|
|
||
И вот такой апперцептивный фон (а он отнюдь не воспринимался мной поначалу таковым, но оценивается в этом качестве лишь теперь, ретроспективно) - сопровождал мое восприятие двух сцен встречи двух заговорщиков - героев повести К.П.Масальского "Регенство Бирона" (1834) - на... "явочной, конспиративной квартире".
Если в предыдущем описанном случае (лейтмотивное упоминание Красной улицы в Петербурге) в недоумение приводила повторяемость детали, то здесь - немотивированность выбора места действия.
Встречи происходят в хижине на некоем огороде, тянущемся от Фонтанки вдоль тогдашнего Невского проспекта, причем один из участников, гвардейский офицер из числа заговорщиков, в первый из этих двух раз предстает перед другим, завербованным им новичком, пе-ре-о-де-тым в женское платье:
"Из полуразвалившейся хижины, где жил прежде огородник, вдруг вышла монахиня и приблизилась к Валериану.
- Чем кончился твой поединок? - спросила она.
- Ах, Лельский! Я едва узнал тебя; как ты хорошо перерядился..."
Затем они отправляются на то самое решающее собрание-обед к графу Головкину, при этом старший из них уже избавляется почему-то от своего камуфляжа. Самая же первая их вербовочная встреча происходит и вовсе в открытую - случайно, на улице; так что причины, побудившие автора вновь столкнуть их в такой обстановке и при таких обстоятельствах, - остаются совершенно необъяснимыми.
Правда сюда, эту конспиративную явку приходит в этот момент... перевербованный агент Бирона, тот самый, который в начале повести, почти в столь же конспиративных условиях встречался с другим, и тоже своим старшим коллегой, чтобы сообщить о посещениях Красной улицы - еще одним приятелем-сослуживцем того же молодого героя. Понятно, что такая встреча не может происходить открыто.
Но является этот агент... как-то непродуктивно: лишь для того, чтобы сообщить о том, что Бирон пока что об их заговоре ничего не знает. Почему нужно было совмещать посещение этого "двойного агента" с приходом сюда же, на эту "явку" заговорщика-новичка - также совершенно непонятно.
Правда и то, что приходит на эту конспиративную встречу этот новичок, поручик Аргамаков, после возвращения с той самой дуэли с похитителем его невесты, Карлом Бироном, происходившей, как водится, далеко за городом, в Екатерингофе; а путь его, описываемый повествователем, при этом лежит через... КОЛОМНУ. Как всем известно - это место действия как раз незадолго до появления повести Масальского опубликованной знаменитой поэмы Пушкина, с происходящим в ней переряживанием "черноусого гвардейца" в женское платье!...
Но зачем персонажу ЗДЕСЬ, не у Пушкина, в сюжете этого именно прозаического произведения... женское платье - остается так и неясно. Вернее же, для понимания, осознания этого обстоятельства - нужно в данном случае не прослеживание сюжета, его логики, сцепления сюжетных событий, но понимание - художественной концепции произведения, его авторского замысла.
Лишь только если мы вспомним о пристрастии двух великих русских императриц, Елизаветы и Екатерины, к... переряживанию в мужское платье; в военные мундиры, в которых они совершают свои государственные перевороты; лишь когда мы заметим в тексте повести скрытый каламбур, возникающий при столкновении параллельно функционирующих слов: "МОНАХИНЯ" и... "МОНАРХИНЯ" - и как бы приравнивающий главу государства, императрицу к переодетому в платье монахини заговорщику, - лишь тогда обретет свой смысл, свое оправдание и существование в сюжете порожденного этим художественным замыслом произведения такой "необъяснимой" детали.* * *
Что же касается декорации этого эпизода с переодеванием - то, честно говоря, ошеломленный (как я уже признавался) неслыханным, непомерным наплывом художественной информации, - я даже и не стал доискиваться причин присутствия этого необъяснимо-изолированного сюжетного элемента; махнул рукой на промелькнувшую у меня перед глазами загадочно-абсурдную обстановку действия.
Она появляется в повествовании еще раз - когда те же самые персонажи, Лельский и Аргамаков, возвращаются сюда, в эту же хижину огородника, после коллективного визита гвардейских офицеров к предателю - князю Черкасскому. Здесь их и арестовывают агенты Бирона: каким-то образом, стало быть, узнавшие об этой их "конспиративной квартире".
