Каламбур с фамилией Катаева содержится не только в сравнении его литературного стиля с катанием "на лихаче", но и в упомянутой нами классификации его произведений:

"После прочтения этого сборника... хочется сделать следующее заключение: есть ТРИ ВАЛЕНТИНА КАТАЕВА. Есть Валентин Катаев - легкий юморист, есть Валентин Катаев - глубокий русский писатель, есть Валентин Катаев - писатель-автодидакт".

Выражение "три Катаева" - созвучно фразеологическому выражению "ТРИ КИТА": те, на которых в представлениях древних стоял мир. Получается, что "три Катаева" - это... как бы "три кита", на которых стоит его творческий мир! Это выражение тоже (как и выражение "феерично!") находит себе место в словаре зощенковской прозы, и его употребление - тоже характеризуется смещением и опустошением лексического значения в речи персонажей:

" - Что ж совет? Ходила в совет. Там говорят: это хорошо, бабочка, что ты пришла. Женский вопрос - это, говорят, теперича три кита нашей жизни". ("Точка зрения" - журнал "Бегемот", 1925)

"Одним словом, чистота и банька - это три кита нашей культурной жизни". ("Черт возьми!" - журнал "Пушка", 1928)

Но одновременно же этот каламбур - указывает и на тот самый номер газеты "Гудок" 1923 года, в котором опубликован рассказ "Налет (В волшебном фонаре)" и очерк "В бульварном кольце (Вместо святочной сказки)". На той же странице, на которой начинается публикация булгаковского рассказа, напечатан фельетон Ильи Лина, название которого содержит - то же самое апеллирующее к мифологическим представлениям выражение: "3 кита и комсомол".

Напомним, что это был "рождественский", от 25 декабря номер, который содержал такие публикации, как "Происхождение праздника рождества" (А.Ивен), "Жил ли Христос?" (Александр Зузелло) и "Рождество до Рождества" (П.). Так что выражение "три кита" смотрелось среди них вполне органично.

*      *      *

Загадкой выглядит - третье из этих подразделений катаевского творчества. Не менее загадочно и... объяснение, которое дается названию, выбранному для него автором статьи. Здесь игра с религиозно-мифологической образностью, которая была начата подразумеваемым каламбуром с выражениями "три кита / три Катаева", - находит себе продолжение:

"В рецензируемом сборнике можно увидеть и третью ипостась Валентина Катаева. Это Валентин Катаев - автодидакт. Прошу прощения за то, что я прибегаю к определениям из богословского словаря. Автодидакт - человек, обладающий приблизительными, неполновесными и потому часто неверными знаниями".

Путаница (намеренная, как мы уже изначально не сомневаемся) задается - последовательностью фраз. Они - тоже стоят не на своем месте!

Сначала повторяется загадочный термин, требующий себе объяснения; затем автор приносит извинения за выбор источника, из которого этот термин и его объяснение почерпнуты. Но слово "автодидакт" - вовсе не происходит из "богословского словаря"; оно означает просто человека-"самоучку". Иллюзия богословского происхождения - и именно у малограмотного человека, о котором говорит в своем мнимом объяснении рецензент, - создается его иноязычным обликом, с непросматривающейся внутренней формой.

Потом, конечно, мы замечаем, что в этом пассаже - действительно присутствует слово, тоже греческого происхождения, которое прочно вошло в богословский словарь: "ипостась". Но можно ли его назвать - "определением" творчества Катаева, или хотя бы отдельной его части? Это, скорее, определение - рубрик классификации самого автора статьи. Таким образом, читатель приводится в недоумение, поскольку ни то, ни другое слово, ни "ипостась", ни "автодидакт", на роль того "определения", о котором идет речь, - не подходят.

*      *      *

Мы встречаемся с уже хорошо знакомым нам явлением: создается впечатление, что где-то, в ассоциативном, реминисцентном плане этой статьи, в ее "генетическом коде", - действительно присутствует... определение "из богословского словаря". Причем именно то, за использование которого (советскому человеку, советскому литератору) нужно приносить извинения: такая необходимость ведь может возникнуть только из-за того, что избежать его употребления - невозможно.

