Разработка уникального гидролокатора была моей первой серьезной самостоятельной работой. Я начал ее простым инженером-разработчиком, а закончил заместителем руководителя проекта. Последующие проекты я выполнял в должности руководителя и главного конструктора. Они, как правило, строились на основе первого проекта, который являлся как бы базовым для целой серии разнообразных приборов.
Во втором проекте мы разработали комплекс для измерения из-под воды скорости ветра над поверхностью моря. Это была сложная система, измеряющая направление движения и высоту морских волн, а также толщину пузырькового слоя у поверхности воды, который косвенно характеризовал скорость ветра.
Морские испытания прибора мы проводили на черноморской базе Акустического института академии наук СССР под Сухуми. Для предварительной проверки прибор поместили у пирса на глубине 5 метров. Неожиданно поднялся шторм. Прибор не успели извлечь из воды, и его разбило об основание пирса. Вода затекла внутрь корпуса и уничтожила всю электронику.
После этого я в течение трех недель, в одиночку, полностью восстановил и настроил всю измерительную систему прямо в палатке на берегу моря. Это была тяжелая, изнурительная работа с раннего утра и до позднего вечера. Вот когда мне пригодился опыт разработки и настройки всех отдельных элементов нашего гидролокатора, обретенный в предыдущие годы.
Восстановленный прибор установили в море на большой глубине в полукилометре от берега. Система проработала в этой точке в течение года и дала нам массу интересного экспериментального материала.
Это была моя вторая успешная работа. По ее результатам в 1971 году я защитил диссертацию кандидата технических наук. Она была необходима, в первую очередь, из чисто материальных соображений. Я достиг инженерного "потолка" в 180 рублей. После защиты диссертации моя зарплата резко возросла.
Дорина и Аня
После всего пережитого с Дориной Поля ни за что не хотела заводить второго ребенка. А мне очень хотелось еще детей. В 1971 году она родила вторую дочь - Анну.
Поля была душой нашей семьи. Ее задатки, ее свойства жены и матери постепенно раскрывались и формировались вместе с ростом семьи, детей. В бытовом отношении я всегда был крайне пассивен, с минимумом элементарных потребностей. Поля же, со своей стороны, являла собой источник целей и стремлений всей семьи. Она растила и воспитывала детей, создавала уют в семье, решала вопросы отдыха и всего нашего быта.
Мне очень хотелось как можно больше угодить жене, и было досадно, когда я видел, что ей недостаточно того, что я мог предложить.
Главная забота Поли в те годы, да и сейчас, была направлена на наших детей. Все им, все для них. Сейчас, пожалуй, на первое место среди ее интересов уже выходят внуки, а дети сдвигаются на второй план. Но Поля всегда была и остается поныне сердцем, мыслью, душой нашей семьи.
Когда родилась Аня, Дорине было уже больше пяти лет. Это была живая и очень развитая девочка. Говорить она начала еще в годик. Наши соседи поражались тому, как быстро Дорина схватывает новые слова и легко произносит самые сложные фразы и выражения.
И годовалая крошка легко повторяла за ней все эти мудреные слова.
О Дорине в детстве можно рассказывать бесконечное множество смешных и печальных историй. Она у нас была большим любителем приключений.
Как-то, весьма непродолжительное время, она посещала детский сад. Домой ее приводил обычно я. И вот однажды я спешу к детскому саду, чтобы забрать Дорину, и вижу, что в проходном дворе кто-то вынес погулять необычного зверька. Присмотревшись, я понял, что это крошечный кенгуру размером с кошку. Он сидел на траве, отщипывал травку передними лапками и отправлял себе в рот. Кенгуру в обычном харьковском дворе, случай крайне необычный.
Я побежал за Дориной. Вот ей будет интересно увидать живого кенгуру прямо во дворе соседнего дома. Я быстро собрал ее, и мы вернулись во двор к кенгуру. Я подвел Дорину и говорю ей:
- Смотри, смотри, Дорина, кенгуру гуляет.
Она понаблюдала за зверьком без видимого интереса, а потом дернула меня за руку:
- Папа, пошли домой.
Разочарованный отсутствием у дочери каких-либо эмоций при виде редкого зверька, я повел ее домой, раздумывая над тем, почему это не вызвало у нее такой живой реакции, как у меня. Ведь я заметил кенгуру с большого расстояния, как только вошел во двор. Я сразу обратил внимание на необычное животное размером с кролика или кошку, которое срывало траву передними лапками. Мои размышления неожиданно прервала Дорина. Она возбужденно, с силой дергала меня за руку:
- Папа, папа! - кричала она. - Смотри! Лошадь!
По дороге понуро плелась лошадь, запряженная в телегу. Картина, на которую я не обратил ни малейшего внимания.
Дорина, как мальчишка, постоянно попадала в разные переделки, доставлявшие нам множество хлопот.
Как-то к нам пришли гости. Дорине они изрядно надоели, и она начала проситься во двор, покататься на качелях. Она была уже большой девочкой, лет четырех-пяти. Поля ни за что не хотела отпускать ее одну. А мне не хотелось оставлять гостей. Качели были рядом с нашим домом, и я настоял на том, чтобы она пошла сама.
Через минуты пришла соседка и начала нас успокаивать:
- Вы только не беспокойтесь. Ничего страшного не произошло. Просто... Дорина упала с качелей. Но все в порядке.
На этих словах в квартиру вошла Дорина с окровавленным лицом, в грязном, залитом кровью платье. Какой-то пьяный мужик подошел к качелям, на которых была Дорина, и стал ее сильно раскачивать. Она не удержалась, вылетела и приземлилась носом вниз. У нее оказалась рассеченной губа. Мы схватили такси и помчались в институт неотложной хирургии. Там дежурный врач наложил на ее губу швы.
Дорина вышла из операционного зала спокойная и очень гордая.
- Во время операции я ни разу не заплакала, - заявила она.
Наша маленькая девочка была твердой и стойкой, впору своей маме, от которой мне здорово досталось за тот случай.
Но приключения ребенка на этом не закончились. Когда Ане было два годика, Поля с детьми отдыхала в деревне на берегу Днепра. В их дворе был колодец с воротом и ведром на цепи, которая накручивалась на барабан с помощью тяжелой металлической ручки.
Поля хорошо знала страсть Дорины к исследованиям и приключениям. Поэтому в первый же день она подвела девочек к колодцу, объяснила устройство ворота, показала, как он работает, и как он может больно ушибить, и велела детям ни за что к нему не приближаться. Она дала Дорине покрутить ворот, чтобы та поняла, насколько это тяжело. Девочки вроде бы все поняли и пообещали к колодцу не подходить.
Через неделю в деревне была свадьба. Поля одела девочек в нарядные белые платья и отправила посмотреть на веселье. Минут через пятнадцать в дом вбежала ревущая Аня, а за ней вошла Дорина, у которой все лицо и платье были залиты кровью. Кровь фонтаном била из ее головы. Сколько нужно было иметь сил, чтобы, увидав эту картину, не потерять хладнокровие! Крови было так много, что Поля решила - проломлен череп. Она повела девочку к колодцу и обмыла ее из ведра. Там выяснилось, что Дорина решила попробовать самостоятельно набрать ведро воды во дворе, где была свадьба, и, как и предсказывала Поля, получила ручкой ворота по лбу, но, к счастью, лишь сильно рассекла кожу на голове.
Тем же летом, некоторое время спустя, Поля взяла девочек на экскурсию по Днепру. Они плыли на пароходе, чтобы посмотреть на плотину, электростанцию, шлюзы и понаблюдать за тем, как шлюзуются корабли. Но едва они взобрались на плотину, как Дорина оказалась в одном сандалике, второй упал в воду. Где, как и когда - непонятно. На этом их экскурсия закончилась. Все оставшееся время они искали магазин, чтобы купить какую-нибудь обувь.
В возрасте восьми лет Дорина была уже полностью самостоятельной. Поля уходила на работу, а Дорина сама шла в школу, возвращалась домой, ела, мыла за собой посуду, делала уроки, постоянно звонила Поле на работу, отчитываясь о проделанном. Как-то она позвонила Поле и попросила не волноваться: в доме был небольшой пожар, но она его потушила и теперь все в порядке. Она разогревала котлеты, которые были в пластиковой миске. Миска воспламенилась, а от нее вспыхнула штора на окне. Начался серьезный пожар. Но Дорина не растерялась, схватила кружку с водой и залила пламя. После этого позвонила Поле и отчиталась.