И так бы я ничего и не подозревал о скрытом смысле этой промелькнувшей перед читателем декорации - то есть о наличии у нее какого-либо смысла вообще, - если бы позднее, после визита друга одного из арестованных с просьбой о заступничестве к фельдмаршалу Миниху и цесаревне Елизавете Петровне, после возвращения бежавшей от своего похитителя невесты героя, ищущей приюта у того же его друга, - на квартиру к нему не заявился его знакомый, комический персонаж, нечто среднее между грибоедовским Репетиловым и гоголевскими Иваном Ивановичем и Иваном Никифоровичем, и... в диалоге персонажей не прозвучало бы ПОЛНОЕ ИМЯ-ОТЧЕСТВО арестованного героя, одного из скрывавшихся в "хижине огородника".
При этом имя его отца, также занимающего заметное место в действии повести, ИЛЬЯ ПРОХОРОВИЧ - прозвучало и стало известным читателю чуть ли не с самого начала. Причем меня как раз это имя - и особо привлекло своей второй частью, отчеством: совпадающим и с отчеством и с фамилией заглавного героя "болдинской" повести Пушкина, гробовщика Адриана Прохорова.
Тем более, что и художественная функция этого персонажа повести 1834 года, принципиального, несгибаемого старообрядца, - является развитием характерных черт пушкинского персонажа; так что совпадение имен у Масальского - вполне осознанное; входит в авторский замысел.* * *
И вот, этот вновь появившийся комический персонаж, майор по фамилии... Тулупов заговаривает об аресте заговорщиков, об их числе (кратном, между прочим, пятерым казненным "декабристам": 15-ти!), о предстоящем им приговоре...
Кстати, перед нами тут сразу же возникает коварный вопрос: а не обыгрывается ли где-нибудь в этом повествовании знаменитая... ДУШЕГРЕЙКА Екатерины II из финальной сцены суда над "пугачевцем"-Гриневым в будущем романе Пушкина "Капитанская дочка"? Во всяком случае, название станции, где находит приют по приезде в Царское Село Мария Миронова, - СОФИЯ - отзывается в многократно появляющемся, как-то уж чрезмерно эксплуатируемом в тексте повести Масальского... названии предмета меблировки, слове "СОФА" (мы его встречали даже в приведенном фрагменте мелодраматической сцены с "ножиком" между Ольгой Мурашевой и Карлом Бироном).
Кстати, аналогичную Аргамакову, "лошадиную фамилию" первоначально носил у Пушкина Гринев. В пропущенной, невошедшей в окончательный текст романа главе он зовется: Буланин.
И вот здесь-то, уже к концу повести, от майора Тулупова мы впервые слышим полное имя-отчество одного из подсудимых, того самого поручика Аргамакова. Обратим внимание: точно так же в повести Гоголя "Записки сумасшедшего" мы лишь перед самым концом ВПЕРВЫЕ узнаем имя главного героя, Поприщина: Авксентий (совпадающего с именем второстепенного, но также в финале появляющегося персонажа пушкинского "Гробовщика", в его женском варианте, работницы Аксиньи).
Это полное имя героя - мы до сих пор так и не догадались сложить из известных уже, доступных нам элементов. А автор нам, как нарочно, ничем не захотел даже помочь его представить, расслышать: ВАЛЕРИАН ИЛЬИЧ. И сразу же, как только я это имя-отчество своими собственными глазами узрел - у меня в воображении вспыхнула, как живая предстала та самая "непонятная" сцена, сцены в... хижине на огроде у самого Невского проспекта (!).
В хижине - или, можно сказать по-иному, в... ШАЛАШЕ.* * *
Нет, не "Валериан" (хотя, впрочем, был такой видный деятель у большевиков: Валериан Куйбышев) - но: "Владимир Ильич"; не "хижина на огороде" - а: шалаш в... Разливе! И сразу же ведь становится понятным, зачем автор (совершенно немотивированно, казалось бы) заставляет скрываться там заговорщиков: он "помнит", он ЗНАЕТ, как Ленин (с Зиновьевым, кажется) скрывался от царской охранки - в шалаше в Разливе.
