К сказанному нужно добавить, что это "сотрудничество" Гоголя с Достоевским в вопросе о "пуговицах", о котором мы говорим, - нашло себе отражение в упомянутой нами статье Бочарова.

Когда исследователь сопоставил воедино все перечисленные нами при упоминании названия его статьи мотивы двух произведений Гоголя и Достоевского, он пришел к выводу, что из них - складывается, образуется в качестве литературной проекции - библейский эпизод об изгнании из рая Адама и Евы: эпизод об испытанном ими стыде, о холоде обнаженности и обретенной горькой свободе.

Но только складывается эта библейская проекция - именно из СОВОКУПНОСТИ мотивов двух произведений, повести "Шинель" и романа "Бедные люди"! Нельзя сказать так, что, создавая свой "гоголевский" эпизод, - Достоевский оснащал его отсутствующими библейскими аллюзиями. У Достоевского - есть чувство стыда - чувство, которое можно назвать чувством "обнаженности" его персонажа. Но самого этого мотива "утраты одежды", который и образует сюжетную ткань библейского эпизода - у него нет.

Глядя на эту сцену изолированно, нельзя сказать - что она представляет собой аллюзию библейского мифа; нельзя сказать, что она ее - образует, порождает. Точно так же, из описания трагедии утраты шинели Акакием Акакиевичем Башмачкиным - такого вывода о библейском ее подтексте сделать нельзя.

Эта картина, это представление - появляется только если СЛОЖИТЬ вместе мотивы двух этих произведений, их - соотнести: что и сделал (как он говорит сам, неожиданно для себя) исследователь; и, сделав, - это увидел.

Гоголь - как бы подготавливает реминисценцию библейского сюжета, которую после него довершит Достоевский; НА-ЧИ-НА-ЕТ ЕГО РЕМИНИСЦИРОВАНИЕ. И - останаваливается: в ожидании Достоевского, его появления...

*      *      *

Как мы уже напоминали, в первом романе Достоевского, помимо этой параллельной сцены, - есть еще пространное и взволнованное рассуждение героя об этой именно повести Гоголя. Она вызвала у него категорическое неприятие, хотя сами эти пространность и взволнованность - свидетельствуют, наоборот, о том, что она захватила его целиком.

Следовательно, дело не в повести, а в нем самом; в существовании некоего барьера, не позволяющего ему признаться в своей захваченности, покоренности Гоголем.

С одной стороны, он недоволен ее правдоподобием; тем, что Гоголь повествованием о своем герое выставляет напоказ такие стороны, которые герой Достоевского стремится скрыть от чужих глаз, сделать достоянием своей личной, интимной жизни:

"...Так после этого и жить себе смирно нельзя, в уголочке своем, - каков уж он там ни есть, - жить водой не замутя, по пословице, никого не трогая, зная страх Божий да себя самого, чтобы и тебя не затронули, чтобы и в твою конуру не пробрались да не подсмотрели - что, дескать, как ты себе там по-домашнему, что вот есть ли, например, у тебя жилетка хорошая, водится ли у тебя что следует из нижнего платья; есть ли сапоги, да чем подбиты они; что ешь, что пьешь, что переписываешь?.."

Здесь, как мы видим, начинает звучать мотив "одежды", БЕЗ которой герой не хочет чтобы его видели люди; мотив, который перерастает в метафору "обнаженности", "разоблачения" (ОТОРВАВШАЯСЯ ПУГОВИЦА того же персонажа в другой "гоголевской" сцене - это ведь тоже... начало, первый шаг раз-де-ва-ни-я, "разоблачения"!).

*      *      *

С другой стороны, герой предлагает автору повести целую программу мер, которые могли бы, и должны были бы, с самого начала сделать ее корректной по отношению к чиновничьему этикету; в противовес знаменитому "гуманному месту", изображающему насмешки над героем Гоголя его товарищей по службе, - изобразить его беспорочную службу, после пропажи шинели - привести дело к благополучному финалу:

"...А лучше всего было бы не оставлять его умирать, беднягу, а сделать бы так, чтобы шинель его отыскалась, чтобы тот генерал, узнавши подробнее о его добродетелях, перепросил бы его в свою канцелярию, повысил чином и дал бы хороший оклад жалованья, так что, видите ли, как бы это было: зло было бы наказано, а добродетель восторжествовала бы, и канцеляристы-товарищи все бы ни с чем остались. Я бы, например, так сделал..."

