ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
в которой мы получаем вести из Вятки
и убеждаемся в живучести птицы-феникс



Мы решили прервать наш разбор одной из "Журнальных и литературных заметок", помещенных в журнале "Отечественные записки" 1842 года, посвященной полемике с рецензией Греча на роман Гоголя "Мертвые души", - чтобы вернуться к анализу заметки "Литературная новость", посвященной... рецензии уже на роман самого Греча "Черная женщина", - заметки, напечатанной в журнале "Молва" 1834 года.

А остановились мы в тот раз, напомню, на том, что обнаружили ВНУТРЕННЮЮ связь между статьей "Литературная новость" и предшествующей ей в том же номере журнала "Молва" библиографической заметкой о выходе посмертного сборника стихов Василия Пушкина: наличие в обеих скрытых цитат из Горация, и именно тех - которые приводятся... в тексте второй главы романа Александра Пушкина "Евгений Онегин".

Мы восприняли эту зависимость одной статьи от другой как указание на то, что и автор "Литературной новости" - происходит из того же круга писателей, что и покойный поэт. Причем напрашивался вывод, что, хотя рецензия на посмертный сборник стихов В.Л.Пушкина в N 24 журнала "Молва" располагается ДО статьи "Литературная новость", - однако, игру с цитатами из Горация эта рецензия подхватывает, как эстафетную палочку, у следующей за нею статьи.

В самом деле: ведь игра эта инициирована не самими этими публикациями "Молвы", а цитатой (вольной или невольной) из сатиры Горация, которая содержится в тексте разбираемой в этой статье рецензии на роман Греча. Приведя это место рецензии - автор статьи затем вспоминает "латинский" намек на Булгарина в статье Феофилакта Косичкина.

Естественно поэтому предположить, что именно в ответ на эту игру намеков - и появляется в рецензии на посмертные стихи Василия Пушкина скрытая цитата из той самой оды, в подражание которой два года спустя будет написан знаменитый "Памятник"... племянника рецензируемого автора, А.С.Пушкина.

Мы можем отметить и еще один структурный момент, в котором автор этой рецензии является продолжателем следующей за нею статьи. Мы отмечали, как переворачивающая игра с элементами евангельского мифа ведется в начале этой статьи, как элементы эти меняются друг с другом местами, выворачиваются наизнанку.

Точно так же выворачивание наизнанку, только не структурных элементов повествования, а оценочных моментов, брани и хвалы, составляет принцип построения этой маленькой, в одну страничку, рецензии в целом. Сначала может показаться, что автор ее - выражает одобрение того, что издатель "Записок в стихах" Пушкина князь П.И.Шаликов сохраняет память об умершем поэте.

Но затем, в последней части рецензии создается впечатление, что он меняет свое мнение - на противоположное и полагает, что Шаликов тем самым оказывает своему покойному приятелю - медвежью услугу:

"Приятна, очень приятна столь детская откровенность перед публикою, но мы позволим себе один вопрос только: почему издатель не исполнил воли покойного, который именно пишет:

Но чур моих стихов в печать не отдавать! (с. 19)

Это нарушение желания покойного, вероятно, может оскорбить легкую тень его! De mortuis aut bene, aut nihil!"

Такое впечатление полной беспринципности автора, с легкостью необычайной меняющего свои оценки литературных явлений, служит, конечно, пародией на литературное поведение все тех же Булгарина и Греча, являющихся предметом "латинских" намеков, как в соседней статье, так и в самой этой рецензии.

Однако в данном случае важнее, что это впечатление беспринципности создается засчет того, что текст, предшествующий процитированной нами сейчас концовке, построен таким образом, что в нем - не ощущается та ирония по отношению к трактуемому в нем предмету, которая теперь, в заключительных пассажах его - выходит на поверхность и становится очевидна читателю. Иными словами, читатель в предшествующем тексте - не находит для себя никаких указаний, что утверждения автора - нужно понимать в прямо противоположном смысле, а не буквально, то есть именно: иронически.

Сначала автор выражает свое искреннее сожаление об исчезновении из жизни Москвы такой колоритной фигуры, каким был В.Л.Пушкин; затем - хвалит издателя его посмертного сборника за то. что он этим изданием - отчасти восполняет утрату, продлевает воспоминание об ушедшем поэте. А затем... оказывается, что делать это было ни в коем случае не нужно; более того - издатель тем самым нарушает волю самого покойного и - дискредитирует его, выставляет перед читающей публикой в невыгодном свете!

Мы имеем здесь дело с распространенным в литературной продукции пушкинской эпохи ПЕДАГОГИЧЕСКИМ приемом "какографии", о котором мы уже немало писали в наших работах: намеренной ПОРЧЕЙ своего собственного текста, которая предназначена для того, чтобы ученик, желающий овладеть литературным мастерством, определил, какая именно ошибка допущена в этом случае и научился избегать ее в собственной литературной практике.

