Панфилов Алексей Юрьевич. Т.Г.Мальчукова. О жанровых традициях в стихотворении А.С.Пушкина "Воспоминание"

Память прошлого, одна из главных ценностей в духовном и душевном мире поэта и одна из ведущих тем его лирики, [1] в стихотворении 1828 года "Воспоминание" ("Когда для смертного умолкнет шумный день...") прозвучала как нравственное откровение. Так понял пушкинское стихотворение Лев Толстой. Его, как и многих, поразила прежде всего неслыханная смелость авторской исповеди. Но, кроме нее, он видел здесь общее значение: испытание прошлым предстояло каждому, обладающему нравственным чувством. Им самим описанная поэтом нравственная драма сознания была пережита "с величайшей силой": "И во время невольной праздности болезни мысль моя все время обращалась к воспоминаниям, и эти воспоминания были ужасны. Я с величайшей силой испытал то, что говорит Пушкин в своем стихотворении:

Когда для смертного умолкнет шумный день...

В последней строке я только изменил бы... Так, вместо: "строк печальных не смываю", поставил бы; "строк постыдных не смываю". [2]

Воспринятое как искренняя исповедь поэта, его "покаянный псалом", это стихотворение и в сознании читателей, и в работах исследователей [3] менее всего связывалось с литературной традицией.

Между тем связь эта очевидна. Начитанный в элегической поэзии читатель сразу обнаруживает в "Воспоминании" традиционные образы и мотивы: ночной пейзаж, одинокий мечтатель, его уныние, его воспоминания... Это был своего рода элегический стереотип, не раз подвергавшийся и критике, и пародии, причем как у современников поэта, так и у самого автора. [4]

Проследить изменение элегической традиции, растворение готовых форм в поэзии действительности и вместе с тем представление реальных чувств и обстоятельств средствами готовых форм и стиля, понять превращение банальных "воспоминаний о прошедшей юности" [5] в "грандиозное" [6] "Воспоминание" - один из шедевров пушкинской лирики - будет задачей этой статьи.

Отчасти это превращение происходит в процессе непосредственной работы поэта над текстом стихотворения. К ее изучению мы сейчас и обратимся.

В альманахе "Северные цветы на 1829 год" (СПб., 1828, с.10) Пушкин опубликовал только начальную часть стихотворения. В рукописи оставалось еще 20 почти вполне доработанных строк, которые были непосредственным продолжением, объяснением и завершением первой части.

Первоначальный вариант стихотворения представлял собою полный набор, своего рода хрестоматию элегических мотивов. Стихотворение открывалось ночным пейзажем. Далее следовало изображение одиночества поэта, его мечтаний, тоски, слез, воспоминаний "о протекшей юности", его видений. Начальный стих "Когда для смертного умолкнет шумный день" и заключительный "о тайнах вечности и гроба" замыкали этот круг традиционных мотивов темой любви и смерти, определяющей для элегии, стихотворения любовного и, в отличие от воспевающей радости любви анакреонтики, печального. Центральную часть элегии, где рассказывается о чувствах поэта, симметрично обрамляют ключевые слова-образы: "мечты кипят" и "нет отрады мне", запечатлевшие доминирующее настроение элегии, жанра, в котором сошлись пути сентиментализма и романтизма, словесности мечты и отчаяния.

Наконец, воспоминания, занимающие в первоначальном варианте 12 строк, треть объема всего стихотворения, были характернейшей темой элегии, [7] маркирующей этот жанр не в меньшей степени, чем образ одинокого мечтателя, ночной пейзаж или общий унылый ее тон. Воспоминания о былом, безвозвратно ушедшем, вместе с "неизменяющей Мечтою" составляли весь душевный мир элегического героя. "Память сердца" во многом определяет настроение и содержание элегической поэзии предшественников Пушкина, Жуковского и Батюшкова. У Жуковского находим центральный для пушкинского стихотворения образ - олицетворенное Воспоминание: "Воспоминанье здесь унылое живет" ("Славянка"). У Батюшкова в элегическом послании "К другу" встречаем важный для Пушкина образ безмолвного воспоминания - книги памяти, "Клии мрачные скрижали":

Напрасно вопрошал я опытность веков
И Клии мрачные скрижали,
Напрасно вопрошал всех мира мудрецов:
Они безмолвны пребывали.

В печатный экземпляр "Опытов" Батюшков вписал новый вариант последней строки: "Они безмолвьем отвечали". [8]

Возможно, Пушкин, который при чтении "Опытов" оценил эту элегию как "сильное, полное и блистательное стихотворение" (XII, 278), [9] создавал свой образ книги памяти с оглядкой на Батюшкова, исправив характерный для него стилистический сбой - соединение античной и библейской фразеологии. У Пушкина образ стилизован в античном духе. Воспоминание предстает поэту наподобие статуи богини истории со свитком в руках:

Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток.

В черновых вариантах интерпретация образа была ближе к батюшковскому тексту. Сохранен эпитет "мрачный" и реализована описанная у Батюшкова ситуация диалога:

Воспоминание - зачем ты предо мной
Свой мрачный развиваешь свиток (III, 653).

Опору в элегической традиции имеет и представление в форме воспоминаний биографии героя. Пример здесь давала историческая элегия Батюшкова "Умирающий Тасс". В предсмертном монологе поэт вспоминает свою трагически несчастную жизнь. Его воспоминания мрачны: раннее изгнание, бедность, скитальческая жизнь, страшное и позорное заключение, "вечная зависимость от людей жестоких, измена друзей, несправедливость критиков" (331). Характерно, что герой пушкинского стихотворения во всей прожитой жизни не находит ни одной светлой минуты: [10]

Я вижу в праздности, в неистовых пирах,
         В безумстве гибельной свободы,
В неволе, бедности, изгнании, в степях
         Мои утраченные годы.
Я слышу вновь друзей предательский привет
         На играх Вакха и Киприды.
Вновь сердцу моему наносит хладный свет
         Неотразимые обиды.
Я слышу вкруг меня жужжанье клеветы,
         Решенья глупости лукавой И шепот зависти, и легкой суеты
         Укор веселый и кровавый. [11]

Вряд ли это можно объяснить подавленным психологическим настроением поэта в момент написания стихотворения и совсем исключить элемент если не литературной стилизации, то следования канонам жанра. Упомянутое в черновых вариантах пушкинского текста заключение - "под стражей" и введенный в последний вариант "шепот зависти" (III, 653, 654), не нашедшие удовлетворительного биографического объяснения, появились, по-видимому, не без влияния батюшковских образов - Тассо "в узах" и преследующие его "фурии и... зависти змея" (328). [12] В первоначальном варианте пушкинской элегии безотрадные воспоминания героя завершались таинственным видением:

И нет отрады мне - и тихо предо мной
         Встают два призрака младые,
Две тени милые, два данные судьбой
         Мне ангела во дни былые -
Но оба с крыльями, и с пламенным мечом -
         И стерегут - и мстят мне оба -
И оба говорят мне мертвым языком
         О тайнах счастия и гроба.

Эти стихи, несмотря на усилия исследователей не получившие удовлетворительного истолкования (ни с точки зрения биографии поэта, ни с точки зрения его взглядов), [13] находят если не полное объяснение, то во всяком случае необходимые аналогии в элегической поэзии самого Пушкина и его предшественников. Воспоминания Тассо в элегии Батюшкова тоже заканчивались видением двух ангелов: один - это ангел смерти ("Уж ангел предо мной, вожатый оных мест, Он осенил меня лазурными крылами"), другой - возлюбленная поэта Элеонора ("средь ангелов Элеонора встретит") (330).

Заключающие пушкинскую элегию "тайны счастия и гроба" - это любовь и смерть, две главные, если не единственные, роковые силы в мире элегического героя. Их знают любившие и умершие героини. Эти тайны должны быть поведаны герою.

