Кажется, что "Вакхическая песня" Пушкина сложилась в непосредственном общении поэта с античностью: стилизация мироощущения пирующих героев этого стихотворения, видимо, безукоризненна; безукоризненно единообразна здесь лексика и ортодоксально корректен жанр. "Вакхическая песня" - дионисийский гимн, словно бы перенесенный в русскую действительность двадцатых годов XIX века прямехонько из глубины в два, в два с половиной тысячелетия в Псковскую губернию с берегов Эгейского моря.

Вполне понятно поэтому, что именно как образец исканий и достижений Пушкина в сфере художественной антологистики "Вакхическая песня" всего прежде и изучалась. И нечего добавить к тому, что, например, было сказано о "Вакхической песне" в капитальных трудах о Пушкине Б.В.Томашевского или в исследованиях А.А.Тахо-Годи (см. ее статьи "Жанрово-стилевые типы пушкинской античности" и "Эстетико-жизненный смысл античной символики Пушкина" в сборниках "Писатель и жизнь". Вып. V. Л., 1968 и Вып. VI. Л., 1971). Стихотворение Пушкина и античность - такова одна из линий изучения "Вакхической песни". К этой линии примыкает и этюд М.Мурьянова "О пушкинской "Вакхической песне". С мыслью исследователя о том, что в "Вакхической песне" надлежит видеть сложную филологическую проблему, нельзя, конечно, не согласиться.

Другая линия предусматривает анализ "Вакхической песни" в контексте лирики Пушкина. Здесь - поиски того, что соотносимо с "Вакхической песней" в границах лирического творчества поэта, как бы улавливание отзвуков стихотворения в том, что было хронологически близко к нему. И первое место здесь принадлежит Д.Д.Благому, который еще в своей монографии "Творческий путь Пушкина" (М.; Л., 1950) соотнес "Вакхическую песню" с "Андреем Шенье", а далее - с "Арионом". Сделано это было точно, изящно, и исследовательская инициатива, проявленная ученым тридцать лет тому назад, ждет продолжения. Своеобразные отзвуки "Вакхической песни" в творчестве Пушкина послышатся, вероятно, не раз, и иногда они будут уловимы легко, а иногда фиксация их потребует некоторых навыков, тщания: мы, к примеру, имеем в виду неожиданную трансформацию мотивов стихотворения в контрастном по отношению к нему "Зимнем вечере" или развитие этих мотивов в пушкинской драматургии.

Но одно звено в истории становления идей и образов "Вакхической песни" остается невыявленным, невысвеченным; один штрих здесь не прочерчен еще с надлежащей определенностью. Штрих очень важный: речь идет о контактах Пушкина с современной ему журнальной поэзией, с той поэзией, которая заполняла страницы литературно-художественной периодики двадцатых годов, получая достаточно широкое распространение. Такая поэзия проникала в многоликую, пеструю и по-своему демократическую читательскую среду, расходилась по альбомам, мелькала в списках, при первой же возможности обретала самодеятельный музыкальный аккомпанемент. Не слышать этой поэзии, не считаться с нею Пушкин не мог: его творческая жизнь отнюдь не предполагала изоляции от чего бы то ни было "мелкого", "низкого". "Мелкое" и "низкое" были рядом, и отношение Пушкина к поэзии и прозе, впоследствии забытым, отодвинутым на дальние планы наших историко-литературных штудий, - огромная тема. Пушкин хорошо знал такую поэзию, реагируя на нее как бы на равных и по-товарищески, хотя, разумеется, и полемически. Полемика с журнальной поэзией двадцатых годов XIX столетия есть и в "Вакхической песне"; и вопрос о соотношении "Вакхической песни" с такого рода поэзией - небольшая часть огромной проблемы творческого общения Пушкина с современной ему текущей литературой.

"Вакхическая песня" аккумулирует общественные настроения первой половины двадцатых годов. Мир ее ясен; и, как всякий гимн, она полнится одним настроением: настроением триумфальным. Впоследствии, в "Арионе", будет запечатлена извечная антитеза триумфа: катастрофа, крушение, не затронувшее, впрочем, мировоззрения героя стихотворения, внутренне его не сломившее.

Я гимны прежние пою, -

будет сказано там, за рубежом декабря 1825 года. А здесь - сами эти "прежние" гимны: триумф духовной свободы, неугасимого разума, жизнерадостности. При всей отвлеченности мотивов и образов "Вакхической песни", при всей отдаленности их от русской действительности в них - голос этой действительности, полной жизнеутверждающих упований и светлых надежд.

Но рядом с "Вакхической песней" Пушкина - вереница журнальных выпусков; и, когда просматриваешь их, начинает казаться, что вакхические песни в те годы писали едва ли не все. Чем же принципиально отличается от них гимн, который сложил в Михайловском Пушкина?

Вакхическими песнями пестрели журналы.

