|
|
||
Поначалу, знакомясь с интересующими меня текстами по современному изданию сочинений Плетнева, я затруднился объяснить: ПОЧЕМУ стихотворение, опубликованное в 1821 году в журнале "Соревнователь просвещения и благотворения", - было сочтено написанным Баратынским. Но теперь я заглянул в номер журнала - и вопрос решился сам собой. Этой, не подписанной именем Плетнева, публикации предшествует другое неподписанное стихотворение, однако о нем мы доподлинно знаем, что оно принадлежит Баратынскому: впервые оно было напечатано еще в 1819 году в "Сыне Отечества", а затем включалось поэтом в свои собрания сочинений.
Вероятно, поэтому-то второе из опубликованных в "Соревнователе..." стихотворений и могло быть воспринято тоже как принадлежащее Баратынскому. Одним соседством дело не ограничивается: оба стихотворения связаны общей системой мотивов. Плетневское называется "Стихи, написанные на манускрипте Поэта", и в приведенных нами строках прямо обсуждается ситуация, когда стихи, записанные в рукопись великого поэта безвестным человеком, могут и его наделить частичкой бессмертия (vice versa: такой же частичкой бессмертия, теоретически говоря, были бы... стихи ВЕЛИКОГО ПОЭТА, например Пушкина или Баратынского, затесавшиеся по какой-то неисповедимой причине - в литературное наследие поэта незначительного, посредственного!).
Аналогичный мотив рукописи, "манускрипта" обыгрывается в стихотворении Баратынского. И оно тоже начинается с обращения к другу:
Пускай ИЗМАРАННЫЙ ЛИСТОК
Тебе напомнит о поэте!
Любопытно отметить контрастную соотнесенность постановки одного и того же мотива в двух стихотворениях: в плетневском - рукопись "Б-го", Баратынского предстает торжественным "МАНУСКРИПТОМ", "СВИТКОМ ДРАГОЦЕННЫМ"; в стихотворении самого Баратынского речь идет... о точно такой же РУКОПИСИ ЕГО СТИХОТВОРЕНИЯ, но говорится о ней подчеркнуто пренебрежительно, сниженно... чуть ли не издевательски! Тот же мотив заканчивает стихотворение:
...Когда ж стихи его найдешь -
Залог простой, но дружбе милой, -
Прочтешь с улыбкою унылой
И тихо ЛИСТ перевернешь.
Я затрудняюсь сказать, почему Баратынскому понадобилось упоминание этого ЖЕСТА - возможно, "перевернутый лист" - символ прожитой, перевернутой "страницы" жизни? - но в контексте публикации в "Соревнователе..." этот образ приобретал дополнительную смысловую нагрузку, соединяя два произведения в своеобразную "дилогию": мы ПЕРЕВОРАЧИВАЕМ журнальный лист - и... встречаем адресованное Баратынскому стихотворение Плетнева!
Общим для двух стихотворений является и этот, символизируемый у Баратынского образом "перевернутого листа", мотив прожитой, близящейся к окончанию жизни. Собственно, этим вызвано и к этому сводится поэтическое обращение Баратынского в целом:
Но где ж поэт, тобой любимой? -
Он совершил судьбы завет,
Судьбы, враждебной с юных лет
И до конца непримиримой!
У Плетнева тот же мотив служит отправной точкой, поводом для разговора о поэтическом бессмертии. Он звучит в начальных строках стихотворения:
Быть может, милый друг, по воле Парки тайной
Внезапно распрощусь я с жизнию случайной,
И свеет легкий ветр следы моих шагов...* * *
Мы говорили о подчеркнутом повтором слова присутствии в стихотворении Плетнева "Стихи, написанные на манускрипте поэта" - мотива "свитка" из пушкинского "Воспоминания". Но теперь мы видим, что это стихотворение вообще наполнено... мотивами будущих поэтических произведений Пушкина! Почти одновременно с "Воспоминанием" Пушкиным в 1828 году будет написано родственное ему по духу стихотворение, в котором, точно так же как сейчас у Плетнева, ЖИЗНЬ будет названа:
Дар напрасный, дар СЛУЧАЙНЫЙ...