Вечные темы поэзии, и не только лирической, любовь и смерть [14] в элегии (в отличие от драмы и эпоса, где они погружены в контекст повествования и соединены сюжетом) соседствуют обнаженно и немотивированно, как на рисунке Ленского "надгробный камень, храм Киприды" (VI, 84).

Соединение тем любви и смерти существовало уже в римской элегии, [15] в романтической поэзии - не без влияния Данте и Петрарки - оно было усилено [16] и осмыслено в духе концепции вечной любви - до гроба и за гробом. Непосредственным выражением этой идеи будут усвоенные элегической поэзией сцены загробного свидания, явление тени умершего поэта его возлюбленной и друзьям или видение умершей возлюбленной.

Использующий эти мотивы и образы Пушкин не раз обнажает их связь с поэтической традицией. Так в неоконченных элегиях "Таврида" и "Люблю ваш сумрак неизвестный": "Зачем не верить вам, поэты? Да, тени тайного толпой От берегов печальной Леты Слетаются на брег земной. Они уныло посещают Места, где жизнь была милей, И в сновиденьях утешают Сердца покинутых друзей... Они, бессмертие вкушая, в Элизий поджидают их..." или: "Вы нас уверили, поэты, Что тени легкою толпой От берегов холодной Леты Слетаются на брег земной...". То же и в поздней элегии "Заклинание": "О, если правда, что в ночи, Когда покоятся живые И с неба лунные лучи Скользят на камни гробовые, О, если правда, что тогда Пустеют тихие могилы, - Я тень зову, я жду Леилы...".

В элегии "Воспоминание" явление теней связывается поэтом с идеей возмездия. Можно предполагать биографические причины такого осмысления традиционного мотива. [17] Даже если эти предположения практически недоказуемы, их нельзя совсем сбрасывать со счета: должна же была быть какая-то причина переживаемого поэтом чувства вины? Однако в данном случае сыграли свою роль и причины чисто литературного порядка. Возмездие, осуществляемое выходцем с того света, - широко распространенный сюжет народной легенды, используемый Пушкиным в "Каменном госте", "Русалке", балладе "Утопленник". Кроме того, можно показать, что изменение традиционных элегических мотивов в стихотворении "Воспоминание" осуществляется поэтом в соответствии с его творческими принципами.

Когда Пушкин (незадолго до написания элегии "Воспоминание") в рецензии на сборник стихотворений Баратынского взял под защиту как будто уже изжитые лирические жанры (XI, 50), менее всего он желал сохранить их как застывшие поэтические формы, привлекательный для его протеистического таланта объект стилизации. В современную лирику ода и элегия должны были войти как формы живые и гибкие, способные соответствовать новым эстетическим критериям. Сохранение готовых форм предполагало их изменение. "По старой канве", по словам поэта, должно было вывести "новые узоры" (VIII, 50).

В традиционной элегии поэта не удовлетворяет прежде всего то характерное для нее "чувство уныния", которое без остатка "поглотило вес прочие". Однообразие элегического песнопения поэт высмеивает в эпиграмме "Соловей и кукушка", а нарушение в унылой элегии правды чувств, воображаемый характер ее "мечтательной" любви он замечает еще в стихотворении 1818 года "Мечтателю".

В этом же направлении идет критика элегии Батюшкова "Умирающий Тасс": "Тасс дышал любовью и всеми страстями, а здесь, кроме славолюбия и добродушия, ничего не видно" (XII, 283). Не удовлетворила Пушкина и имеющаяся у Батюшкова сцена загробного свидания. По поводу строк "И там средь ангелов Элеонора встретит. И с именем любви божественный погас" поэт заметил: "Остроумие, а не чувство, это покровенная голова Агамемнона в картине" (XII, 284). Иными словами, автор в этом месте не решил, но обошел свою задачу, упомянул, но не изобразил сцену загробного свидания, не раскрыл чувства поэта и его возлюбленной, их боль и радость, точно так же, как в картине "Жертвоприношение Ифигении" художник избежал изображения чувств Агамемнона, скрыв под покрывалом горе и вину отца, приносящего в жертву дочь.

Разработка элегических мотивов в стихотворении "Воспоминание" идет с учетом сделанных поэтом поправок к имеющейся традиции.

Герой пушкинского "Воспоминания" показательно избавлен автором и от вялого элегического уныния, и от поэтического "славолюбия". В его воспоминаниях нет ни слова о поэтическом творчестве. Таким образом он удален от героев исторической элегии, поэтов Овидия, Тассо, Шенье, и от нераздельно слитого с автором одинокого мечтателя традиционной элегии. Но, с другой стороны, можно увидеть, что герой пушкинской элегии связан со своими литературными прообразами и даже объединяет в себе их черты. Как герой исторической элегии он имеет свою судьбу, свою конкретную биографию, как мечтатель традиционной элегии он показан наедине с миром и в известной мере - интроспективно - воплощает в себе человечество. Герой традиционной элегии - поэт и душа мира. Герой исторической элегии - поэт и "дитя мира". Герой пушкинского "Воспоминания" - поэт как "дитя мира" и душа человечества, душа скорее совестливая, чем мечтательная. В его воспоминаниях нет поэтической мечтательности, игры воображения. Это книга жизни, а не мечты. Воспоминания подчеркнуто реальны, биографическая основа там присутствует, но трактованы они крайне обобщенно; там нет не только ни одного имени (в исторической элегии они встречаются), но и ни одного единичного события. В книге памяти пушкинского героя читатель видел знакомые всем заблуждения юности, измены любви, предательство друзей, "бури судьбы и мелочи жизни".

Печальные страницы своей жизни герой пушкинского стихотворения вспоминает не с элегическим унынием и не с христианским смирением, которое в изображении Тассо Пушкин оценил как "добродушие историческое, но вовсе не поэтическое". Герой пушкинского "Воспоминания", можно сказать, "дышит всеми страстями". Перед нами патетическая трагедия сознания прошлого: тяжелые предчувствия, тоска, угрызения совести, жгучие обиды, муки стыда, страх, отчаяние, проклятия, слезы и в конце - мужественная резиньяция судьбы и жизни.

Поразившее читателей пушкинского "Воспоминания" редкое (если не единственное, первое) изображение в лирике мук совести не было вовсе неслыханным делом в литературе. Покаянные монологи не раз произносились героями драмы и эпоса - в предвестии божественного воздаяния или в преддверии людского суда. Такого рода высший суд предстает в видении герою пушкинского "Воспоминания".

Это суд людской и божий одновременно, возмездие и месть. Любившие и умершие героини явлены как грозные ангелы "с пылающим мечом", но дышат они мирскими страстями:

И стерегут, и мстят мне оба -
И мертвую любовь питает их огнем
Неумирающая злоба (III, 655).

Внесенный поэтом в текст образ карающего ангела (Бытие, 3, 24) вызвал замену первоначального античного образа - "два данные судьбой мне гения во дни былые" (III, 654), широко принятого в элегической традиции. [18] Но в целом трансформация традиционной в элегической поэзии сцены загробного свидания в сцену загробного суда вряд ли произошла без влияния "Божественной комедии" Данте. [19] Заметим, что герой поэмы - сам Данте, поэт и человек с конкретной биографией, и вместе с тем душа человечества, что Беатриче - его умершая возлюбленная и ангел, воплощение истинной добродетели и веры. Драматическая сцена встречи Данте и Беатриче происходит в загробном мире ("Чистилище", ХХХ). Поэт чувствует вновь былую любовь, стыдится своих заблуждений, раскаивается и льет слезы, обильные, как дождевые потоки ("Чистилище", ХХХ, 31-54, 76-78, XXXI, 7-9, 31-36, 64-67), а Беатриче корит его за измены (ХХХ, 212-135), но затем прощает и открывает ему смысл представших таинственных видений (XXXIII, 19-72).