Что смолкнул веселия глас? -

вопрошает певец, как бы ведущий в подразумеваемом хоре; и словами его открывается стихотворение Пушкина. Эти слова, задающие тон в "Вакхической песне", отзовутся в стихотворении "Зимний вечер", где лирический герой - уже отнюдь не собирательный образ эллина, афинянина, а реальный, "натурально" изображенный ссыльный поэт - в той же синтаксическо-стилевой конструкции и в той же лексике спросит единственную свою собеседницу:

Что же ты, моя старушка,
Приумолкла у окна?

"Вакхическая песня" и "Зимний вечер" пишутся одновременно, тогда же, там же, где пишутся "Борис Годунов" и "Евгений Онегин". Впрочем, потом два стихотворения "разлучаются": "Вакхическая песня" печатается в пушкинском сборнике 1826 года, "Зимний вечер" - в альманахе "Северные цветы" за 1830 год. Создается впечатление большого временного разрыва двух шедевров пушкинской лирики, и без того отдаленных один от другого по месту действия, по настроению и по жанру: дионисийский ликующий гимн и русская печальная народная песня. И далеким заслоняется близкое: оба стихотворения были написаны едва ли не одним и тем же пером, и одно из них зеркально отражает другое, вторит ему, как вторит первоначальному звуку любимое Пушкиным эхо.

Итак, старушка у окна "приумолкла", а "веселия глас", по Пушкину, "смолкнул". Но в окружавшей поэта литературной реальности "веселия глас" не смолкал ни на день. Правда, поток вакхических песен немного утих к 1822-1823 годам, когда в борьбе, в соревновании элегически грустной, меланхолической линии русской поэзии и линии жизнерадостной, эпикурейской верх взяла первая. Может быть, открывающее стихотворение Пушкина возглашение относится к этому, для нас незаметному литературному эпизоду? Относиться оно может и к внутренней жизни поэта: перед вакхической песней - трагические стихи "Свободы сеятель пустынный...", еще ранее - "Погасло дневное светило...". "Веселия глас" здесь действительно умолкает; и в духовной биографии Пушкина дионисийский гимн 1825 года как бы вспышка постепенно назревавшего озарения, предпосылки которого были заложены давно.

Но Пушкин входил в русскую литературу под неумолчный звон "вакхических песен". Их писали, переписывали. Их осмеивали в метких пародиях. Их отвергали. И их снова и снова принимались писать.

В 1821 году в "Благонамеренном" (N 10, ч. 14, май) появляется стихотворение А.А.Крылова "Вакхические поэты"; написано оно в форме письма к редактору, к издателю журнала А.Е.Измайлову:

Невольной страстью увлеченный,
Я должен, я хочу писать!
Скажи, любимец муз почтенный,
Какой мне род стихов избрать,
Чтоб славы истинной дождаться?
Я не привык от юных лет
В стихах и в свете притворяться:
Мне пить вино охоты нет,
А без вина какой поэт
Теперь за лиру может взяться?
Пускай завистники кричат,
Что музы не должны быть пьяны, -
У нас теперь в стихах звучат
Так громко рифмы и стаканы,
Что крики злобы заглушат.
В ком дарованья нет приметы,
Кто недруг чаши круговой,
Все наши модные поэты
В ней потопляют гений свой...

Надо сказать, что суть наполнявших русскую поэзию вакхических песен здесь схвачена метко: эпикуреизм, по едкому замечанию пародиста, носит явно бутафорский характер. Поэты "стучат бокалами пустыми", вокруг "звучат... рифмы и стаканы", поэзия сосредоточивается у "чаши круговой". Круговая чаша, бокалы, стаканы - что-то вроде театрального реквизита, подлинность которого для пародиста сомнительна. Пародист проецирует антураж вакхических песен в реальность, рисует гротесковую картину повального пьянства на отечественном Парнасе. Сам же он от участия в этих вакханалиях устраняется. Он уходит в молчание. Он готов на забвение, которое, впрочем, ждет и поэтов, преданных Вакху; но уготованное ему забвение, по крайней мере, смиренно и благопристойно, тогда как забвению, ожидающему вакхолюбивых поэтов, предшествуют отчаянные усилия от забвения уйти, спастись.

В многочисленных и очень глубоких теориях литературной пародии все же не разграничены, как нам кажется, два ее типа: пародия на одного, на чью-то индивидуальность, и пародия на множество, пародия на тенденцию, на веяние и на моду. "Вакхические поэты" А.А.Крылова - конечно же, яркий случай пародии на художественную тенденцию, на увлечение множества, на литературную эпидемию. Значит, уже в 1821 году множественность вакхических поэтов признавалась своего рода знамением времени.

1815 год. "Российский Музеум", ч. 4. "Вакхическая песня" Вл.Измайлова:

Любовь! Тебе прости навеки я сказал,
Желая Вакху в плен отдаться...

