Парицкий Александр Соломонович : другие произведения.

Молитва (часть 4)

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:

  Леонов
  
  В зоне была вечерняя школа. В ней работали учителя с воли. Одни зэки учились в этой школе, другие - работали шнырями. Это была очень блатная работа - тихая, спокойная, легкая. Среди вольных учителей оказался учитель-заключенный Игорь Леонов - москвич, инженер по образованию. Сидел он по "бытовой" статье - избил то ли жену, то ли тещу и получил полтора года. Интересно, что на зону он пришел за неделю до меня, с целевым назначением на место учителя в школе.
  Позже я узнал, почему меня так долго держали на пересылках в Свердловске, Иркутске, Улан-Удэ. Мой товарняк должен был пропустить в дороге опаздывавший скорый поезд Леонова.
  Поскольку Леонов сразу стал учителем, было понятно, что у него очень крепкий блат. Он москвич, не бурятский. Это означало, что его блат не местный и очень высокий, - из Москвы доставал. Но блат блатом, а на зоне он был новичком, как и я, и никто из зэков его особо не привечал, скорее наоборот.
  Среди двух тысяч зэков он сразу же стал искать знакомства именно со мной. Я уже говорил, что в начале зимы вся система отопления зоны разморозилась. Как-то, вернувшись со шпалозавода в барак, я увидел на дверях объявление:
  "Специалисты с инженерным образованием приглашаются в школу для решения вопроса о ремонте системы отопления. Спросить Леонова".
  Такие объявления, видимо, висели на нескольких бараках, потому что в школу пришло кроме меня еще человека три из других отрядов. Леонидов собрал нас в классе. Он сказал, что положение с отоплением в зоне очень плохое и что начальство зоны поручило ему срочно спроектировать новую систему отопления. Он беседовал с каждым в отдельности. Я оказался последним.
  Леонов очень долго разговаривал со мной, подробно расспрашивал о моем деле, рассказывал о своей теще, из-за которой угодил так далеко от дома и с которой еще разберется, вот только вернется домой, в Москву. Признавшись, что не уверен, получится ли что-то с проектированием, он, в любом случае предлагает мне дружбу, предлагает захаживать к нему в школу: попить чайку, побеседовать, отвести душу. На том и разошлись. Мне сразу стало ясно, с кем я имею дело. Но я не предполагал, что КГБ может делать ставку на таких олухов.
  В последующих встречах Леонов живописал планы побега из зоны и из Союза через границу (в Китай?). Это был дешевый, тупой провокатор. Я избегал встреч с ним. Но он сам являлся ко мне в барак и приглашал в школу попить чайку. Видимо, это было единственное место, где он еще хоть как-то чувствовал себя человеком. В собственном отряде его крепко прессовали, и бедняга постоянно ходил с синяками на лице.
  Как-то на одной из встреч он хвастливо продемонстрировал мне сторублевую бумажку. Запрет на деньги в зоне был строже, чем на водку. За них крепко наказывали. Леонидов, видимо, получил эти деньги от кума или кого-то еще, но не знал, что с ними делать, не умел ими распорядиться. А может быть, это был ход, чтобы узнать, есть ли у меня деньги и каналы. Не исключено, что расчет был на то, что в ответ на его деньги я также начну хвастаться деньгами или же попрошу его занять их мне. Не знаю, на что рассчитывало его начальство. Увидев, что я никак не реагирую на его сотню, он спросил, не могу ли я разменять ее.
  В поселке Выдрино народу мало, все друг друга знают, каждый человек на виду. Если тут в магазине кто-то заплатит сотней, то его наверняка запомнят и, таким образом, проследят канал на зону. Наверняка эта сотня была меченой.
  Об этой маленькой хитрости я узнал от одного бугра Бори из соседнего отряда, с которым у меня сложились приятельские отношения. Боря выдавал себя за очень крутого парня, почти блатного. Он был сибиряк, но не из бурятских.
  Я пообещал Леоову прислать человека, который разменяет сотню. А Боре я рассказал о том, что у кого-то на зоне есть нужда, - разменять сотню. Боря усмехнулся, рассказал мне о хитрости с мечеными деньгами и пообещал в течение нескольких дней дать ответ.
  Еще через пару дней Боря, увидев меня, сказал:
  - Ну, давай твоего фраера, будем менять его сотню.
  Я свел Борю с Леоновым, а сам ушел в сторону. Еще через три дня я встретил Борю и спросил его:
  - Ну как, разменял Леонову сотню?
  - А как же, - ответил Боря. - Не только разменял, но и пропил.
  - А как же меченая сотня? - спросил я.
  - А на хитрую попу всегда есть фуй с винтом. Мой кент увез сотню в Иркутск и там разменял. Пусть теперь ищут.
  - Не слишком ли далеко он ездил?
  - А он с фраера за работу пятьдесят рублей взял. А остальные мы тут же с фраером и пропили. Так что ему теперь не о чем печалиться - гол как сокол. Ну а ты тоже хорош, - продолжал Боря. - Ты чего же это мне темнил и прибеднялся?
  - Ты о чем?
  - Да брось ты! Твой фраер под мухой мне все про тебя рассказал. Что ты на военно-морской флот работал, что ты шпионил на американцев, но не колешься, что его в Москве специально под тебя ускоренно готовили и сюда самолетом этапировали, чтобы успеть перед тобой на Выдрино посадить, колоть тебя. Мне все это до фени. Я скоро на химию иду. А вот тебе, во-первых, спасибо за классную пьянку, а во-вторых, держись от этого фраера подальше. Он на тебе УДО зарабатывает.
  Ни одна живая душа, ни в зоне, ни в тюрьме не знала, что я работал на флот, и вообще, что я занимался разработкой чего бы то ни было. Знали только, что я хочу уехать в Израиль, а меня не пускают. Я жаловался начальству, просил меня выпустить, и за это меня посадили. Это была моя зоновская версия.
  Сведения о флоте Леонов мог получить только от ГБ. Значит, его пьяное хвастовство о подготовке в Москве - правда. ГБ все еще не оставил своих планов раскрутить меня за шпионаж. А я то думал, что они уже давно похерили свою затею. Правда, теперь это был уже не Харьков, а Москва. Ну и ну!
  
  Свидание
  
  А тем временем подошло первое на зоне "общее" свидание с Полей. Это произошло 23 апреля 1982 года, через четыре месяца после свидания в тюрьме. В течение сорока минут мы видели друг друга сквозь толстое стекло и разговаривали по телефону.
  Поля приехала с идеей перебраться в Выдрино, поселиться тут и работать. Строительный Мостопоезд, расквартированный в Выдрино, нуждался в толковом инженере, а у Поли был большой опыт работы в этой области.
  По поведению начальства было нетрудно догадаться, что Поля уже в Выдрино. Появление нового человека в поселке сразу становилось общеизвестным.
  Леонов, пытаясь войти ко мне в большее доверие, сообщил, что через своих коллег-учителей узнал о прибытии моей жены, - "декабристки", как они окрестили Полю. Вскоре вся зона знала, что она в Выдрино.
  
  Поселок и зона обычно жили тихой, спокойной жизнью, делали свой маленький бизнес. Цветные и вольные поселка грелись у огонька зоны, обеспечивая ее "гревом", и имели на этом деле свой скромный доход, в основном водкой. Все было на виду, но на виду у своих.
  Но вот приехала Поля с длинным хвостом ГБ. А кто в России любит КГБ? Мелкий бизнес с зоной нужно было рвать, прятать. Нарушался нормальный "пищевой баланс" поселка, зоны, цветных, вольных и зэков. Все всполошились - когда уже эта "декабристка" уедет из Выдрино? В поселке стало неуютно.
  Идет как-то Поля по улице, а навстречу ей начальник зоны с ребенком. Увидел Полю и бросился на другую сторону, протащив ребенка за руку через глубокую лужу. Зашла Поля в продуктовый магазин, а там очередь за водкой. Встала в очередь. А впереди нее Акулов стоит. Оглянулся Акулов, увидел Полю, вышел из очереди и ушел из магазина. Появление Поли в поселке стало портить жизнь всем.
  Вызвал меня к себе начальник колонии Аникеев и говорит: "Напиши своей жене, чтобы не вздумала поселиться на Выдрино. Если она переедет сюда, мы лишим ее харьковской прописки".
  
  Шило в мешке... Как она ни старалась быть тихой и незаметной, ее повсюду немедленно замечали. Любого рода общение, даже кивок на улице кому-то, становилось известным всему поселку. Вот отрывок из моего письма от 4 мая 1982 года:
  "...вчера на работе мне сказали, что кто-то видел тебя пару дней тому назад в Иркутске, и ты рассказывала, что собираешься тут поселиться".
  Поля находилась на виду у всего Выдрино, и даже из Иркутска (конечно, от выдринцев) доходили сведения о ее встречах и разговорах.
  Поля хотела наладить со мной надежную связь и канал "грева".
  Помните "неуловимого Джо"? Все зэки зоны были "неуловимыми Джо". Они никого не интересовали. Но вот появилась Поля, и началась погоня за "Джо".
  Поля в благородном порыве решилась на отчаянный шаг - переехать, поселиться в Выдрино. Но, во-первых, я не стоил такой "жертвы" с ее стороны. Кроме того, я надеялся обойтись без Полиной поддержки. Мне, разумеется, льстил план Поли, но, одновременно, он значительно принижал мои чисто мужские достоинства: что же я - сам, без ее помощи, не смогу прожить тут?
  Во-вторых, план этот был совершенно нереален. Что делать с детьми? Не брать же их сюда, на Выдрино. А связь с Западом? Ведь с Запада до Выдрино никогда ничего не дойдет, и мы полностью потеряем наши контакты.
  Ну, а в-третьих, совершенно очевидно, что власти сделают все, чтобы изолировать нас друг от друга. Меня либо запрут куда-нибудь в тюрьму, что, в конце концов, они и сделали, либо переведут в другую зону. И тогда Поле вновь придется переезжать.
  Лучше всего было бы, если бы Поля вообще отказалась от этой затеи и уехала в Харьков. Перспективы Поли на налаживание связи со мной, организацию хоть какого-нибудь грева, были нулевыми.
  ...Ей отказали в выдринской гостинице: "Нет мест". Она поселилась в одной семье. Отец семейства, Павел работал водителем лесовоза, его жена Алла - воспитателем в детском саду. Родом они были из Угрюм-реки. Алла была необыкновенно красива, и Павел ее страшно ревновал. Не только из-за внешней красоты. Судьба наделила Аллу многочисленными талантами в таком изобилии, что ей могла позавидовать сама хозяйка Медной горы, владевшая нессметными подземными сокровищами. Ведь нет ничего более ценного, чем сокровище божественного духовного таланта. А когда и кому в жизни прощался яркий талант? Напившись, Павел часто избивал Аллу. И однажды она сбежала от него вместе с детьми.
  Алла остановилась в Выдрино, устроилась на работу. Павел разыскал ее. Долго просил прощения. Она простила, и они осели тут окончательно. Павел устроился водителем лесовоза на деревообрабатывающем комбинате. Они получили квартиру. Но Павел продолжал пить и бить жену.
  Жизнь Аллы сложилась необычайно тяжело. Еще в детстве ее родители развелись. После развода мать с отцом поделили детей. Алла досталась отцу. Он вновь женился, обзавелся новыми детьми и использовал Аллу как няньку и домработницу. С большим трудом ей удалось бежать из дому и поступить в педагогический техникум, где и раскрылись ее многочисленные таланты. Она хорошо рисовала, шила, вышивала, кроила платья необычных фасонов, очень любила петь. У нее был удивительной красоты голос и абсолютный слух. В техникуме она получила образование воспитателя детей дошкольного возраста. Там она познакомилась с Павлом.
  
  К Поле Алла и Павел относились очень хорошо. Приезжая в Выдрино, Поля постоянно останавливалась у них. Они пытались ей помочь. Но безуспешно. КГБ нагонял страх на весь поселок и в особенности на тех, кто работал в зоне, имел туда доступ. Хотя порой бывали и удивительные исключения.
  
  На следующий день после общего свидания Поля сделала вещевую передачу. Меня вызвали на вахту, в предзонник. Воскресенье - в предзоннике, кроме ДПНК (дежурный помощник начальника колонии), никого. ДПНК - незнакомый мне капитан, бурят. Он начальник 6-го отряда.
  - Тут тебе жена передачу принесла, - начал он. - Ох, и упрямая она у тебя. Я ей объясняю, что можно, а что нельзя, а она все свое и свое.
  Он показал мне на огромный мешок с вещами. Затем высыпал его содержимое на стол, а пустой мешок кинул мне.
  - Вот смотри и передай своей жене, чтобы она в другой раз знала, - продолжал он. - Вот это можно. - Он взял со стола какой-то предмет и бросил мне, а я сунул его в мешок. - А вот это нельзя. - Он поднял другой предмет и также бросил его мне. - И вот это нельзя, - продолжил он и бросил мне третий предмет. - Это можно, это можно, а вот это нельзя, и это нельзя.
  Он играл со мной в эту игру, пока все вещи со стола не перекочевали снова в мой мешок.
  - Ты так своей жене и объясни. Что можно, а что нельзя. - Говорил он очень громко и отчетливо, чтобы каждый, кто хотел, мог его услышать. - Договорились? Ну, иди.
  Это был странный среди цветных человек, спокойный и с юмором. Однажды, спустя год, когда мы вновь случайно встретились с ним в предзоннике, он предложил:
  - Слушай, - обратился он ко мне, как к старому знакомому, - иди ко мне бугром. У нас работа спокойная. Тебе будет у нас хорошо.
  К тому времени я уже отсидел свой первый срок в зоновской тюрьме (ШИЗО-ПКТ), и мне было смешно услышать от него такое предложение. Я ответил ему:
  - Начальник, ты что, не знаешь, по какой статье я сижу? Ничего у тебя не выйдет, поверь мне.
  - А что мне статья? - ответил он беспечно. - Если я решу, будешь бугром.
  - Ну, ты все же поинтересуйся, - посоветовал я ему, и мы разошлись.
  Больше к этому предложению он не возвращался. Но это был единственный такой странный и интересный человек среди цветных.
  
  Закончился апрель, покатился май 1982 года.
   "...у нас праздник 9-е мая. На улице, как и в предыдущие дни, пасмурно и холодно. Срывается снег. Почки еще не распустились... Нам выдали специальные фуражки... (пидорки, по-зэковски). Вчера имел длительный разговор с Акуловым, к которому на короткое время присоединился и начальник зоны Аникеев. Последнего больше интересовали мотивы, по которым я решил уехать. Первый же вернулся из Улан-Удэ с кучей твоих жалоб и сейчас занимается сочинением ответов на них. Они, видимо, решили привлечь для этой цели и меня. Они задали мне несколько вопросов, затронутых тобой, и попросили ответить на них... письменно. Вопросов было, в основном, четыре: о свидании, о тетради, о работе, о еде. Я ответил на них довольно пространно (на 6 страницах) в том ключе, как отвечал на них всегда и везде. Несмотря на это, беседа прошла спокойно. Акулов пытался вызвать во мне понимание тех трудностей и проблем, с которыми руководству колонии приходится встречаться. Я, в свою очередь, перечислил трудности и безобразия, с которыми по вине администрации приходится сталкиваться зэкам. На том и разошлись".
  
  Я тогда не понял, что начальство зоны в ходе беседы внимательно присматривалось ко мне. В разговоре с начальниками и в письменных ответах на их вопросы я прямо сформулировал все безобразия, творимые в зоне, как то: кулак, скудное питание, условия в бане, вши, работа выше всяких человеческих норм, положение зэков при их конвоировании на работу и с работы, в бараках и многое другое.
  21 мая началось двухдневное личное свидание. Поля приехала с девочками. Нас поместили в небольшую отдельную комнату с двумя койками и столиком между ними. Я думаю, свидание нам дали для того, чтобы лучше узнать мое настроение, состояние духа, планы. Комната была сплошь утыкана микрофонами.
  Девять месяцев я не видел моих девочек. Они подросли, изменились. Дорина стала самостоятельной. Ане было очень страшно. Поля вся издергалась. Она привезла столько еды, что ее нельзя было съесть и за месяц. Мы говорили на общие и семейные темы, и писали на темы специальные. Поля смазывала тарелку или хлеб маслом, и мы писали друг другу "по маслу". 48 часов пролетели мгновенно. Пришла пора прощаться. Это был самый трудный момент. Мы обнялись, и я ушел в зону, в неизвестность. Поля еще какое-то время оставалась в Выдрино. Она писала мне письма из Выдрино, и я отвечал ей на Выдрино.
  Свои письма я писал сдержанным тоном. Во-первых, мне не хотелось писать доносы на самого себя, так как все письма проходили цензуру, целью которой был сбор материала на новое уголовное дело. Готовить такое дело против самого себя мне не хотелось. Во-вторых, цель писем - общение с близкими и друзьями, которым я очень дорожил. Резкие письма, с большим количеством негативных подробностей о жизни зоны, ставили это общение под угрозу.
  Я старался писать письма так, чтобы они доходили до адресата, а не ложились в очередное дело против меня. Насколько я в этом преуспел? Около 30% моих писем дошли до адресата. Это и есть объективная оценка моей "политики письмописания".
  В письмах я старался воспользоваться любым фактом, который был положительным и желательным с точки зрения администрации. Под его прикрытием я писал уже все то, что считал нужным сообщить семье.
  
  Новый поворот
  
  В начале июня 1982 года меня вызвали на вахту. Я решил, что вызов связан с получением заказных писем или с разбором очередной Полиной жалобы. Меня пригласили в кабинет Акулова. Там был какой-то полковник. Акулов представил его: заместитель министра внутренних дел Бурятии полковник Цветков.
  Цветков был чуть выше среднего роста, с приятным интеллигентным лицом. На вид - лет сорок пять. Он говорил тихим, спокойным и очень уверенным тоном.
  Только что МВД Бурятии одержало большую победу. Находящийся в Бурятии политический заключенный профессор Александр Болонкин осознал гибельность и безысходность своих заблуждений, подрывную сущность своей антисоветской деятельности. Он искренне раскаивается в содеянном, разоблачает всех своих прежних друзей и порывает с ними. Он просит у Советского государства прощения. А Советское государство умеет не только наказывать, но и прощать тех, кто осознал свои ошибки, свою вину и искренне раскаялся.
  Цветков дал мне газету "Новости недели" с огромным, на весь разворот покаянным письмом А. Болонкина, и посоветовал посмотреть телепередачу, которая скоро будет показана по центральному телевидению. Далее Цветков заявил, что мне не остается ничего иного, кроме как последовать примеру профессора А. Болонкина и искренне покаяться в содеянном мною. В противном случае мое положение в зоне станет еще тяжелее.
  
  Сегодня, вспоминая наш разговор с Цветковым и мои встречи перед этим с Аникеевым и Акуловым, я прихожу к выводу, что мои письменные ответы на вопросы начальства о проблемах зоны были, по-видимому, восприняты ими не как проблемы зоны, а как мои личные проблемы в зоне. И это вдохновило их на дальнейшие действия против меня: "Он жалуется на жизнь в зоне, ему тут плохо. Пригрозим ему еще большим прессингом, и он окончательно сломается".
  Я ведь, излагая им свой анализ положения в зоне, думал о том, как повлиять на них и хоть немного исправить творящиеся здесь безобразия, а вышло так, что я спровоцировал их атаку против самого себя. Прочтя мой анализ, они решили: "Клиент уже полностью созрел!"
  Впрочем, это мои сегодняшние домыслы. И, разумеется, у начальства давно был готов план, связанный с моим "перевоспитанием". Вопрос, видимо, состоял лишь в том, когда именно начать выполнение плана. Мой письменный анализ явился для них сигналом к штурму. И нельзя сбрасывать со счетов их блестящего успеха в деле Болонкина, который явился их главным побудительным мотивом и стимулом атаки на меня.
  
  Беседа с Цветковым прошла под общим рефреном: "Давай, Парицкий, колись, а там все будет хорошо, все будет в порядке". Цветков говорил со мной так вежливо и доброжелательно, что я поймал себя на мысли: "Такой приятный, интеллигентный человек среди всего этого быдла, и он так уверен в своей правоте и доброте. Нехорошо оскорблять его отказом".
  По своей привычке, я не перебивал Цветкова и молча выслушал его длинную речь и заключительное предложение. Потом улыбнулся ему и ответил, что мне очень неприятно подрывать его доверие ко мне. Мне неизвестны мотивы, по которым Болонкин вначале выступил как антисоветчик, а потом раскаялся. Что же касается меня, то я никаких незаконных и противоправных действий не совершал, осужден совершенно безосновательно, и поэтому мне не в чем раскаиваться.
  Я говорил тихим, мягким голосом, в тон речи Цветкова. Он посоветовал мне не торопиться с ответом, хорошенько подумать, прочесть статью Болонкина, посмотреть телепередачу с его участием и только потом решать.
  По-моему, Цветков был абсолютно уверен в успехе своего предприятия. Он даже посоветовал мне, когда я решусь, никому об этом в зоне не рассказывать, а написать письмо прямо на его имя в министерство. При этом он доверительно сообщил (июнь 1982 года), что мне отказано в разрешении на выезд до 1990 года, и надеяться мне практически не на что.
  
  Сообщение о выдвинутом мне ультиматуме с предложением сдаться и покаяться, нужно было срочно передать Поле, на Запад. Но как это сделать?
  И тогда я решил написать Поле все открытым текстом, но как бы в виде раздумий, и попросить ее совета: как быть: "каяться - не каяться". Так как дело касается не только меня, но всей нашей семьи, наших детей и, в первую очередь, лично ее, я не могу без ее ведома принять такое ответственное решение. Так что, Поля, решай ты тоже. А я, со своей стороны, считаю, что каяться мне не в чем, но ты обязательно выскажи свое мнение.
  Такой незамысловатый ход. Я послал это письмо Поле на Выдрино. В моем архиве почему-то его нет. То ли не дошло, то ли затерялось уже после получения. Но сохранилось мое следующее письмо от 13 июня 1982 года, посланное в Харьков, в котором продублировано предыдущее:
  "...Кроме того, мне предложили последовать примеру Болонкина, т.е. покаяться и отказаться от идеи выезда. При этом мне сообщили, что мне будет отказано до 1990 года. Я... его (предложение) не принял, но все еще жду твоего мнения... Обо мне не волнуйся, я относительно здоров, настроение нормальное... до финиша мне осталось стричься всего 26 раз... мы победим, если будет угодно Господу".
  Поля ответила мне, что нам не в чем раскаиваться. Ничего преступного мы не совершили.
  
