Панфилов Алексей Юрьевич. No X I I I. Сочинение Телешевского. М., 1833

- Иван!

- Чего изволите?

- Пронской не приходил еще домой?

- Никак нет.

- Трубку!

Василий Любской снял гусарской вице-мундир, надел широкой халат - и дым из обозженной стамбулки взвился густыми облаками к потолку его комнаты.

Он сел на диване. Большие, темные глаза его блестели под длинными ресницами; открытое, смуглое лице, которому черные, густые волосы придавали вид Азиятский, выражало необыкновенное состояние души.

- Иван!

- Чего изволите?

- Скажи Пронскому, когда он придет, что я жду его, чтоб он зашел ко мне.

- Слушаю-с.

Позвав Ивана, Любской встал и отдав приказание, опять сел но не надолго: через минуту он вскочил и начал скорыми шагами ходить по комнате.

Не прошло получаса, как вошел Пронской - мущина среднего роста, с круглым спокойным лицем. На лбу его показывались уже кое-где морщины, не от лет - ему едва минуло тридцать, но от привычки думать. Каждое обстоятельство в жизни обращало на себя его пытливое внимание, и следы размышлений видны были во всех поступках его: в разговоре, в обращении даже все было обдумано. Он родился тремя годами прежде Любскаго, а по нраву, казалось, между ими полвека розницы. Порывы чувств не вмещались в сердце Любскаго, и когда он передавал их в быстрой речи, с таким жаром что слова не успевали выражать мысли, то обдуманное хладнокровие Пронскаго мало помалу усмиряло стремление бушующих страстей и заставляло его видеть вещи с настоящей точки.

- Пронской! где я был! что я видел!

- Знаю, отвечал холодно Пронской: ты был в Екатерининском Институте.

- И ты можешь выговорить с таким равнодушием это название земного рая? - что я говорю земного! - небесного жилища чистых Ангелов, непричастных никаким порокам земным! Нет, Пронской! либо ты не бывал там, либо ты железо, лед!

Этот разговор начался часов в одиннадцать вечера, а кончился, когда первые лучи солнца отразились на саблях, кинжалах и Турецких ружьях, которыми убрана была комната молодого гусара.

Давно уже жили в Москве Орловские помещики Родовы, соседи, по имению, родителям Любского. Выводя их на сцену, хотел было я назвать всех домашних, надписав, как водится:

"Едва ли есть столица, как Москва!"

И по моему суждению, ни пожар, ничто на свете не переменило и не переменит ее, она была, есть и, авось Бог даст, будет одинакова.

Родовы приехали не с тем, чтобы удалиться от света, но с тем, чтоб, как говорится, себя показать, людей посмотреть. Зачем не потешить их! - Обратим на них внимание, познакомимся покороче, узнаем их домашний быт. Не мы первые, не мы последние в Москве; войдем в чужие дела и разберем их лучше и подробнее своих собственных.

Нечего сказать, что грешить! Прасковья Федоровна не имела привычки говорить: хочу, так просто; она употребляла всегда глагол: я думаю, и точно занимала место головы в семействе; что она думала, то члены исполняли беспрекословно. Сам Бригадир, Матвей Сергеевич, супруг ее, кланялся, дулся, гладил, ссорился, хвалил, бранил, даже плакал и смеялся, соображаясь с думой дражайшей половины своей. Ему позволено было иметь некоторые прихоти: пить поутру кофе одному, иметь борзую собаку в комнате, любоваться иноходцем своим и тому подобное. Прасковья Федоровна имела снисходительность думать, что в его чине и с его состоянием прихоть есть необходимость.

Восемь лет до великого переселения, умножилось семейство Прасковьи Федоровны и Матвея Сергеевича рождением дочери, которая, чрез два года после той же достопамятной эпохи, помещена была в Институт. И находилась уже в нем шесть лет и назначалась к выпуску.

С этими-то Родовыми ездил Любской на бал, который произвел такое сильное впечатление на пылкое воображение его.

В половине седьмого карета подъехала к крыльцу.

Старая нянька, ключница, служители и служительницы - все дожидались в прихожей, чтобы увидеть скорее барышню.

Два лакея с трудом вытащили из кареты и втащили в сени Прасковью Федоровну; за нею вошел Матвей Сергеевич с улыбкой на устах, с видом самодовольствия, и наконец явилась Институтка.

Марья была не только недурна, но даже хороша собою и к тому ж шестнадцать лет! великое дело для красоты!

- "Марья Матвеевна!" - "барышня!" - "матушка!" - "батюшки светы!" - "сударыня! ненаглядное солнышко!" посыпались градом на скромную девицу, вместе с поцелуями. Марья приветствовала с ласкою старинных знакомых, называя всех по имяни и отирая потихоньку то руку, то щеку. Наконец лобзания унялись, восклицания утихли и Родовы вошли в гостиную.

После долгого отсутствия, полувоспоминания прошедшего, дней молодости и детства, открывают сердце и располагают его к нежным чувствам.

Марья помнила, как сквозь сон, свою комнату, Петровнин шкаф с вареньем и с цукатами; бывшего стремянного Мироныча в синем побелевшем сертуке, бабушкин поясной портрет в позолоченной раме, рядом с изображением Матвея Сергеевича в сержантском мундире, и все это опять представилось глазам ея; она перенеслась в прошедшее, но в прошедшее очищенное от всех неприятных впечатлений. В это время готова она была пожертвовать жизнию, этою неоцененною, сладкою жизнию, полной наслаждений для счастия родителей, если б обстоятельства того требовали.

Но обстоятельства были очень обыкновенныя, и высокия чувства терялись, простывали за круглым столом, вместе с чаем, налитым в ея чашку, к которой она еще не прикасалась.

- "Что ты не пьешь, Маша?"

- Не могу, маменька, у меня сердце так полно, я так рада!.......

Матвей Сергеевич взглянул с улыбкой на Прасковью Федоровну и оба перебирали в голове: как можно с радости не пить чаю! Это было для них непонятно, как философия Канта для десятилетнего школьника.

Я сказал, что чувства ея простывали, но оне не совсем простыли: всякое новое лице, которое напоминало минувшее, опять возобновляло в ней восторг: она чуть не кинулась на шею бывшему Дворянскому Заседателю в уездном городе их; сбила было с ног тощего Немца, которой учил ее первым правилам Французскаго языка.

Через несколько дней после выпуска, часов в 12 утра, вошел человек с докладом:

- Василий Иванович Любской приехал. -

- "Проси его!" сказала Прасковья Федоровна.