И в качестве такого "источника помех" - выступает... "рождественский", "святочный" номер газеты "Гудок". Более того, именно такое, ожидаемое нами "определение из богословского словаря" - присутствует, звучит... на страницах самого журнала 1937 года! В одном из ближайших номеров - в N 14 от 25 июля, в рецензии Я.Фрида на роман Ж.Ромэна "Творцы". Роман - является часть гигантской эпопеи (всего было написано 20 томов), а называется эта эпопея...

"В журнале "Интернациональная литература" напечатан перевод двенадцатого тома романа Жюля Ромэна "ЛЮДИ ДОБРОЙ ВОЛИ"... В настоящее время переводятся все двенадцать томов, и после их выхода "Литературное обозрение" обратится к ЛЮДЯМ ДОБРОЙ ВОЛИ [sic!] в целом".

Выражение, послужившее названием цикла романов - использовалось еще в дореволюционной России (например, К.Д.Бальмонтом, посвятившим ему стихотворение, и В.С.Соловьевым, употребившем его в "Оправдании добра"). Но в то время, когда печатались эти статьи, оно входило словарь политической речи - лишь на западе.

Советская пропаганда возьмет его на свое вооружение позднее: в 1949 году его впервые вновь произнесет И.Г.Эренбург на Первом Всемирном конгрессе сторонников мира. И в 1950 году его употребление будет узаконено двумя публикациями газеты "Правда", посвященными принятию Стокгольмского воззвания "О запрете применения атомного оружия" на сессии Постоянного комитета Всемирного конгресса сторонников мира.

*      *      *

А выражение это представляет собой не что иное, как слова из песни Ангелов, сопровождавшей рождение Спасителя человечества (Евангелие от Луки 2, 14). Нетрудно заметить, что это - именно те цифры, из которых состоят НОМЕРА журнала "Литературное обозрение", в которых опубликованы два соответствующих материала: 1 и 2; 1 и 4.

Мы хотим обратить внимание на то, что именно этим, "номерным" принципом была обусловлена смена НОМЕРА трамвайного машрута в стихотворении Михалкова по отношению к его фольклорному источнику: с N 9-го на N 10 - ПОТОМУ ЧТО этот, последний номер - находится между номером исходным и... номером журнала (11-ым), в котором опубликовано знаменитое "михалковсвкое" стихотворение.

В славянском переводе эти евангельские слова звучат так: "Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение". На латынь они были переведены несколько иначе и с несколько иным смыслом: "...и на земле мир для людей доброй воли". Именно поэтому, благодаря своему изначальному контексту, выражение "люди доброй воли" - и стало употребляться, когда идет речь о "борьбе за мир во всем мире".

Исследовательница (М.О.Чудакова) обнаружила, что аналогичное происхождение, только не из рождественского, а из пасхального богослужебного текста, имеет... лозунг, фигурировавший на похоронах Ленина в январе 1924 года, который упоминается в очерке Булгакова "Часы жизни и смерти" (название это, как мы обращали внимание, также имеет библейское происхождение): "Гроб Ленина - колыбель нового человечества". Этому соответствуют слова, читаемые в Часах Св. Пасхи: "гроб Твой источник нашего воскресения".

Добавим к наблюдению исследовательницы, что в конце 1924 года лозунг этот еще в одном "гудковском" фельетоне Булгакова обретет уже... пародийное звучание: "Колыбель начальника станции - могила общего собрания", - будет восклицать один из его персонажей.

Однако и этот январский некрологический очерк Булгакова, его заглавный образ - присутствует, как мы недавно увидели, все в том же рассказе "Налет" из номера газеты "Гудок" от 25 декабря 1923 года.

*      *      *

Автор рецензии в N 12, однако, приносит свои извинения за употребление "определения из богословского словаря" (именно этого, как мы теперь понимаем, а не какого-либо другого!): так, как будто бы эти слова, конечно неприличные в устах советского литератора-атеиста, не являются названием переводного, классово чуждого романа - а произносятся от имени самого этого советского литератора, советских людей вообще. То есть так, как они - и будут произноситься... с начала 50-х годов!