Поучительно обратить внимание на то, какое, в ходе изложения этого "проекта" переработки гоголевской повести, вырисовывается представление персонажа о последовательности событий в обсуждаемом им произведении. Здесь вновь - дает знать о себе отмеченное нами явление, смешение кругозоров автора и персонажа, представлений о повести Гоголя самого Достоевского и его героя:

"...Ну, добро бы он ПОД КОНЦОМ-ТО хоть исправился, что-нибудь бы смягчил, поместил бы, например, хоть после того пункта, КАК ЕМУ БУМАЖКИ НА ГОЛОВУ СЫПАЛИ: что вот, дескать, при всем этом он был добродетелен, хороший гражданин, такого обхождения от товарищей не заслуживал, послушествовал старшим (тут бы пример можно какой-нибудь), никому зла не желал, верил в Бога и умер (если ему хочется, чтоб он уж непременно умер) - оплаканный..."

Бумажки-то Акакию Акакиевичу на голову сыпали и говорили, что "снег идет", - не В КОНЦЕ, а В НАЧАЛЕ повести. Перенося эту деталь в конец, в сцену гибели героя от холода - Достоевский, таким образом, открывает ее функцию как СЮЖЕТНОГО ПРОРОЧЕСТВА: сыграв глупую шутку над своим товарищем, чиновники таким образом ПРОРОЧАТ ему смерть, которой он умрет.

Достоевский, таким образом, вновь, как и в случае с "Федором Федоровичем", - выступает... ИССЛЕДОВАТЕЛЕМ гоголевской повести, занимает по отношению к ней позицию ЭСТЕТИЧЕСКОГО АНАЛИЗА.

*      *      *

Об этом же феномене гоголевского повествования в следующем веке будет писать, анализируя повесть Гоголя, В.Н.Турбин. Поначалу я так и подумал: поистине гениально прочтя Достоевского - исследователь сумел разглядеть его аналитический ход; эксплицировал, распространил его в своих работах. Но потом...

Еще до того, как я сам это - углядел, мой слух резануло употребление в процитированном пассаже Достоевского слова... "товарищ"; "товарищи". И дело не только в том, что головокружительную игру с употреблением этого слова... в качестве обращения, принятого в ХХ веке, в Советской России - мы не раз наблюдали в произведениях... пистелей пушкинского времени. Вплоть - до последнего случая, в анализируемой нами повести 1824 года "Адо".

Но такое, несуществующее еще функционирование слова - актуализируется и в пределах самого этого фрагмента текста романа Достоевского. За два слова до этого - нам встречается... термин "гражданин", переводящий и это, следующее слово - в план обращения-титула, принятого в России в ХХ веке!

В процитированном же перед этим пассаже, развивающем ту же тему фантазий героя о возможной переделке гоголевской повести, - мы встречаем выражение, и вовсе распространяющее это обращение определяемым им именованием лиц: "товарищи канцеляристы".

Правда, смысл этого выражения в контексте у Достоевского - несколько иной (и написано оно поэтому, вообще-то, у него через дефис). И я даже поначалу не догадывался о самой возможности такого его анахронистически-модернизирующего переосмысления и долго ломал голову над тем: какое отношение употребление слова "товарищ" в этом последнем случае - может иметь к предшествующему, там, где его анахронистическое прочтение уже совершенно явственно диктуется организацией текста?

И так было до тех пор, пока я не вскрыл, не сформулировал для самого себя ту литературоведческую, относительно повести Гоголя, идею Достоевского - которой, как мне поначалу показалось, мог "воспользоваться" Турбин.

И только потом, когда оба эти случая контакта Достоевского с эпохой ХХ века - пришли между собой в соприкосновение в моем недоумевающем сознании, - тут-то все и перевернулось с головы на ноги. Ведь обращение "товарищ" - как раз и войдет в обиход, будет таким же привычным, как для Достоевского обращение "господин", - в ту эпоху, когда будет жить и трудиться... Турбин.