А затем - будет упомянута символизируемая античной Паркой "судьба" и - С ТЕМ ЖЕ САМЫМ ЭПИТЕТОМ, что и у Плетнева: ведь в плетневском стихотворении он, этот эпитет... двусмыслен; может быть отнесен и к "Парке" ( = судьбе), и к ее, этой Парки, "воле". И именно ПЕРВЫЙ, наиболее нестандартный, наиболее неожидаемый вариант ("Парка тайная"!) - и выбирается затем из двух в пушкинском стихотворении 1828 года:
...Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем СУДЬБОЮ ТАЙНОЙ
Ты на казнь обречена?
И в то же время ДВУСМЫСЛЕННОСТЬ, присутствующая в стихотворении Плетнева, - со-хра-ня-ет-ся, несмотря на этот выбор! Мы отмечали, анализируя это стихотворение, что в этом словоупотреблении у Пушкина сильна ГЛАГОЛЬНОСТЬ слова "судьба": его значение как РЕЗУЛЬТАТА СУДА, производимого над человеком и человеческой жизнью судилища. И это именно стилистическое явление - нейтрализует у Пушкина хранящийся в этом слове ЯЗЫЧЕСКИЙ, ПЕРСОНИФИЦИРУЮЩИЙ отвлеченное понятие "рока", "судьбы" образ.
Иными словами, приравнивает значение этого слова - к тому слову "воля", "веление", которое употреблено в стихотворении Плетнева. А значит, и воспроизводит незримо - явно присутствующую, лексически выраженную в стихотворении Плетнева двойную отнесенность эпитета "тайная" - и к "Парке"-судьбе, и к ее "воле", суду над той же, что и в стихотворении у Пушкина, "случайной жизнью".
Да и завершение "Стихов, написанных на манускрипте Поэта" реминисценцией из державинского "Памятника" ("...Прочтет мои стихи - и я не весь умру") - одновременно служит ведь указанием на будущий "Памятник" Пушкина. И напечатанное рядом стихотворение Баратынского... подхватывает этот отголосок! У Пушкина: "Нет, весь я не умру - душа в ЗАВЕТНОЙ лире / Мой прах переживет и тленья убежит..." У Баратынского о поэте: "Он совершил судьбы ЗАВЕТ..."
И, наконец, в стихотворении Баратынского развивается заглавный мотив стихотворения Плетнева. Оно адресовано - "манускрипту", РУКОПИСИ поэта. Это мотив - также принадлежащий будущему "Exegi monumentum" Пушкина: "Я памятник себе воздвиг НЕРУКОТВОРНЫЙ..." И у Баратынского - этот мотив обыгрывается, буквализируется:
Увы, с растерзанной душою
Не раз я милых покидал
И РУКУ друга пожимал
В прощанье трепетной РУКОЮ!
Не приходится сомневаться: тесная композиционная соотнесенность двух стихотворений - результат продуманных и искусных поэтических усилий. Но в таком случае убеждение, что "Стихи, написанные на манускрипте Поэта" принадлежат Баратынскому, - нельзя считать случайной ошибкой. Такое впечатление чуть ли не намеренно было создано авторами этой публикации! Стихотворение Баратынского, напомню, появилось еще два года назад, и значит, второе стихотворение из этой "дилогии", сегодня считающееся принадлежащим Плетневу, сочинялось так, чтобы соответствовать ему; оно подхватывало и творчески варьировало задаваемые этим исходным произведением мотивы.
Очевидно, что мотив рукопожатия, развернутый в стихотворении Баратынского (и лейтмотивный, добавим, для него на всем протяжении его творчества), продиктовал выбор заглавия стихотворения Плетнева, в состав которого входит слово, подразумевающее тот же самый образ "руки". И наоборот, отражение в стихотворении Баратынского лексики будущего пушкинского "Памятника" - вызвало в финальной строке стихотворения Плетнева появление полноценной реминисценции, цитаты из "Памятника" Державина.* * *
Мы вспоминали будущий стихотворный набросок Пушкина "В мои осенние досуги...", содержащий ответ на поверхностную оценку Плетневым художественной природы романа "Евгений Онегин". Другой вариант этого наброска, созданный в том же 1835 году, был так и озаглавлен: "Плетневу", и он замечателен тем, что содержит в себе - невероятное, сенсационное признание Пушкина! Оказывается... он, Пушкин, ПИСАЛ РОМАН "ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН" - В СОАВТОРСТВЕ... С НИМ, П.А.ПЛЕТНЕВЫМ!!!
