Екатерина Паричук (dadalova@mail.ru)

Бабушкина шлёнка

Летом я гостила у бабушки с дедушкой в деревне. Целыми днями пропадала на речке с друзьями, а вечерами мы пекли картошку на костре и разговаривали обо всем на свете и ни о чем конкретном.

Я возвращалась домой, когда двор уже был покрыт мраком, деревья стояли, словно заколдованные, а в окнах горел свет. 
Как-то ночью, после таких посиделок на улице, я не могла заснуть. Ворочалась в постели, считая овец. Закутавшись в одеяло, я долго ходила по дому, поскрипывая ветхими половицами. Деревья упрямо упирались в окна, настойчиво протягивая свои ветки-руки. Мне стало неуютно и даже немного страшно, но спать по-прежнему не хотелось.

Подойдя на цыпочках, я тихо заглянула в бабушкину комнату: белый с серыми лапками кот Тишка, сладко посапывая, спал у неё в ногах.
- Что ты, мой цыплёнок жаренный, - ласково позвала меня бабушка Аня. Она, оказывается, тоже не спала.
- Не спится, - шепотом ответила я и юркнула к ней под одеяло.
 Потревоженный мной Тишка, недовольный тем, что его прогнали с излюбленного места, спрыгнул с кровати. От бабушки исходили тепло и забота. Я, затаив дыхание, вслушалась в тишину. Какие-то слабые звуки доносились из зала. Это кот, любивший спать на телевизоре, готовился ко сну.
- Бабушка, - попросила я, - расскажи мне о своем детстве.

"Пап, возьми меня с собой!"
 Бабушка Аня не отвечала. Я подумала, что она заснула или, ещё хуже, не хочет со мной разговаривать в столь позднее время. Но я ошиблась...
 - Моё детство было очень трудным, - начала рассказывать бабушка. - Когда началась война, мне было пять лет. Родилась я в деревне Верхние Халчи Курской области. Но перед самой войной мы всей семьей уехали в Казахстан, где и жили во время войны. Помню, как провожали отца на фронт, грустные проводы на площади, крики и плач.

Слушая бабушкины слова, я прикрыла глаза и словно перенеслась в то время: машин было множество, огромные и могучие, они заполнили всю площадь. Вот мама моей бабушки  Наталья Фроловна с сыном Витей в числе многих провожает мужа. 
- Пап, возьми меня с собой! - плачет пятилетняя Нюся (так называли бабушки родные и друзья). - Пап, возьми! - И тянет руки к Григорию Ивановичу, который уже сидит в кузове гигантской, как казалось девочке, машины. Отец перегнулся через бортик, оторвал дочь от земли, прижал к себе, поцелуем вытер мокрую щёку и зашептал:
- Нельзя, доченька, нельзя. - И отпустил. И уехал, заметаемый летней, золотистой стеной пыли. Она словно острог отделила село от немецких оккупантов, но не от голода...

Вода и капуста

- Казахстан не был оккупирован, и за всё время мы видели лишь один самолет, гражданский или военный, этого я не знаю, - подтвердила бабушка Анна Григорьевна. -  И хотя войны у нас не было, но жилось нам очень плохо. Есть было нечего. Вдоволь было только одной капусты. Борщ был - вода и капуста. Если там где-то "плавала" одна картошка - это счастье. В небольшой кастрюльке с мутной жидкостью я отыскивала плавающую там картошечку. Найдя хотя бы одну, радовалась, смаковала её, как шоколадную конфету, которую тогда и не пробовала. Вкус этого борща мне помнится до сих пор...  Хлеба тоже не было.

Хата у нас была плохонькая. В основном в Казахстане их делали из самана, то есть месили, чаще всего ногами, глину с соломой и из этого получали кирпичи. Когда мама уходила на работу, я оставалась с трёхлетним братом одна дома. В доме, а пол был земляной, было очень много мышей. Они бегали средь бела дня, не стесняясь людей, их я панически боялась и боюсь до сих пор.
Был страшный голод, и мама продала почти все вещи: подушки, одеяла, перины, ковры, своё единственное пальто, шаль.... У мамы было две шали: белая и старинная шерстяная бежевая, которую я очень любила и называла шлёнкой. "Не продавай мою шлёнку!"- плакала я. Но мама продала за ведро картошки, а быть может, и за два килограмма муки. Кто-то на этом наживался, а кто-то оставался ни с чем...