А почему именно ЭТО так важно, почему именно об этом обращении из будущего столетия Достоевский вспоминал, когда использовал, инкрустировал в текст своего романа "Бедные люди" наблюдение, маленькое открытие из гоголеведческих работ Турбина, - об этом говорит нам облик... Турбина-дебютанта.

Он - автор первой своей, знаменитой дебютной, как и обсуждаемый роман Достоевского, книги, которая так и называется: "ТОВАРИЩ время и ТОВАРИЩ искусство" (М., 1961).

*      *      *

Таким образом, герой Достоевского по отношению к повести Гоголя выступает самым настоящим ретроградом, отягощенным всем мертвым грузом "риторической традиции".

Но когда он начинает критиковать сцену с разоблачением "значительного лица", приведшего героя к смерти, - вдруг оказывается, что дело обстоит полностью наоборот: он не скрывает, а... сам ра-зо-бла-ча-ет. Он доказывает необходимость таких "распеканций", мотивируя это тем, что каждый чиновник - стремится увильнуть от работы; "распеканции" нужны - чтобы заставить его держаться в рамках трудовой дисциплины:

"...нужно приучать; нужно острастку давать; потому что - между нами будь это, Варенька, - наш брат ничего без острастки не сделает, всякий норовит только где-нибудь числиться, что вот, дескать, я там-то и там-то, а от дела-то бочком да стороночкой..."

Мы понимаем, почему это откровенное признание - противоречит той характеристике, соответствующей не действительности, а этикету, которую он предлагает дать герою Гоголя.

Но все дело в том, что служебное поведение Башмачкина - как раз... полностью противоречит той "реалистичной" картине чиновничьего лукавства, которую нарисовал герой Достоевского! А наоборот - как раз и является наглядной иллюстрацией той "положительной характеристики", которой герой Достоевского требует его снабдить:

"Вряд ли где можно было найти человека, который так жил бы в своей должности. Мало сказать: он служил ревностно, - нет, он служил с любовью. Там, в этом переписываньи, ему виделся какой-то свой разнообразный и приятный мир..."

При этом сравнении, на фоне этого рассуждения "знающего человека", вдруг начинает выясняться, что описание-то Акакия Акакиевича Башмачкина у Гоголя - совершенно... не-прав-до-по-доб-но, "нереалистично": вопреки тому первоначальному обвинению в ненужном правдоподобии, которое выдивнул против автора повести "Шинель" герой Достоевского.

*      *      *

Это в конце-концов констатирует и сам герой романа Достоевского - "эксперт" по чиновнисьему быту, которому следовало быть консультантом Гоголя при написании повести. Все его письмо заканчивается формулировкой все того же противоречия в самой обостренной форме.

С одной стороны, он дает окончательную характеристику повести:

"пустой какой-то ПРИМЕР ИЗ ВСЕДНЕВНОГО, ПОДЛОГО БЫТА".

А с другой:

"Да ведь это злонамеренная книжка, Варенька; это просто неправдоподобно, потому что и СЛУЧИТЬСЯ НЕ МОЖЕТ, ЧТОБЫ БЫЛ ТАКОЙ ЧИНОВНИК. Да ведь после этого надо жаловаться, Варенька, формально жаловаться".

Именно это "неправдоподобие" мы и отметили в изображении героя Гоголем. А вот почему это так сильно задело героя Достоевского, и почему он так сильно не хочет, "чтобы был такой чиновник" - об это мы сейчас и узнаем.

*      *      *

Возникает сомнение: а действительно ли повесть Гоголя не понравилась ему по той именно причине, которую он открыто выдвигает? Возникает вопрос: а не существует ли какой-нибудь другой, совершенно иной, настоящей, но - глубоко скрытой причины, по которой герой Достоевского отвергает изображение героя в этой повести?

И действительно, за этими обвинениями Гоголя в том, что он стремится сдернуть завесу с интимной, глубоко личной жизни описываемого им чиновничьего быта, - мы начинаем замечать, что это - не он, Гоголь, стремится сдернуть завесу, а совсем наоборот - его герою... нечего скрывать. Он - ничего не стремится скрыть; он попросту - ничего не умеет скрывать.

Это не Гоголь изображает действительность так, что в ней всем все становится видно; он - избирает такого героя, у которого - всем все видно.