- "Ах, маменька!" воскликнула Марья: "это тот офицер, который был с вами у нас в Институте?"

Василий вошел.

Марья взглянула на него глазами, в которых ясно видна была, более нежели радость, почти восхищение.

Она еще не успела убраться к обеду; на ней было то же белое, простое платье, которое так нарядно кажется в сравнении с зеленым и кофейным. Любской видел ту же непритворную веселость, то же спокойствие, которые очаровали его в первой раз, когда он был на бале.

Простой утренний чепчик придавал неизъяснимую прелесть свежему лицу ея, на котором ни одна черта не была еще искажена впечатлением светских ужимок; детская простота и невинность отсвечивались на лице Марьи, как звезды чистого неба на гладкой поверхности реки, которую не возмутили еще порывы ветра с шумного моря.

Нужно ли сказывать, что молодые люди нашли скоро предмет разговоров одинаково занимательной для обоих, неисчерпаемый источник приятных воспоминаний для Марьи и беспрестанную пищу для пылкого, живого воображения Василья?

Время неслось быстро. Любской уехал наконец с твердым намерением часто посещать Родовых; он уехал, плененный не целым роем милых существ, но одним из них, которому теперь не знал он ничего подобного.

Что за непостижимая странность в природе! Между тысячи лиц, которых видит всякой, каждой день, в всех странах света, встречается много и умных, и ловких, и милых, и прекрасных, и все ея нет, все не та! вдруг неожиданно попадается на глаза и в сердце сильно отзовется голос судьбы: Она!

Если бы еще приметы ея написаны были в сердце, как на паспорте для проживанья в каком-нибудь городе. Нет - все явится вдруг: и приметы, и предмет.

В одно время с Любским ездил в дом Родовых Кремницкий, в черном фраке, с манжетами и в жилете, застегнутом только на две пуговочки. Но, какое сравнение! он не бывал в Институте, в нем не было этой пылкой души, его сердце не разрывалось как граната от одной искры глаз Марьи. Кремницкий тоже развертывался иногда, но это были размашки пера в подписи столоначальника: каждая черта, невзирая на всю свободу, имела свое назначение.

Любской не боялся скромного соперника, а Кремницкий видел, что гусар предпочтен, но молчал и методически, в тайне действовал на неопытное сердце девушки.

Мария по крайней мере иногда могла сравнивать их, а Василий - нет! для него уже никакого сравнения в мире существовать не могло! Он вставал с мыслию о Марье, целой день искал встречи с нею и засыпал опять с милым образом. Сны его были разнообразны, как фигуры в калейдоскопе, но Марья являлась в них всегда как главное украшение.

- Пронской! как она мила! и как я счастлив! если б ты видел, как она всякой раз провожает меня глазами.

- И это-то важное доказательство горячей любви ея?

- С тобой говорить нельзя: отвечал Любской, ты не понимаешь этого языка; ты сам никогда не был влюблен. У тебя несносная способность пропускать все через рассудок, в котором вечно крещенские морозы! Неужели хотел бы ты, чтоб она сказала мне: "Василий Иванович! я вас обожаю!" тогда и я бросился бы не к ногам ея, а к шляпе, и верно бы никогда не возвращался в дом.

- От такого резкого открытия в любви, продолжал Пронской не переменяя голоса, до приличных объяснений, которыя оправдывает время и которым время же дает повод, еще очень далеко.

В этом случае Пронской проповедывал в пустыне. Он тщетно старался вразумить Любскаго, что такая страсть-скороспелка не может иметь прочных оснований, что первые признаки любви в неопытной девушке исчезают так же скоро, как и являются. - Любской не слушал его, а иногда даже, чего прежде не бывало, сердился на благоразумие друга. -

Пронской решился просить влюбленного Василья представить его в доме, где живет это чудо совершенства.

День назначен. - Пронской явился вместе с гусаром утром, и зван на другой день обедать. В это утро не видал он Марьи, а слышал только издали звуки фортепиано и голоса - она занималась музыкой; а Василий от этого то краснел, то бледнел!

- "Ты увидишь это божество, Пронской", сказал Любской, садясь на дрожки, "и я уверен, что, со всем твоим равнодушием ко всему прекрасному, признаешься в душе, если не скажешь из упрямства, что она прелесть!"

- "Не спорю: если б я теперь уверял в противном, то был бы еще легкомысленнее тебя; ты хоть по одним глазам, но по крайней мере по ея глазам, узнал все достоинства, все сокровенныя чувства души".

Любской отвернулся с недовольным видом; Пронской замолчал. Несколько шагов не доезжая Родовых, лице молодого гусара прояснилось; он с трепетом ожидал суждения друга, хотя страсть не позволяла ему сомневаться, и вошел в комнату смущенный; едва отвечал на вопросы Прасковьи Федоровны, боясь проронить слова Марьи - пропустить впечатление, сделанное ею на Пронскаго.

Она в этот день была особенно хороша: тут нечего ожидать простоты Аркадских пастушек, ни розового венка на распущенных волосах. На ней было.......... "J'ai horreur, je vous l'avoue" говорит Saintine, "de celle érudition qu'on acquiert la vielle pour en faire parade le lendemain".* И я признаюсь, и я разделяю это чувство, и потому, не пускаясь в ученую номенклатуру дамских нарядов, прошу покорнейше, милых читательниц, составить себе идеал убора Марьи, по последней моде.

_________________________________________________

* Признаюсь, я ненавижу учености приобретенной накануне, для того, чтобы выказать ее на другой день. Le Mutilé, Preface. Chap. III. pag. 386.
___________________________________

Обед кончился. Пронской видел прелестную, а все-таки не переменил мнения: он убедился, что в сердце Марьи еще много оставалось места.

Развернутая подорожная лежала на столе.

Иван в серой куртке, в кожаном поясе, укладывал последния вещи; пот катился с него градом; ямская тройка стояла у подъезда.

Любской сидел, облокотясь на стол, и трубка, вечная трубка! утешение в скорби, с согнутым чубуком, курилась в руках его.

Деньщик вынес чемодан, надел тулуп и, с подвязанной шапкой в руках объявил, что все готово.

- "Чорт тебя возьми!"

- "Давно пора, Василий Иванович, долго зажились мы в Москве, чай в полку скучают". -

- "Которой час?"

- "Половина десятого. К вечеру навряд ли успеем уехать верст сто: нынче рано темнеет; а ночью все не то, что днем".