Как-то, когда Дорина была уже постарше, в пятом или шестом классе, мы отдыхали в Клементово на реке Ворскла. В том месте Ворскла необычайно красива и, я бы сказал, "по-женски ласкова". Ее воды, ее тенистые берега, обрамленные деревьями, постоянно вызывали у меня восторг и умиление несмотря на то, что это были необычайно трудные годы. А может быть, именно поэтому.
Лето подходило к концу. Через день-другой - отъезд в Харьков. Мы вместе с друзьями решили отметить окончание прекрасно проведенного отпуска большим ночным костром.
Поздно вечером несколько семей вместе с детьми собрались на берегу реки. Разожгли костер, пекут картошку, поют под гитару, беседуют, рассказывают разные истории, просто молчат, вслушиваясь в ночную тишину. Вокруг стоит кромешная тьма. Тихо, даже рыба не плеснет. Только цикады стрекочут да лягушки изредка подают голос. Тишину нарушает наше пение, негромкий разговор, смех, шипение огня. Умиротворенность вселенским покоем. В душе, хоть на время, улеглись тревожные мысли о будущем семьи, детей. Как хорошо хоть на час полностью расслабиться и забыть о том, что нас ждет уже завтра утром.
Я целиком во власти этой тишины, покоя, влажного ветерка, потянувшего от невидимой реки, что всего в метре от меня. Я заворожен бликами пламени костра. Все приумолкли. Устали, отдались своим размышлениям.
Мы сидим с Полей и Аней. Дорина, уже взрослая, всегда в стороне, не с нами, самостоятельная. В темноте нам ее не видать.
Вдруг раздается громкий всплеск.
- Что бы это могло быть? - спрашивает кто-то. - Уж не рыба ли - огромная, должно быть.
Замолчали и прислушиваемся - не плеснет ли еще. Больно велика должна быть рыба, чтобы так плеснуть, прямо крокодил.
И вдруг из темноты выступает силуэт чего-то неопределенного и потому страшного. Он движется прямо на костер. Раздается голос Дорины:
- Мама, это я. Все в порядке. Не волнуйтесь.
"Оно" подходит к огню. Все расступаются. Дорина, истекая водой, объясняет:
- Я решила обойти вокруг костра. Но на пути оказалось дерево. Я решила обойти и его. В кромешной темноте сразу за деревом оказался крутой обрыв в реку. Я свалилась в воду. Но ничего страшного. Я не ушиблась, поплыла. Я слышала ваш вопрос о рыбе. Это я плеснула так громко, когда упала в воду. Чтобы вас не пугать, я решила не звать на помощь. Выплыла сама. Справилась.
Она промокла с головы до ног. Мы снимаем с нее куртку, свитер. Бежим домой. Наш прощальный костер и волшебный вечер на этом закончились.
Описывая этот случай, я вспомнил еще один момент из жизни, связанный с ночным происшествием на воде.
Лето 1965 года. Мы с Полей в турпоездке по Грузии. Мы побывали в долине Боржоми, в Бакуриани, в верховьях реки Куры, в пещерном городе времен царицы Тамары, на чайных плантациях, в Тбилиси, Мцхете, Кутаиси, Гори. Наша последняя остановка - на турбазе в Сухуми. Живем в палатке. Мы истратили все деньги. У нас на руках лишь обратный билет на поезд до Харькова и три рубля - на постели и чай. Все рассчитано до копейки.
И вот последний вечер. Мы с Полей выходим на берег, на пляж, попрощаться с ночным морем. На песке чья-то одежда, видимо, кто-то отправился поплавать. Вода очень спокойна. Мы сидим бок о бок, обнявшись. Молчим. Наслаждаемся прохладой и тишиной.
Вдруг из темноты послышались какие-то странные клокочущие звуки. Кто-то захлебывается, стонет, кричит что-то неразборчиво. Наверное, человек тонет. Что делать? Я с любимой женщиной. Ее мнением обо мне я крайне дорожу. В голове мелькает: "Я плаваю неплохо. Но броситься сейчас в непроглядную темень моря, в эту черноту! Жутковато. Да и не видно ничего. Куда плыть? Что там происходит? Но медлить нельзя. Что после этого подумает обо мне Поля?"
С этими мыслями я, в чем был, не раздеваясь, бросаюсь в воду, плыву в сторону звуков, кричу: "Держись! Еще немного. Я уже близко!"
Через минуту ориентируясь по голосу я нахожу в темноте кричащего. Какой-то человек плещется в воде. Когда я с подбадривающими криками подплываю, он спрашивает:
- Ты это мне?
- Тебе. Как ты! Что с тобой? - говорю ему, задыхаясь от быстрого плавания.
- Да все нормально. Я наслаждаюсь этой ночью, этим морем.
- Чего же ты раскричался на весь пляж! Я думал, ты тонешь, просишь помощи! - восклицаю я с досадой и поворачиваю к берегу.
Он произносит мне вслед какие-то извинения. Промокший, выхожу на берег. Но самое ужасное - мои часы "Победа", подарок Хаима по случаю окончания школы. Они прекрасно ходили, а теперь в них полно воды.
Стаскиваю с себя мокрую одежду, кеды. Возвращаемся на турбазу. Развесив все на просушку, натягиваю на себя спортивный костюм и иду искать часовщика. Далеко за полночь. Но часовщик на боевом посту, работает в полную силу. Видимо таких, как я, любителей купаться в море по ночам в часах, на турбазе хватает. Отдаем часы на промывку - прощайте, три рубля. Так заканчивается этот наш последний романтический вечер в Сухуми. Домой мы едем без постели и натощак.
А часы "Победа" Первого московского часового завода, выпуска 1955 года? Они все еще у меня. Я не ношу их, но храню как память. Они неплохо идут - спешат на минуту в сутки. Хорошие часы.
Жизнь Метрологии
Я успешно защитил диссертацию в институте Метрологии имени Менделеева в Ленинграде. Оппоненты и военпреды заказчика расхваливали мою работу за новаторский подход к решению целого ряда технических проблем - сходу, без специальной подготовки, когда поиск технического решения и конструирование прибора производились параллельно научно-исследовательской работе и часто дополняли друг друга.
В ходе проведения работ мне приходилось много внимания уделять пузырькам воздуха в воде. Приповерхностный слой моря содержит много воздушных пузырьков, которые, как туман, прикрывают снизу, экранируют поверхность воды для звука, идущего к поверхности, внося ошибки в измерения.
Пузырьки воздуха - это один из важнейших объектов исследования физических свойств океана, исследования характеристик распространения звука в океане на дальние расстояния.
В моем случае пузырьки вносили ошибки в измерение профиля морской волны. Вот почему я уделял им много внимания. Именно в таких исследованиях и состояла главная "изюминка" моей работы в институте Метрологии. В любой обстановке, в любых условиях я пытался исследовать тот или иной неизвестный фактор, определиться с тем или иным белым пятном в физике моря, которое касалось моей области, работы моих гидролокаторов. Решение этих вопросов было необязательным. Но без их постановки и разрешения вся моя работа теряла элементарный вкус и превращалась в чистое ремесленничество.
В лаборатории был небольшой гелий-неоновый лазер. Он лежал без дела, и лишь изредка, для развлечения, кто-нибудь включал его посветить коллеге в глаза, или ночью - на стену противоположного здания, чтобы подивиться необычайной направленности луча. Это была типичная игрушка для взрослых.
Однажды, в поисках нового решения проблемы измерения профиля морских волн, я, направил свет лазера в нашу экспериментальную ванну, стоявшую в темном углу лаборатории. Лазерный луч в воде стал хорошо видимым на фоне темной воды. Я многократно наблюдал эту картину и даже, развлекаясь, прочерчивал в воде различные, хорошо видимые световые трассы. Но в этот раз я неожиданно для себя увидел в этом столбике света что-то совершенно иное. Меня вдруг "осенило": ведь он всегда начинается непосредственно у поверхности воды. В воде, благодаря различным включениям, свет лазера становится хорошо видимым по контрасту с воздухом, в котором он почти невидим. Следовательно, если направить лазерный луч в воду, можно точно определить координату его вхождения в воду, то есть координату водной поверхности в этой точке. Удивительно просто! Даже не верится.