Это - что-то вроде сигнала. "Вакхические песни", "бакхические песни", "пуншевые песни" появляются в огромном количестве, их публикуют журналы, альманахи. "Вестник Европы", "Невский зритель", "Сын отечества", "Дух журналов", "Русский инвалид", "Соревнователь..." - все воздают щедрую дань неуклюжим, старательным, но порою и очень изящным стилизациям вакхических мотивов, эпикурейской атрибутике и неутихающе жизнерадостным настроениям. Особенно, пожалуй, усердствует "Благонамеренный".

"Песнь пирующих". Подписано: Ры-ский (Ф.Рындовский).

Потопим горести в вине,
Пусть лица радостью сияют,
И восхищения одне
Пусть наши чувства наполняют.
Там милых дев и юных жен
Прелестны видны хороводы,
Скажите, кто не восхищен,
Смотря на лучший цвет природы?

В том же журнале: В.Туманский, "Веселый час".

Други! веселие!
Кубки налиты:
Зреют любовию
Граций ланиты...
                      (1818, июнь, ч. 2, N VI).

Еще одна "Вакхическая песнь", на сей раз Д.Са-онова. "К мальчику" А.А.Дельвига, "Вакхическая песнь В.К.Кюхельбекера, "К Вакху" некоего Т-ва. Вскоре - анонимные "Правила нынешних модных поэтов":

Всегда тверди сто раз одно:
"Звон чаши золотой, пенистое вино,
Восторг любви, конец желаний..."
                  (1821, февраль, ч. 13, N III).

Впрочем, в том же журнале через месяц появляется "Бакхическая песня" О.Сомова. Более солидный "Вестник Европы" печатает своеобразную стихотворную нотацию Б.Федорова "Союз поэтов", но вакхические песнопения не смолкают.

Распутать клубок вакхических песен невозможно. Кто сложил первую и когда? Кто кому вторит? Кто кому отвечает? Кто кого пародирует? Начала и концы здесь потеряны; но, не вдаваясь в историю отечественного эпикуреизма, не заглядывая в XVIII век, можно увидеть, что ко времени ссылки Пушкина на юг и в Михайловское эпикуреизм становится какою-то коллективной игрой, вполне в духе тех игр, которыми вообще блистала первая четверть нового века. Участие в этой игре было и способом выражения солидарности с господствующим в обществе расположением духа, и своеобразным литературным ряжением. Пушкин принял участие в этой игре: даром быть таким же, как все, он обладал в высшей степени; и если на протяжении полутора столетий подчеркивалась незаурядность поэта, его исключительность, то теперь открывается нам и его естественная обыкновенность, его реальный демократизм, сказавшийся, в частности, в том, что поэт мыслил свое творчество неотторжимой частицей некоего общего дела, а в себе видел одного из граждан республики российской словесности. И "Вакхическая песня" мыслится им в ряду одноименных или близкоименных произведений как еще один виток запутанного клубка стилизаций, пародий и контрпародий, как выражение готовности участвовать в занимающем умы литературном соревновании. Надо ли говорить о том, что Пушкин одержал в нем победу...



В вакхических песнях, со всех сторон обступавших стихотворение Пушкина, есть и чаши, и бокалы, и круговое движение, и жизнерадостность, и оптимизм. Пушкин откровенно и щедро берет у своих собратьев по перу атрибуты условного античного пира, стилевую риторику, лексику. Он, несомненно, помнит и о пародиях на вакхические песни. Но если цель пародии на множественность какого-то явления литературы заключается в том, чтобы это явление прекратить, пресечь, не дать ему развиваться далее, то цель контрпародии в том, чтобы показать непрекращаемость начатого, неуязвимость его. Контрпародией движет особенное творческое упрямство, а поэтическое выражение такого упрямства - в форсировании, в нагнетании как раз того, что было кем-то осмеяно. И такое нагнетание пронизывает стихотворение Пушкина.

Мотив "чаши круговой" подвергался осмеянию всего прежде: круг не знает конца, наполняя чашу и пуская ее по кругу, можно тешиться пиром до бесконечности. Но Пушкин форсирует прежде всего как раз мотив круга, кольца. А в финале гимна появляется первообраз всех выступающих в ходе исполнения гимна кругов и окружностей - светозарный круг солнца. "У Пушкина центральный образ - солнце, и к нему все сводится. Солнце веселит (1), действует вакхически (Вакх - солнце, 2), солнце - Ярило (4); солнце наполняет виноград (5), кольцо - солнце (6), сдвинуть бокалы в центр (солнце - центр, 7-8), музы - спутницы солнца - Аполлона (9), разум - солнце (10), солнце (11), заря (солнце, 12), солнце ума (13), солнце (14), тьма (отсутствие солнца, 14)", - писал выдающийся русский музыковед Б.Яворский (Б.Л.Яворский - С.В.Протопопову, 22 января 1936 г. - В кн.: Яворский Б. Статьи, воспоминания, переписка. М., 1972, т. 1, с. 555).

