В повести 1852 года "M-r Батманов" обращает на себя внимание то, как в ней актуализируется мотив "ЛЬВА" ("Львы в провинции" - название романа И.И.Панаева, закончившего печататься в журнале "Современник" в сентябре 1852 года, как раз тогда, когда в журнале "Москвитянин" печаталась повесть Писемского).

Мотив этот, по преимуществу, связан - с заглавным героем повести. Он - "светский ЛЕВ". Об этом в середине повести сообщают приезжей из Москвы даме:

" - Кто это? - спросила она офицера.

- Батманов, здешний ЛЕВ, - отвечал тот".

Но и сама эта дама - "светская львица":

"Перед самой масляницей приехала из Москвы к родным некая молоденькая вдова, княгиня Полина Ухванская, женщина, говорят, совсем ЛЬВИЦА".

В конце повести тот же герой предстает в ее салоне:

"...Вдали от всех, прислонясь к колонне, стоял Батманов: одет он был с явной замашкой на ЛЬВА".

А в первой половине повести, когда этого расхожего определения героя мы еще не слышим, его, этого ярлыка, предстоящее появление... обыгрывается; буквализируется. Описывается дом, принадлежащий провинциальному семейству Жермаковых, и, в том числе, -

"стоящие на воротах два деревянные резные ЛЬВА".

Происходит это, конечно, с помощью хорошо узнаваемой реминисценции из поэмы Пушкина "Медный всадник". В конце первой части поэмы действие разворачивается -

          ...на площади Петровой,
Где дом в углу вознесся новый,
Где над возвышенным крыльцом
С подъятой лапой, как живые,
Стоят два льва сторожевые...

В полную противоположность "новому дому" в поэме Пушкина (впрочем, "новым" он был - в 1826 году, почти за четверть века до написания повести!) - дом Жермаковых "был уже очень стар, сыр и мрачен".

Далее в поэме:

...На звере мраморном верхом,
Без шляпы, руки сжав крестом,
Сидел недвижный, страшно бледный
Евгений.

При этом все мысли его, как мы знаем, устремлены к его невесте, жизни которой угрожает наводнение.

А герой повести 1852 года - угрожает... дочери Жермаковых, за которой он ухаживает и в доме которой его не хотят видеть:

"...сяду у вашего крыльца НА ВАШИХ ЛЬВОВ, и буду дожидаться до тех пор, покуда меня пустят".

Любопытно отметить, что, комментируя аналогичные "львы на воротах" в седьмой главе романа Пушкина "Евгений Онегин", Ю.М.Лотман утверждает:

"Львы на воротах" - геральдические животные, поддерживающие герб владельца дома... "Львов на воротах" не следует смешивать с мраморным львами, которые ставились на крыльцах особняков..." (Лотман Ю.М. Роман А.С.Пушкина "Евгений Онегин": Комментарий. Л., 1983. С. 327).

На таких львов, "имевших условно-геральдический вид, нередко очень далекий от внешности обыкновенных" (там же), - вряд ли можно было... усесться, тем более что для этого еще нужно было вскарабкаться на самую верхушку ворот!

Да автор и сам в одном случае помещает этих львов "НА ВОРОТАХ", а в другом случае... "У КРЫЛЬЦА": таким образом, СОЗНАТЕЛЬНО СМЕШИВАЯ две пейзажные зарисовки Пушкина, из поэмы и из романа; иг-ра-я с ними - а вовсе не стремясь создать "реалистический образ провинциальной действительности".

Обратим внимание на то, что в последний раз, когда сам этот персонаж был назван "львом", - повторялась... мизансцена этой воображаемой картины, где он, как пушкинский Евгений, сидит на льве. Повторялось - соприкосновение героя с деталью архитектурной композиции: "Вдали от всех, ПРИСЛОНЯСЬ К КОЛОННЕ, стоял Батманов..."

*      *      *

Если Батманов - "лев", то в самом начале повести появляется его приятель Капринский, который характеризуется автором - как ходячая карикатура на него. И в частности:

"...В манерах его проглядывало что-то КОШАЧЬЕ, заискивающее и не внушающее никакого уважения".

И далее, в их разговоре эта звериная метафора - развивается, однако - теперь уже по отношению к первому из этих персонажей. Капринский говорит о женщине, с которой Батманов расстался:

" - ...По моему мнению, это решительно несчастная женщина... Ты просто задал себе задачу МУЧИТЬ И ТЕРЗАТЬ ЕЕ".

И далее:

" - ...Если ты не любишь или разлюбил ее по каким-нибудь причинам, - то оставь ее, НО НЕ ТЕРЗАЙ!

- Невозможно, mon ami! Я ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ ТЕРЗАТЬ!..."

Возникает картина: кошка, терзающая свою жертву - птичку или... мышку.

Но Батманов, которому приписывается это свойство, - не "кошка", он - "лев". А кошка в этом эпизоде предстает, наоборот, полной противоположностью хищника: "заискивающей и не внушающей никакого уважения".

*      *      *

Звериные метафоры в повести распространяются и на другие персонажи, причем специальное рассмотрение этих случаев показывает, что они служат у автора - предметом особой художественной заботы.

В повести есть одн персонаж, у которого - вообще даже фамилия образована от названия животного: ОВЦЫНИН, богач, которого сватают Лизавете Дмитриевне Жермаковой.

Игра, которая с этой фамилией ведется при первом упоминании ее обладателя, - показательна. Фамилия персонажа при этом... вообще не называется; мы узнаём ее значительно позже, уже ближе к концу, при первом появлении на сцене - самого этого второстепенного героя.