В дантовской традиции находят опору и изображенные Пушкиным "два ангела", если, конечно, они не имеют биографических прототипов или не являются характерным для стилистики его стихотворения "поэтическим множественным" - как "друзей предательский привет". Рядом с Беатриче у Данте присутствует Мательда, образ поэтический и аллегорический. Она тоже просвещает поэта, рассказывая ему о Земном Рае, о его реках Лете, смывающей тягостные воспоминания, и Евное, оживляющей память о добрых делах ("Чистилище", XXVIII, 127-132), сопровождает поэта в его пути ("Чистилище", XXIX, 7-9) и погружает его сначала в Лету, а затем в Евною ("Чистилище", XXXI, 91-102, XXXIII, 121-136).

Работа поэта над последними строками "Воспоминания" идет в духе дантовского образа. Появляется - в ином контексте - загадочная строка: "И со мной идут одним путем". Но, главное, ситуация последнего приговора сменяется ситуацией просвещения, уместного на середине жизненного пути:

И оба говорят мне внятным языком
О тайнах вечности и гроба (III, 655).

В окончательном варианте поэт, однако, удаляется от своего образца. Тайны мироздания замещают более известные элегическим героиням "тайны счастия и гроба", а важный в первом случае эпитет "внятный" заменен более смелым и точным - "мертвым языком". [20]

В изменении элегических мотивов в стихотворении "Воспоминание", как можно увидеть из приведенных примеров, сыграл определенную роль опыт эпической и драматической литературы. [21] Это не было случайным, но соответствовало пониманию поэтом природы элегии и предполагаемому пути ее совершенствования. В суждениях Пушкина о поэзии элегия, как и ода, часто оказывается не в одном ряду с другими лирическими жанрами, но в соседстве с "обширными созданиями драмы и эпопеи" (XII, 93), хотя и расценивается в сравнении с ними много ниже: "Ода, не говоря уже об элегии, стоит на нижних ступенях поэм. Трагедия, комедия, сатира, все более ее требуют творчества (fantasie), воображения - гениального знания природы" (XI, 42).

Из этой критики оды и элегии, а также из некоторых наблюдений Пушкина над историей европейской поэзии проясняется его программа совершенствования высоких лирических жанров, осуществленная им в зрелые годы. Это, в первую очередь, обогащение их содержания за счет "творческого воображения - гениального знания природы" - то есть поэзии действительности, сложившейся в его творчестве прежде всего в эпосе и драме, а также за счет аллегорий, картин и рассказов, в том числе и традиционных: "ум не может довольствоваться одними игрушками гармонии, воображение требует картин и рассказов" (XI, 37). [22] А во-вторых, это преодоление свободной и, в известной мере, хаотической композиции лирического произведения: "но плана нет в оде и не может быть; единый план "Ада" есть уже плод высокого гения" (XI, 42).

Плана не было и в элегии. Ее единство создавала всепроникающая эмоция уныния. Что же касается связи тем, то она либо была ассоциативной, либо вообще отсутствовала. У Жуковского в элегии "Вечер" после описания природы без всякого перехода следует: "Сижу, задумавшись. В душе моей мечты...".

Внешним выражением отрывочности композиции, свободного соседства отдельных фрагментов в традиционной элегии (как и в оде) была ее строфическая организация. В стихотворении "Воспоминание" Пушкин использовал традиционную для элегической поэзии [23] форму "жильберовой строфы" - двукратное соединение 6- и 4-стопного ямба с каталектикой, связанное перекрестной рифмовкой. Но строфическое деление в своей элегии он снял. Вместе с тем он старается соединить единым сюжетом все имеющиеся мотивы. Так оказался низведенным на уровень статической декорации драматического действия ночной пейзаж, который и в традиционной элегии, и в первоначальном варианте "Воспоминания" имел самостоятельное значение: "Умолкнул шумный день. И тихо налегла Немая ночь на стогны града" (III, 652). В окончательном варианте фон и экспозиция действия соотнесены по принципу контраста, после чего идет непрерывное нарастание драматического действия:

Когда для смертного умолкнет шумный день
         И на немые стогны града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
         И сон, дневных трудов отрада,
В то время для меня влачатся в тишине
         Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
         Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской
         Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
         Свой длинный развивает свиток;
И с отвращением читая жизнь мою,
         Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
         Но строк печальных не смываю.

Особенного единства поэт добился в первой части стихотворения. 16 процитированных строк составляют одно предложение и объединены единым ритмическим движением. Кульминация действия в третьей строфе отмечена сломом ритма (переменой цезуры и синтаксическим переносом), что особенно ощутимо для классических для 6-стопного ямба мужских цезур во второй строфе. Первая и четвертая строфы с дактилическими цезурами в шестистопном ямбе образуют своего рода ритмическое кольцо. С этой замкнутой драматической композицией первой части несколько контрастировала свободная эпическая, повествовательная во второй, но она также дана с драматическим нарастанием.

Опыт эпического и драматического художника сказался не только в построении элегии, но и в интерпретации традиционных ее мотивов в духе "поэзии действительности". Примером может послужить истолкование поэтом элегического ночного пейзажа.

Обычно условный и символический, [24] в элегии "Воспоминание" он дан с конкретными приметами места и времени: "полупрозрачная ночи тень" "на стогнах града". Первый образец описания белой петербургской ночи - и тоже в связи с темой воспоминания и тоже на роли фона - находим в романе "Евгений Онегин": "Как часто летнею порою, Когда прозрачно и светло Ночное небо над Невою И вод веселое стекло Не отражает лик Дианы, Воспомня прежних лет романы..." (VI, 24). [25] Дальнейшее развертывание этой картины находим в знаменитом описании "Медного всадника". То, что в обоих случаях эти описания появляются в лирических отступлениях в романе и в оде великому городу в поэме, дела не меняет: они строятся не по канонам лирических жанров, а в соответствии с принципами "поэзии действительности". Наконец, в элегии "Воспоминание" изменена исходная элегическая ситуация - одинокого ночного мечтания. Первый пример ее модификации находим в процитированном лирическом отступлении романа "Евгений Онегин": нарушено одиночество, герои мечтают и вспоминают свою юность вдвоем. Второй пример во вступлении к "Медному всаднику": поэт ночной порой не предается традиционному мечтанию, но показан в творческой работе: "пишу, читаю без лампады". В стихотворении "Вновь я посетил..." ночной пейзаж представлен как фон не к мечтанию, а к действию героя: "когда я проезжал при свете лунном", "пройдет он мимо вас во мраке ночи". В элегии "Воспоминание" поэт считает нужным мотивировать исходную элегическую ситуацию реальным психологическим состоянием героя. В традиционной элегии эта ситуация была условной, или, что то же самое, безусловной, и в мотивировке не нуждалась: [26] ночное мечтание - это единственный способ существования лирического героя, в иных ситуациях - в утренние часы, в диалоге, в работе, действии он непредставим. Реально-психологическая мотивировка (в черновике "но сон меня бежит") в первоначальном варианте стихотворения была подчеркнута: в рукописи элегия называлась "Бессонница".

Конкретизация обобщенных элегических мотивов свидетельствует как будто о желании поэта приблизить традиционные поэтические формы и формулы к реально наблюдаемой и переживаемой действительности, воспроизвести миг жизни, создать "психологическую миниатюру" в духе поэзии Баратынского. Обратим внимание на сходство поэтики названий. "Бессонница" Пушкина или второй вариант названия этого же стихотворения - "Бдение" не отличаются от названий элегий Баратынского, запечатлевших отдельные мгновения жизни человеческого сердца: "Ропот", "Разлука", "Разуверение", "Бдение", "Отъезд", "Возвращение", "Поцелуй", "Размолвка", "Признание".

Элегии Баратынского Пушкин неизменно хвалил за силу чувства, глубину мысли, тщательность отделки и оригинальность (XI, 74, 185-186). Они отвечали его собственным эстетическим критериям. Понятно, что, при общем требовании оригинальности, элегическая поэзия Пушкина никак не должна была повторять манеры Баратынского, напротив, она должна была от нее отойти. [27] Различие между Пушкиным и Баратынским как элегическими поэтами сказалось прежде всего в отношении к канонам жанра: Баратынский с элегической традицией спорит, Пушкин полнее ее использует.