- "Так не стоит и выезжать! дай четвертак ямщику и скажи, чтобы приехал часов в девять вечера". -

- "Неужто опять вынимать все из телеги?"

- "Ну! - делай, что приказано". - Иван надулся, вышел ворча про себя и, возвратясь, бросил поклажу и снял шубу.

Накануне - это было через два месяца после того, как Пронской обедал в доме Родовых и через три дня после отъезда его в деревню, получил Любской пакет пяти дюймов с половиной длины и трех и три четверти ширины, с огромной печатью. Такие пакеты для влюбленных воинов то же, что приговор для подсудимых.

Математик сказал бы, что величина письма находится в обратном содержании к количеству нежных чувствований. Любовная записка пишется на крошечной бумажке, так, чтобы можно было спрятать ее в ладонь; друг уголком прикрывает свои объяснения написанные на осьмушке; приятель на квадратном почтовом листе говорит о деле, а начальник предписывает, как мы видели; а вследствие предписания......

- "Иван! приведи извощика: я поеду обедать к Родовым". -

Нечего описывать последняго свидания. Кто не был влюблен, тот не поймет чувств этих; а кто знает любовь, тот вообразит себе лучше, нежели могло бы передать самое живое описание. Тут и вздохи и горькая улыбка, и полуслова и воспоминания и проч. и проч., а время летит да летит!

Ямщик продрог на телеге, Иван раз десять засыпал и просыпался на чемодане, стенные часы в столовой Родовых пробили и десять, и одиннадцать, и двенадцать, а Любской все еще сидел. Прасковья Федоровна встала наконец, зевнула и это был несчастной сигнал для Василья! он простился и вышел. Не так просто и скоро, как я сказал - но вышел, и чрез час колокольчик зазвенел по большой дороге.

В Москве тьма кругов, в каждом забавляются по-своему, не мешая друг другу; между нисшим разрядом и верхнею ступенею превеликая разница, но переход нечувствителен.

Ярко освещенный дом, к которому подъехали Родовы, находился на второй или третьей ступени этой лестницы, разумеется, считая сверху. Здесь пунш и трубка были изгнаны, но и швейцар почитался человеком излишним.

Они едва успели пройдти строй дремлющих лакеев, навьюченных господскими шубами, как Кремницкий явился с предложением танцовать первый контрданс.

Марья покраснела, не знаю от чего - и едва слышное: "avec plaisir, Monsieur!" замерло на устах.

Три дня, как уехал Любской - еще много воспоминаний сердечных!

Контр-данс не пропал втуне: молодой человек пригласил Марью на котильон.

Котильон - это скучные полвека для матерей и для старушек, которые, как древние резные кресла украшают стены бального зала, и - минута, часто решительная, для человека с чувством, если и не совсем влюбленного. Тут успеет вспыхнуть и развиться сильная страсть, которая, может быть, без котильона долго тлелась бы напрасно. -

Контр-басист, засыпая на огромной ручке огромного инструмента, поддерживал по привычке только каданс; первая скрыпка сквозь сон выводила нотки, а танцующие живо носились в вальсе.

Одна пара только опаздывала в фигурах, путала и сбивала других; не настал ли и для них законный час отдохновения? Может быть, и их угнетал сон?

Нет! положение их походило на сон магнетической: они читали друг у друга в сердце и только слова непонятные для посторонняго, как coup de force в мастерской картине, оживляли немой разговор их. О чем говорили они?

Этого бы и сами они сказать не могли. Какие славные речи влагаются в уста любовников, когда описывают первой разговор их, первое объяснение, а в самом деле выходит обыкновенно такой вздор, такая бессмыслица.

Подали конфекты.

Марья взяла карамельку; подержала ее несколько времени, передала Кремницкому, сказав едва слышным голосом "возьмите". -

Бедной Василий!

Кремницкий счастлив! это то же, что признание, объяснение и все. Эту карамельку не уступил бы он за все запасы Пепера, Гуа, Каспара и проч. Василий верно бы в таком случае наделал тьму глупостей: вскочил бы, может быть, со стула, бросился бы на колени, и мало ли что; но Кремницкий со вздохом положил в карман символический леденец и сквозь смущенные чувства умел пропустить мысль:

"Кончено! - Она моя!"

Медный чайник кипел уже на разложенном огоньке; услужливые деньщики достали из вьюков ром, и гусарские офицеры - товарищи, укоротя поводья, неслись прямо к сборному месту. В один миг спешились и усталость, сырость, скука - все забыто.

В каком-то альманахе покойного Коцебу, помню, выгравирована чопорная Немочка, за столом, с чашкой в руках, и при этой картинке подпись:

Dies wäre mein Getränk, wenn ich Romane schriebe,
Denn viele Ähnlichkeit ist zwischen Thee und Liebe.*

_____________________________________________

* Если б я писала романы, то чай был бы мой напиток, ибо много сходства между им и любовью.
_________________________________

Этого сходства я не нахожу, да и нельзя признаться в нем мне, пишущему историю Любского. А правду сказать, после перехода, осенью, чай приятен, усладителен, как поцелуй любви, как свидание с милой после долгой разлуки, как луч надежды в отчаянном сердце. Офицеры радовались этому свиданию, наслаждались этими поцелуями, согревались этим лучем; острые шутки, веселые рассказы приправляли все.

Один только из них сидел задумчив, пил не менее других, но без наслаждения: пил, как пьют, когда пить хочется, и едят, когда голодны - без поэтических чувств.

- "Помилуй, Любской! что с тобой сделалось? Ты, бывало, первой заставлял всех смеяться, а теперь наводишь скуку на всех?" -

Как глуп влюбленный везде, кроме с милой, для всех, кроме милой! - У веселого, шутливого Любскаго

Слеза повисла на реснице
И канула в стакан.

- "Не в первый раз видали мы это горе!" сказал Ротмистр: "утешительно, что недолго продолжается оно; Любской любит по правилам гарнизонной службы - всякие два часа: "смена вперед!" и Московская красавица сдаст честь и место первым неприятельским глазкам, которые зная пароль и отзыв, пройдут в сердце Василия Ивановича".

"Не смейся Гроднев!" сказал Любской, и огонь пробежал по лицу его: "не оскорбляй чистую любовь сравнением с минутной страстию; не оскорбляй Марьи сравнением с другими". -

"Это твое!" вскричал Поручик: "незаимствованное: я помню те же слова и в первом и во втором и в третьем издании".

Товарищи ошибались. Искра далеко запала в ретивое и трудно было потушить ее. Они взглянули на Василья, поняли его чувства и переменили разговор.