И тогда появляется догадка: что именно это обстоятельство - так глубоко оскорбило, обидело героя романа Достоевского. То, что Гоголь представил ему героя, так похожего на него самого, - и в то же время составляющего ему какую-то бытийную, экзистенциальную противоположность.

Его обидело не то обстоятельство, что у него есть такая глубоко скрытая, интимная жизнь, и домашняя, и служебная, - которую изо всех сил стараются обнажить. Он как раз привык к тому, что кто-нибудь ему то и дело "пасквиль испекает", он считает это нормой жизни, и он очень хорошо понимает, что в повести Гоголя - вовсе не в "пасквилях" дело: это-то для него так и обидно!

Обидело его то, что он, в отличие от гоголевского героя, - вынужден скрывать свою жизнь; вынужден выработать в себе отсутствующее у его "двойника" Акакия Акакиевича искусство ее сокрытия.

*      *      *

Это видно не только из его рассуждений о том, что человек из кожи вон лезет, чтобы никто не видел, как он выглядит у себя дома; об истинных мотивах служебного поведения чиновничества, - но и при сопоставлении этого рассуждения с той самой сценой, которая служит параллелью гоголевской сцены со "значительным лицом".

В этом и состоит причина введения Достоевским в эту сцену происшествия с "пуговкой". Герой на несколько мгновений предстал перед двумя свидетелями этой сцены, его начальниками, - обнаженным, голеньким; таким, каким всегда ведет свое существование гоголевский герой; он увидел, далее, и то, каким они видят его в эти мгновения - случайно посмотрев на себя при этом в зеркало.

И вот на фоне этого просшествия, "от противного", нам и становится понятным, очевидным то выработанное годами искусства сокрытия себя, которым владеет он во всех остальных случаях.

Читая гоголевскую "Шинель", герой - тоже увидел себя как бы "в зеркале". Но это было - страшное зеркало; зеркало, в котором он - тоже предстал перед собой обнаженным, голеньким; но только не на один момент, не в условиях случайного происшествия (которое служило бы ему - оправданием и самооправданием; тоже - своего рода "одеждой", которой он мог бы кое-как "прикрыться"), а - на протяжении всей его жизни.

И это страшное отражение - словно бы готово было выйти из зеркала; оттеснить его; занять его место. Да это, как мы видели, и рисуется в его фантазиях по поводу "переделки" повести: "...чтобы тот генерал, узнавши подробнее о его добродетелях, перепросил бы его в свою канцелярию, повысил чином и дал бы хороший оклад жалованья..."

*      *      *

Напомним: "тот генерал", в интерпретации героя Достоевского, - это некий таинственный, неидентифицируемый однозначно "Федор Федорович"; а таинственен он, неидентифицируем до конца - потому, что является НАЧАЛЬНИКОМ ТОЙ КАНЦЕЛЯРИИ, В КОТОРОЙ СЛУЖИТ ГЕРОЙ ДОСТОЕВСКОГО. Иными словами - той канцелярии, в которую, как мерещится ему самому, вот-вот должен войти... Акакий Акакиевич Бащмачкин. И, натурально, - занять его место!

В этом - причина столь необычного функционирования этого имени в повествовании Достоевского: Достоевский - изображает БЕССОЗНАТЕЛЬНЫЙ ПРОЦЕСС ВЫТЕСНЕНИЯ; отчуждения этого "генерала", этого "сановника", этого начальственного "Федора Федоровича" - из реальности своего персонажа.

Поэтому и в литератутрной фантазии (где он позволяет явлению г-на Башмачкина совершиться уже воочию) этот "Федор Федорович" реальности персонажа - и превращается в "того генерала"... вымышленной реальности гоголевского повествования: там, где его с А.А.Башмачкиным встреча ему, фантазирующему персонажу, ничем не угрожает.

Таким образом, Достоевский в своем первом романе, по крайней мере, этом "гоголевском" фрагменте, "диптихе" его, - воспроизводит, моделирует некоторые черты литературы "потока сознания" ХХ века.

*      *      *

Вот - возможное направление решения загадки, которая мучила меня с тех пор, когда я в этот раз вновь пробегал глазами повесть "Шинель".