Это само по себе уже, помимо производности мотивной структуры рецензии от статьи "Литературная новость", говорит о том, что публикация эта - также представляет собой учебный материал, с которым писатели пушкинского круга обращались на страницах этого издания к начинающему здесь свою деятельность литературному критику и публицисту Белинскому. Вопрос заключается в том, какой именно из литераторов этого круга выступает литературным наставником дебютанта на этот раз.



*    *    *


Зависимость рецензии от соседней статьи заключается и в том, что своеобразная авторская "подпись", точно так же как в статье "Литературная новость", расположена не в конце, а в начале этой публикации, и представляет собой не имя скрывающегося за этой публикацией автора, но - характерный образчик его литературного стиля, по которому его, точно так же как по воспроизведенным в начальных пассажах статьи "Литературная новость" дорожным мотивам поэзии Вяземского - автора стихов "Станция", "Ухаб", "Катай-валяй" и других, эпиграф из которых Пушкин избрал для своей "дорожной" же повести "Станционный смотритель", - можно было узнать.

Собственно говоря, проанализированный нами прием нейтрализации различий между БУКВАЛЬНЫМ и ПЕРЕНОСНЫМ (каковым и является ирония) смыслом текста - служит разновидностью того же самого "фирменного" приема, который мы встречаем в первой же фразе этой короткой статьи. Только здесь нейтрализуется различие между употреблением слова в качестве имени НАРИЦАТЕЛЬНОГО - и имени СОБСТВЕННОГО, то есть - названия литературного произведения:

"Вы помните еще певца соседа, делившего время свое между поэзиею и дружбою, среди приветливых Москвичей, любивших своего старого поэта, который был какою-то неотъемлемою собственностию Москвы, где очень заметно стало его отсутствие!"

Фраза построена таким образом, что слово "соседа" можно понять как приложение, определяющее слово "певца": то есть - СОСЕДА всех тех москвичей, которые теперь о нем с сожалением вспоминают. И нужно обладать определенным литературным кругозором, чтобы вспомнить, что В.Л.Пушкин был автором знаменитой поэмы "ОПАСНЫЙ СОСЕД", о которой в этой рецензии, как будто бы, и вовсе не упомянуто.

Поэтому выражение "певца соседа" также нужно понимать не в прямом его смысле, а как указание на ПЕРСОНАЖА произведения, принадлежащего названному автору; так же как выражения "певец Онегина", "певец Чайлд-Гарольда" и т.п.

Мы в своих работах не раз уже отмечали, что этот прием, благодаря которому исчезает различие между функционированием слова в его собственном смысле и в качестве названия художественного произведения; между именем персонажа и употреблением этого имени как названия произведения, к которому он относится, и т.д. - служит указанием на принадлежность текстов, содержащих такую словесную игру, Е.А.Баратынскому.

Точно так же и здесь, употребление этого приема, да и потом еще - удвоение его, причем в развернутом, в качестве принципа построения всей статьи в целом, и неузнаваемом виде, служит, подобно вступительным пассажам статьи Вяземского, ПЕРВЫМ указанием на авторскую принадлежность этой краткой рецензии.



*    *    *


Именно Баратынскому принадлежит та стратификация оценок поэзии В.Л.Пушкина - положительная для поэмы "Опасный сосед" и отрицательная для остальных его стихотворений, - которая отразилась в этой рецензии; в самом ее построении:

Откуда взял Василий непотешный
Потешного Буянова? Хитрец
К лукавому прибег с молитвой грешной.
"Я твой, - сказал, - но будь родной отец,
Но помоги". Плодятся без усилья,
Горят, кипят задорные стихи
И складные страницы у Василья
Являются в тетрадях чепухи.

- писал Баратынский в стихах, которые приводит П.А.Вяземский в письме В.А.Жуковскому и А.И.Тургеневу от 6 января 1827 года.

Точно так же и рецензия "Молвы" 1834 года - словно бы говорит о... ДВУХ разных поэтах: об авторе стихотворной "чепухи" и о "складных страницах", словно бы - вписанных в его тетради "родным отцом", к которому "непотешный" поэт прибег с просьбой о помощи; ставших - его... "СОБ-СТВЕН-НО-СТИ-Ю": точно так же как "собственностию" Москвы стал сам Василий Львовчи Пушкин - по словам автора рецензии 1834 года!.

Со статьей "Литературная новость" в том же номере журнала использование этого приема нейтрализации буквального и переносного смысла в рецензии на стихи Пушкина, как мы видели, связывает эффект "выворачивания наизнанку"; обращения смысла - в противоположный.

Вяземский, как мы увидим в дальнейшем, апеллировал к этой своей статье в заметке 1842 года, посвященной рецензии Греча на поэму Гоголя "Мертвые души". И одновременно - он вспоминал там и эту рецензию Баратынского, в блоке с которой его статья "Литературная новость" была напечатана в номере "Молвы".

Тогда, в 1842 году он воспроизводил не просто эффект, создаваемый излюбленным приемом Баратынского, но самое существо этого приема: буквализацию переносного (или, что то же самое: отвлеченного) смысла. Мы уже подробно разбирали этот случай: комический эффект в этой заметке состоял в том, что заявление Белинского о принадлежности писателей пушкинской поры к символически-обобщенно трактуемому им "осьмнадцатому столетию", автор заметки воспринимал буквально, создавая с помощью этого хронологического приурочивания фразы, ставящие читателя в тупик своей бессмысленностью.

