|
|
||
Я хотел бы обратить внимание на один аспект этой статьи: настолько глубоко спрятанный, что разглядеть его почти невозможно.
Мое внимание на эту скрытую от глаз читателей тему обратили странные противоречия и анахронизмы, встречающиеся во второй главке статьи.
С самого начала установив, что разбираемое стихотворение Пушкина относится к жанру ГИМНОВ (или "дифирамбов"; именно о них Пушкин позднее, в стихотворении, озаглавленном именем автора подлинных античных трагических дифирамбов, "Арион", скажет: "Я гимны прежние пою"), - авторы в начале второй главки утверждают, что гимн - требует культа, а культ, соответственно, - требует тотальности своего распространения; он - тоталитаристичен:
"Вакхическая песня" Пушкина - гимн. Гимну же требуется культ. А свойство культа - пронизывать все, проникая всюду".
Мгновенная ассоциация, возникающая в этом пассаже с... "культом личности Сталина", - тут же, еще в предыдущем абзаце, в цитате, к которой это рассуждение относится, легализуется в самом тексте статьи и утверждается в нем датой, которой источник этой цитаты помечен: январь 1936 года.
Поверить в то, что авторы не видели, к чему ведут их эти "октавы", - невозможно.
Тем более, что дальше, при анализе императивности стихотворения Пушкина, текст его будет расчленяться на отдельные лексемы, наглядно представляющие это его свойство: "наливайте!", "бросайте!", "подымем... содвинем", "гори!"
В таком, "нарезанном", виде лексика стихотворения Пушкина предполагает не только имманентную свою сочетаемость в границах цитируемого произведения - но и приобретает потенцию сочетаемости с окружающим ее текстом статьи.
И тогда отчетливо становится видно, что повелительная форма русского глагола "гори" - омонимична названию кавказского города ГОРИ, родины Иосифа Виссарионовича Джугашвили.
Анахронистическая аллюзия, зародившаяся в начале второй главки, - продолжается, таким образом, во второй ее половине.
И остается только ломать голову над тем, какое отношение проблематика "сталинского тоталитаризма" - имеет к "дионисийскому гимну" Пушкина 1825 года?! Авторы статьи, естественно, ничего по этому поводу читателю не объясняют.* * *
Цитата, о которой идет речь, - из письма советского музыковеда Б.Л.Яворского; в ней содержатся наблюдения над тем, как интенсивно в стихотворении Пушкина варьируется происходящий от его финального образа, образа "солнца", мотив "круга". Локализация этого мотива понадобится в дальнейшем авторам статьи для сопоставления "Вакхической песни" с другими стихотворениями Пушкина.
Но тут же вслед за тем приводится еще одна цитата того же автора, и вот ее появление - объяснить уже не представляется возможным.
Здесь утверждается, во-первых, что "стихотворение полно декабристских символов". Казалось бы, это согласуется с утверждением авторов, по поводу которого эта цитата была приведена: "Принадлежности быта, к которым культ прикасается, обретают символичность".
Но вот о том, что "Вакхическую песню" следует воспринимать как проявление идеологии декабризма - в статье не будет сказано ни одного слова. И утверждение цитируемого автора на этом фоне смотрится одиозно.
Не менее коробит читателя зарождающийся в связи с этим вопрос: проявлением какого же "культа" следует считать... "символику декабризма"?!
Далее в той же цитате Б.Яворского и вовсе заявляется: "Эта "Вакхическая [песня]" есть философско-политическая декларация, а [не] застольная бытовая песня".
Но это определение жанра стихотворения - идет полностью вразрез с тем определением "гимна-дифирамба", которое утвердили для себя как программное, концептуальное авторы статьи. Какие, помилуйте, "декларации" могли быть в гимнах, воспеваемых древними эллинами богу Вакху?!
И зачем, спрашивается, было приводить эту цитату, полностью противоречащую концепции авторов статьи?
Какие-то мотивы, утаенные от читателя, у них, авторов, стало быть, все-таки были, и каким-то - причудливым, сохраняемым в глубочайшей тайне - образом эта цитата с их концепцией, значит, все-таки соотносится?
Таким образом, в таинственном историко-литературном трактате этом возникает еще одна загадка, не дающая покоя читателю своей полнейшей неразрешимостью.* * *
И наконец - "богема". В первой главке статьи прекрасно пишется об отстаиваемом их авторами литературном демократизме Пушкина:
"...Его творческая жизнь отнюдь не предполагала изоляции от чего бы то ни было "мелкого", "низкого" [в современной ему поэзии]... Поэт мыслил свое творчество неотторжимой частицей некоего общего дела".
А в данном случае это "общее дело" состояло, как показывают авторы статьи, в повальном увлечении русских поэтов второй половины 1810-х - первой половины 1820-х годов написанием "вакхических песен". Причем увлечение это не было слепым и стихийным. По наблюдению авторов, оно
"становится какою-то коллективной игрой, вполне в духе тех игр, которыми вообще блистала первая четверть... века".
И утверждаемая ими "естественная обыкновенность" Пушкина здесь проявилась в том, что он - тоже "принял участие в этой игре".
И вот, после столь ясно выраженной авторами статьи литературно-социологической концепции творчества Пушкина, удивительно слышать, что в своем стихотворении "Вакхическая песня" - он "очищает жанр от того, что наложила на него современная поэту богема".
Оговариваясь, что сам Пушкин "богему... признавал и по-своему... любил", авторы статьи, со своей стороны, характеризуют это социальное явление в основном отрицательно: так как "сущность ее [богемы] состоит не столько в достижении подлинной духовной свободы, сколько в браваде, демонстрировании этой свободы, поверхностной и неглубокой".
Причем в стихотворении "Вакхическая песня", по их мнению, - это отрицательное отношение проявилось и у Пушкина: проявилось - вот в этом категорическом отталкивании от всех своих предшественников.
Неожиданное, никогда ранее не применявшееся к истории русской литературы XIX века (даже к Аполлону Григорьеву и его окружению: также, стало быть... не сумевшим "достигнуть подлинной духовной свободы"?!) - понятие "богема" авторы статьи понимают и в широком смысле - относя ее появление в России еще ко временам Петра I; и в узком - как совокупность предшественников Пушкина в написании "вакхических песен"; литераторов, "наложивших" на этот жанр то, от чего его теперь приходится "очищать" Пушкину.
А "очищать" ему приходится жанр именно от того, к чему он стремился, согласно взглядам, изложенным в первой главке:
"У предшественников Пушкина - устремленность внутрь кружка друзей, объединенных общей традицией, общим умонастроением, общим юмором и общим жаргоном, и мысль у них целенаправленно центростремительна; у Пушкина же мысль торжественно центробежна: круг пирующих размыкается навстречу восходу дневного светила".
Наконец, нужно заметить, что в эту, понимаемую в узком смысле "богему", создававшую свой аутогенный образ в жанре "вакхических песен", входили такие современники Пушкина, как Дельвиг, Баратынский и Кюхельбекер.
Авторов у статьи двое: Владимир Николаевич Турбин и Елена Михайловна Калло. И в глазах читателя явственно и настойчиво формируется впечатление: первую главку статьи написал один автор, а вторую - другой. И взгляды их на излагаемый предмет - диаметрально противоположны.* * *
Экземпляр "Болдинских чтений" 1981 года, в темно-зеленой глянцевитой обложке, со статьей "Эхо "Вакхической песни" подарил мне сам автор, Владимир Николаевич Турбин.