Но автор при этом - лукаво ведет игру с неосведомленностью своего читателя, окружая разговор других персонажей об этом незримом пока что герое - ЖИВОТНЫМИ КЛИЧКАМИ, которые раздаются по разным поводам.

Самому разговору предшествует сцена скандала Батманова со своей бывшей возлюбленной Софьей Николаевной Науновой (той самой, которую еще в самом начале Капринский просит его "не терзать"). В ответ на оскорбительную реплику любовника -

"...Глаза ее... налились кровью и стали очень похожи на глаза РАНЕНОЙ ГИЕНЫ".

В разговор, который ведется о богаче-женихе матерью Бетси Жермаковой со своим управляющим, - тоже помещается звериная метафора, и не одна:

"...У папеньки ихнева была тоже, с позволения сказать, наложница, женщина из простого званья, но ЭХИДНАЯ, наговаривала ему все в злобу, от сына родного отвратился, КАК ОТ ЗВЕРЯ ЛЮТОГО..."

Сцена эта - связана с предыдущей сюжетно: потому что герой, после скандала с Науновой, приходит в дом Лизаветы Дмитриевны, за которой он теперь ухаживает. Но там его ждет холодный прием.

Разгневанный последовательными неприятностями, Батманов учиняет новый скандал - на этот раз, в дворянском собрании. На следующий день он об этом вспоминает - и в его внутреннем монологе вновь звучит обидное прозвище, образованное от названия животного:

"Что он хотел этим показать? Осмеять Капринского? Но тот и без того смешон; выставить себя в отношении этого БАРАНА? Небольшая пища для честолюбия..."

И наконец, в фамилии героини, участвовавшей в первой из этих последовательных сцен, - оказывается... тоже таится отсылка к животному миру!

Об этом мы узнаём в заключительной главе, в которой московская княгиня, во время описываемых в основной части событий жившая в городе, где они происходили, - рассказывает все, что ей известно о дальнейшей судьбе их участников:

" - А, еще позвольте - M-me ФАУНОВА?... Лаунова? Вы знаете, что она чуть было замуж не вышла".

Так она переделала, вспоминая ее, фамилию "Наунова"!

Таким образом, в этом фрагменте повествования, ограниченном сюжетно тесно связанными сценами, неожиданно, в отличие от предыдущего и последующего текста повести, скапливаются прозвища, образованные от названий животных. Глазу внимательного читателя это не может не быть заметно.

И лишь потом, когда нам становится известно, что фамилия безымянного персонажа-то, который в одной из этих сцен обсуждался (и играл, как потом стало известно, решающую роль в развязывании узла этих событий), - ОВЦЫНИН, - нам становится понятным, что это лексическое скопление - было... средством ее обыгрывания; способом - окольными путями выявить на поверхности текста ее "животную" этимологию.

*      *      *

И теперь можно заметить, что та же "звериная" метафора - подспудно присутствует... и в фамилии главного героя повести. Причем подразумевает она - такое же обращение в противоположное, какое происходило с "кошкой", когда с ней сравнивался Капринский.

Фамилия "Батманов" предполагает несколько вариантов происхождения. "Батман" - это и старинная азиатская мера веса, и движение танцовщицы в балете, а в фехтовании - удар по клинку противника с целью нанесения укола. С учетом задиристого характера ее носителя, последнее истолкование этой фамилии - казалось бы, предпочтительнее.

Но в свете всех этих уподоблений из семейства кошачьих, в ней начинает звучать - принципиально иная этимология; имя... из отдаленного будущего, которое неразрывно связано с кошками... в качестве их традиционного антагониста. Имя знаменитого героя комиксов, а затем и серии кинофильмов ХХ века: БЭТМАНА (Batman), "Человека - Летучей мыши".

Если кошка у автора повести в сделанном им сравнении предстает жалкой; то мышь, мышка в этих сериалах - наоборот, изображена героической, "супергероем".

Во второй половине повести, в находящейся там большой сцене маскарада, этот извечный антагонист кошек, неизменно подвергающийся героизации в американской культуре будущего столетия (здесь не только "Бэтман", но и "Микки Маус", и "Том и Джерри"...), - появляется... воочию, выходит на сцену.

И не просто появляется, а появляется... в сопровождении еще одного знаменитого персонажа мультипликационной индустрии ХХ века, в том же амплуа "супергероя":

"...Нельзя сказать, чтобы костюмы были разнообразны: из дам было очень много МЫШЕК и домино, а из мужчин - несколько ЧЕРНЫХ ПЛАЩЕЙ..."

"Черный плащ" - название диснеевского мультсериала, созданного в 1980-е годы, и имя его главного персонажа (тоже представителя фауны, на этот раз... утки).

*      *      *

Такое "перспективное" прочтение фамилии заглавного героя повести 1852 года может показаться - противоречивым. Только что мы говорили, что он устойчиво определяется как "лев", а теперь утверждаем, что он - "летучая мышь".

Но в действительности, как всем известно, это - внутреннее противоречие самой истории русской литературы. Это противоречивое сочетание - возникнет... в ней самой; вот только произойдет это - полутора десятилетиями позже опубликования повести под названием "M-r Батманов". В этой повести, таким образом, проектируется, конструируется - через посредство еще более отдаленных в будущее, в ХХ век, культурных феноменов - это всем известное сочетание.