Это опережение хронологии, предвосхищение будущего официального языка политики - продолжается... отмеченным нами случаем игры с пунктуацией в рецензии на роман Ромэна: общее название эпопеи в самом начале статьи пишется... с маленькой буквы и без кавычек: так что получается нечто вроде анонса выступления... на послевоенном Конгрессе сторонников мира: "...и после их выхода "Литературное обозрение" обратится к людям доброй воли в целом".

Автор двух этих рецензий (на сборник рассказов Катаева и на перевод романа Ж.Ромэна, хотя они и подписаны двумя разными именами, С.Гехта и Я.Фрида) - ЗНАЕТ о том, что этому историческому казусу спустя дюжину лет будет положено начало.

Составители советских словарей, кстати, тщательно скрывали евангельское происхождение этого вошедшего в официоз выражения. Я лично об этом впервые узнал лишь в 1991 году, когда взял в руки сборник работ Димитрия Панина (соузника А.И.Солженицына, выведенного им в романе "В круге первом" под именем Сологдина) - который так и называется: "В человеках благоволение" - и на первой же странице авторского текста которого дается необходимое разъяснение.

Автором Стокгольмского воззвания, с принятия которого все это в нашей стране и пошло, был знаменитый физик Фредерик Жолио-Кюри. И его имя, имя его супруги... звучит в тексте статьи в 14-м номере журнала; звучит - вопреки тому, что оно там, казалось бы... не нужно; этого имени как раз - и нет среди героев романа Ромэна:

"Вот все, что Жюль Ромэн рассказывает здесь о творцах науки и искусства предвоенной Франции. Мы знаем, что тогда работали не только Виори [рецензент видит его прототип в поэте и теоретике искусства Поле Валери] и Стрижелиус. Были и такие замечательные творцы, как женщина-физик ИРЭН КЮРИ, как Ромэн Роллан, в те годы известные гораздо больше, чем Валери. Но Жюль Ромэн, как и в других томах "Людей доброй воли", выбирает для изображения далеко не самые существенные, самые важные явления той жизни, которую он решил описать".

Это знаменитое выражение, ставшее названием эпопеи Ромэна, повторим, для нас несомненно подразумевается под странной, вводящей в заблуждение и вызывающей недоумение оговоркой автора рецензии на сборник Катаева. И понадобилась эта оговорка, эта аллюзия - конечно же, для того, чтобы указать на исходный пункт той литературной традиции, которая фокусируется в этой статье - на публикации "рождественского" номера газеты 1923 года.

А косвенно, через посредство вышедшей через месяц рецензии на роман Ж.Ромэна, эта же самая оговорка указывает... и на повесть Вениамина Каверина 1924 года, с ее старушками, требующими к себе уважения, и куплетами о мертвеце в трамвае, распеваемых проституткой. Об одном из героев романа "Творцы" рецензент сообщает:

"Мы видим доктора Виора в его лаборатории, где он педантически производит кропотливые наблюдения [тавтология: "кропотливые... педантически..." - служит знаком, указывающим на "двойное дно" этой фразы], изучая ряд проблем, связанных с антисептикой".

В.Каверин в будущем - явится автором не только знаменитого романа "Два капитана", но и романа "Открытая книга" (1956): романа - именно об ученых... занимающихся проблемами антисептики; изобретателях пеницилина.

*      *      *

Неточность сопровождает и само объяснение значения слова "автодидакт": это вовсе не обязательно "человек, обладающий неверными знаниями". Причина этого неверного толкования слова, возможно, состоит в том, что употребление этого термина - служит продолжением гибридного терминологического построения, характеризующего вторую группу произведений Катаева: "романтический реализм"; его "горьковской" подоплеки. Горьковские материалы, в том числе рецензия на четвертый том романа "Жизнь Клима Самгина", содержатся в предыдущем, 11-м, и последующем, 13-м номерах журнала "Литературное обозрение".

В таком случае, определение это - приобретает... пародийное звучание и ориентируется - на третью часть знаменитой автобиографической трилогии Горького, название которой вошло в пословицу: "Мои университеты". Самим этим названием, противопоставленным официальной системе образования, Горьким подразумевается, что он - именно "автодидакт", самоучка.