За время, прошедшее с тех пор, я заметил, что вырезки и ксерокопии его статей из газет и журналов, которые он мне дарил, рано или поздно оказывались мне жизненно необходимыми, прочитывались с личной заинтересованностью. Так произошло, наконец, и со статьей "Эхо "Вакхической песни".
Сам я долгое время это стихотворение не любил. До тех пор, пока, каким-то образом, случайно или неслучайно, не подобрал к нему ключик. Это - вовсе никакая не "Вакхическая песня", обнаружил я в один прекрасный день, - а... ЮМОРИСТИЧЕСКОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ; стихотворение, использующее (и, как говорят в один голос специалисты по античной литературе, с исключительной аутентичностью) внешние формы "вакхических песен", дифирамбов.
Юмор же его заключается в том, что "разум", "бессмертный ум" - воспевается... компанией ночных гуляк, дошедших до кульминации своей попойки, в момент перед рассветом. Причем, по верному замечанию исследователя, -
"Они пьют непринятое у древних неразведенное густое вино из стаканов" (Мурьянов М.Ф. О пушкинской "Вакхической песне" // В его кн.: Пушкин и Германия. М., 1999. С. 147).
Срв. знаменитую сплетню об Онегине: "Он фармазон, он пьет одно Стаканом красное вино". С точки зрения эллина, так вино могут пить только варвары, и эффект от него, естественно, усугубляется, в отличие от вина, разведенного водой, которое, как напоминают авторы статьи 1981 года, Пушкин будет воспевать в своих позднейших антологических стихотворениях 1830-х годов.
И эта остросатирическая сюжетная ситуация стихотворения Пушкина - много позднее будет воспроизведена в пьесе М.Горького "На дне", где в последнем действии пьяный вдрызг Сатин, в обстановке такой же ночной попойки в ночлежке, будет провозглашать свое знаменитое: "Человек - это звучит гордо!" Особенно удачно, как рассказывают очевидцы, эта коллизия была показана в исполнении Е.Евстигнеева в постановке театра "Современник".
"Вакхическая песня", как справедливо обмолвились авторы статьи (правда, оценивая ее как бы с точки зрения одного из современных Пушкину пародистов этого жанра), - воспевалась в ходе "вакханалий". Это слово стало в наше время обозначением чего-то непотребного и беспорядочного, причем преимущественно в широкомасштабном, политическом и историческом смысле.
Творящаяся в стихотворении Пушкина "вакханалия", беспорядочность разглагольствований выпивохи, от лица которого оно написано, воспроизводится стиховыми формами, которые не так-то легко распутать при восприятии.
Это и разная длина строк, и несовпадение границ произносимых фраз и с границами рифменных единств, и с переходами между строками разной длины. Все это прекрасно передает заплетающуюся, косноязычную речь оратора, которая звучала со сцены театра "Современник" из уст персонажа Е.Евстигнеева.
Говорящий в стихотворении вообще уже не отдает себе отчет, на каком свете он находится, ночь на дворе или день. С одной стороны, он обращается лично к солнцу (так же как В.В.Маяковский в своих стихотворениях будет обращаться лично к посетившему его солнцу или к фотокарточке покойного вождя): обращается так, как будто оно сейчас светит, и он одобряет его, выдает ему разрешение освещать их пирушку: "Ты, солнце святое, гори!"
С другой же стороны, он наглядно-убедительно сообщает окружающим, что: "эта лампада бледнеет Пред ясным восходом зари", то есть - перед рассветом, перед восходом солнца!
И еще, при новом прочтении этого стихотворения, меня поразила его... краткость. Это - песня, бурно пронесшаяся перед слушателями и тут же - оборвавшаяся триумфальным ударом.
И я теперь понимаю, что это краткость, обусловленная не сознательным художественным лаконизмом автора, а... состоянием оратора, его физической неспособностью продолжать далее свою речь.* * *
В общем, написанное Пушкиным стихотворение - вполне соответствует тому, как характеризовались античные дифирамбы в современных ему руководствах по теории словесности:
"Средину между гимнами и героическими одами занимают Дифирамбы. Они суть высокие песнопения, в смелом и быстром полете стремящиеся к своей цели. - Они сочинялись первоначально для празднеств Бахуса, и от него получили сие название. Обыкновенным содержанием дифирамбов были торжественные, веселые чувствования, которые возбуждало в душе стихотворца вино и признательное удивление к первому его насадителю. Лирический беспорядок в целом, отважность и смелость в картинах, новые слова и обороты в языке часто преступали должные пределы в сем роде сочинения. Они, как кажется, получили главный свой характер, беспорядок в ходе и соединении слов, в содержании и мере стопосложения от того, что в первобытные времена Греции были воспеваемы при таинствах и оргиях" (Мерзляков А.Ф. Краткое начертание теории изящной словесности. М., 1822. С. 187-188. Цит. по: Томашевский Б.В. Пушкин. Кн. II. Материалы к монографии. (1824-1837). М.-Л., 1961. С. 85. Прим. 56.)
Но мы должны помнить, что у Пушкина этот освященный традицией "беспорядок в ходе и соединении слов", вполне понятный и извинительный "при таинствах и оргиях", отягощается вопиющим противоречием с "содержанием" произносимой оратором речи. И теперь спрашивается: зачем Пушкину понадобилось изображать такую гротескную до чудовищности коллизию, это самозабвенное воспевание пьяницами - разума?
С тех пор, как мной была открыта авторская концепция этого произведения, я всегда был убежден в том, что Пушкиным здесь инсценируется... построение масонского храма:
Подымем стаканы, содвинем их разом!
Так поднимаются, "содвигаются" камни при возведении стен, купола храма.
Здесь, таким образом, пародируется тайное заседание масонской ложи, какого-нибудь "Союза спасения" или "Союза благоденствия".
Речь идет, конечно, не о том, что такие заседания представляли собой попойки: пьянство, опьянение у Пушкина - метафора. Состояние ума, не ведающего, что он творит, не способного предвидеть последствия своих действий.
Можно представить себе, какая "вакханалия" разыгралась бы в России, окажись восстание 14 декабря 1825 года успешным!
Кстати, я не знаю, существует ли такой роман в жанре "альтернативной истории", в котором просчитывался бы этот сценарий. "Остров Крым" Василия Аксенова есть, а "России под властью декабристов" - нет.
Понятно теперь, почему это произведение создается Пушкиным в этот именно момент исторического времени, в канун декабрьского восстания (Б.В.Томашевский датирует его написание весной-летом 1825 года). Стихотворение Пушкина - яростный антидекабристский памфлет, стихотворение-заклинание, призванное остановить надвигающийся хаос (хотя и было обнародовано оно в сборнике его стихотворений 1826 года, поступившем в продажу 30 декабря 1825 года, через две недели с небольшим после роковой даты восстания).
Как известно, себя Пушкин, по отношению к заговорщикам, изобразил позднее в лице древнегреческого певца Ариона, сочинителя трагических дифирамбов, которого "пловцы" - плывшие на одном с ним корабле мореходы, покушались убить и ограбить. А также сравнивал себя с поэтом Андреем Шенье, казненным французскими революционерами за сочувствие свергнутому монарху.
Естественно, что после подавления восстания, он поет "прежние гимны" - "гимны", в основе которых лежит конфронтация с его предавшимися соблазну политической деятельности современниками.