Поэзия Баратынского противостоит традиционной элегии и как часть - целому, миг жизни - обобщенной элегической ситуации, и как проза жизни - возвышенному поэтическому идеалу, и как правда чувства - "мечтательной", воображаемой любви. Наиболее явным для современников художественным открытием Баратынского было изображение в элегии отдельных мгновений жизни человеческого сердца, особенно обыкновенных ее минут. [28]

Принятое определение элегий Баратынского - "психологические миниатюры" - к элегиям Пушкина подходит мало, хотя иногда и употребляется. Слишком значительны изображенные поэтом состояния души, чтобы отождествить их с ее минутными движениями. Пушкин конкретизирует, но не дробит элегическую ситуацию. Универсальность поэтической темы элегии им сохранена. Часто она остается в подтексте, но в элегии "Воспоминание" она налицо: герой представлен наедине с миром и в связи с человечеством, показана его душа и его жизнь, его любовь и смерть. Но даже если Пушкин изображает в элегии отдельные мгновения жизни (если, скажем, стихотворение "Воспоминание" понять как рассказ о бессонных думах поэта), то это не обыкновенные, но яркие ее минуты, взлеты мысли, нравственные озарения, порывы высоких чувств. Отсюда напряженность чувства, патетический характер пушкинских элегий, таких как "Воспоминание", "Для берегов отчизны дальной...", "Заклинание" и др.

Изображенные в элегической поэзии Пушкина вершинные моменты человеческого существования имеют отношение не столько к быту, сколько к бытию: это не только миг, но и миф, а иногда и мистерия, таинство жизни. Отсюда проникающая ряд поздних элегий Пушкина, в том числе и "Воспоминание", атмосфера таинственности и так легко и естественно входящие в нее "призраки и тени". Поэтому в определении отношения элегии к действительности для Пушкина характерна известная двойственность. "В оде, в элегии можем думать, что поэт изображал свои настоящие чувствования в настоящих обстоятельствах" (XI, 177). Эта пушкинская фраза иногда приводится как свидетельство признания им реалистической природы элегии, а значит, и оды? [29] Однако ясно выраженная ее модальность показывает, что речь здесь не о правде, но о правдоподобии. Это толкование подтверждает и ближайший контекст, где ода и элегия опять оказываются в показательном соседстве с эпосом и драмой: "Читая поэму, роман, мы можем забыться и полагать, что описываемое происшествие не есть вымысел, но истина. В оде, в элегии можем думать, что поэт выражал свои настоящие чувствования в настоящих обстоятельствах. Но где правдоподобие в здании, разделенном на две части, из коих одна наполнена зрителями..." (XI, 177).

Очевидно, по мнению поэта, высокие лирические жанры, как эпос и драма, содержат не столько "истину", сколько "вымысел", ибо призваны выразить не "историческую" (в аристотелевском смысле, т.е. частную), но "поэтическую правду" жизни - дать обобщающую ее модель с выявленным нравственным и эстетическим смыслом.

Этим определяются характер и роль оды и элегии (заметим, что поэт настойчиво сближает эти жанры, прозревая за внешним тематическим их различием внутреннее "избирательное сродство") в поздней лирике Пушкина.

Эта лирика исключительно разнообразна по формам и содержанию. Поэт изображает "все состояния, изменения" своей "живой и творческой души" (XII, 93), в том числе и обыкновенные минуты жизни. Но психологические миниатюры Пушкина написаны в более простом стиле и неупотребительными в элегии размерами. Близкие к элегии "Воспоминание" по настроению и темам стихотворения "Предчувствие", "Дар напрасный, дар случайный" или "Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы" написаны 4-стопным хореем. Лирический герой этих стихотворений более тесно связан с личностью автора, можно сказать, они совпадают. Наконец, эти стихотворения прямо содержат указание на определенный момент: "Снова тучи надо мною собралися в тишине"; "Томит меня порою однозвучный жизни шум". Нельзя, конечно, сказать, что стихотворения "на случай" лишены у Пушкина общего значения. Вспомним, что и сам случай для поэта - "мощное, мгновенное орудие провидения" (XI, 127), т.е. проявление общего. В стихотворениях этого рода общий смысл предчувствуется, угадывается, но не выступает открыто. В "Стихах, сочиненных ночью во время бессонницы" поэту в ходе часов слышится голос судьбы ("парки бабье лепетанье") и движение жизни, но ни жизнь, ни судьба не явлены ему воочию, как лирическому герою "Воспоминания". И в этом особая правдивость, искренность, прелесть и глубина этих запечатленных поэтом мигов жизни, с их пока неясным, то ли очень значительным, то ли вовсе пустым смыслом.

Среди разнообразных форм поздней лирики Пушкина мы встречаемся с различным истолкованием высоких лирических жанров. Жанр для поэта - подвижная совокупность признаков: он может выдвинуть один, оставив в тени другие. Так, одическая традиция может присутствовать политической темой и ораторской интонацией ("Клеветникам России"). Элегическая, как и одическая, традиция может вступать в разнообразные отношения с поэзией действительности. Мы знаем различные случаи взаимопроникновения поэзии и правды. Часто поэт опускает избитый литературный штамп. В элегиях "Воспоминания в Царском Селе" (1829) и "Когда порой воспоминанье..." опущен ночной пейзаж. В элегии "Безумных дней угасшее веселье" тоже опущен ночной пейзаж, тема воспоминаний дана суммарно - обобщающими сравнениями, а традиционное уныние вдруг сменяется бодрой надеждой. В элегии "Прощание" рассказ о мечтательной любви и мысленном расставании погружен в контекст жизни, окружен жизенными трагедиями: одна из них дана в эпическом сравнении - "как овдовевшая супруга", вторая пережита самим поэтом: "как друг, обнявший молча друга пред заточением его". В стихотворении "Вновь я посетил...", которое своим белым стихом заявляет о разрыве с элегической традицией, она все же присутствует - лирической темой воспоминаний и традиционным ночным пейзажем.

Среди поздних од и элегий Пушкина останавливает внимание ряд стихотворений, в которых соблюдены все параметры жанра (традиционная метрика и высокий стиль, определенный круг мотивов) с определенной поправкой на эстетические требования зрелого мастера и сближением с сюжетными эпосом и драмой. Они предельно лаконичны и используют символический сюжет. Среди разнообразных форм поздней лирики Пушкина высокие лирические жанры, интерпретированные в духе эпоса и драмы с их установкой на "поэтическую", общую, а не "историческую", частную правду, получают особую роль - надбытового лирического слова о человеке и мире. С понятной в оде и элегии сменой акцентов: ода показывает человека больше извне - в его отношениях к богу, к царю, к миру ("Пророк", "Анчар"), элегия - изнутри. Ода и элегия этого рода используют реалистические детали с определенной художественной целью - создания иллюзии реальности, в целом же их стилистика ориентирована на максимальное обобщение.

Отмеченная нами в анализе элегии "Воспоминание" конкретизация элегических мотивов осуществляется поэтом в довольно узких пределах.

Уже психологическая мотивировка душевного состояния героя переходила границу допустимого: из окончательного текста она устранена. Новое название стихотворения "Бдение" отличалось от первоначального "Бессонница" гораздо более широким смыслом. В элегическом языке это слово употреблялось даже как метафорическое обозначение жизни: "бдения и сна приходит час определенный", в контексте стихотворения "Воспоминание" оно может быть понято как обозначение духовной жизни, бодрствования души.