Б.Яворский прав, совершенно прав: "Вакхическая песня" Пушкина - гимн. Гимну же требуется культ. А свойство культа - пронизывать все, проникая всюду. И стихотворение Пушкина строится по законам высокого традиционного культа, первейшего из всех культов, пракульта солнца: "Ты, солнце святое, гори!"

Варьируется, по существу, одно: золотой круг, солнце. И образ солнца повторяется в кольцах, в окружностях чаш, в той форме, которое принимает наполняющее эти чаши вино. Культовый образ у Пушкина варьируется настолько настойчиво, что не увидеть здесь единства нельзя. Принадлежности быта, к которым культ прикасается, обретают символичность. "Стихотворение, - пишет Б.Яворский, - полно декабристских символов... Эта "Вакхическая" есть философско-политическая декларация, а [не] застольная бытовая песня..." (Б.Л.Яворский - С.В.Протопопову, 23 янв. 1936 г.. - Указ. соч., с. 557-558).

Пушкин принимает вызов на состязание. Он поднимает быт до уровня культовых символов, и одно это резко выделяет его произведение из ряда одноименных. Пушкин реабилитирует жанр, возвращая ему первозданную цельность и чистоту. И очищает жанр от того, что наложила на него современная поэту богема.

Тяготение богемы к античным жанрам - явление, которое в России началось, вероятно, еще во времена Петра I. Возникновение отечественной богемы было, возможно, актом достаточно прогрессивным: богема противостоит аскетической строгости церкви, режиму школы. Правда, сущность ее состоит не столько в достижении подлинной духовной свободы, сколько в браваде, демонстрировании этой свободы, поверхностной и неглубокой. Но и эта бравада в свое время была каким-то шагом вперед; а что касается Пушкина, то богему он признавал и по-своему, несомненно, любил ее. Но здесь, в "Вакхической песне", богему оттесняет недоступное ей торжественное "веселье". И пир прославляется очень серьезно, благоговейно. Пир - место для соборного осмысления законов земного и космического бытия, место встречи пирующих со светозарным солнцем.

"Лампада", мерцающая где-то на периферии пира в "Вакхической песне", лишь ночное подражание дневному светилу, временная копия вечного оригинала. С пренебрежением к тлеющему свету лампады отрицается и то, что усиленно утверждалось в стихотворениях, сопутствующих "Вакхической песне": отрицается всякая узость, отрицается богемная камерность изолированного кружка избранных. Пир противостоит товарищеской пирушке. Круг - кружку. У предшественников Пушкина - устремленность внутрь кружка друзей, объединенных общей трапезой, общим умонастроением, общим юмором и общим жаргоном, и мысль у них целенаправленно центростремительна; у Пушкина же мысль торжественно центробежна: круг пирующих размыкается навстречу восходу дневного светила.

"Вакхическая песня" не монолог, а хор, исполненный, по крайней мере, несколькими голосами. Непревзойденный знаток античности русский поэт и историк культуры Вяч.Иванов писал, что гимн-дифирамб "исполнялся круговым или киклическим хором... и, поскольку приближался к типу действа, состоял в диалоге между хором и запевалою... Творческая самостоятельность этого древнего запевалы в хоре, подхватывающем его запев или возглашение, действующем так или иначе в зависимости от его действий, - обусловила собою... возможность драматического движения. Запевала нашей народной песни сохранил от могущественного почина, ему некогда предоставленного, лишь малые остатки инициативы чисто мелодической; иное значение принадлежало ему на заре возникающей трагедии" (Иванов Вячеслав. Дионис и прадионисийство. Баку, 1923, с. 225). И это будто о "Вакхической песне" Пушкина сказано, ибо и тут явно есть лидер хора и хор, ему вторящий.

Что смолкнул веселия глас?
Раздайтесь, вакхальны припевы! -

начинает лидер хора; и кто-то, стремясь опередить остальных, мгновенно подхватывает:

Да здравствуют нежные девы,
И юные жены, любившие нас!

Этот тост-возглас пирующими принимается:

Полнее стакан наливайте!
         На звонкое дно,
         В густое вино
Заветные кольца бросайте!

Запевала-лидер снова ведет:

Подымем стаканы, содвинем их разом!

И тут:

Да здравствуют музы... -

высказывает кто-то свое заветное кредо. А кто-то, словно спеша уравновесить горячность служителя муз, трезво, чуть-чуть с холодком поправляет:

да здравствует разум!

В пире участвуют и убежденный философ любви, славящий жен и дев; и выглядящий, может быть, несколько легкомысленно обладатель какого-то дара, любимец муз; и рационалист, в жизни которого руководящее место отведено разуму.