Так что действительно прав был музыковед Б.Яворский, который находил в "Вакхиической песне" именно декабристскую символику и прозревал в этом стихотворении некую "философско-политическую декларацию", как бы сочиняемую хором его героями-заговорщиками (наподобие "Декларации независимости", сочиненной отцами-основателями Северо-Американских соединенных штатов).* * *
И вот теперь, читая (со стыдом признаюсь: в первый раз) статью Е.М.Калло и В.Н.Турбина; удивляясь отмеченным мною содержащимся в ней несообразностям - я прихожу к выводу, что она - служит подтверждением моей интерпретации! Тем же самым исследовательским результатом, полученным авторами статьи другим путем, чем у меня.
Именно в свете этого результата - и разрешаются те несообразности и анахронизмы, которые я в ней отметил. Но только излагается этот результат в статье 1981 года - тай-но; чуть ли не сказать - конспиративно; осторожно-осторожно, словно бы "по краям" совсем других и о другом сказанных слов.
Прежде всего, в свете этого результата находит себе объяснение такое скандальное, такое ошеломительное вторжение в текст статьи понятия "богема".
Всякий оккультизм - элитарен; все прочие для него - толпа, профаны, непосвященные. И словечко "богема" в статье - это ругательство, ярлык, повешенный на эту "толпу" - с точки зрения "пирующих" в стихотворении Пушкина оккультистов.
А это значит, что статья, как и разбираемое в ней стихотворение Пушкина, тоже содержит в себе... "хоровое начало".
Авторский текст переплетается в ней с "чужой речью"; высказывания авторов статьи, выражающие их взгляд на поэтику и духовную личность Пушкина, пронизаны "чужими" оценками, выражают "чужие" взгляды - и отношение авторов к ним.
В одних случаях авторские интенции изложения превалируют, становятся почти что монологическими; в других, как в случае с "богемой", на первый план выдвигаются "чужие" оценки, авторы статьи как бы начинают говорить этими "чужими" голосами.
И, с точки зрения этих "чужих" голосов, "богема" отделена от них непереходимой чертой.
"Богема" (включая сюда Е.А.Баратынского, А.А.Дельвига, В.К.Кюхельбекера, А.А.Григорьева - что само по себе является внутренне разоблачительным) - с их точки зрения, как мы знаем, органически неспособна к "достижению подлинной духовной свободы". В противоположность этому -
"здесь, в "Вакхической песне", богему оттесняет недоступное ей торжественное "веселье". И пир прославляется очень серьезно, благоговейно. Пир - место для соборного осмысления законов земного и космического бытия, место встречи пирующих со светозарным солнцем".
Именно познанием "законов земного и космического бытия" и гордятся, обыкновенно, оккультисты. "Богеме" же, толпе, стало быть, все это недоступно; эти тайны бытия открыты только им, изображенным в пушкинском стихотворении.
В чем-то, как мы уже дали понять, эту "богему" они на своем заседании и похваливают: "возникновение отечественной богемы было, возможно, актом достаточно прогрессивным"; ее "бравада, в свое время, была каким-то шагом вперед".
Вопрос в том - в чем она, с этой точки зрения была "прогрессивной": "Богема противостоит аскетической строгости церкви, режиму школы". Точки соприкосновения вполне понятны: оккультизм состоит в конфронтации и с ортодоксальной церковью, и с академической наукой.* * *
Отстранение, дистанциирование авторов статьи от этой элитарно-масонской программы, помимо внутренне разоблачающей себя огульности отрицания, производится, далее, с помощью пронизывающих ее изложение словечек. Эти словечки авторами программы - презрительно отвергаются. А потом оказывается, что именно эти словечки... выражают задушевные взгляды самих авторов статьи.
В стихотворении Пушкина, говорится все в том же фрагменте, "отрицается всякая узость, отрицается богемная камерность изолированного КРУЖКА избранных. Пир противопоставляется товарищеской пирушке. Круг - КРУЖКУ".
Как видим, это слово окружается целой свитой отрицательных эпитетов, причем моральные свойства авторов оценки - переносятся на оцениваемых.
Но как раз слово "кружок" - и было близко по духу авторам статьи; выражало - их собственное духовное кредо.
"Знаменитым лермонтовским КРУЖКОМ" - называл М.М.Бахтин семинар В.Н.Турбина по творчеству Лермонтова в МГУ в 60-е годы (Беседы В.Д.Дувакина с М.М.Бахтиным. М., 1996. С. 215).
Далее, в третьей главке будет говориться о написанном в том же 1825 году, здесь же, в Михайловском, стихотворении "Зимний вечер", в котором, по наблюдениям авторов статьи, мощно звучит эхо "Вакхической песни". В самом деле, если декабристский подтекст этого стихотворения дает проекцию на будущий пушкинский "Арион", то имя няни поэта, к которой он обращается в "Зимнем вечере" - Арина Родионовна.
И вот, в этом стихотворении то же самое слово "кружок", его словообразовательное гнездо, - уже будет не с брезгливостью отвергаться Пушкиным, как это утверждают звучащие в статье "чужие" голоса, - а произноситься им в самом что ни на есть интимно-родственном контексте.
Выпьем с горя; где же КРУЖКА?
- обращается ссыльный поэт к своей няне. И авторы статьи не преминули пояснить: "кружка" от "круг", "КРУЖОК". Два эти слова, полярно противопоставленные ранее, "круг" и "кружок", как видим, здесь - предстают как синонимы; причем синонимы - именно в поэтическом мировоззрении Пушкина.* * *
И еще одно слово со сходной семантикой знаменательно появляется в тексте статьи.
В той же третьей главке авторы говорят о воспроизведении сюжетной ситуации "Вакхической песни" - в романе Достоевского "Идиот". И там уже соответствующий эпизод романа пересказывается не с помощью слова "круг", и даже не с помощью его уменьшительной формы "кружок", - а с помощью слова с еще более сниженной семантикой:
"...Глубоко несчастный, отравленный чахоткой юноша Ипполит приговорит себя к смерти, напишет историю последних дней своей жизни и, собравши ВОКРУГ себя КУЧКУ разнородного люда, примется вдохновенно читать написанное".
Слово это, при разборе пушкинских именно контекстов романа Достоевского, употреблено с полным знанием дела.
Словом этим сам Пушкин обозначает тот самый "кружок избранных" - русских литераторов, близких ему по духу:
"Мне кажется, что если все мы будем В КУЧКЕ, то литература не может не согреться и чего-нибудь да не произвести..."
- в письме П.А.Плетневу 11 апреля 1831 года. И ему же 21 января того же года, при получении известия о смерти Дельвига:
"...Около него собиралась наша бедная КУЧКА".
Оба этих письма письма Турбин цитирует в своей позднейшей работе о повести "Гробовщик" (Турбин В.Н. Пушкин, Гоголь, Лермонтов. Опыт жанрового анализа. Изд. 2-е, восстановленное. М., 1998. С. 28), и прибавляет: "наша бедная кучка" сродни "нашей бедной лачужке", то есть определению жилища поэта из того же стихотворения 1825 года "Зимний вечер", в тексте которого обыгрывается и слово "кружок".* * *
Слово "кучка" приобретает у Турбина терминологическое значение, то же, в котором ранее, в первом издании книги "Пушкин, Гоголь, Лермонтов" употреблялось слово "артель" - то есть обозначение участников того самого "общего дела", "неотторжимой частицей" которого, по мнению авторов статьи 1981, года считал себя Пушкин (Турбин В.Н. Пушкин, Гоголь, Лермонтов. Об изучении литературных жанров. М., 1978. С. 20).