- "Тяжело, очень тяжело оставить ту, которою наполнены все мысли!" шепнул молодой Корнет Любскому: "кто любит истинно, того никто и ничто на свете не заставит изменить".

Как обрадовался наш влюбленной, услышав слова юноши! опытность его показалась утешением Любскому, с тех пор он сделался единственным поверенным сердечных его тайн. Кто мог лучше понять мучения разлуки?! Он сам влюбился на последнем бале, быв в отпуску. Все деревья на дневках и привалах были изчерчены заветными заглавными буквами.

Может быть, с живым нравом Любского, общество веселых товарищей, шумные беседы их, беспрестанная перемена мест развлекли бы мало помалу мысли его, и если не совсем изгладили, то хотя несколько бы затмили образ единственной обожаемой и проч. Но Корнет, питая страсть свою разговорами, растравлял раны Василья.

Все уже бело, и земля, и деревья и крышки на избах. "Как холодно и как уныло!" сказал бы какой-нибудь житель Южных стран, куда Русскаго от родимых льдов и калачом не заманишь. - Эти обитатели вечных бань не понимают, какое очаровательное зрелище представляет снеговая поверхность, как восхитительно играет солнце радужными цветами в каждой снежинке, как прелестно лиловая даль сливается с зимним небосклоном, как красивы дымящиеся избы! - да не в том дело. - Была зима Русская, месяца три после отъезда Любскаго. Пронской хотя и отправлял часто подводы с житом, хоть и молотил целой день, но все-таки между хозяйственными занятиями проскакивала часто мысль о молодом приятеле. Давно уж не имел он об нем известия; несколько раз посылал в ближний уездный город и всегда получал один ответ: "нет писем". Потеряв наконец терпение, поехал он сам.

Покамест выйдет он из повозки, покамест снимет замерзшую шубу и отряхнет волосы, которые покрылись инеем, покамест отогреет руки и ноги в каким-нибудь городе Царь-Граде - гостинице для проезжающих с обеденным и ужинным столом, не угодно ли взглянуть на почту? Тут наверно встретим и Пронского.

Я несколько раз замечал там выражения лиц, движения, страсти: это достойно кисти какого-нибудь великого художника.

Что ящик Пандоры в сравнении с почтовым чемоданом! в первом одни злополучия, а в последнем и радости и печали. Еще он не внесен в комнату, а уж тьма народа ожидает его. - Почта разобрана! - Сколько разных способов в ходу, чтоб заставить непоколебимого экспедитора выдать письмо! иной опирается на имена вельмож, другой на плеча соседа своего, которой златом прочищает себе путь к окну. - Обернитесь назад.

Краснощекой купец, с трудом разбирая письмо, видит с радостию, что легко разбирают товар его, ему ничего больше не нужно - он доволен! Другой с нетерпением сорвал печать, пробежал глазами написанное, краснея и бледнея, сунул комком бумагу в карман. Сторож, ожидавший по обещанию награды, за то, что уведомил его о прибытии почты, видел только, что он пробежал - домой.

Много перемен, произведенных несколькими строками, увидите на лицах присутствующих - и все это в полчаса времени.

- "Нет ли письма на имя Ивана Гавриловича Пронскаго?" -

С изорванным локтем, с истертым бархатным воротником, полуграмотный почталион, с очками-щемилами на носу, преважно перебирает пакеты и при всяком имени начинающемся с П. спрашивает, гнуся: "кому сударь? - Пронскому". Наконец услышал Иван Гаврилович склады: "в сельцо Кно-кро-хо-кро-хо-во". - "Это мне!" сказал Пронской и взял письмо из рук гнусаря, от которого тоже зависит участь многих. Он и огорчает и радует; ему тоже кланяются, просят его.

Почтальон, взглянув важно исподлобья через очки на все собрание, принялся опять складывать другие адресы, выводя из терпения самых терпеливых, а Пронской между тем подошел к окну и почти с почталионским затруднением прочел письмо Любскаго; незанятое собственно письмом было измарано: "неужель любовью страстной!!" - "Je t'aime tant et n'ose te la dire.... Marie, Марья: во всех углах и пробелах перекрещивались вензеля.

"Любезной друг!

Знаю тебя, ты будешь смеяться, станешь называть меня сумасшедшим; пожалуй! я не боюсь этого! - Для меня одно страшно: потерять надежду назвать Марью своею. Я не могу более терпеть; неведение терзает меня! Я подал просьбу об отставке.

Не сердись, прошу тебя, не сердись! - Мне обещают дать отпуск до совершенного увольнения моего, и тогда я прилечу в Москву, увижу может быть (ее было вычеркнуто и поставлено тебя) - буду в доме Родовых, где все мое блаженство! - Ах друг мой! что бы я не дал, чтоб иметь портрет ея! Просил тебя, умолял написать мне хоть слово об ней - и ни одной строки не видал! В тебе нет сострадания, нет никаких чувств! Правда и то, что ты не мог знать, где я: мы беспрестанно переменяли места. Напиши хоть теперь; посылаю мой адрес; а может быть, прежде, чем ты получишь письмо, я буду в Москве. При одной мысли этой выхожу из себя! Как я был бы счастлив, если б мог лететь в Москву. Прощай до свидания!

Твой верный друг

Василий Любской."

Неужели до сих пор Марья Родова вертится так сильно в голове его? думал Пронской; это что-то не похоже на него... непонятно!

Луна, которая всегда как тут в сердечных делах - и здесь светила сквозь облака на Петербургское шоссе, по которому неслась удалая тройка. Ямщик закатывался в заунывной песни, разгоняя иногда криком, иногда кнутом тянувшиеся обозы. Завернувшись в шинель с бобровым воротником, лежал в санях молодой человек; он молча пускал дым из дорожной трубки. Деньщик его рядом качался, беспечно засыпая под звук валдайского колокольчика. Петровский дворец, с башнями, с зубцами и с извилистыми трубами своими, как замок Радклиф, рисовался уже вблизи на синеве вечернего неба. Московские фонари и огни в домах начинали выказывать обширность города, обрисовывая светлыми точками пространство его.

- "Стой!" закричал часовой у заставы, опустив медленно пестрый шлагбаум.

"Отвязывай колокольчик, Иван!.. Вечно спит!! Неси билет на гауптвахту... Ну, подвысь!.. Конца нет!.. Неповоротливой! пошел!"

Все сделано - и тройка опять понеслась по Тверской Ямской.

- "Куда ехать, барин?" спросил ямщик, приостанавливая лошадей, с которых поднимался густой пар.