  Александр Болонкин
  
  Настало время рассказать об Александре Болонкине. Привожу отрывок из письма, которое он написал мне из Нью-Йорка 24 апреля 1990 года. Я только сейчас обратил внимание на совпадение - 1990 год. Цветков в июне 1982 года назвал мне этот год как дату моего очередного отказа, а письмо Болонкина написано в апреле 1990 года, когда я уже два года находился в Иерусалиме, а Болонкин - в Нью-Йорке.
  "...Родился 14.3.33 в г. Пермь. С 1958 г. доктор технических наук. ...В 1972 г. был арестован, в 1973 г. осужден по ст. 70 УК (антисоветская агитация) за чтение самиздата. Дали 4+2. Срок (четыре года) отбывал в Мордовии, ссылку (два года) - в Бурятии (пос. Богдарин). В концлагере отсидел 110 суток в ШИЗО и 9 мес. в ПКТ. В Богдарине за месяц до конца ссылки меня схватили и по установившейся практике в отношении политических заключенных сфабриковали уголовное дело о том, что якобы мне платили зарплату больше, чем положено. Дали 3 года, поместили в Южлаг и начали прессовать: 285 суток ШИЗО, 2 года ПКТ, травля, избиения со стороны активистов-уголовников, пытки голодом и холодом. Больного, полуживого, за 10 дней до конца второго срока, меня вновь схватили и начали фабриковать 3-й срок (15 лет) по ст. 70 УК. 40 уголовников-активистов, со многими из которых я не сказал и пары слов, подписали нужные КГБ показания (якобы я их агитировал против советской власти), тут же получая за это дополнительные ларьки, посылки, свидания. КГБ предъявил мне тома этих "показаний", доносов стукачей, и сказал, что либо я раскаюсь, либо получу очередные 15 лет. Причем они создадут такие условия, чтобы я протянул в живых не больше года.
  После 10 лет концлагерей и ссылки, и 285 суток (непрерывных ШИЗО) я был очень болен, почти при смерти, шел по делу один, и мое "раскаяние" не сказывалось на судьбе других людей. Фактически я был поставлен перед выбором: либо каяться, либо отправляться на тот свет. И могу со 100% уверенностью сказать, что если бы я не согласился, то меня сейчас бы не было в живых.
  Они больше месяца лечили и откармливали меня в больнице тюрьмы г. Улан-Удэ, а затем привезли в КГБ, переодели, дали готовый текст и записали на видеомагнитофон. Я просил изменить его, что-то пытался опустить при чтении, но запись повторили.
  Тем не менее, они сделали суд и дали 1 год ИТК (время следствия) и 5 лет ссылки. Правда, ссылку отбывал в Улан-Удэ и работал старшим научным сотрудником в технологическом институте.
  Что касается статьи в "Неделе", написанной корреспондентами, то там вообще нет ни одного моего слова...
  ...Что касается зэков в Бурятии, то там одна уголовная мразь. Из 43 человек только трое отказались подписать на меня лживые показания. А "врач" Аендуев даже словесно никогда не выразил мне сочувствия, а однажды даже не захотел продержать меня один лишний день в больнице, чтобы избавить от ШИЗО..."
  
  Такова история Александра Болонкина.
  "Я шел по делу один, и мое раскаяние не сказывалось на судьбе других людей", - пишет Болонкин в 1990 году.
  А вот отрывок из моего письма от 12 июня 1982 года Лиле Затучной*:
  "...Кроме того, сообщили, что мне отказано в разрешении на выезд до 90-го года, и предложили последовать примеру Болонкина. ...Он сидел в соседней зоне (строгий режим), в Улан-Удэ, а сейчас заведующий кафедрой в Улан-Удэ. Все рядом, и такой живой и свежий опыт под рукой. Мне пришлось отказаться.
  После этого мне было заявлено, чтобы я не имел никаких надежд на изменение моей работы, тем более, что в Ливане сейчас происходит израильская агрессия".
  
  * Лиля Затучная посылала мне изредка свои коротенькие открытки, которые содержали массу полезной информации и очень поддерживали меня. При недавней встрече Лиля вспоминала, что ее мама была категорически против этой переписки: она хорошо помнила 1937 год.
  
  Я говорил, какой маленькой деревней оказался поселок Выдрино, в котором Поля всегда была на виду. Бурятия в этом отношении не намного отличалась от Выдрино. Болонкин в Бурятии оказался у всех на виду, как Поля в Выдрино.
  В моем отряде было двое жителей поселка Богдарин, где Болонкин отбывал ссылку. Они хорошо знали Болонкина, подробно рассказывали о нем и о том, как и за что он сел. Я даже подозреваю, что они, дабы уменьшить сроки за какие-то свои прегрешения, дали "нужные" КГБ показания против Александра и подставили его, устроив провокацию. Конечно, в этом они мне не признались, но уж больно много всяких мелких подробностей из жизни Болонкина было им известно.
  Болонкин жил в их поселке и работал в мастерской по ремонту бытовых электроприборов. Он рассказывал, что его бросила жена, он потерял московскую прописку. Однажды кто-то принес в мастерскую на ремонт транзистор "Спидола". Болонкин починил радио, в благодарность получил меховую шапку и не взял денег за ремонт. Этот подарок, меховая шапка, оказался провокацией. Болонкина арестовали за получение взятки в виде меховой шапки. Его судили и отправили в Южлаг - зону строгого режима в Улан-Удэ.
  
  Позже, в больнице Южлага, я встречался с теми, кто помнил Болонкина, и с главным врачом Аендуевым, упомянутым в письме Болонкина.
  Южлаг - не "сахар", работа нелегкая, отношения напряженные, кормежка так себе. Болонкин, знакомый с порядками в политической зоне, начал возмущаться, стал писать письма на Запад с разоблачениями порядков на Южлаге. Он завел знакомых в зоне и с их помощью организовал "канал" для своих писем. Но этот канал был под контролем КГБ, и все его письма подшивались в новое уголовное дело. Он, по сути, сам писал на себя доносы. На Южлаге он протестовал, боролся. Его посадили в ШИЗО-ПКТ, где условия оказались еще труднее, чем в зоне. Когда писем накопилось достаточно для открытия дела, ему предъявили новое обвинение. Затем его перевели в СИЗО - тюрьму в Улан-Удэ.
  В нашей зоне я разговаривал с теми, кто сидел с Болонкиным в одной тюремной камере в Улан-Удэ. Они рассказывали, что он целыми днями писал, делал какие-то расчеты, писал научные статьи, жалобы.
  Ну и, наконец, в 1983 году я разговаривал в зоне с парнем, сестра которого училась в Технологическом институте в Улан-Удэ. Она писала, что у них в институте читает лекции раскаявшийся зэк, - профессор Александр Болонкин.
  Формально по делу Болонкина действительно никто, кроме него самого, не проходил. Но зачем КГБ так старался, следил за ним в поселке, в ссылке, в зоне, на Южлаге, тратил столько денег, времени и сил на сбор информации, на организацию суда, на телерепортаж и газетный материал? Ну, есть такой человек, Александр Болонкин. Отсидел - и выпустили. Или отсидел - и еще раз посадили. Зачем было громоздить весь сыр-бор вокруг него?
  Кто-то скажет: "А чтобы другим неповадно было". Резонно. Но ведь это значит, что дело Болонкина, если не формально, то фактически, действительно касалось судеб других людей. Это был главный аргумент во всех усилиях, сделанных КГБ, - чтобы другим, еще неизвестным КГБ людям, неповадно было. Именно для них, для этих неизвестных была и публикация в "Неделе", и передача по телевидению, а вовсе не для Болонкина.
  И еще один адресат - те силы и движения на Западе, которые поддерживали диссидентов и правозащитников в Союзе. Раскаяние Болонкина наносило удар по этим движениям - чтобы и на Западе неповадно было.
  И, наконец, еще один и наиглавнейший аргумент - личный интерес. Все те, кто преуспел в "деле" Болонкина, были с лихвой вознаграждены за свои усилия. Многие получили по внеочередной звездочке на погоны. Начальник Южлага ушел на работу в министерство. Все сдвинулись одной ступенькой выше по служебной лестнице.
  Вот почему полковник Цветков, заместитель министра внутренних дел Бурятии, был со мной так ласков и просил меня написать свое раскаяние лично ему, на его министерский адрес в Улан-Удэ. Видать, очень хотелось мужику уйти на повышение в Москву, и я был его единственной возможностью для этого, его единственным шансом.
  Так что, когда Александр Болонкин пишет, что его раскаяние не сказалось ни на чьей судьбе, он не совсем прав. Даже в отношении зэков, сидевших с ним рядом. Кто-то из них, благодаря успеху в деле Болонкина, ушел по УДО, не говоря о таких мелочах, как дополнительные пайки, передачи, свидания.
  Все начальство выдринской зоны ходило теперь вокруг меня и облизывалось, как кот вокруг масленицы, - что бы еще такое придумать, чтобы расколоть Парицкого! И я хорошо чувствовал это на своей шкуре.
  
  В процитированном письме Болонкина есть выражения, которые меня озадачили: "...Что касается зэков Бурятии, то там одна уголовная мразь".
  Уголовники есть уголовники, где бы они ни были: в Бурятии, в Москве или в Харькове. Но дело в том, что нет "зэков" вообще, хоть в Бурятии, хоть на Украине, а есть отдельные люди с разными характерами и судьбами, разными привычками и отношением друг к другу. В кучу их всех сваливает лишь тот, кто не погружался в эту среду, а смотрел на них со стороны. Я пожил с ними, в том числе и на Южлаге, и могу сказать, что среди уголовников есть совершенно разные, непохожие друг на друга люди.
  О враче Аендуеве, который и меня лечил в больнице Южлага, у меня тоже "есть что сказать". Но он ведь цветной, представитель Советской власти, и я никогда ничего хорошего от него не ожидал, был готов только к пакостям. Болонкина его поведение удивляет: " ... А "врач" Аендуев даже словесно никогда не выразил мне сочувствия, а однажды даже отказался продержать меня один лишний день в больнице, чтобы избавить от ШИЗО..."
  О Южлаге: "...Дали 3 года ИТК, поместили в Южлаг и начали прессовать: 285 суток ШИЗО, 2 года ПКТ, травля, избиение со стороны активистов-уголовников и т.п., пытки холодом и голодом".
  Я уже писал, что зона в Выдрино была самой беспредельной и каторжной зоной в Союзе. Это не мое определение. Это слова, которые я слышал от многих зэков: на этапе, в тюрьме, вне Выдрино. В зоне Выдрино царствовал кулак. 30% зэков постоянно ходило с синяками и кровоподтеками. Так что я знаю, что такое "избиения со стороны уголовников". И это при том, что на примере Болонкина начальство уже знало, как надо прессовать "политического", чтобы "расколоть" его.
  Очень странно звучит термин "активисты-уголовники". На зоне есть блатные, козлы и мужики. А кто эти "активисты-уголовники" - козлы? Но от козлов ничего другого и ожидать не приходится, так же, как и от цветных. А может быть, это стукачи? Все они заодно с цветными, с начальством, с КГБ. Как же можно было ожидать от этих людей "сочувствия"?
  А вот "...пытки голодом и холодом..." мне действительно хорошо знакомы, как и двум тысячам зэков на Выдрино.
  Болонкин отсидел около 10 лет в тюрьме, из них более 3 лет ШИЗО и ПКТ. Это очень тяжелое испытание. Я бы никогда не упоминал его, если бы Бурятское МВД и выдринское начальство не примеряло мне его судьбу. А делали они все это в точности "по лекалам" успешной операции с Болонкиным. Все было один к одному "по Болонкину".
  Как же все они были довольны, как радостно потирали руки, когда я пришел на Выдрино: "Ну вот, прислали к нам еще одного Болонкина. Теперь будет где развернуться, где отличиться перед начальством". Именно поэтому я размышляю о судьбе Александра.
  Поля была моим ангелом-хранителем. Я могу хорошо понять трудности и страдания Болонкина, от которого ушла жена, которому никто не помогал. А моя Поля, она была где-то тут, рядом, за забором, в Выдрино. Это придавало мне силы и не давало покоя ни начальству зоны, ни в Улан-Удэ. Поля оставалась на Выдрино. Она пыталась наладить связь со мной, знать обо мне как можно больше, и это их очень нервировало.
  Однако усилия КГБ были достаточно эффективны. Жители Выдрино, за малым исключением, боялись встречаться с Полей, и все ее попытки наладить связь со мной были тщетны.
  
  Политические заключенные Выдрино
  
  Помимо Володи в зоне был еще один верующий, попавший в тюрьму за отказ от принятия присяги: "Я вжэ прысягнув Господу Богу, я нэ можу даты ще одниеи прысягы".
  Это был "пятидесятник" Вася из украинского села. Он был в шестом отряде. Козлы прессовали его, как и всех зэков. Но цветные как-то особо его не выделяли и не замечали.
  В селе Васи почти все были "пятидесятниками". В его семье было пятеро братьев. Он был старшим и надеялся, что после него других братьев коммунисты не тронут. За отказ от службы в армии обычно давали до двух лет лагерей. Но Вася не отказался служить в армии. Он отказался принимать присягу. За отказ принять присягу его осудили на три года.
  Володя сторонился Васи. А я узнал о нем спустя довольно продолжительное время после прихода на Выдрино. Вася был простым спокойным парнем, честным и бескомпромиссным. После того, как мы сблизились с Володей, я познакомился с Васей, мы стали время от времени проводить встречи втроем. Правда, очень редко, так как Вася не мог надолго уходить из отряда из-за прессинга козлов. Он работал тяжело, но добросовестно, и по "двум-третям" ушел на химию.
  В начале мая на зону пришел из Москвы баптистский пастор Николай. К этому времени Володя окончательно поверил в меня и пригласил жить семейкой - "делить стол и дом". На следующий день после прибытия Николая зэки сообщили нам о том, что его поместили в седьмой отряд. Я предложил Володе немедленно навестить Николая, приветить его, пригласить к нам. Но Володя, из своей обычной осторожности, посоветовал подождать и присмотреться к новичку. Я хорошо знал, каково бывает человеку первые дни в зоне, и настаивал на немедленном визите. В конце концов, Володя согласился со мной наполовину:
  - Иди, познакомься с ним. И если увидишь, что он того стоит, приводи его к нам.
  Я нашел Николая в 7-ом отряде вполне спокойным, устроенным и пригласил его к нам. Он пришел. Мы познакомились поближе, поговорили, попили чайку. Он держался независимо и спокойно. Одет был очень хорошо, во все новенькое с иголочки. Ему было лет 40. Мы предложили ему помощь. Он поблагодарил, но ни о чем не попросил. Николай был осужден на два года по статье о религиозной пропаганде.
  Со временем мы, четверо "политических", Володя, Вася, Николай и я, стали регулярно собираться по воскресеньям, беседовать и молиться - "устроили религиозный семинар". Мы делали это открыто, на лагерном плацу. Других мест для этого в нашей зоне просто не было.
  Конечно, за нами следили и о наших встречах докладывали начальству, но мы шли на них с удовольствием. Я говорю прежде всего о себе.
  Мы беседовали только на духовные темы, и для меня эти встречи были отдушиной в тяжелейшей атмосфере физического прессинга, духовного смрада и убожества Выдрино.
  Один-два часа в неделю общения с близкими по духу людьми компенсировали неделю общения с уголовниками. К тому же опасность, что на тебя донесет кто-то из этих троих, была гораздо меньшей, чем если бы эти два часа я провел в обществе уголовников.
  Мы обменивались последними новостями, рассказывали о своих семьях, о письмах из дому, о положении в своих отрядах, о взаимоотношениях с козлами и цветными. Но главное, мы вместе молились и обсуждали духовные темы. Эти встречи необычайно укрепляли каждого из нас.
  
  "Сети шпионажа"
  
  Еще в детстве я видел "трофейный" кинофильм с названием "Сети шпионажа". Он рассказывал о деятельности разведок разных стран в порту Танжер, в Африке.
  К лету 1982 года я уже вполне освоился на зоне. По крайней мере, я так полагал. Позднее я понял, что основной курс моего обучения еще впереди. Но к лету я выяснил, что в зоне существуют три тайные "разведывательные шпионские сети" - сети стукачей и доносчиков.
  Каждая из них действовала независимо от других и даже дублировала, перекрывала их, делала доносы на конкурентов. У каждой из сетей был свой хозяин, свой кум, и не только на уровне зоны, но и на уровне министерства.
  Начальник колонии подполковник Аникеев имел своего заместителя по оперативной работе, майора Саутина. Параллельно с начальником колонии действовал заместитель начальника колонии по административно-оперативной работе подполковник Акулов. Акулов был независим от Аникеева и частенько подчеркивал это. По линии МВД Акулов подчинялся другому отделу через голову Аникеева. И, наконец, был еще один заместитель начальника колонии по политической работе - Иванов. Этот тоже был независим от Аникеева.
  Все три зама - Саутин, Акулов и Иванов - имели свои независимые разведывательные шпионские "сети" стукачей.
  Саутин действовал "весомо, грубо, зримо": будешь стучать - получишь дополнительный паек, посылку, свидание. Стукачи, приходившие к Саутину с докладом, с доносом, там же, в его комнате поедали консервы, бисквиты, пили чай. Эти работали за жратву и чай. Все.
  Акулов презирал Саутина и его стукачей. Не доверял им. Стукачи Акулова никогда не "отоваривались" у него за доносы. Верная служба его стукачей вознаграждалась должностями в зоне и УДО, химией. Поэтому Акулов наивно полагал, что его стукачи искренне стали на путь исправления и не работают за банку консервов. Он всегда ходатайствовал о предоставлении своим стукачам УДО.
  Стукачи замполита Иванова были, как правило, работниками просветительных учреждений зоны: вечерней школы, клуба, библиотеки. Все должности на этих местах были прерогативой Иванова. Он ставил туда своих стукачей, и те доносили не только о том, что происходит вокруг них в этих местах, но и о том, что происходит в их отрядах, о чем люди говорят, что думают, чем занимаются. Как Иванов поощрял своих людей, я не знаю. Это, скорее всего, было поощрение УДО и должностями, которые были самыми "блатными" и тихими в зоне.
  
  Против меня непосредственно действовала сеть Саутина, замыкавшаяся на начальника колонии Аникеева. Об этом я узнал уже в самом конце срока, когда Акулов открыто продемонстрировал свое чисто человеческое отношение ко мне. Но это не исключало того, что мое имя фигурировало в доносах стукачей других сетей.
  Как-то Иванов сделал попытку привлечения меня в свою "культурно-просветительную деятельность" в зоне, и когда я это обнаружил, то немедленно пресек ее.
  Я хочу подчеркнуть, что зэки-уголовники и цветные не были единой враждебной массой, но состояли из живых и разных людей. Да, они все выполняли приказы своего начальника. Но начальников было несколько, а приказы они выполняли каждый по-своему и в меру своего понимания. Я бы не взялся их всех мазать одной краской.
  Что касается Леонова, то я полагаю, что он был совершенно иного подчинения, и поэтому он был для всех в зоне как колючка в заднице. Все трое "заместителей" хотели избавиться от него как можно быстрее, как от какого-то инородного тела. Таково было мое впечатление.
  
  Война в Ливане
  
  6 июня 1982 года началась война "Шлом а-Галиль". Израиль ввел свои войска в Ливан, которые окружили банду Арафата в Бейруте. Эти новости я слушал в последних известиях по громкоговорителю, установленному на плацу. Они меня очень радовали и укрепляли. Разумеется, своими мыслями и чувствами по этому поводу я ни с кем не делился.
  Через неделю после начала войны Аникеев нанес свой "ответный удар". Он, видимо, понимал, что творится у меня в душе, и посчитал подходящим именно сейчас атаковать меня. А может быть, он боялся, что Цветков обойдет его и перехватит себе все лавры близкой победы. Он вызвал меня к себе и начал напрямик:
  - Ну что, ты надумал раскаяться, как Болонкин?
  - Мне не в чем раскаиваться. Я не совершил никакого преступления, и меня осудили без всякого законного основания, - последовал мой стандартный ответ.
  - Имей в виду, теперь, после всего того, что израильская военщина натворила в Ливане, мы рассматриваем тебя как заложника, и тебя уже ничего не спасет, кроме полного и искреннего раскаяния. Учти это. Иди и пиши заявление о раскаянии, если хочешь остаться в живых. Иного пути у тебя нет.
  
  Я ушел. С одной стороны, это была серьезная угроза. Но, с другой стороны, он уже напрямик признавал во мне представителя Израиля, израильтянина. Он проговорился: Бурятское МВД видит во мне не просто зэка, не просто еврея, но представителя государства Израиль. Этим можно было гордиться.
  Но теперь, после такого признания с их стороны, мне тем более нужно держаться. Отныне я представляю здесь, в зоне, государство Израиль.
  Я глубоко задумался. Как это интересно. Харьковские газеты обвиняли меня в том, что я агент Мосада и ЦРУ, начальник колонии Выдрино заявляет, что я израильский заложник. Теперь нужно стоять вдвойне - и за себя, и за весь Израиль.
  
  Необыкновенное лето
  
  Несмотря на угрозы, июнь 1982 года проходил спокойно. Начальство к чему-то готовилось. Я это чувствовал, но не мог понять, к чему.
  Леонов из кожи вон лез, чтобы сблизиться со мной. Неожиданно меня сняли со шпалозавода и послали в распоряжение Леонова для работы в школе - оборудование кабинета химии. Это была игра в открытую. Но я делал вид, что принимаю все всерьез, показывая Леонову, что отношусь к нему искренне, по-дружески. Я даже попросил Полю прислать на его имя продуктовую посылку.
  Точнее, о посылке меня попросил сам Леонов, и я об этом написал Поле открытым текстом в нескольких письмах. Поля ее отправила. Если бы посылку получил Леонов, ее содержимое досталось бы мне. Это была какая-то непонятная для меня игра ГБ. В конце концов, меня вызвал Акулов и сказал, что он запретил передавать посылку Леонову, так как она была от моей жены, и, по сути, предназначалась для меня. Все было очевидно с самого начала, непонятно только почему стукач Леонов, который вообще самостоятельно ничего не предпринимал, затеял историю с посылкой и с моим переводом в школу.
  Может быть, он хотел продемонстрировать начальству, как тесно сошелся со мной. Мне трудно объяснить эту игру. Напомню, что, по моей оценке, Леонов работал прямо на ГБ и не подчинялся ни одному куму.
  
  28 июня 1982 года, после двухнедельного перерыва, я получил письмо от Поли. В нем она подробно отвечала мне на вопрос о "покаянии". Это письмо не сохранилось. Но сохранился мой ответ на него от 29 июня 1982 года:
  "...Моя любимая, как я счастлив, что ты у меня именно такая, какая ты есть. Какое хорошее письмо ты мне написала от 18-го (относительно раскаяния). Ты моя умница.
  Я благодарен Господу, что Он наградил меня такой женой. Я молю Господа, чтобы Он дал мне силы и разум быть достойным тебя. Милая моя, я очень люблю тебя. Ты права, время летит быстро. И, даст Бог, через три года (уже через 26 месяцев) мы благополучно встретимся...
  ...я относительно здоров. Настроение у меня нормальное. Меня временно откомандировали для работы в школе - в зоне..."
  
  А вот из письма Дорине 1 июля 1982 года:
  "...О себе писать практически нечего. Я относительно здоров, настроение нормальное. Летом здесь жить намного легче, чем зимой, да и привык я в какой-то мере, обжился. Стало легче переносить то, что казалось ужасным еще два-три месяца тому назад. А многое вообще перестал замечать или обращать внимание. Это значительно снизило психологическую нагрузку...
  ...Наша мама очень умный, очень чуткий и отзывчивый человек. Я мечтаю и молю Бога, чтобы и ты, и Аня были похожи на нее как можно больше".
  