Здесь, во введении к книге 1978 года в развернутом виде даются характеристики интимного дружеского литературного кружка, которые вкратце воспроизводятся автором "чужой" речи в статье 1981 года и - переводятся в категорически негативный план.
Турбин пишет о "Послании к Н.И.Гнедичу" К.Н.Батюшкова ("Что делаешь, мой друг, в полтавских ты степях?..", 1809):
"Поэт Батюшков обращается к поэту Гнедичу так, что в его стихи вкрапливается условная речь, специфическая для узкого круга вольнодумцев-эпикурейцев.Такая речь до конца понятна лишь им; слово в жанре послания всегда имеет свою предысторию: стих - продолжение предшествующего разговора, беседы с глазу на глаз... Подобным образом переписываться могут лишь братья, члены сплоченной семьи.
И Пушкин беседует с нами, как с братьями, в тоне семейственных сетований..."
Срв. в статье 1981 года о свойствах "богемного" кружка, от которых следует "очищаться":
"У предшественников Пушкина - устремленность внутрь кружка друзей, объединенных общей традицией, общим умонастроением, общим юмором и общим жаргоном, и мысль у них целенаправленно центростремительна..."
Резкая противопоставленность "Вакхической песни" богемному "кружку", которая возникает в полифоническом контексте статьи 1981 года, авторами ее мотивируется диахронически.
Последний раз, пишут они, у Пушкина эхо "Вакхической песни" раздается во вступлении к поэме "Медный всадник", где воспевается - "час пирушки холостой".
"Происходит примирение с тем, что в 1825 году отвергалось... с богемой, с одомашненным дионисийством".
Но диахроническая интерпретация эта - самими же авторами статьи дезавуируется. "Примирение" это, как мы от них услышали, происходило уже в том же 1825 году, в стихотворении "Зимний вечер". То есть - ни в каком "примирении" нужды для самого Пушкина не было.* * *
Примечательно, в каком именно месте статьи появляется вторая "сталинская" аллюзия, игра слов, основанная на омонимии глагольной формы "гори!" и названия города Гори.
Ее появление - имеет маркирующий характер. Напомним, что эта игра слов возникает в тексте статьи в процессе сопоставления "Вакхической песни" с ранее написанным стихотворением Пушкина "Погасло дневное светило..."
В этом стихотворении поэт обращается с императивами к океану (правда, Пушкин... никогда не плавал по океану, а только по Черному морю!); в "Вакхической песне" - к своим сотрапезникам.
И на пересечении этих стихотворений - возникает знаменательная фигура, некий виртуальный, открывающийся лишь при исследовательском подходе "персонаж":
"В поэте сливаются повелевающий стихиями жрец и повелевающий ближними лидер, вождь - слияние, содружество, о котором Пушкин, неизменно видевший вокруг себя чреватое катастрофами разъединение, разрыв власти и мудрости, неизменно мечтал. Повелитель-мудрец - таким выступает поэт в стихотворениях, разделенных пятью годами".
Точнее сказать: выступает - при соединении, контаминации этих стихотворений, при наложении черт "поэта", изображенных в одном, - на черты той же фигуры "поэта", присутствующие в другом. При преодолении того "разъединения", о котором говорят авторы статьи и которое они... сами, на материале пушкинской поэзии и совершают.
Что касается "повелевающего ближними лидера, вождя", то тут все ясно. Амплитуда реальных лиц, соответствующих этой функции, огромна: от батюшки-царя до неформального лидера.
Но что мы скажем о... "повелевающем стихиями жреце"?! Функции, которую предлагается присоединить к функции политического, социального лидера? Функции, которая только РАЗЪЕДИНЕНА с этой последней, а стало быть, сама по себе... су-щест-ву-ет? Причем, необходимо подчеркнуть, не где-то там, в баснословные времена, а прямо здесь, в ПУШКИНСКОЙ СОВРЕМЕННОСТИ!* * *
Но это требование, эта политическая программа - только с первого взгляда может показаться неслыханной. В 1981 году авторы статьи говорят о ней мельком, тут же микшируя скандальную фигуру "ЖРЕЦА" вполне добропорядочной и удобоприемлемой фигурой некоего абстрактного "мудреца", который, конечно же, может добавить положительных черт имиджу любого политического деятеля.
Но это - в баснословном, для нас теперь уже, 1981 году, когда и рта нельзя было раскрыть, не опасаясь, что на тебя посыплется град демагогических зуботычин.
А вот в предисловии к сборнику своих статей "Незадолго до Водолея", над которым Турбин работал в последнюю пору своей жизни, то есть десять лет спустя, в начале 1990-х годов, он развивает эту тему подробно.
Он с того и начинает этот текст, с признания, сделанного ему Председателем КГБ СССР Ю.В.Андроповым (его дочь училась в семинаре Турбина в МГУ) где-то в конце 1960-х - начале 1970-х годов:
" - Да мало ли, - неожиданно сказал мне Юрий Андропов, - мало ли чем нам заниматься приходится! Мы недавно тут звездочетов принимали. Астрологов..."
И это - та самая ситуация, которая вскользь будет намечена в статье 1981 года: вождь, политический деятель и - "жрец", оккультист. Разъединенные, они, как разноименные заряды, неуклонно стремятся к соединению.
И в этом случае Турбиным - вновь вспоминается творчество Пушкина, в котором эта коллизия вновь и вновь возникает. Только на этот раз не "Вакхическая песня", но... тоже "песня": "Песнь о вещем Олеге" (любопытно, что в "Болдинских чтениях" 1981 года сразу за статьей В.Н.Турбина и Е.М.Калло идет статья С.А.Фомичева, несколькими годами ранее - автора отрицательной внутренней рецензии на рукопись книги "Пушкин, Гоголь, Лермонтов", о стихотворении Пушкина "Олегов щит").
В этом стихотворении, говорит Турбин (то есть в "Песне о вещем Олеге"), вновь возникает инвариантная для мировой истории ситуация: "правитель" и "мудрец", прозорливец-волхв.
Тысячелетие спустя эта ситуация - повторится в кабинете Председателя КГБ.* * *
Уже одно это слово, употребленное авторами статьи: "ВОЖДЬ" - может служить достаточным объяснением для тех эксцентричных аллюзий на "культ личности", которые встречаются в первой главке и о которых в данном фрагменте напоминает аллюзия на название города Гори.
Здесь - СО-Е-ДИ-НЯ-ЮТ-СЯ (правда, повторим, не Пушкиным, но авторами статьи) "вождь" и "мудрец". А в Иосифе Виссарионовиче также, как известно, были протокольно соединены: "ВОЖДЬ" и "УЧИТЕЛЬ", то есть - тот же "мудрец".
"Халдеями" называли мудрецов - жрецов, колдунов и астрологов в древнем Вавилоне, а затем - подражавших им шарлатанов, наполнявших просторы Римской империи. Поэтому именование это стало (возможно, не без посредства бурсацкой традиции) именованием лже-учителей, учителей-шарлатанов в романе Г.Белых и Л.Пантелеева "Республика ШКИД" (1927), получив отсюда широкое распространение в школьной традиции вообще.
У Пушкина, стало быть, такого соединения нет; но авторами статьи 1981 года оно постулируется отнюдь не по собственному произволу. Это - тоже тема будущих работ В.Н.Турбина.