Философ любви, служитель муз и рационалист - три ярко выраженных характера, голоса которых то разделяются, то сливаются в хоре. Где истоки и праобразы этих характеров? Их можно искать и в реальной жизни, среди друзей Пушкина; и в самом Пушкине; и в толпе его любимых героев, хотя эти герои его еще не родились, лишь смутные тени их еще видятся поэту.

В "Вакхической песне" словно сходятся будущие пушкинские герои: скажем, герои "маленьких трагедий". Дон Гуан, конечно же, произносит тост за дев и за жен. Моцарт восклицает: "Да здравствуют музы..." А Сальери его перебьет: "Да здравствует разум!" И оба они пригубят бокалы, еще не зная о том, что в какой-то из этих бокалов несколько лет спустя будет брошена смертоносная крупица неумолимого яда; яд появится приблизительно пять лет спустя, когда те, кто был в Михайловском некиими предобразами, тенями, окажутся в Болдине и отольются в целостные и многогранно развернутые характеры. В "Вакхической песне", если прочесть ее, следуя блистательной мысли Вяч.Иванова, увидятся и Моцарт, и Сальери, и Дон Гуан. Здесь угадывается и удаль пирующих во время чумы, пирующих вопреки опасностям и угрозам. Все это, разумеется, туманные прообразы, тени будущих героев поэта, пока лишь четко разграниченные голоса, еще не развернутые в характеры.

Общение поэта с героями его произведений было вполне в духе времени. Пушкин мог общаться и с героями произведений, еще не созданных им, только намеченных. Когда-то Онегин и Татьяна являлись к поэту "в смутном сне"; а работая над романом о них, поэт уже спешит изложить в его главах свои новые планы; он видит новых героев. В 1827 году Пушкину виделся план одиннадцати произведений, из которых лишь небольшая часть стала "маленькими трагедиями". Вполне естественно поэтому, что будущие герои его стали "гостями" поэта здесь, в "Вакхической песне". Подобного в окружавшей Пушкина богемной эпикурейской лирике быть, разумеется, не могло. Там каждая из вакхических песен была всего лишь более или менее остроумным и смелым монологическим словом, довлеющим себе самому. А у Пушкина - хор, в слове которого чудится трагедия. И история мировой литературы словно бы повторяется в одном эпизоде творческой жизни поэта: из дифирамбического хора развернется трагедия.

Ночь сменяется утром. Грядет день, гармонически сменяющий неизменно приходящую, но и неизменно уходящую ночь.

Ночь имеет право на существование. К приходу ее подобает относиться по-народному просто, так же, как, положим, и к приходу зимы: во власти нашей наполнить и ночь и зиму тем, чего у них нет, и одержать над ними победу. И в лютые морозы можно увидеть цветы на снегу (отсюда - обыгрывание рифмы "морозы" - "розы" в "Евгении Онегине"). И в ночи можно отыскать что-то, несущее в себе память о солнце (кольца, чаша и даже лампада). Лучше, конечно, если ночь коротка. Оттого, в частности, и любит поэт Петербург, что летом там

Одна заря сменить другую
Спешит, дав ночи полчаса.

И лампада там не нужна вообще:

Пишу, читаю без лампады, -

как бы со вздохом облегчения скажет поэт в "Медном всаднике". Но коль скоро ночь есть, примем ее неизбежность и развеем мрак ее солнечным пиром.

Этот пир еще не "пир во время чумы", но какой-то все-таки странный пир: пир в изоляции. Пир в Михайловском, в ссылке, которая воспринималась как заточение. Пир в одиночестве, подобном последующему, болдинскому одиночеству, пришедшему к поэту из-за подкрадывающейся отовсюду смертоносной холеры.

Но это - полноценный вакхический пир. И поэт - хозяин его, а гости на пире - тени, прообразы, какие-то разнородные концепции жизни. И никто из тех, кто слагал вакхические песни до Пушкина или одновременно с Пушкиным, учинить подобного пира не мог.

Кроме полемики с окружающей журнальной поэзией, есть в "Вакхической песне" и полемика поэта с собою самим. Есть переосмысление того, что утверждалось еще недавно, есть присущее мысли всякого гения стремление уйти от себя самой, перемениться, переломиться.

"Вакхической песне" предшествуют "ночные", "бессолнечные" стихи поэта: "Погасло дневное светило...", "Свободы сеятель...".

В "Вакхической песне" утверждается как раз то, что отрицалось в элегии о солнце погасшем, ушедшем за горизонт океана. Из элегии 1820 года в дионисийский гимн 1825-го переходят форсируемые, настойчиво повторяющиеся императивы:

Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
Лети, корабль...

В "Вакхической песне":

Раздайтесь, вакхальны припевы!