Столбик света легко регистрировать на фотопленке. Фотокамера с непрерывной протяжкой пленки фиксирует все эти изменения, вызванные волнением на поверхности. Первый опыт в лаборатории не только подтвердил мои предположения, но поразил обилием дополнительной информации о водной поверхности, сквозь которую производилось фотографирование. Поскольку эта поверхность покрыта рябью, то фотографируемый световой столбик искажается, а искажения приобретают систематический характер, соответствующий характеристикам ряби на водной поверхности. Таким образом, происходила регистрация не только координаты водной поверхности в точке, но и характеристик мелкой ряби в районе измерения. Можно было наблюдать, как изменяется рябь на различных участках морской волны - у вершины, на склонах, у подошвы и так далее. Совершенно неожиданно для себя мы получали массу информации о поверхности морской волны, которую никогда и никто до нас не получал. Эти данные открывали широкие возможности для анализа динамики морской волны и обмена энергией между водной поверхностью и ветром. Ведь рябь на поверхности волны есть прямой результат взаимодействия поверхности моря с ветром.
И это еще не все. Яркость свечения столбика света определяется количеством пузырьков воздуха, встречающихся на его пути. Таким образом, новый метод давал информацию также о распределении пузырьков воздуха в воде по глубине.
Такой своеобразный "лазерный разрез - сечение" поверхности моря, открывал перед исследователями дотоле неизвестный им мир "физической жизни", динамики морской поверхности. Потенциал его был огромным.
В 1975 году в Севастополе, на симпозиуме по дистанционным измерениям морских параметров, я сделал доклад о первых результатах измерений новым методом. Все шло на удивление легко и успешно. Это был мой последний профессиональный симпозиум, в котором я принял участие в Советском Союзе.
...Стояла чудная крымская осень. В один из воскресных дней участники симпозиума отправились на экскурсию в винодельческий совхоз "Золотая Балка", известный своими марочными винами и великолепными сортами столового винограда.
На трех автобусах нас привезли в расположение полевого стана совхоза и высадили для встречи с главным агрономом. Со всех сторон нас окружали виноградники, убегающие по склонам пологих холмов до самого горизонта. Перед нами находился пустой летний домик усадьбы совхоза, сплошь увитый виноградом. Это была "лидия", дикий для здешних мест виноград. Экскурсанты-ученые в ожидании агронома разбрелись по беседкам, пытаясь укрыться от горячего крымского солнца, которое припекало, несмотря на поздний сентябрь.
Агроном все не шел. Заскучали. Перед нашими носами покачивались зрелые виноградные кисти "лидии". Вначале было как-то неудобно, но потихоньку мы начали осваиваться и по ягодке, по две отщипывать от висящих кистей. Время шло. Экскурсовода не было, а аппетит на дармовой виноград разгорался. Через какое-то время экскурсионная группа уже походила на стаю изголодавшихся птиц. Когда появилась оскомина и бурчание в животах, стали набивать виноградом имевшиеся в распоряжении сумки и кульки. В общем, беседки полевого стана совхоза основательно почистили. И было время для этого - с момента высадки "десанта" прошло больше часу. Мы потеряли всякую надежду на экскурсию.
Но оказалось, что многоопытный экскурсовод из винодельческого совхоза все учел и тонко рассчитал. Через час совершенно неожиданно к нам подкатил "джип". Из него вышел представительный мужчина, отрекомендовался главным агрономом, извинился за опоздание и начал экскурсию.
Он дал нам статистические данные по совхозу, рассказал о его успехах, о главных направлениях деятельности. Совхоз поставлял столовые сорта винограда правительству страны и жителям Москвы. Кроме того, здесь изготавливали лучшие сорта марочных вин, которые неоднократно завоевывали призы на международных выставках. Совхоз также производил несколько различных сортов вин и коньяков. После краткого введения агроном повел нас на плантации столового винограда.
Недолгая прогулка по холмам, и мы попали на участок, где выращивался великолепный виноград "дамские пальчики". Увы, теперь, после часового склевывания сорной "лидии", нам оставалось только любоваться этим чудом природы. Наши челюсти сводила оскомина. Тем не менее, наиболее настойчивые и предприимчивые среди нас тут же опустошили емкости, заполненные "лидией", заменив ее "дамскими пальчиками". Но хитрость организаторов состояла в том, что на этом участке наша экскурсия вовсе не кончалась.
Далее нас повели на следующий участок со столовым виноградом еще лучше первого, затем на второй, третий и так далее. А у нас уже совершенно не осталось места ни в желудках, ни в сумках для того, чтобы отведать или прихватить с собой все эти удивительные дары крымской природы. Теперь мы могли его пробовать только глазами, любоваться им. Мы ощущали себя лисами в винограднике.
Вдоволь поиздевавшись над нами на плантациях столового винограда, агроном пригласил нас сесть в автобусы, и мы покатили на винзавод. В глазах ученых-океанографов вновь вспыхнул огонь вдохновения и надежды. Винзавод - это вам не виноградная плантация. Тут мы еще поборемся.
Группу высадили во дворе завода, и агроном пригласил нас в давильный цех. Тут виноград загружают в огромные чаны-давильни и начинают длительный процесс превращения ягод в высококачественное вино. Весь народ собрался вокруг экскурсовода, внимая его рассказу. А он, не торопясь, со всеми подробностями, объяснял технологию изготовления вина. Я заметил, что толпа экскурсантов вокруг агронома начала таять буквально на глазах. Все незаметно куда-то исчезали. Когда мы подошли к последнему давильному чану, в группе оставалось не больше десяти-пятнадцати человек из доброй сотни людей, приехавших в совхоз. Где остальные? Куда подевались?
Далее нас повели в цех по изготовлению коньяков. При переходе в следующее здание я заметил вдали стайку наших людей, вынырнувшую из одного отдаленного цеха и шмыгнувшую в другой. Сгорая от любопытства, я отделился от остатков группы, послушно бредущих за экскурсоводом, и присоединился к отряду "следопытов". Это были истинные искатели. Целью их поисков был "краник" с вином - место, откуда оно вытекает, где можно повернуть краник и налить вина.
Они обошли уже несколько цехов безлюдного завода. Дело в том, что сезон начала производства вина из винограда нового урожая еще не начался, а прошлогодний виноград уже давно переработали, вино из него приготовили и разлили по бутылкам и бочкам. Наверное поэтому цеха завода были безлюдны. Но разве могут подобные пустяковые рассуждения остановить здоровый инстинкт поиска отважных исследователей морских пучин? Да ни за что!
Группа энтузиастов самым тщательным образом проверяла все краники и задвижки пустых заводских помещений. Уже почти отчаявшись обнаружить хоть какой-нибудь винный капеж, мы набрели в последнем цеху на одинокую женщину, вырезавшую из алюминиевой фольги кружочки, предназначенные для украшения бутылок с шампанским.
Все бросились к ней: "Где? Где краник? Скажи, не томи!" Но женщина лишь пожимала плечами: "Не знаю никакого краника". Тогда, потеряв надежду на сотрудничество одинокой труженицы винзавода, делегаты научного симпозиума вновь рассыпались по цеху в поисках желанного отверстия.
Нужно сказать, что в отличие от других цехов, этот не пустовал. В нем стояли огромные баки, покрытые изморозью от охлажденного в их чревах содержимого. Но где же заветный краник? Краника не было нигде. Видимо, конструкция всех этих виноприготовительных сооружений учитывала вот такую неуемную страсть к вину тех, кто может оказаться поблизости от них, в цеху. Все краники из сосудов были убраны, а немногие оставшиеся - тщательно замаскированы.
Наконец, смилостивившись над бедными учеными, сердобольная женщина указала на неприметное для непрофессионального глаза ответвление с небольшим и совершенно незаметным краном на конце. Да, это был он, столь долго искомый и такой желанный. Из него полилась тонюсенькая, в спичку толщиной струйка белого газированного вина. Но, Боже, каким же оно было холодным, просто ледяным. К нашей оскомине, набитой злополучной "лидией", моментально прибавилась страшная зубная боль от нестерпимо холодного вина, пить которое было невозможно. Да и как можно пить вино из крана?
В ход был пущен весь изобретательский потенциал советской науки. Из фольги, с которой работала женщина, стали изготавливать, скручивать стаканчики и рюмочки для вина. Купальные резиновые шапочки, резиновые пляжные тапочки, все моментально заполнялось вином из крана, к которому выстроилась очередь из жаждущих и страждущих. Очередь была длинной и долгой, так как краник выдавал продукт весьма неохотно. Из любопытства я тоже встал в нее.
Дождавшись своего череда, я подошел к крану и накапал из него немного вина в скрученную из фольги рюмку. Вино было таким холодным, что зубы заныли от нестерпимой боли. А в остальном это было обычное, совсем не примечательное игристое сухое вино. Познав вкус запретного плода, я вышел из цеха и устроился в прохладной тени в ожидании конца экскурсии.
