, что это - мотив, которым эта поэма начинается, можно понять - что он также по праву занимает место в перечне не каких-либо иных, а именно этих, волшебно-сказочных мотивов!

Тем не менее, та же самая особенность, отсутствующая в стихотворении "Осень", определенность жанрового указания, связывает стихотворение из альманаха "Альциона" - с посланием к Гнедичу. Там, во-первых, в раннем варианте, также прямо упоминается СКАЗКА Пушкина о царе Салтане - произведение определенного, маркирующего весь этот перечень литературных мотивов жанра. Любопытно отметить, что эта черта текста стихотворного послания 1832 года, упоминание в нем того произведения, которое послужило поводом к его написанию, - сохранится и в черновых вариантах стихотворения "Осень", уже, так сказать, ПАСПОРТИЗУЯ, делая документально засвидетельствованной, его генетическую зависимость от послания Гнедичу.

Мы приводили вариант белового автографа выпущенной строфы, где упоминаются "угрюмые султаны". Варианты этого упоминания - присутствуют и в черновике, однако - с таким написанием слова, царского титула, - которое прямо указывает на заглавного героя пушкинской сказки 1831 года: "турецкие САЛТАНЫ"!

И, наконец, в последних по времени вариантах обсуждаемой строфы из послания Гнедичу, где прямое упоминание пушкинской сказки, как мы знаем, исчезает, - перечисление персонажей волшебных сказок также остается жанрово маркированным. Они - находятся в противопоставлении ПЕРЕЧИСЛЕНИЮ ДРУГИХ ЖАНРОВ: классицистической трагедии, народного театра, эпической поэмы (также: с одной стороны, народной, фольклорной: Гомер, и с другой - литературной, имитированной: Оссиан). Мы сейчас не будем обсуждать, почему эта жанровая маркированность перечня - исчезает в стихотворении 1833 года (хотя, как мы заметили, СЛЕДЫ этой маркированности - остаются в рукописи этого стихотворения; точно так же, как в стихотворении "Ночь" - имеются следы... самого этого исчезновения, которое должно будет произойти!).

Несомненно, что это исчезновение - происходит под давлением индивидуально-специфического замысла стихотворения "Осень", так же как под давлением этого замысла - вообще исчезли те две строфы, в которых явно выражена зависимость этого произведения от стихотворений 1832 года. Нам достаточно будет подчеркнуть, что этот составной элемент текста будущего стихотворения - присутствует в одном и том же виде, в одном и том же модусе и в послании Пушкина к Гнедичу, и в анонимном стихотворении из альманаха "Альциона" "Ночь". А значит, замысел будущего стихотворения "Осень" - находится в обоих этих - почти одновременных по времени своего возникновения - произведениях НА ОДНОЙ СТАДИИ своего созревания.

Иными словами: они отражают работу над своим литературным замыслом - одного и того же автора; стихотворение "Ночь", в котором отразилась эта работа, - НАПИСАНО ТЕМ ЖЕ САМЫМ ПОЭТОМ, КОТОРЫМ НАПИСАНО И СТИХОТВОРЕНИЕ "С ГОМЕРОМ ДОЛГО ТЫ БЕСЕДОВАЛ ОДИН..." И КОТОРЫМ БУДЕТ НАПИСАНО СТИХОТВОРЕНИЕ "ОСЕНЬ (ОТРЫВОК)".

И вот теперь, когда я с полной несомненностью убедился в том, что стихотворение "Ночь" - представляет собой произведение, в строках которого - формируется ТЕКСТ стихотворения Пушкина "Осень"; произведение, в одном из фрагментов которого - возникают, намечаются, очерчиваются конутры СИТУАЦИИ, которой стихотворение 1833 года - завершится; которая станет в нем - куль-ми-на-ци-он-ной; РАДИ КОТОРОЙ, собственно, ради развернутой в этих заключительных строфах картины ТВОРЧЕСКОГО ПРОЦЕССА - это стихотворение и будет написано, - я, оторвав свой близорукий, свой ограниченный взгляд от этого десятка стихов и окинув им строение этого стихотворения 1832 года в целом... так и обомлел!

Ведь и в целом оно, в основной своей структуре, своем магистральном развитии - является не чем иным, как точной, буквальной копией, повторением основной схемы того же самого стихотворения Пушкина "Осень"!

Мы говорили уже, разбирая микро-композицию произведений из альманаха "Альциона", что в них, на правах подсистемы, функционирует поэтическое построение по схеме "не... а..."; причем нечто обычное, само собой разумеющееся, напрашивающееся - противопоставляется необыкновенному, из ряда вон выходящему, однако - в отличие от первого, актуально присутствующему в описываемой тем или иным произведением воображаемой реальности. Так построен опубликованный, в составе этой микрокомпозиции, в альманахе "Альциона" "Сонет" Подолинского; так будет построено просматривающееся в перспективе этой композиции альманаха стихотворение Пушкина 1835 года "Пир Петра Первого".

Эта же поэтическая формула - распространяется и на входящее в ту же композицию произведений альманаха стихотворение "Ночь": "естественной", сама собой разумеющейся любви к дневному времени суток - противопоставляется предпочтение ночи, отдаваемое автором этого стихотворения. И вот только я этот общий взгляд, подводящий все произведение под эту поэтическую формулу, на это стихотворение бросил - я и вспомнил... что по той же самой "формуле" - построено и стихотворение Пушкина "Осень"!

Причем не только схематически, формально - но и в отношении содержательного наполнения этой схемы. И там и там противопоставляются - некие отрезки времени, некие единицы его деления - суточные или календарные. В стихотворении "Ночь" - противопоставляется время суток; в стихотворении "Осень" - протвопоставляются времена года. Причем - точно так же: предпочтение отдается - самому необычному, неожиданному. И точно так же: предпочтительная эта оценка выносится на основании сравнительного описания соспоставляемых единиц времени, из которых делается выбор; Пушкиным - последовательно рассматриваются и отвергаются весна, зима, лето, чтобы затем - прозвучать эпатажному, эксцентричному признанию в любви поэта к самому неожидаемому в таком качестве времени года, осени.

Этот парадокс, развиваемый на протяжении всего стихотворения в целом, суммируется, получает специальную афористичную формулировку в двустишии:

Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила, читатель дорогой...

И... ТОТ ЖЕ САМЫЙ ГОЛОС ЗВУЧИТ, слышен нам - в стихотворении "Ночь". Тот же самый прием, то же самое построение: противопоставление, охватывающее собой все стихотворение в целом, развивающееся на всем его протяжении - точно так же звучит в кратко, афористично ФОРМУЛИРУЮЩЕМ ЕГО ДВУСТИШИИ! У Пушкина эти строки - находятся в пятой строфе, то есть - ближе к середине стихотворения; в стихотворении же 1832 года - почти в самом его начале, в третьем же его двустишии:

Роскошен лучезарный день;
Но мне милей ночная тень!

Однако эта метрическая видимость различия композиционного расположения интересующего нас элемента, ОДИНАКОВОГО для двух стихотворений, - компенсируется тем, что внутренне, содержательно, несмотря на это различие ориентации по отношению к границам текста стихотворения, этот элемент в обоих случаях, топологически, находится В ОДНОМ И ТОМ ЖЕ МЕСТЕ: на границе частей стихотворения, описывающих противопоставляемые явления, день и ночь, осень и другие времена года.

Теперь обратим внимание на лексическое наполнение обоих этих двустиший - и обнаружим... что одно является - ВАРИАНТОМ по отношению к другому; оба этих двустишия наполняются словами, находящими себе СИНОНИМИЧЕСКИЕ СООТВЕТСТВИЯ в другом. Осень - "мила"; и "ночная тень"... мила: "милей" дня. День - "лучезарен". Нетрудно найти такую же световую характеристкиу и в тексте стихотворения 1833 года: в следующей же строке после двух процитированных. Чем "мила" осень? Ответ - в следующем стихе:

...Красою тихою, БЛИСТАЮЩЕЙ смиренно...