Это пародирование его концепции, между прочим, не пройдет не замеченным для Белинского. К заметке Вяземского им будет сделана приписка, где, в ответ на это иронизирование по поводу своих критических построений, он указывает буквально-документально точный срок начала литературной деятельности Греча - не "прошлый век", не времена журналов, издававшихся ДО "Вестника Европы", начавшего выходить в 1802 году, но - "лет сорок тому назад", то есть - именно первые годы XIX века.

А сама эта концепция "принадлежности к прошлому" веку рождается - на тех же самых страницах номеров журнала "Молва" 1834 года, на которых печатались анонимно статьи Вяземского и Баратынского.



*    *    *


Этот принцип нейтрализации, или редукционизм, у Баратынского может быть обращен и в противоположную сторону: к самой критике, к критическому подходу к любым явлениям жизни вообще. Каков критерий, различающий естественное ("простое") явление и его злоупотребление (надстройку, злокачественный нарост над ним)? Почему, на каком основании мы должны считать, что обеды, даваемые Булгариным и Гречем критикам, которые расхваливают их произведения, - хуже, чем обеды, которые давал В.Л.Пушкин князю П.И.Шаликову или тому же князю П.А.Вяземскому?

Мы уже обратили на это внимание: тема этих "обедов", которая в прямом и критически направленном своем звучании обнаруживается в третьей из "Журнальных заметок", - присутствует, в своем зародышевом состоянии, уже в рецензии на стихи В.Л.Пушкина. Но теперь мы видим, что критическое отражение деятельности Булгарина и Греча, объединяющее эту рецензию с другими публикациями на эту тему журнала "Молва" 1834 года, ставящее ее с ними в один ряд, - здесь еще шире, чем мы думали. Пародируется беспринципность суждений этих литературных деятелей.

А теперь еще и оказывается, что мотив достижения литературного успеха с помощью "искренних друзей", который входит в тот же самый критический комплекс, - также находит себе здесь своеобразное преломление, и тоже - становится предметом КРИТИЧЕСКОГО суждения: Шаликов, издающий стихи своего друга Василия Пушкина, которые, по мнению рецензента, - не заслуживают появления в печати, обязаны этому не своими собственными достоинствами, а лишь дружеской услуге.

И тем самым вновь ставится вопрос: а в чем - разница двух этих фенотипически столь сходных ситуаций?

Мы говорим это к тому, что проблема, поставленная перед Белинским в третьей из "Журнальных заметок", - в скрытом, прямо не сформулированном виде присутствует уже в майском N 24 "Молвы", в статье "Литературная новость" и рецензии на стихи В.Пушкина. Но мы знаем, что тогда, в сентябре, проблема эта будет сформулирована с помощью аллюзии на программное стихотворение журнала "Благонамеренный" 1818 года. И ее наличие уже сейчас, в мае, означает - что и в этот момент времени старый петербургский журнал присутствует на горизонте этой своеобразной, внутри-журнальной "полемики".

На это указывает уже цитата из сатиры Горация, остановившая в рецензии на роман Греча внимание автора статьи "Литературная новость" и вокруг которой стал нарастать весь ком "латинских" намеков на плагиат Булгарина.

Эта строка Горация, в ее подлинном виде, фигурирует в качестве эпиграфа к одному переводному очерку, напечатанному в 1822 году в журнале "Благонамеренный"; как мы показали, соответствующий номер журнала входил в тот журнальный том, в котором не только, в другом из его номеров, была, в последний раз в этом издании, напечатана подборка стихов Баратынского (литературный дебют которого именно в "Благонамеренном" и состоялся), - но который и в целом содержал в себе комплекс материалов, так или иначе связанных с творчеством Баратынского.

Разумеется, когда автор рецензии на стихи Пушкина-старшего подхватывал реминисценцию, он об этом обстоятельстве не мог не вспоминать. Тем более, что в соседней статье Вяземского о журнале "Благонамеренный", о круге литераторов, в нем печатавшихся, напоминает и еще одно замечание, и тоже - почерпнутое из разбираемой статьи рецензента, сделать которое это статья послужила поводом:

"...За тем следует патетическое описание хлопот почтенного издателя Северной Пчелы, в число коих включены даже его ПРОГУЛКИ ПО НЕВСКОМУ ПРОСПЕКТУ..."

Отметим эпитет, сопровождающий этот пересказ: "патетическое" - он указывает на тот ГИПЕРБОЛИЗИРОВАННЫЙ, преувеличивающий характер, в котором журналистская деятельность Греча вообще изображается рецензентом; непосредственно перед этим он в своей литераурной деятельности (точь-в-точь как поэт во вступлении к поэме Пушкина "Домик в Коломне", с которой только что имел возможность познакомиться читатель в альманахе "Новоселье")... предстает полководцем, сравнивается с Суворовым.