И это мотив, появление которого - также мотивировано содержанием декабрьского очерка 1923 года о беспризорниках. В его тексте - также явно обыгрывается название горьковской повести и его, этого названия, смысл: "Хитровка, это - школа первой, второй ступени и вуз малолетних преступников. Руководителями и наставниками являются воры, грабители и поставщики кокаина. Учебным пособием - нож, ночь и кокаин". Сама же книга Горького - впервые вышла в Берлине именно в этом, 1923 году.

Однако оказывается, что "автодидактом" в своих произведениях третьей группы Катаев является... действительно потому, что "обладал приблизительными, неполновсеными и потому часто неверными знаниями". Иными словами, вовсе не потому, что он был самоучкой, а потому - что у него были плохие учителя. Это именно те "рапповцы" окончательную победу над которыми журнал "Литературное обозрение" (надо думать, вместе со всеми "людьми доброй воли") торжествовал в это время (в N 11, от 10 июня, в разделе "В помощь читателю" публиковался специально посвященный этому материал: "О троцкистско-авербаховской агентуре в литературе").

Только Катаев в рецензии на его сборник рассказов представляется не их последователем, а их жертвой:

"Очевидно, рапповцы заморочили ему голову разными эмпиризмами и биологизмами, и В.Катаев побоялся просто дать несколько картинок колхозной жизни... Автор побоялся глупых обвинений в эмпиризме со стороны литературных невежд и начал по-своему, поспешно, подобно автодидакту, все обобщать. В результате получилось неверное обобщение..."

Однако знакомство с характеристикой трех выбранных рецензентом, в качестве представителей этой группы, катаевских произведений показывает, что дело - вовсе не в диктате "рапповской" идеологии и что автор рецензии - совершенно по-иному строит причинно-следственную зависимость эволюции катаевского творчества; дает ей - совсем иные, исходящие из иных критериев оценки.

Представление об этом может дать - уже образ блоковского лихача с его разгульными пассажирами, маячащий, через посредство реминисценций из рассказа Булгакова "Налет", на заднем плане характеристики "эксцентричного" стиля Катаева. Здесь уже задается мерило оценок; а развитие они получают - через посредство отсылок к соседним публикациям того же, 12-го журнального номера.

Эти публикации представляют собой как бы "секретные материалы" (по отношению к самой рецензии, в которую они - не входят, в которой они - отсутствуют), где точка зрения рецензента, если сопоставить их с текстом основной рецензии, выражается более откровенно.

*      *      *

Одну из таких отсылок мы встречаем при характеристике истоков катаевского творчества:

"Следы многих влияний видны в ранних рассказах Катаева. Он был очарован прозой Запада, он впитал в себя мужественный романтизм Стивенсона, Киплинга и Пьера Милля".

Имя еще одного английского писателя-неоромантика начала ХХ века, и тоже в качестве литературного образца, а не прямого предмета обсуждения, - дается в другой публикации журнального номера: подписанной известным нам уже именем Я.Фрида рецензии на перевод романа Г.Дж.Уэллса "Мистер Блетсуорти на острове Рэмпол". Эта связующая ниточка между двумя материалами - служит как бы приглашением спроецировать характеристику, даваемую пероснажу романа во второй из них, - на автора книги, рецензируемой в первой:

"...По совету своего адвоката, Блетсуорси, чтобы... обрести спокойствие, решил пуститься в плавание на грузовом пароходе.

На свою беду молодой воспитанник Оксфордского университета вызвал инстинктивную глубокую неприязнь в капитане парохода, злом и грубом человеке. Образ капитана интересен, как и все образы повести. За отталкивающей грубостью капитана Уэллс разглядел психологию индивидуалиста-неудачника, "его отчаянную и яростную борьбу за утверждение своей личной, не вполне осознанной им воли"...

Как не похож этот капитан на капитанов Джозефа Конрада с их представлением о высокой миссии моряка, о "долге белого человека". Образ капитана, презирающего свою работу, мог появиться в литературе "владычицы морей" Англии только в обстановке длительного кризиса.

Во время мировой войны капитан "Золотого льва" с наслаждением истребляет германские подводные лодки - это увлекательнее, азартнее, чем быть "фургонщиком". Что делает он теперь? Возит с риском, с азартом продукты в Бильбао? Служит фашистам - с риском, с азартом отчаяния?..."