Конкретизация обобщенных элегических мотивов ограничивалась стремлением поэта вывести изображаемое событие за пределы определенного места и времени. Показательно отсутствие в тексте имен и названий. В "поэзии действительности" они обязательны: "небо над Невою", "Невы державное теченье", в исторической элегии, элегическом послании, даже в традиционной элегии они встречаются: ночной пейзаж у Баратынского дан с конкретными указаниями - "сияют при луне дворцы и башни Петрограда"; то же в элегии Пушкина "На холмах Грузии" - "шумит Арагва предо мною". Местом действия в пушкинском "Воспоминании" является не названный Город: "на немые стогны града Полупрозрачная наляжет ночи тень". Даже если понять это место как традиционный перифрастический оборот, обобщающий эффект его несомненен.

Время действия в элегии "Воспоминание" формально настоящее. Однако это менее всего текущий момент, миг жизни. В настоящее входит прошлое, вся минувшая жизнь поэта: "Я вижу в праздности, в неистовых пирах, В объятьях гибельной свободы, В неволе, бедности, изгнании, степях Мои утраченные годы". Время этих воспоминаний, если воспользоваться грамматическими категориями, - не "историческое настоящее", настоящее в прошедшем, [30] но скорее перфект, прошедшее, результативно присутствующее в настоящем. Прошлое для героя живо. Отсюда настойчиво повторяющееся: "Я слышу вновь друзей предательский привет", [31] "Вновь сердцу моему наносит хладный свет Неотразимые обиды..."

Помимо прошлого, настоящее время пушкинского стихотворения включает в себя и будущее, или, как интерпретировала его элегическая традиция, - вечное. [32] Ангелы, предстающие в видении героя, их месть и возмездие, их речи "о тайнах счастия и гроба" ждут его в мире вечном.

Время первой части стихотворения, которое, казалось бы, однозначно отнесено к настоящему моменту и не имеет никаких осложняющих связей ни с прошлым, ни с будущим, вынесено за пределы эмпирической реальности. Это вечно актуальное время мифа, или, чтобы быть ближе к сюжету пушкинского "Воспоминания", - мистерии человеческой души: "Когда для смертного умолкнет шумный день... В то время для меня влачатся в тишине Часы томительного бденья...".

Главные действующие лица этой мистерии - человек, Воспоминание, являющееся ему в ночной тишине как судья и свидетель, тени умерших, которые предстают как грозные ангелы "с пылающим мечом". Драматический фон представляют олицетворенные День, Ночь, Сон. В воспоминаниях Героя действуют Клевета, Зависть, Обиды. Традиционные для высокого поэтического стиля аллегории, стертые частым употреблением олицетворения общих понятий, оживают в показанной поэтом драме человеческой души как аллегорические персонажи.

Последнее значительное изменение элегической традиции в стихотворении "Воспоминание" осуществлялось поэтом в момент его публикации. В "Северных цветах на 1829 год" была напечатана только начальная часть элегии, последние 20 строк, воспоминания и видения героя, были опущены. В науке о Пушкине был высказан ряд предположений о причине такого авторского решения. Одни исследователи считали, что главной причиной была излишняя, по мнению автора, интимность второй части. Другие склонялись к тому, что основной целью было достижение большего обобщения и художественного эффекта. Высказывалось мнение, что вторая часть - необходимое дополнение и разъяснение первой. [33] Имело место даже крайнее предположение - печатать обе части как канонический текст. [34]

Уважим, однако, волю поэта и прочтем стихотворение таким, каким он представил его читателю. Что же касается причин авторского решения, кажется целесообразным оставить их поиски, они всегда будут гадательными. Обратимся к результатам авторского изменения текста - они очевидны.

Сокращением текста были достигнуты большее единство и стройность композиции (первоначальная двойственность ее была устранена), компактность и сосредоточенность выражения и соответственно большая художественная сила.

Но, главное, изменился смысл стихотворения.

Из безликой хрестоматии элегических мотивов был выделена одна, важнейшая для поэта, тема воспоминания; она была вынесена в заглавие и таким образом укрупнена.

Заглавной пушкинской темой менее всего были банальные элегические "воспоминания о протекшей юности". Опустив их в окончательном тексте, поэт расширил границы этой поэтической темы вплоть до границ всей многообразной человеческой жизни: "читая жизнь мою". Фигурой умолчания достигается обобщающий эффект: каждый волен был читать книгу памяти как свою.

В первоначальном варианте суд памяти был предвестием божьего и людского суда, а осознание героем своего прошлого - прелюдией высшего мистического знания "тайн вечности и гроба" или познания роковых сил мира - "тайн счастия и гроба". Мысль автора шла проторенным путем литературных образцов. Отбросив литературные штампы и вместе с ними изжитые стереотипы мышления, поэт открыл новую драматическую жизненную ситуацию и высказал новую нравственную мысль.

Единственным и высшим судом для человека стал суд его памяти. Воспоминание являлось к нему как возмездие, но в этом возмездии не было ничего потустороннего. Из мира пушкинского героя исчезли ангелы и призраки, ушли надличные силы, потускнели, слились с фоном аллегорические фигуры. Мистерию человеческой души с ее приобщением к высшим тайнам сменила психологическая драма самосознания. Будучи ежедневной работой души, самосознание в иные яркие минуты, в момент подведения итогов пережитого вспыхивало нравственным озарением: книга жизни читалась заново при свете совести. Совесть в понимании поэта менее всего религиозное чувство, [35] это осознание прошлого и строгая самооценка. Если "нет правды на земле, но правды нет и выше", то единственной гарантией нравственного начала в жизни будет внутреннее чувство справедливости, совесть. "Ты сам свой высший суд" - этот завет поэту, обладателю художественного таланта, подспудно присутствует в стихотворении "Воспоминание", обращенный к человеку, обладающему талантом нравственным.

Позиция пушкинского героя в испытании памятью достойна и поучительна. Он не ищет самооправдания, не старается отдалить и отделить от себя прошлое, зачеркнуть его, забыть. В душевном страдании, в муках стыда осознает он всю свою минувшую жизнь и хранит ее совестливой памятью в настоящем и будущем:

И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.

Став заключением стихотворения, эти строки получили смысл нравственного итога. В контексте первоначального варианта их значение было иным. Они служили переходом к воспоминанию героя и его видению: стоявший перед лицом вечности герой мужественно принимал свою жизнь и свою судьбу. В опубликованном тексте "Воспоминания" человек показан не перед лицом вечности, а на середине жизненного пути, в момент нравственного испытания. Он должен определить свою позицию в отношении к прошлому: помнить или забыть. Заключительный стих "Но строк печальных не смываю" [36] обретал значение сознательного волевого акта: пушкинский герой выбирал память.

Этот выбор противоречил имеющейся традиции. Христианское сознание в обряде исповеди и обычае "прощеных" дней искало умиротворения и отрады в раскаянии и прощении - в забвении прошлого. Усвоенная европейской поэзией античная наука жизни ориентировала на настоящее: "лови день". "Миг блаженства век лови" (I, 56) - эту общую мысль не раз повторит и Пушкин в лицейских стихах. Места для воспоминаний, тем более для суда памяти, при таком жизнеотношении просто не было. Память в античной традиции - сокровищница человеческого опыта, мать наук и искусств. Удел личного опыта, и благословенный удел - река забвения Лета. Этот красивый античный образ - один из самых популярных в европейской поэзии - часто встречается и у Пушкина. Его поздним отзвуком будет "ключ забвенья", что "слаще всех жар сердца утолит" ("В степи мирской...").

Любопытно, что современные Пушкину гении европейской литературы Байрон и Гете остаются в отношении у прошлому на традиционных позициях. Байроновский Чайльд Гарольд, при всем его интересе к историческим воспоминаниям, со своим прошлым спешит расстаться. Отголоски этого настроения находим в элегии Пушкина "Погасло дневное светило": "Я вас бежал, отечески края; Я вас бежал, питомцы наслаждений, Минутной младости минутные друзья... И вы забыты мной".