Обратно в Севастополь все ехали, нагруженные вином в самых разнообразных и необычных сосудах. Кто вез добычу в резиновых шапочках, кто - в резиновых тапочках. Другие везли расплескивающееся и протекающее вино в самодельных сосудах, изготовленных наскоро из фольги. Самые находчивые везли дармовое вино в желудках и еле держались в креслах раскачивающегося автобуса. Но все как один были необычайно довольны и веселы. Экскурсия в винсовхоз "Золотая Балка" явно удалась. Это была моя завершающая профессиональная встреча с советскими учеными.
Когда в 1976 году я подал заявление на получение выездной визы в Израиль, сборник трудов Севастопольской конференции еще готовился к печати. Коллеги, возмущенные моим "антипатриотическим поступком", обратились в Высшую Аттестационную Комиссию с просьбой о лишении меня научных званий. Они также исключили из сборника докладов мои статьи, посвященные новому методу измерений и результатам его морских испытаний.
К счастью, часть этих результатов я сохранил у себя. И поныне мне трудно оторвать глаз от тех старых экспериментальных записей. Они меня просто зачаровывают. Помните, как у Ломоносова: "Открылась бездна, звезд полна. Звездам числа нет, бездне - дна". Эти строчки как нельзя лучше описывают картину, которую нарисовали те первые и единственные эксперименты нового лазерного метода измерений морской волны. Они по-новому, совершенно необычно открывают исследователю необозримую бездну, содержащуюся в крошечном участке морской поверхности, и дают ученым новые неисчерпаемые сведения о динамике приповерхностного слоя моря.
Передо мной открывались широкие просторы для научных исследований, разработок, открытий. Перспективы были блестящими.
Но жизнь решила по-иному, и я навсегда оставил акустику, море, волны, физику океана и вообще науку. Встали иные задачи, иные проблемы, значительно более важные, чем физика моря.
Часть третья
БОРЬБА ЗА ВЫЕЗД
Начало
Как-то, в 1975 году, мне попался сборник речей и статей Владимира Жаботинского времен революции 1905 года. Я вчитывался в его статьи, вслушивался в его речи той далекой эпохи и неожиданно почувствовал, что он обращается непосредственно ко мне. 70 лет тому назад Жаботинский писал и говорил все это обо мне и для меня. Размышляя над произошедшим в ту ночь, я понял, что словами Жаботинского ко мне обратился сам Господь, как когда-то Он обратился к Аврааму, произнеся: "Лех леха!" - "Встань и уйди!" Это был блеск ослепительной молнии, оглушительный раскат грома, в котором я услышал: "Встань и уйди! Что ты тут делаешь!? Встань и уйди!"
Пелена спала с моих глаз. Я очнулся, прозрел. Я оглянулся вокруг себя: "А действительно, что я тут делаю? Зачем все это?"
Я активно занимался наукой и техникой. Я пассивно диссидентствовал, критиковал советскую власть на кухне, обсуждал с Дорой ее труды. Я много сил отдавал поддержанию материального благополучия семьи. А в это время кто-то уезжал. Какое это имело отношение ко мне? Да никакого.
И вдруг устами Жаботинского: "Лех леха!" - "Встань и уйди!" И в это мгновение я вдруг понял, что все, что я до сих пор делал, все, во что я вкладывал столько энергии и сил, все это не то, не то! И мои работы на военно-морской флот, и мое жалкое кухонно-подпольное диссидентство, и мои бесконечные хлопоты о сиюминутном благополучии семьи.
"Что я тут делаю? Чем я занимаюсь? Что ждет моих детей? Нужно кончать со всем этим! Встать и уйти!" Под утро мы с Полей закончили чтение Жаботинского убежденными сионистами. Принять такое решение для Поли было значительно труднее, чем мне, человеку увлекающемуся. Всю ночь мы обсуждали этот вопрос, ее и мои сомнения. Она боялась, что этот поворот принесет нам одни лишь несчастья. Но к утру все было окончательно решено.
Да, мы вряд ли доживем до каких-то положительных результатов наших усилий в этом направлении, но мы должны сделать все возможное, чтобы нашим детям не пришлось пройти все то, что прошли мы с Полей. Это наш долг.
Но одно дело - осознать необходимость радикального поворота в жизни, и совершенно иное - осуществить его на практике, перевернуть всю свою жизнь в возрасте 37 лет, когда за твоими плечами семья, двое малых детей и никакой перспективы выехать из страны. Мой босс, услышав о моем решении уехать в Израиль, воскликнул: "Да ты с ума сошел! Тебя никогда, я подчеркиваю, - никогда не выпустят".
В то утро "новой жизни", а точнее - "нового мышления", я думал именно об этом: "Как быть? Как вырваться отсюда? Каким путем пойти?" Я зашел слишком далеко в своей карьере в Метрологии. Все проекты, которыми я руководил, шли с грифом "совершенно секретно". В 1975 году начался новый проект, еще более серьезный. Если раньше руководить очередным проектом меня назначала дирекция института, то на этот раз главным конструктором нового проекта меня назначили в Министерстве Обороны. Я, было, попытался отказаться от этой должности перед дирекцией института, но они восприняли мои невнятные возражения вполне нормально, в рамках своей административной логики, и повысили меня в должности, значительно увеличив зарплату.
Совесть человека - это тихое, скромное представительство Бога в душе. Лишь изредка она проявляет себя, дает о себе знать: вручает "ноты протеста", в случае наших неблаговидных поступков, или "поздравительные телеграммы", когда мы ведем себя достойно, как подобает человеку, созданному по образу и подобию Бога. Есть люди, которые вообще не знают, что такое совесть, никогда не слышали о ней. Другие не могут шагу ступить без согласования со своей совестью.
Совесть это линия связи непосредственно с Богом. По ней мы получаем звонок, когда зарываемся, выходим из элементарных рамок. У каждого эти рамки индивидуальны. Для одного это - убийство, для другого - нечаянно оброненное грубое слово.
Я искал пути отступления. Как изменить ситуацию? Как уйти, куда уехать? Такие вещи ведь не делаются в одночасье. Нужно постепенно готовить почву, перестраивать взаимоотношения с людьми, менять круг знакомств, круг общения. Но на это уйдут годы! А где найти работу? Все начинать с нуля? Кто примет на работу человека с такими, как у меня, записями в трудовой книжке о должностях и званиях?
Время шло, а я, приняв решение об отъезде, ничего для этого не делал. По-прежнему работал в Метрологии, жил все так же и там же. Но ситуация вокруг меня менялась. Меня повысили в должности, резко увеличили зарплату. Я стал получать деньги, которые впервые за все годы нашей семейной жизни дали нам с Полей чувство достатка.
"Что же делать? Как быть с решением об отъезде? Может быть, не торопиться? Пожить хоть немного в достатке. Ведь так долго мы с Полей стремились к нему, добивались его. Пока я буду искать варианты, другую работу, новое место жительства, я могу продолжать работу в Метрологии. А почему, собственно, нет? Ведь я работаю там уже 12 лет. Ну, так поработаю еще годик-другой. Что изменится?"
Но тут мой внутренний монолог неожиданно оборвал звонок по красному телефону, резкая нота протеста совести:
- Так ты, оказывается, подонок! Ты, зная, что должен уехать, решивший на деле выразить протест этой власти, решивший спасти своих детей, дать им другое, лучшее будущее, ты продаешься за спокойствие, за зарплату, за положение, за должность? Э, да ты трус! Обыкновенный трус!
Наверное, эти тирады звучат слишком патетически, но таким был откровенный разговор, который я вел со своей совестью. Я стал презирать себя за трусость и слабость.
И все. Этого звонка было достаточно. Я тут же уволился. Через три месяца после повышения, так и не успев почувствовать вкус достатка, я оставил должность, зарплату, почести. Я пошел в отдел виз и разрешений (ОВиР) и подал официальное прошение о выездной визе на постоянное место жительства в Израиль. У меня не было никакой надежды ее получить, но я должен был официально и громко заявить о своем намерении. Я начал играть с Советской властью в открытую. Это произошло в июле 1976 года.
Как и 13 лет назад, я вновь занялся поиском работы с нуля. За эти годы я приобрел друзей и знакомых. Но теперь я не мог воспользоваться их помощью, так как немедленно поставил бы их под удар КГБ.