ЛЕВ МЫШКИН - главный герой романа Ф.М.Достоевского "Идиот" (обратим внимание на грамматическую форму слова у Писемского - с тем же уменьшительным суффиксом, что и у Достоевского: "из дам было очень много МЫШЕК").

Проектируются у Писемского в 1852 году и другие изобразительные черты этого знаменитого в будущем, но тогда еще никому неизвестного произведения.

Мы сейчас приведем ряд отрывков из разговоров матери и дочери Жермаковых, в которых неоднократно звучат разнообразные названия цветов бальных платьев и материй, из которых они сделаны:

" - На котором ты бале была в ПУ-ДЕ-СУА? - спросила, наконец, Амалия Петровна, обращаясь к дочери...

- Я думаю таким образом сделать, - начала опять мать, - в БЕЛОМ ТАРТАЛЕТОВОМ тебе ехать к Нагинским; на бал в собрание надеть БЕЛОЕ С КРУЖЕВАМИ; к Фоминым поедешь в ГАЗОВОМ; к Каранским в ТЮЛЕВОМ; а там опять можешь начать в ПУ-ДЕ-СУА...

Бетси... за обедом очень много говорила с Амалией Петровной, в чем ей именно ехать вечером в собрание, и объявила, что хочет надеть ГОЛУБОЕ КРЕПОВОЕ ПЛАТЬЕ, С БОГАТОЙ КРУЖЕВНОЙ ОТДЕЛКОЙ, которое было еще совсем новое и в котором она была поразительно хороша...

- Мы успеем сделать домино, - проговорила Амалия Петровна.

- Одинакие? - спросила Бетси.

- Зачем же одинакие? Я надену, будто молоденькая, ПАЛЕВОЕ, а ты, под видом старухи, ЧЕРНОЕ..."

В.Н.Турбин посвятил специальный этюд тому фрагменту повести Достоевского "Село Степанчиково и его обитатели", в котором рассказчик с лакеем Видоплясовым обсуждают столь же экзотические названия цветов - но не дамских туалетов, а... мужских галстуков.

Цвета эти были: "АДЕЛАИДИН" (который лакей предлагал герою повести) и "АГРАФЕНИН" (о котором уже рассказчик, удивленный первым названием, осведомлялся, существует ли галстук такого цвета).

Исследователь с изумлением обратил внимание на то, что женские имена, от которых образованы названия цветов, - это имена... героинь двух будущих романов Достоевского: "Идиот" (Аделаида) и "Братья Карамазовы" (Грушенька). Следовательно, здесь уже, в повести 1859 года, теплились искры творческих замыслов двух величайших созданий писателя!

Рассказчик смотрит на лакея, рассуждающего о названиях цветов галстуков, чуть ли не как на сумасшедшего. Можно полагать, однако, что, по крайней мере, первое из этих названий - не было измышлением романиста. И узнаём мы об этом... именно - из произведений А.Ф.Писемского.

В его дебютной повести 1850 года "Тюфяк", принесшей первый успех ее автору, фигурирует название этого именно цвета - в описании свадебного костюма его персонажа:

"Павел, одетый в новый фрак, ЦВЕТОМ АДЕЛАИД, в белом жилете-пике и белом галстуке... начал принимать благословения сначала от матери, посаженого отца, а потом и от тетки".

Как видим, и тут упоминается... галстук и его цвет (да, да, прав был Турбин: выбор Достоевским не иной какой-либо детали одежды, а именно ГАЛСТУКА - имеет принципиальное для генезиса его дальнейшего творчества значение!).

*      *      *

Но вот каков мог быть цвет... САМОГО ФРАКА - об этом и по сей день у историков литературы бытуют самые превратные мнения! А и нужно-то было всего лишь - заглянуть в рассказ И.И.Панаева "Кошелек", напечатанный в 1838 году, где это название цвета, по данным лексикографии (Тургеневский сборник. III. М.-Л., 1967. С. 169), - ВПЕРВЫЕ упоминается (если оно... вообще не было ИЗОБРЕТЕНО этим писателем!).

Панаев свидетельствует: "цвет Аделаиды" - КРАСНО-ЛИЛОВЫЙ. И в таком случае, обращает на себя самое пристальное внимание... цветовая гамма костюма, которым Писемский наделяет своего персонажа.

Красно-лиловый цвет - и сам по себе является контрастным. Согласно пояснениям современных нам модельеров -

"Красно-фиолетовый является оттенком пурпура. Как нетрудно догадаться, он получается при смешении фиолетового и красного. Если фиолетовый - максимально отрешенный от мирской жизни цвет, то красный, наоборот, - самый что ни на есть активный. Совмещая противоположности, мы получаем сильный, эмоциональный оттенок. Порой он даже тяжеловат для восприятия, поэтому не рекомендуется людям с неустойчивой психикой.

Красно-фиолетовый цвет сама экстравагантность. Сочетания с ним наполнены женственным величием, применяются в интерьере и одежде".

Но у Писемского этот вопиюще контрастный цвет - сочетается еще и... с БЕЛЫМ; причем - полностью белым ("белый жилет-пике и белый галстук"), а не частично - как целомудренно изображают его художники-иллюстраторы. Получается - контраст в квадрате.

И отсюда - сразу же возникает законный вопрос: скромнейший, тишайший герой повести Писемского (это его - прозывают... "тюфяком"!) - ни в свои годы учебы в Московском университете, ни, тем более, в провинции - никогда не был столичным щеголем; "хлыщом"; "львом". Спрашивается: о чем думал автор, сообщая его одежде - такой вопиющий контраст?