Именно в этом гиперболизированном, преувеличенном виде и следует рассматривать сообщение о "прогулках по Невскому Проспекту".

Это выражение уже само по себе заставляет вспоминать о названии известной книги племянника издателя журнала "Благонамеренный" П.Л.Яковлева "Путешествие по Невскому проспекту", а характер этого сообщения - компенсирует их различие: само название книги говорит о том, что простая прогулка петербургского жителя тоже представлена в ней преувеличенно, "патетически" - как "путешествие" в дальние страны.

Теперь остается только сказать о причинах возникновения этих аллюзий на журнал "Благонамеренный" в публикациях "Молвы" в 1834 году и о причинах того, что аллюзии на этот журнал стали лейтмотивом этих публикаций. Оказывается, повод тому дал, первым об этом старом издании вспомнил, хотя, может быть, и не вполне отдавая себе в этом отчет, сам... Белинский.



*    *    *


В августовском N 34 "Молвы", то есть за два номера до появления "Журнальных заметок", за подписью "Один из языков стоустой молвы", будет напечатана большая рецензия на современное издание романа В.К.Тредиаковского "Езда в остров любви", которая исследователями приписывается Белинскому. И в ней, в частности, будет упомянут герой другого произведения того же П.Л.Яковлева - "Эраст Чертополохов":

"Тредиаковский любезничал в анакреонтическом роде, право не хуже какого-нибудь Эраста Чертополохова".

Повесть Яковлева носила пародийный характер, и направлена эта пародия была на эпигонов сентименталистской литературы. Для Белинского имя этого литературного персонажа стало чуть ли не нарицательным, и в его статьях не однажды можно встретить его в аналогичных иронических контекстах. В этом нет ничего удивительного: повесть эта была перепечатана в выходившем на рубеже 1820-х - 1830-х годов итоговом сборнике прозы Яковлева "Записки Москвича" и имела, таким образом, для студента Белинского характер литературной новинки.

Здесь уместно сделать одно замечание, впрямую относящееся к очерчиваемой нами проблематике. Тогда же, в 1830 году, вышла и еще одна пародийная повесть - "Предок и потомки" Ф.В.Булгарина. Только направлена эта пародия была не на давно сошедшую со сцены литературную моду, а лично на одного из действующих современных поэтов - А.С.Пушкина.

В одной из статей Белинского можно встретить... презрительное упоминание об этой литературной пародии. А, спрашивается, почему? Почему пародия Яковлева вызывает у него полное одобрение, а пародия Булгарина - подвергается безоговорочному осуждению? Только потому, что все вышедшее из-под пера Булгарина следует осудить? А что, если эта повесть... вышла из-под чьего-нибудь другого пера, и лишь была опубликована под именем Булгарина?...

А была эта пародийная повесть Яковлева впервые опубликована еще в 1824 году, на страницах журнала "Благонамеренный", под названием "Несчастие от слез и вздохов", о чем Белинскому, возможно, известно еще не было, так же как он мог и вовсе не связывать сборник "Записки Москвича" (вышедший к тому же без указания имени автора) с журналом "Благонамеренный".

Как мы говорили, реминисценция из стихотворного манифеста журнала "Благонамеренный" в "Журнальных заметках" 1834 года - распространялась и на появившуюся в основном издании, журнале "Телескоп" повесть А.И.Емичева "Заклятый поцелуй".

Казалось бы, в случае с Емичевым, тоже, как и Белинский, никогда не принадлежавшим к кругу "Благонамеренного", эти аллюзии на публикации старого журнала находят себе другое объяснение, чем для таких его участников и современиков, как Баратынский, Пушкин и Вяземский. Биограф писателя отмечает (в издании "Временник Пушкинской комиссии" за 1965 год), что в 1825-1827 годах в Вятке, где жил Емичев, поступил на службу П.Л.Яковлев - активный участник журнала, племянник его издателя, А.Е.Измайлова

Емичев, выдвигает предположение биограф, МОГ ВСТРЕЧАТЬСЯ с Яковлевым. И тут же сообщает... что Емичев ВПЕРВЫЕ ПРИЕХАЛ В ВЯТКУ... в 1831 году: то есть в то время, когда Яковлева - там уже не было!

Эта биографическая подробность свидетельствует как раз об обратном тому, что на ее основе можно было бы предположить: НЕ-ВСТРЕЧА Емичева с одним из сотрудников "Благонамеренного" - могла лишь ПОСЛУЖИТЬ ПОВОДОМ к тому, чтобы отметить его дебютное беллетристическое произведение реминисценцией из публикации этого журнала. И сделать это мог лишь тот, кто, так же как Яковлев, был близок когда-то к кругу сотрудников этого журнала.

Так что теперь мы можем видеть, что параллель, проведенная нами между публикациями, связанными с "Детским журналом" (через фигуру Емичева - одного из его сотрудников), и публикациями журнала "Благонамеренный", - не является единичной. Теперь мы можем более уверенно говорить, что в интересующем нас круге произведений просматривается деятельность лица, или лиц, десятилетие-полтора тому назад связанных с этим изданием и посвященных в малейшие нюансы его литературной деятельности; хранящих о них воспоминание.