Он ПОМНИТ, он ЗНАЕТ, как Ленин, скрываясь, бегая по конспиративным квартирам, - переодевался, гримировался: отсюда буфонный, гротескный маскировочный костюм одного из скрывающихся в шалаше - прошу прощения: в хижине - заговорщиков (хотя и это не объясняет, почему костюм - женский, почему он имеет именно такой, а не иной, точно определяемый автором характер: быть может, здесь находит себе место отзвук известного анекдота о бегстве свергаемого, свергнутого теми же самыми большевиками А.Ф.Керенского, переодетого в женское платье?).
Конечно же, первая реакция на это озарение - броситься вновь, обратно к тексту двух этих сцен; проверить: есть ли там какие-либо другие признаки, детали, участвующие в той же самой предвосхищающей исторической проекции?
Правда, потом мне пришлось задуматься: а каких, собственно, подтверждений я жду? Что именно будет считаться - таковыми?
Можно ли считать такими подтверждениями - предвосхищающие реминисценции из... романов Ф.М.Достоевского: "Бесы", "Братья Карамазовы", "Преступление и наказание"? Пожалуй, да. Общепризнанно: в романах Достоевского содержатся предвозвещения деятельности той партии "большевиков", которая будет создана обитателями шалаша в Разливе, Лениным и Зиновьевым; порожденной ею государственно-политической системы.
Реминисценции первых двух из этих романов - имеют точечный, буквально - однословный характер, что и заставляет сомневаться в реальности их существования, хотя они, словечки эти, бросаемые повествователем и пришедшие в его текст из будущих произведений Достоевского, - афористически-характерны, памятны любому читателю, а потому, даже и в таких невероятных условиях, - разительно-узнаваемы как принадлежащие первоначально ЭТОМУ именно источнику, имеющие в повести 1834 года... ЦИТАТНЫЙ характер.* * *
В первой сцене свидания Лельского и Аргамакова, при появлении в виду "хижины огородника" перевербованного шпиона Бирона:
" - Боже мой! Сюда кто-то идет! - воскликнул Валериан, глядя в окошко.
- Не бойся! Это так же НАШ; я его ожидал".
"Наши" - так называют друг друга... другие заговорщики: члены кружка Петруши Верховенского в романе "Бесы"; одна из романа глав так и называется: "У НАШИХ", - чем подчеркивается характерный, знаковый облик этого словечка.
И, сколь бы незначительно-микроскопической эта предполагаемая нами реминисценция ни могла бы показаться, ее почти сразу же, при первых словах появившегося персонажа, о котором идет речь в предыдущем диалоге, - сменяет... другая, из другого романа. Подчиненный Бирона рассказывает о событии, свидетелем которого он был и которое касается судьбы одного из его собеседников:
"...Брат герцога отстоял только вашего друга капитана за то, что он не допустил вас разрубить ему голову на поединке. И в вашу защиту он сказал слова два, три; но когда герцог закричал: "РАССТРЕЛЯТЬ его!" - то ваш противник, не найдя, видно, в этом большого неудобства, тотчас согласился и замолчал".
"РАССТРЕЛЯТЬ!" - знаменитая реплика Алеши Карамазова в ответ на рассказ его брата Ивана о злодее-помещике, затравившем собаками крестьянского мальчика.
И вновь: слово-то само по себе - вполне распространенное; но появление его, как содержащего возможную реминисценцию, сразу вслед за другим таким же заставляет подозревать, догадываться - что такое предвосхищение, заглядывание в текст будущих произведений великого романиста, - действительно входило в намерения автора повести!* * *
Реминисценция же из третьего названного нами романа Достоевского - находится вообще вне границ двух рассматриваемых нами эпизодов; однако - содержится в эпизоде, представляющем собой логически следующий, после сцены ареста, шаг в решении судьбы арестованных: это сцена, в которой, по докладу секретаря, Бироном, без малейших раздумий, выносятся им разнообразные приговоры.
В этом эпизоде в целом происходит - нечто изображенное позднее в знаменитой эпиграмме О.Э.Мандельштама на Сталина, прямо - ее инсценировка:
Как подкову, кует за указом указ -
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз...
На фоне изучаемой традиции, кстати, становится понятным поэтический прием, на котором основана эта строка: она воспринимается как цепочка паронимов к слову... КОММУ-НИСТ - которое, на ее фоне начинает восприниматься как состоящее из двух корней, двух значимых слов.