- "В Басманную, дурак! зачем же останавливаться! пошел в Басманную!"

В Москве еще все было живо. Сани со скрыпом неслись по ухабам. Деревья на земляном валу, опушенные инеем, мелькали как тени.

Путешественники подъехали уже к Мясницким воротам, как вдруг лошадь упала и оборвала пристяжку.

- "Что еще?"

Человек, с пылкими чувствами, с живым нравом, не довольствуется просто существенностию; воображение его опереживает настоящее, видит будущее, распространяется повсюду. Пустое, обыкновенное происшествие сделало на Любскаго неприятное впечатление. Лошадь упала - бывает со всеми! Оборвалась пристяжка - и то немудрено! Сердце его забилось сильнее. "Что это значит?" подумал он: "что предзнаменует?... Горе, несчастие, препятствия!.." и с этою неприятною мыслию вышел он из саней и пустился по Мясницкой.

У церкви Николая Чудотворца толпился народ. На ступенях крыльца горели плошки, несколько карет с зажженными фонарями стояли на улице. В самое то время, как подошел Василий к дверям, раздался громкий хор певчих.

"Положил еси на главах их венцы от каменей честных...."

Невольно остановился он: стих показался ему каким-то тайным призывным голосом небес; мысли приняли другой оборот и какое-то неземное спокойствие, блаженство оживило его. Давно, - никогда не был Любской в таком счастливом состоянии; казалось, что небесный луч разогнал весь мрак души его.

Скоро народ зашумел, дверь в церковь отворилась настежь и молодая тихими шагами подошла к подъехавшей карете; она обернулась, чтобы сказать что-то стоявшему возле ея мущине - и Любской узнал..... Марию!

Как ударом грома был поражен несчастной.

- "Готово, сударь!" сказал Иван.

С трудом дотащился Василий до повозки и почти без чувств упал в нее.

- "Пошел назад! пошел далее!" сказал он гробовым голосом.

Он остановился на Кузнецком мосту в гостинице Шора в четвертом нумере.

"Лучше поздно нежели никогда", - гласит пословица, которой нет ни в собрании 4291 древних пословиц, ни в полном собрании Русских пословиц и поговорок, изданных Г. Д.К. - Не менее того она, хоть иностранная, должна бы получить у нас гражданство, тем более что утешительна для совести Русскаго, который, говорят, задним умом живет, хоть это и не совсем справедливо. Итак приняв речение: лучше поздно нежели никогда, за аксиому, думаю, что, написав IX глав, можно еще рассказать, кто был Василий Иванович Любской, откуда взялся и где находился до первой главы.

Иван Васильевич Любской родился за пять лет до чумного года, и в это горестное для России время находясь в Москве, лишился не только отца и матери, но и всех родственников. Достигнув кое-как до совершеннолетия, сделался он помещиком маленького имения в Орловской губернии, отдав долг принятому обычаю более, нежели отечеству, из сержантов гвардии вышел в отставку и употреблял большую часть время на устройство достояния своего. В свободные часы посещал он соседей и в доме одного из них влюбился в молодую девицу, с которой сблизло его что-то общее в положении - беззащитное одиночество и того и другого.

Он женился. Через год после его брака родился Василий, которого мы узнали уже в службе.

Бывают люди, семейства целые, на которых с самого рождения до последнего вздоха тяготеет рука судьбы; редко появляются светлые минуты в жизни их, и эти минуты таковы, что, блеснув как молния, после которой темнота ночи кажется еще ужаснее, исчезают, оставляя пустоту и уныние.

Ивану Васильевичу суждено было иметь не более одного близкаго сердцу, и Василий должен был сменить несчастную мать, которая, дав ему жизнь, переселилась сама в вечность, где ожидала ее награда за страдания земныя. Не имея ни способов, ни возможности воспитывать Василья дома, поместил его отец в Кадетский корпус; и когда выпустили молодого Любскаго в офицеры, последняго, единственнаго человека, с которым связывали его узы родства, - уже не стало.

Василий решился продать имение, в котором каждый предмет приводил на память потери. От колыбели не зная нежности матери, в юности удаленный от отца, в молодости чуждый всего, с живыми чувствами, принял нрав его странное направление; некому было обуздать его. Помня прошедшее как тяжелый сон, привык он и в будущем видеть ряд несчастий. Любской легко предавался отчаянию. Опасаясь вместо дружбы встретить сострадание, которое оскорбляло пылкое сердце его, удалял он от себя и это сладкое чувство. Один только Пронской, товарищ с детства, по учению, по началу службы, умел победить эту раздражительность; он один имел некоторую власть над Васильем.

Пронской скоро вышел в отставку, и Любской, приезжая в отпуск в Москву, останавливался всегда у него.

Однажды возвратясь поздно домой позвал он... смотри главу первую.

Мы остановились..... в гостинице Шора в четвертом нумере.

Перед мысленными очами Любскаго открылась пропасть, в которой он не видал ничего, что могло бы удержать, спасти его; отчаяние совершенно овладело им. Долго сидел он один, грустный, задумчивый; даже сон, слабая тень покоя вечного - смерти, не доставлял ему отдых от душевных терзаний. "Чего искать мне в свете, чего надеяться?" думал он: "с Марьей исчезло все для меня!" Он боялся войдти опять в прежний круг: там все напоминало бы ему прежния надежды, прежния мечты счастия; там мог бы он встретить ее с другим! - Ужаснее этой мысли ничего не мог он себе представить, и когда она приходила ему в голову, то бедной Любской вскакивал в каком-то изступлении, ходил взад и вперед по комнате; любовь, ненависть, мщение, жалость оспоривали друг у друга место в его сердце.

Цель жизни - грабительство, душа - обман, наслаждение - несчастие ближнего; вот характеристика игрока! Агенты злого духа на земле, они, как хищные звери, без ошибки высматривают жертву свою. - В соседстве Любского жил один из них. Ценя людей на вес золота, видя в человеке только мешок с деньгами, скоро узнал он по разспросам, что удрученный горестью, преследуемый судьбой, близок к отчаянию и легко может попасть в сети - он обратил все внимание на новую добычу.

Василий не выходил никуда из своей комнаты. Он несколько раз собирался писать к Пронскому, но не был в состоянии связать ни одной мысли; перо падало из рук, и слезы, как траурной покров, застилали начатое.

Как бы глубоко ни были врезаны впечатления, время в быстром полете своем изглаживает их мало помалу, и радость и горе теряют силу. Это очень досадно - и утешительно между тем! Можно бы написать об этом предмете длинную психолого-философическую диссертацию, да не стоит!