Ранняя же, чуть ли, может быть, не ПЕРВАЯ рецензия Белинского на переиздание романа Тредиаковского примечательна тем, что он в ней - как бы проговаривается, дает нам судить о том, какое в его литературно-историческом кругозоре занимает то самое понятие "осьмнадцатый век", к которому он так парадоксально в своих рецензиях 1836 года на пушкинский "Современник" причислит... писателей пушкинского круга и которое затем будет пародироваться в заметке Вяземского в 1842 году.



*    *    *


Говоря о современной литературной ситуации и о прогнозе, который им дается на ближайшее будущее, Белинский в этой резцензии на роман Тредиаковского, заключает:

"...Но в ожидании этого чуда, а может быть и ЧУДИЩА, скажем несколько слов о произведении В.К.Тредиаковского, поименованном в заглавии статьи нашей".

Лексическая оговорка, судя по всему, сделана здесь неслучайно: она призвана напомнить о другом произведении того же автора, в заглавии статьи уже НЕ ПОИМЕНОВАННОМ, - гексаметрической поэме Тредиаковского "Телемахида" и об одной знаменитой строке из нее, в которой фигурирует то самое слово:

Чудище обло, огромно, стозевно и лаяй.

А знаменита эта строка потому, что поставлена эпиграфом к не менее знаменитой крамольной книге А.Н.Радищева "Путешествие из Петербурга в Москву", в которой обличается русское крепостничество. Строка эта относится к античному мифологическому персонажу - псу Керберу, охраняющему вход в загробное царство. Теперь напомним о подписи под данной рецензией: она, во-первых, также апеллирует к персонифицирующему античному представлению - представлению о "молве". Более того, в этой подписи говорится о "СТОУСТОЙ молве", "чудище" же, изображенное Тредиаковским, - "СТОЗЕВНО".

Таким образом, можно быть уверенным, что выбор этой подписи - мотивирован не названной прямо, но обозначенной с помощью лексического намека, аллюзии, строкой из поэмы "Телемахида", а значит - она указывает на то, что при разговоре о произведении "осьмнадцатого века", другом сочинении Тредиаковского, - перед автором рецензии, предположительно - Белинским, стояла в качестве идейного образца книга Радищева.

Вот это значение, думается, Белинский и вкладывал в понятие "осьмнадцатого века": преодоление этой исторической эпохи - означало для него борьбу с самодержавием и крепостничеством; в этом же - заключалось и парадоксальное, на первый взгляд, причисление к этой эпохе литераторов предшествующих десятилетий: понятый в этом именно своем историческом содержании, "осьмнадцатый век" для Белинского до сих пор еще не кончился; и в то же время - он, борец с этой эпохой, представляет себя самого и своих единомышленников людьми "НОВОГО ВЕКА" (срв. подзаголовок романа Чернышевского: "Из рассказов о НОВЫХ ЛЮДЯХ").

В этом и ограниченность, искусственность всех его историософских представлений: все его рассуждения о закономерной смене историчесих эпох - не более, чем ширма, за которой стоит только одна имеющая для него реальное значение дихотомия: "старый век", который в своей неизменности существует на протяжении целых столетий, какие бы исторические изменения в течении их ни происходили, и "новый век", который ДОЛЖЕН наступить, но которого... может быть, вовсе никогда и не будет.

Поэтому мы неожиданно обнаруживаем ПУСТОТУ исторических, а далее - и литературных воззрений Белинского. Никакой "истории" для него не существует; существует - только политика, политическая борьба.

Причисление своих современников к "осьмнадцатому столетию" имеет в мировоззрении Белинского и еще одно существенное следствие: если эти люди для него ЖИЛИ, живут в восемнадцатом веке, то это значит - что они... МЕРТВЫ! Они - ДЛЯ НЕГО "мертвы"; а значит - они не могут быть для него СОБЕСЕДНИКАМИ; и значит, все, что бы они ему ни сказали, что бы они в его адрес ни написали, - не подлежит никакому серьезному рассмотрению, но только - решительному отвержению. Это - голос "мертвых", который не может иметь никакого значения для "живых", не должен учитываться ими.



*    *    *


Остается только указать на то, что это теоретическое построение Белинского - также имеет прообраз, полученный им из других рук, из рук его предшественников и наставников; и, сравнивая его с этим прообразом, - мы можем увидеть и оценить, какую именно матеморфозу оно претерпело; что было у него из полученного изначально утрачено, подверглось необратимой деформации.

Мы уже упомянули о том, что одним из "полигонов", на которых испытывались литературно-критические идеи, развиваемые впоследствии Белинским, "оранжерей", в которых выращивалась рассада, им впоследствии культивируемая, - был журнал "Европеец", два единственных номера которого были изданы в начале 1832 года И.В.Киреевским и были подготовлены, как мы считаем, при ближайшем участии Баратынского.

Мы обнаружили в одной публикации этого издания, переводе искусствоведческого обзора Г.Гейне, то самое анахронистическое построение, которым орудует в качестве полемического средства в своих статьях зрелый Белинский и истоки формирования которого мы прослеживаем в публикациях "Молвы" 1834 года.