Ты мне советуешь, Плетнёв любезный,
ОСТАВЛЕННЫЙ РОМАН НАШ продолжать
И строгой век, расчёта век железный,
Рассказами пустыми угощать...
Есть здесь, в этих строках - напоминание и о другом поэте, "не сумевшем" по достоинству оценить новаторское произведение Пушкина, Баратынском ("Век шествует путем своим железным, В сердцах корысть..." - знаменитое начало стихотворения Баратынского "Последний поэт", впервые напечатанного... тогда же, в 1835 году). И мы можем догадываться, что такое двойное упоминание - является данью тому теснейшему соседству (со-авторству?!), которое связывало Баратынского и Плетнева в публикациях 1821 года.
Потому что мы начинаем понимать, что Плетнев - действительно... являлся СО-АВТОРОМ Пушкина: и по стихотворениям "Воспоминание" и "Дар...", и даже - по роману "Евгений Онегин". И это явствует - именно из тех плетневских стихотворений, которые мы затронули в связи с "батюшковской" историей 1821-22 года. Мы уже говорили о том, что представление русской читательской аудитории в виде... олимпийских богов - отразится в черновых вариантах окончания второй главы пушкинского романа, писавшихся в 1826 году.
На этом плетневские "заимствования" в них - не кончаются. Строка державинского "Памятника", звучащая в "Стихах, написанных на манускрипте поэта", - также отразится на них. В одном из незавершенных, отвергнутых вариантов второе четверостишие ставшей заключительной 40-й строфы, звучало:
И этот юный стих небрежный
Переживет мой век мятежный
Могу ль воскликнуть [о друзья]
Exegi monumentum...
Потом, видимо, Пушкин сообразил, что личное местоимение первого лица - УЖЕ находится в латинской форме глагола, и изменил изречение Горация - на русское: "Возвигнул памятник [и] я". Таким образом, эта присоединительная конструкция: "...и я!" - СУЩЕСТВОВАЛА В ТВОРЧЕСКОМ ВООБРАЖЕНИИ ПУШКИНА РАНЬШЕ, чем было принято решение, какую именно из классических формул "Памятника" ему употребить в этих строках. А все потому, что она, эта конструкция - восходит к окончанию плетневского стихотворения 1821 года: "...И Я НЕ ВЕСЬ УМРУ!"
А значит, реминисцирование этого стихотворения, СО-АВТОРСТВО с Плетневым - являлось ПЕРВООЧЕРЕДНОЙ ЗАДАЧЕЙ - даже по сравнению с реминисцированием "Памятника", которое являлось вторичным, производным от его цитирования в строках Плетнева, - при создании Пушкиным этого чернового варианта завершающей строфы второй главы.
Исследователи давно заметили это отражение, только они смотрели на него из перспективы БУДУЩЕГО, как на раннее проявление существования замысла "Памятника" самого Пушкина. Мы же теперь различаем в этих строках пушкинского черновика - оглядку на ПРОШЛОЕ, воспоминание о пятилетней давности стихах ближайшего литературного сотрудника Пушкина - Плетнева. Мы видим в них тот же самый жест, о котором говорится в этих стихах: жест - внесения строк, стихов незначительного поэта В МАНУСКРИПТ (буквально: ЧЕРНОВИК РОМАНА "ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН"!) - произведения, обреченного на бессмертие; приобщения его, этого поэта, к тому же бессмертию.
Это был, как мы сказали, отвергнутый вариант второго четверостишия последней строфы. А в первом ее четверостишии, хрестоматийно всем нам знакомом, - звучит... другой мотив, напоминающий о тех же событиях начала 1820-х годов:
...И чье-нибудь он сердце тронет;
И, сохраненная судьбой,
Быть может, в Лете не потонет
Строфа, слагаемая мной...