Мы с Полей понимали, что если и уедем из Союза когда-нибудь, то это произойдет в возрасте, который не оставит нам никаких надежд на успех в новом месте, - в Израиле. Но мы были обязаны сделать все от нас зависящее, чтобы вывезти наших детей. Пусть их начало будет уже там, в Израиле. А мы проторим им дорогу. Теперь это будет нашей основной работой. Такими словами мы объяснили свое решение самим себе и детям.
Не знаю, насколько хорошо они поняли нас. Не знаю, насколько глубоко в то время мы сами осознавали, на что идем, и что нас ждет впереди. Но мы решили сделать этот шаг. В нашем положении нам могло помочь только чудо. А иначе наш поступок мог быть объяснен разве что безумием, общим семейным помешательством. Мы верили в чудо.
Я очень хорошо помню свое душевное состояние тех дней, месяцев и лет после подачи заявления на выезд. Мне трудно передать словами совершенно новое мироощущение, возникшее в момент, когда я порвал со своим прошлым. Это было нечто схожее с ощущением невесомости, ощущением бесконечной свободы. Да, пожалуй, именно свободы, свободы духа.
С раннего детства мы жили под гнетом миллиона правил и условностей - часто негласных, но весьма реальных, которые загнали наши души в узкие и жесткие духовные, психологические рамки ограничения и самоограничения во всем. Они вырабатывались на протяжении всей жизни советских людей в нескольких поколениях. И когда Брежнев заявил, что в Советском Союзе сформировался новый человек, он был весьма близок к истине: "Гомо советикус" - вот имя этого творения советской власти. "Гомо советикус" добровольно ограничивал себя в материальном и духовном отношении до крайнего аскетизма. Он не позволял себе никакой свободы мышления, никогда не выходил в своих мыслях за рамки убогих штампов социалистической пропаганды, ее лозунгов и определений.
...На крайнем севере Европы и большей части Сибири в земле на небольшой глубине залегает навечно промерзший слой почвы, который даже летом не оттаивает. Это "вечная мерзлота". Дух советского человека того периода был в состоянии "вечной духовной мерзлоты" - вот что такое "гомо советикус". И даже теперь, через 20 лет после начала "перестройки", большой процент населения Союза все еще находится в этом состоянии.
И вот, в один из июльских дней 1976 года я вдруг почувствовал, как все во мне начало оттаивать. Наступила весна. Весна духа. Великолепное чувство радости, праздника, духовного освобождения охватило меня. Я превратился в свободного человека. Ко мне пришло совершенно новое восприятие окружающего мира, и я сохранил его в себе на протяжении всей последующей жизни.
Взамен моей работы, зарплаты, моего прежнего "стабильного положения" советского человека я получил полное духовное раскрепощение и счастье быть свободным человеком. Это был какой-то непостижимый допинг, внезапно возникший во мне и действовавший на протяжении всех тяжелейших лет борьбы за выезд. Это был бесценный дар небес. Все годы ожидания заветной визы на выезд, труднейшее время заключения, я жил, боролся, поддерживал дух своей семьи, своих друзей и знакомых, опираясь на это свое внутреннее духовное раскрепощение, на эти крылья, подаренные мне Всевышним.
Все проблемы, все трудности, которых стало в тысячи раз больше, чем прежде, отныне я встречал спокойно и даже с некоторой затаенной радостью. Ведь теперь это был открытый бой, который я навязал своему противнику, советской власти. Навязал совершенно сознательно:
"Не хочу ничего вашего, ни должностей, ни работы, ни денег, ни идеологии. Я бросаю все это лишь для того, чтобы вы узнали мою позицию. Я знаю, что вы не дадите мне уехать, но отныне я больше не желаю играть с вами в вашу игру. "Иду на вы...""
Разве это не открытый вызов, не демонстрация, не пощечина?
Начался новый этап моей жизни - этап борьбы за свободу физическую, ибо духовное освобождение я получил в тот момент, когда подал заявление на выезд в Израиль.
Нужно было кормить детей, а у меня была слишком "тяжелая" трудовая книжка. Но мне необычайно повезло. Случайно я наткнулся на объявление: "Требуются наладчики по лифтам". Пошел в лифтовую контору. Прикинулся непутевым инженером. Наладчики им нужны были "позарез". Никто не хотел у них работать - зарплата мизерная. Меня взяли, даже не взглянув в трудовую книжку.
Одновременно через выезжающих "счастливчиков" и "ветеранов-отказников", такие тоже были в нашем городе, я пытался установить связь - сообщить о себе организациям, помогавшим тем, кто не может уехать.
Я был уверен, что мне предстоит просидеть в "отказе" много лет. У меня не было никаких иллюзий на этот счет. Поэтому я считал необходимым известить Израиль и Запад о себе и о своей семье как можно подробнее. Я расценивал эту информацию как крайне необходимый "спасательный круг" для моей семьи на случай "кораблекрушения". На проводах в Израиль наших соседей я предсказал себе острую, продолжительную борьбу и тюремное заключение.
Харьков в те годы только приоткрыл калитку на Запад, впускал иностранных туристов в небольших количествах. Это вам не Москва, где одних лишь сотрудников посольств и иностранных журналистов десятки тысяч. И за всеми приходится следить. На рядовых туристов сил уже не хватает. А в провинциальном Харькове каждый иностранец в диковинку. За ним следят хотя бы из "технического" интереса, для "натаскивания" сотрудников наружного наблюдения, для повышения их профессионального уровня.
В своих попытках "выйти на связь", наладить контакты с Израилем, Западом, я использовал любую оказию: передавал сведения с теми, кто получал визы и уезжал, познакомился с отказниками, у которых уже были такие связи. Большие надежды я возлагал на московских отказников. Я знал, что в Москве иностранцев и туристов не так плотно опекают, и установить с ними связь там было намного легче, чем в Харькове.
Через своего приятеля Мишу Лихта, да будет благословенной его память, уезжавшего в те дни в Израиль, я познакомился с москвичами Женей и Риммой Якир, прекрасными ребятами, с которыми мы вскоре подружились. К тому времени они были отказниками с двухлетним стажем - для меня "крутыми" ветеранами. Через них я познакомился со многими московскими отказниками, протянул в Израиль и на Запад немало ниточек связи. В свои приезды в Москву, если обстановка позволяла, я всегда принимал участие в работе научного семинара ученых-отказников Виктора Брайловского.
А вокруг нас все время кто-то уезжал. Уехали наши соседи по подъезду, уехал Миша Лихт, уехали Герберы, Дора, мой брат Изя. Мои связи и переписка с Израилем укреплялись. Завязались знакомства с немногочисленными отказниками в Харькове. Пришли первые открытки от незнакомых мне евреев США. Это означало, что мое имя стало известно еврейским организациям.
Дважды мне даже позвонили по телефону из-за границы. Во время второго разговора телефон отключили. Это была обычная практика КГБ. Телефоны были отключены у большинства активистов-отказников в Москве.
Лирическое отступление
Мой брат Изя всю жизнь считал себя неудачником. Не знаю, что склонило его к такому определению своей судьбы. Может быть, оно явилось результатом выпавшей на его долю восьмилетней службы в армии. А возможно, это было естественное проявление его характера и самооценки. Так или иначе, но он постоянно жаловался на свою жизнь. Вот почему, когда я решил для себя вопрос о необходимости отъезда и уже "сидел в отказе", а Изя как-то в очередной раз упомянул о своей несчастной судьбе, я предложил ему уехать в Израиль. Может быть, там ему повезет больше, чем здесь. Он загорелся этой идеей и попросил меня "организовать" ему вызов из Израиля. Я к тому времени уже был "специалистом" по вызовам.
Обычно вызов приходил через месяц-другой после того, как его заказывали. Но тут шел месяц за месяцем, а вызова все не было. И я вновь услышал жалобы Изи на жизнь. Вот теперь ему не везет с вызовом. Все люди как люди, получают вызовы и уезжают. А ему и здесь полная невезуха. И действительно, прошло полгода, Изе отправили уже с полдюжины вызовов, но ни один из них до него не дошел. Я тоже расстроился, решил, что его наказывают из-за меня, и попросил, чтобы кто-нибудь из туристов привез приглашение для Изи в кармане. И вот, наконец, вызов доставлен в Москву. Я лично съездил за ним и привез брату.
Он подал заявление в ОВиР и довольно скоро получил разрешение, а затем и визу. Они с женой тихо, быстро собрались. Я поехал их проводить. В Киеве у нас была пересадка на брестский поезд. До нее оставалось часов шесть, и мы отправились на экскурсию в Бабий Яр.