О нидерландских живописцах, творивших в XVII веке и прославившихся скрупулезным изображением своей современности (того самого "пестрого сора", изображение которого Пушкин в строфах "Путешествия Онегина" приписывает почему-то... "фламандской школе" живописи), немецкий поэт (и на этот странный казус давно обратили внимание его комментаторы) говорит, что они "открывают окошко" в бытовую жизнь... XVI века!

Мы в указанной нами работе, посвященной исследованию литературно-художественных взглядов Баратынского, истолковали этот казус в свете представлений современной публикации статьи Гейне ИСТОРИОГРАФИИ - представлений, нашедших себе рефлексию в русской журналистике тех же самых лет, начала 1830-х годов. Современник (ученый, поэт, литератор, художник), согласно этим представлениям, по отношению к собственной эпохе должен встать на точку зрения ИСТОРИКА, а значит отнестись к ней - как к прошедшей, законченной, подлежащей осмыслению в качестве исторического явления; иными словами: определить ее место в закономерном ряду других исторических эпох.

Это и подразумевало бы такую позицию, как если бы нидерландские живописцы, обсуждаемые Гейне, отнеслись к современной им жизни - как к жизни... XVI столетия; чему-то удаленному от них на историческую дистанцию. Или, если перенести это требование на почву современной русской литературной жизни, - это означало бы отнестись к ней так же, как современники Пушкина относятся к поэзии, литературе... XVIII века! То есть: ис-то-ри-чес-ки.

Это, с одной стороны, означает взгляд на себя, своих современников - как на... "ушедших из жизни", закончивших цикл своей исторической деятельности. Но ведь одновременно это означает - и взгляд на людей прошлого, как... на себя самих: как - на продолжающих активно функционировать, вторгаться в историческую реальность, вновь и вновь производить в ней непредвидимые изменения; иными словами - жить.

Мне думается, это историософское построение - и попало в руки Белинского и подверглось у него... неузнаваемой, непредвиденной метаморфозе. Отнесясь к литераторам ближайших предшествующих поколений так же, как современники относятся к писателям XVIII века, объявив их законченной, прошедшей исторической эпохой, - Белинский тем самым прочертил в своем сознании непереходимую границу между ними и собой, своими (существующими или предполагающими возникнуть) единомышленниками.

Отказавшись подвергнуть той же мысленной операции... себя самого; отказавшись взглянуть на себя - так же; как на преходящее историческое явление, которому рано или поздно предстоит исчезнуть с исторической сцены.



*    *    *


Мы сделали вывод, что авторы заметки "Литературная новость" и рецензии на сборник стихов В.Л.Пушкина принадлежат одному литературному кругу - и действительно: литературные намеки, которые мы можем встретить в первой из этих статей, этот наш вывод - подтверждают. Намеки эти - относятся, напоминают о деятельности литераторов этого круга и о тех полемиках, которые им доводилось вести.

Так, о рецензии на роман Греча "Черная женщина", появившейся незадолго перед тем в газете "Северная Пчела", он пишет:

"...За сим [в тексте "полного собрания сочинений" воспроизведено неправильно: "за ним"] следует у него выходка против иностранной литературы, каких-то поэтов, укушенных Пчелой (мы думали, что пчела только жалит!) наконец опять восклицание: "то-то пойдет перестрелка!"

Исправляя смысловую неточность, допущенную газетным рецензентом (действительно, мы говорим: "укус пчелы", но в то же время, людей, подвергшихся этому "укусу", называем - "ужаленными"), автор статьи "Литературная новость" буквально воспроизводит, возобновляет обсуждение карамзинистами, "арзамасцами" 1810-х годов ставшей притчей во языцех ошибки в стихах графа Д.И.Хвостова, обмолвившегося в том смысле, что голуби... имеют "зубы" (и следовательно, способны "кусать", а не "клевать"), и получившего с тех пор ироническое именование "творца зубастых голубей".

Можно себе представить, насколько эти мелочные разборы, этот чрезвычайно развитый в "арзамасской" культуре слух ко всевозможным проявлениям "галиматьи" в литературных произведениях, раздражали Белинского, и надо думать, что не в последнюю очередь эту особенность он имел в виду, когда давал в своей статье 1846 года суровую оценку литературной критике Пушкина и сетовал на то, что она будто бы не сумела выйти за рамки "карамзинизма".

Однако в статье "Литературная новость" содержится и другой намек на деятельность этого литературного круга, напоминающий, что деятельность эта не ограничивалась борьбой с проявлениями бессмыслицы в произведениях оппоненетов, как и в своих собственных, и даже языковой полемикой с литературной партией "архаистов" вообще.