Лопухи-бананы

Слушая бабушку, я тихо сидела в кровати, не решаясь её перебить. Но любопытство взяло верх, и я спросила:
- Бабуль, а игрушки у тебя в детстве были? 
- Какие игрушки?! - удивилась моему вопросу бабушка, - никаких игрушек у меня не было. Да и, если честно, играть было некогда. Мы ходили в лес, собирали ягоды, чтобы хоть как-то себя прокормить, и хворост, чтобы топить печку. Мы ели всю траву: лебеду, "калачики", лопухи, которые по вкусу были похожи на ваши бананы. Завернутые, как в кокон, в плотно сжатые листочки скромно выглядывают маленькие зернышки. Отковырнешь нежную мякоть и вот - светло зеленое съедобное чудо. Клюешь, как семечки, пока не насытишься. А хочешь, ешь вместе с листочками, не выбирая. Только это, конечно, уже не так вкусно. Трава, можно сказать, и спасла нас от голода.
Мне вдруг стало ужасно стыдно. Щёки мои запылали. Я вспомнила, как только сегодня в обед отказалась доедать борщ со сметаной, оставляя так нелюбимую мной фасоль, долго ковырялась вилкой в холодце... Я крепко прижалась к бабушке, поцеловав её в обе щёки. И поняла, что она давно меня простила.

Целый месяц в поезде

Через несколько минут, я вновь спросила: 
- А твой папа вернулся с войны?
- Вернулся, раненый, - продолжала моя бабушка. - Мы всей семьёй после войны решили уехать из Казахстана в Курскую область, где я и родилась. Возвращались на родину товарным поездом целый месяц.

-Тух-тух-тух, - посапывал товарняк, - тудух-тудух, - стремилась вперед кавалькада вагонов. Неслись мимо усталые леса. И в этом поезде спешили домой солдаты. В  грязных ватниках, в прожженных сапогах, со вшами, похожие друг на друга, как братья близнецы, военные... И по глазам понимали ребята, Витя и Нюся, что творилось в душе этих странных и грязных людей. Победа!!!

От мороза (а ведь был март) словно резавшего лицо и душу ветра, залетавшего в дыры товарняка, спасала стоящая посреди вагона круглолицая буржуйка.  С закопченной трубой, которая извивающимся червяком выползала на улицу. Железная печь давала не только кипяток, но и делилась теплом своего раскаленного от топки углем тела.

Нюся и Витя часто бегали в гости к буржуйке, вытянуть навстречу печке свои озябшие руки. Мягкое, ласковое тепло приятно окутывало пальцы дремавшей у буржуйки Нюси.

Вдруг подлетает Витька-шалун. Недолго думая, он толкает старшую сестру на встречу к печке - и вмиг - Нюся стоит, обнявшись с ней, как с живой. Секунда - и плач. Словно раскаленные руки горят и пышут, шкворчат и стонут - больно!

К девочке подходит солдат:
- Тише, тише! - взявши её за руку, успокаивает. Достает из потертого мешка буханку двухсот рублевого хлеба, отрезает от него тяжелую краюху - у, вкуснотища! - и протягивает её Нюсе. И только тут девочка замечает, что у самого солдата руки напоминают печеную картошку, но не от грязи, не от шершавости...
- Ты, почему не ешь? - заметив внимательный Нюсин взгляд на своих руках, удивляется солдат.
- Я маме отнесу, - прижимает к себе, как куклу, хлеб Нюся. Солдат молча отрезает ещё кусок просяного хлеба, протягивает ей. Нюся сначала не берет: знает же, что у солдат у самих есть нечего.
- Бери, бери, - всовывает солдат ей в руку драгоценный кусок. Счастье, что можно порадовать маму и самой полакомиться, заслоняет боль от ожога и обиду на брата.

Суслики на пути

- Когда мы приехали в деревню, жить нам было негде, - совсем тихо говорит бабушка. - Отец, став председателем колхоза, ушёл от нас. Жили мы в доме у чужих людей, которые временно уехали в город. В это время серьёзно заболела мама. Её положили в больницу, которая находилась в другом селе. Я много раз просила отца свозить меня к ней, но он все откладывал. И я, спрятав поглубже свой детский страх перед предстоящей дорогой,  отправилась в путь.

Это было подвигу подобно! Дорога проходила через огромный, как казалось Нюсе, без конца и края, луг. Слева -- бугор, справа - тоже. То там, то тут - выскакивают суслики и поют:
- Футь-футь, футь-футь.
А Нюся по сторонам головой вертит - любопытно. Но ноги бегут во всю прыть: страшно встретить на своем пути других провожающих. Обернулась: как солдаты, стоят суслики и свистят вдогонку.