Подобно... фамилии гоголевского полицейского из комедии "Ревизор": Держиморда, или - имени персонажа "Держикрай" из повести 1824 года "Адо" (справедливости ради надо отметить, что на аналогичном разложении заимствованного слова была построена каламбурная интерпретация, в духе эпохи, магазинной вывески еще в романе Б.А.Пильняка "Голый год": "Кому - таторы, а кому - ляторы!").
И уж тут-то реминисценция романа "Преступление и наказание" - настолько разительна, что сразу же приходят на память предшествующие "сомнительные" случаи - и всякие сомнения на их счет отпадают. В ответ на сообщение о первом же подсудимом:
" - Га! - воскликнул Бирон ужасным голосом, - колесовать его!"
Мы уже имели случай высказать наши предположения о судьбе в русской литературе пушкинской эпохи этого междометия, столь пронзительно-экспрессивно звучащего... в реплике умирающей героини романа Достоевского "Преступление и наказание": оно воспроизводится, предвосхищается в подписи-криптониме программного стихотворения, опубликованного в 1818 году в петербургском журнале "Благонамеренный".
То, что мы вновь встречаем более полутора десятилетий спустя в журнальной публикации обращение к тому же будущему литературному материалу - служит подтверждением нашей прежней догадки: эта предвосхищающая реминисценция из Достоевского - действительно функционирует в литературе первой трети XIX века.
Более того, стихотворение "Благонамеренного" может в данном случае рассматриваться в качестве промежуточного звена: поскольку не только эту имитацию авторской подписи под ним мы встретили в тексте повести Масальского - но и отражение самого ее, этой полуторадесятилетней давности стихотворной публикации текста!* * *
О разительности этой реминисценции мы говорим потому, что она уже - не ограничивается "точечным", однословным характером, как в предыдущих двух случаях. Здесь уже - в предельно сжатом виде воспроизводится целая сюжетная линия, в которой участвует предсмертная реплика героини Достоевского. Ведь последней каплей в мученической жизни этого персонажа стала - смерть ее мужа, чиновника Мармеладова, раздавленного... КОЛЕСАМИ уличного экипажа.
Этот узловой сюжетный мотив - и отражается во второй части реплики персонажа повести 1834 года, в выбранном Бироном способе казни основного участника заговора: "КО-ЛЕ-СО-ВАТЬ"!
И дело в этом случае не ограничивается - даже этим; доходит вплоть до... прозрачно завуалированного, лукаво припрятанного повествователем НАЗВАНИЯ романа, из которого происходит эта реминисценция. И это - в ближайшей же реплике того же персонажа, делающего разнос секретарю, позволившему себе выразить робкое сомнение в законности прозвучавшего приговора:
" - Суд?.. Ты полагал?.. Ты, ты смеешь меня учить! - закричал Бирон, едва дыша от гнева. - Пиши: колесовать! Чтобы ночью в четыре часа за городом без огласки приговор этот был исполнен... Чтобы ровно в четыре часа ночи все ПРЕСТУПНИКИ были КАЗНЕНЫ".
Фраза просто взрывается аллюзиями, проекциями не столь отдаленного будущего: помимо названия романа "Преступление и наказание", тут и "казнь" самого Достоевского на Семеновском плацу, так же несостоявшаяся, как не состоялась, была остановлена прямо на эшафоте казнь героев повести 1834 года (ввиду свержения Бирона сторонниками принцессы Анны Леопольдовны); и знаменитый тезис "революционных демократов": "искусство - учебник жизни" ("ты смеешь меня учить!")...
Что тут еще можно добавить? Присутствие Достоевского в повести 1834 года - о-че-вид-но; и мы полагаем, что присутствие это - продиктовано не в последнюю очередь содержащимися в его романах провозвестиями тоталитарного режима, который воцарится в России в следующем столетии и какие-то фрагменты, фрагментики истории становления которого - мы обнаруживаем в этом произведении.* * *
Можно задать и еще более трудный вопрос: следует ли считать таким же подтверждением наличия в двух эпизодах повествования картины пребывания Ленина в Разливе - не менее, если не более разительную реминисценцию... повести Пушкина "Станционный смотритель"; точнее - библейской притчи о блудном сыне, обыгранной в ней.