  Обратите внимание, что уже в июле 1982 года зона перестала восприниматься мной как катастрофа. Я "привык" к ее порядкам, перестал замечать многое из того, что там творилось. И это сразу отразилось на моем моральном состоянии. Подтверждение тому и в письме к Лиле Затучной от 1.06.82:
  "...Я действительно относительно здоров и имею нормальное настроение. Не знаю, так ли это или нет, но хочется надеяться, что первоначальный период адаптации к зоне уже позади. А значит, позади и все те острые и порой весьма неприятные впечатления, которые обычно присущи этому периоду. Сейчас уже многие явления вокруг меня воспринимаются совсем в ином свете, и, главное, спокойнее, с меньшими травмами для психики. Правда, сейчас лето, условия значительно более облегченные, чем зимой, и все конфликты в зоне более сглажены и мягче. Ну а вообще, конечно, жизнь здесь удовольствия не доставляет. Иисус Христос всего несколько часов побыл в обществе двух разбойников, и то ему было очень тяжело, а тут приходится жить в этом обществе многие месяцы и годы. Ну что же, это тоже своеобразное испытание... назначенное Господом.
  ...Мне постоянно предлагают "сдаться", признать свою вину, а я до сих пор не понял, в чем же, собственно, я виноват. ...А что касается наших с вами общих забот (получение выездной визы в Израиль), то тут я полностью согласен с товарищем Сталиным: "Будет и на нашей улице праздник".
  
  Две недели я поработал при школе под началом Леонова, а затем так же неожиданно был возвращен на шпалозавод. А еще через две недели меня из 2-го отряда ("шпалозавод") перевели в 7-ой - на "местное производство".
  Вот как я описываю этот переход в письме к Поле от 3.08.82:
  "...У меня есть кое-какие новости. Ну, во-первых, меня неожиданно сняли с работы в школе и опять отправили на шпалу. Потом, через 2 недели, так же неожиданно, сняли со шпалы и перевели в 7-ой отряд, на так называемое "местное производство". Я полагаю, что они сделали это в преддверии твоего приезда на Выдрино. Хотя не совсем еще понятно, какая может быть тут связь...
  ...Тем не менее, настроение у меня нормальное. ...я привык к постоянным переменам и неожиданностям.
  Я уже писал, что еще в мае у меня обнаружили гастрит. Но на диету не переводят".
  
  Итак, неожиданные и странные броски: со шпалы - в школу, со школы - на шпалу, и со шпалы - на местное производство.
  Несколько слов о 7-ом отряде - "местное производство". Это было пристанище всех тех, кого по тем или иным причинам было нежелательно выпускать за пределы зоны. Тут были те, кто "склонен к побегу", те, кто многократно проштрафились и были пойманы на связях с Выдрино. В 7-ой отряд зачисляли коренных жителей Выдрино, чтобы максимально удалить их от родных домов.
  На "местном производстве" в предзоннике была пилорама и цех тарной дощечки. Двор предзонника был завален стволами деревьев, как лес после сильнейшей бури. 7-ой отряд выводили сюда на работу, а на обед и на проверку заводили обратно в зону. Для этого нужно было лишь пройти ворота предзонника.
  Тут же, рядом с цехами местного производства, размещались кабинеты начальства, которое в любое время могло проверить, чем занимается тот или иной зэк. Это было главным недостатком местного производства.
  
  В чем были действительные причины моих переводов? Перевод со шпалы в школу и обратно на шпалу был для меня непонятен. Это была игра начальства в "кнут и пряник". Школа - пряник, а шпала - кнут. Чтобы я почувствовал еще раз, как хорошо, когда начальство благоволит, и как плохо, когда оно сердится.
  Но мое поведение все это время никак не менялось и не давало повода начальству рассчитывать на эффективность их приема. Может быть, ГБ маневрировал, чтобы сблизить меня с Леоновым? Но я постоянно поддерживал с ним ровные отношения и делал вид, что мы друзья. Так что перевод в школу здесь ничего не добавлял: свои доносы на меня он мог писать точно так же, независимо от того, где я работал, - на шпале или в школе.
  Но вот следующий ход был за мной, и я его сделал.
  
  К началу августа я пришел к выводу, что все усилия Поли организовать канал тщетны. Мне жалко было ее стараний. В Выдрино она была "обложена" со всех сторон. И я решил сделать шаг ей навстречу.
  У Володи Г. был "проверенный" в течение нескольких лет, надежный, по его словам, канал. Причем прямо в зоне, в санчасти. Я в то время доверял Володе. А он обещал передать мне свой канал после освобождения. Это должно было произойти в ноябре 1982 года. В своих письмах я пытался свести Полю и Володю для передачи ей его канала.
  Помимо этого, хороший канал прямо на зону был у Николая. Я пытался подключить Полю и к этому каналу. Вот что я писал Поле в письме от 29 июня 1982 года:
  "...А сейчас я хотел бы познакомить тебя со стихотворением Шуры Поздняковой, которое она прислала Николаю. Кстати, я надеюсь, ты ее видела по пути домой... По пути в Выдрино обязательно загляни к Шуре, может быть, она что-нибудь передаст для Николая".
  
  Таким образом, я пытался замкнуть Полю сразу на два канала - на канал Володи и на канал Николая. А так как они оба действовали безотказно и прямо в зону, я решил, что этого будет вполне достаточно, и Поле больше нечего искать на Выдрино. Тем более, что зоновскому начальству так не нравилось присутствие Поли в поселке.
  И именно после этого я решил, что мне больше нечего делать на шпалозаводе и пора переходить на местное производство. Подчеркиваю - я решил так.
  Я даже на спор с Володей и Николаем заявил им, что меня скоро закроют в 7-ой отряд, чему они не поверили. "А вот увидите", - были мои слова. Сегодня я думаю, что мне не следовало бахвалиться.
  На следующий день, часов в восемь вечера, вернувшись со шпалозавода, я немедленно отправился к Леонову. Там я с радостью и под большим секретом рассказал ему, что наконец-то мне удалось организовать отличный и надежный канал связи с женой. Я даже уточнил, что этот канал хорош тем, что он чисто информационный, и теперь я могу посылать на волю и принимать с воли любые письма и материалы. Я попросил Леонова никому об этом не рассказывать.
  Видимо, у Леонова была отлично налаженная связь с ГБ, ибо уже на завтра в 7 часов утра меня не вывели на работу и тут же перевели в 7-ой отряд. Володя и Николай были поражены быстротой реакции лагерного начальства. До этого случая они до конца еще не верили, что Леонов стукач.
  Я полагаю, что моя басня о "канале на волю" в тот же вечер легла на стол ГБ, и начальство лагеря получило крепкую взбучку за то, что проворонило его. Так я успешно использовал Леонова в своих целях - "с паршивой овцы хоть шерсти клок".
  А в своем письме Поле я специально жалуюсь на превратности судьбы, чтобы ни у кого не было никаких сомнений, что этот перевод нанес мне тяжелый удар. Я даже прозрачно намекаю на якобы имевшийся у меня канал связи:
  "...Я полагаю, что они сделали это в преддверии твоего приезда на Выдрино..."
  В то же время я как бы пытаюсь его скрыть и прикинуться эдаким незадачливым конспиратором:
  "...Хотя не совсем еще понятно, какая тут может быть связь..."
  
  Выражаясь шахматным языком, это была удачно проведенная комбинация - через голову лагерного начальства, напрямую с ГБ.
  Но вся партия была еще очень далека от своего завершения, зона - не шахматная доска, а ГБ и лагерное начальство располагало значительно большим количеством и разнообразием фигур и других средств в игре против меня. Один из ответных ходов в этой партии ("у меня все ходы записаны") был довольно тонок и с подвохом. Его следы я обнаружил только сейчас, изучая письма из зоны домой. Из процитированного выше письма Поле:
  "...Как я узнал во время обследования, еще три месяца назад, у меня обнаружили гастрит".
  Это был неплохой ход лагерного начальства. Подумайте, откуда я мог знать о "гастрите"? Ну, разумеется, от начальника санчасти. Что такое гастрит? Да ерунда. В зоне 90 % заключенных страдают значительно худшими болезнями. На гастрит никто бы не обратил внимания. А начальник санчасти обратил мое, а через меня, и Полино внимание на этот пустяк. Зачем? Да еще "три месяца назад"? К чему эти подробности? А для большей достоверности. И еще "три месяца назад" понадобились, чтобы отметить "запущенность болезни". Все было рассчитано и сделано тонко.
  Я клюнул и сообщил о диагнозе Поле в письме от 3 августа и в открытке от 11 августа, которые, конечно, дошли быстро, и она приехала на Выдрино уже изрядно обеспокоенная моим здоровьем. Именно это требовалось лагерному начальству. Теперь Поля была у них на крючке, и можно было "подсекать".
  Я же ни о чем не догадывался и упивался своей удачно проведенной комбинацией - переходом в 7-ой отряд. Ну что ж, фраеров и бахвалов нужно наказывать. Что и сделала администрация незамедлительно.
  Итак, я в 7-ом отряде. Ходить за 3-4 километра на работу и с работы не нужно. Отпали строй, драки в строю, пересчеты по 20 раз в день, отпали грязь, снег, конвой, собаки. Я потихоньку осваиваюсь в новом отряде и на "производстве". Ищу свое место в бараке и на работе.
  Здесь Николай. Он хорошо устроен. Работает только в ночь, когда мало начальства. Сидит в каптерке, где хранятся инструменты. Всю ночь дремлет или ведет задушевные беседы с дежурными цветными. Не правда ли, удивительно совпадает с тем, как сидел Володя? Умеют же люди устраиваться на зоне! В точном соответствие с рекомендациями Солженицына.
  7-ой отряд выпускает тарную дощечку. На местном производстве два цеха: пилорама и цех тарной дощечки. Между цехами обширный двор. Со стороны, примыкающей к кабинетам начальников, двор чистый, без завалов. Все остальное пространство двора заполнено сваленными в кучу свежими и старыми хлыстами - сплошной кондовый бурелом.
  На пилораме хлыст распускают вдоль на длинные семиметровые плахи, толщиной в 10-12 сантиметров. Это "лафет". Его на плечах переносят от пилорамы в цех тарной дощечки, режут дисковыми пилами на плахи по метру длиной. А их уже кромсают на тарную дощечку, для ящиков.
  Путь из пилорамы в тарный цех с лафетом на плече составляет метров 60. Перенос лафета возможен двумя путями. С переднего торца пилорамы, ближнего к начальству, по расчищенному и относительно ровному участку двора. Либо - с заднего торца, через бурелом, - хаотическое нагромождение бревен, через которое и без тяжелого лафета трудно пройти, не поломав ноги.
  Начальство приказывает бугру поставить меня на переноску лафета. Работа не из легких. Лафет, если это лиственница диаметром в 60-80 сантиметров, иногда тянет на все 350-400 килограммов. Лиственница тяжелее воды, и в плотах ее сплавляют только вместе с сосной, чтобы не тонула. Но встречаются хлысты и большего диаметра. Сосновый лафет обычно раза в два легче. Лиственница составляет до половины из общего объема леса. Конечно, не все хлысты имеют диаметр 60 сантиметров и больше. И даже в этом случае только 3-4 лафета из всего ствола имеют максимальную ширину в 50-60 сантиметров. Краевой лафет легче.
  Но чтобы надорвать человека физически, достаточно нагрузить его всего лишь один раз чем-то непомерно тяжелым. Итак, лафет весом 400 килограммов на переноску для двух человек на расстояние в 60 метров.
  Тяжело с непривычки, но можно со временем привыкнуть, если принять во внимание, что он не всегда такой тяжелый, бывает и полегче. Да и торопиться ведь некуда. Можно привыкнуть. Если начальство так настаивает, то привыкнем к этому, как я привык к работе на накатке. Так мне казалось вначале. Но со мной в пару поставили молодого здорового бугая, и он все пытается меня подгонять. Работаем-то в паре. Я его осаживаю, но он все давит и давит: "Давай, давай, быстрее, вперед!"
  Потом приходит приказ бугра - носить лафет только через дальний конец цеха, то есть через бурелом. Да ведь там и без лафета не пройдешь, а каково с таким грузом на плечах. Вижу, и напарнику моему не сладко, но он все старается, все подгоняет меня.
  А лафет порой бывает таким тяжелым, что у меня даже в ногах не хватает силы, чтобы выжать себя с лафетом на плечах, когда приходится влезать на очередное бревно бурелома или спускаться с него. Такие упражнения хороши для молодых, здоровых спортсменов, но никак не для регулярной работы по восемь часов в день, да еще на зэковской пайке.
  И еще оказалось, что при переносе сверхтяжелого лафета бугор обычно ставит не по два, а по четыре человека на лафет. Я смотрю, а он никого не дает нам в помощь, только подгоняет - давай, давай.
  Поработал я так день, другой, третий. Тут до меня доходит слух: напарник мой пожаловался кому-то из друзей на тяжелую работу, но и похвастался, что начальство пообещало ему УДО, если он Парицкого загоняет, свалит.
  "А-а-а, так вон оно что! Это уже никак не назовешь работой, даже каторжной. Это уже самый обыкновенный, наглый прессинг. Ну что же, на прессинг нужно ответить соответствующим образом".
  Я подошел к бугру и заявил ему, пусть поставит меня на любую другую работу. Переноска лафета по бурелому - для меня, пожилого человека, слишком тяжела. Бугор перевел меня на пилораму. Но по прошествии одного или двух дней вновь вернул на лафет, а ДПНК заявил, что это приказ лично начальника колонии Аникеева. Никакой другой работы, только лафет и только через бурелом.
  Игра в шахматы закончилась. На прямой, без каких-либо разночтений приказ, нужно было ответить также прямо и однозначно:
  - Если начальник колонии настаивает, чтобы я работал только на лафете, да еще таскал его только через бурелом, мне остается единственный ответ - я вообще отказываюсь выполнять эту работу. Все.
  По-видимому, начальство твердо шло по пути, проверенному и отработанному на Болонкине. Мой отказ был воспринят Аникеевым с большим удовлетворением. В его глазах светилась радость: "Ну, держись, Парицкий! Теперь мы тебе покажем, где раки зимуют!"
  
  Человеческий фактор! Как он важен всегда и везде. Никогда нельзя всех людей сваливать в одну кучу и красить одним цветом. В то время, пока происходили мои переговоры и перепалка с начальством - да лафет, нет лафет - подошло мое очередное августовское общее свидание с Полей. А поскольку все находилось в стадии переговоров, и формально нарушение зафиксировано не было, нам с Полей предоставили общее свидание. И я воспользовался им в полной мере.
  Мы видели друг друга через стекло и говорили по прослушиваемому телефону. Я не знал, сколько минут в моем распоряжении, и приступил к делу сразу, без обиняков:
  - Меня поставили на переноску лафета. Это деревянные плахи длиной семь метров, шириной иногда более 60 сантиметров и толщиной 10-12 сантиметров. Вес лафета иногда превышает 400 килограммов, и не под силу для переноски двоим, да еще через бурелом. Я попросил перевести меня на любую другую работу, так как эта мне физически не под силу. Но начальник колонии Аникеев лично распорядился ни на какую другую работу меня не ставить. Только лафет. Он пообещал моему напарнику, если тому удастся меня загонять, УДО в награду за выполнение этого задания. В связи с этим я официально заявляю, что эта работа для меня физически непосильна, и я отказываюсь ее выполнять... Обо мне не беспокойся, я пока в порядке...
  На этом месте в мою переговорную кабину ворвались цветные и на глазах у изумленной Поли заломили мне руки за спину, надели наручники и увели.
  
  Вот что значит человеческий фактор. ДПНК прошляпил мой отказ от работы и допустил на свидание. И пришлось им прямо у Поли на глазах закрывать меня в ШИЗО. Прошло 15 минут общего свидания, когда его насильственно прервали. Меня потащили к ДПНК, и тот объявил, что по приказу Аникеева - за злостный отказ от работы меня наказывают 15 сутками ареста в ШИЗО.
  Так начался новый этап моей жизни в зоне. Теперь мне предстояло узнать, что такое ШИЗО-ПКТ. Начальство удовлетворенно потирало руки: все шло по схеме Болонкина. Теперь наверняка Парицкому конец.
  
  ШИЗО
  
  Штрафной изолятор - ШИЗО и помещение камерного типа - ПКТ - это тюрьма в зоне, которая размещалась в отдельном бараке, расположенном в запретной полосе. Из предзонника к нему вела специальная дорожка, огороженная колючей проволокой, замыкавшей барак.
  Это было деревянное строение с длинным коридором посредине, с 8 камерами по обеим сторонам. У входа в барак были служебные помещения - дежурка и каптерка. Потом шли четыре камеры ШИЗО и за отдельной решетчатой перегородкой - четыре камеры ПКТ.
  
  22 августа 1982 года прямо из зала общих свиданий меня отправили в ШИЗО. Мне приказали раздеться, оставив на себе только трусы, майку, хлопчатобумажные штаны, куртку и тапочки на босу ногу.
  Первый раз я пробыл в ШИЗО 20 суток. Потом меня выпустили на сутки и вновь послали на лафет. Я, естественно, отказался, и тогда меня закрыли в ШИЗО и ПКТ уже на "полную катушку" как "злостного нарушителя" лагерной дисциплины.
  
  Эти сутки в зоне я использовал для отправки трех писем домой и друзьям. Письма прошли, и сегодня я ими располагаю. Предстоящие испытания казались мне тогда очень нелегкими. Я не знал, что ждет меня в будущем, хотя был готов к неизвестности. Что-то из моих предположений подтвердилось, что-то было в них чрезмерным, а что-то я недооценил. Но общий тон моего письма выказывает ту напряженность и решительность, с которой я встретил этот вызов. Говорят - "коса на камень". Было очевидно, что начальство решило не отступать в своем прессинге. Оно полагало, что нашло путь, как меня сломить. Это был накатанный путь, успешно проверенный на Болонкине. Я решил, что пойду до конца, но не отступлю.
  
  Вот одно из этих писем:
  "12 сентября 1982 года. Дорогая и любимая Поличка! Здравствуй на долгие годы.
  Только что меня уведомили о том, что сегодня, во вторую смену (с 17.00 , а сейчас 15.00) я вновь буду послан на лафет. Как видишь, вопрос поставлен принципиально, и поэтому отвечать на него я обязан тоже принципиально. Только отказ, и ничего другого.
  По-видимому, администрацию этот путь устраивает. Меня тоже.
  Итак, ШИЗО - еще 15 суток один или два раза (на самом деле оказалось 32 дня). Затем ПКТ - помещение камерного типа - местная тюрьма в зоне. ПКТ обычно дают на 2-3 или 6 месяцев. Затем не исключено, что как злостного нарушителя, меня отправят (после суда) в крытую тюрьму. Таковы мои перспективы. Как будет на самом деле, покажет будущее.
  Знай, моя любимая, что эти перспективы меня ничуть не пугают. Я готов пройти по пути, начертанному мне Господом. Я готов вынести все испытания, которые мне предстоят.
  И я прошу тебя, моя дорогая, не беспокоиться обо мне.
  Моя любимая Поличка... больше обращай внимания на себя, на свое здоровье и на наших деток. Они должны вырасти здоровыми и честными людьми, чтобы ни тебе, ни мне никогда не было стыдно... за их поступки.
  ...Моя дорогая, любимая Поличка, прости меня... Я благодарю тебя за твою самоотверженность в борьбе за меня. Будь такой же и в борьбе за себя и наших деток.
  Я написал такое странное письмо потому, что не знаю, когда еще представится возможность написать вам следующее письмо.
  Будьте мне все здоровы и счастливы. Я вас всех очень люблю".
  
  Вот такое "патетическое" письмо я написал, перед тем как нырнуть в неизвестность ШИЗО-ПКТ на семь месяцев.
  
  Володя Гревцов, "старый зэк", ветеран, с нескрываемым восхищением провожал меня в мой второй ШИЗО. Такого прессинга ему самому не пришлось претерпеть за два с лишним года, и его предшественник на зоне тоже не знал ничего подобного. Володя Гревцов, уже ставший к этому времени моим хорошим приятелем, провожал меня и прощался со мной навсегда. В начале ноября он уходил на свободу, и мы никогда больше с ним не увидимся.
  
  Камеры ШИЗО и ПКТ делились в соответствии с общим делением зэков на камеры козлов, мужиков, пацанов. Меня, уже знакомого с жестоким физическим насилием на зоне, ШИЗО поразил уровнем откровенного физического издевательства над заключенными и ужасными физическими и психологическими условиями.
  У надзирателей ШИЗО для этого были все возможности. Они освобождали одну из камер, переводили туда в наручниках того, кто был им нужен, и без свидетелей начинали его избивать, как попало и чем попало. Избивали кулаками, сапогами, резиновыми дубинками, киянками, надевали самозатягивающиеся наручники и били по рукам так, что наручники зажимали руки жертвы до полного онемения.
  Откуда я все это знаю, если они "работали" без свидетелей? Крики и стоны избиваемого, мат избивающих, синяки и кровоподтеки на теле жертвы после возвращения его в общую камеру. Эту работу в ШИЗО выполняли "прапора", солдаты сверхсрочной службы.
  Солдат, оставшийся служить на зоне после действительной службы, получал звание прапорщика, зарплату, место в общежитии. Зарплата была довольно приличной по сравнению с той, на которую демобилизованный солдат мог рассчитывать на гражданке.
  Но работа была сволочная. Общаясь с зэками, эти люди сами становились как зэки или хуже. Пьянство среди прапоров было повальным. Зарплата пропивалась в первую же неделю, а потом голодные и злобные люди тоскливо ожидали ближайшего аванса или получки, чтобы тут же вновь все пропить.
  Пересчеты зэков, шмоны, избиения - это работа прапоров. Офицеры отдавали только распоряжения и рук своих не марали. Прапора делали всю грязную работу в зоне, но, в особенности, в ШИЗО-ПКТ. В зоне властвовали козлы, а ШИЗО-ПКТ было царством прапоров. Офицеры на этом объекте появлялись редко. ДПНК приходил сюда только к подъему и утренней проверке. И прапора чувствовали себя здесь совершенно вольготно. Они тут пьянствовали, курили марихуану, избивали, кого хотели, безобразничали в меру своих сил и желаний.
  Одновременно прапора были основным каналом снабжения зоны "гревом". Постоянно голодные, всегда с тяжелой с похмелья головой, они за бутылку водки или "червонец" с удовольствием брались доставить в зону любой грев.
  
  На окраине Выдрино, в небольшом домике, стоявшем на отшибе, проживала скромная маленькая тихая женщина, назовем ее Мария. Она работала дежурной в общежитии прапоров, наблюдала каждодневную жизнь этих молодых парней, некоторые из которых все еще мочились под себя в постели по ночам из-за травм, полученных от "дедов" в годы действительной службы. Она видела, как они мучаются и голодают после того, как пропивают в два-три дня свою зарплату. И она им помогала, кому водочки, кому еды, кому пятерку до зарплаты. Сама Мария "мучилась" на Выдрино по заданию старших братьев своих, баптистов. Советская власть в те годы частенько отправляла сюда баптистов на отсидку. Вот они и организовали при Выдрино свой постоянный и надежный пост.
  