Но сердце у Нюси уходило в пятки при одной только мысли, что предстоит вновь проделать этот путь. Поэтому в следующий раз она придумала вот что: идти пять километров до дома своего дяди, затем через мост на другой берег...

А дальше - поле. Здесь ни сусликов, никого... А кто появиться - сразу видно, не спрячется.

Бежит Нюся, оглянется - ещё виднеется мирно стоящий дом дяди, а впереди - ура! - уже показались макушки каланчей-тополей. Они укрывают от посторонних глаз больницу. Оглянется еще раз - деревня растворяется, скрывается, почти не видна. Зато впереди - тополя, тополя, тополя, растут и надвигаются на Нюсю своей величественной листвой. Деревья хлопают в ладоши ветвями, шумят и приветствуют.

Тут уж Нюся не оглядывается, открывается второе дыхание. И вот встают тополя перед Нюсей в полный рост, могучие и спокойные, живые ворота в больницу. А за ними - мама!

Горка сахара
В это время Нюся осталась совсем одна: семилетнего брата Витю забрали к себе брат Натальи Фроловны и его жена. У них и без того было трое детей, но Витю не собирались кормить даром . Свой хлеб он зарабатывал, пася гусей. Тяжело было расставаться Нюсе с братом даже на время, но все равно дома есть было нечего.

Маму все никак не выписывали. Нюся часто бегала к ней через деревню, где жил дядя, заходила проведать Витю.

Но с мамой долго не побудешь. Дорога дальняя, а осенью солнце лениво, день угасает рано. Поглядит Нюся на маму - и назад. Понести Наталье Фроловне было нечего. А мама, зная бедственное положение своих детей, пыталась подсластить и облегчить им жизнь. Но что она могла сделать?

Наталья Фроловна собирала по кусочку рафинад, который им давали на завтрак в больнице. Прибежит растрепанная, запыхавшаяся Нюся, а мама ей протягивает белоснежную, искрящуюся, как на солнце снежинки, горку сахара. Нюся бережно сохранит сахар, понесет брату полакомиться. 

Вместо сахара - луч солнца

Как-то раз Нюся возвращалась из больницы от мамы домой и зашла проведать брата. В доме дяди притаилась тишина, в хате пусто - кто где. Осторожно высыпав свое маленькое съедобное сокровище - сахар - на подоконник, Нюся направилась к болоту. Там каждый день пасет гусей Витя. Чуть зазевается ночь, улыбнется заспанным месяцем, потрет глаза-планеты и на покой. Уступает место ленивому раннему утру:
- Вставайте! Пора коров доить! - голосила раскричавшимися петухами заря.
Подарят коровы-телушки свое теплое молоко, бегут молочным дождем жирные струйки под умелыми руками хозяйки.
- Муууу, - благодарит животное. Оно кланяется и спешит погреться в лучах последнего осеннего солнца. После Буренок наставала очередь менее терпеливых гусей:
- Га-га-га, гааа-гаа-га, - не унимались непоседы. - Уже утро - кушать хотим. 
Витя, разбуженный ни свет ни заря теткой Федорой, выгонял стаю гусей на старое, мохнатое в зеленую мозаику из ряски болото.  А сам убаюканный утренним сном валился на сырую траву. Она была для него в этот ранний час мягче перины.

Приходит Нюся на болото и не узнает в чумазом мальчишке своего брата. Он лохматый со слипшимися от грязи  волосами. На руках - цыпки. Загрубевшие ноги  больше похожи на кирзовые сапоги. Одного Нюсиного взгляда было достаточно, чтобы понять, что жил Витя на болоте. Он - детище воды, грязи и солнца.

Только после загона гусей, поздним вечером, приходил ребенок домой. Ему чаще всего давали кружку молока ломоть хлеба или холодную картошку. Но иногда в хлопотах забывали. Тогда не привыкший просит мальчуган засыпал голодный.
- Витька! - Нюся теребила спросонья ничего не понимающего брата, - пойдем домой.
- А тетя Федора? А гуси? - упирался мальчишка, предчувствовавший наказание от тетки за брошенных гусей.
- Она за тобой совсем не ходит, пойдем! - тащила брата Нюся в дом. Там в хате хлопотала по хозяйству Федора Семеновна, ещё не почувствовавшая надвигающейся бури. И тут, забегает мрачнее тучи Нюся. Она грозным, (насколько может быть грозным детский голосок), собирается выплеснуть все, что наболело. Но осекается...