Правда, дается она не в тех же самых декорациях, но на границе того же самого эпизода, когда арестованных везут к месту заключения -
"по берегу Фонтанки к Неве. Увидев дом отца своего, Валериан закрыл лицо платком и зарыдал.
- Бедный батюшка! Ты уж никогда не увидишь своего сына! - произнес он прерывисто.
- Вот дом твоего отца!..."
- повторяются те же слова, которые звучат в ремарке повествователя, - в реплике конвоира.
Евангельская притча отзывается в этом эпизоде - еще одним преломлением ее в пушкинском творчестве, помимо повести 1830 года - недописанными (а значит и неопубликованными еще в то время, неизвестными тогдашним читателям и писателям) "Воспоминаниями в Царском Селе" 1829 года.
Повторяется та мизансцена, тот жест, с которым Пушкин изображает себя, вернувшегося к стенам родного Лицея:
...Так отрок Библии, безумный расточитель,
До капли истощив раскаянья фиал,
Увидев наконец родимую обитель,
Главой поник и зарыдал.
Тут-то что может быть? - воображается возмущенно-гневное восклицание нашего возможного собеседника. Но мы об этом варианте "подтверждения" не можем не упомянуть, поскольку в заглавии повести Пушкина (не говорю уже о том, что творится в самом ее тексте) содержится, анаграммируется слово: СТАЛИН - имя "преемника" Ленина, укравшего у него партию и государство, разбазарившего их, приведшего их к неутешительному финалу, которому мы все были свидетелями.* * *
Обсуждение этих возможностей - предмет длительных, объемистых исследований этого лишь слегка, поверхностно затрагиваемого нами сверхъестественного произведения. Но вот что можно еще отметить: тот же самый прием анаграммирования имени Сталина, что и в заглавии пушкинской повести, - встречается нам в уже приведенных фрагментах описания своеобразного "двойника", аналога его, Сталина, сына - генерала Карла Бирона.
Молчаливое противостояние соперников на обеде у графа Головкина завершается его великодушной репликой: "...Он обедает последний раз в жизни: не СТАНУ мешать ему!" Как только я взглянул на этот текст, после того как ассоциация персонажа повести 1834 года и Василия Сталина у меня возникла, мое внимание обратило на себя это слово: СТАНУ, СТАЛ - в нем, произносимом устами этого именно персонажа, звучит имя будущего вождя.
Но затем, если мы с этой точки зрения взглянем и на текст другой сцены с участием того же персонажа, корреспондирующей, художественно соотносящейся с ней благодаря выразительной метаморфозе, совершающейся в обеих со столовыми приборами, - то окажется... что и там продолжается, получает развитие то же самое анаграммирование!
В реплике персонажа, обращенной к героине, взаимности которой он добивается, звучат те же обороты, что в реплике, мысленно адресованной его сопернику в другом эпизоде ("...не стану мешать ему..."): "Я не подойду, не трону тебя, я выпущу тебя сейчас же из моего дома". Однако выражен этот оборот отказа - другими лексическими средствами; в нем уже - не повторяется звучания того же имени, что и в предыдущем случае.
И тем более значимым оказывается, что ЭТА ЖЕ САМАЯ ЛЕКСИКА, ЭТОТ ЖЕ САМЫЙ ГЛАГОЛ - и в этом диалоге все-таки звучит, хотя и в составе другого оборота речи; анаграммирование того же имени - в нем все-таки совершается:
" - ОСТАНОВИСЬ! - вскричал в ужасе Бирон, бросаясь на колени. - Клянусь честью, что отпущу тебя в дом отца твоего, клянусь честью!..."
И мы уже хорошо понимаем, почему в этой реплике - повторяется... ТО ЖЕ САМОЕ ВЫРАЖЕНИЕ, которое обратило на себя наше внимание в описании ареста героев: "В ДОМ ОТЦА ТВОЕГО"! Оно в том случае участвует в реминисцировании повести Пушкина, благодаря которой, как мы намекнули читателю, в повесть 1834 года заглядывает, проецируется образ того же Сталина.
И в названии которой - содержится то же самое буквосочетание СТАН-, благодаря которому этот образ сгущается, начинает сквозить через вековую историческую дистанцию - и в этих двух случаях.* * *
Из всего бескрайнего поля исследований, которые можно посвятить этой повести, ограничимся только одним, нас лично - бесповоротно убедившем в возникших у нас предположениях. Для нас представляется достаточным и того, что наша догадка о перспективно-политическом подтексте этой мизансцены - еще раз подтверждается с помощью - имен.