  Николай, баптистский пастор из Москвы, все два года, которые он отсидел на зоне, коротал в ночную смену в каптерке хранения инструмента на местном производстве. Это было одно из самых блатных мест зоны. Ты вроде бы работаешь, тебе постоянно идет зарплата для отоварки. Тебя никогда никто не трогает. Ты ни с кем, кроме цветных, не общаешься. Инструменты принимает и выдает другой зэк, он же за них и отвечает. Туда, в каптерку, очень легко, удобно и тихо можно приносить грев, почту, барахло. Идеальное место.
  Два-три прапора постоянно передавали Николаю "привет" от Марии. Смешно думать, что никто из начальства зоны не знал об этой малине. Более того, когда кому-нибудь из высших чинов выпадало дежурить ночью, и дежурство протекало тихо, без происшествий, то они с удовольствием коротали время в задушевных духовных беседах с Николаем на темы религии, Бога, семьи и тому подобного. Николай неоднократно рассказывал о том, как всю ночь проспорил с Саутиным или Акуловым на ту или иную тему. Временами он хвастался тем, что смог убедить Саутина и склонить его на свою сторону.
  Я не исключал того, что Николай стучит, несмотря на свой высокий баптистский сан. А иначе как бы он сидел на такой малине? Но это были лишь предположения. На всякий случай я был очень аккуратен в беседах с ним и никогда не заходил дальше общих тем о семье и о Боге. Нужно сказать, что Николай всегда вел себя со мной очень корректно, сдержанно и никогда не переходил личных границ. Беседы на общие темы его вполне устраивали.
  И все же, за какие-то неведомые заслуги перед высшим начальством министерства внутренних дел, Николай был направлен на это блатное место. Он пришел целевым назначением на него. Для меня это загадка по сей день. Но оставим Николая и вернемся в ШИЗО и к прапорам, хозяйничавшим там.
  
  Камера ШИЗО - это помещение размером 2.5х3 метра. Две деревянные нары на день пристегиваются к стенам. Из "обстановки" - лишь параша в углу, половина железной бочки с приваренными ручками. Чтобы хоть немного уменьшить вонь, параша прикрыта какой-нибудь тряпкой. Это чья-то куртка. В камере двойная дверь. Внешняя дверь - стальная, глухая, с кормушкой и глазком, внутренняя - из стальной решетки. Посредине камеры четыре бетонных столбика, на которые ложатся нары, когда их откидывают на ночь. Против двери в стене небольшое окно размером 50х50 сантиметров, густо убранное несколькими слоями решеток с ячейками разного размера. Самая малая ячейка не пропустит коробок спичек. Пол камеры дощатый, стены оштукатурены, в центре потолка деревянный короб с лампочкой.
  
  Кормят в ШИЗО просто. Ежедневная пайка хлеба - 400 граммов. Один день к хлебу выдают три раза, утром, днем и вечером, по миске воды. Другой день к хлебу утром и вечером дают по миске каши и по кружке жидкого чаю без сахара, а днем - миску щей и миску каши.
  В первые дни голод ощущается довольно сильно. Через неделю - десять дней привыкаешь.
  400 граммов хлеба в сутки и миска воды. Это много или мало для нормального человека?
  Современная наука знает многое, и давно все на свете подсчитала. Человеку для того, чтобы он прожил день, не делая никакой работы, а просто лежа на диване, для удовлетворения самых насущных и крайне необходимых организму восстановительных физиологических потребностей необходимо 1640 калорий. Ну, а если человек не лежит, а как-то элементарно функционирует, то его минимальная норма калорий должна быть поднята раза в полтора-два, скажем, до 2500-3000 калорий в день. Наука также утверждает, что в 100 граммах хлеба содержится, в зависимости от его вида, от 150 до 350 калорий. Предположим, что хлеб, который нам выдавали в ШИЗО, относился к разряду хлебов со средним содержанием калорий, то есть имел в себе что-то около 250 калорий. Это значит, что нам в ШИЗО в сутки выдавали еду, содержащую около 1000 калорий. То есть чуть меньше половины - одной трети необходимого телу минимума энергии для продолжения его существования. Отличный способ наказания непокорных без применения побоев и специальных пыток. По сути - постоянная пытка голодом. И она продолжается не день и не два, но пятнадцать суток. Потом еще пятнадцать суток. Потом еще.
  Как пополняет организм нехватку энергии, необходимой ему для нормального существования? Он поедает сам себя, все свои запасы. Очень быстро все энергетические запасы, накопленные телом на "черный день", расходуются. А ведь в зоне нас кормили так, чтобы мы еле ноги волочили. Так что большинство запасов ушло из тела еще в зоне. И вот теперь, в ШИЗО, организм доедает свое собственное тело до конца. Сколько дней можно выдержать такой режим питания и остаться в живых?
  
  Меня посадили в смешанную камеру мужиков-козлов. Тут в основном сидят пьяницы, драчуны (из козлов) и отказчики от работы (из мужиков). Предполагалось, что козлы, верные своему собачьему служебному долгу, будут вдвойне свирепы в камере ШИЗО и начнут прессовать тех, кто отказывается от работы. На этом строился расчет начальства, когда меня "закрывали" в ШИЗО. Они надеялись, что "диета" ШИЗО и общение с его свирепыми обитателями быстро сломают меня.
  Эти расчеты были обоснованы не только блестящим результатом по Болонкину. Сидящие в ШИЗО и ПКТ не просто уголовники, но сливки зэков, отличающиеся своим необузданным нравом. Я бы назвал их наиболее диким и кровожадным зверьем среди тех, кто вообще попадает в тюрьму и в зону. И вот меня, как когда-то пророка Даниила, бросают в клетку к свирепым хищникам: "Ну, посмотрим, что этот еврей запоет теперь!"
  
  Козлов в ШИЗО чаще всего сажают после сильной пьянки. И они долго отходят в камере и с похмелья мучаются и страдают. Им бывает не до разборок, сами еле живы. Я "заехал" в камеру, где было еще двое. Один почти без чувств валялся в углу, тяжко стонал, "помирал". Успокойтесь, никто его не бил. Он был с очень сильного перепою.
  Видимо, он был какой-то большой шишкой даже для цветных. Прапора обходятся с ним очень внимательно. Пытаются с ним заговорить, посочувствовать, интересуются здоровьем, самочувствием. Но он, бедняга, совершенно "лыка не вяжет". Чтобы хоть как-то угодить, ему в камеру "набросали" несколько буханок хлеба - все, чем прапора могут к нему подластиться. Но он хлеб не ест, валяется бревном и подкладывает буханки хлеба под голову вместо подушки. Раскрошившийся хлеб усыпал пол камеры.
  Спустя двое суток он постепенно приходит в себя, рассказывает. Он расконвоированный. Его свободно выпускают из зоны. Там, вне зоны, он так сильно напился, что не вернулся к вечерней проверке, - валялся где-то пьяным. А это уже побег. Его нашли, вернули в зону, чтобы замять дело о побеге, посадили в ШИЗО, пока протрезвеет.
  На воле, до посадки, он работал начальником республиканского рыбнадзора. Многие в Бурятии зависели от него. Рыбнадзор в Бурятии - это основной поставщик рыбы и икры к столу республиканского начальства. Рыбнадзор имеет свободный доступ повсюду и, в первую очередь, на рыборазводный завод. Завод стоит на реке Селенга, впадающей в Байкал.
  Омуль, красная рыба идет на нерест из Байкала в верховья Селенги. Рыборазводный завод представляет собой серию огромных ловушек, заводей для рыбы, идущей на нерест. Здесь рыбу вылавливают, выдавливают из нее икру и молоки для выведения и выращивания мальков. Во время нереста в ловушках завода скапливается сотни тонн рыбы. Вот сюда-то и приезжает рыбнадзор. Свои сети он забрасывает в рыбьи ловушки, в которых рыбы больше, чем воды. В сети ее набивается столько, что их можно тащить только мощной лебедкой. Рыба распределяется по начальству. Рыбнадзор Бурятии пользуется большим авторитетом, почетом и уважением в республике.
  
  Мой сосед по ШИЗО как-то по пьяной лавочке сильно избил свою жену, дочь какого-то большого республиканского партийного бонзы, благодаря которому он и работал на блатном месте начальника рыбнадзора. За это он получил свои полтора года. В зоне его очень уважают и побаиваются. Прапора перед ним сильно прогибаются. Когда он протрезвеет и выйдет из ШИЗО, все опять побегут к нему со своими просьбами.
  
  Так кого же прапора бьют? Бьют жестоко и с большой охотой. Много позже, набравшись опыта ШИЗО, я узнал, что прапора с пристрастием бьют только козлов, сделавших на них донос.
  По пьянке ли, по глупости, от обиды или из страха, козлы, которые греются через прапоров, иногда сдают их куму. Вот тогда-то пощады от прапоров не жди. Эти случаи избиений в ШИЗО я наблюдал неоднократно.
  Избиения производились также и в тех случаях, когда кто-то поднимал руку на цветных, на тех же прапоров, угрожал расправой. То есть избивали только тех, кто в той или иной мере глубоко задевал личные интересы прапоров. Я ни разу не видел, чтобы прапора избивали кого-то по приказу администрации, по идеологическим соображениям и тому подобное. Особенно строптивым надевали наручники, сажали в камеру, но не более. В большинстве таких случаев администрация предпочитала устраивать избиения руками козлов.
  Но вначале мне, не понимавшему, что происходит, за что человека избивают, вся эта экзекуция, стоны и крики избиваемого, ругань избивающих казались ужасными.
  
  Итак, я в ШИЗО среди озверевших зэков на строгой голодной диете. Один день хлеб и вода, другой день - хлеб и каша, пожиже той, что в зоне, - коричневая водица.
  Грязная, вонючая, полутемная камера 24 часа в сутки, все дни недели, никаких выводов на свежий воздух. Тут любое миролюбивое существо взбесится. А эти, уже изначально бешеные? Чего от них можно ожидать? Именно на это и рассчитывало начальство зоны.
  
  Вхожу "во вкус" ШИЗО
  
  Вначале голод донимает очень сильно. Но позже "втягиваюсь", привыкаю. Намного труднее привыкнуть к замкнутости пространства, навязанному обществу диких соседей и до крайности ограниченному числу внешних раздражителей.
  Хорошо сидеть в камере "интроверту", человеку, обращенному своими мыслями больше вовнутрь себя, чем наружу. Ему достаточно собственных мыслей и чувств. Внешние раздражители ему ни к чему, он не нуждается в общении. Все, что извне, лишь отвлекает его, мешает спокойно "гонять масло".
  Я интроверт. Мои соседи по камере только мешают мне общаться с самим собой, отвлекают от интересных мыслей, не дают сосредоточиться на них. Хорошо быть в камере совсем одному, наедине с самим собой, чтобы никто не отвлекал и не мешал общению с моим внутренним "я". Как же мне мешают, надоедают мои соседи по камере.
  А "экстраверту" подавай общение с кем-нибудь извне. Он умирает без общения. Он боится остаться один на один с самим собой. Он пристает ко всем вокруг с разговорами, рассказами, вопросами, спорами. Он "достает" и меня, отвлекая от размышлений, от внутреннего сосредоточения, беседы с самим собой.
  Чтобы как-то отключиться от болтовни соседей, я выбираю свободный участок пола, если такой можно найти, и начинаю ходить от стены к стене. Свободного места в камере очень мало. Соседи либо болтают, либо спят, чтобы как-то скоротать медленно тянущееся время. Они лежат вповалку на полу и пытаются уснуть.
  В лучшем случае мне удается найти узкий участок пола длиной метра в два, свободный для хождения. И я начинаю ходить от стены к стене, три шага вперед, разворот, три шага назад. Я скорее качаюсь, чем хожу, равномерно качаюсь от стены к стене, как маятник. Я вспоминаю бурого медведя в крошечной клетке Харьковского зоопарка, куда мы часто водили наших детей. Теперь я хорошо его понимаю. Сейчас я сам в его положении - заперт в тесной клетке, и мое тело жаждет хоть какого-то физического движения, нагрузки, деятельности.
  Я прикидываю свою линейную скорость. Она вряд ли превышает 2-3 километра в час. Мне удается ходить каждый день по 5-6 часов, а это 12-15 километров в день. За свои пятнадцать суток я пройду около 200 километров. А там, если закроют еще, пойду дальше. Я равномерно качаюсь от стены к стене, три полных шага вперед, разворот через плечо, три полных шага обратно и новый разворот.
  Постепенно, убаюканный этим качанием, я ухожу мыслями далеко-далеко от этой камеры. Я уже не слышу "базара" моих соседей, я уже давно не с ними. Я глубоко погружен в свои мысли, воспоминания. Я вошел в свой "персональный компьютер", наполненный картинами прошлого, от самого детства и до нынешних дней. Я плыву по волнам своей памяти, моих прошлых переживаний, ощущений, приятных и тяжелых, радостных и горьких. Все моя память в моем полном распоряжении.
  Как легко и как интересно погружаться в воспоминания, в прочитанные книги, в математические выкладки, в физические расчеты, вспоминать стихи и прозу, получать наслаждение, подробно перебирая в памяти строку за строкой, рифму за рифмой. Что может быть прекрасней, что еще может дать такое глубокое наслаждение!
  Я уже вне этой вонючей камеры, я вдали от этих давно не мытых, голодных и злобных людей. Я сижу на берегу веселой звенящей речки. Солнце блестит, отражаясь в ее струях. На дне тускло светится разноцветная галька, тянутся, раскачиваясь по течению, длинные зеленые волосы подводных растений. Пескари заняты своей возней. Красноперка стоит против течения, пытаясь удержаться на одном месте в речном потоке, который набегает, принося ей в рот всякую мелкую живность. А на берегу, в траве, лежат в засаде две толстые жабы. Стрекозы, блестя на солнце прозрачными крыльями и слегка потрескивая, носятся над поверхностью воды, присаживаясь на мгновение на нависшие над водой высокие тонкие стебли, раскачиваемые легким ветром. В небольшом тихом затоне жуки-водомеры исполняют различные "па", как конькобежцы на льду.
  Боже, какая тишина и благодать. Я готов просидеть здесь, на берегу, наверное, целую вечность...
  Меня будит, выводит из глубокого транса стук кормушки. Обед.
  Сегодня на обед нам выдают полбуханки хлеба, 400 граммов, и миску теплой воды. Делю хлеб на три части. Одну часть я съем сейчас. Две другие оставлю на ужин и на завтрак. Так я вырабатываю самодисциплину и выдержку. Бороться с голодом легче, если время от времени подкармливать тело маленьким кусочком хлеба.
  Со временем я настолько "втягиваюсь", что начинаю делить хлеб на четыре части, - так, что ко времени получения новой пайки у меня еще остается кусок хлеба со вчерашнего дня. При таком режиме питания я чувствую себя великолепно. Мне хорошо в камере - еды вдоволь, воды - хоть залейся, три миски в день. Что еще нужно для животного в образе человека?
  Часть хлеба, выделенную на обед, я медленно, не торопясь, поглощаю, запивая тепленькой водой из миски. Остаток хлеба кладу на окно. К вечеру он там подсохнет и станет сухариком - настоящим деликатесом.
  Не все следуют моему примеру. Большинство съедает свой хлеб тут же, немедленно - "оцень кусать хоцетца". Ну да, "голод не тетка". Трудно удержаться, чтобы тут же не съесть весь хлеб. Съедаешь его, и острое чувство голода уходит на время. Но через 3-4 часа голод возвращается сильнее прежнего, а есть уже нечего.
  Я усиленно пропагандирую разделение пайки хлеба на порции. Так легче жить. Но ведь у каждого свой организм, свои потребности, свои никому не известные ощущения. "Не лезь со своим уставом в чужой монастырь".
  Остаток моей пайки - это провокация. Люди в камере голодные, истощавшие, а у них перед носом лежит кусок хлеба. Очень трудно удержаться от соблазна и не съесть его.
  Ночью кто-то съел мой хлеб. Узнав об этом, охотники до разборок сразу начинают поиск виновных в крысятничестве и наказание. Но как найти? Да очень просто, кто слабый и забитый, того обвиняй и тут же наказывай. Заодно и собственный стресс подлечишь, пар выпустишь.
  Приходится вмешаться мне, старшему по камере. В конце концов, тут и моя вина есть. Ведь это я спровоцировал человека остатком своего хлеба. Я прекращаю разбирательство:
  - Я хорошо понимаю того, кто это сделал. Мне и самому есть охота. Но впредь, чтобы это дело не смахивало на крысятничество, я прошу того, кто очень голоден и не может сдержаться, подойти ко мне и попросить этот хлеб. И я дам. Вот и все. А воровать нехорошо. За это сильно наказывают.
  
  Привыкнув к режиму питания ШИЗО, я иду дальше. В знак протеста против моего ареста и в поддержку всех политических заключенных в первое воскресенье каждого месяца я провожу суточную голодовку. Хлеб и кашу, если ее раздают в этот день, я отдаю соседям по камере.
  Раздел пайки хлеба, голодовки протеста, пост в Йом Кипур, придают мне дополнительную, необычайную силу. Теперь я нахожусь в камере ШИЗО, как у себя дома. Мне здесь хорошо. Я давно потерял счет дням. Дни за меня считает начальство. Это они раз в 15 суток приходят ко мне и дают расписаться под очередным постановлением о продлении ШИЗО еще на 15 суток. Но с таким же успехом они могли давать мне на подпись свои бумаги каждые 20 или 37 дней. Я счет дням не веду. Это их забота, а не моя. Мне теперь все равно. В ШИЗО я у себя дома.
  После первой "пятнашки" (15 суток) я самый старый сиделец в камере, "пахан". Новенькие слушаются меня, не бунтуют. А чего тут слушаться? Какая тут работа?
  Раз в неделю вынести парашу, прибрать в камере и... санитария - борьба со вшами. Многие из зоны приносят вшей. Спят в камере на одних нарах, на полу, тесно прижимаясь друг к другу, чтобы согреться. Вши переползают от одного к другому. Я, с таким трудом победивший вшей в зоне, не хочу опять заводить их у себя. Я не хочу, чтобы и у других они водились.
  Каждый день, сразу после "обеда", я устраиваю санитарный час. Я предлагаю всем раздеться донага и начать тщательное обследование своей одежды на предмет поиска и уничтожения заразы.
  Еще в зоне я понял, что когда кому-то одному предлагают на виду у остальных раздеться и искать вшей, то это воспринимается как оскорбление и унижение. А вот когда все раздеваются и начинают поиск вшей, то это санитарно-гигиеническое мероприятие. Никто ведь не интересуется, нашел ты у себя что-то или нет. Делай, как все, да и только. Ну а если ты действительно найдешь у себя что-то, то никому до этого нет дела, - все заняты своим собственным бельем. А тебе-то еще лучше, нашел - уничтожь заразу, и только.
  И хотя я чист, но вместе со всеми я тоже раздеваюсь и веду поиск. Я подаю пример остальным. Через час операция заканчивается, и я даю отбой. Этот час вносит некоторое разнообразие в наш унылый камерный быт.
  
  Чем занимаются люди в камере? Немного болтают, рассказывают о себе, о своей жизни, за что сидят и как попались. Народ молодой, рассказывать особенно не о чем, еще и не жили. Правда, отсутствие жизненного опыта часто компенсируется яркостью и необычайной детальностью тех скудных событий, которые успел в своей жизни пережить рассказчик.
  Большую часть времени все спят вповалку на полу. Добро, пол дощатый. Прапора спать не позволяют, но им недосуг весь день заглядывать по камерам и подымать лежащих. Так, иногда покричат для острастки, а потом спи - не хочу.
  Я использую "мертвый час" для челночных прогулок и очень рад, когда все угомонились и отправляются спать. Я начинаю "свой поход" - раскачивание и погружаюсь в транс воспоминаний, размышлений над прочитанными книгами, расчетами, "гоняю масло".
  Зэки не любят и даже боятся "гонять масло", считая, что это вредно для психического здоровья. Я же получаю от этого занятия огромное удовольствие.
  
  Сейчас, вспоминая то мое погружение в самого себя, я понимаю, что оно сродни нынешнему погружению в Интернет, но то был мой собственный Интернет, нейронный - neuron.net - который находился во мне самом, в моей памяти. Нейронная сеть, в которую я погружался ежедневно, по многу часов, в течение полутора лет, проведенных в ШИЗО и ПКТ, была всегда со мной, и чтобы окунуться в нее, мне нужно было только желание и время для настроя.
  
  "Империя наносит ответный удар"
  
  Начальство зоны тем временем не дремало. Оно твердо намеревалось сломить меня и вынудить к раскаянью.
  Выше я цитировал письмо с упоминанием "гастрита".Тоже мне болезнь в тюрьме. Смешно даже говорить об этом. Это как насморк во время тяжелых боев в окопах Сталинграда. Да в зоне 100% зэков больны на этом уровне или еще хуже. Просто они об этом не знают, и их никто не обследует. Чего же вдруг такая забота обо мне?
  Администрация зоны разработала план штурма. Его цель - "убить сразу двух зайцев": а) удалить Полю из Выдрино; б) оказать на меня мощное психологическое давление. Ни я, ни Поля об этом не догадываемся. От неожиданности удар еще страшнее.
  Однажды утром меня неожиданно "выдергивают" из камеры ШИЗО, где я сижу уже суток 25-27, счет давно потерян. Грязного и чумазого, как последняя свинья, вонючего, как скунс, меня ведут на вахту.
  Мне навстречу широко улыбается незнакомый холеный человек в штатской одежде. Он необычайно рад мне, моему чумазому виду, моему отвратительному запаху. Рядом с ним за соседним столом сидит Саутин, пьяный в драбадан.
  Незнакомец находится в необычайно приподнятом расположении духа. Видимо, все происходящее доставляет ему огромное удовольствие. Он весь сияет. Несомненно, мой внешний вид и мой запах являются одной из причин его светлой радости и нескрываемого веселья. Интересно, что он совершенно не замечает, что рядом с ним в комнате находится, мучается, тяжко страдает, умирая от неожиданно прерванного страшного запоя, несчастный Саутин.
  Незнакомец с трудом сдерживает себя, чтобы не рассмеяться громко, в голос, буквально прыскает от смеха. Представившись прокурором Бурятии по надзору Гришиным, он заявляет:
  - Ваша жена постоянно жалуется в МВД СССР и Прокуратуру СССР по поводу дурного обращения с вами на Выдрино. Мне поручено проверить, обоснованы ли ее жалобы, и дать ответ. Я здесь с проверкой.
  Гришин, широко улыбаясь мне в лицо, теребит руках крошечные светло-серые красивые валеночки на ребенка лет трех-четырех. Неожиданно он останавливается и меняет тему. Показывая на детские валеночки, которые, судя по его настроению, ему очень нравятся, он спрашивает:
  - Нравятся? Правда, хороши!? Это мне у вас в зоне сделали ваши умельцы-мастера. Расстарались для моего сыночка.
  Он с благодарной улыбкой поворачивается к Саутину, который тупо уставился перед собой в стол застывшим стеклянным взглядом.
  А на Саутина невозможно смотреть без содрогания. Беднягу потревожили во время страшного запоя. Его лицо густого краснокирпичного цвета. Глаза налиты кровью так, что кажется, она сейчас начнет капать из глаз прямо на стол. Он не может произнести ни слова. С огромным трудом он сидит на стуле, упираясь обеими руками в стол.
  Входит шнырь, вносит трехлитровую бутыль черного, как смола, чифиря. Наливает полный граненый стакан пойла и подает Саутину. Тот залпом выпивает чифирь, и шнырь наполняет стакан заново. Саутин выпивает и его, но, видимо, это ему никак не помогает. За все время встречи с Гришиным он не изменил своей позы и не произнес ни единого слова, как будто потерял дар речи. Окаменел.
  А Гришин продолжает, поигрывая валеночками:
  - Я приехал разобраться на месте с жалобами вашей жены на администрацию исправительно-трудовой колонии. И тут выяснилось, что ее арестовали при попытке дать взятку официальному лицу, главному врачу колонии Березову. Сейчас ваша жена находится под арестом, и спасти ее может только ваше искреннее раскаяние в содеянных вами преступлениях. А иначе она, так же, как и вы, окажется за решеткой, и надолго.
  Я сижу против него, оглушенный этим известием, изо всех сил стараясь сохранить на лице спокойное выражение. Думаю, что это мне удается, так как я настолько чумаз, что мало кто мог бы обнаружить на моем перепачканном лице хоть какое-то выражение.
  - Мне не в чем раскаиваться, - отвечаю я, уже чисто автоматически.
  - Ну, тогда я не смогу заступиться за вашу жену перед администрацией выдринской колонии. Ее будут судить, - отвечает Гришин. - Идите и хорошо подумайте.
  Он явно издевается надо мной. Развитие событий с Полей и мой внешний вид после 25 суток непрерывного ШИЗО привели его в необычайно веселое расположение духа. Он чувствует себя победителем, предвкушая дождь наград и поощрений, который обрушится на него в ближайшее время.
  