Тот же самый вопрос, в сущности, задается и в рецензии на сборник рассказов. Что делает теперь писатель Катаев? Сохранил ли он в своем творчестве тот "мужественный романтизм", которым он был "очарован" во времена своей литературной юности?

*      *      *

На это и отвечает характеристика, которая дается той части его творчества, которая поименована странным названием "произведений Катаева-автодидакта" (быть может, здесь имеется в виду созвучное словообразование "автодиктатор" - человек, как бы вобравший в себя, интериоризировавший образ "диктатора", неумолимого "диктата", под которым живет, пытается выжить современная литература?).

Вернее же, ответ дают - намеки, криптографические знаки, которые мы обнаруживаем в этой характеристике:

"Повесть "Из дневника" - явная неудача В.Катаева... Подобной вещью, хотя и гораздо лучшей по качеству, был роман "Время вперед"... Жизнь в Магнитогорске, описанная в романе "Время вперед", как и жизнь в колхозах, описанная в повести "Из дневника", ничуть не похожа на подлинную жизнь Магнитогорска и колхоза..."

Заглавие романа Катаева "Время, вперед!" (музыка из кинофильма по которому на протяжении нескольких десятилетий сопровождала жизнь советских людей в 9 часов вечера в качестве заставки к информационной телепрограмме "Время") дается в тексте рецензии именно так, как мы его передали, причем - оба раза. Вследствие этого - оно приобретает... совершенно иное звучание; из одного лозунга - превращается совершенно в другой, в другие.

Игра с графикой публикаций - одно из средств криптографии, использовавшихся в журнале "Литературное обозрение" в 1937 году. Следы этой игры мы могли уже наблюдать в цитировавшейся рецензии на роман Уэллса, где один и тот же согласный звук в английской фамилии персонажа [th] передается в заголовке романа (и следовательно, переводчицей Л.Д.Кисловой) как "Блетсуорти", а в тексте рецензии на него (и следовательно, другим человеком - рецензентом) как "Блетсуорси".

Но это - закономерное, узаконенное разночтение в русской передаче специфического межзубного звука английского языка. А вот в N 16 от 25 августа в рецензии Д.Обломиевского на перевод романа Ч.Диккенса "Посмертные записки Пиквикского клуба" нас встречает совершенно неожиданная вольность. Имя автора романа повсюду, в том числе и в заголовке статьи, передается как "ДИКЕНС", а имя персонажа - также повсюду - как "ПИККВИК".

Автор этой публикации, однако, - совершенно прав: в обоих случаях передается одно и то же буквосочетание "ck", хотя русский читатель привык к обратному соотношению количества букв в двух этих именах. Но рецензент - хотя бы в этих ничтожных, буквенных границах! - захотел, видимо, проявить... повсеместно наказуемое своеволие; причем сделал это - на совершенно законных основаниях, поскольку существующая традиция транслитерации - столь же "ошибочна", как и его своенравие.

*      *      *

Другой случай игры с графикой, отсутствие кавычек и заглавной буквы при передаче названия произведения, мы встречали в тексте рецензции на роман Ж.Ромэна и знаем, какие результаты этим приемом были достигнуты. Игра с пунктуацией и орфографией в этой статье - перекликается с тем, что мы видим в вышедшей четыре номера спустя статье Обломиевского, образует ЕДИНУЮ с ней систему.

С той же самой удвоенной согласной встречается здесь слово, которое мы привыкли видеть - с одной:

"...Виртуозно выполненные, тончайшие, действительно замечательные зарисовки Парижа, увиденного во всевозможных РАККУРСАХ: утром, днем, вечером, ночью, - вносят в роман Ромэна настоящую поэзию".

А значит, входит в единую систему этот случай графической игры (само слово, входящее в приведенную фразу: "тончайшие" - характеризует... те, подобные узору по слоновой кости, средства, которыми добивается своих целей автор всех этих рецензий!) - и со статьей Катаева. И мы сейчас увидим, какое значение это имеет.

Мы хотим сказать, что при таких каллиграфических условиях работы отсутствие знаков препинания в названии катаевского романа - является, вне всяких сомнений, осознанным и целенаправленным литературным приемом автора рецензии и должно нести на себе важнейшую художественную функцию, которую он не в состоянии выполнить иными средствами. Функцией этой - мы и считаем то приобретение нового звучания этим выражением, которое достигается этой утратой.