В рамках настоящей работы мы, конечно же, не можем всесторонне обсудить этот вопрос. Он заслуживает специального исследования, которое давно уже было бы пора провести коллегам-литературоведам.

Сформулирую вкратце предварительные выводы, к которым я пришел: контраст этот - не имеет никакого отношения... к персонажу повести 1850 года, к его характеристике. Контраст этот - является отражением предшествующей появлению повести русской литературной истории, которая до сих пор и для специалистов-историков, и для широкой публики остается "терра инкогнита".

Вокруг "цвета Аделаиды" в рассказе Панаева - разворачивается целая художественная концепция. По сути дела, вся эта история - о том, как герой рассказа... сшил себе фрак, как и у героя Писемского - "цвета Аделаид", и что из этого вышло (мимоходом замечу, что это происходит за четыре года до того, как Гоголь, в 1842 году, напишет повесть о том... как Акакий Акакиевич Башмачкин сшил себе шинель).

И вот, это революционное (в первую очередь - для его, Панаева, собственного творчества) произведение... послужило предметом дружеской, и тем не менее беспощадной пародии в очерке-рассказе И.С.Тургенева 1847 года "Контора", вошедшем затем в его знаменитый цикл "Записки охотника" (изданный книгой - в том же самом 1852 году, одновременно с повестью "M-r Батманов").

Во что превратился там фрак "цвета Аделаиды" из панаевского рассказа 1838 года (название "цвет аделаида" у Тургенева тоже присутствует) - я сейчас рассказывать не буду (видели бы вы, КТО там щеголяет в ЛИЛОВОМ... ГАЛСТУКЕ!); но можно представить себе, во что его превратили... описываемые Тургеневым жители русской деревни.

Вот это и есть - тот КОНТРАСТ, КОНТРАСТ В КВАДРАТЕ, который - в виде безупречно-изящной фиксирующей историко-литературный процесс формулы - и запечатлел Писемский в своей дебютной повести 1850 года, описывая наряд своего героя во время свадьбы.

Таким образом, уже сейчас можно сказать, что "Аделаидин цвет" и "Аграфенин цвет" в повести Достоевского 1859 года - явились плодом долгой литературной истории, длившейся, по крайней мере, с 1838 года (скажу вам страшное: в рассказе Панаева есть незначительный персонаж по имени... Аграфена Николаевна), а на самом деле - уходящей своими корнями еще глубже, в пушкинскую эпоху. И несомненно, что повесть 1850 года - служила одним из посредствующих звеньев этого развития.

Тот же герой повести Достоевского, которого наставляют в названиях цветов галстуков, - в одном из последующих разговоров упоминает... и повесть Писемского "Тюфяк". Он, стало быть, читал повесть, но... пропустил это описание; ему осталось неизвестным, что действительно существует (хотя бы и в коллективном воображении ряда русских литераторов) - "цвет аделаид"! Но, как показывает сцена с лакеем Видоплясовым, - не пропустил его... Достоевский.

Таким образом, можно предположить, что этот разговор о цвете детали мужского костюма в повести Достоевского - находится в прямой зависимости от дебютной повести Писемского; именно в ней - фигурирует женское имя, которое... станет именем будущей героини Достоевского в романе "Идиот".

Развитием этого мотива, занявшего столь значительное место в творческом сознании автора "Идиота" и "Братьев Карамазовых", - и стали разговоры о женских туалетах матери и дочери Жермаковых в повести 1852 года. Их тоже можно рассматривать как звено в истории возникновения этих романов, как и предвосхищение имени главного героя первого из них, князя Льва Мышкина.

Именование "КНЯЗЬ-ИДИОТ", кстати, появляется у Достоевского - уже в написанной одновременно со "Селом Степанчиковым..." повести "Дядюшкин сон" (но пока что - в сугубо негативном плане).

*      *      *

"Бэтман" и "Черный плащ" - это не единственные фантастические произведения, которые появляются в повести 1852 года. Еще большую роль играют в ней произведения отечественной фантастической литературы: и XIX, и... ХХ века.

В процитированных диалогах женских персонажей - можно усмотреть одну устойчивую закономерность: в них неизменно повторяется фамилия... главного героя фантастической повести Пушкина "Гробовщик" - Адриана Прохорова.

Во второй главе, где Амалия Петровна спрашивает у дочери, на каком балу она "была в пу-де-суа":

" - У ПРОХОРОВЫХ, - отвечала та..."

В пятой главе, когда Бетси хочет надеть слишком нарядное, по мнению матери, голубое креповое платье, - снова звучит:

" - Я думаю, лучше в нем быть в первый раз на бале у ПРОХОРОВЫХ, чем в собрании, где бывают Бог знает кто".

Наконец, в третий раз, когда речь идет о том, чтобы сделать костюмы к маскараду, - повод для появления все той же "пушкинской" фамилии, как будто бы, отсутствует: бал этот устраивается уже не "у Прохоровых", а - в дворянском собрании.

Но эта фамилия - и тут появляется! Бетси высказывает опасение:

" - Если мы будем ходить вместе с вами, - нас узнают.

- Отчего же узнают?

- По походке.

- Ты можешь от меня отойти, когда войдем в залу.

- Я буду ходить с ПРОХОРОВОЙ, тогда нас никак уж не узнают".

Причем повод для появления фамилии - не очень убедительный; только потом мы понимаем, почему героине нужно было, чтобы поблизости от нее на маскараде не было матери: она хочет встретиться с интересующим ее человеком, Батмановым (ставшим уже к тому времени в городском обществе и в доме Жермаковых "персоной нон грата").