  Меня увели в камеру. Я был в самом подавленном состоянии за все годы жизни.
  "Боже мой, - думал я, - что случилось с Полей? Можно ли вообще верить Гришину? Ведь такому соврать, что плюнуть. И все-таки, что же произошло? Что с Полей? Где она? Где дети? Что будет, если ее действительно арестовали?" В голове хаос мыслей: "Что делать? Как помочь Поле? О "раскаянии" не может быть и речи. Может быть, вся эта история придумана только для того, чтобы выжать из меня покаяние, "расколоть" меня?.. Не будем торопиться. Подождем, посмотрим, как будут развиваться события дальше. Правда, вестей ждать неоткуда. Письма в ШИЗО не разрешаются. Остается надеяться лишь на какие-нибудь намеки, которые, может быть, просочатся через дежурных прапоров. Здесь, на Выдрино, всем все известно. Не может быть, чтобы такое событие, как арест Поли, прошло незамеченным для прапоров. Злобное ехидство, злую радость или, наоборот, тень сочувствия, - хоть что-то я должен почувствовать в их обращении со мной... А ведь никакого намека, никакого следа изменений в отношении себя я не заметил. Значит, Гришину доверять нельзя. Нужно подождать".
  
  Встреча с Гришиным не прошла бесследно. Сообщение об аресте Поли меня сильно потрясло, вопреки всем холодным рассуждениям и выводам, приведенным выше. Это случилось скорее на уровне подсознания, в то время как все мои логические размышления были плодом трезвого сознания, которое, по-видимому, не имело большого влияния на подсознание.
  Человек не компьютер. Его логические выводы недостаточны, чтобы полностью определить его внутреннее состояние, его чувства, все то, что мы относим к нашему подсознанию.
  Удар, нанесенный мне этим сообщением, был настолько силен, что я не смог полностью скомпенсировать его холодными логическими выводами. Несмотря на всю "трезвую" логику, в душе, в моем подсознании, сохранился тяжелый горький осадок, который проявил себя весьма странным образом. Произошел некий психический феномен.
  Я вдруг поймал себя на том, что с некоторого момента все мои мысли, переходя в слова, становились рифмованными строчками.
  Это был какой-то вид легкого помешательства, результат перенесенного сильного стресса. Я ко всему придумывал рифму. Я, как Васисуалий Лоханкин, стал рифмовать все свои мысли, рассуждения, всю свою внутреннюю речь.
  Вначале, я лишь потешался над собой: "Ну и ну! Во, дает!" - говорил я сам о себе, о моем втором "я", которое рифмовало все подряд. Но потом это состояние настолько захлестнуло меня, что я уже не мог просто потешаться над собой с улыбкой стороннего наблюдателя. У меня возникло неудержимое желание, прямо зуд какой-то, записывать свои рифмованные мысли. Это стало наваждением. Я еще посмеивался над собой, но уже ничего не мог поделать. Это было выше моих сил.
  Хорошо, что в ШИЗО нет ни бумаги, ни карандаша. Это спасло меня от написания многих томов рифмованного бреда. А ко времени, когда меня перевели в ПКТ, где и бумага и ручка разрешены, мой позыв к стихосложению сильно пошел на убыль, и остались лишь едва дымящие, прогоревшие головешки от былой "пламенной страсти". Но и они были полностью затушены, залиты руками умелых пожарных из КГБ, которые изъяли тетради с моими рифмами и положили их в неведомое мне очередное уголовное дело.
  А пока... я сидел в камере ШИЗО, как у себя дома. Все вокруг стало родным и знакомым, как будто бы я прожил здесь всю свою жизнь.
  
  Но что с Полей? После той единственной встречи с сияющим как майское солнце Гришиным, я не получал ни от кого никаких известий о ней. Даже прапора, простые парни, которые вряд ли смогли бы долго хранить тайны такого рода, были абсолютно индифферентны ко мне, а это означало, что им ничего не известно о моей жене, и, значит, с ней ничего экстраординарного не происходит.
  От всей истории с Полиным арестом у меня остался лишь синдром навязчивого рифмования. Иных побочных эффектов этого удара я в себе не наблюдал.
  Так что же было с Полей в действительности? Лишь спустя два года, уже после освобождения, я услышал от Поли рассказ о событиях тех дней.
  
  Помощь заключенным в зоне, "грев", был вопросом денег. Есть деньги - есть помощь. Казалось бы, чего проще! Но Поле никак не удавалось сделать то, что делали все вокруг. Что бы она ни предпринимала, к кому ни обращалась, никто не брался доставлять "грев" для меня. Все отказывались, как только узнавали, что речь идет обо мне. КГБ запугал жителей Выдрино, наглухо перекрыв все подходы ко мне.
  Алла, у которой поселилась Поля, тоже пыталась помочь. У Аллы были две подруги: Зина и Надя.
  Зина рассказала Поле о том, что еще недавно здесь сидел ее племянник. Зина регулярно имела с ним внеочередные свидания и переслала ему несколько посылок. Оплачивала она этот грев "натурой" - сексом с замполитом зоны Ивановым.
  Надя была женой главного инженера выдринской лесоперевалочной базы. Она свела Полю с главным врачом санчасти зоны Березовым и попросила его о помощи. Березов обещал подумать. Однажды Березов на мотоцикле заехал за Надей и Полей и повез их к себе на дачу, в тайгу: "Чтобы можно было спокойно поговорить, и никто нам не мешал".
  По совету Нади Поля купила две бутылки водки, "чтобы разговор получился". Дача была далеко в тайге. Приехали. Поля и Надя стали просить Березова о помощи. Березов сказал, что случай очень трудный, но помочь можно, хотя для этого понадобятся огромные деньги. Он назвал фантастическую сумму в 10,000 рублей, объяснив, что ему придется "купить", "задействовать" множество людей. Для большего правдоподобия он даже пытался сделать "калькуляцию" расходов: такому-то купить поросенка, такому-то - кирпич, кому-то пристроить веранду и тому подобное.
  Уже в начале разговора Поля заметила, что Березов сильно пьян. А Надя подливала ему еще водки, так что Березов скоро стал совсем плох и пошел на улицу в туалет.
  Когда он вышел, Поля услышала на втором этаже дома громкую возню. Она поняла, что они в доме не одни и что Березов все заранее подстроил. Тогда она сказала Наде, что Березов совершенно пьян, и в таком состоянии с ним не о чем разговаривать. Нужно идти домой, и немедленно. Надя была против: оставалось еще много не выпитой водки. Но Поля настаивала, и они ушли, сбежали. На этом дело закончилось.
  Еще через несколько дней, поздно вечером, когда Поля уже спала у себя в комнате, в дом Аллы постучали. На пороге стоял Березов. Он попросил Полю. Алла сказала, что Поля уже спит.
  - Ничего. Разбуди. Это срочно, - настаивал он.
  Алла разбудила Полю и объяснила, в чем дело. Поля накинула на себя халат, пальто и вышла за дверь. Березов отозвал ее в ближайший скверик и заявил:
  - Твой муж в очень тяжелом состоянии, при смерти. Положение критическое. Ему срочно нужны лекарства. Я завтра еду в Иркутск и могу достать то, что ему необходимо. Но мне нужны деньги. Дай мне тысячу рублей.
  - Но у меня нет таких денег. Остались лишь деньги на обратный билет. Ты погоди, завтра я свяжусь со своими родственниками, друзьями и, может быть, наскребу рублей двести.
  Сильные сомнения терзали Полю, особенно после неудачного визита на дачу. Но, с другой стороны, если есть хоть один шанс из миллиона, как можно такую возможность упустить?
  - Нет ждать до завтра-послезавтра нельзя. Деньги нужны прямо сейчас, - давил Березов. - Знаешь что? Я тут подожду, а ты сходи и принеси мне сейчас все, что у тебя есть.
  Поля вернулась в дом, объяснила Алле, что Березов просит денег на лекарства мужу, который при смерти. Она выгребла все деньги, что у нее еще оставались, где-то рублей 120, и вышла в ночь, к Березову.
  - Ну что, принесла? - с нетерпением спросил Березов.
  - Да, вот. - Поля протянула ему деньги.
  Березов схватил их и закричал: "Понятые!" В ту же секунду ночь осветили десятки прожекторов. Из окружающих кустов повыскакивали люди в форме, обступили Полю и Березова. Полю задержали и повели в штаб колонии. В штабе был составлен протокол об изъятии взятки в размере 120 рублей, которую Поля дала для подкупа должностного лица при исполнении его служебных обязанностей. У Поли взяли подписку о невыезде, забрали паспорт.
  Подписка о невыезде, мысли о следствии и суде полностью обескуражили Полю. Рано утром следующего дня, поймав на трассе попутку, она поехала в районный центр - поселок Кабанск. Там Поля пошла в прокуратуру и написала заявление о провокационном нападении, совершенном администрацией выдринской зоны. Она описала все события той ночи и указала на хозяев квартиры, которые могли подтвердить ее слова.
  Затем, чтобы не дать властям повода для обвинений в нарушении подписки о невыезде, успокоиться и не допустить дополнительных допросов и психологического давления, Поля вновь вышла на трассу, села на проходящий лесовоз и на нем заехала в глухую таежную деревню, где провела три недели, приходя в себя. Затем она вернулась в Кабанск, в прокуратуру, выяснить, что с ее жалобой. Жалобу уже рассмотрели, допросили по этому делу Аллу и Павла. Все факты, изложенные в ее заявлении, подтвердились, и дело о "взятке" Березову прекратили за недоказанностью.
  Поля вернулась в Выдрино. Алла и Павел рассказали, что их с большим пристрастием допрашивали, как было дело. Пытались нажать, чтобы они отказались от своих показаний или изменили их. Но они подтвердили показания Поли. У них спросили, не агитировала ли их Поля за выезд в Израиль (убогая фантазия администрации зоны). Они категорически отрицали, что у них с Полей были разговоры на эту тему.
  В Выдрино Полю пригласили в корпус администрации колонии и вернули деньги и паспорт, изъятые той ночью. Поля благополучно вернулась в Харьков.
  
  Меня до сих пор интересует вопрос - что это было такое? Провокация руководства колонии, чтобы отпугнуть Полю и не дать ей осесть в Выдрино? Была ли это бурятская самодеятельность, еще одна попытка надавить на нее и на меня с тем, чтобы вынудить к покаянию? Или же - операция, проведенная по указанию КГБ с той же конечной целью - моим покаянием?
  Я склоняюсь к мысли, что это была местная инициатива, попытка отвадить Полю от Выдрино, а заодно - еще раз надавить на меня. Если бы это была операция КГБ, он бы не допустил ее быстрого прекращения. По этой же примете я не могу усмотреть здесь работу Бурятского МВД. Прокуратура Кабанского района в этом случае поддержала бы провокацию до конца, а она не одобрила методов, которыми действовала администрация колонии и результатов, добытых ею.
  Значит, это была чисто выдринская инициатива. Администрация колонии попыталась этим маневром убить сразу двух зайцев:
  1. Отпугнуть Полю от Выдрино и пресечь ее попытки пробить канал ко мне в зону; начни он действовать, у администрации могли быть большие неприятности со стороны КГБ.
  2. Оказать сильное давление на Полю и через нее - дополнительное давление на меня с попыткой выжать из меня раскаяние; появление в зоне прокурора по надзору Гришина и его заявление о том, что Поля арестована, - лучшее доказательство этого.
  Следует признать, что комбинация, кто бы ее ни выполнил, нанесла сильный психологический удар по Поле и по мне.
  
  Прошло двадцать лет после тех тяжелых событий в поселке Выдрино на берегу Байкала. Это пропасть времени. Столько с тех пор в нашей жизни было других событий, тяжелых и радостных. Половина нашей совместной жизни осталась позади после той ужасной ночи, когда из темноты выскочили люди с яркими прожекторами. Но Поле до сих пор необычайно тяжело вспоминать те минуты и дни. Она и поныне категорически отказывается возвращаться к своим мыслям и переживаниям тех дней. Они оставили глубокий, не затянувшийся рубец в ее сердце.
  Можно себе только представить, о чем она думала в те часы и дни. И все это из-за меня, вовлекшего ее в эту страшную историю со всеми ее ужасами и страданиями. До конца своих дней я не смогу искупить вину перед Полей.
  
  ПКТ. Первые впечатления
  
  Мой ШИЗО, тем временем, длился и длился. Далеко позади осталась первая тюремная годовщина. Я давно потерял счет дням. Я врос в эту камеру, в этот распорядок, в этот быт, повиснув во временном пространстве ШИЗО, как межзвездный корабль висит в бесконечности космоса, путешествуя к далекой галактике.
  Менялся состав сидящих в камере. Люди приходили, рассказывали свои истории, мучились голодом и холодом, уходили, уступая место другим, а я все сидел и сидел. Я давно стал старожилом, хозяином, паханом. И если я замечал движение времени, то только вот по этим сменам людей, наполнявших мою камеру и уходивших из нее в зону. Я даже перестал протестовать по поводу нарушения сроков содержания в ШИЗО. Администрация постоянно давала мне на подпись какие-то бумаги, в которых отмечалось, за что и на сколько я наказан ШИЗО в очередной раз.
  Но... пришло время, и даже беспредельная выдринская администрация посчитала, что дальше перегибать палку своего беззакония, пытать меня голодом, она уже не может. Это случилось 13 октября 1982 года. Мне зачитали приговор суда, который по жалобе и просьбе администрации колонии приговорил меня к тюремному заключению (ПКТ) как злостного нарушителя дисциплины и правил пребывания в колонии. В доказательство этих нарушений администрация привела тот факт, что она была вынуждена многократно наказывать меня за мои выходки, помещая в штрафной изолятор. Но и это не помогло. Я продолжал свои нарушения, и бедной администрации теперь ничего не остается делать, как обратиться в суд за разрешением изолировать меня на шесть месяцев во внутреннюю тюрьму. Суд, осознав проблемы администрации, связанные с моим упорным стремлением нарушать дисциплину и правила поведения в колонии, согласился поместить меня на полгода во внутреннюю тюрьму.
  Грязного, чумазого, два месяца не мытого, меня вывели из камеры ШИЗО в коридор и через десять шагов завели в камеру ПКТ - внутреннюю тюрьму.
  Это была смешанная камера, в которой сидели мужики и пацаны. Был и один козел. Камеры блатных и козлов были переполнены, и теперь их сажали к мужикам, которых в ПКТ было немного.
  Количество зеков в камере ПКТ бывает разным. Мне пришлось побывать и среди двух и в числе восьмерых. Вообще-то, она рассчитана на четверых. Так что, когда в камере скапливалось восемь человек, то было очень тесно, и дышать становилось нелегко, если не сказать больше.
  
  И вот, еще минуту назад "пахан" в своей камере ШИЗО, я опять стал новеньким в камере ПКТ.
  Камеры ШИЗО и ПКТ были идентичны. Те же размеры, та же планировка, то же здание. Но контраст между ними оказался совершенно разительным.
  Главным впечатлением был... уют. Да, да, именно уют. Переселение из ШИЗО в ПКТ напомнило мне переход из общего вагона поезда в мягкий вагон СВ. Купе вроде бы того же размера, что и отсек в общем вагоне, а вот оформление уже совершенно иное. Точно так было и в данном случае. Я пришел с проходного двора, где никакого "уюта", кроме параши, куда все "залетают" на пять, семь, десять суток и айда обратно, в зону. Такого мамонта, как я, отсидевшего два месяца, в расчет не берем. В "проходном дворе" ШИЗО ничего из одежды, кроме робы и тапочек, иметь не разрешено. Никакой воды и гигиены два месяца. И что же я первым делом встречаю в камере ПКТ? Перед моими глазами умывальник, висящий над парашей. Настоящий умывальник, и в нем есть вода.
  О-о-о! Вода! Какое блаженство! Я уже забыл, что это такое. Но и это не все. Тут есть мыло. Я пытаюсь хоть немного оттереть свои чумазые руки, лицо, шею. После двух месяцев перерыва воде не сразу удается сделать свое дело.
  А вот и полотенце. Не махровое, конечно, вафельное, но настоящее полотенце. Всласть накупавшись над парашей, я с удовольствием вытираюсь и уже чувствую себя совершенно обновленным. А что же будет, когда придет банный день? Даже представить себе трудно.
  
  Меня встречают дружелюбно, но настороженно. Я ловлю на себе молчаливый взгляд хозяев камеры. Вши есть? Нет, нет - отвечаю я вслух на их молчаливый вопрос, - вшей нет, и два последних месяца их не было не только у меня, но у всех, кто побывал в моей камере. Я следил за этим строго.
  Мне дают "сменку" - пару белья переодеться, чтобы совсем уже обновиться. Мне дают также чьи-то штаны и куртку. Кто-то ушел в зону и оставил одежду для таких бедолаг, как я.
  Кроме полотенца, мыла, газет, книг и журналов, на стенах развешены картинки, вырезанные из журналов, на столике лежит печенье, сахар, табак.
  Я попал в "хорошо обжитую, обустроенную квартиру" с некоторой претензией на уют. Сразу видно, что в ней живут серьезные люди, которым некуда торопиться. Они остановились здесь всерьез и надолго.
  Чем еще поначалу поражает ПКТ? Здесь кормят каждый день, утром и вечером дают чай. Это не зоновский "курорт", но пытка голодом кончилась. И хотя я уже отвык от еды, "втянулся" не есть, привыкать к еде легче, чем к голоду.
  Мне не видно, как я выгляжу со стороны. Только позже, когда один из сидевших в ПКТ проштрафился и его на семь суток отправили в ШИЗО, а потом вернули обратно, вот тогда-то по его лицу, по всему его внешнему облику я увидел, как выглядел сам после двух месяцев ШИЗО.
  Кожа на его лице туго обтягивала кости черепа. Глаза глубоко ввалились, скулы торчали, шея, руки, ноги были тонкими и прозрачными, как у тощего семилетнего ребенка. Там, в ШИЗО, он питался собственным телом, поедая свою плоть.
  
  Прошло четыре дня, и в воскресенье нас повели в баню. Мы шли по зоновскому плацу под усиленной охраной прапоров. Плац был пустым, но отовсюду из-за бараков на нас смотрели сотни пар любопытных глаз.
  Вот и баня. Просторное помещение полностью в распоряжении нашей камеры. Мойся, сколько душе угодно, в течение получаса. За все время пребывания в зоне еще ни разу я так хорошо не купался. Кто сказал, что ПКТ - это плохо? Да это же рай земной!
  Раз в неделю нас выводят гулять в прогулочный дворик, рядом с бараком. Невозможно передать, какое это наслаждение впервые за два месяца вдохнуть свежий воздух! Вот если бы только не курили.
  Да, есть свои отрицательные стороны в ПКТ. В отличие от ШИЗО, тут есть табак и все курят. Курят 24 часа в сутки в камере. Курят те полчаса в неделю, когда нас выводят на свежий воздух. Курят, пока не кончится табак. А кончается табак, начинают стонать и выть - "уши пухнут", становятся злыми и раздражительными. Лезут в драку по любому поводу и без повода. Я не дышал дымом целых два месяца, пока был в ШИЗО. Теперь, в ПКТ, я нагоняю упущенное и ничем другим, кроме табачного дыма, не дышу. Даже на прогулке я вдыхаю морозный воздух , смешанный с дымом. Это издержки "сладкой жизни" ПКТ.
  В ПКТ разрешены газеты и журналы. Вся моя зоновская подписка придет ко мне в камеру - Поля подписала меня с нового года на кучу газет и журналов. Мы на них едим, сидим, спим, укрываемся и все прочее.
  
  ПКТ. Сладкая жизнь
  
  В ПКТ действительно жизнь "сладкая". Один раз в месяц здесь положен ларек. Не густо, всего на три рубля, но ларек. А это уже просто роскошь.
  Я немедленно закупаю ручки, тетради и конверты, сахар и... табак - нужно думать и о братьях своих "меньших", не могущих прожить без курева. Смотреть на их мучения, когда у них кончается табак, нет сил. На этой почве постоянно возникают драки, и даже у меня был серьезный конфликт.
  Но самое главное, ПКТ - это письма! Это вести о семье, о том, что творится во внешнем мире. Кончилось путешествие в отрыве от всего живого. Я вновь на связи с Землей.
  Больше двух месяцев я ничего не слышал о Поле, о детках. Что с ними? Здоровы ли? Что с арестом Поли? Где она сейчас? Я с нетерпением жду писем.
  Раз в два месяца мне разрешено отправлять одно письмо. Значит, из ПКТ я успею написать домой три-четыре письма. А получать могу неограниченное количество. Интересно, сколько писем я получу? Для писем я и купил ручки и тетради. Но не только.
  В ШИЗО я пережил ("перенес на ногах") уже упомянутый рифмопсихический криз, стал думать рифмованными фразами. Любая мысль, возникшая в голове, становилась рифмованной фразой. Причем естественно, без малейших усилий с моей стороны.
  Но в ШИЗО не было письменных принадлежностей, и это спасало меня от непрерывного потока рифм, который обрушивался на меня и из меня же изливался. К тому же начальство довольно долго продержало меня в ШИЗО, и весь первый и самый бурный период "сдвига", когда рифмы буквально фонтанировали, я был без бумаги и карандаша. За это начальству зоны огромное спасибо. Ко времени перевода в ПКТ моя страсть к стихосложению пошла на убыль, поулеглась, а позывы стихоплетства, хотя и давали себя знать, но были уже на излете.
  Тетрадки и ручки, купленные в ларьке, предназначались, в первую очередь, для увековечивания остатков моего "рифмопсихического" заболевания. Я даже рассматривал эти средства (бумагу и карандаш) как своеобразное лекарство. "Вот запишу все эти мысли на бумагу, освобожу себя от рифмованной напасти и выздоровею".
  