Как отмечают современные комментаторы, -
"эти строки содержат НАМЕК НА СТИХОТВОРЕНИЕ БАТЮШКОВА "Видение на берегах Леты", в котором стихи бездарных поэтов тонут в реке забвения, разделяющей царства живых и мертвых".
Вот и две противоположные стороны того печального конфликта 1821 года - оказались... разделенными: чертой, пролегающей МЕЖДУ БЕЛОВОЙ И ЧЕРНОВОЙ РЕДАКЦИЕЙ ВЕЛИКОГО ПУШКИНСКОГО РОМАНА. Однако... благодаря чуду, совершенному пушкинской поэзией, пушкинским гением, - и та, и другая вошли в "ЦАРСТВО ЖИВЫХ", одинаковым образом обрели бессмертие.VI.Что же имеют в виду комментаторы, когда говорят, что "Стихи, написанные на манускрипте Поэта" - "приписывались Баратынскому"? Оказывается, это "приписание" произошло мгновенно и сохранялось почти столь же недолго.
В 1914 году, в киевских "Чтениях в Историческом обществе Нестора летописца" была напечатана статья некоего П.П.Филипповского, в которой излагалась и аргументировалась гипотеза о принадлежности Баратынскому этой анонимной публикации 1821 года. Тогда же в Петербурге М.Л.Гофман подготавливал академическое собрание сочинений Баратынского. Он тоже высказал свое убеждение в том, что это стихотворение принадлежит Баратынскому. Почему-то на статью киевского исследователя он не ссылается, однако, по-видимому, ее учитывал, так как поместил "Стихи..." в разделе "приписываемого" поэту - так, как будто к его времени существовала уже некая традиция такого "приписания".
Но, повторяю, "традиция" эта и в 1914 году ограничивалась этими двумя именами, и ее не возникло и впредь. В позднейших, уже советских изданиях Баратынского предложенная Гофманом и Филипповским атрибуция поддержки не получила: в архиве Пушкинского Дома (Института русской литературы в Ленинграде) автограф "Стихов, написанных на манускрипте Поэта" был найден в рукописной тетрадке стихотворений Плетнева, предназначавшихся им для печати; сохранились сведениях о том, что в сентябре 1821 года (то есть около того времени, когда вышел номер журнала "Соревнователь просвещения и благотворительности") стихотворение это было прочитано Плетневым в Вольном обществе любителей российской словесности (изданием этого общества и являлся журнал).
Вопрос, таким образом, был, казалось, решен. Однако исследователи 1914 года недаром были привлечены тем фактом, что "Стихи, написанные на манускрипте поэта" напечатаны в стык со стихотворением Баратынского, впервые опубликованным еще в 1819 году в "Сыне Отечества". Теперь оно было перепечатано в "Соревнователе..." с одним незначительным разночтением и снабжено отсутствовавшим ранее заглавием: "Прощание". Учитывая ту густую сеть художественных связей между этими двумя произведениями, которую мы выявили, - это соседство имеет принципиальное значение.
Но этому факту сегодня не находится никаких объяснений. Невозможно объяснить противоречие между ясными, казалось бы, документальными свидетельствами о принадлежности обсуждаемого стихотворения Плетневу - и тем, как плотно оно вплетено в круг поэтического творчества Баратынского. То, что сразу два квалифицированных читателя, исследователя в 1914 году единодушно высказали свое глубокое убеждение в принадлежности этого стихотворения Баратынскому, - может рассматриваться как "экспериментальное" свидетельство о том, что такое впечатление - намеренно создавалось публикаторами 1821 года (кем бы они ни были на самом деле). А значит - не только у Филипповского и Гофмана, но и у других читателей, любителей поэзии, могла возникнуть догадка, что автором "Стихов, написанных на манускрипте Поэта" является именно Баратынский.
Точно такая же догадка... какая возникла относительно принадлежности Батюшкову февральской элегии Плетнева "Б.....в из Рима". Мы с самого начала и привлекли к рассмотрению эти позднейшие "Стихи..." ввиду того, что с ними оказалась связана такая же, как в феврале, - вольная или невольная - читательская мистификация. Более подробное рассмотрение подтвердило, напомню, правильность этого выбора: стихотворение оказалось объединенным общей системой мотивов - предвосхищающих реминисценций пушкинского "Воспоминания" - с другими стихотворениями Плетнева, вызванными этой "батюшковской" коллизией.