А все дело в том, что появление этой фамилии - и в данном, и в предыдущих случаях нужно для создания комплексной реминисценции из повести Пушкина.

Вторую часть этого комплекса, наряду с повторяющимся именем, - и составляет пародийный пассаж Пушкина по поводу "вальтер-скоттовской" манеры подробно описывать костюмы исторических персонажей.

Рассказывается о выходе семьи Прохоровых, приглашенных на именины соседа - немецкого сапожника Готлиба Шульца:

"...Не стану описывать ни русского кафтана Адриана Прохорова, ни европейского наряда Акулины и Дарьи, отступая в сем случае от обычая, принятого нынешними романистами. Полагаю, однако ж, не излишним заметить, что обе девицы надели желтые шляпки и красные башмаки, что бывало у них только в торжественных случаях".

Вот это рассуждение - и становится предметом детального воспроизведения в повести 1852 года. Помимо разговоров Жермаковых о нарядах для предстоящих выездов, повествователь - дает еще свое собственное описание их домашней одежды.

Причем сразу же - сопровождает это описание пушкинским жестом отказа от описания:

"С обеими дамами мы имели уже случай познакомиться в собрании, и потому описывать их наружность считаю излишним, а скажу только, что обе были одеты как-то чересчур изысканно и нарядно, что не совсем обычно в губернском домашнем быту. Мать была в шелковом капоте с тщательно накрахмаленными и очень бело вымытыми воротничками и в совершенно еще новом чепчике; а дочь, затянутая в корсет, в белом кисейном платье".

Как видим, Писемский во всем следует образцу - вплоть до подчеркивания исключительности одежды своих персонажей (хотя и - в прямо противоположных обстоятельствах: в "домашнем быту", а не при торжественном выходе).

*      *      *

Кроме этих повествовательных блоков, отдельные изобразительные элементы "Гробовщика" - появляются и в других сценах повести 1852 года.

Обиженный, на тех самых именинах сапожника Шульца, насмешками над своей профессией, гробовщик в подпитии восклицает:

"...Чем мое ремесло нечестнее прочих? разве гробовщик брат ПАЛАЧУ? чему смеются басурмане?..."

Это же самое сравнение возникает в известной нам уже сцене скандала Батманова с Науновой, где глаза ее сравниваются с глазами "раненой гиены":

" - Убей меня, Мишель, убей сейчас, и я благословлю тебя.

- Я не ПАЛАЧ, но я не оставлю вас: у меня ни за мной, ни передо мной, кроме вас, нет ничего..."

И аналогичный образ появляется - в следующей сразу за этим сцене разговора Амалии Петровны Жермаковой со своим управляющим об Овцынине:

" - ...Я ГОЛОВУ НА ПЛАХУ КЛАДУ, если он не выкупит ваше имение.

- Хорошо, если твое пророчество сбудется".

А вот в ответной реплике собеседницы появляется слово, образованное от слова ПРОРОК. Это последнее - не только находится в каламбурных отношениях с мелькающей на страницах повести фамилией "ПРОХОРОВ", но и - как мы показали в специальном исследовании - таит в себе сходство, родство заглавного героя повести "Гробовщик" со... стихотворением Пушкина "Пророк".

В частности, в своей рукописи Пушкин завершает сцену кошмара гробовщика с мертвецами итальянской цитатой из "Божественной комедии" Данте (в окончательный текст эта цитата не вошла): "(И я упал,) как падает мертвец" ("come corpo morte cadde"). - "Как труп, в пустыне я лежал..." - начинается последняя строфа пушкинского стихотворения.

Конечно, сравнение повести и стихотворения - идет дальше этой черточки, открывая грани художественного замысла повести Пушкина. Но примечательно, что автор повести 1852 года - догадался об этой стороне его замысла, о присутствии, конечно неординарном, стихотворения "Пророк" в полупародийной "болдинской" повести 1830 года.

О чем и заявил - монтажем реплик с соответствующими образами-выражениями.

*      *      *

Такими беглыми упоминаниями фамилии "Прохоров", какие мы до сих пор видели, дело в повести 1852 года не ограничивается.

К середине повести мы встречаем подробный рассказ о случае, произошедшем - с этим персонажем; а затем - он и сам появляется на сцене и начинает занимать довольно значительное место.

Этот случай произошел во время зимнего катания на горах, но помимо того, это катание - было связано с появлением в повести еще одного персонажа, который вносит в нее дополнительные черты художественного замысла повести Пушкина.

Как мы обнаружили в свое время, пять повестей, входящих в цикл "болдинской" прозы, - приурочены к пяти "подготовительным" неделям перед Великим Постом. Последняя из этих недель - "масляная", заканчивающаяся Прощеным воскресеньем.

Персонаж, о котором идет речь, - та самая приезжая московская "львица", которая заинтересовалась "львом" Батмановым. Приехала же она - "ПЕРЕД САМОЙ МАСЛЯНИЦЕЙ": то есть накануне или в саму предпоследнюю "неделю" (воскресенье) - которая называется Неделей о Страшном Суде.

Этой "неделе", кстати говоря, и соответствует, согласно нашей реконструкции, повесть "Гробовщик".

Но одна изобразительная подробность - ведет за собой другую. Эта молоденькая княгиня - и возобновила катание с гор, которое приостановилось было по случаю происшествия с Прохоровым и его супругой. При этом дается ее портрет:

"Начали кататься. Ухванская в щегольской шубке, отделанной СОБОЛЕМ, с хлыстиком в руках, с папироскою во рту, начала со своею кузиною первая..."