  В то время нас в камере было шесть человек. Пятеро курили и сильно страдали, когда табак заканчивался. А я страдал и тогда, когда табак был, - приходилось дышать дымом, и тогда, когда табак кончался, - мои соседи становились злыми и напряженными. Я искренне им сочувствовал.
  Вот почему из трех рублей, разрешенных для закупок в ларьке, я полтора рубля отдал на табак, а остальное потратил на две школьные тетради, две ручки и сахар. Сахар, разумеется, тоже был для всех в камере. Это был "общак". Впрочем, как и все остальное, кроме табака, который был для всех, кроме меня. Тетради и ручки стоили примерно столько же, сколько пачка табака.
  
  Визит ангела
  
  Паханом в камере был злобный мужик, здоровенный жлоб под метр девяносто, на голову выше меня и вдвое шире в плечах. Он напоминал мне неукротимого свирепого быка. В ПКТ попал за свой крутой нрав драчуна и хулигана. И в тюрьму он сел все за то же: сильно избил свою жену и всю родню, которая за нее заступилась. По зэковскому определению - "кухонный боксер". Родом он был из Улан-Удэ, работал там на заводе. Женился, получил квартиру, а потом начал конфликтовать с женой, разводиться и угодил в тюрьму на два года. Он очень забавно рассказывал про то, как делил с женой совместно нажитое добро.
  - Делили мы все так: это ты купил - тебе, а это я купила - мне, и так все, что было в доме: телевизор, холодильник, диван, кресло, кровать. Но вот дело дошло до ковра. Мы купили его вскладчину. Ну, я взял нож и стал резать ковер пополам, чтобы разделить поровну. Я уже дошел до середины и вдруг вспомнил, что когда мы покупали ковер, я как раз получил премию и выходит, что моя доля в ковре была больше. Я так ей об этом и сказал и вырезал ножом из ее части еще кусок, в виде живота. Ей досталась половина ковра с вырезанной в нем дырой.
  Таким был этот человек. Яростным и импульсивным. На зоне он тоже постоянно дрался, пользуясь своей непомерной силой. А когда понял, что дело может кончиться для него плачевно, - прирежут, то устроил еще одну крупную драку, избил нескольких козлов и попал до конца срока (а срок был крошечный - 2 года) в ПКТ, где он мог досидеть спокойно. В камере его зарезать было бы трудно. Да и не нужен он был никому, чтобы его резать.
  Он быстро усвоил, что здесь он безнаказан, стал паханом и правил горлом и своими огромными кулаками. Уже при мне, за какой-то месяц, он успел придраться к каждому из сидящих и избить почти всех, даже попавшего к нам пацана сильно побил, хотя тот дрался с ним до последнего.
  
  Нужно сказать, что прапора следили за нами и большого кровопролития не допускали. Но мордобой - пожалуйста, для внутренней дисциплины и порядка даже полезно, и интересно наблюдать за ним в глазок. Какое-никакое, а все развлечение.
  Мне даже казалось одно время, что как тогда, когда меня бросили в ШИЗО и прапора с любопытством наблюдали, как я там выживу, точно так же и в ПКТ цветные с любопытством ждали, что произойдет. Как я приживусь, не будет ли конфликтов, и чем они кончатся.
  Люди в камере вынуждены жить вместе в течение многих месяцев. А это очень нелегкое дело терпеть возле себя днем и ночью, 24 часа в сутки чужих людей, со всеми их порой отвратительными для тебя особенностями и привычками. Временами очень трудно выдерживать кого-то рядом с собой в течение нескольких месяцев. Но приходится терпеть, нет выхода. Тебя посадили сюда, и не тебе определять, с кем и где тебе сидеть. Сиди и терпи. На то и тюрьма.
  Более того, если кто-то не выдерживает, начинает просить, чтобы его перевели в другую камеру, не важно по какой причине, то это считается высочайшим позором и падением. Это самое большое опускание, которое может случиться, - "выломился из хаты". Человек, который "ломился из хаты", становился объектом жестоких насмешек и издевательств со стороны цветных, а в новой камере, куда его переводят после множества просьб, его место у параши. Таковы законы жизни в ПКТ.
  Вот почему прапора и офицеры с любопытством ожидали, как я приживусь теперь в ПКТ. Я постоянно ловил на себе их любопытные взгляды через глазок - ну что, не пришла еще пора ломиться из хаты?
  Начни я ломиться, Аникеев и Саутин немедленно поставят свое, давно известное условие, - покаяние.
  
  И еще одно обязательное условие моего пребывания в ШИЗО и ПКТ, которое я сам себе поставил. Я ни в коем случае и ни при каких обстоятельствах не должен допускать драки ни с кем, не допускать рукоприкладства в отношении меня самого. Я не мог отвечать ударом на удар, так как это грозило мне новой раскруткой. Начальство легко бы "уговорило пострадавшего" написать заявление против меня, расплачиваясь с ним УДО, и тогда новой раскрутки мне не избежать.
  А если я не буду отвечать на агрессию, то это спровоцирует моего противника и других в камере на новые нападения на меня, как на труса, как на слабака. Поэтому необходимо было пресекать у других саму мысль о драке со мной.
  И вот, пахан нашей камеры, назовем его Петя, находит повод придраться поочередно к каждому из сокамерников и всех поочередно бьет. Прапора это видят, знают, не вмешиваются и злорадно выжидают, когда же подойдет мой черед. И очередь моя, конечно же, приходит.
  Узнав, что вместо еще одной пачки табака я заказал тетради и ручки и не собираюсь отказываться от них, пахан пришел в ярость. Он во всеуслышание объявил, что дает мне на размышление и исправление одну ночь (а дело было вечером, перед отбоем). И если завтра я не передумаю и не отменю заказ на ручки и тетрадки вместо табака, то он со мной разберется так, чтобы впредь ни мне, ни другим не повадно было самовольничать. На том пошли спать.
  Все в камере ждали этого утра с нетерпением. Ну, как же. Ведь все уже получили свое от пахана и не один раз. И только "старый" остался до сих пор нетронутым. Но вот и его черед подошел. Повеселимся завтра, и никому обидно не будет.
  Больше всех, разумеется, волновался я сам. Что делать? Драться мне нельзя - запрещено. Но ведь если я не отвечу ему, то будет еще хуже. Это значит дать повод другим для нападений, разрушить тот невидимый барьер, который до сих пор отделял меня от всех в зоне, ШИЗО и ПКТ. А сколько радости эта драка доставит цветным! Что же мне делать? С такими мыслями я заснул в ту ночь, так и не найдя никакого решения.
  Следующее утро прошло тихо и спокойно. Подъем, оправка, завтрак, чай. После завтрака все дружно закурили. И тут слово взял пахан. Он говорил громко и, как мне показалось, немного торжественно:
  - Вот уже почти два года как я нахожусь в тюрьме, в зоне, ШИЗО, ПКТ. За это время я повидал много всякого народу. Одни были недостойная мразь, другие - вполне приличные люди, некоторых я даже уважал. Но такого настоящего зэка, зэка по всем правилам, каким оказался "старый" (это про меня), я встретил впервые в своей жизни. Я преклоняюсь перед ним и прошу его не держать на меня зла, если я его чем-то обидел.
  Я не верил своим ушам. После вчерашней угрозы я ожидал от этого дикого, необузданного быка чего угодно, но только не объяснения в уважении и не покаяния.
  Что произошло этой ночью? Что случилось? Кто приходил и беседовал ночью с этим тупым и вспыльчивым человеком?
  Не иначе, мой ангел-хранитель поговорил с "паханом" откровенно, "по душам". Хорошо поговорил, и утром мы услышали выводы из той ночной беседы. Барух а-Шем! Он и здесь не оставил меня.
  Все и в камере, и за дверью были весьма разочарованы. А я еще раз почувствовал силу моего Всемогущего Защитника.
  
  Будни ПКТ
  
  Жизнь в ПКТ характерна полным отсутствием сколько-нибудь значительных внешних раздражителей и маломальских событий. Деревянная коробка, собачья конура, в которую нас поместили, отгородив от остального мира, резко сокращает приток внешней информации, сводя его к минимуму.
  Писем нет, радио тоже, газеты начались только с января 1983 года. Что происходит во внешнем мире, неизвестно. Мы находимся в состоянии анабиоза. Жизнь, если она вообще есть, проходит где-то там, далеко-далеко, в ином мире.
  Камеры ШИЗО и ПКТ должны отапливаться. В дежурке у прапоров есть небольшая примитивная котельная. Но то ли прапорам лень и недосуг, то ли есть инструкция начальства зэков теплом не баловать, но батарея водяного отопления в камере значительно холоднее, чем наружная стена.
  На Выдрино редко бывают сильные морозы. Байкал не дает температуре воздуха падать ниже 25-30 градусов мороза Обогрев камер в зимнее время целиком лежит на их обитателях. Мы согреваем нашу камеру теплом собственных тел.
  Наружная стена вся в блестках инея, искрится как сказочная. Это влага нашего дыхания намерзает на ней и разукрашивает ее. Боковые стены мокры от конденсата и стекают капельками "пота".
  В камере нас шестеро. Ночью еще куда ни шло. Ложимся по трое на каждой наре, тесно прижимаемся друг к дружке, укрываемся сразу тремя байковыми одеялами. Спать, правда, тесновато - не повернешься. Но зато довольно тепло, особенно тому, кто посередке. Ну а боковые, то один бок погреют об своего соседа, то - другой.
  Днем похуже. Любители поспать ложатся на пол, но уже без одеял, и потому мерзнут. Я продолжаю выполнять свою обязательную норму ходьбы. За время ШИЗО я прошел более 700 километров и теперь, в ПКТ, хочу добраться до рубежа в две тысячи. Я стараюсь воспользоваться любым затишьем в камере: между едой, проверками, шмонами и прочим. Я упорно шагаю от стены к стене по шесть-семь часов ежедневно.
  Ходьба действует на меня необычайно успокаивающе. Вышагивая по камере, я довольно быстро вхожу в своеобразный "транс". Я углубляюсь в свои воспоминания, размышления - покидаю мир камеры, зоны и уношусь далеко-далеко во времени и пространстве. Мне очень нравится такое "времяпрепровождение". День проносится незаметно. Вот только что, казалось, был подъем, а уже отбой. А ведь я еще не закончил своего пребывания в выбранном мною времени и месте. "Ну, ничего, завтра продолжим путешествие, если все будет благополучно".
  Ночами я стараюсь спать, чего не скажешь о моих сокамерниках. Выспавшись днем, они никак не могут угомониться и уснуть после отбоя, возня их и болтовня продолжаются далеко за полночь, часто до самого подъема. Мне это мешает, конечно, но не сильно. За прошедший день я изрядно намаялся, находился, надумался, попутешествовал. Теперь мне нужно спать.
  
  Однажды, в промозглый и какой-то особенно тоскливый ноябрьский вечер, когда, поддавшись настроению осенней выдринской грусти, все здание ШИЗО-ПКТ погрузилось в беспросветную, мрачную и густую тишину, которую можно почувтствовать чуть ли ни на ощупь, из далекого далека, из комнаты-дежурки прапоров, сквозь несколько задраенных перегородок и дверей просочились едва различимые заунывные звуки.
  Я внимательно вслушиваюсь в эту мелодию на самом пределе слышимости. Может быть, мне просто показалось? Но нет. Еле слышная печальная музыка продолжает сочиться из-за плотно закрытой двери дежурки в коридор барака, растекается по коридору тюрьмы, проникая сквозь щели запертых дверей по всем камерам, заползает в нашу конуру. Теперь уже нет сомнения. Это плачет и причитает репродуктор. Кто же преставился на этот раз? Неужели сам?
  При первом появлении прапора у двери камеры спрашиваю:
  - Эй, начальник, по какому поводу траур играют?
  - Брежнев умер, - отвечает он как-то нехотя, после раздумья.
  Видимо, ему еще не дано указание объявлять об этом, а вдруг возьмет да и оживет.
  - Есть!!! И до бровастого добралась костлявая! От нее никакая должность не спасает, - моментально оживают мои полусонные соседи.
  - Кто будет следующим? Может быть, амнистию объявят? А, ничего не изменится, - размышляют сокамерники.
  
  Феномен Акулова. Первое ПКТ
  
  За время моего пребывания на первом витке ШИЗО-ПКТ домой дошло только одно мое письмо от 12 марта 1983 года:
  "Мои родные, дорогие, любимые! С нетерпением я ждал дня, когда смогу сесть и написать вам свое очередное письмо. С 22-го августа, то есть со дня нашей последней встречи с Поличкой, я нахожусь в ШИЗО и ПКТ. В ШИЗО я был 58 суток. А теперь, и вплоть до 13 апреля, буду в ПКТ. Содержание в ПКТ производится по правилам тюремного заключения строгого режима. Из чего следует, что я имею право посылать только одно письмо в два месяца, а получать могу неограниченное число писем. Тем не менее, эти правила, по крайней мере, в отношении меня, соблюдаются не очень строго. Я могу судить об этом по тому факту, что из трех писем и одной открытки, что я уже послал вам за истекший период, вы не получили ни одной. Я послал свои письма 19 октября, 19 декабря, 14 января и открытку к 8-му марта. И вот, исходя из даты моего последнего письма (14.01.83), послезавтра я смогу отправить вам это, уже четвертое письмо.
  От вас письма ко мне приходили примерно один раз в месяц. Первой, в начале ноября я получил открытку от Лили Абрамовны от 23.10.82 г. Я был несказанно рад ей. Даже посвятил этому событию два стихотворения. И впрямь было чему радоваться.
  Ведь после 22 августа я не имел от Полички никаких известий, кроме дурных, которые мне сообщил Гришин. И я был готов уже к самому худшему. Лилина открытка в одно мгновение внесла ясность в этот вопрос и сняла гору с плеч.
  Потом Поличка приехала сама на Выдрино, и передала Дорюшину фотографию*, а через неделю я получил и ее письмо, опущенное в Выдрино, с очень теплыми, нежными и твердыми стихами...
  
  * Это случилось в середине ноября. Меня "выдернули" из ПКТ к Акулову. Он сообщил, что только что беседовал с Полей, и она передала мне фотографию Дорины. Это показывает, что Акулов явно стоял в стороне от массированного давления, которое администрация колонии оказывала на меня. Ведь сообщить о встрече с моей женой означало сообщить, что с ней все в порядке.
  
  Моя любовь, моя ненаглядная, родная Поличка, большое тебе спасибо!
  Затем, после месячного перерыва пришла поздравительная открытка от Жени и Марины (Чудновских) - с новым годом. Я им очень благодарен... Еще через месяц, в конце января, пришло очень дорогое для меня и ценное письмо от Полички со стихами Анны Ахматовой. Стихи замечательные, большое тебе спасибо! И, наконец, в конце февраля я совершенно неожиданно получил сразу два письма - одно от Полички от 21.01, и - от Иды (Нудель) от 9. 01...
  Чтобы закончить отчет о полученной от вас корреспонденции, назову еще две телеграммы от Поли. Первая от 18.02, вторая от 26.02.
  Вторая телеграмма поздравляла меня с праздником. Большое спасибо. Я постарался отпраздновать его как можно лучше. Вообще, я праздную здесь каждую субботу. А сегодня у меня тройной праздник - суббота, день рождения и письмо к вам... Сообщите даты оставшихся в этом году праздников - Нового года, Судного дня, Хануки и других.
  Интересное совпадение произошло в Судный день 27 сентября 1982 года. Именно в этот день мне принесли на подпись постановление о третьей "пятнашке" (ШИЗО) и последующем переводе меня в ПКТ на 6 месяцев. А ведь в этот день Господь подписывает Свой приговор человеку на весь будущий год. Таким образом, неясными пока еще остаются последующие пять с половиной месяцев, а предыдущие шесть с половиной ("пятнашка" и ПКТ) воля Господа и начальника колонии оказались в полном согласии. Впрочем, по иному и быть не могло...
  ...Если все будет благополучно и планы начальства совпадут с моими, то 13 апреля я выйду в зону и свой "строгий режим" сменю опять на "общий". Будет ли так и надолго ли, станет ясно через месяц. А пока могу сообщить, что минувшие шесть с половиной месяцев прошли благополучно и без болезней. Вот только в конце февраля я немного простудился - кашляю и насморк. По-видимому, бронхит. Но я решил с этими пустяками к врачам не обращаться. Надеюсь, к выходу в зону все пройдет.
  Миновала круглая дата - полсрока. А когда я выйду в зону, мне останется и того меньше - 500 с небольшим суток. ...Раньше я много времени уделял стихам, и два моих предыдущих письма к вам полны стихов. Большинство из них посвящены тебе, для тебя и о тебе, в том числе и ко дню твоего рождения**.
  
  ** Возможно, именно поэтому эти два письма не дошли до адресата, хотя в них не было ничего крамольного, если не считать моей "поэзии".
  
  После нового года я из писателя превратился в читателя, что значительно безопасней, - стала поступать выписанная литература, так что я едва успеваю все прочитывать.
  ...Поздравляю вас и всех харьковчан с Пасхой - в будущем году в Иерусалиме!
  ...13.03.83 г. День подходит к концу после очередного урагана... Если доживу до завтра, то отдам это письмо начальству для отправки.
  Вот 14 марта, 8 часов утра. Прошел завтрак. Впереди баня (в 11), обед (в 13), ужин (в 18), отбой (в 21) и подъем в 5 часов (15-го марта) (завтрак в 7 утра). И так еще 533 раза и 77 бань.
  Перед баней отдам письмо начальству для отправки...
  Р. S. ...Во 2-ом номере "Иностранной лит." в кратком очерке о Джеймсе Джойсе сказано: "Как показывает его биография, он обращался к поэзии в периоды особого эмоционального и духовного напряжения"***.
  
  *** Я не Джеймс Джойс, но теперь объясним мой "психорифмический" сдвиг, произошедший в ШИЗО, после известия об аресте Поли. Это случилось у меня точно так же, как у Джойса, вследствие "особого эмоционального и духовного напряжения", которое я пережил, узнав от Гришина об аресте Поли.
  
  Это письмо, единственное из дошедших из ПКТ, рисует полную картину быта ПКТ, как я его воспринимал в те дни. Оно хорошо отражает состояние моего духа и настроение, мой взгляд на будущее.
  У человека, попавшего в абсолютный информационный вакуум, обостряются все органы чувств, как слух у того, кто находится в условиях мертвой тишины, или как зрение у попавшего в кромешную тьму. Для такого человека любое, даже самое незначительное событие или известие, является богатым источником информации.
  Вот в начале ноября приходит открытка от Лили Абрамовны, которая упоминает о том, что она виделась с Полей и что Поля находится в Харькове. Гора с плеч. Ведь последнее, что я знал до тех пор о Поле, было сообщение прокурора Гришина в сентябре о Полином аресте и о том, что она находится под следствием по делу о взятке врачу санчасти Березову.
  Был ли арест Поли, не был? Не имеет значения. Факт тот, что в октябре Поля была в Харькове. Слава Богу!
  А в ноябре сама Поля уже вновь на Выдрино, встречается с Акуловым, передает мне фотографию Дорины, пишет письмо. Какая же она умница, моя Поля.
  
  Перечитывая эти письма, вспоминая прошедшее, я начинаю понимать, что Акулов был не таким, каким показался мне вначале. Суровый на вид, сухой и строго формальный в общении человек, он редко выказывал свои эмоции. Внешне он был совершенно "непроницаем", и трудно было понять его истинные мысли и чувства.
  Но вот я обращаюсь к фактам, тут и там разбросанным по моим письмам и моей памяти, и начинаю сомневаться в фигуре "кума" Акулова. А был ли Акулов злым демоном зоны? Был ли он против меня? Играл ли он в эту игру вместе со всей администрацией зоны или, до некоторой степени, был "за меня"?
  Ну да, я помню, что Акулов лично изъял мои тетрадки со стихами, когда я выходил из ПКТ в зону: "Не положено".
  Но как объяснить тот факт, что в ноябре 1982 года он встречается с Полей, потом выдергивает меня из ПКТ, передает от Поли привет и фотографию? А ведь мог промолчать, не передать, еще месяц-другой продержать меня в неведении. Кто-то скажет: "Да ничего особенного, нормальный поступок нормального человека".
  Вот именно об этом я и говорю. Все офицеры на зоне зверье, не люди. И вдруг среди них оказывается нормальный человек. Да еще кто? "Кум".
  Поэтому я считаю, что он, этот нормальный человек, до некоторой степени был "за меня". Почему? Да хотя бы потому, что был нормальным человеком. А такие на Выдрино, да и вообще в стране Советов, были очень редким явлением. В дальнейшем у меня была возможность укрепиться в своем мнении об Акулове.
  А пока, я продолжаю жить в ПКТ. Многие из моих сокамерников уже "откинулись" - освободились. Другие ушли в зону. Некоторые заболели туберкулезом и их отправили в "больничку". Я один сижу тут максимальный срок - шесть месяцев. И поэтому я по наследству и автоматически становлюсь паханом камеры.
  ПКТ не прошел даром. Я приобрел новых друзей из тех, кто ушел в зону. Среди них есть и пацан. В его глазах, а через него в глазах всех пацанов зоны, я постепенно строю свой "авторитет" еще до выхода в зону. А это для меня очень ценно и важно. Меня уже ждут в зоне, готовятся к встрече.
  Цветные, по-моему, оставили надежду переломить меня, вынудить к покаянию через ШИЗО-ПКТ. Обе стороны, и они, и я, как мне кажется, согласны на почетную "ничью" - ситуация ведь патовая.
  На календаре вторая половина марта. Уже заметно потеплело и на улице, и в камере. Я заканчиваю свои две тысячи километров камерного моциона от стены к стене. Моя страсть к рифмоплетству почти полностью сошла на нет. Я вновь стал читателем, хотя успел исписать стихами две школьные тетради.
  Вечером 13 апреля 1983 года меня выпускают из ПКТ в зону.
  
  Да здравствует зона! Да здравствует лафет!
  
  
  Свежий воздух! Его вкус изумителен. Я готов его пить, я его буквально вкушаю. Я хочу, чтобы он проник во все клеточки моего прокисшего, провонявшего камерой тела. Какая же это прелесть, свежий воздух зоны!
  Меня замечательно встречают. Сначала баня, где я долго-долго наслаждаюсь водой. Много, много воды, горячей, холодной. Боже, какая это радость - баня. В бане меня одевают во все чистое, новое. Меня ведут в отряд за стол. Лук, чеснок, хлеб, масло, чифирь, печенье, сахар. Пиршество королей.
  Меня встречают сразу несколько человек. Это и Николай, это и Витюша, пацан, с которым мы сидели в одной хате три месяца. Это и другие пацаны, узнавшие обо мне от Витюши. Это и мужики, из тех, с кем я сидел. Это и козел, который был со мной в ПКТ.
  У меня уже совсем иной статус в отряде, на зоне, совсем другой "авторитет". Вряд ли зоновское начальство, закрывая меня в ШИЗО-ПКТ, добивалось именно этого. Но в результате их усилий и вопреки их целям и планам, мое положение в отряде и в зоне резко изменилось.
  Бесконечно долгие разговоры и поздравления. Но вот я ложусь спать на шконку, на матрац. Шконка после восьми месяцев дощатых нар - это замечательно. Я уже забыл, что такое спать на мягком. Так и не заснул. Пролежал до подъема - в мыслях, в полудреме.
  Вот и закончился мой ШИЗО-ПКТ, очередное противостояние с начальством зоны и с КГБ. Они меня не сломили. Ну, а я их - убедил хоть в чем-то? Отбил ли я у них желание и дальше прессовать и ломать меня? Ведь прессовали уже довольно. Может быть, хватит? Может быть, теперь отстанут от меня? Подождем - увидим.
  