И - остается теперь только добавить - как раз в рамках этой-то коллизии и находит себе объяснение тесная художественная взаимосвязь между "Стихами, написанными на манускрипте Поэта" и напечатанным рядом подлинным стихотворением Баратынского.
В феврале 1821 года, когда в "Сыне Отечества" анонимно публиковалось стихотворение "Б.....в из Рима", ситуация ПО-ВТО-РИ-ЛАСЬ: рядом с этим стихотворением Плетнева тоже было напечатано... стихотворение Баратынского (в этот раз - с полной подписью его фамилии). Более того, ситуация повторилась в полном размере: и в этот раз стихотворения двух разных авторов имели тесную и глубоко содержательную взаимосвязь. Но каково было... качество этих связей!
Точно так же, как бездушная, "не имеющая человеческого смысла" (по пушкинскому определению) элегия Плетнева наносила чувствительный, едва ли не роковой удар раздраженному воображению Батюшкова, находившегося тогда в преддверии своей душевной болезни, - опубликованное по соседству, смонтированное с ним стихотворение Баратынского (поэтические и человеческие достоинства которого не идут, конечно, ни в какое сравнение с несчастным опусом его петербургского приятеля) приобретало аналогичное, и даже еще более усугублявшее удар звучание.
Это обстоятельство до сих пор еще никогда не привлекало внимания исследователей, а между тем, достаточно будет сказать, что стихотворение Баратынского - написанное, разумеется, совершенно по иному, чем плетневская пародия, поводу - так и называлось: "Больной".* * *
Не привлекало внимания это очевидное, поистине вопиющее обстоятельство просто потому, что стихотворения Плетнева и Баратынского по привычке воспринимаются исследователями и читателями изолированно друг от друга, вне естественного первоначального контекста их появления перед публикой: в позднейших ли собраниях произведений обоих авторов, или, наоборот, в допечатной, рукописной форме их существования. Заслуга авторов 1914 года, Филипповского и Гофмана в том и состоит, что они наметили перспективу изучения определенного, ограниченного круга интересующих нас в рамках нашей проблемы произведений - В УСЛОВИЯХ ИХ ЕСТЕСТВЕННОГО БЫТОВАНИЯ: в композиционной соотнесенности между собой на страницах журналов - месте их первоначального появления для читателей.
Нам уже не раз приходилось останавливаться на том, что такой естественных контекст во многих случаях имеет важное значение для ПОНИМАНИЯ авторского замысла произведений. Их смысл в своей полноте проясняется во взаимном освещении публикуемых рядом произведений; их монтаж на журнальных страницах - во многих случаях является значимым, продуманным авторами и публикаторами. В полной мере эта особенность проявляется в "батюшковской" истории 1821-22 года.
Основные сведения, относящиеся к этой истории, изложены в двух заключительных главах книги В.А.Кошелева "Константин Батюшков. Странствия и страсти". О том, насколько острой была реакция на плетневское стихотворение у Батюшкова, показывают его письма, написанные по этому поводу Н.И.Гнедичу. В них Батюшков высказывает убеждение - так близко граничащее с манией преследования, которая разовьется у него в ближайшие же месяцы, - что Плетнев послужил всего лишь навсего орудием в руках некиих остающихся неизвестными, прячущихся за кулисами врагов.
И, хотя до сих пор у историков литературы не существует сколько-нибудь серьезного, аргументированного предположения о том, кто мог явиться организатором этой интриги, агентом которой послужили Плетнев и его злосчастное стихотворение, - мы с самого начала были уверены, что это убеждение Батюшкова, по-видимому, не лишено истины.
Целенаправленность батюшковского недоброжелателя ясно видна в факте публикации самой этой исходной элегии. Дело не только в том, что она - по чьему-то злому умыслу, недосмотру или незнанию - опубликована без подписи истинного автора, так что ее легко можно было принять за стихотворение самого Батюшкова. Еще хуже, еще бестактнее то, что Батюшков в ней, устами своего непрошеного стилизатора, признается, ни много ни мало, - в своем творческом бесплодии.