С неделю был Любской в одинаковом или почти одинаковом положении. Он написал наконец отчаянное письмо к другу своему. Жаль, что письмо это потеряно! Верно, в нем раскрыты были некоторые важные и полезные истины: человек в горе видит часто яснее обыкновенного.* Он решился выйдти в общую комнату. Здесь ожидал его игрок; то сострадательный - грустил он с ним, лил даже слезы, не зная порядочно причины; то человеколюбивый - советовал разсеяться.

____________________________________________

* Vicomte d'Arlincourt, по моему мнению, сделал дельное восклицание: "L'homme, - n'ouvre t-il donc les yeux que lorsqu' il pleure?" См. Le Solitaire.
_________________________________

Нечувствительно сблизился с ним Любской, нечувствительно вошел в общество, которое собиралось у него. Этого только и ожидали губители.

Однажды возвратясь поздно домой позвал он... смотри главу первую.

Тихо было в комнате. Сквозь густой табачный дым тускло виднелись нагоревшие свечи и стол, на котором разбросаны были согнутые и изодранные карты; человек пять сидело около него, один из них равнодушно, спокойно метал банк. Черноволосый молодой человек, в военном сертуке без эполет, в котором трудно было узнать Любского, бледный как тень нездешнего жителя, с каким-то судорожным движением выдернул карту из игры и, загнув угол, смотрел пристально на колоду, которая плавно, однообразно, постепенно выпадая из рук банкомета, медленно разделялась на две кучки.

В неподвижных глазах Василья изображалось то отчаянье, то надежда, то ужас. В них сосредоточивались все чувства: все, кроме глаз, было мертво.

_______________________

- "Убил!" промолвил спокойно банкомет.

- "Убил!" повторил Любской ужасным голосом - голосом, который в ушах и может быть в сердце игравших отозвался как-то странно, как отзыв совести. - "Убил!" повторили они невольно - и игра прекратилась на несколько минут.

Почти без памяти встал Любской со стула и вышел на улицу.

Солнце уже взошло высоко, когда несчастный бросился на постель.

Рядом с замолотной книгой, с приходом и расходом, лежал листок Русского Инвалида; тут, в узеньком столбце под курсивным заглавием: увольняются от службы, помещен был N.... Гусарского полка поручик Любской, Штаб-Ротмистром. Над этими словами сидел и размышлял Пронской.

- "Вышел в отставку! что будет он делать!" думал друг Василья, привыкнувший смотреть всегда далее настоящего дня.

Он свиснул - и человек, вместе с ответом: "сейчас!" вошел в комнату, не оскорбясь (буди сказано мимоходом) нисколько таким зовом, общим с собаками. У нас еще ведется на Руси: чем ближе к барину, тем более гордятся подлостию. Так передается от отца к сыну: "мы все его, брань на вороту не виснет! Где гнев, тут и милость, за тычком не угоняешься!" Вот великие истины дворовых людей!

- "Не привез ли Барсук письма из города?"

- "Он сейчас вошел, сударь".

- "Спроси, нет ли писем?"

Барсук, деревенский фельдегерь, подал Пронскому целую кипу.

Тут-то находилось это послание, о котором не могу вспомнить без сожаления - да делать нечего! "Что с возу упало, то и пропало!"

Пронской прочел письмо и сначала задумался, но потом, живо представив себе раздражительность нрава друга своего, вспомнив, сколько раз видел он его в отчаянии, в восторге, в несчастии и наверху блаженства, от причин, которые едва ли бы достаточны были обратить на себя внимание человека мыслящего хладнокровно; - он утешился. - "Подождем", подумал он: "увидим, чтó будет после этого письма; конечно он разстроен, огорчен; но сильный порыв ветра бывает минутный: он вырвет с корнем дуб и не опасен для деревца, которое тотчас пригнется к земле. Горе Василья разразилось в этом письме и теперь он верно утешится. Русской Инвалид скоро успокоит меня, сообщив, под заглавием: "определяются": что несчастный любовник начал опять подвиги свои под прежним Гусарским штандартом, а письмо в другом духе, нежели это, уведомит о новых победах под знаменем любви".

Так прошел месяц, начался и другой, и тот подходил уже к исходу.

Пронской начал опять беспокоиться, и не зная ничего об участи Любского решился ехать в Москву, найдти его и уговорить вступить опять в службу. Он знал, что, по деятельному свойству Василья, нужно ему занятие, какого бы рода оно ни было.

Наняв дом, поселился Пронской в Столице и все время употреблял на то, чтоб отыскать друга. Час от часу беспокойство его увеличивалось: все поиски были тщетны.

Теперь оставим его в этом затруднительном положении, и от начала Апреля возвратимся к Декабрю; от смиренного Пронского перейдем опять к буйному Любскому, от сомнения перейдем к верному.

Не приведи Господи никому испытать на себе ужасных лишений в убожестве, и перехода из безбедного состояния! Не приведи Господи чувствовать угрызения совести! Не приведи Господи быть принужденну стыдиться поступков своих! Нет места, где укрыться от преследования, в котором бы нашлась хоть минута покою! Во всех предметах, видимых, в земле, на небе, в чувствах, в сновидениях - везде они тут - совесть и стыд! они в сердце.

Проиграв последние деньги, не смея прибегнуть к Пронскому, которого боялся оскорбить теперь дружбою своей, принужден был Любской искать убогого пристанища. На другой день вышел Василий из гостиницы Шора, долго ходил без цели по переулкам; домá, люди - все казалось ему упреком; он воображал, что всякой встречающийся видел на лице его печать отвержения.

Наконец усталость и голод принудили остановиться перед Русским трактиром. Долго не решался Любской войдти в него, но слабость человеческая, которая однако ж сильнее много, взяла свое: Василий перешагнул через порог и дребезжа хлопнула за ним стеклянная дверь на блоке.

Ему показалось, что эта дверь отделила его на время от всего живущего: он очутился в другом мире. Кто мог знать здесь пришельца? Кому вздумалось бы искать тут Любскаго? Никто не приметил его и - он хоть один раз вздохнул свободнее! -

Утолив голод пищею, на которую, несколько дней назад, не мог бы он взглянуть без отвращения, присел Василий на скамейку и без намерения окинул взором собрание; невольно содрогнулся он, увидев карты, и с ужасом отворотился от играющих. Глазам его представилось другое общество: шумная толпа окружала деревянный стол, на котором стояло несколько бутылок; вино и пиво лилось в нечистые стаканы и на почерневшую от времени скатерть. Громкой, адской смех собутыльников не пробудил Любскаго. Он встал машинально, машинально подошел к ним и машинально слушал их разговор.