  Первый подъем на зоне после ПКТ. Ко мне подходит бугор и извиняющимся тоном, не глядя в глаза, просит выйти на работу:
  - Начальство особо приказало вывести тебя на работу. Вообще-то у нас не принято выводить на работу человека сразу после ПКТ. Обычно даем ему недельку-другую отдышаться, отдохнуть. А тут начальство приказывает уже сегодня с утра идти на работу... на лафет. Ну ты, этого... не бойся. Мы чего-то придумаем. Ты только выходи. Ладно?
  Бугор уходит. Ну, что будем делать теперь? Опять в отказ, опять в ШИЗО и в ПКТ? Да я же еще и не надышался как следует. Только ночку одну побывал на чистом воздухе. Как же быть?
  Николай советует не торопиться, не "лезть в бутылку". Поживи, осмотрись. В ШИЗО всегда успеешь. Он от тебя никуда не уйдет. (Прав был Николай! Ох, и прав!)
  Ладно, быть тому. Выйду на работу, а там видно будет по обстановке.
  
  
  И вот мое первое письмо из зоны от 20 апреля 1983 года:
  "...уже неделя, как я... "на свободе" - в зоне. У нас тут потихонечку начинается весна. Солнышко, когда выглядывает, пригревает довольно чувствительно... Итак, я на вольном воздухе и стараюсь каждую свободную минуту дышать им как можно глубже и подставлять свое лицо солнечным лучам как можно чаще. Начальство лагеря тоже пошло мне навстречу в этом вопросе. С первого же дня (с 14-го апреля) меня поставили работать на свежем воздухе - носить лафет. Я не отказался, так как давно соскучился по физической работе, свежему воздуху и солнцу. В одном вопросе только мы не достигли взаимопонимания, а именно - в вопросе питания. Мне после столь длительного пребывания в ПКТ и в связи с такой тяжелой работой не мешало бы усиленное калорийное питание, жиры. Начальство же решило по-иному. Я питаюсь общим, довольно скудным пайком. Но так как он лучше, чем в ПКТ, то и на том спасибо. Итак, будем считать, что истекшие восемь месяцев, а точнее, 236 дней ШИЗО и ПКТ, прошли благополучно. Я жив и здоров. У меня, правда, есть еще небольшой кашель, я простудился в середине февраля, имел довольно сильный бронхит, и вот кашель, который тянется до сих пор. Но за прошедшую неделю кашель стал затухать.
  Причины для беспокойства у меня были, во-первых, из-за кашля, а, во-вторых, оттого, что несколько человек в моей камере успели сильно заболеть, в том числе и туберкулезом.
  Но, по-видимому, сия чаша меня миновала.
  Встретили меня хорошо. Кстати, подошла и бандероль, так что в отношении одежды у меня никаких проблем. К тому же почти полностью сохранились мои вещи, что я оставил в прошлом году, уходя в ШИЗО. Итак, с вещами проблем нет.
  Сегодня у меня круглая дата - ровно 600 дней позади. А я мечтаю дожить до дня рождения Ани - 404 и дня нашей фарфоровой свадьбы - 399 дней до конца срока.
  За меня не беспокойтесь, у меня все в порядке..."
  
  Таким было мое настроение и физическое состояние в первые дни после ПКТ. Зона, которая казалась мне ужасом еще год тому назад, чем-то вроде нацистского концлагеря, каторги, сейчас, после ПКТ, в моих ощущениях больше смахивает на дом отдыха или санаторий.
  Да нет, зона все та же, что и была, но я уже другой. Это еще раз подтверждает относительность всех наших впечатлений и оценок. Человек всегда дает лишь сравнительную оценку.
  Основной причиной моего нынешнего "положительного" отношения к зоне является не только наличие свежего воздуха, солнца, пространства, разнообразия общения и более обильной, чем в ПКТ, еды. Одной из главных причин является изменение моего статуса в зоне. Поэтому я не отвечаю категорическим "нет" на работу по переноске лафета, из-за которой и начался когда-то весь "сыр-бор" с ШИЗО-ПКТ.
  Нынче обстановка уже иная. Начальство поняло, что ни ШИЗО, ни ПКТ меня не пугают. Посмотрим, как они поведут себя теперь. Понятное дело, марку свою они держат - опять на лафет. Ну, а что дальше?
  И я выхожу на работу. Но теперь-то, с моим нынешним статусом, кто же меня поставит на лафет!
  Вокруг суетятся бугор, звеньевой. Я им как кость в горле.
  - Ты тут около лафета посиди, покури, другие поносят. А если что, я тебе дам знать. Сам знаешь, сколько у нас тут стукачей.
  Я сижу в тихом месте, подальше от глаз начальства, загораю на солнышке. Если появляется начальство, бежит бугор или звеньевой:
  - Возьми на плечо лафет, вот этот полегче. Пусть начальство видит, что ты носишь.
  Я беру вместе с напарником легкий лафет и медленно, демонстративно, перед носом у начальства, перед их окнами, несу его по ровной дорожке в цех тарной дощечки. Там я его сбрасываю и опять отправляюсь на отдых до следующего визита цветных. Так работать на свежем воздухе не только можно, но даже полезно, как физзарядка. А если опять упрутся и захотят прижать меня, что же, дорога в ШИЗО и ПКТ для меня всегда открыта. Торопиться туда не будем.
  
  Андроповский феномен
  
  В своих письмах домой я часто повторяюсь: не уверен, что они доходят, - не получаю ответов. Я вновь и вновь пытаюсь успокоить Полю, снять напряжение, в котором она находится. К сожалению, Поля не доверяет моим письмам и считает, что я скрываю от нее истинное положение вещей. Ей кажется, что у меня все плохо.
  Вот письмо от 12 мая 1983 года.
  "...О себе: здоров, чувствую себя хорошо, немного загорел за эти дни, работаю. Встретили меня хорошо, одели, обули. Ни в чем из одежды я не нуждаюсь... Отовариваться в ларьке ИТК я не могу, т.к. у меня нет заработанных денег, а на переводные в нашей зоне не отоваривают... Завтра уже месяц, как я снова в зоне, на микро-свободе. По-моему, этот месяц прошел неплохо - были хорошие погоды, довольно тепло и часто солнце. Так что обо мне пока беспокоиться нечего - и физически, и морально я намного здоровее вас. И это не хвастовство - вы можете это видеть по той регулярности, с которой я вам пишу, а именно - одно письмо в неделю. Вот вы бы мне так писали. До первого финиша осталось 475 дней.
  Мне не дает покоя общая обстановка в Харькове, Москве и Бендерах (Там в то время жила Ида Нудель).
  Напишите мне обо всем подробней... Как общее настроение? Как провели 8-е мая? (Поход на братскую могилу на ХТЗ)
  
  Что это за первый финиш? Это срок окончания заключения. Я называю его "первым финишем" потому, что чувствую, как начальство зоны подшивает в мое новое дело доносы против меня, и потому готовлю себя и, в первую очередь, Полю, к возможности нового срока.
  Но пока все спокойно. Вокруг меня воцарилось удивительное затишье. Администрация как будто бы позабыла обо мне. Даже проверки моей работы на месте происходят все реже и реже, хотя понятно, что стукачи делают свое дело исправно.
  Письмо от 3 июня 1983 года:
  "Все благополучно. И здоровье, и настроение, и все прочее. Впереди еще 15 месяцев. Если все будет благополучно, то через год в это время я уже отмечусь у администрации и возьму разрешение отпускать волосы (это позволяется за три месяца до освобождения). Так что мне остался один год до "отметки на волосы". А вообще, мне здесь пребывать еще 452 дня, если чем-нибудь не заражусь и не заболею, как Юра (Тарнопольский, которого в мае 1983 года арестовали).
  Будем надеяться, что этого не произойдет. По крайней мере, недавно тут приезжали к нам на зону и меня просвечивали. Надеюсь, что все будет благополучно, а мой старый плеврит уже зарубцевался..."
  
  
  Это мой отклик на арест в Харькове Юры Тарнопольского и намек на то, что у меня в зоне что-то назревает.
  То было напряженное время по всей стране. Брежнев умер, пришел Андропов, который начал "закручивать гайки". Отношение к заключенным ужесточилось. Начали применять новое постановление об осуждении зэков по решению администрации зон на новый срок заключения как не перевоспитавшихся. У меня хорошие шансы попасть под новый закон, так как я не каюсь.
  
  Проблемы каналов связи
  
  Теперь я живу "семейкой" с Николаем. Его канал работает исправно и бесперебойно. Поля, отчаявшись создать свой собственный канал, решила воспользоваться каналом баптистов, через Марию. Но и тут произошел сбой. Прапора Марии, которые постоянно и регулярно снабжают Николая, категорически отказались снабжать меня. Ни за что. Видимо, страх перед ГБ сильнее материальной заинтересованности.
  
  Я вот думаю, что это только казалось, будто мы с Николаем сидим в одной зоне, в одном отряде, спим на соседних шконках. Это был оптический обман, иллюзия, и не больше. В действительности мы живем на разных планетах - он на Земле, а я на Луне, или наоборот. И доставка грева (груза) по нашим адресам - совсем не одно и то же. Одно дело - перенести что-то с одного места на Земле на другое. А другое - переправить это что-то с Земли на Луну.
  В конце концов, Поля стала передавать через Марию все для Николая, в надежде, что и мне перепадет от его щедрот.
  Летом и осенью 1983 года мы жили с Николаем очень дружно и вместе делили стол. Одно только было немного неудобным, что я в этой связке всегда был как бы "нахлебником", гостем у Николая, который никогда не признавался в том, что мы едим Полины посылки.
  
  Итак, размышляя над моей инициативой перейти в 7-ой отряд, чтобы воспользоваться каналами баптистов и адвентистов, я мог считать, что несмотря на 8-месячную отсидку в ШИЗО-ПКТ, мой расчет оправдался. В течение примерно полугода я пользовался каналом баптистов, получал грев продуктами питания. И, что самое главное, Поля немного успокоилась и перестала терзать себя из-за неудач.
  А вот с каналом адвентистов произошел настоящий конфуз. Весь срок им успешно пользовался Володя, адвентист из Ташкента. Он получил этот канал по наследству от своего предшественника, тоже адвентиста, сидевшего на Выдрино перед Володей. Володя "сменил" его на зоне и получил от него не только его проверенный, надежный и "глубоко законспирированный канал", но и блатное место на шпалозаводе в каптерке, на котором он просидел от начала и до конца срока.
  Володя был очень благодарен своему предшественнику и тщательно хранил тайну канала. Конспирация Володи была на высочайшем уровне. Уже в конце срока он пообещал передать канал мне, но не напрямую, я через Полю. Мне он только сказал, что это врач в санчасти зоны.
  Чтобы получить доступ к каналу, Поля съездила в Ташкент. Там она встретилась с Володей и получила от него все данные. Володя проинструктировал Полю о мерах безопасности.
  На этот раз Поля решила не рисковать столь ценным каналом, сама на Выдрино не поехала, а попросила съездить туда нашего приятеля Толю Т., передав через него коротенькое письмо и витамины.
  При очередном вызове в санчасть я познакомился наконец-то с Володиным "каналом". Врач передал мне эту записку и витамины. При этом он подбодрил меня и предложил в следующий раз передать от меня на волю любые письма, в том числе написанные, как он выразился, "на вашем языке" (!!!).
  Я уже использовал иврит ("ваш язык") когда-то в своем письме Поле из тюрьмы - через Юру. Тогда Поля так и не получила письмо. Правда позже, когда я был на шпалозаводе, нам с Полей удалось несколько раз обменяться письмами на иврите до того, как связь между нами оборвалась.
  Предложение этого человека написать письмо "на вашем языке" меня сильно озадачило... Ведь о "нашем языке" могли знать только Поля и... ГБ (записка через Юру). Было бы странным предположить, что Поля (через Толю Т.) заранее предупредила врача о том, что письма от меня могут быть на иврите. Да и зачем ему было это знать? Его задача состояла лишь в том, чтобы передать письмо, независимо от его содержания.
  Канал адвентистов, такой проверенный и надежный на протяжении многих лет, явно отдавал запахом серы. Вот он, еще один пример того, что то, "что дозволено Зевсу, не дозволено быку".
  И, тем не менее, несмотря на возникшие сомнения, я решил рискнуть и воспользоваться этим каналом для окончательной его проверки - нехорошо оскорблять человека недоверием без достаточного основания.
  При очередном приеме в санчасти я передал врачу тетрадки со стихами. (Зуд моего версификаторства почти угас, но время от времени все еще давал о себя знать.) Ценой этих тетрадок я точно установил, что строго законспирированный канал адвентистов находится под контролем ГБ, а мои тетрадки, не добравшись до Поли, осели в томах моего нового дела.
  Трудно представить, что ГБ мог извлечь из моих тетрадок. Не проще ли было пропустить их Поле? Ведь я писал это в зоне, зная, что их могут изъять у меня в любой момент. Я тщательно избегал затрагивать в них какие-либо скользкие темы.
  Но видимо в ГБ, как и в случае моего письма из тюрьмы, не доверяли даже самим себе. Ведь если бы они пропустили те мои жалкие тетрадки, я, быть может, осмелел настолько, что стал бы гнать по этому каналу и более острые и опасные вещи, чем невинные стишки. Но... тетрадки мои не прошли, и я больше никогда уже не пытался воспользоваться каналом адвентистов.
  Остается вопрос, как адвентисты могли столько лет пользоваться засвеченным каналом, находящимся под полным контролем ГБ, и даже не догадываться об этом? Впрочем, "нет худа без добра". Благодаря этой оплошности адвентистов, мир так и не узнал о существовании еще одного графомана. А это уже само по себе благо для человечества.
  
  Рассказ Толи Т.
  
  После поездки в Ташкент Поля попросила меня наладить связь с Сашей через врача санчасти зоны. Я получил у нее адрес врача и условия связи: когда и где лучше с ним встречаться, как оплачивать его услуги и т. п.
  Я разработал схему связи, чтобы максимально предохранить этого человека от провала. Схема была такой. Я буду оставлять ему конверты с обратным адресом "до востребования" на мое имя. В эти конверты он должен будет вкладывать письма Саши и бросать их в почтовый ящик. Нигде на конвертах не будет его почерка, его руки. Так что, если кто-то из ГБ перехватит письмо, наш доктор останется вне всяких подозрений. С этим планом я поехал в Выдрино.
  Мы встретились вечером у него дома, так, как сказал нам Володя Гревцов. Я передал доктору привет от Володи. Доктор отреагировал очень приветливо. Он спросил меня, не братья ли мы, так как ему показалось, что я чем-то похож на Володю. Я ответил, что пришел просить его о помощи одному человеку на зоне. Он охотно согласился и попросил назвать имя того, кому нужно помочь. Я назвал Сашу Парицкого.
  Услышав фамилию "Парицкий", человек сильно изменился. Его лицо стало каким-то серым и суровым. Но он еще раз согласился. Тогда я передал ему для Саши витамины и письмо Поли, а также конверты с обратным адресом и моим именем на "до востребования", и объяснил ему систему связи со мной. Он поинтересовался, где и у кого я остановился в Выдрино. Я ответил, что я здесь проездом.
  От него требовалось лишь вложить Сашино письмо в конверт и бросить его в почтовый ящик. Вот и все. Никакого риска с его стороны. Я передал ему деньги в оплату его услуг и ушел. В этот же вечер я уехал домой.
  Я получил одно Сашино письмо в своем конверте "до востребования". В следующую свою поездку я снова зашел к врачу. Он сказал мне, что Саша передал тетрадь стихов и что по конспиративным соображениям он не хранит ее здесь, на Выдрино. Она лежит у него дома в деревне. Он опять спросил меня, у кого я остановился в Выдрино. Он сказал, что через месяц будет отдыхать в деревне - отпуск, и предложил мне приехать к нему и забрать тетрадь. Я согласился и попросил его отослать мне мой пустой конверт "до востребования": с его получением я буду знать, что он уже в деревне, и поеду к нему за тетрадью.
  Второго письма (т.е. пустого конверта) от этого человека я так и не получил. Больше я на Выдрино не ездил - понял, что канал "проколот".
  
  Гонки на лафетах
  
  Письмо от 10-го июня 1983 года:
  "...После месячного перерыва получил твое письмо, а в нем две фотокарточки. Анечка выглядит совсем взрослой. А ты очень серьезная и сердитая. Я тебя никогда такой не видел.
  Да, немало горюшка ты хлебнула за эти два года. Ты хорошо сделала, что не приехала сюда в апреле. Нечего здесь делать не только тебе, но и мне. Но я, к сожалению, пока уехать отсюда не могу: "Дела не пускают. Еще не весь лафет перенесен".
  
  Хочу напомнить, что с ноября 1982 по март 1985 года с престола страны Советов в могилу сошли один за другим три генеральных секретаря - Брежнев, Андропов, Черненко. Их гробы доставляли к кремлевской стене на артиллерийских лафетах. Закавыченная фраза оказалась пророческой.
  
  ...Постарайтесь хорошо отдохнуть этим летом. Наберитесь сил. Ведь впереди еще много испытаний. Если все будет благополучно, то мы увидимся в августе 84-го, или еще когда.
  
  Здесь я намекаю на возможность открытия нового дела против меня. В те месяцы короткого правления Андропова, когда наэлектризованная грозовая атмосфера явно ощущалась в воздухе зоны, такая вероятность была очень велика.
  
  ...мне осталось всего 445 дней. Напомню, что мой первый цикл ШИЗО-ПКТ содержал в себе 234 дня. Таким образом, мне осталось меньше двух ПКТ.
  А этот... вариант у меня в запасе есть всегда.
  Из приглашения Иды следует, что она переезжать не спешит, вернее, ее переезжать не спешат. Это меня огорчает. Видимо, лошадь закусила удила и понесла. Куда-то домчится...
  
  
  Юмор висельника.
  Мы все ожидали, что после ссылки Иду Нудель выпустят в Израиль, а ее не только не выпустили, но лишили московской прописки. Власти при Андропове явно пошли на обострение отношений с Западом и закручивание гаек.
  
  ... Меня волнует ваше материальное положение. Как вы сводите концы с концами? Очень рад, что Изя помогает вам продуктами. Как здоровье Юры? Как прошла операция? Как настроение Оли?
  
  То есть, прошел ли суд над Юрой Тарнопольским и чем он закончился?
  
  ...Во время следствия по делу Тарнопольского, в 1983 году, ко мне в зону приезжал следователь. Он задал мне множество вопросов, касающихся личности Юры и его активности... Я ответил на все его вопросы, не позволив себе никаких высказываний, которые могли бы хоть как-то повредить Юре=6.
  
  Видимо, расчет этого допроса был на то, что я, озлобившийся после полутора лет тюрьмы, захочу завалить Тарнопольского.
  
  Меня очень радует, что вы хорошо отпраздновали День Победы.
  
  Т.е. посетили в этот день братскую могилу евреев в Дробицком Яру. Из Полиного письма я понял, что в 1983 году в походе на ХТЗ приняло участие много евреев. От похода уклонились Женя Чудновский и Гена Грубман. Я спрашиваю, много ли было на могиле гебистов.
  
  Интересно, были ли в гостях наши приятели с Совнаркомовской, или они, как Женя и Гена, уехали за город...
  ...здоровье мое в норме. Настроение тоже. Но меня мучают угрызения совести. Я, здоровый, беззаботный бугай, бросил на произвол судьбы свою семью, жену, обремененную заботами о моих детях, да еще сам повис на вашей шее со своими заботами, просьбами и жалобами. Поэтому я очень прошу не беспокоиться обо мне. У меня все в порядке. Я ни в чем не нуждаюсь, если не считать свободы и встречи с вами. ...Придет время, и настанет наш праздник, а из едящего выйдет едомое, как говорил когда-то Самсон, разодравший пасть льву.
  
  Через семь лет после этого письма началась большая алия из СССР, и в течение нескольких лет в Израиль приехал миллион человек из Союза.
  
  А пока терпение и терпение. Наш патриарх Яаков когда-то, добиваясь своего, отработал три раза по 7 лет. Я вас очень люблю.".
  
  Это письмо человека, отсидевшего уже более полутора лет в зоне, восемь месяцев в ШИЗО-ПКТ, находящегося под угрозой нового срока из-за своего неисправимого упорства в противлении властям. Мне доставляет удовольствие заглянуть в душу человека, сидевшего в прибайкальской зоне двадцать с лишним лет тому назад.
  
  Короткое выдринское лето. Тут говорят, что июнь еще не лето, а август уже не лето. Теплая летняя погода на Выдрино стоит не больше месяца, с конца июня и до конца июля. Но в этот короткий промежуток времени вся природа вокруг, все растения и животные, одним, дружным зеленым взрывом проживают весь свой жизненный цикл. В течение месяца-полутора земля покрывается пышным травяным ковром, цветы, распустившись, оплодотворяются, успевают произвести потомство для будущего года и облететь. Все мухи, жуки, муравьи, пчелы и множество прочих насекомых в спешке, пока не похолодало и не повалил снег, срочно совершают все свои жизненные и хозяйственные дела, появляются на свет, вырастают, спариваются, приносят потомство, запасают все необходимое для зимовки и... уходят в небытие. Наблюдать за этим взрывом жизни, за байкальским зеленым карнавалом, доставляет массу удовольствия. Там, на берегу Байкала я впервые обратил внимание на маленьких сереньких птичек - трясогузок. Они деловито сновали по дорожкам, весело попискивали, паслись в траве в поисках жучков-червячков. Тогда я еще не знал, что эти пичужки, прилетавшие на Байкал всего лишь на месяц, были посланцами Израиля, где они проводят большую часть года с сентября по март. И сегодня, гуляя по дорогам земли Израиля, я наблюдаю за снующими взад и вперед такими же веселыми щебетуньями "нахлиэли" - трясогузками, и вспоминаю короткое байкальское лето, зеленый взрыв жизни, который начинался и завершался за один месяц, и этих пташек, несших мне привет из далекого Израиля.
  
  А жизнь зоны, жизнь страны в эти месяцы замерла в ожидании решающего толчка в ту или иную сторону. Адропов сказал свое "а", и теперь все ждали его "б". Но он заболел, и все замерло.
  
  Лето тревоги нашей
  
  Из письма к Якирам от 24 мая 1983 года:
  "...Настроение у Поли не ахти. По вашему письму видно, что и у вас оптимизма не много. Зато у меня его хоть отбавляй. Недаром говорят, что оптимист - это плохо информированный пессимист. ...Но поживем - увидим. Мне еще нужно продержаться 430 суток, а потом я, возможно, перейду в ваши ряды, в ряды пессимистов. Но впереди у меня еще более 14 месяцев отличного оптимизма, и это меня ободряет. Я шучу, мои дорогие ребята. Просто характер у меня такой, что я из всех событий выбираю самые благоприятные, а негативные отодвигаю подальше. Отсюда и корни оптимизма".
  