Поэт как бы подталкивается, провоцируется на то, чтобы затянувшаяся пауза в его печатных выступлениях (а из дневниковой записи Жуковского, которую приводит Кошелев в указанной биографии, мы знаем о существовании целой группы новых произведений Батюшкова, УНИЧТОЖЕННЫХ им после истории с плетневской элегией!) обернулась действительным молчанием, стала его сознательным решением. И именно так это произошло в действительности, причем - уже в ближайшие месяцы того же 1821 года...
Целенаправленность этого злонамеренного плана, вольным или невольным исполнителем которого выступил Плетнев, становится еще более отчетливой, когда рядом со стихотворением "Б.....в из Рима" мы видим стихотворение Баратынского "Больной". У Баратынского речь идет не о душевной болезни, а о физической, но, помещенное в связке со стихотворением Плетнева, оно легко проецируется на судьбу Батюшкова, окончание его деятельной, творческой жизни:
Други! радость изменила,
Предо мною мрачен путь,
И болезнь мне положила
Руку хладную на грудь...
Всё прошло; ваш друг печальный
Вянет в жизни молодой,
С новым утром погребальный,
Может быть, раздастся вой...
Поэт не только обрекается на литературное молчание - он еще и ВГОНЯЕТСЯ В БОЛЕЗНЬ, которая вскоре и вправду поразила его и которая, ввиду ее наследственного характера, была для Батюшкова постоянной угрозой.
Характерен, наконец, выбор имен для создания этой "композиции": исподволь формировалось впечатление, что поэты нового, молодого поколения - а именно таковы были по отношению к Батюшкову и Плетнев, и Баратынский, и Пушкин - с презрением и насмешкой отвергают его творчество и издеваются над постигшей его участью. Вот каково было представление, которое должен был внушить Батюшкову номер журнала "Сын Отечества", когда он, ни о чем не подозревая, как ядовитую змею, готовую ужалить, брал его в руки...* * *
Баратынский никогда не перепечатывал элегии "Больной" в своих собраниях сочинений. Можно догадываться, что едва ли не основной причиной тому было тягостное воспоминание, связанное с обстоятельствами ее первой публикации. Положение Баратынского было существенно иное, чем у Плетнева: никакой личной причастности к этой истории он не имел. Он не сочинял пародии на Батюшкова, которая сама по себе могла бы ранить поэта, и очевидно, что его стихотворение было использовано для создания этого пасквильного "диптиха" без его ведома. Плетнев же, я думаю, в свои тридцать лет был достаточно мудрым человеком, чтобы с самого начала сознавать всю неприглядную сторону своей публикации.
Наверное, Баратынский вполне мог с презрением проигнорировать то употребление, которое получило его стихотворение на страницах журнала. Но, то ли не желая оставлять безнаказанным такое возмутительное самоуправство, а возможно еще более - из чувства товарищеской солидарности с Плетневым, который оказался, действительно, в крайне затруднительном положении, он не пожелал самоустраниться, и его перо оказалось деятельным участником в разрешении этой коллизии.
А о том, что это действительно произошло, говорят нам... последующие выступления поэтического "тандема" Баратынского и Плетнева, одним из которых и явилась републикация элегии Баратынского "Прощание" (срв. слово, которое читается, сквозит в этом заглавии и которое имеет - прямое отношение к участи... Плетнева: "ПРОЩЕНИЕ"!) и вновь написанных "Стихов... на манускрипте Поэта" в журнале "Соревнователь..." Только это уже были не выступления вольных или невольных марионеток, руководимых закулисным манипулятором!
Эпистолярное обращение Батюшкова к Гнедичу, с его реакцией на февральскую публикацию, последовало только в июле-августе. Но еще раньше, в номере "Сына Отечества", датированном 11 июня, Плетневым была опубликована стихотворная надпись "К портрету Батюшкова", прославляющая поэта. Вполне правомерно, что это поэтическое выступление обычно воспринимается как желание Плетнева загладить свой проступок. Однако если под этим иметь в виду ту РЕАКЦИЮ, которую публикация февральского стихотворения вызвала у Батюшкова, - то никакого "проступка"... еще не было!