Я долго раздумывал над эпитетом, который строгие критики "Шибаева" назвали бы поэтическим штампом; неоспоримым свидетельством его "эпигонства". День - "роскошен". Махровость этого эпитета - слишком уж демонстративна, эпатажна, чтобы не предполагать, зная уже наверняка о том, что стихотворение это - сочинено Пушкиным, что за ним В ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ кроется какая-то... "ловушка" (предназначенная вот для таких именно брюзгливых эстетов); какое-то головокружительно смелое, неожидаемо-оригинальное поэтическое решение.

И только сейчас, процитировав строки пушкинской "Осени", я понял - что дело все заключается в том, что это "сомнительное" слово - также находит себе синонимическое соответствие в этом стихотворении; тоже... обнажает интенцию автора, направленную, во временной перспективе, на сочинение - текста вот этого вот, уже бесспорно классического, стихотворения, обвинить которое в... "эпигонстве" - не повернется язык уже ни у кого!

И дело это заключается в том, что соответствие себе это "махровое" слово - находит... но находит - в самом неожиданном месте. "День" у "Шибаева" - "роскошен", а в стихотворении... Пушкина есть то, чего нет в соответствующем двустишии "шибаевского" стихотворения: ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЮ. И вот, этот читатель, называется... ДО-РО-ГИМ; то есть - тоже, некоторым образом, причастным к... "рос-ко-ши".

Обратим внимание, что как раз в это время, в первой половине 1830-х годов, это слово, "роскошь", приобретает специфическое отношение именно... к ЧИТАТЕЛЮ, к сфере ОБСЛУЖИВАНИЯ ЧИТАТЕЛЬСКОЙ АУДИТОРИИ. Именно сейчас в литературе поднимается вопрос о том, чтобы дать русскому читателю "РОСКОШНЫЕ издания" (то есть такие, которые, по слову М.Ю.Лермонтова, "не страшно" было бы взять в руки "без перчаток"!); стремление, которое выразилось в появлении таких изданий, как "Панорама Санктпетербурга" А.П.Башуцкого (в предисловии к книге он специально обсуждает это свое издательское задание) или "Библиотека для Чтения" А.Ф.Смирдина.

Таким образом, эпитет "роскошен" в стихотворении 1832 года телеологически устремлен не только на появление синонимического слова "дорогой" в соответствующем контексте стихотворения "Осень", но и на появление этого слова... ИМЕННО В СОСТАВЕ ОБРАЩЕНИЯ К ЧИТАТЕЛЮ; на обрамление этой афористической формулировки основного парадокса - таким обращением. То есть, как мы и сказали, - автор стихотворения "Ночь", создавая его, - думает в это же самое время о создании текста - совсем другого СВОЕГО ПРОИЗВЕДЕНИЯ, стихотворения "Осень". Именно в сторону его - и направлены кажущиеся нам, из-за этого разворота, такими "невзрачными", странными строки этого удивительного "шибаевского" стихотворения.

Итак, перед нами вырисовывается понемногу СМЫСЛ появления на свет этого, неведомого до сих пор никому на свете, стихотворения Пушкина (неведомого - именно в этом своем качестве, как органически входящего в сферу его поэтического ТВОРЧЕСТВА). Пушкин, создавая стихотворение "Ночь", набрасывает не что иное... как ЭСКИЗ своего будущего знаменитого стихотворения, которое он окончательно напишет - в 1833 году. Он, если использовать аналогию с изобразительным искусством, проводит линию, намечающую основные контуры, схему этого стихотворения, соотношение его составных частей.

Это стихотворение - которое будет заканчиваться строфами о "творческих снах"; "снах", в которых возникают художественные произведения - в том числе, и прямо упомянутые в стихотворении-эскизе "волшебных сказок приключенья". Эскиз позволяет оценить, прикинуть, КАК БУДЕТ СМОТРЕТЬСЯ это основное рассуждение, исповедальное признание, на фоне - того риторического противопоставления, которое будет составлять всю остальную часть стихотворения; будет - подводить к нему; создавать инерцию движения, необходимую для его возникновения; апперцептивный фон, на котором это заветное рассуждение поэта будет восприниматься.

Наглядно представить себе, во-первых, именно схему, в рамках которой будут соотноситься эти составные части; поэтому совершенно не важно, каким именно реальным содержанием будет наполнена эта схема, будут ли в ней противпоставляться времена года, или - времена суток. А во-вторых, это будущее, еще не воплощенное, не воплощаемое еще художественное построение - увидеть именно НАГЛЯДНО. То есть - не умозрительно представить себе строение своего будущего творения, а (подобно тому, как это делает, например, скульптор) посмотреть живую, действующую МОДЕЛЬ этого своего будущего стихотворения.

То есть посмотреть - со стороны! - на произведение, которое КАК БЫ приобрело самостоятельное существование; как бы - закончено и готово к обнародованию для читательской аудитории. Вот этот призрачный, иллюзорный характер "как-бы-законченного" произведения - и составляет эстетическую природу стихотворения "Ночь": заставляющую нас недоумевать над его столь странным видом, с одной стороны - ускользающе-невнятным, а с другой - предъявляющим нам черты истинной гениальности создавшего его автора.

Поучительно, с этой точки зрения, читать транскрипции рукописей пушкинских стихотворений в Большом академическом издании. Сколько там встречается стихов... нечленораздельных, откровенно плохих, таких, что, если бы склеить из них произведение, имеющее ВИДИМОСТЬ ЗАКОНЧЕННОСТИ, то мы, прочитав его, ужаснулись бы тому - какой бездарный поэт его сочинил! А если бы нам сказали, что "сочинил" это Пушкин - то мы рассмеялись бы в лицо тому, кто предпринял бы такую неуклюжую попытку нас мистифицировать.

А все потому, что эти "плохие" строки набрасывались Пушкиным - вовсе не для того, чтобы предъявить читателю образцы своего творчества, своего искусства, своего мастерства. А исключительно - для своего, в качестве сочинителя стихотворения, личного употребления: чтобы закрепить контуры возникающей строки, поэтического построения; посмотреть - в схематическом наброске - как рождающаяся поэтическая мысль МОГЛА БЫ выглядеть, отделившись от порождающего ее сознания, творческого воображения поэта; то есть в виде именно того, чем она и является на самом деле: чернового наброска.

И вместе с тем, эти "плохие" строки пушкинских черновиков - драгоценны для нас, потому что, сопоставляя их с окончательным текстом, мы можем увидеть - именно это: как рождается, как движется мысль поэта; увидеть в них - не только то, что делает их плохими, неказистыми, но именно то, благодаря чему они, в то же самое время, содержат в себе РЕАЛИЗУЮЩИЙСЯ НА НАШИХ ГЛАЗАХ ПОТЕНЦИАЛ ГЕНИАЛЬНОСТИ.

И вот пришло время, чтобы взглянуть именно такими глазами НА ПЕЧАТНУЮ ПРОДУКЦИЮ ПУШКИНСКОЙ ЭПОХИ. И вот появляется поэт... "Н.И.Шибаев", под именем которого Пушкин публикует то, чему суждено стать - его БУДУЩИМИ великими, бессмертными поэтическими произведениями. Совершенно верно: стихотворения, опубликованные под этим именем в изданиях 1830 - 1832 гг., действительно... НЕ ПРИНАДЛЕЖАТ ПУШКИНУ. Но не принадлежат они ему - не потому, чтобы их написал не Пушкин, а реально, будто бы, существовавший поэт Шибаев, а потому... что они ВООБЩЕ ЕЩЕ НЕ НАПИСАНЫ; не доведены до такой стадии, на которой Пушкин считал бы их окончательным продуктом своего поэтического творчества.