Когда Ю.В.Андропов займет пост главы государства, в 1983 году, Турбин сможет издать свою книгу "Герои Гоголя" ("пособие для ýчащихся", как он от руки ставил акцент на титульном листе в подзаголовке). И одной из ее тем - как раз и станет осуществившееся, в творчестве Гоголя, соединение функций "вождя" ("отца") и "учителя"; художественная мечта о таком соединении.
Можно сказать "мечта", а можно - "предвидение" (которое может ведь быть не только предметом мечты, но и страхов и опасений).
В том же сборнике статей "Незадолго до Водолея" Турбин дает комментарий к этой своей книге 1983 года. Упрекает ее читателей, ни один из которых не догадался: книга-то эта - о СТА-ЛИ-НЕ. О художественно-социологическом, художественно-философском анализе фигуры Сталина, сделанном... из 1830-х годов.
Имя Сталина в 1830-е годы знали. Это имя носит герой одной из повестей, вошедших в сборник А.И.Емичева "Рассказы дяди Прокопья", изданный в 1836 году.
К сожалению, ни повесть эта, ни творчество Емичева в целом так до сих пор должным образом и не проанализированы, если не считать заведомо фантастического предположения израильского литературоведа М.Вайскопфа, что И.В.Джугашвили однажды в ссылке попал в руки сборник Емичева, и он заимствовал фамилию одного из его героев для своего псевдонима!
Несколько видоизмененным вариантом, "Сталинский" подписана анонимная публикация шуточного стихотворения Е.А.Баратынского и С.А.Соболевского в 1831 году в журнале "Литературные прибавления в Русскому Инвалиду".* * *
Одним из дифирамбических образов, неизменно связывавшихся с фигурой Сталина, был образ "СОЛНЦА" (что с ортодоксально-христианской точки зрения является богохульством, потому как никого, кроме Бога, нельзя метафорически именовать "Солнцем").
Вспомним финал фильма Н.Михалкова, который так и называется: "Утомленные солнцем". Зверски избитого комдива по сельской дороге увозят сотрудники госбезопасности, а над землей, на аэростате, в небо поднимается гигантский портрет Сталина: новое "солнце" восходит!
С этой точки зрения можно бросить взгляд на стихотворение "Вакхическая песня" и вновь убедиться в уместности в статье о ней - аллюзий на "культ личности".
Уж слишком много в этом стихотворении... здравиц: "Да здравствуют!... Да здравствует!... да здравствует!..." Ну, прямо первомайский парад на Красной площади. А из опыта анализа романа "Евгений Онегин" нам уже известно, к чему может привести у Пушкина появление этого сакраментального "Да здравствует!..."
И не где-нибудь, а в четвертой главе романа, которая сочинялась... в том же 1825 году, и тоже... в "вакхических" ее строфах, посвященных панегирику двум сортам вина, аи и бордо.
А что, если "песня" эта, названная Пушкиным "Вакхической", перенесена из сумрачной античности не в лучезарные пушкинские времена, воспевается не на пиру современников Пушкина - но приданный ей импульс движения унес ее еще дальше по течению времени, и звучит она... на пиру современников Сталина?! Едва ли не на одном из ночных пиров самих сподвижников Сталина, в его личном присутствии: вспомним фильм Ю.Кары "Пиры Валтасара" по главе из романа Фазиля Искандера "Сандро из Чегема", где дорогого гостя со всей его свитой принимает хозяин солнечной Абхазии Нестор Лакоба.
Только там, в фильме, не песни - а... пляски, пляски народного абхазского ансамбля, развлекающего пирующих.
Тогда найдет себе оправдание то абсурдное, порожденное алкогольным бредом отождествление сияющего дня и предутренних сумерек, которое мы отметили в этом стихотворении.
"Ты, солнце святое, гори!" - будет, в таком случае, прямым обращением к И.В.Сталину, или - к присутствующему в обязательном порядке на любом пиру, банкете его портрету (назвался "солнцем", будь уж, батенька, и "святым"!).
"Так ложная мудрость мерцает и тлеет Пред солнцем бессмертным ума!" - это уж прямо строки, которые могли быть написаны в 1930-е годы каким-нибудь записным дифирамбистом Сталина; каким-нибудь Сулейманом Стальским.
"Ложная мудрость" - это, разумеется, всякие "путаники", "оппортунисты", "ревизионисты" и "уклонисты". Обладатель "бессмертного солнца ума" (это ж надо так выразиться!) - известно, кто.
Короче говоря: "Да здравствует солнце, да скроется тьма!" Благо мест, куда ее, социальную и политическую "тьму" можно было "скрыть", к тому времени было наготовлено много.* * *
Таким образом, вся эта сеть намеков, обнаруживаемая в статье 1981 года, - имеет то преимущество, что позволяет выловить "сталинский" подтекст "Вакхической песни".
Но если рассмотренные строки - лишь допускают свое прочтение как некоей стенограммы одного из пиров 30-х годов следующего столетия, - то в стихотворении есть еще и одно загадочное место, которое вообще получает себе адекватное истолкование - лишь на фоне... этих эпохальных исторических предвосхищений.
А именно, жест, деяние, к которому призывает своих сотрапезников певец-оратор: "Полнее стакан наливайте! На звонкое дно В густое вино Заветные кольца бросайте".
Собственно, загадок тут две: во-первых, что это за "заветные кольца"? На этот вопрос ответить, кажется, несложно. Поскольку непосредственно перед этим упоминаются "нежные девы И юные жены, любившие нас", - то легко себе представить, что "заветными кольцами" будут кольца, подаренные в память об этой любви (срв. впоследствии у Блока, в стихотворении "О доблести, о подвигах, о славе...": "Я бросил в ночь заветное кольцо...").
Но почему эти кольца нужно опускать в стакан с вином? М.Ф.Мурьянов, проведя по этому поводу специальное исследование, пришел к выводу, что такого обычая не существовало ни в фольклоре, ни в предшествующей Пушкину литературе (О пушкинской "Вакхической песне"... С. 148). И жест этот, осуществляемый участниками пира в пушкинском стихотворении, не находит поэтому себе никакого разумного осмысления.
По этому поводу исследователь делает очень тонкое и проницательное замечание:
"...Судя по отсутствию авторских пояснений, [этот обряд] был хорошо известен в кругу сверстников его [Пушкина] молодости".
Если бы он был так хорошо известен в этом кругу, как этого хотелось бы исследователю, то мы имели бы о нем исчерпывающую информацию из других источников, помимо пушкинского стихотворения.
Но вот с указанием автора приведенных строк, что отсутствие авторских пояснений означает общеизвестность обряда, - невозможно не согласиться. Вот только искать истолкования осуществляющего его, этот обряд, жеста - нужно не в предшествующей или современной Пушкину культуре, а... в последующем, ХХ веке.
У каждого прочитавшего эти стихотворные строки (настолько прозрачно и узнаваемо находящееся в них изображение), казалось бы, просто не может не встать перед глазами картинка: обычай офицеров Советской армии "обмывать" вновь полученное звание (или награду), бросая полагающиеся им звездочки на погоны в стакан с водкой (спиртом) и выпивая его.
Как известно, эти "белогвардейские" знаки различия были вновь введены именно при Сталине, во время Великой Отечественной войны, в январе 1943 года; так что эта и последующая часть пушкинского стихотворения идеально сочетаются в плане широкомасштабных исторических предвосхищений.