Хронологическая последовательность событий показывает, что вызвано это желание оправдаться, загладить вину - было вовсе не тем, что Плетнев узнал о последствиях, которые вызвала его элегия "Б.....в из Рима": его новое стихотворение, посвященное Батюшкову, появилось ЕЩЕ ДО ТОГО, как тот узнал о существовании предыдущего. Пересмотр своей позиции, отказ от участия в анти-батюшковской кампании - пусть и участия, выразившегося в молчаливом согласии, попустительстве, - произошел у Плетнева, очевидно, по другой причине.
И естественнее всего предполагать тут моральное воздействие какого-то авторитетного для Плетнева лица. У нас есть тем большие основания склониться к этому предположению, равно как и узнать, кто оказался для него этим спасительным советчиком, "добрым гением", - что и на этот раз "батюшковское" выступление Плетнева оказалось... коллективным. И "соучастником", со-автором, соседом по публикации - и на этот раз был Баратынский! Подобно тому, как в феврале за стихотворением Плетнева "Б.....в из Рима" следовала элегия Баратынского "Больной", - так и в июне надписи Плетнева "К портрету Батюшкова" на страницах журнального номера непосредственно предшествует послание Баратынского "Булгарину".
Для Батюшкова, впрочем, мадригальное обращение Плетнева ничего уже изменить не могло. Он узнает о нем, судя по письму, одновременно с февральскими публикациями, и эту реплику, которая могла бы прозвучать для него как признание обидевшим его Плетневым своей вины и предложение примирения, - по инерции тоже принимает в штыки.* * *
Надо сказать, что основания у него для этого... были. Очередное стихотворение, опубликованное на этот раз за подписью полной фамилии Плетнева, содержит в себе похвалу, прославление - вырастающие из негативного суждения! "Надпись к портрету Батюшкова" начинается констатацией... НЕУМЕСТНОСТИ явления "южной", "античной" поэтической индивидуальности Батюшкова - в северной, льдистой России (можно было бы напомнить в этой связи антитезу, лежащую в основе пушкинского мадригала Дельвигу - издателю альманаха "Северные Цветы"). Так что формально Батюшков и в этом случае мог себя счесть (как он сам выражается в письме) "обруганным похвалами":
Потомок древнего Анакреона,
Ошибкой жизнь прияв на берегах Двины,
Под небом сумрачным отеческой страны
Наследственного он не потерял закона:
Ни вьюги, ни снега, ни жмущий воду лед
Не охладили в нем огня воображенья -
И сладостны его живые песнопенья,
Как Ольмия благоуханный мед.
Я думаю, что такое построение похвалы "от противного" было вполне естественным в создавшейся ситуации: автору стихотворения мало было просто компенсировать предыдущий ранящий выпад - льстивой похвалой. Такая похвала выглядела бы неискренней и бросала бы только невыгодную тень на Плетнева! Необходимо было - переломить ситуацию; естественным, хотя и вполне парадоксальным образом, трансформировать ее в противоположную; произвести поистине чудесную метаморфозу. Тогда и первое, несчастное стихотворение Плетнева "читалось" бы как потенциально таящее в себе, как огонь под пеплом, не убийственный яд - а любовь к поэту...
И вновь, как это было в феврале в "Сыне Отечества" и как это произойдет пару месяцев спустя в "Соревнователе...", два стихотворения Баратынского и Плетнева находятся друг с другом в отношениях соотнесенности. Соотнесенности по контрасту: в "Надписи..." говорится о том, что северная природа не смогла изменить "южного" характера поэзии адресата. Послание Баратынского, наоборот, посвящено обсуждению того, как бурные события жизни неузнаваемо меняют человека. И здесь же - соотнесенность по сходству: в личной биографии Батюшкова в это самое время как раз и происходит роковой перелом, разделивший ее надвое...
В свою очередь, стихотворение, подписанное фамилией Плетнева, несет в себе отражение поэзии Баратынского. Раньше, обсуждая его стихотворение, опубликованное в связке со "Стихами, написанными на манускрипте Поэта", мы обращали внимание на присутствие в этом произведении Баратынского мотива, характерного для всего его творчества: мотива простертых рук, рукопожатия.