Другой вопрос: почему черновики пушкинских стихотворений публикуют... текстологи-пушкинисты; а "стихотворения Н.И.Шибаева" - опбуликовал... сам их автор, А.С.Пушкин. Иными словами - в чем заключается наобходимость обнародования этих... не-родившихся еще (в качестве пушкинских произведений) стихотворений - в данный момент исторического времени и по отношению к самому творчеству Пушкина. Отчасти мы уже дали ответ на этот вопрос: подобные выступления Пушкина с несовершенно-гениальными опусами были выражением его общей творческой программы, позиции, согласно которой черты гениальности - можно обнаружить в продукции самого заурядного стихотворца. Были, если угодно, его творческим манифестом, прокламацией.

Но в то же время, - это именно ДРУГОЙ вопрос. И окончательный ответ на него, я думаю, мы получим, когда рассмотрим историю этих "шибаевских стихотворений" во всей возможной ее полноте, но не сейчас, не с помощью умозрительных построений.

Теперь, присматриваясь к тексту стихотворения "Ночь" - я, одно за другим, обнаруживаю в нем то, чему суждено было стать знаменитыми, у всех на слуху находящимися строками стихотворения "Осень". Вот знаменитая картина осеннего леса, заканчивающаяся зримым, наглядным представлением того понятия ГРАНИЦЫ, очерчивающего некий предмет контура, отделяющего его от других предметов, - манифестацией которого и является воспеваемое в этом стихотворении время года, так же - как и акт творчества, изображением, аналитическим рассмотрением которого оно оканчивается:

...Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и золото одетые леса,
В их сенях ветра шум и свежее дыханье...

И содержащийся в последней из этих строк ключевой для концепции всего стихотворения образ, выраженный, описанный этой бессмертной, незабываемой строкой, - намечается, сгущается уже в невзрачных, неприметных - и все же затрагивающих наш слух каким-то тревожным эхом из будущего строках стихотворения "Ночь":

...Люблю я мрак густых лесов,
И ветра шум, и волн стенанье...

И "шибаевский" "густой лес", и пушкинский "ветра шум" - здесь еще раздельны, существуют сами по себе. Но: об этих "лесах" говорится - "мрак"; и в стихотворении 1833 года о волнуемых шумящим в них ветром деревьях на опушке, на границе этого самого леса - говорится: "сень" (то есть: "тень", тот же... "мрак"!); "сени". И вновь, у "Шибаева" к этому, еще не вступившему в поэтический синтез, но уже - стремящемуся, устремленному к нему соседству - ни к селу ни к городу, прибавляется: "...и волн стенанье". При чем тут "лес"? При чем тут "ветер"? Где они все - встречаются?

А вот именно - в этих строках БУДУЩЕГО пушкинского стихотворения. У него строка - оканчивается совершенно, по-видимому, аналогичным добавлением, да еще на ту же рифму: "...и свежее дыханье". Но это добавление - СИНАТКСИЧЕСКИ связано с предыдущим; это "дыханье" - именно того самого ветра, который, в свою очередь, "шумит" в "сенях" "лесов". Все связано в целое. Однако: "свежий", по отношению к пушкинскому ветру, это и значит... НАПОЛНЕННЫЙ ВЛАГОЙ; дышущий подступающими дождями. Той самой влагой, которая... "стенает" своими "волнами" рядом с ветром и лесами (строительными!) в стихотворении "Шибаева".

Как детский конструктор: разрозненные части, но предназначенные ИМЕННО ДЛЯ ТОГО, чтобы - собрать их вместе; в некий новый предмет, новую вещь (а значит - уже... НЕ разрозненные; теоретически, телеологически - собранные!). И остается - только исполнить эту их предназначенность, предназначение: собрать. То есть: написать - стихотворение "Осень".

Вслед за приведенными строками - в стихотворении "Осень" следует перечисление и других примет этого времени года, к которым относится объединяющее их утверждение "Люблю..." говорящего:

...И мглой волнистою покрыты небеса,
И редкий солнца луч...

И эти строки - также встали у меня перед глазами, как только я начал узнавать, различать отдельные детали этого знаменитого пушкинского стихотворения - в их "инобытии" в тексте стихотворения "Н.И.Шибаева". Только их соответствие, прообраз - находится не в последущих, а - в предшествующих процитированным строках стихотворения "Ночь":

Люблю я бледных звезд мерцанье,
И месяц, в дыме облаков...

Дневной осенний пейзаж стихотворения 1833 года - дается тут как бы в негативе, в ночных декорациях, так что "редкому лучу солнца" - соответствует "мерцанье бледных звезд". И в этом случае, как и в случае с шумом ветра и лесом, синтетическая характеристика светила из стихотворения "Осень" - в стихотворении 1832 года как бы... аналитически разложена. "Редкий" луч осеннего солнца - во-первых, ослаблен в своем свечении, а во-вторых - то исчезает, то появляется. Именно эти два аспекта будущего целостного пушкинского образа - и даются с помощью ДВУХ эпитетов, относящихся к "звездам" в стихотворении "Шибаева": "бледные" и "мерцающие".

Причем это последнее слово - содержит в себе намек на будущую целостность характеристики: потому что означает оно в до-пушкинском и пушкинском языке - не только "мигать", то есть именно: то загораться, то гаснуть; но и... "меркнуть", то есть - постепенно ослабевать в своем свечении!

Главное же, наиболее разительное совпадение - заключено в картине ПЕЛЕНЫ, покрывающей небо, с его светилами, и в том, и в другом стихотворении. В стихотворении 1833 года эта картина, со своим словесным выражением, доведена до классического совершенства, так что этот стих - на слуху у русского читателя. Но концепция, формула и составные элементы; РЕЦЕПТ изготовления этой непревосходимо совершенной картины заключен - ИМЕННО В СТРОКЕ ИЗ СТИХОТВОРЕНИЯ "НОЧЬ".

Совершенно понятно, почему это изображение скрываемых за пеленой "небес" в стихотворении 1833 года - изображение, в котором, казалось бы, ни словом, ни намеком не упоминается никакого СВЕТИЛА, которое было бы скрыто этой пеленой вместе с этими "небесами", - проектируется, генерируется в стихотворной строке, где тот же самый мотив укрытия за некоей пеленой - относится уже вовсе не к "небесам" вообще, а именно - к одному, конкретному находящемуся в этих (опять же: в данном случае - как таковые, вовсе не упомянутых!) небесах светилу: к "месяцу".

Именно месяц, а точнее - ЛУНА, и подразумевается в пушкинской поэзии эпитетом, который получает у него в стихотворении 1833 года эта пелена, скрывающая "небеса": "ВОЛНИСТАЯ". В 1826 году в стихотворении "Зимняя дорога" именно так по отношению к луне, или, применительно к "шибаевскому" стихотворению, к месяцу, и будет сказано:

Сквозь ВОЛНИСТЫЕ туманы
Пробирается ЛУНА...

Таким образом, в самом употреблении этого эпитета, "волнистая", в стихотворении "Осень" (при том, что ни о какой луне, месяце в нем в этой связи ничего не говорится) - проявляется его зависимость от стихотворения 1832 года "Ночь".

Но далее это означает, что в "шибаевском" стихотворении "закодирована" (в смысле генетического кода, ДНК) не только зависимость стихотворения "Осень" от самого этого стихотворения "Ночь", как текста, в котором оно, стихотворение 1833 года - проектируется, но и - от давнего стихотворения Пушкина, "Зимняя дорога". Мотивом заслоненности пеленой это стихотворение начинается, и им же, как известно, - оно, в последнем четверостишии, заканчивается:

...Грустно, Нина: путь мой скучен,
Дремля, смолкнул мой ямщик,
Колокольчик однозвучен,
Отуманен лунный лик.