Сочетается этот подспудный предвосхищающий образ и с сюжетным планом стихотворения. "Заветные кольца" - знак новой победы в череде "дон-жуанских" подвигов участников пира, и они "обмываются", точно так же как вновь полученные звездочки или награды будущих советских офицеров.* * *
Однако контакт пушкинского стихотворения с будущими историческими реалиями - далеко не такой прямой, как это может показаться. Тут возникает головокружительное завихрение исторического времени.
Среди коллекции писем Пушкина к брату Льву Сергеевичу, принадлежавшей С.А.Соболевскому (напечатавшемуся однажды совместно с Е.А.Баратынским под псевдонимом "Сталинский"), находится рукопись анонимного русского перевода стихотворения Шиллера "Пуншевая песня". Перевод озаглавлен "Из Шиллера (Пуншевая песня)"; список сделан рукой Л.С.Пушкина (Соловьева О.С. Рукописи Пушкина, поступившие в Пушкинский дом после 1937 года. Краткое описание. М.-Л., 1964. С 51).
И если мы обратимся к переводу этого стихотворения Л.А.Мея, поэта, входившего в круг Аполлона Григорьева, опубликованному в 1857 году, то нас будет поджидать сенсационное открытие.
В стихотворении Шиллера дается поэтический, метафизически транскрибированный рецепт изготовления пунша из четырех его составных элементов. И первый шаг, который должен быть сделан:
Звезды лимона -
На звонкое дно!
Вот оно, казалось бы! Пушкин (несомненно, как показывает рукопись его брата, знавший стихотворение Шиллера) переосмысливает этот кулинарный "шаг" и вместо офицерских звезд, которые так и просятся, по аналогии, к "звездам лимона" у Шиллера, - предлагает бросать, на то же самое "звонкое дно", кольца.
"Звезды лимона" у Шиллера действительно есть. Правда, они тоже загадочны: почему - звезды?! Возможно, тут возникает ассоциация с особым печеньем под названием "лимонные звездочки" (в честь Вифлеемской звезды), которое (так же как и торт "полено") выпекается в европейских странах к Рождеству.
И тогда понятно, почему в следующих строках того же четверостишия говорится о "горечи" (лимона) как "сокровенной сути жизни": Рождество имеет своей перспективой - Распятие.
Однако "звезды" у Шиллера вовсе не бросаются на дно, как у его русского переводчика, Л.Мея, а (как и следовало этого ожидать в реальной, а не поэтической кулинарии) - "выжимаются" ("presst").
"Бросая" их, да еще на "звонкое дно" (?!), Мей, переводя "Пуншевую песню" Шиллера, несомненно, вспоминал "Вакхическую песню" Пушкина, где на то же "звонкое дно" отправлялись - кольца (срв. "горечь" лимонных звезд и... "луковые кольца", при нарезании которых льют слезы!).* * *
Но в результате внесенной в текст Шиллера пушкинской коррективы, у Мея получилась... та же самая "картинка", из которой, как мы предположили, исходил Пушкин, создавая эти самые строки.
Спрашивается теперь: прямым ли путем пришла эта "картинка" из быта советских офицеров в стихотворение Пушкина?
Или первоначальный импульс был получен с более близкой временной дистанции будущего, из стихотворения Мея, - а потом уже оно (своим поистине фотографическим сходством!) "напомнило" о более отдаленном и более фундированном в реальности образе?
И еще: когда этот образ, этот обычай, который образ этот репрезентирует, возник? Только ли в середине 40-х годов ХХ века? Или он пришел туда, вместе со звездочками, из армии дореволюционной России?
И если это так, то Мей уже - не просто создавал бессмысленный, не имеющий себе аналога в действительности образ, но, контаминируя текст стихотворения Шиллера ("звезды") и текст стихотворения Пушкина ("на дно"), - апеллировал к существовавшей в его время реальности. И эта модернизация пушкинского источника - означала бы, что он догадывался о предвосхищающем характере отражения несуществующего еще обычая и в самом стихотворении Пушкина 1825 года.
А ведь их, этих звезд, звездочек незримое присутствие в стихотворении Пушкина - приобретает животрепещущий для момента его написания характер.
Эти звездочки появятся на эполетах русских офицеров (погон тогда еще не было, они будут введены в 1854 году, незадолго до появления перевода Мея) - в 1827 году, заимствованные новым императором Николаем I по образцу обмундирования прусской армии, которая, в свою очередь, подражала в этом армии ниспровергателя европейских престолов Наполеона Бонапарта.
Таким образом, вибрация, эхо ближайших драматических событий русской истории накатывает на пушкинское стихотворение 1825 года второй волной: эхо близящегося кризиса, возможной катастрофы, и - весть о его преодолении, разгроме восстания и дальнейшем ходе российской истории.* * *
Вот бы посмотреть на список перевода шиллеровского стихотворения, сделанный Л.С.Пушкиным! Что ТАМ происходит со "звездами лимона"? Чем отличается решение неизвестного переводчика от переводческого решения Мея?
Может ли так быть, что они там претерпевают... нечто подобное? И в таком случае, этот ранний анонимный перевод - вероятно, самый ранний из русских переводов стихотворения Шиллера - должен служить промежуточным звеном, эскизом к возникновению футуристического образа в стихотворении 1825 года.
А если совместить между собой эти аксессуары, бросаемые в алкоголь в обоих стихотворениях, - то получится... пятиконечная звезда, заключенная в круг, "пентаграмма" - один из самых известных масонских символов.
И наконец, прочитав ("пушкинское", в пушкинском семейном кругу циркулировавшее) стихотворение Шиллера, мы убеждаемся в том, что образ "строительства масонского храма", инсценируемый пиршественными ритуалами, - конечно же, не пригрезился нам в стихотворении Пушкина. Он, этот образ, соответствующие ему строки стихотворения - служат лишь загадочным отражением того, что... открыто сказано, названо своими именами у Шиллера.
У Шиллера - тоже говорится о "строительстве"; только не о строительстве "храма", а о "строительстве" ("bauen") мира и "образовании", "формировании" ("bilden") жизни. Впрочем, мир - тоже, и метафорически, и метафизически, "храм". И привлекается в этом случае (напомним, речь идет о рецепте приготовления пунша) - языческая, античной философской мыслью взлелеянная теория о построении мира из "четырех элементов" - огня, воды, воздуха и земли.
Но перевод Мея - и в этом случае... обогащает шиллеровское стихотворение последующими пушкинскими наработками. У него так и говорится:
Внутренней связью
Сил четырёх
Держится стройно
Мира ЧЕРТОГ.
Добавляется слово, которое - напрашивается, но само по себе - отсутствует у Шиллера в оригинале. Так что метафора архитектурного сооружения - визуализируется, а значит - переводчик вновь угадал, разглядел потенциал этой визуализации образа "построения храма" в манипуляциях сотрапезников у Пушкина со "сдвинутыми стаканами".
У Шиллера, аналогично тому, как это будет у Пушкина, языческая теория "строительства мира" - тоже проецируется на ситуацию пира, его кулинарную рецептуру. Построению мира - уподобляется приготовление пунша из четырех элементов: лимона, сахара, воды и спирта.* * *
Кулинарная метафористика Шиллера, с ее космогоническими проекциями, вновь отразится у Пушкина чуть позже, и тоже... в самой непосредственной связи с политической, декабристской темой.
Это - дорожные стихи в письме С.А.Соболевскому (тому самому первоначальному обладателю автографа с переводом шиллеровской песни), с наставлениями, как нужно готовить макароны с пармезаном, яичницу, а того паче - уху, и закусывать все это валдайскими баранками с чаем.