И - "наливайте!", "бросайте!", "подымем... содвинем", "гори!" И в элегию и в гимн вторгается заклинание. Оно обращено к парусам корабля, к самому кораблю, к угрюмому океану, к пирующим людям и, в конце концов, к солнцу. В поэте сливаются повелевающий стихиями жрец и повелевающий ближними лидер, вождь - слияние, содружество, о котором Пушкин, неизменно видевший вокруг себя чреватое катастрофами разъединение, разрыв власти и мудрости, неизменно мечтал. Повелитель-мудрец - таким выступает поэт в стихотворениях, разделенных пятью годами; и подобное построение образа говорящего сближает гимн и элегию.

Но в "Вакхической песне" - полемическая перекличка с элегией о погасшем светиле, так сказать, отрицание отрицания.

В элегии - бегство: оставлены "отечески края", оставлены "питомцы наслаждений", оставлены "наперсницы порочных заблуждений". Оставлен мир, где "музы нежные" тайно улыбались поэту. Но теперь, в 1825 году:

Да здравствуют музы...

В элегии:

И вы забыты мной, изменницы младыя,
Подруги тайные моей весны златыя,
И вы забыты мной...

В гимне:

Да здравствуют нежные девы
И юные жены, любившие нас!

В элегии:

Погасло дневное светило...

В гимне:

Ты, солнце святое, гори!

Перед нами - две исключающие одна другую программы: сначала - программа ухода, мудрого самоочищения от обманов мирской суеты, потом - программа возвращения в мир, некогда поэтом оставленный и, казалось, отвергнутый. Что же это за непоследовательность? Но не просто непоследовательность, а закономерный перелом, ломка себя, перестройка души и разума.

А пять лет спустя после "Вакхической песни" - "Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы". Снова - ночной, бессолнечный мир; но на сей раз не могучий простор шумящего океана, а "жизни мышья беготня", "спящей ночи трепетанье", "скучный шепот", ропот "утраченного дня". Лампада - и та не горит: "нет огня". И не императивные интонации, а тревожные, вопрошающие. Снова, стало быть, погружение в царство ночи!

Но в "Стихах, сочиненных ночью..." - глухое эхо одухотворяющего "Вакхическую песню" культа святого солнца:

Ход часов лишь однозвучный
Раздается близ меня.

Часы - круг. То, что часы родственны солнцу, что и они - атрибут повседневного быта - пронизаны культом космического светила, во времена Пушкина еще помнили: часы, бой которых доносился с башни, звучали отголоском неслышной музыки небесных сфер, стрелки шли по знакам зодиака. Изготовление часов было искусством. Часы наигрывали менуэты, они могли веселить и печалить. Пушкин мог написать в "Евгении Онегине", имея в виду смерть Ленского: "Пробили / Часы урочные..." И простой, очень строгий образ, мелькнувший в романе, патетически, трагически вторит оброненным в нем бытовым деталям: "Пока недремлющий брегет не прозвонит ему обед". Или: "Но десять бьет; он выезжает..." Под бой часов в романе обедают, встречаются после горьких разлук, умирают. Вообще бой часов, ход их у Пушкина сопровождает человека в быту, на снежном смертном одре, в бессонной ночи. Он аккомпанирует жизни, напоминая о ходе по небосводу непобедимого красного солнца (думается, что заменить часовой циферблат цифрами, выскакивающими откуда-то из глубины электронного механизма и безошибочно указывающими человеку время, в начале XIX столетия никто не отважился бы; такая замена, окажись она вдруг почему-то даже возможной технически, была бы воспринята как отречение человека от неба, от солнца). И часы в "Стихах, сочиненных ночью..." - какое-то ночное воспоминание о ясном дневном светиле.

Эхо "Вакхической песни" прозвучит у Пушкина и в тридцатые годы:

Юноша, скромно пируй, и шумную Вакхову влагу
         С трезвой струею воды, с мудрой беседой мешай.

Это еще один ответ самому себе; в 1833 году корректируется то, что было написано в 1825-м. И еще, два года спустя:

Что же сухо в чаше дно?
Наливай мне, мальчик резвый,
Только пьяное вино
Раствори водою трезвой.
Мы не скифы, не люблю,
Други, пьянствовать бесчинно:
Нет, за чашей я пою
Иль беседую невинно.

Анакреонтическая "Ода LVII", конечно же, вторит "Вакхической песне", дополняя и как бы уточняя ее, улыбаясь бесхитростным каламбуром: "вин-о" - "не вин-но". И, вероятно, последний отзвук "Вакхической песни" - стихотворение "Была пора: наш праздник молодой...".

Была пора: наш праздник молодой
Сиял, шумел и розами венчался,
И с песнями бокалов звон мешался,
И тесною сидели мы толпой...

"Вакхическая песня" становится воспоминанием о каком-то хоре, отзвуки которого слышны Пушкину явственно и отчетливо. А последний отголосок ее неожиданен. В "Медном всаднике", в патетическом признании в любви к Петербургу, к городу белых ночей и сходящихся зорь, мелькает деталь: поэт любит и блеск, и шум, и говор балов,

А в час пирушки холостой
Шипенье пенистых бокалов
И пунша пламень голубой.