Исчезновение повышенной лозунговой эмоциональности, широковещательной ораторской установки, происходящее вслед за исчезновением этих знаков, - придают двум этим словам - гораздо более хладнокровное лозунговое звучание.

Выражение... словно бы раздваивается - между двумя лозунгами-формулами, каждая из которых, с одной стороны, - содержит по одному из входящих в него двух слов. А с другой, включает - одно и тоже на обе формулы новое слово: оно-то и реализует эту хладнокровность, и более того - рассчетливость; их потенциал: "ВРЕМЯ - ДЕНЬГИ" и... "ДЕНЬГИ - ВПЕРЕД".

*      *      *

Мы расслышали поначалу - вторую из этих лозунгов-формул. И вновь, не в последнюю очередь благодаря - автору романа, Катаеву. Ведь именно эта формула звучит в устах... монтера Мечникова в романе "12 стульев", когда он, "измученный нарзаном", торгует стул из реквизита находящегося на гастролях театра "Колумб": "Утром деньги - вечером стулья. Вечером стулья - утром деньги. Но: деньги - вперед!"

Но что самое интересное: в этом эпизоде, в этой ситуации, созданной несговорчивым монтером-торговцем, на первый план, кроме денег и стульев, выдвигается еще один мотив, тот самый, который звучит в исходном лозунге: вре-мя, В данном случае - время суток, утро и вечер: то самое время суток, "утром, днем, вечером, ночью", в "раккурсах" которого предстает Париж в романах Ж.Ромэна, по информации рецензента в 14-м номере.

И именно это, обозначающее мотив слово - и слышим мы сразу после окончания переговоров в составе странного афоризма из уст Бендера: "Время, - сказал он, - которое мы имеем, - это деньги, которых мы не имеем". Таким образом, оба выражения, на которые распадается название романа, - присутствуют в тексте этого эпизода! Здесь происходит - как бы противоположное тому, что будет происходить в тексте рецензии: эти выражения имеют тенденцию к тому, чтобы - слиться друг с другом, в перспективе возникновения лозунга.

Фраза "время вперед" - словно бы прозвучала в этом эпизоде. Или, может быть... была спародирована? Ведь заимствована она Катаевым для заглавия его романа - из пьесы В.В.Маяковского "Баня", написанной в 1929 году и на следующий год поставленной В.Э.Мейерхольдом.

В таком случае, пародия эта - о-пе-ре-жа-ю-ща-я; опережающая - само событие написания и постановки (роман Ильфа и Петрова был напечатан в 1928 году). Или, иными словами, - инсценирующая, воплощающая в жизнь содержание самого лозунга, который год спустя ("Марш времени", в котором он прозвучит, будет опубликован отдельным отрывком в газете "Комсомольская правда" от 21 сентября 1929 года) будет сочинен Маяковским: "Время, вперед!"

При этом особое значение имеет то, что пародируется "Баня" - именно в эпизоде, связанном с театром: театр "Колумб" в "Двенадцати стульях" - очевидная пародия на театр Мейерхольда. Обыгрывание лозунга из комедии Маяковского, заподозренное нами в этом диалоге, - оказывается частью этой пародии.

*      *      *

Запутанная фраза об имеющемся времени и неимеющихся деньгах, которую произносит Бендер, мне поначалу на память не пришла. Но все равно, я подумал: ведь это второе, "оставшееся" от прежнего названия слово: "время..." - тоже образует знаменитую формулу-лозунг "акул капитализма". Во фразе из романа лозунг этот сразу и не узнаешь!

И вот это и был тот момент, когда мы догадались, что восклицание "Феерично!" (отсутствующее, как мы знаем, в тексте зощенковского рассказа) проникает в текст рецензии 1937 года, пронизанный зощенковскими реминисценциями вообще, - из кинофильма Л.Гайдая "Не может быть!" (его название, по своей интонационной форме, составляет забавный аналог-дополнение названию катаевского романа).

Потому что звучит получившаяся из остатков формула - тоже в фильме Гайдая, только снятом несколько ранее, в 1968 году, "Брильянтовая рука". Звучит - в составе одного из многочисленных афоризмов "шефа" контрабандистов, которые так странно напоминает приведенное нами изречение Бендера.