А дорога эта была, ни много ни мало, из Михайловского в Москву, пред ясные очи нового императора Николая I, по стопам осужденных участников декабрьского восстания.
Так что, благодаря шиллеровской метафоре изготовления пунша как изготовления Космоса, в этих дорожных стихах Пушкина - также явственно просматривается метафора исторического процесса.
"Сей повар будет готовить только острые блюда", - будет сказано кем-то из политических деятелей первой половины ХХ века о восходе темной звезды Сталина.
Потенциал этого суждения, его метафористики - заложен в пушкинских стихах из письма Соболевскому.
А вполне эта кулинарная метафора исторического процесса в русской поэзии будет реализована О.Э.Мандельштамом - сначала явственно, как у Пушкина, в менее известном его стихотворении о Софии ("Как растет хлебов опара...", 1922):
...Чтоб уха была по сердцу,
Нужно будет в кипяток
Положить немного перцу,
Луку маленький кусок.
...Чтобы силой или лаской
Чудный выманить припек,
Время - царственный подпасок -
Ловит слово-колобок.
А сразу вслед за этим - более завуалированно, но зато в ставшем знаменитым стихотворении "Век":
...Чтобы вырвать век из плена,
Чтобы новый мир начать,
Узловатых дней колена
Нужно флейтою связать...
Но и в нем - чувствуется поэтика кулинарного рецепта из стихотворения Пушкина, воспринятая им у Шиллера.
Впрочем, у Мандельштама тоже мелькает - нечто прямо кулинарное; мелькает... "уха":
...Кровь-строительница хлещет
Горлом из земных вещей.
И горящей рыбой мещет
В берег теплый хрящ морей...
У Манельштама - "горящая рыба"; у Пушкина - "кипяток", в котором варятся свежепойманные форели и в который добавляются специи. И стихотворение Шиллера - заканчивается аналогичным температурным мотивом; только вновь - отредактированным, амплифицированным у Мея (в немецком оригинале он представлен одним-единственным словом: "glühet"):
Выпьем, покамест
Кубок наш жгуч!
Только кипучий
Сладостен ключ!
И из-за этих философизированных строк, похихикивая, вновь выглядывает усатая физиономия "повара, готовящего только острые (читай: "жгучие") блюда".* * *
Интересно, поддаются ли интерпретации в этом футуристическом контексте пушкинского стихотворения - контексте "валтасарова пира" высших партийно-правительственных чиновников - предшествующие отражению советского армейского обычая строки, к которым, собственно, это отражение и относится: строки о "нежных девах и юных женах, любивших нас"?
Оказывается... да, поддаются! И об этом - вновь позволяет судить одна из позднейших публикаций В.Н.Турбина под названием "Спасите наши лица!" в 1990 году в "Литературной газете".
Статья представляет собой аналитический обзор тенденций советского изобразительного искусства 1930-х годов. И в частности, там говорится о полотне Василия Ефанова "Незабываемая встреча" (1936-1837). Нам остается только привести относящееся к нему рассуждение Турбина целиком - потому что оно служит не чем иным, как развернутым комментарием к двум соответствующим стихам из "Вакхической песни" в интересующем нас разрезе:
"...Однако же эротическое начало не могло не прорваться хоть где-то, и прорвалось в наименее подходящем для этого месте: "Незабываемая встреча". Ефанов запечатлевает, конечно, некое реальное политическое событие, о котором за давностью лет позабыли и самые памятливые современники. Ясно только, что некую девушку или юную даму призвали во святая святых государства, в Кремль. И там, видимо, чем-нибудь ее сейчас наградят, ибо сам отец народов простирает к ней длани.
Перед девушкой - Сталин, Молотов, Микоян, Хрущов, Каганович, Ворошилов, Калинин. Позади нее чему-то аплодирует Орджоникидзе. У нее в руках - громадный букет (то-то, знать, охрана его обнюхала предварительно и по лепестку разобрала: не таит ли букет устрашающей бомбы?). И метафора букета разворачивается в букете улыбок: улыбаются все. Кто, однако же, эти все, ежели взглянуть на полотно с точки зрения не историко-политической, а художественной?
Живописное полотно рассчитано на века. Мы не знаем, кого именно изобразил великий Рембрандт на картине "Ночной дозор". И не надо нам этого знать, потому что мы видим типы, видим мысли, на лицах написанные. А теперь предположим зрителя, который не знает, какие партийные и правительственные посты занимают персонажи Ефанова. Что увидит подобный зритель? Он увидит старичка с негустой бороденкой; бравого вояку, стилизующего себя под гусарского ротмистра ушедших времен; претендующего на некоторую интеллигентность почтенного господина в пенсне и усатого восточного человека, с откровенным вожделением взирающих на молодую особу. "Экие греховодники, право!" - укоризненно, но и с некоторым сочувствием скажет неискушенный. И что тут добавить? Жизнь есть жизнь; и эротическое начало не могло не потребовать своего. Молоденькая женщина захотела слегка пококетничать и откликнулась на приглашение компании весельчаков. Осуждать ее за это было бы ханжеством, да и недаром же откуда-то из глубины полотна на нее со снисходительной улыбкой смотрит строгая дама наподобие гувернантки из приличного дома: Крупская..."
"НА-ГРА-ДЯТ": не боевого офицера, правда, а неведомую нам труженицу, быть может даже - учительницу.
И, таким образом, следующие строки пушкинского стихотворения, имеющие в перспективе обычай "обмывания" боевой награды, - логически вытекают из актуально присутствующего на картине Василия Ефанова изображения, истолкованного нам, объясненного в своей долгосрочной исторической сути В.Н.Турбиным (Турбин буквально цитирует, слегка видоизменяя, текст пушкинского стихотворения: "...НЕКУЮ ДЕВУШКУ ИЛИ ЮНУЮ ДАМУ... призвали в Кремль...").* * *
Но стихотворение "Вакхическая песня", еще раз повторим, написано Пушкиным - не о Сталине. На изображенное в нем, как это нам теперь становится ясно, - лишь ложится тень, очертания будущего вождя советского народа, его "отца и учителя", Сталина; он присутствует здесь - лишь постольку поскольку.
А вот О КОМ оно, это стихотворение Пушкина было написано, - это, тоже повторим, авторам статьи 1981 года прекрасно было известно.
"Это какой-то странный все-таки пир, - отмечают авторы статьи 1981 года, - пир в изоляции". Имеется в виду положение Пушкина при написании "Вакхической песни" в Михайловской сылке.
Но эту же констатацию можно прочитать и в свете их же, авторов статьи, собственных предшествующих рассуждений: "пир" - в элитарной изоляции от пресловутой "богемы", органически не способной к "подлинной духовной жизни".
Но... С КЕМ же тогда пируют в этом стихотворении?! А вот на этот вопрос - у авторов статьи находится ошеломительный ответ, такой, от которого мороз по коже подирает.
Пируют - с те-ня-ми.
В этом заключается концептуальное ядро статьи под названием "Эхо "Вакхической песни", та идея, которая служила как бы ее визитной карточкой, когда Владимир Николаевич об этой статье устно рассказывал.
Идея эта - заключается в том, что в стихотворении 1825 года - звучат голоса... трех будущих персонажей "маленьких трагедий" Пушкина, написанных уже в болдинском заточении: "Каменный гость" и "Моцарт и Сальери".