- "Выпьем еще с горя!" сказал обратившись к товарищу человек во фризовой шинели, с открытой шеей, со впалыми, тусклыми глазами, с лицом покрытым смертною бледностию, на котором казалось, и вино не имело уже действия.

- "Выпьем с горя!" подумал Любской: "Безумец! неужели вино может утолить печаль! Неужели в вине скрывается тайна примирения с совестию! Неужели и я...." Он с презрением взглянул на поклонников Вакха и вышел из трактира.

Эта картина живо нарисовалась в воображении Любскаго. Два дня провел он, почти без пищи, в маленькой, темной, нечистой комнате, которую променял на один из лучших нумеров гостиницы Шора. Голод казался ему сноснее, нежели вид этих развращенных людей; голос совести даже, сноснее песен пирующих с горя. Он принужден был однако ж возвращаться, и скоро удивился сам безотчетному равнодушию; ему не так уже противны были эти лица, эти разговоры, эти гнусные занятия. Через несколько времени начал находить он некоторое сходство в отчаянном положении своем с положением посетителей трактира; он извинил их безумие.

- "В самом деле", думал он: "минута забвения должна быть минута счастливая в жизни человека, лишившегося всего: обожаемого предмета, состояния, друга - всего; для которого и надежда исчезла, как свет падающей звезды! - Но стыд, но презрение общества! Где оно?... С кем я!... один на всем свете, с мучениями, с терзаниями совести и с воспоминаниями ужасного прошедшего; и этих преследователей могу я избавиться хоть на один час, хоть на минуту......"

Скоро стакан вина влился, как струя адской реки, в запекшиеся уста потеряннаго. -

Дождь крупными каплями бил в окна карет, возвращавшихся из концерта, из Английского клуба, со званых вечеров, из.... Как знать, кто, где, в большом городе, проводит вечер и часть ночи, да и зачем? - Лихие пáры, продрогнув от Русской весенней погоды, быстро мчались мимо их, и стук колес сливался с отрывистым криком промокших до костей кучеров. Час от часу реже слышался конский топот и дребезжание экипажей. Догорающие фонари слабо освещали грязные улицы, отражаясь в лужах. Наконец все почти утихло.

- "Кто идет?" раздался хриплый голос сонного будочника.

Молчание - и страж, исполнив долг свой, не заботясь об ответе, погрузился опять в сладкую дремоту.

Вдоль по стене противулежащего дома шел кто-то неровным шагом: он иногда останавливался, как будто обдумывая, куда идти, то вдруг отмеривал скоро пять или шесть больших шагов, но поравнявшись с фонарем, тень его опять то отставала, то перегоняла его.

Неправильный ход этого путника происходил от паров; но тут нечего винить ни Давсона, ни Савари* он двигался парами какого-нибудь Мушникова, Даниельсона и Крона, или других им подобных, которые дали правильный ход торговле, не заботясь о движимых их парами. Лавируя таким образом по Московским улицам, приплыл он наконец благополучно к тому дому, где жил Пронской.

_____________________________________

* Савари первый употребил пары в 1700 году, а Давсон первый устроил в 1811 году пароход.
__________________________

- "Отворите! эй, сторож! Проворней! - я озяб!" закричал он тем же нероврым [sic!] размером, каким шел.

Повторив несколько раз тщетно воззвания, он начал бить кулаком, и наконец изнутри послышался голос: "Ну, чтоб...." сопровождаемый целым строем Русских выражений. Запор застучал и жилец вместе с калиткой ввалился на двор.

- "Отведи меня домой!"

Дворник взял его под руку и с трудом, хоть без околичностей, повел в свой чулан, продолжая сквозь зубы начатое у ворот.

- "Опять натянулся! да где же это тебе нелегкий помог?"

- "В трактире" отвечал незнакомец, и так громко, что Пронской услышал из своей комнаты.

Случалось ли вам, любезный читатель, засыпать с головою, наполненною какими-нибудь мрачными мыслями, в беспокойстве, со сжатым сердцем? - Прежде, нежели совсем уснете вы, начнутся страшные грезы, и такой отдых утомителен; таким-то сном спал Пронской.

Есть еще странность, на которую не дурно бы, от нечего делать, обратить мистикам внимание (если уж они давно этого не истолковали): часто происшествия, видимые во сне, расположены так, что приготовляют к какому-нибудь внезапному случаю, который разбудит и составит как бы дополнение виденного; вы стоите на утесе, над пропастию, и вдруг камень обрушился под ногами вашими, вы летите стремглав - и что ж? с ушибленной рукой вылезаете наяву из провалившейся кровати! Тут какое-то предчувствие, какое-то непосредственное сношение души или духа с окружающими внешними предметами.

Пронской, огорченный тщетными стараниями найдти бедного Любского, уснул поздно. Последняя мысль, в которой мог он дать себе отчет, была: "где несчастный Василий?" Во сне стоял он задумавшись на улице, и перебирал в голове своей все места, где мог бы он надеяться отыскать потерянного, как вдруг знакомый голос:

- "В Трактире!" разбудил его.

Думая, что это игра воображения, Пронской старался уснуть, но встревоженный знакомым голосом, не мог сомкнуть глаз, он ясно отзывался в памяти его. С трудом дождавшись утра, велел Пронской позвать дворника.

- "Скажи, приятель", спросил он вошедшего седого старика: "есть ли еще жильцы здесь в доме, кроме меня?"

- "Нет, барин, никого нет наемщиков." отвечал старик, высматривая во всех углах образа, чтоб перекреститься.

- "Мне кажется, что я нынче ночью слышал какой-то шум?"

- "Да, это, батюшка, тут у меня приживает горемыка, в чулане. Нашел ономнясь на улице".

- "Как на улице! расскажи мне, где он, где ты его нашел? отчего он в такой нищете? отчего закричал он: в трактире? Неужели Василий...." Пронской остановился, испугавшись сам своих вопросов. Мысль эта показалась ему оскорбительною для друга, он не смел дать воли своему воображению.

- "Стало, это кто-нибудь из Ваших, барин?" отвечал удивленный дворник: "его точно зовут Васильем, да еще Ивановым".

- "Василий Иванович! - а как его фамилия?"

- "Фамилия, то есть прозвище? не знаю; не спрашивал, а Фатальной не сказал".