А в 1971 году Гайдай экранизирует роман "12 стульев", и знаменитая реплика монтера Мечникова, в несколько отредактированном, по сравнению с текстом романа, виде, в каком мы ее и позволили себе привести, - будет звучать там в исполнении того же самого Г.Вицина, из уст которого в фильме 1975 года звучит тоже придуманная за Зощенко сценаристами реплика: "Быстро не женись!"

И эта параллель между двумя случаями оперирования словом "время", в рецензии на Катаева и в кинофильме 1968 года, явилась для меня тем более достоверной, что она, как это ни удивительно, - тоже связывает статью из журнала "Литературное обозрение" с одной из декабрьских публикаций газеты "Гудок" 1923 года, рассказом "Налет".

В самом названии рассказа слышатся... те же самые "золото-брильянты", которые спрятаны в гипсе персонажа самого раннего из трех фильмов Гайдая. Слово "налет", в другом своем значении, образует синоним к слову "патина", а то, в свою очередь, - всего одной буквой отличается от названия... драгоценного металла, "платины".

*      *      *

Преследуемый контрабандистами герой Ю.Никулина, сам того не зная, сталкивается в лесу с их "шефом", делающим вид, что он колдует над двигателем своего "купленного по совету друзей" автомобиля. "Шеф" коварно соглашается его подвезти, но медлит, копается, ожидая подбегающих "сообшников". Семен Семныч нервничает; отрывисто выкрикивает "шефу":

" - Скорее! С-корее! Время!"

А тот ему, спокойненько так, отвечает - той самой фразой, тем самым отколовшимся от названия катаевского романа лозунгом (Михаил Швейцер поставил фильм по роману Катаева и с музыкой Г.Свиридова незадолго до этого, в 1965 году):

" - Время - деньги. Как говорится, когда видишь деньги - не теряй времени".

Вот эта реплика главного персонажа фильма 1968 года - и воспроизводится за 45 лет до того, как она прозвучит, в двух репликах персонажа газетного рассказа 1923 года (если мы освободим их от несущих не менее важную, известную уже нам реминисцентную нагрузку орфографических дефектов):

" - Скорей же!

- Скорей!"

А позднее в рассказе, как мы знаем, прозвучит почти не узнаваемая в этом случае ее передачи, видоизмененная формула из Книги Экклезиаста, включающая в исходном своем варианте то же слово "время": "Время жить, и время умирать".

*      *      *

И тоже ведь: в кинофильме эти слова звучат в ситуации - угрожающей жизни героя; перед тем как зловещий "шеф" хитроумных контрабандистов, на глазах превращающихся в самых заурядных бандитов, произнесет свой последний доморощенный афоризм: "Как говорил один мой знакомый, покойник: "Я слишком много знал".

Вот причина, почему исполнитель роли Семена Семеновича Горбункова, Юрий Никулин, заикается, произнося слово... "скорее"; делает запинку, разделяющую содержащиеся в этом русском наречии буквы "с" и "к", которую мы и попытались передать на письме. Они, эти буквы, соответствуют по начертанию - латинским буквам в английских именах "Dickens" и "Pickwick": тем самым, игру с количественной передачей в русской транслитерации которых - мы обнаружили в одной из рецензий 1937 года.

А рецензия эта написана на роман, который так и называется: "ПОСМЕРТНЫЕ записки Пиквикского клуба". И следовательно, эта игра с орфографией - была не чем иным, как... предвосхищающим отражением игры советского киноактера в фильме 1968 года; той СМЕРТЕЛЬНО опасной ситуации, в которой находился его персонаж!

Однако предвосхищающие реминисценции из кинематографа Леонида Гайдая идут в рецензии 1937 года - по нарастающей. И когда появится очередная из них, наиболее впечатляющая, - мы окончательно убедимся, что очерчиваемая нами реминисцентная композиция - действительно присутствует в тексте этой публикации.

А произойдет это - когда среди персонажей пересказываемых рецензентом катаевских рассказов появится, наконец... долгожданная "старушка": которая и восполнит художественный строй будущего стихотворения Михалкова, формирующийся в этой рецензии.