Замысел этих произведений, их персонажей, зарождается здесь, в строках "Вакхической песни" - гимна, дифирамба, из которого, как это и было некогда в истории древнегреческой литературы, пять лет спустя родится... трагедия; трагедии.
Вот они-то, эти будущие персонажи Пушкина - и становятся "гостями" у него на пиру 1825 года:
"Все это, разумеется, туманные прообразы, тени будущих героев поэта, пока лишь четко разграниченные голоса, еще не развернутые в характеры".
И для нас здесь имеет значение одна особенность, лейтмотивом проходящая через все эти историко-литературные сопоставления. Неоднократно подчеркивается, что будущие персонажи Пушкина, "гости" на пиру в "Вакхической песне" - являются именно "ТЕНЯМИ", иначе говоря: "призраками".* * *
Этот лейтмотив в статье 1981 года, тоже, как брошенное в почву зерно, еще не развернутый, - получит дальнейшее развитие в последующих работах В.Н.Турбина.
Но, с точки зрения этого будущего, очертания его концепции - вполне узнаваемы и в статье о "Вакхической песне".
Когда говорится о своеобразии происходящего здесь "пира в изоляции", отчетливо проводится параллель между ситуацией рождения этого стихотворения - и ситуацией рождения произошедших из него "маленьких трагедий". Это -
"пир в Михайловском, в ссылке, которая воспринималась как заключение. Пир в одиночестве, подобном последующему, болдинскому одиночеству, пришедшему к поэту из-за подкрадывающейся отовсюду смертоносной холеры".
С нашей временной дистанции, нам легче, чем читателям 1981 года, понять, чем вызвано это подчеркивание, при анализе стихотворения 1825 года, ситуации "болдинской осени".
Ведь не только "маленькие трагедии" тогда были написаны. Но и... "Повести покойного Ивана Петровича Белкина". И в одной из них, повести "Гробовщик", - буквально повторится то, что авторы статьи сумели разглядеть в "Вакхической песне". Герой ее, гробовщик Адриан Прохоров, приглашает к себе на пир... мерт-ве-цов, призраков, тени - но не литературных персонажей, а похороненных им ранее умерших людей.
В последние годы жизни Владимир Николаевич работал над "восстановленным", очищенным от цензурных запретов изданием книги 1978 года "Пушкиин, Гоголь, Лермонтов".
Новому изданию предпосылался вновь написанный "Пролог". В нем излагается возникшая у автора еще в 1960-е годы, "133 года" спустя после написания пушкинской повести, интерпретация "Гробовщика", которая делает родство этой повести со стихотворением 1825 года еще теснее.
Повесть эта, по догадке Турбина, подспудно автобиографична; в персонаже, с теми же инициалами имени и фамилии, что и у него, Пушкин изобразил - себя самого. Себя - как литератора; а своих персонажей - как похороненных гробовщиком "мертвецов", собравшихся однажды к нему в гости.* * *
Эта трактовка повести приводит Турбина и к оценке так называемого "реализма" в литературе.
Приводит, впрочем, как это становится теперь ясно, уже в статье 1981 года. Именно поэтому в ее тексте неоднократно подчеркивается параллель разбираемого "дионисийского" стихотворения с возникновением пушкинского "реализма":
"знаменательно: ситуация... целиком заполняющая "Вакхическую песню" Пушкина [авторы статьи называют эту ситуацию "человек на рассвете". - А.П.], одновременно, и здесь же, в Михайловском, перешла и в первые его реалистические произведения".
Это - Татьяна, пишущая письмо Онегину в романе "Евгений Онегин", и... монах Пимен, записывающий "последнее сказанье" своей летописи в драме "Борис Годунов".
Тогда же написано стихотворенние "Зимний вечер":
"это "Вакхическая песня", события и настроения которой из условного мира мифа и творческих грез перешли в автобиографически точно запечатленную реальность михайловской ссылки".
Столь тесное родство между стихотворением "Зимний вечер" и "Вакхической песней", с появляющейся в ней "грозной тенью" Сталина, между прочим, - обусловило дальнейшую судьбу его заглавия в киноискусстве ХХ века.
Стихотворение называется "Зимний вечер", а в 1985 году появится фильм Карена Шахназарова, название которого - не без некоторой иронии - продлевает это заглавие: "Зимний вечер в Гаграх" (уж какая там "буря", уж какие там "вихри снежные"!).
Главную роль в фильме исполнил Александр Панкратов-Черный: внешний облик которого, с массивными черными усами, может восприниматься... как пародийный облик Сталина. И, как мы показываем, это обстоятельство действительно использовалось кинематографистами тех лет.
Но если в "Зимнем вечере" - биографическая точность запечатления окружающей поэта реальности, то есть документализм, - то в "реалистических" произведениях Пушкина... "Реалистическая" литература - создание "фантомов, призраков", таких же, какие пришли на пир к Адриану Прохорову, на пир в "Вакхической песне", и "грех, быть может, есть не только в сюжетном убиении человека, но и вообще в любом претендующем на достоверность изображении его", - пишет Турбин в "Прологе" к новому изданию книги "Пушкин, Гоголь Лермонтов".
Здесь эта историко-литературная проблематика была выражена концептуально. В статье 1981 года ее спорадическая актуализация - обусловлена предметом статьи, стихотворением "Вакхическая песня", его авторским замыслом, который мы сформулировали с предельной ясностью и который авторами статьи затрагивается, как видим, лишь обиняками.
По воспоминания графа М.В.Толстого, именно общение с умершими входило в круг интересов московских масонов 1820-х годов. Можно думать, что они искали в этом общении источник власти и знания будущего.
Масонская тема в повести "Гробовщик" была открыто, хотя и в шутку, обозначена самим Пушкиным и не раз становилась предметом исследований этой повести. Так что общение с мертвецами, которое осуществляется в ней, - возможно, не только автобиографично, не только проецируется в литературную реальность, начиная еще с заседаний шуточного литературного общества "Арзамас", участники которого - "хоронили" своих литературных противников; но и - исторично: пародирует интересы современного Пушкину круга московских масонов.
Портретная зарисовка одного из деятелей этого круга - угадывается в черновиках повести "Пиковая дама", где тоже, как известно, происходит свидание Германна с умершей старухой-графиней, сообщающей ему тайну, которая могла бы стать для него источником богатства.
В стихотворении же 1825 года будущая коллизия "Гробовщика" предстает уже далеко не шуточно и не вполне пародийно.
Присутствие ее в этом стихотворении, как мы теперь видим, естественно, органично. Но рядом с этой опознавательной, знаковой коллизией - возникает, по мысли авторов статьи 1981 года, фигура некоего "жреца", повелевающего людьми и стихиями. И, как это и было смоделировано авторами статьи, происходит встреча этого "жреца" - и "властителя", тени властителя, еще одной из теней этого загадочного и провиденциального пира. Происходит их соединение, объединение.
В прогнозе такого соединения - и следует искать решение той загадки статьи, с которой мы начали; ответ на наш недоуменный вопрос: какое отношение проблематика тоталитаризма, сталинизма - имеет... к стихотворению Пушкина "Вакхическая песня"?!
Ответ этот - также можно найти в последующих работах В.Н.Турбина, появившихся в годы, когда можно было открыто сказать то, о чем в предыдущие годы приходилось говорить, по его же выражению, "на грани молчания".
"Оккультизм - основа фашизма будущего", - неоднократно повторял Турбин в своих работах конца 1980-х - начала 1990-х годов.
Будущее - наступило.
|