Появляется он в этой публикации далеко не случайно, так как служит напоминанием о февральском "диптихе": тот же мотив рукопожатия - прощального дружеского рукопожатия - содержало в себе и напечатанное тогда в "Сыне Отечества" стихотворение Баратынского "Больной":
Нам судьба велит разлуку...
Как же быть, друзья? - вздохнуть,
На распутье СЖАТЬ МНЕ РУКУ
И сказать: счастливый путь!
Мотив этот, жест может ведь приобретать и диаметрально противоположную ценностную окраску, и он ее приобретает - даже в том же самом стихотворении Баратынского! -
...И болезнь мне положила
РУКУ хладную на грудь...
Таково же роковое, смертельное рукопожатие статуи Командора в финале "маленькой трагедии" Пушкина "Каменный гость"! И именно этот излюбленный жест поэзии Баратынского - повторяется в плетневской "Надписи к портрету Батюшкова", и именно - в этом своем, негативном значении. О рукопожатии инфернального гостя, увлекающего за собой персонажа пушкинской трагедии, напоминает здесь выражение "ЖМУЩИЙ ВОДУ ЛЕД", слово, благодаря которому этот образ оледенения становится параллелью "тяжелому ПОЖАТЬЮ каменной десницы" у Пушкина. Это же выражение - напоминает и о финальном жесте в стихотворпении "Больной".* * *
В работе, посвященной позднему творчеству Баратынского, мы обращали внимание на то, что тот же образ простертых рук - повторяется в его предсмертном стихотворении "Пироскаф". И это тоже... как бы рукопожатие на пороге жизни и смерти! Там же мы говорили, что эта образно-символическая композиция воспроизводит графическое оформление итогового издания произведений Батюшкова "Опыты в стихах и прозе". Теперь становится яснее - почему: этот мотив проходил красной нитью в той батюшковской истории, в которую в годы своей поэтической молодости был вовлечен Баратынский.
Более того, мы обратили внимание на воспроизведение этого мотива, и в характерной художественной постановке, в одной прозаической повести 1839 года, за которой, как мы предположили, также стоит Баратынский. И оформление этого мотива, сюжетный повод для его появления там - также проясняется в связи с историей 1821 года. В том эпизоде, пассаже повести, в котором он появляется, речь идет о предательстве, о змее, согретой на груди, которой уподобляется... рука бывшего друга.
Обращает на себя внимание, что порядок следования произведений двух поэтов (Баратынский - Плетнев), по сравнению с февральской Публикацией (Плетнев - Баратынский), здесь изменен на обратный. Эта зеркальность выражает и совершающуюся метаморфозу поэтической личности Плетнева, и изменение самой природы адресации Батюшкову в новой, июньской публикации.
Если февральский "диптих" был декорирован как издевательство молодого поколения поэтов над потерпевшим крушение предшественником, то теперешнее совместное выступление Плетнева и Баратынского приобретало - воспользуемся вновь выражением из пушкинского письма - поистине "человеческий смысл". При всем том, что в подтексте этой публикации глубоко затаен все тот же фактический состав непоправимых событий, происходящих в эти дни в личной жизни Батюшкова, два этих стихотворения наполнены не издевательской насмешкой, не злорадным торжеством по этому поводу, - а глубоким сочувствием по отношению к поэту и преклонением перед совершенным им трудом.
Осмелюсь предположить, что инициатора этой новой публикации беспокоила уже не столько участь Батюшкова, - участь, которая, возможно, в этот момент уже была решена, - сколько участь Плетнева, его литературная и просто биографическая будущность. Совершенный им в содружестве с Баратынским шаг полностью оправдывал оступившегося поэта и в глазах современников - друзей и поклонников Батюшкова, и в глазах будущих поколений.
Эта моральная коллизия напоминает мне суровый прагматизм Пушкина в ситуации после казни пятерых "декабристов" в 1826 году, выразившийся в его словах из письма Вяземскому (от 14 августа): "повешенные повешены; но каторга 120 друзей, братьев, товарищей ужасна". Точно так же и в данном случае надо было думать уже не о совершившем свой творческий путь Батюшкове - но о только начинающем этот путь Плетневе.
|