"Роман" Акакия Акакиевича с шинелью - длится... на протяжении всего-навсего одного дня: но зато с самого утра, когда перед отправлением в канцелярию ее ему принес портной Петрович, и до позднего вечера, когда он ее, возвращаясь с праздничной, по этому случаю, вечеринки товарищей, утратил.

Я заметил эту особенность гоголевского построения, повторю, впервые в этот раз, и сразу же спросил себя: почему это так похоже, в этом отношении... на роман Джойса "Улисс", где повествование тоже охватывает целиком один день и описывает странствия его героя по городу?

Теперь ответ получен - благодаря Достоевскому. Гоголь - просто-напросто... па-ро-ди-ру-ет Джойса; воспроизводит своеобразное, неповторимое построение его романа. Достоевский (повторю: возможно, лишь в двух этих "гоголевских" эпизодах, и более нигде) - ПРО-ДОЛ-ЖА-ЕТ, подхватывает это пародирование, воспроизведение - и конструктивно дополняет его эскизом техники "потока сознания".

Таким образом, в этом первом произведении Достоевского - УЖЕ звучит во вполне сформировавшемся, хотя и неразвернутом, незаметном глазу виде проблематика его следующей повести, "Двойника"; намечается - сам сюжет вытеснения героя "двойником" со службы и из жизни.

Проблематика эта - не была замечена сразу ни Некрасовым, ни Белинским и поэтому так неприятно поразила их при появлении в своем полном художественном развитии во второй повести Достоевского. Показалась им резко-неприятным контрастом по отношению к первой, принятой ими "на ура" вещи; "предательством" по отношению к тем идеалам, которые Достоевский в ней будто бы "проповедывал"...

*      *      *

Об этом зародышевом состоянии сюжета и проблематики "Двойника" в первом романе Достоевского говорит - и грамматическая форма слова, обозначающего предметный мотив, связывающий произведения Достоевского и Гоголя: "ПУГОВКА". Достоевский каждый раз, неизменно в своем описании сцены повторяет слово в этой именно, уменьшительной форме, "пу-гов-ка".

Грамматическая форма эта контрастно-полемически ориентирована на соответствующее словоупотребление повести Гоголя. У Гоголя, в том месте, где эпизодически появляется, мелькает этот аксессуар, - "ПУГОВИЦА".

Эта пара слов, распределение их по произведениям двух писателей - ОБРАТНО-СИММЕТРИЧНО, "зеркально" по отношению к другому аксессуару, присутствующему, правда, только у Гоголя, но зато уж - не то чтобы не эпизодчески, а в самом что ни на есть центре повествования. Я имею в виду... фамилию его главного персонажа: "БАШМАЧКИН". Слово, от которого она образована, "башмачок", находится в той же уменьшительной грамматической форме, что и "пуговка" у Достоевского.

Таким образом, Достоевский - не просто ориентирует аксессуар, фигурирующий у него в сцене, зеркальной по отношению к сцене гоголевской повести, - не просто находит его среди аксессуаров, предметных мотивов повести Гоголя же; но еще и дополнительно подчеркивает, выделяет ЕГО ГРАММАТИЧЕСКУЮ ФОРМУ, выбирая такую же, как и форма слова в фамилии центрального гоголевского персонажа.

Эта принципиальная, прямо-таки геометрически выделенная форма словоупотребления ставит перед исследователем Достоевского вопрос: почему - "ПУГОВКА" (а не: "пуговица")?

Почему до сих по в достоевсковедении этот вопрос не был поставлен, понятно: на него у исследователей писателя - нет, не существует ответа.

Столь же понятно, почему этот вопрос задали мы: сразу же, при первом же взгляде на текст сцены Достоевского, как только мы обратили внимание на различие грамматической формы с соответствующим словом у Гоголя, - у нас на него возник... ОТ-ВЕТ.

*      *      *

Нам сразу же стало ясно, что это загадочное обстоятельство истории русской литературы не может объясняться ничем иным, как только тем, что в творческий диалог Достоевского и Гоголя здесь вклинивается фигура... знаменитого советского киноактера Михаила ПУГОВКИНА. Именно реминисценцией, реминисцированием его фамилии автором романа "Бедные люди" - и объясняется та грамматическая форма слова, которую оно получило у него, в отличие от Гоголя.