Имен - тех самых участвующих в ней персонажей, поручика Аргамакова и капитана Лельского, только чуть-чуть иначе, чем это было до сих пор и к чему мы уже привыкли в процессе чтения, друг относительно друга расположенных.
Теперь, в начале второго эпизода в "хижине огородника", берется - личное имя первого из этих персонажей и фамилия второго; и - ставятся рядом:
"...ВАЛЕРИАН с ЛЕЛЬСКИМ опять скрылись в хижину на огороде..."
Эффект получается тот же, что и при неожиданном обнаружении "Валериана Ильича": имя будущего вождя - проступает в этом сочетании имен.
Мало того, что сама по себе фамилия "Лельский" является очевидным вариантом фамилии героя пушкинского романа, в которой целиком присутствует корневая часть фамилии "Ленин" (да и зовут которого к тому же, как известно... Владимир!). А если бы Пушкин придал фамилии своего персонажа - другое окончание? Такое же... как у фамилии "Онегин"?!
Подобный вопрос однажды задал В.Н.Турбин относительно фамилии... "Хлестаков". А что, если бы Гоголю вздумалось назвать героя своей бессмертной комедии... "Хлесталин"? И, если кому-нибудь такие вопросы могут показаться странными, то мы напомним, что тем же Турбиным в беллетристической прозе журнала "Благонамеренный" конца 1810-х - начала 1820-х годов обнаружена публикация, главного персонажа которой так и зовут: "ЛЕНИН".
К этому можно добавить: псевдонимом... "Сталинский" подписана публикация одного сочиненного в соавторстве Баратынским шуточного стихотворения. Исследователи не так давно обратили внимание, что персонаж одного из изучаемых нами детских писателей 1830-х годов прямо так и носит фамилию: "СТАЛИН". Но они же почему-то до сих пор хранят гробовое молчание о том, что герой другого произведения ТОГО ЖЕ САМОГО ПИСАТЕЛЯ носит, ни много ни мало, фамилию: "ПУТИН".
Одним словом, имена руководителей нашего многострадального государства в ХХ веке - были широко распространенным предметом игры у литераторов предшествующего столетия, и не только пушкинской поры. Таким образом, ономастическое явление, обнаруженное нами теперь в повести Масальского, не является чем-то изолированным или аномальным, но - на равных правах выступает составной частью этой литературной игры.
Тот же вопрос о вариативности окончания мог бы быть задан ведь и относительно фамилия персонажа повести 1834 года. А что, если бы рядом в ее тексте стояли имена, образующие в совокупности сочетание... "Валериан Лелин"? Но такая трансформация представляется даже избыточной, даже - преуменьшающей эффект узнавания: ведь в имени, соседнем с фамилией "Лельский", - присутствуют именно те буквы, "И" и "Н", прибавление которых к корневому элементу просвечивающей в ней фамилии пушкинского персонажа - и приводит к ПОЛНОМУ совпадению.* * *
Логично теперь вернуться к исходному пункту нашего герменевтического процесса, реплике майора Тулупова (так и маячит теперь за этим "говорящем" именованием... какая-нибудь фигура из охраны сталинских лагерей!). И посмотреть: а что нового можно в ней, в этой реплике, обнаружить, с точки зрения нового взгляда, брошенного нами на эпизоды с "хижиной огородника"?
" - Говорят, что всех заговорщиков на днях отправят на тот свет, - продолжал он. - Набить было трубочку!.. Люблю за то Бирона: отцу родному не спустит... Славный табак!.. Человек пятнадцать в беду попались, я слышал... Верно, у вас трубка не чищена, капитан: горечь в рот попадает... Вашего приятеля также грех попутал! Весьма жалко! Удивляюсь, как с умом Валериана Ильича... Верно, у вас табак сыр: трубка погасла".
И теперь становится воочию видно, что, произнося эту реплику, В КОТОРОЙ ОБСУЖДАЕТСЯ АРЕСТ ЗАГОВОРЩИКОВ, - герой... ЗАКУРИВАЕТ ТРУБКУ. Трубку, надо заметить, - чу-жу-ю, позаимствованную им - конфискованную! - у хозяина. Так же, как перед этим - графинчик с водкой, который он самостоятельно, зная, где он находится, вытаскивает из шкафа.