Гете в коротком стихотворении, которое называется так же, как и пушкинское, "Erinnerung", гонит от себя воспоминания: счастье в настоящем - "Das Glück ist immer da". Вертер пишет несомненно в унисон мыслям автора: "Я хочу наслаждаться настоящим, а прошлое пусть останется прошлым". Активно присутствующий в европейском литературном сознании и хорошо известный Пушкину Данте, у которого образ книги памяти занимает большое место, разделяет дурные и хорошие воспоминания: первые тонут в Лете, вторые оживлены Евноей.

Не будем, однако, переоценивать значение слов. Нравственные постулаты часто выступают коррективом жизненных принципов, а не их адекватным выражением. Христианская мораль умягчала людской обычай, а античная наука жизни служила, в свою очередь, противовесом к христианскому аскетизму. О памяти прошлого тогда не говорили. Прошлое жило в настоящем - обрядом, обычаем, чувством чести, долгом мести, социальным статусом, литературной традицией и т.д.

Пушкин был свидетелем крушения и перестройки патриархального мира, грандиозной переоценки ценностей, совершенной сначала просвещением, а потом романтизмом, он видел разрушение родовых, социальных и культурных связей в начинающуюся эпоху частного интереса, индивидуализма и антитрадиционализма. Сохранить эти связи, важные для нравственного, социального и культурного существования человека, должна память прошлого, и не просто его сознание - память ума, но и память сердца - "уважение к минувшему" (XI, 184), "любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам" (III, 242). Отсюда центральное место этой категории в ценностном мире поэта и ее нравственное значение: только "дикость, подлость и невежество не уважает прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим" (XI, 162).

Аристократ крови и духа, Пушкин ощущает живые связи с отеческой историей и мировой культурой. Духовный опыт человечества - его прямое наследие, накопленные веками эстетические формы - его мастерская. Его поэзия - дочь или послушная воспитанница "строгой памяти" и вместе с тем эхо мира (III, 120, 240).

Мир, отраженный в поэзии Пушкина, - не только современность, но и минувшие столетия. К прошедшему влечет его интерес исторического мыслителя и писателя, а также тот культ памяти сердца, в романтической атмосфере которого воспитывалась его лирика высоких чувств. События минувшего часто даны у Пушкина в их субъективном отражении - в форме воспоминаний, где есть возможность соединить прошлое и настоящее, общее и личное, память ума и память сердца.

Вот почему поэтический мир Пушкина полон воспоминаний: "семейственных", в которых открывается отечественная и европейская история; "святых" воспоминаний о победах русского оружия, о национальном триумфе 1812 года и трагических - о национальной катастрофе - поражении освободительного движения и гибели его участников; много счастливых воспоминаний детства, школьных игр и школьного братства, первых восторгов поэзии и любви и печальных воспоминаний последующих лет. Хранить эти воспоминания важно, они не только тема поэзии, они основа национального самосознания и социального поведения, чувства достоинства и свободы, или, как формулирует поэт, "животворящая святыня", основа "самостоянья человека, залог величия его". Наконец, они условия его духовной жизни - "жить, чтобы мыслить и страдать".

Среди множества лирических произведений Пушкина, разрабатывающих эту ведущую для него тему, его "грандиозное" "Воспоминание" обретает значение нравственного откровения и манифеста. Пушкинское "живу и помню" провозглашает один из важнейших нравственных принципов человечества, отозвавшийся в призыве к нашему современнику: "Живи и помни!"

[1] Хотя ни одна работа о Пушкине не обходится без указания на важность этой темы для поэта (из ранних указаний назовем статью Ин. Анненского "Пушкин и Царское Село". СПб., 1899 - см.: И.Анненский. Книги отражений. - М.: Наука, 1979, с.309), монографического ее исследования в объеме книги или статьи еще не появилось. Между тем она явно этого заслуживает. Внешним показателем ее значения является словоупотребление поэта. Слова: воспоминание, память, памятный, памятник, помнить - одни из самых частых в пушкинском словаре. Нужно учитывать также синонимические выражения: "уважение к минувшему", "любовь к родному пепелищу". Напомним, что первым публичным выступлением поэта были "Воспоминания в Царском Селе", что первым знаменательным словом его поэтического завещания будет "памятник" (в источниках ударным и подчеркнутым будет, напротив, "я воздвиг"), что шедевр его любовной лирики показательно начинается словами: "Я помню чудное мгновенье". О воспоминании как психологическом ракурсе пушкинской лирики пишет Е.Купреянова (История русской литературы. Т. II. - Л.:Наука, 1981, с.320-323), пишет верно и хорошо, но в силу необходимости бегло и без всяких историко-литературных объяснений.

[2] Толстой Л.Н. Полное собрание сочинений. - М.: ГИХЛ, т.34, с.345.

[3] Стихотворению "Воспоминание", кроме интерпретаций в общих работах о творчестве и лирике поэта, посвящены специальные статьи Л.В.Щербы (Опыты лингвистического толкования стихотворений. 1. "Воспоминание" Пушкина. - В кн.: Избранные работы по русскому языку. М., 1957, с.26-44) и Я.Л.Левкович ("Воспоминание". - В сб.: Стихотворения А.С.Пушкина 1820-1830-х годов. Л.: Наука, 1974, с.107-120). О жанровых истоках стихотворения в этих статьях не упоминается.

[4] См. об этом: Фризман Л.Г. Жизнь лирического жанра. - М.: Наука, 1973, с.60-76.

[5] Еще в 1822 году Пушкин характеризует эту тему элегической поэзии как избитую и изжитую: "С воспоминаниями о протекшей юности литература далеко не продвинется" (XI, 19). Ссылки на произведения Пушкина здесь и далее даются по изданию: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений, т. I-XVI. - М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1937-1949. Римская и арабская цифра обозначают соответственно том и страницу.

[6] Определение А.Ахматовой: Ахматова А. Стихи и проза. - Л.: Лениздат, 1976, с.538.

[7] Память о прошлом - отнюдь не вечная поэтическая тема, как, скажем, любовь и смерть. Лирическая поэзия, как правило, ориентирована на настоящее. Известно наблюдение языковедов: в отличие от эпоса, представляющего прошедшее - perfectum, лирика - это praesens. Эпиграмма пишется на злобу дня, мадригал посвящается присутствующей красавице, анакреонтика воспевает сиюминутные радости и огорчения любви, послание выражает настоящие настроения, вкусы и мысли пишущего, сатира - его негодование на современные пороки, ода - восторг по поводу знаменательных событий современности или по адресу знаменитых современников. Нельзя сказать, чтобы прошедшее никогда не привлекало внимания поэтов классицизма. Но оно не было личным воспоминанием. Это воспоминания ума, а не сердца, духа, а не души. Показательно словоупотребление Ломоносова: "Я духом зрю минувшее время"; "Но вящшу радость ощущает Мой дух, когда воспоминает Российския отрады день"; "Примеры храбрости российской Представь теперь в уме своем".

В умозрении поэтов классицизма не только не оказывается места воспоминанию - лично пережитому, эмоционально окрашенному событию прошлого, но само единичное событие поглощается "жерлом вечности", теряется в "реке времен", растворяясь в единой воле провидения или общих закономерностях человеческого существования. Вот как в поэзии Державина разрабатываются характерные элегические ситуации. Размышления о минувших веках: "Иль в зеркало времен, качая головой, На страсти, на дела зрю древних, новых веков, Не видя ничего, кроме любви одной К себе и драки человеков". Воспоминания о своей жизни: "Пройдя минувшую и не нашедши в ней, Чтоб черная змея мне сердце угрызала, О как доволен я, оставил что людей И честолюбия избег от жала". Одинокое вечернее мечтанье: "...я один На возвышении сидя столпов перильных, При гуслях под вечер, челом моих седин Склонясь, ношусь в мечтах умильных. Чего в мой дремлющий тогда не входит ум? Мимолетящи суть все времена мечтанья: Проходят годы, дни, рев морь и бурей шум, И всех зефиров повеванья".