- "Как, Квартальной! разве он...."

- "Да как же, Ваше благородие, ведь я представлял пашпорт его в Часть; и-то-что он не потерял его, бедняга, а то бы насиделся в сибирке, да еще отправили бы по пересылке".

- "Расскажи, ради Бога, где нашел ты его?"

- "А вот изволишь видеть", отвечал старик, пока Пронской постепенно одевался, чтоб идти к несчастному, в котором дружба все еще не позволяла ему видеть Любскаго, но сердце сильно билось и повторяло: это он! - "изволишь видеть: так как на второй или третьей неделе великого поста, иду я по улице, гляжу - лежит человек; я подошел, прислушался - он дышет. Сам, подумал, возьму горького, ведь он этак замерзнет - а на дворе сиверко было! Знать погулял, сердечный! кто Богу не грешен, Царю не виноват! - Привел домой, да и положил в чулан. Он отогрелся, отдохнул. Уж он меня благодарил, благодарил! было бы за что! да с голоду что ли и занемог; недели две валялся; вот всего дня с четыре, как встал, начал было оправляться, да вчерась...."

Пронской не мог долее слушать. "Веди меня к нему!" сказал он, и почти бегом вышел из комнаты. Дорóгой дворник говорил ему, что во время болезни несчастной часто поминал Марью.

Пусть тот, кто может, вообразит себе свидание это! описать его невозможно.... я по крайней мере не берусь. Горестное и вместе радостное удивление Пронскаго, неизъяснимое чувство Любскаго! Первой не верил глазам своим, узнав с трудом в искаженных чертах больного прежния черты друга; отчаяние, развратная жизнь, болезнь совершенно изменили Любскаго: бледность заменила прежнюю свежесть лица его, глаза потеряли прежнюю пылкость, прежний огонь; черная борода скрывала приятность рта, все, даже голос изменился; он с трудом мог выговорить: "что тебе надобно?"

- "Неужели не узнаешь ты меня, Любской?"

- "Это ты! Боже мой!" проговорил больной - и, как мертвой,опустил голову на тулуп, которой служил ему изголовьем.

Когда после долгих стараний пришел он в себя, Пронской препоручил его присмотру прежнего благодетеля и пустился, быстрее мысли, искать помощи врача и способов успокоить страдальца.

Скоро нашел он место в больнице и поспешно возвратился домой, чтоб перевести Василья.

Карета стояла у подъезда, двое вели больного под руки, открыли дверцу, один шаг и он был бы, может быть, спасен.

"Поди!" закричал форейтор. С трудом поднял Василий голову, чтоб взглянуть на проезжающих, и опять без чувств упал на руки Пронского.

Коляска промчалась мимо ворот, в ней сидела - Марья Кремницкая....

Шум, пронзительный крик, плач, говор!

Старик, покрытый сединами, в бумажной короне, смотрит с важностию на зрителей: царство его в луне, подданные - те, которые предписывают ему законы; сметен он в безумии своем! - Здесь громким пением прославляет другой прелести Вакхических бесед, над стаканом воды любуется игре шипучего Аи; он счастлив! - Нет, не могу смеяться! холод пробегает по жилам. Кто одну минуту может войдти в себя, одуматься, тот не может, не должен смеяться в доме безумных. Человек лишенный всего, ибо он лишен важнейшего, одного преимущества над животными - разума - жалкое творенье! Слабость, скорбь, болезнь - вот что остается в удел несчастному. Грустно видеть тихое сумасшествие, но бешенство!... Вся немощь человека отделенного от общества обнаруживается в нем, какое-то отчаяние стесняет душу; тут даже чувство оскорбленного самолюбия безмолвно. Вот он, царь всего созданного, существо поставленное на высшей ступени творения - ниже всех!... Ужасно! -

Смотритель, привыкший к этому положению человека, хладнокровно говорит любопытствующим: "N^o XIII, Гусарской Штабс-Ротмистр Любской, сумасшедший от любви". Он вполголоса рассказывает историю его и встречу больного с Мариею в ту самую минуту, когда друг его старался спасти жизнь несчастного. "Это", говорит он, "был последний удар, и лучше, если бы и минута эта была последняя жизни его!"

Зрители с различными чувствами смотрят сквозь деревянную решетку, за которой тихо, уныло сидит потерянный - и в этой юдоли плача занимает место пылкой Любской.

Кто в состоянии следовать за его мыслию, лишенною путеводителя - разума? Это судно без кормчего: волны одна за другой бьют в него, оно носится по бурному морю. Кто отгадает направление его? Кто спасат [sic!] его от гибели, кто направит к пристани? -

Образ Марьи, Пронской, время надежд, время счастия, веселой круг приятелей - все в каком-то хаосе пробегает пред его глазами; он живо видит ее, бросается к ногам обожаемой и - церковь Николая Чудотворца, иногда горькая существенность сменяет милый призрак; тогда погружается он опять в прежнюю думу, в тихую печаль.

Коляска промчалась мимо ворот, в ней сидела - Марья Кремницкая....

- "Ну-с!" скажет читатель, если еще не надоел ему мой рассказ.

- "Больше ничего!"

- "Как! ничего? Где ж развязка, где конец?"

- "Конец здесь, а развязки другой быть не может: это просто сказание о том, как и отчего Любской сошел с ума. В обыкновенном быту не всегда так устраивается, чтоб влюбленные разлучены были несчастием и после долгой борьбы с людьми, с природой и судьбой наконец все превозмогли и достигли своей цели; не всегда и жизнь обоих до последней минуты остается любопытною. В моем рассказе, Любской, попав в желтый дом, кончил дни, как большая часть товарищей его; Марья жила и жила счастливо, забыла Василья.... -

- "Как! забыла?"

Образ Любскаго и воспоминание прошедшего удаляла она, как дитя отталкивает горький напиток до тех пор, пока прольет его....

- "А Пронской?"

Пронской уехал в сельцо Крохово и, может быть, когда-нибудь, между деревенских занятий прольет слезу, прочтя историю N^o XIII.

(На иллюстрации: храм святителя Мартина Исповедника в Москве.)

Оставить комментарий © Copyright Панфилов Алексей Юрьевич (litteraturowed@yandex.ru) Размещен: 29/08/2020, изменен: 29/08/2020. 61k. Статистика. Статья: Проза No. X I I I Иллюстрации/приложения: 1 шт. Скачать FB2		Ваша оценка:

Панфилов Алексей Юрьевич : другие произведения.

No X I I I. Сочинение Телешевского. М., 1833