Экскурсовод, молодая энергичная женщина, очень подробно и долго рассказывала о том, как немцы безжалостно уничтожали на этом месте подпольщиков, партизан, военнопленных. Я уже было подумал, что о евреях вообще не будет сказано ни слова. Но я ошибся. В какой-то момент своего рассказа она перешла к евреям. И тут ее голос изменился. Он стал сухим, строгим и деловым, как описание какого-то сложного технологического процесса.
Она начала с распоряжения военного коменданта Киева, "который приказал всем евреям города захватить с собой все свои драгоценности, свое золото и свои бриллианты, и собраться в определенном месте. Евреи, взяв все свои драгоценности, свое золото и свои бриллианты, собрались в указанном месте. Немцы повели их к Бабьему Яру. На этом месте немцы приказали евреям сдать все свои драгоценности, свое золото и бриллианты. И тогда евреи начали сдавать немцам все свои драгоценности, золото и бриллианты. После этого немцы приказали евреям раздеться и расстреляли их. Одежду евреев они тщательно обыскали, с целью обнаружения спрятанных драгоценностей, золота и бриллиантов. Тела расстрелянных евреев немцы засыпали землей в овраге. Через год трупы евреев были извлечены из земли и сожжены, а их пепел просеян в поисках спрятанных евреями драгоценностей, золота, и бриллиантов".
Рассказ был настолько подробным и технически сухим, что у меня сложилось полное впечатление, будто я прослушал лекцию на тему "технология добычи драгоценностей, золота и бриллиантов из евреев".
На следующий день мы прибыли в Брест, и я проводил семью Изи до здания вокзала, откуда поезд уходил на Вену. Дальше меня не пустили. Мы расставались надолго, возможно, навсегда. Изя уехал в июне 1977 года.
Родители
В 1971 году Полина сестра Неля вышла замуж за вдовца Семена (Соломона) Басса, у которого вся семья погибла в первые дни войны в Белоруссии. Они жили в Гомеле, и немцы нагрянули туда так быстро, что никто не успел сдвинуться с места. Евреев Гомеля вывели на окраину городка, заставили вырыть яму и затем закопали в ней живьем.
Сеня учился в ремесленном училище, которое успели эвакуировать. По дороге на восток Сеня бежал из эшелона, которым ехало училище, и добровольцем пошел на фронт. Ему было 16 лет. Он провоевал до 1944 года, был тяжело ранен и демобилизован. Без семьи, без родни, без дома он скитался по стране, пока не осел в Харькове; начал работать на заводе, прошел путь от простого рабочего до заместителя начальника цеха, женился. У него родилась дочь. Вскоре его жена умерла от рака. Дочь взяла на воспитание тетка, а Сеня жил вдовцом. После женитьбы на Неле Сеня перебрался в подвал на Грековской, оставив свою квартиру дочери, которая к тому времени уже подросла и собиралась замуж.
В 1973 году Фрида и Неля с семьей получили трехкомнатную квартиру в новом микрорайоне. Здесь они зажили, наконец-то, по-человечески.
Фрида полюбила Сеню и очень жалела его за трудную сиротскую судьбу. Когда мы с Полей обратились к Фриде с просьбой дать согласие на наш выезд в Израиль, она сильно огорчилась. К сожалению, без подобного согласия заявления с просьбой о разрешении на выезд за границу не принимались. Вначале я предположил, что причина ее расстройства - нежелание расставаться с нами. Мы объясняли Фриде, что дело с нашим отъездом очень долгое и что мы вряд ли уедем в ближайшие годы. Но наши аргументы не помогали. Мы никак не могли понять, с чем связаны ее переживания. Однажды она призналась, что опасается за судьбу Сени, которого могут выгнать с работы из-за нашего желания уехать из страны.
Фрида подписала свое согласие на наш отъезд, хотя вся эта история далась ей нелегко. Вскоре у Фриды случился инсульт. Ее парализовало, и после очень тяжелого месяца борьбы за жизнь ее не стало. Кончина Фриды, человека-ангела, и поныне тяжелым камнем лежит на моем сердце. Мне еще предстоит держать суровый ответ за рану, которую я нанес Фриде в конце ее многострадальной, праведной жизни.
Моя мама тоже должна была дать согласие на наш отъезд. Все годы моих метаний по стране она жила в полном одиночестве в квартире моего детства. Хаим, живший в коммунальной квартире, стал настаивать на том, чтобы они с мамой съехались, сделав квартирный обмен. Мама испросила моего согласия, поскольку считала, что квартира, где она жила, была также и моей. Меня давно мучила совесть оттого, что я оставил маму одну-одинешеньку, а сам мечусь в погоне за прихотями своих образовательных страстей. Но мне хотелось завершить начатую учебу, и я не знал, как решить проблему ее одиночества. Вот почему предложение брата, меня очень обрадовало. Наконец-то закончится ее одиночество, а я сниму камень со своей души. В 1962 году мама и Хаим объединились в двухкомнатной квартире.
Теперь, в 1976 году, мне понадобилось мамино согласие на мой отъезд в Израиль. Я пришел к ней с готовым текстом такой справки-согласия. Получив подпись, я заверил ее в домоуправлении. Эта процедура прошла быстро и гладко, без каких-либо вопросов со стороны начальника домоуправления.
Вечером, когда Хаим пришел с работы, мама рассказала ему об этом документе. Он позвонил мне возмущенный: мол, я его "подставляю" - теперь все соседи узнают, что его брат уезжает в Израиль. Почему я не посоветовался с ним, не спросил его согласия? Я ответил вопросом: "А что, ты бы не разрешил этого маме?" Он промолчал. Через несколько месяцев, когда к маме за таким согласием явился Изя, Хаим уже не возражал.
Мама протянула еще год после того, как мы подали документы на выезд. Она умерла осенью 1977 года от сердечного приступа.
Моя мама столько намучилась за свою жизнь с мужем, с нами, тремя мальчишками-хулиганами, голодом и холодом, страданиями в годы гражданской и отечественной войн, тюрьмы мужа и старшего сына... Чье сердце может все это вынести без последствий? Она ушла в возрасте 74 лет.
Моя чудесная мама. Это был человек, беззаветно преданный своим близким. Сначала отцу, умиравшему в тифозной горячке, потом мужу, прошедшему гражданскую войну и застенки НКВД, детям, которым она отдавала последний кусок, лишь бы они были здоровы и благополучны. К сожалению, мы, ее дети, да и отец, не всегда отвечали ей тем же, не всегда выказывали свою благодарность за ее беззаветное самопожертвование. Но ей этого и не требовалось. Она была готова в любую минуту отдать всю себя без остатка нам, ее детям, порою таким жестоким и эгоистичным, что мне тяжело об этом вспоминать. Любая наша боль всегда была в первую очередь ее глубокой болью, любая наша радость была и ее радостью. Всю жизнь она прожила только нами, ее детьми. У нее никогда не было ничего личного. А вернее - мы, наша жизнь была именно тем личным, чем владела наша незабвенная мама. Только для нас и только нами она жила, ради нас она страдала, как перед этим - ради своего отца, умиравшего от тифа, ради угасавшего мужа. Она была предана близким до полного самозабвения. И сегодня я, как никогда, чувствую в себе мою дорогую, мою любимую маму, преданную нам, мне, всей своей жизнью и всей своей душой.
Моя чудесная мама навсегда осталась в самом заветном уголке моего сердца.
Обострение
В Москве в то время было несколько сотен активистов-отказников. К ним часто присоединялись отказники других городов - для демонстраций протеста, голодовок, пресс-конференций. Эта активность очень раздражала КГБ, который искал пути ограничения активности отказников.
Арестовали Анатолия Щаранского. Начали раскручивать шпионское дело. Но это был уже не тот КГБ, каким был НКВД. Брежневу было далеко до Сталина, а Андропову - до Ежова, да и обстановка в стране и в мире была иной. Вот почему случай со Щаранским не удалось раздуть в процесс изменников родины - сионистов.
Тем не менее арест Щаранского обострил обстановку с отъездом в Израиль. Желающие уехать становились как бы потенциальными шпионами и диссидентами. Это явно нарушало линию, которой придерживался официальный Израиль. И оттуда поступило указание: ни в коем случае не выходить за рамки - изучение иврита, литература об Израиле. Не более. И никаких связей с диссидентами. Это может помешать основной задаче - эмиграции.
Ничего этого я тогда не знал, но невольно ощущал какие-то подводные течения, столкновения, борьбу под ковром в кругах московских отказников. Я же действовал всегда самостоятельно, сообразуясь с обстановкой в Харькове, независимо от настроений в Москве.