Приходит примирение с тем, что в 1825 году отвергалось или, во всяком случае, преодолевалось в "Вакхической песне": с богемой, с одомашненным дионисийством. Эллинизированный гимн, цельный в своей жанровой корректности, теснится, как бы уступая место и его бытовому, сниженному варианту. Все обретает свое место под солнцем: и торжественный пир, и холостая пирушка. Так, прозвучав однажды, незадолго до декабря 1825 года, отозвался в творчестве Пушкина уникальный хоровой гимн.



Но отзвуки "Вакхической песни" мы можем проследить не только на уровне текстов произведений поэта, но и шире, на уровнях более сложных. Это, во-первых, характерологический уровень: в "Вакхической песне" сошлись тени будущих героев поэта, с которыми он как бы уже ведет разговор и беседой которых он управляет. Во-вторых, это - уровень запечатленной в "Вакхической песне" сюжетно-фабульной ситуации.

"Вакхическую песню" целиком заполняет ситуация, которую проще всего назвать "человек на рассвете". Все, что происходит в редуцированном сюжете гимна, сводится к очевидному и бесспорному: люди ожидают рассвета. Невидимое солнце уже грядет к ним. Приход его близится с каждой минутой, и он наконец совершается.

Ситуация "человек на рассвете" отлично ведома мифологии, устному народному творчеству. Прекрасно знает ее и русская классическая реалистическая литература; и ситуация эта стала настолько привычна для нас, что значительность ее уже трудно постигнуть.

Но знаменательно: ситуация "человек на рассвете", целиком заполняющая "Вакхическую песню" Пушкина, одновременно и здесь же, в Михайловском, перешла и в первые его реалистические произведения.

Первые из "рассветных" героев Пушкина - странная пара: монах-летописец Пимен из драмы "Борис Годунов" и Татьяна из романа "Евгений Онегин". Татьяна предстает в романе "пред ясным восходом зари": "предупреждать зари восход" любила она, и этот штрих в характеристике героини Пушкина - прямое лексическое повторение "Вакхической песни".

Татьяна и Пимен, современная Пушкину девушка и старец-монах времен Иоанна Грозного, - оба они вдохновенно... пишут. Каждый - свое: одна - письмо, предназначенное приехавшему из столицы соседу, другой - строгую летопись:

Но близок день, лампада догорает -
Еще одно, последнее сказанье.

На рассвете ставится последняя точка. Произносится слово, завершающее характеристику ряда потаенных событий: глубоко интимного чувства любви, государственных переворотов и потрясений. Сейчас, на рассвете, человек произносит решающее слово о времени, о себе. И с этой поры ситуация "человек на рассвете" начинает укрепляться в творчестве Пушкина, становится сюжетным синонимом понятий типа "встреча с истиной", "обретение правды", "духовная ясность". Ситуация будет варьироваться и в поэзии, и в прозе, и в драматургии. А войдя в наследие Пушкина, оставленное им отечественной литературе, она отзовется и у Гоголя, и у Лермонтова, и у Тургенева, и у Достоевского.

"Человек на рассвете" по-своему повторится в лермонтовском Печорине: именно на рассвете, в ожидании утра перед дуэлью, выскажется он о том, кто он, каков он, и каким был он, и каким он мог быть. Много лет спустя появится роман Достоевского "Идиот" - книга, страницы которой насквозь пронизаны Пушкиным, прямыми цитатами из него и косвенными к нему отсылками. И ситуация "человек на рассвете" в "Идиоте" преломится иронически, пародийно: глубоко несчастный, отравленный чахоткой юноша Ипполит приговорит себя к смерти, напишет историю последних дней своей жизни и, собравши вокруг себя кучку разнородного люда, примется вдохновенно читать написанное. С первым лучом восходящего солнца задумано уйти из жизни, покончить собой. Чем все это обернулось, известно: самоубийство не состоялось, бедный юноша попал впросак, оскандалился, и взошедшее солнце озарило всего лишь будничную дачную суету. Жизнь пошла далее, своим чередом. Но в сочувственной иронии этой сцены - эхо Пушкина, прозвучавшее здесь заведомо сниженно, вполне в духе скептических шестидесятых годы, изощрившихся в пересмотрах мироощущения и поэтики русской литературы первой трети XIX столетия. Сознательно или несознательно спроецировал Достоевский "Вакхическую песню", а с нею и вообще ситуацию "человек на рассвете" в быт, в скандальную суету современной ему повседневности? Возможно, вполне сознательно, ибо роман "Идиот" без переосмысления в нем Пушкина вообще как-то немыслим. Но если переосмысление в данном случае совершилось и непроизвольно, сцена несостоявшегося самоубийства Ипполита не утрачивает своей обращенности именно к Пушкину, и в частности к "Вакхической песне", потому что ожидание рассвета как условия изречения человеком "последнего сказанья", решающего слова о себе и о мире выразилось в ней концентрированно и завершенно.