Одной из черт, роднящих статью 1834 года с заметкой из журнала "Отечественные Записки" 1842 года и заставляющей догадываться и о ее, этой статьи из журнала "Молва", авторстве, - служит употребление в ее тексте тех своенравных, "собственных" слов, использование которых являлось программным положением кн. П.А.Вяземского. Так, в отношении романа Греча здесь можно встретить характеризующее этот роман выражение, смысл которого, на первый взгляд... вообще невозможно понять:

"Очень забавно и заключение этой, по собственному сознанию Г. Греча, слишком приятельской статейки: Г. В.В.В. ищет недостатков в этом ФЕНИКСЕ-РОМАНЕ; и чтож бы вы думали? не находит ни одного".

Почему роман Греча "Черная женщина" назван "фениксом" - ни из собственных полемических рассуждений автора статьи, ни из тех выдержек из рецензии газеты "Северная Пчела", которые он приводит, - понять решительно невозможно! Какое свойство этого романа дало повод автору сравнить его со знаменитой птицей Феникс, с чем бы то ни было из того, что мы о ней знаем?



*    *    *


Но затем, если мы вспомним о характерной для литературных привычек того круга, с которым мы уже прочно связали автора этой статьи, пристальности, "микроскопичности" взгляда на текст литературных произведений, - мы уже совсем иначе отнесемся к поискам повода для появления подобного определения и будем учитывать, что повод для этого может дать мельчайший оттенок смысла предшествующего рассуждения, самое мимолетное встречающееся в нем замечание, на которое мы, воспитанные "гигантизмом" полета мысли хотя бы того же Белинского, могли просто не обратить внимание.

И в самом деле, в одном из ближайших предшествующих абзацев мы встречаем такой пункт в передаче автором статьи характеристики романа Греча, данной рецензентом петербургской газеты:

"...Потом исчисляются характеры; в том числе молодой моряк Ветлин, лицо, по выражению Г. В.В.В., совершенно оригинальное, хотя с первого взгляда он похож - на кого бы вы думали? - на Трелавнея!!! Очень любопытно".

Я не думаю, чтобы РУССКИЙ читатель 1834 года знал оного "Трелавнея" намного лучше нас, современных читателей и даже многих историков литературы. Упоминание, как само собой разумеющееся, этого имени в сравнении с персонажем романа Греча даже в те времена могло быть понятно лишь ЗНАТОКАМ, да и то - английской литературы.

И значит, темнота, непонятность этого намека в тексте, напечатанном не в специальном научном журнале, а рассчитанном на широкую (вернее, случайную) отечественную аудиторию, - ВХОДИЛИ В ЗАМЫСЕЛ АВТОРА. И это, в свою очередь, дает нам понять, что намек этот - составляет какую-то существенную сторону замысла его статьи, играет важную роль в формировании того подтекста ее, который мы сейчас раскрываем.

Обратившись к энциклопедиям, мы узнаем: Эдвард Джон Трелони - английский моряк начала XIX века, побывавший во многих странах; впоследствии он познакомился с Байроном и Шелли, участвовал с Байроном в борьбе за освобождение Греции, и самое главное: в 1831 году издал свой автобиографический роман "Приключения младшего сына". Таким образом, возражая на утверждение рецензента об "оригинальности" романа Греча в изображении моряка Ветлина - автор статьи указывает на то, что этот персонаж, возможно, - ЗАИМСТВОВАН из недавно вышедшего английского романа!

Напомню, что автор статьи делает это, не читав самого романа, а исходя только из пересказа его рецензентом "Северной Пчелы". Этим и объясняется глухость, туманность его намека, сделанного лишь "для немногих", и эти "немногие", сумевшие расслышать его, - как бы приглашаются собственными глаами проверить гипотезу, выдвинутую полемистом журнала "Молва".

Таким образом, автор статьи в это своем замечании - делает не что иное, как развивает тот же самый МОТИВ ПЛАГИАТА, который прозвучал в статье Феофилакта Косичкина в отношении давнего булгаринского издания Горация и который воспроизводится в ряде публикаций "Молвы" середины и второй половины 1834 года с помощью игры с латинскими цитатами. Автор статьи задается вопросом, что, быть может, весь роман Греча - состряпан благодаря беззастенчивым заимствованиям из различных произведений, малоизвестных русскому читателю?

Как мы знаем, эта радикальная гипотеза не была всецело поддержана автором второй из сентябрьских "Журнальных заметок": он не стал ставить в отношении романа Греча вопрос именно о плагиате, а лишь назвал его ПОДРАЖАНИЕМ романам Жанлис и Шписа. Но все равно: преемственность этой последней заметки по отношению к майской статье, тот факт, что их авторы находится друг с другом в отношении ДИАЛОГА, - очевидны.



*    *    *


Вот, думается этот глухой намек - и был поводом, основанием для последующей характеристики романа Греча в качестве "ФЕНИКСА": из этого мифа в целом к данной коллизии подходит, соответствует ей мотив ВОЗОБНОВЛЕННОГО СУЩЕСТВОВАНИЯ. Роман "Черная женщина", хочет тем самым сказать автор статьи, - это тот же роман Трелони, возобновленный, заново преподнесенный публике под пером Греча.