Отключили телефон. Я пошел на прием к начальнику городской телефонной службы выяснить причину, так как мне сказали, что отключение произведено по его личному распоряжению. На приеме он заявил, что я нарушил правила пользования телефоном и указал на пункт правил, запрещающий использование телефона в антисоветских и антигосударственных целях. Я спросил его, на каком основании он обвиняет меня в этом, и он ответил: "Вы можете на меня жаловаться".
А между тем поток писем и открыток в мой адрес возрастал. Я начал получать по десятку писем и открыток еженедельно. Иногда меня посещали иностранные туристы. И хотя мой английский был очень плох, а письма за границу стоили дорого, я не оставлял без ответа ни одного письма, ни одной открытки. С некоторыми из корреспондентов у меня завязалась переписка. Моим детям писали их сверстники. Письма от незнакомых людей, иногда с фотографиями, приходили из Штатов, Европы, Израиля, не считая писем старых харьковских друзей и родственников.
Переписка с новыми друзьями на Западе была необычайно действенным стимулом. Письма несли в себе большой заряд энергии. Не только я, но и вся семья чувствовала, что мы не одни. С нами тысячи друзей в разных странах мира. Они думают и молятся о нас, пишут письма протеста советскому правительству. Они призывают своих конгрессменов и сенаторов вступиться за нас. На демонстрациях они поднимают плакаты с нашими именами.
В Харькове в 1976 году было с десяток активных отказников. Мы регулярно встречались у кого-то на дому, обсуждали наши проблемы.
Каким-то образом среди отказников оказался некто Анатолий Зинченко, украинец, который якобы тоже хотел уехать за границу, но получил отказ. На этом основании Зинченко стал посещать семинары евреев-отказников. Он вел себя очень активно, предлагал подписывать различные письма протеста и проводить какие-то демонстрации.
Мне Зинченко сразу не понравился. Было в нем что-то неискреннее, я бы сказал - скорее служебное, чем личное. Он вел себя не как человек, который попал в трудное положение, - отказ, но как чиновник, находящийся на службе. Все мы приходили на эти встречи, озабоченные личными проблемами. В каждом невольно ощущалась какая-то большая или меньшая личная беда. А у Зинченко я никогда не чувствовал личной причастности к происходившему. Ну да, он был весьма инициативным, деловым, его жена была гостеприимна, но я не видел ни в нем, ни в ней никаких следов беды, страдания от того положения, в котором они находились. Он был хорошим, инициативным чиновником, службистом, но без малейших личных проблем. Я ощущал в активности этого человека четкий служебный подтекст.
Пока я был новым членом харьковского "клуба" отказников, я ограничивался тем, что держал дистанцию с этим человеком. Но через год-полтора, когда большинство "ветеранов харьковского отказа" получили разрешения и уехали, я, автоматически став "лидером" отказников города, немедленно удалил Зинченко с наших встреч, которые теперь были малолюдными, - три-четыре человека, это все, что осталось от первоначальной группы отказников.
А между тем КГБ решил нанести мне первый ответный удар. По следам "телефонной жалобы" городским властям меня пригласили в горисполком (муниципалитет). Мы с Полей пришли вместе - послушать, почему наш телефон отключен. Нас встретили два молодых спортивного вида чиновника в штатском. Они сухо уведомили нас, что о телефоне говорить не собираются, а встретились, чтобы предупредить нас. Они зачитали нам официальное предупреждение КГБ. Мы должны немедленно прекратить антисоветскую деятельность. В противном случае нас ждет суровое наказание.
Это было уже серьезно, и я должен был решить: то ли остановиться, "затихнуть", что показало бы властям, что они нашли правильный ключ, решили мою "проблему", то ли сделать ответный шаг. Да, было боязно. Но ведь я не затем бросил свою работу, стал на новый путь, чтобы, получив эту наглую угрозу, замолчать, забыть то, ради чего я все затеял. Я уже сказал свое "а" - "иду на вы" - подал заявление на выезд. Теперь я был обязан сказать свое "б".
И я решил, что самым лучшим ответом на выпад КГБ будет продолжение моей нынешней жизни так, как будто бы ничего вообще не произошло. Одновременно я усилил переписку с друзьями, не преминув дать в своих письмах подробный отчет об этой встрече и об угрозах, которые услышал. О беседе с представителями КГБ я рассказал также на очередной встрече-семинаре харьковских отказников.
Фима Фунт
Фима Фунт когда-то работал на "почтовом ящике". Так в Союзе назывались заводы, на которых выпускалась любая мелочь, связанная с военной промышленностью. Затем на протяжении многих лет он работал на заводе Теплоавтомат и не имел никакого отношения к "секретам".
После подачи заявления на выезд он получил отказ из-за работы на "почтовом ящике". Он сидел тихо и смирно, ожидая разрешения, временами обращаясь в ОВиР с новой просьбой о выездной визе. Дело продолжалось уже год. Иногда он посещал семинар отказников. У него там были приятели. Через какое-то время Фима перестал ходить на семинар. Лег в больницу. У него обнаружили лейкемию в запущенной стадии. Потом его выписали домой. Жене врачи сказали, что жить ему осталось недолго.
Мы, группа отказников обратились к начальнику ОВиР-а с коллективной просьбой немедленно выдать тяжело больному человеку разрешение на выезд. Копию этого письма отправили в Харьковский обком партии. Мы надеялись, что состояние здоровья Фимы и наши обращения как-то повлияют на решение ОВиР-а. Человек умирал. Нам хотелось, чтобы он успел выехать, пока жив. Может быть, израильская медицина хоть немного продлит ему жизнь. Вскоре Фиму вызвали в ОВиР. Мы были уверены, что это разрешение на выезд. Но он получил новый отказ.
Не только физическое, но и моральное состояние Фимы было ужасным, его жена была в отчаянии.
Используя свои довольно скудные в то время (1977 год) возможности и связи с Израилем, Западом, я поднял кампанию в защиту Фимы. Во всех своих письмах и телефонных разговорах я сообщал о его тяжелом состоянии, об ужасном настроении в его семье. Его состояние ухудшалось изо дня в день, а власти упорно не давали ему разрешение на отъезд. Я сообщал, что жить ему осталось недолго, и просил всех выступить в защиту несчастного.
Затем я поехал в Москву и там на нескольких встречах и семинарах отказников вновь поднял вопрос о судьбе Фимы. Кто-то сообщил мне, что на следующий день должна состояться встреча известного московского отказника и видного ученого, профессора Лернера, с делегацией американских конгрессменов. Меня предупредили, что квартира Лернера прослушивается, чтобы я был осторожен и много не болтал. Но именно это меня устраивало больше всего. Я напросился на эту встречу, так как "мой случай" не терпел отлагательства. И мне позволили встретиться с конгрессменами.
После непродолжительной личной беседы профессора с американцами дали слово мне. Я очень громко, на случай неисправности гебешной аппаратуры, медленно и членораздельно изложил американцам суть дела Фимы Фунта, наши обращения в ОВиР, в обком партии. Я зачитал свое обращение к западной общественности с просьбой спасти Фиму и его семью, дать им возможность выехать в Израиль для получения квалифицированной медицинской помощи. Меня внимательно выслушали. Задали много вопросов, на которые я отвечал громко, четко, как на экзамене. После этой встречи я вернулся в Харьков в полной уверенности, что мой ход удался.
Через неделю после этого Фиму опять вызвали в ОВиР и выдали разрешение. Я отнес этот довольно быстрый пересмотр недавнего отказного решения ОВиР-а за счет тех усилий, которые я прилагал в последние недели. Это была моя первая победа на "этом фронте".
В дальнейшем я извещал Израиль о развитии событий в семье Фунтов. Я сообщил, когда Фима должен выехать и просил организовать ему встречу, так как он нуждался в немедленной госпитализации. "Скорая помощь" встретила Фиму прямо в аэропорту Бен-Гурион и отвезла в больницу на обследование. Фима продержался еще полтора года. Врачи старались сделать все возможное. Но болезнь был сильно запущена.
Дробицкий Яр
Во время войны в Дробицком Яру, в районе Тракторного завода в Харькове, точно так же, как в Бабьем Яру в Киеве, были расстреляны десятки тысяч евреев. Власти намеренно "забыли" это массовое захоронение, которое находилось в крайне запущенном состоянии. Там стоял полуразрушенный памятный знак, возведенный сразу после войны на частные средства граждан.