Возвращаясь к Пушкину, можно сказать, что он и сам первым сумел снизить, перефразировать свой дионисийский гимн, спроецировав его идеи, мотивы в прозу жизни, в будничные условия и в иной поэтический жанр.

Рядом с "Вакхической песней" - "Зимний вечер". "Зимний вечер" - зеркальное, перевернутое повторение "Вакхической песни". Это "Вакхическая песня", события и настроения которой из условного мира мифа и творческих грез перешли в автобиографически точно запечатленную реальность михайловской ссылки. При жизни поэта два стихотворения оказались отъединенными одно от другого. И хотя в современных изданиях они неизменно помещаются рядом, их принципиальное родство приходится все же доказывать.

Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя...

Точно отражающие реальность деревенской жизни поэта хрестоматийные строки требуют некоторых уточнений, снова возвращающих нас к лирической суете журнальной жизни двадцатых годов.

Среди "вакхических" и, если можно так выразиться, "околовакхических " песен, обступавших Пушкина еще тогда, когда о создании им подлинного дионисийского гимна он и не помышлял, мелькает одно любопытное стихотворение. Написал его П.Межаков - стихотворец, контакты Пушкина с коим, несомненно, имели место. При всей банальности пиршественных мотивов стихотворения в нем есть своеобразная черточка: пир с его непременною атрибутикой протекает в окружении бури. "К друзьям во время бури" - так называется это стихотворение, и его открывают слова:

Бушует вихорь, ночь мрачна,
И мрачны размышленья:
Друзья, за чашею вина
Поищем утешенья!
("Благонамеренный", 1821, N IV, ч. 13, февраль).

П.Межаков написал плохие стихи. Но отдадим и ему справедливость: его осенила мысль написать о пире, идущем под бушевание бури, во мраке, во тьме. И вот - "вихри снежные" Пушкина. И -

Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.

Зачем какой-то Межаков, если Пушкина обступала реальная буря, метель его томительной псковской ссылки? Но реальность реальностью, а Пушкин просто не мог не отозваться и на Межакова, категории же "каких-то" поэтов он вообще не знал: аристократизму чужд какой бы то ни было снобизм, высота духа исключает высокомерие. И если между Пушкин и реальностью вдруг встал Межаков, честь и слава и Пушкину и Межакову!

Тени, хором которых правил поэт в "Вакхической песне", рассеялись. Реальность вступила в свои права; поэт с глазу на глаз с безмолвствующей старушкой няней. Но остаются круги: не "стаканы", а "кружка" ("кружка" от "круг", "кружок"). Нет солнца, но крутятся "вихри снежные" за окном, а здесь, в лачужке, - "веретено". Было "веселие", а здесь: "Выпьем с горя..." Были "юные жены", здесь же - "старушка". Словом, все строится по логике - было так, а стало иначе. Резко меняется жанр: из дионисийского гимна одни и те же мотивы переходят в печальную русскую народную песню. Но остается общее: пир в ночи, покинувшее вселенную солнце, ожидание рассвета.

И рассвет этот близится. И заря как бы со стороны, откуда-то извне в "Зимний вечер" все же приходит:

Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла, -

тихо просит поэт; и "девица" народной песни неожиданно появляется в уединенной "лачужке", неся на коромысле два ведерка: две чаши, в каждой из которых отражается неугасимое солнце.



"Вакхическая песня" объединила самые разные художественные традиции: величественная в силу своей отдаленности от наших времен античность неожиданно столкнулась с повседневной журнальной полемикой. "Вакхическая песня" имеет прямое отношение к генезису задуманной Пушкиным художественно-историографической панорамы, из которой осуществились лишь четыре фрагмента - "маленькие трагедии". Повторилось то, что было когда-то и длилось веками: в границах дионисийского гимна рождалась трагедия. И мы можем сказать, что будущие герои поэта были гостями на торжественном пире, который он дал им в изгнании. Они высказались. Сжато, программно, но зато и достаточно определенно: характеры некоторых из них уже вполне различимы.

Традиция продолжалась далее.

"Необычайное приключение, бывшее... летом на даче" В.В.Маяковского - прямое продолжение "Вакхической песни". Идея пира в ожидании солнца здесь доведена до логического конца: солнце уже не просто встает из-за горизонта, озаряя пирующих; оно само становится гостем на пиршестве, участником скромного и трезвого чаепития времен военного коммунизма.

Стена теней,
ночей тюрьма
Под солнц двустволкой пала.
Стихов и света кутерьма -
сияй во что попало!

"Вакхическая песня" оживает через столетие. Ее эхо слышится в голосе солнца, пирующего с одним из наследников Пушкина; традиция продолжается...