Наступающий вслед за веком философии век истории, который вернул значение единичному событию, переоценка ценностей просветительского рационализма, выдвинувшая на первый план жизнь сердца ("человек велик только своим чувством"), эстетическая переориентация романтизма ("Прекрасно то, чего нет"), ностальгия по прошлому, пробуждающееся историческое сознание, подчеркнутое личностное начало - вот та атмосфера, которая определила роль элегии как ведущего жанра европейской литературы и роль воспоминания как заметной его темы.

[8] Батюшков К.Н. Опыты в стихах и прозе. - М.: Наука, 1977, с.252, 548. В дальнейшем цитаты из произведений Батюшкова даются по этому изданию, указания на страницы - в тексте.

[9] О новой датировке помет Пушкина на полях "Опытов" Батюшкова - 1824-1825 годами см.: Горохова Р.М. Пушкин и элегия К.Н.Батюшкова "Умирающий Тасс". - В кн.: Временник Пушкинской комиссии. Л.: Наука, 1979, с.24-44.

[10] См., например, оценку своей юности в шестой главе "Евгения Онегина" (XLIV-XLV). В элегии 1830 года, которая толкует жанровые традиции гораздо свободнее, упомянуто "безумных лет угасшее веселье".

[11] Текст с позднейшими поправками цитируется по изданию: Пушкин А.С. Полное собрание сочинений. - Л.: Наука, 1977, т. III, с.417.

[12] О широком влиянии исторической элегии Батюшкова на современную, в том числе пушкинскую, элегию см. в ст. В.Б.Сандомирской "Андрей Шенье". - В кн.: Стихотворения А.С.Пушкина 1820-1830-х годов, с.18 и сл.

[13] В этих стихах часто видели доказательство религиозности поэта. Автор книги о лирике Пушкина Н.Л.Степанов защищает поэта от обвинений в мистицизме: "О тайнах гроба говорит не сам поэт. Это голоса "милых теней". Пушкин же при всей трагичности итогов пережитого противостоит этим теням, этому миру призраков" (Степанов Н.Л. Лирика Пушкина. - М., 1959, с.374). Приведем комментарий автора специальной статьи о "Воспоминании" Я.Левкович: "Между тем в этой строке нет ни "мира призраков", ни мистических тайн гроба. Есть мысль о конечности жизненного пути и о невозможности счастья. "Тайны гроба" - это и метафорическое обозначение смерти и как бы крайняя точка той нравственной шкалы, которой измеряется человеческая личность. "Тайны счастья" - это его недостижимость, недоступность" (цит. ст., с.116). Не оспаривая мысли о "неизбежности смерти и недоступности счастья", мы не считаем, однако, что она приближает нас к пониманию этих пушкинских стихов или лежит в их основе. Что же касается "тайн гроба", представляющих "как бы крайнюю точку нравственной шкалы", то это либо завуалированное выражение идеи загробного суда, с которой исследователь не согласен, либо здесь он добавляет к загадке пушкинского текста свою. Между тем в этих пушкинских строках немало своих тайн - может быть, не без умысла самого поэта. В частности, неясны их биографическая основа и жизненные прототипы двух ангелов, если, конечно, они имелись в виду поэтом. С точки зрения Я.Левкович, давшей к стихотворению обстоятельный биографический комментарий, они были и "конечно, умерли, иначе "тайны гроба" были бы им недоступны". Даже это не представляется нам бесспорным. Слова: смерть, умирать, покойник и проч. часто употребляются Пушкиным метафорически. Сказал же поэт о себе и живой Воронцовой: "Уж ты для своего поэта Могильным сумраком одета, И для тебя твой друг угас" (III, 233).

[14] Антитетически противопоставленные или оксюморонно сближенные, эти темы передают трагизм жизни и воплощают трагическое в искусстве. Именно так раскрывает смысл своей музыки пушкинский Моцарт: "Представь себе... кого бы? Ну хоть меня - немного помоложе; Влюбленного - не слишком, а слегка - Я весел... Вдруг виденье гробовое...". И классическая трагедия, и романтическая поэма часто связывают их воедино, вынося в эффектную сюжетную концовку. "Умираю любя" присутствует в тексте или подтексте таких пушкинских произведений, как "Кавказский пленник", "Бахчисарайский фонтан", "Цыганы", "Каменный гость", "Русалка". Впрямую связаны любовь и смерть ("ценою жизни ночь мою") в незаконченном отрывке "Клеопатра", к которому Пушкин много раз возвращался. Обратим внимание на попытку разработать эту тему на современном материале (начало прозаического произведения "Мы проводили вечер на даче...").

[15] Связь тем любви и смерти в латинской элегии объясняется ее происхождением от фольклорного причитания и ее литературным соседством с эпитафией, использующей тот же стихотворный размер. Однако, если отвлечься от историко-литературных соображений и взглянуть на римскую элегию глазами европейского поэта, воспитанного на горацианстве и анакреонтике, то неожиданным и потому особенно заметным покажется это желание римских элегиков в стихотворении о любви изображать страну смерти, элисийские поля, стигийские болота, мучения грешников и т.д. Характерно, что именно присутствие темы смерти определяет выбор элегий Тибулла (I, 3; III, 3) и Проперция (IV, 7) для перевода и подражания в поэзии Батюшкова (цит. изд., 206, 219, 223).

[16] Доромантическая европейская лирика Ренессанса, классицизма, просвещения была ориентирована, главным образом, на анакреонтику и горацианство с их пафосом чувственных радостей и античной наукой жизни: ни на что не надеяться, ничего не бояться, ловить день и ни к чему не привязываться прочно. Даже смерть не вносит трагической ноты в душевный мир такого поэта-философа. Приведем в качестве примера такого жизнеощущения стихотворение Державина "Призывание и явление Плениры". К потерявшему любимую жену поэту является ее тень - тень Плениры, но не с жалобами на безвременную кончину, не с надеждой на загробное свидание и вечную любовь, а с житейским советом: "Миленой половину займи души своей".

В противоположность этой поэзии здравого смысла романтическая элегия исходит от чувствительного сердца. К концу XVIII - началу XIX века в силу многих причин (свою роль здесь сыграли чувствительность сентиментализма и пессимизм словесности отчаяния, романтическое отрицание просветительского здравомыслия и интерес к мистическим тайнам мира, наконец, ориентация на народную поэзию, в частности, жанр народной баллады, пробуждение интереса к средневековой поэзии, оживление традиций римской элегии и опыта великих итальянцев Данте и Петрарки) европейская лирика воспевала уже не радости любви, но ее страдания, безвременную кончину возлюбленной, смерть поэта, печаль загробного свидания. Элегии Парни, Мильвуа, Грея, Матисона, баллады Шиллера и Бюргера, рецепция этой поэзии у Жуковского и Батюшкова, их оригинальное творчество в духе этих традиции - все это было последним словом европейской лирики, с которой знакомился осваивавший литературную традицию Пушкин.

[17] Я.Левкович (цит. ст., с.115) считает, что таким образом поэт казнит себя за равнодушие при известии о смерти А.Ризнич. С нашей точки зрения, неосторожно и наивно считать, что все психологические переживания становятся достоянием поэзии и что, с другой стороны, поэзия является их адекватным выражением. В стихотворении "Под небом голубым страны своей родной", на которое ссылается исследователь, на наш взгляд, есть элемент литературного творчества в духе элегии Баратынского "Признание". Кроме того, предположение исследователя опровергает обращенная к Ризнич строфа в романе "Евгений Онегин" (VI, XVI): поэт не винится перед умершей, но, напротив, прощает ей свои страдания.

[18] Ср. "гений чистой красоты" у Жуковского и "хранитель - гений мой" у Батюшкова ("Мой гений").

[19] Возможно, на памяти у Пушкина был и непосредственный образец Данте - VI песнь "Энеиды" Вергилия, изображение встречи Энея и Дидоны в Аиде, его слезы и оправдание и суровое молчание героини ("Энеида", VI, 450-476).