В общем ряду аллюзий на пушкинскую повесть, упоминание меха, из которого была сделана шубка, - также приобретает характер литературной реминисценции.

Мы в свое время отметили значение, которое для цикла "Повестей покойного Ивана Петровича Белкина" имеют ГЕРАЛЬДИЧЕСКИЕ мотивы. Причем источник этого общего для всего цикла свойства - именно повесть "Гробовщик", которая и вообще занимает в нем - центральное, по порядку следования повестей, место.

Гербы - непременный атрибут похорон значительных лиц (а именно таковыми будет теперь, по большей части, заниматься переехавший на аристократическую Никитскую улицу Адриан Прохоров).

Своего рода комментарием к пушкинскому "Гробовщику" может считаться напечатанный десять лет спустя после его создания, в 1840 году, "физиологический очерк" А.П.Башуцкого "Гробовой мастер". Здесь, в описании конторы гробовщика мы читаем: "По стенам развешаны в порядке бесчисленное множество картонных гербов, с потолка до полу". А торгуясь с наследниками покойного, сам гробовой мастер объясняет их необходимость: "Герб, сударь? Да кто ж без гербов узнает, что это похороны настоящего болярина?" (цит. по: Русский очерк: 40-50-е годы XIX века. М., 1986. С. 54, 59).

Фон, которым заполнялось поле герба, носил название определенных МЕХОВ и представлял собой стилизованные изображения звериных шкурок (Лакиер А.Б. Русская геральдика. М., 1990 /1-е изд.: Спб., 1855/. С. 34).

Один из них - был БЕЛИЧЬИМ мехом, что и соответствовало фамилии вымышленного повествователя Пушкина. Вторым названием этого меха - было "ПЕСТРЫЙ мех", и поэтому, когда на следующий год после выхода "Повестей... Белкина", в 1832 году, появился сборник В.Ф.Одоевского "ПЕСТРЫЕ сказки с красным словцом", - оба эти названия тайным, опосредованным геральдической символикой образом свидетельствовали о ЕДИНСТВЕ, общности замысла этих произведений двух авторов.

Еще один мех, "СОБОЛЬ" (sable) в геральдике - был названием ЧЕРНОГО цвета (Лакиер А.Б. Русская геральдика... С. 32). С носителем тоже имеющей отношение к меху фамилии "Белкин" - этот цвет... находится в самой прямой связи: ведь он - писатель, наносящий черные знаки на белую бумагу. А с другой стороны, он связан - с повестью "Станционный смотритель", в которой (как мы показали в упомянутой нами работе) этот цвет - является преобладающим.

Разгадку этому явлению мы нашли - тоже... в сфере геральдики: черный цвет "sable" - был цветом пожирающего своих детей бога времени Сатурна. В ореоле этого мифологического персонажа - и выступает заглавный герой повести Пушкина: чуть не погубивший жизнь своей дочери и вместе с тем - хозяин ("диктатор") почтовой станции, в пространственном выражении отмеряющей течение времени и путь человеческой жизни.

Теперь же "соболь" - этот давший черному цвету название мех - в честь пушкинской прозы, присваивается героине повести 1852 года.

Можно заметить, что и второй врученный ей повествователем аксессуар, ХЛЫСТИК - тоже имеет литературную природу. Он напоминает о главном герое комедии Гоголя "Ревизор" Иване Александровиче Хлестакове.

*      *      *

Мы уже достаточно хорошо представляем себе глубину проникновения автора повести 1852 года в художественный замысел "болдинской" прозы Пушкина, и повести "Гробовщик", в частности, - чтобы быть готовыми к восприятию реминисцентной природы эпизода во время катания с гор, случившегося с Прохоровым.

Рассказ о случае с Прохоровым - уводит к предыстории "болдинской" повести 1830 года; и все дело заключается в том, что о предыстории этой - даже два десятилетия спустя после выхода повестей Пушкина в свет никому (по крайней мере, из широкой публики) не было известно.

Приведем этот рассказ целиком:

"В Настоящую зиму в О.... были устроены, для удовольствия общества, горы, на которых катались в особо остроумно придуманных небольших саночках. На эти саночки дамы обыкновенно садились, а кавалеры вставали на задок и имели возможность держаться. Вначале на горы ездили очень многие, но потом вышло несколько неприятных историй, так например: под одной девицей, на половине горы, санки перевернулись и она принуждена была скатиться вниз головой. Другой раз, неизвестно кто, в продолжение ночи выкопал огромную яму и весьма искусно закрыл ее сверху тонким льдом: несколько человек проехали благополучно; наконец, вздумал прокатиться Прохоров, человек почтенный, богатый и очень толстый, и на беду еще вместе с женой, дамой тоже достаточно полной: лед не стерпел и проломился. Надо представить себе смех и удивление зрителей когда всеми уважаемые Прохоровы, очень хорошо катившиеся сверху, вдруг провалились, или, лучше сказать, совсем пропали: наверху остались только резинная галоша мужа и муфта супруги. К ним, конечно, бросились сейчас же, и едва их вытащили; они были сконфужены и огорчены, и оба порядочно ушиблись: у самого Прохорова была разбита губа, а супруга повредила себе весь левый бок. Будь это просто яма, и они бы, ехавши, попали в нее - это бы еще ничего, но эта яма нарочно выкопана, и, может быть, собственно для них была предназначена, это - ужасно! Прохоров после не мог равнодушно вспомнить об этом неприятном случае и заклинал всех, кого хотя бы немного любил и уважал, не ездить на горы, потому что они, по его словам, были какие-то мошеннические логовища. Отчасти убедительные слова его, отчасти и другие происшествия сделали то, что лучшая часть публики оставила совершенно горы, и на них катались только на собственных полушубках различного звания и рода мальчишки; но и этих, обыкновенно, будочник всегда прогонял, приговаривая: "Я вам, черти этакие".