Вокруг описания действий персонажа сгущается образ, видение: О-БЫС-КА. И не "обыска" вообще, но - в его исторической конкретности, с индивидуально-узнаваемыми чертами эпохи. Имеет место уже знакомое нам явление стилистики этого повествования: слова, составляющие этот пассаж, - электризуются флюидами, идущими из политической истории будущего века.
"Трубка" - "не чищена": в употребленном глаголе, в описанном повествователем состоянии трубки - резонирует название сталинских "ЧИСТОК", арестов партийных и государственных функционеров, сопровождавшихся - обысками. Столкновение имени (тогдашнего, той исторической эпохи) тирана с фразеологизмом: "отец родной" - напоминает о титуле, принятом на себя главным организатором этих "чисток": "ОТЕЦ И УЧИТЕЛЬ", "ОТЕЦ НАРОДОВ".* * *
Слова об аресте и приговоре - перемежаются оценками трубки, табака. Эффект получается такой же, какой мы наблюдали при столкновении темы политического заговора и рябчиков: в этом сочетании - заложено, таится зерно художественного произведения будущего, ХХ века; только теперь не поэтического - а изобразительного.
В этой реплике - присутствуют составные элементы, программа знаменитого плаката времен "перестройки": рука великана с зажатой в ней трубкой, смахивает, сгребает толпу людей, похожих на табачные крошки, в пачку из-под "Беломора".
Конечно, теперь приобретает значение и то обстоятельство, что ленинский шалаш - находится в Разливе; поблизости от воды. Вновь рассматривая интересующую нас сцену, мы не позабыли осведомиться: а воспроизводится ли в ней - и эта диспозиция? И тогда-то вспомнили - очевидное, сразу сообщенное повествователем: огород этот тянется по Невскому проспекту, начиная - от реки Фонтанки!
И теперь, когда мы вернулись к реплике майора Тулупова, нас ждал поистине сюрприз. Помимо аксессуара, который так выразительно-мрачно актуализируется в перспективе хрестоматийного облика одного из соратников обитателя этого шалаша, Сталина, - реализуется в этой фразе и мотив... "Разлива"; во-ды.
Табак в трубке вызывает нарекания персонажа, потому что он подмок, сырой - "сыр". Но и этим дело, развитие мотива не ограничивается. На сообщаемые тревожные известия о судьбе героя отзывается собеседник:
"Мурашев, СПЛЕСНУВ руками, взглянул на Ханыкова и спросил:
- Неужели и Валериан Ильич..."
Да, уважаемый господин Мурашев (помнится, так звали - начальника московской милиции в 90-е годы?), говорят - и он тоже.* * *
Долго ломать голову над тем, почему это определение скверного качества табака, прозвучавшее в реплике персонажа, дано в такой именно грамматической форме - краткого прилагательного, делающей его омонимичной названию пищевого продукта, - не приходится.
Того самого "двойного агента", появляющегося в обоих эпизодах с "хижиной огородника" (и который, как может показаться, и выдал двух друзей-заговорщиков; хотя столь же вероятно - что дело обстоит и не так), зовут кратко: "МАУС".
То есть: словом, совпадающим (а может - и просто являющимся им) с английским словом... обозначающим "мышь". Мы склонны полагать, что выбор фамилии мотивирован созвучием этого русского перевода - с французским словом, звучащим "муш", то есть муха. Слово это - служит традиционно жаргонным обозначением полицейского шпиона (это словоупотребление - и обыгрывается у Пушкина в "Сказке о царе Салтане...": в муху превращается - князь Гвидон, пожелавший тайком побывать в доме своего отца).
Мы не знаем: Маус ли приготовил мышеловку, в которую попались его собеседники; или - сам чуть не угодил в нее: но мы точно знаем, что все мыши - любят сыр. Таким образом, соответствующий каламбур в реплике майора Тулупова служит безусловным показателем ее комментирующего отношения к рассматриваемым нами "ленинским" сценам повести 1834 года.* * *
И, если мы расслышим в одной из приведенных нами реплик этого Мауса... слова знаменитой песни Владимира Высоцкого "Тот, который не стрелял", - то мы не ошибемся:
Мой командир меня почти что спас,
Но кто-то на расстреле настоял,
И взвод отлично выполнил приказ,
Но был один,
который не стрелял.