И вот, именно своеобразие ГРАММАТИЧЕСКОГО оформления этого мотива в этой последней строфе - также отражается в обсуждаемой нами строке стихотворения "Осень". Сказуемое в трех из четырех процитированных строк "Зимней дороги" выражено краткими прилагательными и кратким причастием. В такой форме, с наслаивающейся на себя саму, множащейся, тиражируемой одной и той же грамматической структурой, - эти короткие фразы звучат как... ПРИГОВОР. Один и тот же приговор, повторяющийся в отношении нескольких подсудимых: "Приговорен к повешению... Приговорен к расстрелянию... Приговорен к каторжным работам..."

И, вместе с эпитетом "волнистые", в строке из стихотворения 1833 года - отражается и эта особенность. Мы напомнили, что строка эта является грамматически - дополнением к глаголу "люблю", вместе с остальными членами перечисления. Но, если взять ее изолированно, то она - все равно будет восприниматься как грамматически самодостаточная: "И мглой волнистою покрыты небеса"! Возникает эта иллюзия - из-за ОМОНИМИИ написания причастия "покрытыЕ" с усеченным (в целях соблюдения стихотворного метра) окончанием "-е" и - КРАТКОЙ ФОРМЫ того же причастия. Которая - может употребляться в предикативной функции, обеспечивать законченность предложения.

Игра с вводящей в заблуждение читателей омонимией грамматических форм - вообще говоря, это стилистическая особенность поэзии Баратынского (хрестоматийный пример - из стихотворения "Бдение": "В окно НЕ ЗРЯ глядел" - что это: наречие или деепричастие?). Но в данном случае - этот прием у него перенимает, заимствует Пушкин, и именно с целью - имитации одной из каскада кратких грамматических форм в том же стихотворении, из которого в той же строке им заимствован эпитет "волнистые".

Если учесть дату написания стихотворения - 1826 год, год казни пятерых декабристов и ссылки на каторгу остальных, - то замеченная нами уголовно-политическая аллюзия, возникающая в финале пушкинских стансов, не будет вызывать удивления. Тем более, что этот мотив - мотив государственной власти зримо мелькал уже в предыдущих строфах, превращая дорогу, по которой едет герой стихотворения, - в подобие дороги, по которой в это время влекли на каторгу приговоренных государственных преступников:

...Ни огня, ни черной хаты...
Глушь и снег... Навстречу мне
Только версты полосаты
Попадаются одне.

Сейчас мы увидим, что эта политическая тема приговора и казни - ДЕЙСТВИТЕЛЬНО вводится в это стихотворение, а не только возникает вследствие естественным образом рождаемых историческим моментом ассоциаций; и увидим - какими ЛИТЕРАТУРНЫМИ средствами она В ТЕКСТ этого стихотворения вводится.

Пока же обратим внимание на то, что этот ввод в стихотворение "Осень", благодаря одному-единственному, но в критическом, решающем месте употребленному в нем эпитету, - стихотворения "Зимняя дорога", а значит - и его затаенной, лишь благодаря обнаружению этой параллели впервые вскрывающейся поэтической концепции, - было "запрограммировано" не только строкой стихотворения "Ночь", но и... тем комплексом публикаций альманаха "Альциона", в который оно входит. Ближайшим его соседством: вторым "шибаевским" стихотворением, которое в этом альманахе опубликовано.

А стихотворение это - перевод "Последних стихов А.Шенье", написанных поэтом - перед его КАЗНЬЮ В КАЧЕСТВЕ ПОЛИТИЧЕСКОГО ПРЕСТУПНИКА. Только - не в качестве бунтовщика, казнимого государством, против которого он взбунтовался, а в качестве - защитника государственной власти, монархии, которая - была свергнута бунтовщиками. Не в качестве Пугачева, но в качестве капитана Миронова. И в этом втором стихотворении "Шибаева" - также звучит пушкинская "Зимняя дорога", да еще так, что НЕ услышать его - невозможно. По той простой причине, что это стихотворение Шенье - послужило для пушкинского стихотворения 1826 года... источником, образцом!

В предпоследней строфе стихотворения 1826 года возникает мотив, вещный образ, относящийся - к ожидаемому героем свиданию с той самой Ниной, к которой он в этом стихотворении обращается. Мотив этот - изображен по-пушкински рельефно-пластически, а благодаря тому прозаическому характеру, которым он, по своей природе, обладает, - появление его в тексте стихотворения производит тем более сильное, незабываемое впечатление:

Звучно стрелка часовая
Мерный круг свой совершит,
И, докучных удаляя,
Полночь нас не разлучит.

Так вот, этот мотив - и является в стихотворении Пушкина средоточием... политической темы, мотива приговора государственным преступникам, который был опознан нами на стилистическом своем уровне в следующей, последней строфе. А приходит этот мотив - из того самого стихотворения Андрея Шенье, которое, перевод которого, под одним криптонимом со стихотворением "Ночь", был опубликован в альманахе 1832 года:

...Быть может, что близка уже чреда моя -
И прежде, может быть, чем стрелка золотая,
Блестящую эмаль послушно обтекая,
Все шестьдесят шагов, весь путь свой круговой,
Пройдет недремлющей и звонкою стопой, -
Глаза мои сомкнет тяжелый сон кончины...

"Мерный круг" - "Все шестьдесят шагов"; "Звучно... совершит" - "звонкою стопой"; "стрелка" - "золотая", эпитет "мерный" - созвучен прилагательному, образованному от названия другого металла, "медный": реминисценция из стихотворения Шенье в стихотворении Пушкина 1826 года - очевидна; видна (те-перь!) невооруженным взглядом.

Но я-то, когда рассматривал впервые этот шедевр русской поэзии (я говорю сейчас о переводе "Последних стихов А.Шенье") - все никак не мог взять в толк: почему эти именно стихи, с описанием неумолимо движущихся к концу героя часов, часового механизма производят такое потрясающее впечатление; почему разглядывание мельчайших деталей циферблата и работы скрывающегося за ним механизма автором стихотворения - имеет такой мощный эстетический эффект?

И только теперь, когда строка из стихотворения "Осень" соединила этот "шибаевский" перевод со стихотворением "Зимняя дорога", подсказала нам существование между ними генетического родства, - я понял, что восприятие этих переведенных по-русски строк Шенье - накладывалось на бессознательное воспоминание об этом поэтическом шедевре, запечатленном, так сказать, в генетическом коде русского читателя.

Стало быть: намечая реминисценцию из стихотворения "Зимняя дорога" в стихотворении "Осень", приготовляя элементы для "алхимического синтеза" этой реминисценции, который произойдет в 1833 году, - этот невероятный "Н.И.Шибаев" - ЗНАЛ о том, что мотив бегущей по циферблату стрелки часов в стихотворении 1826 года заимствован Пушкиным из стихотворения А.Шенье, в качестве завершающего, утверждающего проводимую через все это стихотворение политическую тему!

И этот политический аспект, составляющая источника реминисценции в будущем стихотворении - был представлен, запечатлен тем же самым "Шибаевым" в публикации, рядом со стихотворением "Ночь", самого этого источника заимствования в пушкинском стихотворении 1826 года.

Что же это за "Шибаев" такой, который... дирижирует развитием русской поэзии, в лице ее величайшего гения, на протяжении целого десятилетия? Впрочем, ответ на этот вопрос мы уже знаем и ничуть не удивляемся тому, что Пушкин - хозяйски распоряжается, дирижирует... развитием собственной поэзии.

И только одна тайна остается, одна загадка не переставала меня мучить до самого последнего момента в обсуждаемой нами строке из стихотворения "Ночь". Мы видим лексическую реализацию мотива пелены в стихотворении "Осень": "МГЛА" и в стихотворении "Зимняя дорога": "ТУМАН". Понятно: атмосферно-световое явление; повышенная влажность в сочетании с пониженной освещенностью: лексические значения слов в двух этих пушкинских стихотворениях - реализуют мотив пелены, застилающей небеса и находящиеся на них светила, с безукоризненной метеорологической достоверностью.