В пушкинской повести рассказывается о гробовщике, оказавшемся в окружении своих "клиентов" в стенах собственного дома. Это - фантастическая история, мотивированная сновидением, кошмарным сном.

А предшествует ей - вполне натуралистический вариант ТОЙ ЖЕ САМОЙ СИТУАЦИИ: анекдот, напечатанный в журнале "Благонамеренный" в 1821 году, о некоем подъячем - уже буквально провалившемся... В ЯМУ С МЕРТВЕЦАМИ - коллективную могилу для неимущих и преступников, называемую "убогий дом". Причем провалившемся - именно в пьяном виде, состоянии, которое и обусловило все происшедшее с хорошо подгулявшим на именинах персонажем пушкинской повести.

Несчастный случай с персонажем по фамилии Прохоров, описанный в повести 1852 года, - тем самым, возвращает повесть Пушкина к ее литературному источнику; проецирует на нее - тот именно мотив, который - из него был изъят, чтобы получилась... фантастика: падение в яму. Однако фантастический элемент присутствует и в натуралистическом рассказе 1821 года; заготовлен в нем - для дальнейшего развития Пушкиным.

Мало того, что на "убогих домах" хоронили казненных преступников, - но и само содержание журнального анекдота основано на фольклорном сюжете о разбойниках и похищенной ими невесте: которую в этом анекдоте привозят на "убогий дом", чтобы убить и ограбить.

Герой рассказа своим ужасающим ночным появлением из могилы обращает разбойников в бегство и спасает девушку: происходит как бы репетиция... "ВОСКРЕСЕНИЯ МЕРТВЫХ", СТРАШНОГО СУДА.

Как видим, преступный замысел - с целью если не погубить, то навредить - сохраняется и в повести 1852 года. И сама разбойничья сторона сюжета - также нашла себе отклик в приведенном рассказе: "Прохоров... заклинал всех... не ездить на горы, потому что они, по его словам, были какие-то МОШЕННИЧЕСКИЕ ЛОГОВИЩА".

*      *      *

В рассказе о Прохорове (в 1852 году) - отражаются и мотивы исторических исследований об "убогих домах" на Руси, печатавшихся и в пушкинское время, и позднее, уже во времена Писемского, И.М.Снегиревым.

Снегирев сообщает, что при "убогих домах" устраивались приюты для подкидышей под надзором смотрителей этих "домов". Дети - мелькают, мельтешат и вокруг снежной ямы, для Прохорова, "может быть, собственно... предназначенной".

В повести Писемского упоминается, что, когда, после описанного скандального происшествия, катанье с гор вышло из моды, - "на них катались только на собственных полушубках РАЗЛИЧНОГО ЗВАНИЯ И РОДА МАЛЬЧИШКИ..." Причем тут же упоминается - еще один персонаж пушкинской повести: "...но и этих, обыкновенно, БУДОЧНИК всегда прогонял, приговаривая: "Я вам, черти этакие". Будочник Юрко - еще один сосед гробовщика Адриана Прохорова.

Восклицание же этого "будочника" - приводится не случайно. Оно тоже входит... в реминисцентную систему пушкинской повести.

Исследователи давно заметили, что в ней широко используются мотивы шуточного литературного общества "Арзамас", к которому во второй половине 1810-х годов был причастен Пушкин.

При вступлении в общество его членам присваивались шуточные имена, заимствованные из баллад его мэтра Жуковского. Прозвище, состоящее из выражения, синонимичного употреблявшемуся будочником - персонажем повести 1852 года: "ВОТ Я ВАС!" (или просто: "ВОТ"), - получил дядя поэта В.Л.Пушкин.

Частица "вот" - сокращенный вариант этого прозвища - фигурирует в первоначальном эпиграфе к циклу "Повестей... Белкина", значившемся в рукописи. При этом она - за-черк-ну-та.

А зачеркнута она, как мы предположили, потому, что Пушкин, накануне своего приезда в Болдино, в августе 1830 года - схоронил своего дядю, в наследство от которого ему это имение и досталось.

Так что эту многолинейную связь фигуры В.Л.Пушкина с повестью "Гробовщик", думается, и отражает фраза, заключающая рассказ о... падении персонажа с фамилией Прохоров.

*      *      *

Оппонентом Прохорова в вопросе о катании с гор - и становится новоприбывшапя княгиня Ухванская, та, с которой связывается и мотив "масляницы", и мотив "соболя":

"Сказано и сделано: в один час она подбила все молодое поколение, и как ни вопиял ПРОХОРОВ, катанье было назначено в четверг".

Однако, в отличие от его носителя, ИМЯ Прохорова - никак не может расстаться с этим сюжетом катания с гор.

И заканчивается это катание, против которого он так протестовал, - новым упоминанием его имени. Причем парадоксальность этого упоминания подчеркивается тем, что упоминает его... именно его "оппонент", Ухванская - которая самым неожиданным образом оказывается... его желанной гостьей:

" - M-mes и M-rs! - воскликнула княгиня, вставая: мы сегодня очень хорошо провели время... Поедем, кузина, нам пора на блины к ПРОХОРОВЫМ".