[20] Этот образ, опущенный в окончательном тексте пушкинского стихотворения, использован поэтом в "Пире во время чумы" - "Лежали мертвые и лепетали ужасную неведомую речь".

[21] Контакты эпоса, драмы и лирики в творчестве Пушкина известны и изучены наукой, правда, гораздо больше со стороны лирической природы его поэм и лирического подтекста в его драмах, чем со стороны эпических и драматических элементов его лирики. Между тем даже изначально трудно себе представить, чтобы, выступая как лирический поэт, Пушкин забывал о своем опыте эпического и драматического художника. Он сказывается в опыте использования в лирике сюжета, антитетической композиции, которая, хотя ее называют порой "грамматикой поэзии", распространена в лирике отнюдь не универсально, в использовании традиционных мотивов, в частности, эпических сравнений. (см., например, традиционный эпический образ в элегии "Прощание": "как овдовевшая супруга"). Думается, что эпическое и драматическое начало, которое имплицитно присутствует в его лирике, выступая на поверхность отдельными элементами, в известной степени определяет и особенность и значительность его поэзии в сравнении, скажем, с лирической поэзией Батюшкова и Баратынского.

Первая часть этой проблемы, а именно присутствие лирического начала в эпосе и драме, тоже должна быть уточнена. В отдельных случаях мы можем говорить об использовании в эпосе и драме мотивов элегической поэзии. Так в лирических отступлениях романа "Евгений Онегин" и поэмы "Медный всадник", а в поэме "Полтава" в самом повествовании использован элегический ночной пейзаж как фон, иногда контрастный, к воспоминаниям героя.

[22] Понимание этих наблюдений над историей европейской поэзии как программы обновления собственной лирики оправдывается не только тем, что Пушкин использует в своей лирике аллегорию и миф. Главный наш аргумент в следующем: развитие европейской поэзии понято им с точки зрения исторической необходимости. Ср. вариацию этой же мысли: "...Но ум не может довольствоваться одною игрою звуков; чувство требует чувства; воображение - картин и рассказов. Трубадуры и труверы обратились к новым источникам вдохновения: аллегория сделалась любимою формою вымысла" (XI, 508).

[23] См.: Томашевский Б.В. Стих и язык. - М.-Л., 1959, с.230-235.

[24] О стереотипности элегического пейзажа писал Кюхельбекер в статье "О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие" (см.: Русские эстетические трактаты первой трети XIX века. - М., 1974, т. II, с.573). Его примером может быть ночной пейзаж в "Воспоминаниях в Царском Селе", где картина северной летней ночи еще не имеет характерных признаков. Напротив, здесь "покров угрюмой нощи", "в седом тумане дальний лес", "луна, как лебедь величавый, плывет в сребристых облаках". Элегическая поэзия предшественников и современников Пушкина сохраняет обобщенный характер пейзажа. Изображение петербургской ночи у Батюшкова ("К другу") и у Баратынского ("Послание к барону Дельвигу") лишено местных черт.

[25] Пушкин ощущал это описание как литературную новинку и снабдил его указанием на свой литературный источник - идиллию Гнедича "Рыбаки" (VI, 191-2). С этого времени конкретизация условного литературного пейзажа становится у Пушкина частым приемом в сближении поэзии готовых форм с поэзией действительности. В элегии 1824 года "Ненастный день потух..." находим дифференцированное изображение угрюмой северной и роскошной южной ночи. Позднее в "Каменном госте" в таком же контрасте описаны парижская и испанская ночь. Подобный контраст в связи с элегической темой любви - смерти в прозаическом отрывке "Гости съезжались на дачу...". Работа над текстом словесного пейзажа у Пушкина направлена на усиление местных, характерных черт. Если в картине северной ночи подчеркнуты "прозрачный сумрак, блеск безлунный", то для южной будут определяющими ее темнота, мрак. Первоначально элегия "На холмах Грузии..." начиналась так: "Все тихо - На Кавказ идет ночная мгла, Восходят звезды надо мною", В окончательном тексте световые образы устранены, вместо них введен звуковой: "На холмах Грузии лежит ночная мгла. Шумит Арагва предо мною" (III, 722, 724).

[26] В элегии Жуковского "Вечер" сразу после описания природы идет само собой разумеющееся: "Сижу, задумавшись, в душе моей мечты, К протекшим временам лечу воспоминаньем". В элегии Батюшкова "К другу" - этот же стереотип: "Когда окрест замолкнет шум градской и Яркий Веспер засияет На темном севере - твой друг в тиши ночной В душе задумчивость питает".

[27] Обратим внимание на шутливое по форме, тем не менее искреннее признание самого поэта в письме к Вяземскому (2/I-1822г.): "Каков Баратынский! Признайся, что он превзойдет и Парни и Батюшкова... Оставим ему все эротическое поприще и кинемся каждый в свою сторону, а то спасенья нет" (XIII, 34).

[28] См. суждение Киреевского в статье "Обозрение русской словесности 1829 года": "Но муза Баратынского, обняв всю жизнь поэтическим взором, льет ровный свет вдохновенья на все ее минуты и самое обыкновенное вводит в поэзию..." - Цит. по: Киреевский И.В. Эстетика и критика. М.: Искусство, 1979, с.69.

[29] См.: Фризман Л.Г. Цит. кн., с.108.

[30] Этот широко распространенный прием оживления повествования о прошлом используется Пушкиным в "Воспоминаниях в Царском Селе". Историческое настоящее появляется в окружении форм прошедшего времени.

[31] Недоразумением или неудачным словооборотом является толкование этого места у Я.Л.Левкович: "С какими обстоятельствами связано это новое для Пушкина предательство дружбы, мы не знаем. Однако известно, что из его памяти долго не уходили козни Александра Раевского..." (цит. ст., с.113).

[32] Элегическая традиция часто изображает героя накануне смерти, перед лицом вечности. Реальное будущее предстоит элегическому герою очень редко. Пушкинский "искатель новых впечатлений" ("Погасло дневное светило") - явная модификация образа одинокого мечтателя, это изгнанник родной страны, странник мира, образ, ориентированный на личность и поэзию Байрона. В элегии "Безумных лет угасшее веселье..." тема будущей жизни звучит особенно жизненно и правдиво на фоне традиционной для элегии темы смерти и вечности.

[33] См. об этом статью Я.Л.Левкович (цит. ст., с.117).

[34] Чичерин А.В. Очерки по истории русского литературного стиля. - М., 1977, с.340-341.

[35] Ср, например, понимание совести как религиозного чувства в элегии Батюшкова: "Я с страхом вопросил глас совести моей, и мрак исчез, прозрели вежды: И вера пролила спасительный елей В лампаду чистую надежды". В противоположность у Пушкина: "То снова разгорались в нем Докучной совести мученья" ("Братья-разбойники"); "Жалок тот, в ком совесть нечиста" ("Борис Годунов"); "На совести усталой много зла" ("Каменный гость"); напротив: "Светла, как ясный день, младенческая совесть" ("Мой друг, забыты мной следы минувших лет").

[36] Известно, что значение этого стиха понимали по-разному. Л.В.Щерба толкует его в смысле "не хочу смывать". С.М.Бонди - "не могу". Нам представляется, что если толкование С.М.Бонди в контексте первоначального варианта является возможным, но не единственным, то для окончательного текста толкование Л.В.Щербы будет единственно правильным.

Оставить комментарий © Copyright Панфилов Алексей Юрьевич (litteraturowed@yandex.ru) Размещен: 08/06/2025, изменен: 27/06/2025. 68k. Статистика. Статья: Памяти В.Н.Турбина Скачать FB2		Ваша оценка:

Панфилов Алексей Юрьевич Т.Г.Мальчукова. О жанровых традициях в стихотворении А.С.Пушкина "Воспоминание"

Панфилов Алексей Юрьевич
Т.Г.Мальчукова. О жанровых традициях в стихотворении А.С.Пушкина "Воспоминание"