Но вот в стихотворении "Ночь" мы видим, при воплощении ТОГО ЖЕ САМОГО МОТИВА, - совершенно другую лексику: "И месяц в ДЫМЕ облаков". И лексика эта - для нас совершенно необъяснима! Почему те же самые "мгла", "туман", "облака" - названы в этом стихотворении... "ДЫМОМ"? Этот вопрос мучил меня очень долгое время, и я не находил на него никакого ответа. Ответ пришел, повторю, в самый последний момент, прямо - в процессе написания этих строк. Но я считаю пока преждевременным делиться этим ответом с читателем; нам необходимо познакомиться с некоторыми другими свойствами этого изумительного "шибаевского" стихотворения, прежде чем ответ этот - будет понятен.

Пока же читатель - может самостоятельно поискать ответ на этот вопрос; я же, со своей стороны, могу лишь намекнуть, что это необъяснимое словоупотребление, ВЫДЕЛЯЮЩЕЕ реализацию мотива в стихотворении 1832 года из ряда других пушкинских стихотворений, - объясняется тем, что стихотворение это само по себе - выделяется из этого ряда, имеет совершенно особую, специфическую природу, которая и является предметом нашего изучения: его, этого стихотворения, ПРОЕКТИВНЫМ характером; нацеленностью на конструирование перспектив дальнейшего развития русской поэзии.

Именно поэтому, кстати, стихотворение это не может не являться... "эпигонским", а не "новаторским": потому что новаторские произведения литературы - это те, которые РЕАЛИЗУЮТ эти перспективы; а конструируют, намечают их, стало быть... какие-то совершенно иные инстанции творческого литературного сознания, а "иное" по отношению к "новаторству" - это и есть "эпигонство"; то, что неизбежно, по определению будет ВЫГЛЯДЕТЬ КАК эпигонство!

Возможно, присутствие часов, образа часового циферблата в стихотворении "Осень" - не ограничивается отсылкой к стихотворению "Зимняя дорога" и, далее, к "Последним стихам А.Шенье". Существует любопытная концепция В.С.Непомнящего, который соотнес ДВЕНАДЦАТЬ строф (окончательного) текста стихотворения "Осень" - с... двенадцатью цифрами на циферблате, двенадцатью месяцами года, двенадцатью знаками зодиака - короче говоря, с делениями некоего круга времени, составляющими всю его полноту.

И теперь мы видим, что такой образ - ДЕЙСТВИТЕЛЬНО присутствует на реминисцентном плане стихотворения. Возможно он, ощутимое, благодаря отмеченному нами эпитету, присутствие здесь стихотворения "Зимняя дорога", а значит - и его текста, включая в себе строки, содержащие этот именно образ, - и натолкнули неосознанно исследователя (потому что ничего об этой реминисценции Непомнящий впрямую не говорит) на эту идею.

Какой смысл вкладывал исследователь в эту свою ассоциацию? Насколько я понимаю, эта аналогия, этот образ - означал для него, что в пушкинском стихотворении воплощена, собрана ПОЛНОТА БЫТИЯ как таковая, полнота мироздания, Космоса (его работа, в которой излагается эта концепция, так и называется: "Космос Пушкина"). Однако мы не назвали бы эту аналогию удачной. Скорее уж, с такими образами круга времен, как циферблат часов, четыре времени года, двенадцать знаков зодиака, - ассоциируется для нас не все это стихотворение В ЦЕЛОМ, но - каждая из составлющих его строф; октав.

Потому что ПОЛНОТА ВРЕМЕНИ, символизируемая всеми этими средствами его измерения, - МНИМАЯ. Это круги времени, которые, будучи полностью завершены, - бесконечно, раз за разом... повторяются вновь. Скорее уж, это не единый, единственый замкнутый круг - а РЯД КРУЖКОВ, уводящий в бесконечность: именно - как поставленные в ряд друг за другом октавы пушкинского стихотворения!

Ведь если октавами строфы стихотворения "Осень" называются в отношении к своему внутреннему строению, то по отношению друг к другу и к целому стихотворения - они являются КУПЛЕТАМИ; а куплет - это и есть вновь и вновь на протяжении произведения возобновляемая строфическая (и музыкальная) форма.

И вот как раз обращение к скрытой в этом стихотворении реминисценции из Шенье (из русского перевода его стихотворения 1832 года из "Альционы") - и обнажает эту идею, которая в предсмертном его стихотворении находится в предельно напряженном, выразительном виде. Стрелка часов проходит шестьдесят шагов своего круга - для того, чтобы НАЧАТЬ ЕГО ВНОВЬ; и это прохождение - мнимая полнота, иллюзия завершенности. И наоборот: жизнь человека, в этом стихотворении, - обрывается на середине этого круга, на бегу этой стрелки, когда этот круг - очевидно не завершен. И вместе с тем это-то, СМЕРТЬ ЧЕЛОВЕКА, и есть... подлинное ЗАВЕРШЕНИЕ его жизни!

Или, как в стихотворении "Зимняя дорога": ПОСЛЕ того, как стрелка часов "совершит свой круг", достигнет видимой полноты, полуночи, - жизнь для героев стихотворения, избавившихся от "докучных" - гостей или свидетелей (свидетелей... обвинения?)... только и начинается!

Точно так же, как ОБРЫВ пушкинского стихотворения - на первой строке его двенадцатой октавы: образ незавершенного часового круга из стихотворения Шенье - зримо воплощается в тексте, в ГРАФИКЕ пушкинского стихотворения! И в самом деле, мы вспоминаем, что ведь стихотворение под названием "Осень" - имеет подзаголовок: "ОТРЫВОК".

Мы знаем, что в первоначальном тексте стихотворения должно было быть не двенадцать - но ТРИНАДЦАТЬ строф (впрочем, это число - не отрицает идею годового круга; это - число месяцев ЛУННОГО календаря). Но их могло быть - и больше; это - двенадцать (тринадцать) строф, октав - из какого-то иного, большего, объемлющего их поэтического произведения, в которых этих единиц (например, как тех же октав - в поэме "Домик в Коломне") - гораздо больше.

Таким образом, это пушкинское стихотворение воплощает собой идею не столько космической, мировой полноты, - сколько идею отрывочности, незавершенности, фрагментарности мира. И нам еще предстоит узнать, что можно со всей определенностью... указать на это произведение, "отрывком" из которого, по замыслу Пушкина, является его стихотворение 1833 года; причем помощь оказать в этом может - именно генетическая зависимость этого стихотворения от стихотворения "Шибаева" "Ночь".

Но в целом же - это показательно: что образ, мотив ЦИФЕРБЛАТА ЧАСОВ - стал предметом спора об истолковании стихотворения... под названием "Осень"! Это ярко демонстрирует его зависимость от стихотворения, к которому это устройство для измерения времени дня и ночи - имеет самое прямое, буквальное, а не символическое отношение.

Как мы сказали, это стихотворение - по преимуществу, не о сне, снах, но - о бессоннице. И поэтому априори можно было бы предположить, коль скоро мы рассматриваем его с точки зрения пушинской поэзии, - что стихотворение это будет нести отзвук стихотворений Пушкина на эту тему; правда, не последующих уже, не проектируемых в нем, как стихотворение "Осень", - но предшествующих ему, написанных в конце 1820-х - начале 1830-х годов. В действительности же такого напрашивающегося "дедуктивного" предположения у меня не возникло, а пришел я к признанию этой зависимости - "индуктивным" путем, волей-неволей, просто - под давлением фактического материала.