В общем, фамилия героя пушкинской повести - самым тесным образом, правдами и неправдами, оказывается связанной с этим фрагментом повествования: в котором дается такой головокружительно компетентный экскурс в ее предысторию.

Далее следует описание возникновения замысла маскарада в дворянском собрании (который, естественно, должен состояться в один из оставшихся дней масляной недели, до начала поста; скорее всего - на следующий день после катания с гор, в пятницу).

Замысел этот принадлежит той же неуемной Ухванской и начинает реализовываться именно там, куда она сразу после катанья поехала, - на блинах у все тех же Прохоровых. С этого момента (то есть... с восьмой, предпоследней главы повести) этот персонаж, о котором ранее следовали только какие-то необязательные, хотя и интригующие упоминания, - прочно занимает место на сцене действия.

При описании подготовки к маскараду связь с пушкинским Прохоровым - становится почти и вовсе открытой. Прохоров должен был быть единственным, кому известно, кто под какой маской скрывается, - и он дает обещание никому эту тайну не выдавать:

"ПРОХОРОВ поблагодарил за сделанную ему честь и сказал, что оправдает их доверенность и будет молчалив, как МОГИЛА".

Сочетание: "Прохоров" и "могила" - это уже совершенно откровенная отсылка к пушкинскому "Гробовщику".

*      *      *

Если такая осведомленность автора повести 1852 года о самом сокровенном существе замысла пушкинской повести 1830 года может показаться невероятной случайностью - то... сам же автор устраняет эти сомнения, рекомендуя себя лицом, посвященным в тайны истории русской литературы вообще.

В самом начале повести Писемского присутствуют две реминисценции, которые намечают в ней эту тему.

Они находятся в соседних репликах одного и того же диалога заглавного героя с его другом Капринским. Одна из них узнаваема, другая - завуалирована; но первая - находится... в неопубликованном к тому времени частном письме; вторая же, менее заметная, - восходит к известным строкам из стихотворения К.Н.Батюшкова "Счастливец".

Таким образом, обе эти реминисценции - подкрепляют друг друга; удостоверяют в факте своего существования: одна - отметая сомнения в самом наличии соседней реминисценции в качестве таковой, другая - устраняя сомнения в возможности для автора повести получить доступ к источнику предшествующей ей реминисценции.

Речь идет о письме Пушкина К.Ф.Рылееву от 25 января 1825 года, одна фраза из которого впервые была процитирована в печати лишь в статье В.П.Гаевского "Дельвиг", опубликованной в журнале "Современник" в 1854 году (Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. Т. 13. М., 1996. С. 458).

Пушкин замечает по поводу недошедшего до нас письма А.А.Бестужева:

"Согласен с Бестужевым во мнении о критической статье Плетнева - но не совсем согласен с строгим приговором о Жуковском. ЗАЧЕМ КУСАТЬ НАМ ГРУДИ КОРМИЛИЦЫ НАШЕЙ? ПОТОМУ ЧТО ЗУБКИ ПРОРЕЗАЛИСЬ? Что ни говори, Жуковский имел решительное влияние на дух нашей словесности; к тому же переводной слог его останется всегда образцовым".

Вот эта картина - и воспроизводится в первой из интересующих нас реплик диалога, начало которого мы уже цитировали в связи с "кошачьей" и "львиной" природой двух беседующих персонажей, Батманова и Капринского:

"... - Послушай, Батманов... Если ты не любишь или разлюбил ее по каким-нибудь причинам [речь идет о Софье Дмитриевне Науновой], - то оставь ее, но не терзай!

- Невозможно, mon ami! я очень люблю терзать!... У МЕНЯ В ДЕТСТВЕ БЫЛА НЯНЬКА, КОТОРАЯ, ГОВОРЯТ, МЕНЯ ОЧЕНЬ ЛЮБИЛА, А Я ЕЕ ЛЮБИЛ КУСАТЬ. Что делать? Такая уж натура!"

В следующей реплике - смутно, неотчетливо отражаются стихи Батюшкова:

" - Знаю я твою натуру; понимаю я твое сердце: лучше в него не заглядывать! Лучше бы ты совсем не говорил, что у тебя на душе!"

Аналогичная сентенция заканчивает стихотворение Батюшкова "Счастливец", впервые опубликованное в 1810 году, а затем входившее в собрания его сочинений 1817 и 1834 года:

...Сердце наше - кладезь мрачной:
Тих, покоен сверху вид;
Но спустись ко дну... ужасно!
Крокодил на нем лежит!...

Речь здесь идет не о стремлении "мучить и терзать", а наоборот - о тайном страхе "счастливца" перед расплатой. А главное, нет в реплике из повести 1852 года этих образов "крокодила" и "колодца сердца" (они восходят к беллетристической прозе Шатобриана), составляющих резкое своеобразие батюшковской стихотворной сентенции.

Есть только общая абстрактная схема глубин сердца, в которые "лучше не заглядывать". Они, эти батюшковские образы, проецируются на эту схему - лишь благодаря соседству с другой "цитатой" их литературной жизни 1810-х - 1820-х годов.

И наоборот, в первом случае - есть конкретный и впечатляющий образ, но отсутствует - как раз абстрактное, переносное его значение: литературные отношения, к которым этот образ применен в письме Пушкина.

Эта апелляция к литературной ситуации первой трети XIX века в повести 1852 года - служит как бы увертюрой к разворачивающейся на всем почти ее протяжении реминисценции одного из центральных произведений этого периода русской литературной истории - фантастической повести Пушкина "Гробовщик".