И вопрос, над которым мы долго и безуспешно ломали голову, был другим: почему именно - он? Почему именно - Пу-гов-кин?

Естественно, в поиска ответа на этот вопрос мы стали перебирать все известные нам роли, сыгранные этим актером. И в итоге оказалось, что ответ на этот вопрос мы так долго найти не могли потому, что дело - не... в нем, не в самом актере Михаиле Пуговкине. Сам по себе он к роману Достоевского, к гоголевским сценам в нем - отношения не имеет.

Он служит - лишь УКАЗАТЕЛЕМ на тот эпизод, ту сцену, ту сюжетную линию в одном из сыгранных им кинофильмов, которую Достоевский избрал - для того чтобы сделать КОММЕНТАРИЕМ к только что выявленному нами тайному замыслу своего первого романа.

Кинокомедия Леонида Гайдая по пьесе М.А.Булгакова "Иван Васильевич меняет профессию". Впрочем, сейчас я беру свои слова обратно: актер Михаил Пуговкин - тоже... имеет самое прямое отношение к этому автокомментарию к роману "Бедные люди".

Он в этом фильме играет - КИНОРЕЖИССЕРА: служит как бы - отражением в зеркале постановщика фильма, Гайдая. Служит - его ДВОЙНИКОМ.

Это - как бы спрятанный, незаметный; непредусмотренный... самим автор пьесы "Иван Васильевич" Булгаковым двойник (потому что Булгаков, в замысле своей пьесы, создавая в ней роль кинорежиссера Якина, вряд ли рассчитывал на то, что ее когда-нибудь будут ставить в кино).

А рядом - двойник, двойники... уж самые что ни на есть настоящие: два - "Ивана Васильевича". Один - управдом Иван Васильевич Бунша. Другой - ну, вы знаете, тот самый, из "Рюриковичей". И оба они - не по своей воле... вытесняют друг друга в чужой исторической действительности; занимают - место друг друга.

Вот именно по причине изначальной ориентированности романа Достоевского "Бедные люди" на его будущую повесть "Двойник" - писатель, я думаю, и воспользовался для комментирования своих замыслов фигурой, именем Михаила Пуговкина; поставил слово - название знаменитого, роднящего его со своим великим предшественником аксессуара в этой именно грамматической форме.

*      *      *

Батюшки-святы! Как же я этого не заметил, говоря о "виртуальном" присутствии двух первых романов Лажечникова в списке действующих лиц "Ревизиора", рядом с фамилией... полицейского Пуговицына.

(И вновь: только сейчас "дошло", и это после всех разговоров о кинематографе ХХ века в романе Достоевского "Бедные люди": в фамилии ПОЛИЦЕЙСКОГО "Пуговицына" - содержится фамилия... советского МИНИСТРА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ Пуго, "героя" августовского путча 1991 года! А также... ФАМИЛИЯ ДРУГОГО ВЕЛИКОГО КОМЕДИЙНОГО СОВЕТСКОГО КИНОАКТЕРА ГЕОРГИЯ ВИЦИНА.)

Во втором из романов Лажечникова - заглавная сцена свадьбы карликов в ЛЕДЯНОМ ДОМЕ на Неве, забытых там, погибающих от холода, бесчеловечно игнорируемых устроившими себе эту забаву "значительными лицами" государства, начиная с императрицы Анны Иоанновны... Ведь эта сцена - прообраз, предшественница... гоголевской "Шинели"!

И вновь: В.Н.Турбин полностью отдавал себе отчет в этом генезисе гоголевского произведения, опосредуемом ономастикой "Ревизора". Он писал (в "Героях Гоголя", М., 1983), что отношения Акакия Акакиевича со своей новой шинелью - подобны... отношениям с женой, невестой; сравнивал ее похищение у него - с похищением героини в поэме Пушкина "Руслан и Людмила".

Стало быть, в повести Гоголя, как и в романе "Ледяной дом", - тоже есть "свадьба", тоже есть "жених" и "невеста". И есть: Нева, на которой у Лажечникова был устроен ледяной дом, и - Фонтанка, Калинкин мост, у которого (и даже гораздо дальше) герой повести Гоголя совершает свои загробные похищения...