Еще в 1977 году группа "старых" отказников Харькова побывала на месте захоронения и направила в облисполком письмо с просьбой привести его в надлежащий порядок. Ответа мы не получили. Довольно скоро большинство авторов письма уехало. Тогда оставшаяся малочисленная группа отказников послала новое письмо председателю облисполкома с предложением организовать воскресник по уборке территории и ремонту памятного знака. Мы предложили также начать сбор средств для сооружения на этом месте достойного памятника жертвам нацизма.
Следует подчеркнуть, что в своих письмах на Запад я подробно описывал обстановку в городе, среди отказников, всю нашу деятельность, в том числе и наши усилия в отношении этого захоронения. Шел март 1978 года. Неожиданно авторов письма пригласили к председателю облисполкома. На встрече председатель поблагодарил нас за заботу о месте массового захоронения. Он рассказал, что в последние дни по его указанию это место убрано, приведено в порядок, памятный знак отремонтирован, и нет необходимости проводить воскресник. Он вчера ездил туда и лично все проверил. Он также сообщил, что в Советском Союзе не принято сооружать памятники на частные средства, поэтому он не может разрешить нам начать сбор пожертвований. Он говорил с нами очень сдержанно и, я бы сказал, с подчеркнутым уважением.
Он солгал. Незадолго до этого был возведен памятник жертвам войны в Гомеле на средства, собранные населением. Однако я не стал уличать его во лжи. Я ответил, что если территория вокруг захоронения очищена, а памятный знак и ограда вокруг него отремонтированы и покрашены, то было бы хорошо в День победы, 9 мая, а еще лучше 8 мая, то есть накануне Дня победы, возложить цветы и венки к памятнику. Необходимо также дать об этом объявление в газетах города, чтобы как можно больше желающих могло принять участие в возложении венков и цветов.
Ответная реакция председателя была мгновенной и явно не соответствовала его предыдущим речам. Видимо, все это время он сдерживал себя из последних сил, демонстрируя внимательность, деловитость и вежливость этой кучке наглых "жидов". Он действовал строго по инструкции. Но тут инструкция кончилась, и он, наконец, мог дать волю своим искренним чувствам. Он побагровел, вскочил со своего места и завопил:
- Я запрещаю вам ходить туда с цветами и венками! Я запрещаю! Нечего вам там делать!
В ответ на этот совершенно неожиданный "всплеск негодования" я выразил свое полное недоумение:
- Это почему вы нам запрещаете? Почтить память погибших, что в том зазорного? Как вы можете нам это запретить?
Поняв, что зарвался, он ничего не ответил, и мы покинули его кабинет. Нас было четверо. Мы торжествовали, выиграв это небольшое сражение местного значения. Нас принял сам председатель облисполкома. Он умиротворял нас долго и терпеливо. И именно он, не выдержав напряжения, взорвался.
Но самое главное состояло в том, что мы заставили власти города и области обратить внимание на место захоронения десятков тысяч евреев, расстрелянных нацистами. Теперь они обязательно будут следить за этим местом и не допускать его захламления уже хотя бы потому, что мы будем напоминать им об этом и сообщать на Запад о положении дел.
Я не знаю, каким образом у меня родился этот экспромт - предложение возложить к памятнику венки и цветы 8 мая. Я обычно тугодум. Такая быстрая реакция не характерна для меня. Эта идея не могли прийти ко мне благодаря активности моей собственной мысли. Это была явная подсказка со стороны.
И то был мой второй ответный удар на предупреждение и угрозы ГБ. Но главное было впереди. В течение следующей недели всех участников встречи у председателя вызвали в ГБ и предупредили, чтобы они не смели идти с цветами и венками в Дробицкий Яр 8 мая. Всех, за исключением меня. Им сказали:
- Вы можете ходить туда, когда хотите и сколько хотите, но только не восьмого мая этого года.
Им также пообещали решить вопрос с визами.
Почему я выбрал 8 мая? Ведь это был чистый экспромт! Это до сих пор остается для меня загадкой. Дело в том, что все страны мира, в том числе и Израиль, поминают погибших в войне накануне Дня победы. А 8 мая - это канун Дня победы. Но, кроме того, в 1978 году 8 мая было Днем независимости Израиля. Таким образом, этот невероятный экспромт, вырвавшийся из моих уст, объединил оба исторических момента в единую логическую связку.
Но и это не все. Экспромт подарил визы на выезд всем участникам встречи с председателем, кроме меня.
После грозных предупреждений в ГБ ребята встретились со мной и, извинившись, сообщили, что 8 мая они в Дробицкий Яр не пойдут. Страшно, да и с визами им пообещали уладить. Я их хорошо понимал, мне самому было страшно, хотя меня в ГБ не вызывали и ни о чем не предупреждали. Я не настаивал на их участии в этом походе и ни в чем не упрекал. Но теперь, после столь громкого заявления у председателя, о котором я, разумеется, написал моим друзьям в Израиль и Штаты, я был обязан пойти 8 мая в Дробицкий Яр. Теперь это уже была моя личная демонстрация, мой престиж. Если я не пойду, ГБ решит, что сумел запугать и раздавить меня, и я струсил даже без их официального предупреждения. Значит, на меня можно надавить - не прямо, так косвенно. Но ведь я сам заявил об этом походе, и теперь я пойду туда, как бы страшно мне это ни было.
Поля, узнав об этой истории, сказала, что одного меня она ни за что не пустит. Мы пойдем вдвоем. Она была очень категорична, и я согласился.
У нас был приятель - мой бывший коллега по Метрологии, Леня Гугель. Он был общественным политинформатором Метрологии. Накануне принятия новой "Брежневской" конституции СССР, пришедшей на смену знаменитой Сталинской, Лене поручили сделать доклад о новой конституции, просветить, так сказать, общественность института.
Леня взялся за дело очень серьезно и обнаружил в тексте новой конституции массу противоречий и тавтологий, чем обычно характерны были все советские постановления и решения. Собрав воедино все эти откровенные ляпсусы и глупости, Леня сделал свой доклад в институте. Доклад вызвал эффект разорвавшейся бомбы. Леню немедленно уволили, и он затеял с руководством института тяжбу на этой почве.
Накануне 8 мая Леня пришел к нам в гости, и мы с Полей рассказали ему историю встречи с председателем и угроз КГБ, в результате которых мы остались в одиночестве. Он сказал нам:
- А почему это вы в одиночестве? Я тоже иду с вами.
В то время Леня еще не собирался уезжать и, разумеется, не был в отказе. Своим походом он рисковал нарваться на очередные неприятности, о чем мы его предупредили. Но он отверг наши предостережения и твердо решил идти в Дробицкий Яр вместе с нами.
8 мая 1978 года был пасмурным и дождливым днем. Дождь шел всю ночь и все утро. Дробицкий Яр расположен в трех километрах от конечной остановки трамвая. Можно было добираться до него на такси. Тогда от шоссе к нему пешком не более 400 метров. Но на шоссе мог быть пост милиции, который бы нас задержал, и этот поход закончился бы еще на автотрассе. Поэтому мы решили идти пешком от трамвая. Тут не было никакой дороги. Мы шли прямиком через поле, вдоль лесополосы. Тропинка разбухла от дождя и стала труднопроходимой. Комья грязи налипали на ботинки, которые превратились в пудовые гири.
В плащах, с огромными охапками цветов в руках мы медленно брели по вязкой земле, с трудом вытаскивая ноги из грязи. Стоял густой низкий туман, сокративший видимость метров до ста. Лил дождь.
Дробицкий Яр очень напоминает Бабий Яр. В нем немцы проделали все по той же схеме. Людей загоняли в овраг и расстреливали из пулеметов, установленных на западном склоне, а затем, взрывая края оврага, засыпали землей тела расстрелянных. Мы двигались к оврагу с запада. Весьма скромный памятный знак находился на восточном склоне. По дну оврага протекал небольшой ручеек.
Приблизившись, мы заметили в тумане возле памятника два передвижных вагончика полевого стана, и нескольких человек в плащах, стоявших на страже под проливным дождем. Они нас пока не видели. Их лица были обращены в сторону шоссе, на юг. Мы начали спускаться по скользкому западному склону оврага к ручью. Наконец, когда мы были уже совсем близко, те, что были у памятника, заметили нас, закричали и бросились к нам. Из вагончиков высыпало много народу. Все они шеренгой пошли нам навстречу вниз по восточному склону оврага. Их было человек пятнадцать. Позади них шло еще двое или трое, видимо, начальство.
Мы остановились шеренга против шеренги по обеим сторонам ручья. Нас было трое, их - около 20. Ни дать, ни взять: "Встреча на Калке двух дружин накануне сечи".