Ее взгляд скользнул по подоконнику, где недавно она оставила горку рафинада. И где сейчас лежал лишь луч солнца. Сахар исчез. 
- Где сахар? - кричала Нюся. Федора Семеновна недоуменно пожимала круглыми, сутулыми от деревенской работы плечами.
Нюся догадалась, что сахар взял кто-то из детей. Скорее всего, шустрая пятилетняя Тая. Только она бегала без дела во дворе...

Шахтерские галоши

Позже маму выписали из больницы, но она по-прежнему не могла ходить. Крыша в доме, где мы жили, была соломенная, а труба - деревянная. Летом, когда было особенно жарко, мы боялись, что она загорится. Но, к счастью, такого не случилось.
Помолчав, бабушка продолжала:
- В моём детстве и юности нечего было обувать и надевать. В основном носили лапти, но у нас в семье их плести некому было и не из чего. Ведь липа, из которой их плели, у нас не росла. И поэтому вместо лаптей мы носили галоши с длинными, как у лыж, носами. Их называли шахтёрские, а ноги заворачивали, вместо портянок, в мешок.

Когда я была в восьмом классе, дядя отдал мне свои галоши сорок третьего размера. В них я и ходила в школу. Ноги, конечно, все время мерзли, но другой обуви не было. Все то время, что я училась в школе, я подрабатывала: ворочала и скирдовала сено, молотила зерно, работала почтальоном. Уже с девяти лет я хорошо полола огороды чужим людям, за это они меня кормили.

"Хоть бы картошечку съесть"
- Бабушка, а тебе нравилось в школе учиться? - поинтересовалась я.
 - Нет, не нравилось. Я сидела на уроках, и всё время мне хотелось есть. Об уроках не думалось, а мечталось: "Хоть бы картошечку съесть". У нас была корова, но молока мы никогда не пили и творога не ели, потому что всё шло на продажу за копейки, на которые мы покупали мыло, спички и другие необходимые вещи. Курицу ходили продавать за 25 километров от села.
Я не люблю вспоминать своё детство и юность, потому что это было время голода. И не дай Бог сейчас кому-нибудь это увидеть и испытать.
Я не помню, как заснула, обняв бабушку. Но во сне мне снилась маленькая девочка в огромных мужских калошах, которая, горько плача, просила незнакомую мне женщину: "Не отдавай мою шленку, мама!"

Самые вкусные чибрики
Проснулась я рано и первым делом побежала к дедушке, боясь, что он уйдет на работу (дедушка подрабатывал дворником).
- Дедушка, с добрым утром! - поздоровалась я и, не дожидаясь ответа, сразу попросила дедушку рассказать о своём детстве. Дедушка выполнил мою просьбу:
- Отец мой погиб в 1943 году под Курской дугой. Нас осталось в семье шестеро без отца. Старшей сестре было тринадцать лет, а остальные дети один одного меньше. Поэтому закончил я всего четыре класса и пошел работать подпаском: стерёг коров, пахал землю, сеял, убирал урожай. А в школу я пошел с десяти лет, так как во время войны все школы были закрыты. Мама ткала, а из холста шила рубахи...
- И продавала, - перебила я дедушку, - этим вы и жили. - Но дедушка пояснил:
- Нам самим не в чем было ходить. А самой любимой едой в то время были чибрики.
- Это печенье?
- Нет, это лепешки из прелой прошлогодней картошки, которые жарили на сковородке, сушили впрок, добавляли в суп...
- Дедушка, бабушка рассказывала, что ходила в огромных дядиных калошах, а ты их тоже носил?
- Нет, мы ходили в чунях - обувь, которая была похожа на лапти, только лапти плели из лыка, а чуни - из верёвок, которые вили из конопли. А мама ткала на станке онучки, которыми мы заматывали ноги. 

***
Дедушка, посмотрев на часы, засобирался на работу. Проводив его до калитки и вернувшись в дом, я залезла с ногами на табуретку и задумалась о том, что каким-то странным образом детство моих бабушки и дедушки похожи: не было еды и одежды, не было конфет и игрушек, не было возможности учиться. Не было детства. Мне стало очень страшно и обидно за них. Как же такое может быть: у всех есть, а у них не было? Слезы стремительным ручьём потекли по моим красным щекам, по подбородку и шее. Я плакала до тех пор, пока не заснула, там же на табуретке. 
Проспав до глубокого вечера, я проснулась в своей кровати (это заботливые руки дедушки перенесли меня туда). Мои родители, которые приехали забрать меня домой, пили чай с бабушкой и дедушкой. Несмотря на все мои уговоры, мне пришлось вернуться в город. 
Но до сих пор мне иногда снится маленькая девочка с серой шалью в руках, и вместе с ней я плачу во сне...