А натолкнуться на саму идею о существовании такой зависимости - меня заставило рассмотрение ПРЕДВОСХИЩАЮЩИХ кинематографических реминисценций в нем, которое я предпринял в связи с изучением места стихотворения "Ночь" в микрокомпозиции произведений из альманаха "Альциона", где оно было впервые опубликовано (да-да, уважаемый читатель: была и вторая его публикация, перепечатка, последовавшая - почти сразу же вслед за первой; но о ней - речь впереди и, скорее всего, - в другом месте).

Теперь же, взглянув на этот вопрос после его решения, как бы со стороны, - я вижу, что само наличие КИНЕМАТОГРАФИЧЕСКИХ реминисценций в стихотворении "Ночь" - служит проявлением зависимости его... от первого из знаменитых стихотворений Пушкина о бессоннице - написанной в 1828 году элегии "Воспоминание". В одном из рукописных вариантов заглавия оно так и называлось: "Бессонница"; однако при этом следует иметь в виду, что в данном случае Пушкиным имелось в виду не только состояние человеческого организма, но название это - являлось буквальным переводом одного из ранних греческих названий церковной службы, известной нам сегодня как "всенощное бдение".

Между прочим, и этот вариант названия, "Бдение" (совпадающий с названием упомянутого нами стихотворения Баратынского, под которым оно печаталось в 1821 и 1827 гг.) - также фигурирует для этого стихотворения в пушкинских рукописях.

Я вспоминаю глубочайшее впечатление, которое было сделано на меня однажды как бы вскользь брошенным замечанием В.Н.Турбина (в книге, как раз и посвященной этой теме и называвшейся: "Три новеллы о поэтах, сочинявших свои стихи во время бессонницы..."): знаменитый "свиток воспоминания" в конце этого стихотворения, с которого герой его отказывается "смывать печальные строки", - это ведь... точный аналог КИНЕМАТОГРАФИЧЕСКОЙ ЛЕНТЫ; а точность аналогии возникает благодаря тому, что Пушкиным здесь употреблен... еще один термин, только на этот раз - не из сферы церковно-религиозной жизни, а именно - из будущей кинематографической техники: "СМЫВАЮТ" - изображение с кинопленки; в частности, на чем делает акцент в этом своем замечании Турбин, - так уничтожают фильм, неугодный цензуре.

Включение двух кинематографических реминисценций в текст стихотворения "Ночь" (кстати: графически - очень похожий на узкий и длинный отрезок кинопленки; срв. редакторский подзаголовок стихотворения "Осень": "Отрывок"), в его начало - и в конец, можно поэтому рассматривать - как знак его зависимости от стихотворения 1828 года "Воспоминание".

Но даже не это явление первоначально привлекло мое внимание к их аналогии. Именно рассматривая первую из этих реминисценций из киноискусства ХХ века, я и был привлечен, вплотную поставлен перед звучащим в стихотворении 1832 года словом: "РАЗОГРЕТЫЙ" - употребленным в несколько сдвинутом, деформированном значении, по отношению не совсем к тому предмету, к которому оно должно относиться. И это смещение - в качестве своей компенсации, вызывало очень яркие воспоминания о НОРМАЛЬНОМ употреблении этого слова.

И вот один из этих "нормальных" случаев сочетаемости, который подразумевается, в качестве компенсации для себя самого, смещенным употреблением этого слова: это - "РАЗОГРЕВАНИЕ ПИЩИ". И, как только этот типовой контекст пришел мне на память, тут-то я и вспомнил о замечательном открытии в тексте стихотворения Пушкина "Воспоминание", которое будет сделано петроградским языковедом Л.В.Щербой в 1923 году. Щерба обратил внимание на то, что в стихотворении этом развертывается МЕТАФОРА ПРИГОТОВЛЕНИЯ ПИЩИ в качестве средства изображения драматических, бурно протекающих процессов внутренней жизни человека.

Для меня совершенно ясно стало в этот момент, что образ "приготовления пищи", который витает вокруг словоупотребления одного стихотворения о бессоннице, 1832 года, - является свидетельством его генетической зависимости от другого стихотворения об этом же психофизическом феномене, где тот же самый мотив - претерпевает сквозное развитие через всю центральную часть произведения, сопровождающееся - процессом его развернутой метафоризации!

А поскольку, как мы только что сказали, открытие этого необычайно смелого, авангардного художественного средства в стихотворении Пушкина - произошло лишь в эпоху... торжества аванградного искусства, в 1923 году (хотя и было сделано - сугубо академическим ученым!), да и то - замечательное открытие это до сих пор оставляет в стерильном, девственном состоянии уши всех, почти без исключения, пушкиноведов, - то спрашивается: кто же еще мог вспоминать в 1832 году о применении этого из ряда вон выходящего художественного средства при поэтическом развитии темы бессонницы, кроме - САМОГО АВТОРА СТИХОТВОРЕНИЯ "ВОСПОМИНАНИЕ"?! И кто, кроме него, Пушкина, мог оставить намек на это художественное решение в тексте стихотворения "Ночь"?

Ну, конечно же, гений всех времен и народов, "Н.И.Шибаев"!

Дальше уже, после этого первоначального прозрения, аналогии посыпались сами собой. На сцену выходит произведение болдинской осени 1830 года - "Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы". Там - тоже... часы, механизм часов:

Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный.
Ход часов лишь однозвучный
Раздается близ меня.

Лексика этих строк связывает его со стихотворением "Зимняя дорога", на что (отчасти) обращали внимание исследователи, начиная с Д.Д.Благого: колокольчик в стихотворении 1826 года - тоже "однозвучный", как часы - в стихотворении 1830-го. Но мы помним, что в "Зимней дороге" есть еще... и "докучные", которые - "удаляются" полночью, отмеренной той же часовой стрелкой. В стихотворении 1830 года "сон докучный" - не удаляется, а как бы наоборот - концентрируется вокруг "однозвучного хода часов". А может, и наоборот - также разгоняется, удерживается им на расстоянии: подобно тому как "мрак" - разгонялся бы, раздвигался "огнем", если бы он был.

И эта неопределенность - создает как бы точку на середине развития поэтического мотива. Та же лексика - повторится в стихотворении "Ночь". Мы помним, что "однозвучным" там был назван "шум волны", который погружает героя стихотворения в литературные сны: такие же, какие будет видеть герой... еще одного пушкинского стихотворения о бессоннице, 1833 года - "Осень".

В "Стихах..." 1830 года - есть еще один памятный образ. Поэт обращается ко всему этому "скучному шопоту" окружающей его ночи с вопросом:

...От меня чего ты хочешь?
Ты зовешь или ПРОРОЧИШЬ?...

Герой стихотворения 1832 года, который находится с ночью не в антагонистических отношениях, не в отношениях противоборства и настойчивого вопрошания, выпытывания ее секретов (еще один признак зависимости от стихотворения "Зимняя дорога", его уголовно-политического плана: мотив... допросов, пыток, выступающий здесь, однако, в редуцированном виде, лишенным своего официально-юридического ореола), - герой стихотворения "Ночь" не вопрошает; ему об этой его интимной подруге - все доподлинно известно:

Чего не вымыслит она,
Чтоб ублажить мои роптанья?
То тишиной вдохновена,
Мне изрекает ПРОРИЦАНЬЯ...

Я с самого начала, как только впервые прочитал это стихотворение - никак не мог взять в толк: почему в форме краткого причастия ВДОХНОВЛЕНА в тексте этого стихотворения - пропущена буква... Л? Именно так было напечатано в альманахе "Альциона". Помните, я только что говорил о "второй" публикации, перепечатке этого стихотворения. Так вот: уникальность ее состоит в том, что в ней - с безукоризненной строгостью воспроизведены все особенности графики этой первопубликации, в том числе - и такие небесспорные, как в настоящем случае.