Как видит читатель, этого основания, однако, недостаточно для того, чтобы с полным правом присвоить роману Греча это слово-характеристику. Ведь миф о птице Феникс предполагает - первоначальное уничтожение, самосожжение ее, для последующего возрождения из собственного пепла. Это означало бы, в проекции на литературные отношения, - забвение предшествующего произведения, текстом которого воспользовался новый романист. И, как мы вскоре увидим, такой мотив ЗАБВЕНИЯ - действительно звучит в статье "Литературная новость", причем - по отношению к этому самому роману Греча.

Но все же говорить в полном смысле этого слова о забвении публикой романа, вышедшего всего лишь за три года перед тем, - конечно же, невозможно, а в отношении сенсационного романа Трелони - и в корне неверно. А значит, мотив "гибели" должен играть в этом эмблематическом построении - какую-то совершенно иную роль, и даже, возможно, - не иметь уже никакого отношения к обсуждению главного предмета статьи, романа Греча и рецензии на него "Северной Пчелы".

А ведь мы уже хорошо уяснили себе, что именно такую, двойственную природу - и имеют рассматриваемые нами публикации московского журнала 1834 года: одной стороной они обращены к своему прямому предмету, "булагринской" теме; другой - адресованы тому журналисту, который подвизается на страницах того же самого журнала и участвует в обсуждении того же самого предмета: Белинскому.

И действительно, так оно и обстоит в данном случае, и использование мифа о птице Феникс, и именно первой части его, где говорится о ее гибели, понадобилось автору - ради привлечения к реализации своего замысла другого мотива, сюда относящегося, входящего в тот же мифологический комплекс: мотива СОЖЖЕНИЯ, ОГНЯ.

В самом деле: если мы вспомним литературную историю недавнего времени, второй половины 1820-х годов, то мы обнаружим, что этот образ сжигаемой, а затем возрождающейся из пепла птицы Феникс - имеет... очень близкое отношение не к кому иному, как В.Г.Белинскому, и совсем уж почти непосредственное - к его теперешнему патрону, издателю журналов "Телескоп" и "Молва" Н.И.Надеждину.

Начинал-то Надеждин свою журнальную карьеру во второй половине 20-х годов в журнале "Вестник Европы", опекаемый так же, как теперь Белинский им, издателем этого журнала профессором истории Московского университета, знаменитым основателем русской "скептической школы" в историографии, М.Т.Каченовским. Скепсис, проявляемый Каченовским к доступным тогдашней исторической науке данным, выражался, в частности, в его полемике с "Историей государства Российского" Н.М.Карамзина, и поэтому, начиная со второй половины 1810-х годов, он являлся объектом ожесточенных нападок со стороны приверженцев Карамзина, писателей-"арзамасцев".

Когда во второй половине 1820-годов журнал "Вестник Европы" выступил с критической оценкой произведений Пушкина и Баратынского, причем в публикациях под псевдонимом "Никодим Аристархович Надоумко", ответственность за которые взял на себя будущий издатель "Телескопа" Надеждин, - Пушкин обрушился на издателя журнала, Каченовского, со знаменитой эпиграммой "Жив, жив курилка!", вспоминающей об этой старинной вражде.

И теперь, глядя на эту эпиграмму, мы убеждаемся, что она представляет собой не что иное, как сниженный, адаптированный отечественной почве вариант... того же самого мифа о Фениксе. Журнальная деятельность Каченовского представлена в пушкинской эпиграмме в образе горящей и чадящей лучинки. Лучинки, от которой естественно ожидать, что она быстро догорит, и о которой все думают, что она уже - давно сгорела. Но "лучинка" эта - подобно птице Феникс, вопреки этим ожиданиям, словно бы возрождается из собственного пепла, золы; самым сверхъестественным образом - все еще, несмотря на то, что прошли все мыслимые сроки ее существования, продолжает гореть.

И тут нужно отметить, что в реальной исторической действительности происходило это, существование (основанного... не кем-нибудь еще, а самим ниспровергаемым его позднейшим издателем Карамзиным!) журнала во второй половине 1820-х годов было продолжено, искусственным образом поддержано - в первую очередь, именно благодарая статьям Никодима Надоумко. И ответить на вопрос, КЕМ это было сделано, - значит, точно также как и в отношении цикла статей "Литературные мечтания", ответить на вопрос, КЕМ в действительности были написаны эти статьи.

Таким образом, упоминание "феникса" в статье 1834 года - является напоминанием о пушкинской эпиграмме и о стоящей за ним литературной истории. Адресовано это напоминание - Белинскому: критику, которому предназначено стать рупором журналов "Телескоп" и "Молва", напоминается о том, что издатель этих журналов в совсем еще недавнее время состоял сотрудником журнала, являвшегося для тогдашних литераторов притчей во языцех, символом отжившей литературной эпохи.

Надеждин, таким образом, а с ним - и... сам Белинский, тоже уподобляются птице Феникс, возрожденной из пепла; связаны со всей этой литературной "архаикой" неразрывными жизненными нитями.

А вместе с тем, напоминается и о том, что ситуация, в которых рождались тогда статьи "Никодима Надоумко", - повторяется и сейчас, на страницах журнала "Молва", и Белинский на этот раз - является ее, этой же самой ситуации, непосредственным участником!