Срв.:
" - ...Брат герцога отстоял только вашего друга капитана за то, что он не допустил вас разрубить ему голову на поединке. И в вашу защиту он сказал слова два, три; но когда герцог закричал: "Расстрелять его!" - то ваш противник, не найдя, видно, в этом большого неудобства, тотчас согласился и замолчал".
И не ошибемся мы в этом заключении - не только потому, что фразы эти - похожи; что в реплике персонажа повести - просвечивают слова будущей песни Высоцкого. Но и потому, что реминисцирование той же самой песни - продолжается в дальнейшем повествовании; и в той самой сцене казни, о которой как о предстоящей сообщается в этой реплике:
"Валериану завязали глаза и поставили перед двенадцатью солдатами. Он слышал, как звенели шомполы, прибивая пули в дулах ружей. Скоро звук этот затих, и раздался громкий голос командовавшего капрала.
В эту минуту сердце Валериана, до тех пор мужественно ожидавшего смерти, мгновенно оледенело от ужаса: в это сердце целились двенадцать ружей; двенадцать пуль при слове "пали!" должны были растерзать грудь Валериана. Он ждал с нетерпением, чтобы ужасный залп грянул скорее и перебросил его с границы мучительной, стесненной жизни в спокойную, беспредельную область вечности..."
Тут уж проза Масальского - почти буквально воспроизводит поэзию поэта прошлого (с нашей точки зрения) века:
Рука метнулась в пропасть
С дурацким звуком "пли!"
И залп мне выдал пропуск
В ту сторону Земли...
Более того, приведенный фрагмент повести - содержит в себе литературно-критический анализ сцены из песни Высоцкого; вскрывает - ее ЕВАНГЕЛЬСКИЕ корни (эпитет: "звенели шомполы, ПРИБИВАЯ пули в дулах ружей" - проецирует на сцену расстрела - сцену Распятия).
Христа предает, обрекает на казнь - один из 12-ти; в песне Высоцкого - наоборот: один из расстреливающих - спасает героя; отсюда - их ЧИСЛО, которое "уточняется" в прозаическом соответствии 1834 года.* * *
Героя в повести 1834 года - тоже спасают; спасает его государственный переворот, арест организатора казни, Бирона (в его имени начинает теперь нам звучать фамилия арестованного на пике своей политической карьеры организатора сталинских репрессий Леонтия Берии).
...Но слышу: "Жив, зараза,
Тащите в МЕДСАНБАТ:
Расстреливать два раза
Уставы не велят".
И эта развязка казни - также отражается в развязке казни в повествовании у Масальского:
"Так думал, так чувствовал Валериан. Вдруг... раздается конский топот.
- Стой! кричит громовой голос. Кто-то подбегает к Валериану, торопливо снимает ПОВЯЗКУ с глаз его и заключает юношу в объятия".
Там - "медсанбат", в который тащут "недострелённого"; здесь - "повязка" на глазах расстреливаемого, напоминающая - о больничных "повязках".* * *
Ну, а еще имя "Маус" созвучно - с кличкой очередного провокатора... из телефильма "Семнадцать мгновений весны": знаменитого агента Клауса в блистательном исполнении Льва Дурова.
Полностью раскрытый политический, из истории ХХ века заимствованный подтекст сцены с "хижиной огородника" - заставил меня вспомнить и разрезаемого в сцене обеда у графа Головкина рябчика, и многократно упоминаемую Красную улицу, и обратить внимание на присутствующие в повествовании реминисценции из песен Высоцкого (есть, наличествует здесь, помимо рассмотренной, и знаменитая "Банька"). Иными словами: становится ясно, что эта транс-историческая реминисценция в повести 1834 года - не единична.
И, таким образом, находит подтверждение наше первоначальное суждение о наличии предвосхищающей реминисценции из того же телефильма "17 мгновений весны". Она, напомним, содержится - во вставном фрагменте, перебивающем второй эпизод этой сцены и расположенном сразу после сообщения о возвращении "Валериана с Лельским" в "хижину огородника".
На этом фоне присутствие в повести 1834 года этой реминисценции - становится уже вполне достоверным.
|