По наведении справок, выяснилось, что эта словоформа - не что иное, как АРХАИЗМ. Первоначально и существительное "вдохновение", и причастие "вдохновенный" в русском языке образовывались (по объяснению "Толкового словаря русского языка" под ред. Д.Н.Ушакова) от глагола "вдохнуть" (в кого-либо что-либо): как результат действия, обозначаемого этим глаголом. И только потом произошло вторичное образование глагола: "вдохновить" - от уже существовавшего существительного "вдохновение". С образованием, соответственно, новой глагольной формы - причастия "вдохновленный". А первоначальный ее вариант, "вдохновенный" - потеряв свою связь с глаголом, стал восприниматься нами как прилагательное.

Самое интересное, что форму причастия "вдохновен", вместо "вдохновлен", можно встретить у Пушкина - в стихотворении 1834 года, посвященном Адаму Мицкевичу, "Он между нами жил...":

...Он посещал беседы наши. С ним
Делились мы и чистыми мечтами,
И песнями (он ВДОХНОВЕН был свыше
И с высоты взирал на жизнь)...

Но процесс архаизации этой словоформы проявился в том, что ее вариант мужского рода был еще употребим в 1830-е годы, как мы видим из этого стихотворения Пушкина, а вот женского, который и фигурирует в тексте стихотворения "Ночь", - можно встретить, в качестве нормы, лишь у поэтов и писателей прошедшего, XVIII века, например, в богословской литературе (также: новиковском переводе Лактанция 1783 года) или - в светской поэзии (но в соответствующем "божественном" контексте): у В.П.Петрова в поэме "Еней" - переводе "Энеиды" Вергилия (1-е изд. - 1770 г.). Рассказывается о повелении Зевса вестнику богов Гермесу ("Ермию") склонить жителей Карфагена ("сидонцев", колонистов из финикийского города Сидон) и их царицу Дидону в пользу прибывающих беглецов из захваченной греками Трои, во главе с Энеем:

Он ["Ермий"] крила распростер, по воздуху летит,
И в африканских стать пределах не коснит.
Уже веление Зевесово свершает,
Свирепость во сердцах сидонских утушает;
Дидона паче всех с высот ВДОХНОВЕНА,
К благоволению троян преклонена.

(Песнь первая, строки 455-460.)

В пушкинское время, тем более в конце первой трети XIX века, употребление этого, второго варианта словоформы - уже режет слух, кажется странным. Что мы и наблюдаем - в стихотворении "Н.И.Шибаева"; это и вызвало - мое недоумение при первом с ним знакомстве.

И вот только теперь, после того, как я оценил значение появления УСЕЧЕННОЙ ФОРМЫ ПРИЧАСТИЯ "покрыты" (вместо: "покрытые") в стихотворении "Осень", ее зависимости и от концовки стихотворения Пушкина "Зимняя дорога", и от лингвостилистических особенностей поэзии Е.А.Баратынского, - мне становится ясным, что эта непривычная форма слова в тексте стихотворения "Ночь" - является (АВТО)пародией. Вот на это именно самое: на упражнения Пушкина и Баратынского со СЛЕГКА ИЗМЕНЕННЫМИ формами слова; с той омонимией, с теми двусмысленностями и читательскими иллюзиями, которые она вызывает.

Именно Баратынского: потому что, как мы уже вскользь упомянули, пушкинские стихотворения о "бессоннице", а стало быть - и эти вот "Стихи..." 1830 года, имеют в качестве своего предшествующего ориентира стихотворение Баратынского "Бдение". Я уже давно обратил внимание на зависимость от него стихотворения Пушкина "Воспоминание", имеющего вариант заглавия, совпадающий с заглавием стихотворения Баратынского. В стихотворении этом - игра с омонимией словесных форм доведена прямо-таки до анекдотического состояния, и - вправду сделалась притчей во языцех у современных Баратынскому литераторов (не понимавших, конечно, в основной своей массе, принципиального, программно-художественного характера этого стилистического казуса, НАРОШНО допущенного великим поэтом).

И архаичная словоформа "вдохновена" - находит свое оправдание в ПСЕВДО-ОМОНИМИИ со ставшей "одноухой" (как выразился однажды В.Б.Шкловский об изобретенном им термине "остранение", которое, конечно, должно было бы писаться - иначе, куда скушнее: "остраннение")... такой же самой КРАТКОЙ ФОРМОЙ, но не причастия, а - прилагательного, с которой ИГРАЕТ ПУШКИН В СВОЕМ СТИХОТВОРЕНИИ "ОСЕНЬ": "ВДОХНОВЕННА"! А значит, в этом употреблении формы слова автор стихотворения "Ночь" (как и подобает изобретенному им поэту-эпигону "Н.И.Шибаеву") - клоунски, шутовски ориентируется и на БУДУЩИЙ ТЕКСТ СТИХОТВОРЕНИЯ ПУШКИНА "ОСЕНЬ", и на стилистические традиции поэзии Баратынского, которые в этом стихотворении преемственно отразятся.

Мы остановились на том, что автор "Стихов, сочиненных ночью во время бессонницы" - сомневается в том, что ночной "шопот" ему что-то "пророчит", а автор стихотворения "Ночь" прельщен ею настолько, что не сомневается в том, что она ему - "изрекает прорицанья".

Однако мотив-то, вне зависимости от смены модальности с вопросительной на утвердительную, вне зависимости от того, шутом или скептиком выступает перед нами вследствие этого автор, мудрецом или одураченным, - мотив этот остается тем же самым, который был запечатлен в стихотворении Пушкина 1830 года: ночь - про-ри-ца-ет; является - прорицательницей; каким-то - генератором прорицаний! Почему?! - Это ведомо только Пушкину. И вновь: обладание этой поэтической тайной - с ним разделяет автор стихотворения "Ночь", более того, утверждает ее - с несомненной уверенностью, с полным знанием дела. Как будто за время, протекшее с осени 1830 года, он провел по этому делу... следствие и - пришел к окончательному разрешению своих тогдашних сомнений!

Шутки шутками (впрочем... шутки ли это? - увидим дальше!), но мотив ПРОРОЧЕСТВА - действительно каким-то существенным образом, концептуально связан с пушкинскими стихотворениями о "бессоннице" и наиболее показательным в этом отношении является - наиболее раннее из них, "Воспоминание". Мы откликнулись на замечательное открытие Щербы и предложили свою собственную интерпретацию тех же самых строк этого стихотворения (впрочем, не противоречащую сделанному им наблюдению, а гармонически с ним сочетающуюся):

Мечты кипят, в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток...

Мы обратили внимание на то, что в этих строках - обыгрывается внутренняя форма древнееврейского глагола, от которого образовано само это слово "пророк", - "наба": "кипеть, переливаться через край". Благодаря этому образу, мотив "пророка", "прорицаний" - включается и в это стихотворение о бессоннице! Несмотря на то, что оно называется "Воспоминанием", - стихотворение это представляет собой не столько обращение его автора к своему прошлому, сколько - переживание им своей БУДУЩЕЙ участи.

По замечательному наблюдению исследовательницы этого стихотворения, Я.Л.Левкович, автобиографические мотивы, наполняющие его, особенно - вторую его часть, которая при первых публикациях его была оставлена Пушкиным в рукописи, - это те же самые мотивы, которые будут звучать в поэзии Пушкина - предсмертного, 1836 года. И, как это ни парадоксально, об этой обращенности стихотворения в будущее - говорит само название его, которое, так же как и упомянутые нами рукописные его варианты, имеет у Пушкина - и иное измерение, помимо очевидного, буквального; соприкасается со сферой церковно-религиозной жизни. Совершать центральный обряд православной церкви - таинство Евхаристии, приношения Святых Даров, - заповедано в Евангелии в ВОСПОМИНАНИЕ Крестной смерти Спасителя, Страстей Господних.

Вот об этой Смерти - и вспоминает поэт в стихотворении 1828 года, заглядывая в свое собственное будущее; с ней он сопоставляет - свою собственную участь. И это - также мотивы, которые, как известно, повторятся в его поэзии 1836 года.

Во всех этих стихотворениях о бессоннице - ночь, таким образом, оказывается временем... наиболее благоприятным для прорицаний; временем, которое - приоткрывает завесу над перспективой, уводящей в будущее. Сам этот мотив "приоткрывания", становящегося более явственным зрения и осознания, - прямо выражен в тексте стихотворения 1828 года:

...В бездействии ночном ЖИВЕЙ ГОРЯТ ВО МНЕ
Змеи сердечной угрызенья.

И этот мотив "приоткрывания" - также наследует от "Воспоминания" стихотворение о бессоннице 1832 года, "Ночь". Различие только - в негативной постановке этого мотива в этом стихотворении. В "Воспоминании" говорится (правда - только в отношении более явственного переживания сердечных мук, но мы видели - что этот мотив, этот образ имеет в стихотворении метонимический характер - может быть распространен и на все остальные действия ночи, в том числе - и на переживание человеком своего будущего) о том, что ночь - приоткрывает; в стихотворении же 1832 года - наоборот, об исчезновении приоткрытого с наступлением дня:

...И счастлив я, доколе день
Мечтаний дивных не расстроит,
И снова душу не покроет
Земной существенности тень.

Сам этот образ опускающейся "тени" - находится в парадоксальном соотношении с образностью пушкинского стихотворения. В нем-то как раз говорится о - привычном; о том, что это ночь - покрывает, скрывает своей тенью то, что видно, оче-видно днем:

...и на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень...

Однако нам теперь понятно, что эта парадоксальность в "шибаевском" стихотворении - носит ИНТЕРПРЕТИРУЮЩИЙ характер; вопреки лексике стихотворения 1828 года - оно ЛЕКСИЧЕСКИ обнажает то, что, как видим, выражено в "Воспоминании" иными, суггествино-образными средствами: что ночь - это не набрасывание тени на мир вещей, или - набрасывание лишь на их видимость; а наоборот - приоткрытие их, выведение их из "тени", в которой они скрываются в свете дня; приоткрытие - их сущности.

Таким образом, процитированные нами заключительные строки стихотворения "Ночь" - ПРОИЗВОДНЫ от... вступительных строк стихотворения "Воспоминание"! Последовательность лирического сюжета в одном стихотворении по отношению к другому - как бы переворачивается на сто восемьдесят градусов, а вместе с тем - полностью переворачивается и картина изображаемого мира, в ее соотношении со средствами изображения: то, что в стихотворении 1828 года было реалией ("ночи тень"), - в стихотворении 1832 года становится метафорой. При этом образ переносится - не по сходству, а... на прямо ему противоположное: "тенью" теперь называется - "земная существенность", то есть - наполнение наступившего дня деловыми заботами, "светской суетой", уподобляемое завесе, скрывающей то, что взору становится доступным - ночью.

Вот это резко оригинальное, вплоть до парадоксальности, осмысление такого обычного, повседневного феномена как... САМА ПОВСЕДНЕВНОСТЬ - и заставило меня отозваться именно об этих строках "шибаевского" стихотворения как о ставящих его на уровень лучших образцов мировой поэзии. Аналогичная метафора, и вновь - столь же поэтически вдохновенная, находится и в начале этого панегирика ночи; вернее - на том его водоразделе, где автор переходит от описания своего отношения к прелестям ночи - к описанию ее отношения к нему, ее даров, которыми она его наделяет:

...Невольник дня, я им окован,
Измучен светской суетой.
Я ночью царь! и как рабой,
Я мирной ночью избалован.

Обратим внимание, что такое построение - также свидетельство родства со стихотворением "Осень": там автор также проводит свое восхваление осеннего времени года через несколько этапов, начинающихся общими афористическими формулировками, звучащими на эмоциональном подъеме:

Теперь моя пора...

Дни поздней осени бранят обыкновенно,
Но мне она мила, читатель дорогой...

Унылая пора! очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса...

И в этой постепенности, ступенчатости - есть какая-то закономерность; автору необходимо проводить читателя через несколько этапов своего переживания, все глубже и глубже посвящая его в интимные подробности своих взаимоотношений с описываемым предметом. И эта закономерность, отлившаяся в классически совершенную форму в стихотворении 1833 года, - была нащупана именно в стихотворении "Ночь". А вместе с тем - в стихотворение "Осень" переходят и особенности той метафористики, с помощью которой в "шибаевском" стихотворении 1832 года оформляются эти переходы со ступени на ступень посвящения читателя в тайны внутреннего мира поэта.

В приведенном четырехстишии из стихотворения "Ночь" - день, так же как и в заключительных его строках, изображается в качестве - некоего препятствия; не ограничивающей пространство взора завесы, но - "оков", сужающих круг возможностей человека, степень его свободы. Отсюда возникает метафора состояния "дневного" человека: "невольник", "раб", и далее, когда за гранью дня происходит полный переворот отношений "свободы" и "рабства" - возникает персонификация ночи - как "рабы" этого нового, ночного "царя".

"Рабы", или даже... "наложницы": стихотворение печатается на явно ощутимом фоне только что состоявшегося и вызвавшего бурные отклики в прессе издания поэмы Баратынского под этим последним названием. И, когда мы смотрим с этой точки зрения на текст стихотворения "Осень", то мы видим, что эта персонификация и эротизация отношений человека с неким временным отрезком - переходит в это стихотворение из стихотворения 1832 года! Если в стихотворении "Шибаева" ночь - "раба" и "наложница" ("Раба любви"!), то в стихотворении 1833 года - осень... фактически предстает "любовницей" воспевающего ее героя стихотворения:

...В ней много доброго; любовник не тщеславной
Я нечто в ней нашел мечтою своенравной.

Эта "шибаевская" персонификация - служит переходом к последующему знаменитому развернутому сравнению осени с умирающей "девой". Перед этим, в той же пятой строфе, благодаря присущей осени "красе тихой, блистающей смиренно", - ей уподобляется "нелюбимое дитя в семье родной" (срв. характеристику пушкинской Татьяны: "Она в семье своей родной Казалась девочкой чужой"). Это сравнение - затем и дает основание для представления героем себя - как "любовника" осени. А уже в следующей, шестой строфе - эта смелая и рискованная персонификация осени как "любовницы", - и вызывает автора на "объяснение", выливающееся в подробную параллель излюбленного времени года с "чахоточной девой", "осужденной на смерть".

Однако и в данном случае стихотворение 1832 года играет роль - лишь передаточной инстанции, которая перерабатывает в качестве полуфабриката для будущего пушкинского стихотворения - образное построение из другой, более ранней его вещи, имеющее - самостоятельное значение, и, как таковое, без этой необходимой промежуточной переработки, - никоим образом не способное занять это вот именно место в художественной структуре будущего поэтического произведения. И вместе с тем - уже в своем первоначальном источнике, нацеленное на это место; функционирующее в рамках структуры - уже предполагающей будущее появление... стихотворения "Осень".

Вот этот творческий, генетический потенциал, который, казалось бы, невидим никому, кроме автора двух этих произведений, - и вскрывается в этом художественном элементе, этом преднаходимом им в одном из более ранних пушкинских стихотворений образном построении - стихотворением "Шибаева"; оно - и ангажирует, препарирует этот элемент для дальнейшего и окончательного его употребления в стихотворении, которому вслед за ним, и по намеченным в нем эскизам, предстоит возникнуть.

Оставить комментарий © Copyright Панфилов Алексей Юрьевич (litteraturowed@yandex.ru) Размещен: 28/05/2019, изменен: 05/06/2019. 100k. Статистика. Статья: Пушкинский дом Скачать FB2		Ваша оценка:

Панфилов Алексей Юрьевич : другие произведения.

К изучению творческой истории стихотворения Пушкина "Осень (Отрывок)". I