  Моя жизнь в зоне весьма стабильна, лишена каких-либо примечательных событий, и потому главное внимание в своих письмах я уделяю жизни за пределами зоны. А там, на воле, царят тревога, печаль и уныние. Люди теряют веру в скорый отъезд. Тьма надвинулась на страну. Пришел новый диктатор. Андропов пытался уподобиться Сталину, но дни его жизни были сочтены и все его усилия оказались тщетны. Однако летом 1983 года никто об этом не догадывался, и страна готовилась к худшему.
  Страна, но не я. Во-первых, потому, что я уже давно был готов к худшему. А, во-вторых, потому, что подходила двадцатая годовщина нашей с Полей свадьбы, и я не мог, не имел права ныть в эти дни. Я обязан был поддержать, подбодрить Полю. И не только ее. Находясь в зоне, я остро чувствовал упадок сил и веры в будущее тех, кто на воле. И я начинаю подбадривать их, пытаюсь поддержать. Мое письмо Якирам от 20 июля 1983 года начинается так:
  "...Вчера получил ваше письмо от 1-го июля. Оно меня очень огорчило. Плохое настроение, чувство безысходности. Почему такое? Неужели никаких добрых просветов впереди?"
  А заканчиваю я следующими словами:
  "...Будьте здоровы и бодры. Не вешайте носа. Не забудьте смысл загадки, которую Самсон задал филистимлянам: "Из сильного вышло сладкое". Чем сильнее борьба, тем слаще плоды победы".
  Эти слова написаны мной из зоны в самый разгар андроповской реакции. Прошло еще шесть лет, и все рухнуло. Лев издох, и обломки бывшей империи стали источником самой большой эмиграции в Израиль, Штаты, Европу... В этих письмах мною никак не двигало пророческое видение будущего. Мною двигала твердая вера в скорую победу нашей справедливой борьбы.
  
  Одной из причин тяжелого морального состояния Поли являлось окончание Дориной 10-го класса. В школе ей выдали "волчий билет". В ее характеристике было написано: "Выражает взгляды, не свойственные советской молодежи. В своих творческих произведениях порочит советский общественный и государственный строй". Таким образом, руководство школы взяло на себя роль прокурора и судьи и вынесло приговор по делу о будущей судьбе своей выпускницы Дорины Парицкой, которая все годы была отличницей. Они понимали, что с такой характеристикой Дорину не пустят ни в одно учебное заведение и не примут на работу ни в одно приличное место. Это было главной целью характеристики. Учителя и дирекция школы откровенно мстили Дорине за свои страхи от ее сочинения.
  
  Болезнь
  
  22 июля 1983 года, в день рождения Ани я тяжело заболел. Это случилось как бы во сне. Трудно сказать, что было первичным, - тяжелая физическая работа и, как ее следствие, болезнь, предсказанная, предваренная тяжелым сновидением, или же тяжелое сновидение спровоцировало начало заболевания. Вот как, еще не понимая, что со мной произошло, я сообщаю об этом в письме от 29 июля 1983 года:
  "...700 дней позади, 396 дней до конца срока. ...Письма от вас приходят все реже и реже. Я ничего не знаю о вас... Что с Аней? В день ее рождения мне приснился дурной сон с ее участием. И я теперь очень волнуюсь за ее здоровье...
  ...У нас идут непрерывные дожди вот уже почти три месяца. ...Я чувствую, что у вас в Харькове тоже погода не ахти. Отсюда ваше и Лилино настроение.
  У меня все более или менее благополучно. Чувствую себя нормально, настроение нормальное. Ни в чем не нуждаюсь. Через месяц я уже смогу получить свою первую посылку. Сказать откровенно, я в ней особенно не нуждаюсь - до того я втянулся в режим зоны. Но терять ее тоже не хочется. ...В одежде я не нуждаюсь... Небольшая просьба к вам - пришлите мне, пожалуйста, даты праздников. Не забывайте, что у меня нет календаря. А из мелких просьб, пришлите конверты.
  ...В том дурном сне мне приснилось, что Аня серьезно заболела..."
  
  О себе самом я пишу довольно спокойно. Я еще не знаю, что очень серьезно заболел и надеюсь, что все как-нибудь пройдет само по себе. И, конечно же, я ни в коем случае не хочу беспокоить Полю без особой на то причины. Письмо от 5 августа 1983 года:
  "...В день рождения Ани, а точнее в ночь с 22-го на 23-е (июля), мне приснился дурной сон, будто бы она сильно заболела. ...Прошу тебя, как только получишь это письмо, дай мне телеграмму о вашем самочувствии.
  У меня никаких изменений. Все по-старому. Самочувствие в норме. Настроение в норме.
  ...Посылать посылку нужно только в случае, если есть материальная возможность и не тяжело для кармана. В противном случае - не нужно, т.к. я в дополнительном питании не нуждаюсь. Калорий мне хватает и в столовой. Вот разве что витамины да конфеты для баловства.
  Вообще нужно отметить, что сейчас стали кормить намного лучше*, чем в прошлом году.
  
  * Эта фраза подчеркнута в моем письме цензором.
  
  Да к тому же я втянулся, особенно после ПКТ. Во всяком случае, свою порцию я почти всегда не доедаю - не хватает места. Оставляю и хлеб. Хлеба нам выдают по 650 граммов в сутки...
  ...берегите себя, следите за своим здоровьем. Оно мне очень и очень нужно. ... Я здоров, пока здоровы вы все. ...Осталось 389 дней до конца первого срока. А там видно будет. Все в руках Господа".
  
  Прошло больше пяти недель от начала моего заболевания. Надежд на то, что оно пройдет само собой, становилось все меньше. И это уже чувствуется в моем письме от 28 августа:
  "...Сегодня исполняется вторая годовщина, и впереди еще 356 дней. Самочувствие мое удовлетворительное. Настроение в норме. Все остальное без существенных изменений. ...Обо мне не беспокойтесь. У меня все терпимо. А дальше видно будет... Не унывайте".
  
  "Удовлетворительно" и "терпимо" - эти определения, в отличие от моего обычного "нормально", говорят о том, что мои надежды на самоустранение болезни постепенно улетучиваются.
  Так что же произошло 22 июля 1983 года?
  В тот день я, как обычно, вернулся с работы. До вечерней проверки оставалось еще минут 30, и я прилег на шконку отдохнуть, на мгновение задремал, но тут же в ужасе вскочил от того, что мне привиделось.
  Аня... лежала в кровати и плачущим, ноющим голосом тянула: "Ма-а-а-ма-а-а-а! Я не хочу умира-а-а-ать!" В момент пробуждения у меня еще мелькнула мысль: "Тот, кто говорит таким голосом, вряд ли близок к смерти". Но эта ускользающая мысль не спасла меня. Я вскочил с жутким сердцебиением. Сердце бешено колотилось в груди, пытаясь вырваться наружу, как пойманная птица в клетке. Началась сильная аритмия. Сердце отбивало морзянку: "SOS, SOS, SOS"... Этот стук отдавался в моем горле, в спине, в боку. Как бы я ни ложился на койку, я слышал сильные толчки сердца. Они были такими беспокойными, что я не мог уснуть, и с этого момента вообще прекратил спать. Лишь иногда я забывался в короткой дреме.
  Вначале я надеялся, что со временем сердцебиение войдет в норму, ритм восстановится, и все станет, как прежде. После провокации, устроенной против Поли начальником санчасти Березовым, я не хотел обращаться туда за помощью. Будь, что будет, а я к ним не пойду. Я продолжал ходить на работу, хотя работать мне становилось все труднее и труднее. Мое тяжелое состояние заметил даже Николай, несмотря на то, что я ему ничего не рассказывал. Как-то утром он спросил:
  - Что с тобой? Ты как-то странно дышишь во сне: то дыхание частое-частое, а то на несколько минут замирает, как будто бы ты умер.
  Я объяснил ему свое состояние.
  - Так иди в санчасть, - посоветовал Николай.
  - Нет, после того, что Березов устроил Поле, я к нему ни за что не пойду. Лучше умереть.
  Он пожал плечами. А между тем состояние мое ухудшалось с каждым днем. У меня появилась сильная одышка, я слабел изо дня в день. Но держался. Вот мое письмо от первого сентября 1983 года:
  "...Уже больше двух месяцев не получаю от вас писем. ...Надеюсь, у вас все благополучно. ...30 августа получил посылку. ...Огромное спасибо! Все, что в ней, хорошо и нужно. ...Ваша забота обо мне, ваше внимание, вот что для меня главное. Я очень благодарен за все. Ручкой, которую вы мне прислали, я пишу это письмо.
  Вчера мне вручили вашу телеграмму от 29.08, в которой вы сообщаете о том, что у вас все благополучно...
  ...Мои родные, через неделю наступает новый год, а там и Судный день.
  Да будут вписаны ваши имена в Книгу жизни на будущий год. Именно об этом я молю Господа".
  
  Но что же все-таки происходило вдали от Выдрино, в Харькове, в Бендерах? Чем был вызван этот страшный, губительный сон, от последствий которого я не могу избавиться и теперь, в Израиле, через 20 лет после того трагического мгновения? Сон оказался вещим, события развивались следующим образом.
  В июле 1983 года Поля решила съездить на Выдрино. Дорина готовилась к вступительным экзаменам и много занималась. Аня ей мешала. И тут Ида Нудель пригласила детей к себе в Бендеры. У нее был дом с большим садом. Поездка к Иде расценивалась как поездка на дачу. Поля отправила Аню в Бендеры, а сама поехала в Сибирь. Вернувшись, Поля отправилась за Аней.
  
  Иду Нудель регулярно посещала массажистка. Наша Аня была в то время хорошо сложена и очень красива. Увидев Аню, массажистка заявила, что у Ани одна нога длиннее другой. Если не принять мер, то со временем у нее разовьется искривление позвоночника.
  Аню повели к врачу, и тот, измерив длину Аниных ног (Sic!!!), подтвердил диагноз массажистки. Когда Поля приехала к Иде, ей навстречу бросилась Аня с жутким воплем: "Мама, я теперь инвалид!" Видимо, именно этот момент я и увидел в своем "вещем" сне. Ида, пытаясь успокоить Полю, сказала, что ей нужно свыкнуться с мыслью о том, что Аня со временем станет инвалидом. Ноги у Ани разной длины, это вызовет искривление позвоночника и дальше ее ждет инвалидное кресло. Из-за всех моих дел Поля была в крайне подавленном состоянии. Чего только стоили ее цветные сны, в которых на нее накатывается гигантская морская волна, и Поля безуспешно пытается бежать от нее...
  Психика Поли была на грани тяжелого кризиса. Все, что происходило вокруг, лишь способствовало усугублению ее состояния: прессинг КГБ, мое положение на Выдрино (Поля не верила ни одному слову в моих письмах и считала, что я скрываю от нее правду о своем состоянии), возрастные сердечные проблемы Дорины, конфликты между Дориной и Аней. Это было на пределе Полиных сил. И тут в Бендерах Поля получает еще один удар - Аня будущий инвалид. Я не представляю, как Поля в этот момент не сошла с ума.
  Она схватила Аню и помчалась по ортопедическим клиникам страны. По совету ортопеда в Бендерах на один туфель всей Аниной обуви были набиты двухсантиметровые набойки, и теперь Аня действительно начала хромать. Несмотря на то, что на всех рентгеновских снимках кости Ани без малейшего изъяна, Поля продолжала посещения светил ортопедии.
  В Харькове профессор подтвердил диагноз. Тогда Поля записалась на прием к еще одному светилу - московскому профессору ортопедии.
  - Ну-ка пройдись по кабинету, - обратился профессор к Ане.
  Аня захромала от одной стены кабинета к другой.
  - А ну-ка сними туфли и еще раз пройдись.
  Аня прошлась босиком.
  - Вы сошли с ума! - закричал профессор на Полю. - Зачем вы набили ребенку набойки? Вы когда-нибудь измеряли длину своих ног? Зачем вы мучаете совершенно здорового ребенка? Немедленно уберите набойки. Ваша дочь абсолютно в норме.
  Так закончилась эпопея с ортопедическим заболеванием Ани, которое послужила спусковым крючком к моему жуткому сну и последовавшей за ним тяжелой болезни.
  
  Не знаю, что было первичным: болезнь, спровоцировавшая страшный сон, или же сон спровоцировал саму болезнь. Но хронологически они были тесно связаны мгновением "вещего" сна. И я думаю, что моим передатчиком или, как говорят в соответствующих кругах, моим "медиумом", была Поля. Именно она трагически восприняла известие о грядущей инвалидности Ани, и ее ужас, пролетев десять тысяч километров из Бендер в Выдрино, настиг меня в мгновение того страшного сна, который нанес тяжелый удар в сердце... Впрочем, кто знает, что с нами происходит в то или иное мгновение жизни. Может быть, та успокаивающая мысль в момент пробуждения, что не все еще так плохо, смягчила нанесенный удар и спасла меня от разрыва сердца.
  О перипетиях с Аней Поля сообщила мне в письме, которое я получил после двухмесячного перерыва. Узнав от Поли о "трагической" истории с Аней, я не стал ее беспокоить жалобами на свое здоровье, полагая, что это было бы для нее чересчур.
  "7.09.83 г. ...Сегодня, впервые за два с лишним месяца, получил ваше письмо.
  ...У меня все благополучно. Самочувствие и настроение в норме. Так что обо мне не беспокойтесь. ...Теперь вернемся к вашим делам. Скажу откровенно, они меня весьма и весьма огорчают. Ну, во-первых, эта история с Аней.
  Поличка, родная моя, тебе уже не 20 лет, и ты уже не молодая мать с новорожденным ребенком. ...Откуда у тебя взялась эта паника? Где твои глаза, твой ясный ум? Зачем тебе нужны какие-то там массажисты, ортопеды и прочая врачебная свора? А 40 с лишним лет жизненного опыта, а 17 лет материнства? Это все для чего? Я удивляюсь тебе! У меня нет слов! Единственное объяснение произошедшему - твое крайне ненормальное психическое состояние. Ты сильно перенапряжена, и это напряжение никак не снимается, а только нарастает. Доказательством тому и твой страшный цветной сон. Я читал в популярной литературе, что цветные сны - свидетельство психического расстройства. Прошу тебя, очень прошу обратить самое пристальное внимание на свое психическое состояние, принять все меры к расслаблению. Тебе нужно научиться отвлекаться от текущих забот и волнений, прекратить их накопление в мозгу. В противном случае может произойти беда.
  В этом отношении тебе бы не плохо взять пример с меня. Тюрьма, как это ни странно, содействует моему успокоению. Я чувствую, что сейчас стал намного спокойней, сдержанней и рассудительней, чем 2 года назад. И это вовсе не потому, что все свои переживания я хороню внутри себя. Нет, наоборот, я их все или почти все не пускаю вовнутрь. Вот бы тебе научиться этому. Все, что происходит вокруг, старайся лишь по-деловому принимать к сведению и решать по деловому, как можно меньше места оставляя эмоциям. Этому тебе нужно обязательно научиться.
  ...Будем надеяться, что причина твоего сна не будущие события, а крайне напряженное состояние твоей нервной системы, которое требует безотлагательного расслабления, успокоения и лечения. Это просто тревога, первый сигнал предупреждения. Вот с этим стоит обратиться к врачу. Пожалуйста, не принимай это трагически. Ты просто сильно переутомилась".
  
  Вот такое письмо я написал Поле в ответ на ее рассказ о том, что произошло с ней и Аней в течение двух последних месяцев. Как мог я в это время писать ей о своей болезни? Ведь это окончательно подкосило бы ее. Поэтому я все свое внимание уделил ее психическому состоянию и отругал за панику и отчаяние. В то время ей было не до меня, и я продолжал скрывать свое тяжелое состояние.
  "29.10.83 г. ...Пожалуйста, Поличка, попытайся урезонить свои эмоции. Больше внимания своему телу, своей душе. Обо мне не беспокойся. У меня все благополучно. Самочувствие и настроение в норме. ...Главное, это чтобы вы были здоровы и физически и духовно, и встретили меня такими через 334 дня на свободе".
  Ну, разве мог я хоть полусловом заикнуться о болезни? Это сообщение добило бы Полю окончательно. Очень интересные сведения я сообщаю во второй половине этого письма:
  "...В декабре мне положена очередная посылка. В ней вы можете прислать такие вещи, как перчатки, теплые носки, пару белья. Шапка у меня Володина. Она уже старенькая и облезлая, но на ползимы, а то и на всю зиму, ее хватит. Просто хотелось бы пофорсить в новой, приличной. Телогрейка у меня новая - я одел ее только в апреле и ношу мало, только после работы. На работу я одеваю другую, более потрепанную. С верхней одеждой у меня тоже все в порядке. Хороши и сапоги. Так что беспокоиться обо мне нечего, к зиме я подготовился как следует.
  ...Кормят нас сейчас неплохо: значительно лучше, чем в прошлом году".
  
  Как разительно отличается это октябрьское письмо 1983 года от писем начала 1982 года. Картина нарисованная в нем не имеет ничего общего с той, что я описывал прошлой весной. Как будто их пишет другой человек и из совершенно иного места.
  Да, я стал другим, но и зона изменилась. И я вовсе не исключаю, что мои постоянные жалобы в письмах на плохое питание (а кто еще, кроме Поли, мог читать эти письма?), постоянные жалобы Поли в МВД СССР и ее сообщения в западных средствах массовой информации о положении в зоне (голод и смертность среди заключенных) возымели свое положительное воздействие.
  Нам за обедом стали выдавать по целой головке репчатого лука, а иногда несколько зубков чеснока. Начальство не на шутку стало заботиться о своих зэках.
  
  Близкие друзья в годы тюрьмы
  
  Мой арест, суд, тюрьма и зона сильно отразились на Поле. Был период, когда она находилась в состоянии тяжелой депрессии, ночами лежала без сна, думала, как ей быть, что делать. Она совершенно отчаялась и истерзала себя мыслями обо мне и о своей беспомощности в сложившейся ситуации. В этот трудный период огромную психологическую поддержку ей оказала Аня Гугель.
  Она приходила в гости к Поле почти каждый день и чуть не силой вытаскивала ее из дому: прогуляться по улицам, по магазинам, посмотреть "не выбросили ли чего в продажу". Они бродили по городу, заходили в магазины, торчали в очередях, болтали, и Поля потихоньку отвлекалась от своих ночных навязчивых мыслей и сомнений.
  Ежедневные визиты Ани, совместные походы за продуктами, ожидание в очередях, отвлекающая болтовня подружки постепенно вывели Полю из ее крайне подавленного психического состояния. Аня стала для Поли самой близкой подругой и остается такой поныне.
  У нашей доброй приятельницы Ляли Осадчей были очень интересные и приятные родители, Марк Михайлович и Марина Лазаревна Гуревич. Мы познакомились с этой необыкновенно радушной и общительной семьей года за полтора до моего ареста. В годы заключения Поля очень сблизилась с ними.
  Марк Михайлович, видный инженер-строитель, в свое время руководил строительством Сталинградской ГЭС. В начале 50-х годов ему предложили стать начальником строительства. Он отказался. Тогда его арестовали и послали начальником строительства уже под конвоем, как заключенного.
  Ляля была очень дружна с Полей. Моя первая открытка с этапа, которую я выбросил из поезда, идущего на Свердловск, была послана в адрес Ляли. Она во многом помогала Поле в ее мытарствах того периода. Если Поле нужно было уехать куда-нибудь срочно, то очень часто с нашими детьми дома оставалась Ляля. Семья Осадчих жила в 15 минутах ходьбы от нас.
  Помощь Ляли была неоценима. У ее родителей, необычайно душевных людей, Поля чувствовала себя как дома.
  Ляля Осадчая обладает феноменальной зрительной памятью. Она помнит всех, кого хоть однажды в жизни встретила на своем пути. Причем помнит не только лица этих людей, но и те обстоятельства, при которых встретила их. Так, например, нашу свояченицу Ляля помнит потому, что в возрасте трех лет они обе были в одной группе детского сада. Увидев как-то у нас в доме жену МИМ-а, Ляля сказала, что помнит эту женщину, с которой однажды случайно встретилась на квартире у общих знакомых. Ляля даже вспомнила, о чем шла речь во время их встречи: жена МИМ-а хвасталась тем, что она знает рецепты 110 различных блюд из картошки, и тогда же рассказала, что работает куратором в общежитии для иностранных студентов. Такая должность автоматически означала, что этот человек сотрудник КГБ.
  Ляля и Саша Осадчий переехали в Израиль в первой половине 90-х годов. У них сын и трое внуков, двое из которых "сабры" - родились в Израиле.
  
  Полина сестра Неля, в отличие от большинства наших родственников, очень сблизилась с Полей после моего ареста. Она часто навещала Полю и, если нужно было, оставалась с детьми, когда Поля уезжала в Сибирь или в Москву.
  Очень тепло к Поле относился Сеня, Нелин муж. Сеня по просьбе Поли был на выпускном вечере Дорины в школе. Инвалид войны, он пришел, украшенный многочисленными орденами и медалями. В мое отсутствие Сеня пытался увещевать Дорину и наставлять ее на путь истины. Он пытался заменить девочкам меня, пропавшего в Сибири. Сеня и Неля были одними из немногих "живых душ", которых Поля ощущала по-настоящему рядом в те тяжелые годы.
  В 1991 году Неля и Сеня приехали в Израиль. Мы приняли и поселили их в своем доме в Иерусалиме. Свой путь в Израиле они начали с нашей помощью.
  
  И вновь Березов
  
  Более двух с половиной месяцев я скрывал от Поли проблемы своего здоровья. Я всеми силами пытался ее успокоить и хотя бы частично снять с нее тяжесть дополнительных забот обо мне. 3 октября Березов вызвал меня в санчасть на медосмотр. Я сказал ему:
  - После всего, что ты устроил моей жене, я не хочу иметь с тобой никаких дел. Я тебе не доверяю и ничего, кроме очередной подлости, от тебя не жду.
  - Ты извини меня, Александр Соломонович. Я ошибался. Я был неправ и прошу прощения. Я у твоей жены уже просил прощения. (Было дело. Он как-то подошел к Поле на улице Выдрино и стал просить ее о прощении.) Извини меня и ты, извини. Мне нужно тебя осмотреть.
  Медосмотр был как нельзя более своевременным. Я был совсем плох. Я уже еле ходил. Еле ходил. Однако чем был вызвана эта неожиданная забота?
  Поля считает, что это был ответ на ее многочисленные жалобы по поводу моего состояния. Возможно. Но не исключено также, что зоновские стукачи доложили куда следует, о моем состоянии (нет худа без добра), и там не на шутку всполошились - убийство не было запланировано.
  Так или иначе, но Березов вызвал меня в санчасть и после короткого прослушивания сердца дал освобождение от работы. На следующий день меня положили в санчасть зоны и начали какое-то лечение. Я все еще не доверял Березову и ждал от него в любую минуту какого-нибудь подвоха. Только через десять дней после того, как меня положили в санчасть, я написал об этом Поле:
  "14.10.83 г. ...Я надеюсь, что у вас все благополучно и вы все здоровы. Хотя мне не дает покоя состояние Полиной психики. ...У меня все относительно благополучно. Настроение в норме. Сейчас нахожусь в санчасти. Что-то мое сердце немного забарахлило. На снимке, сделанном 3-го числа, левый желудочек оказался увеличенным на 2.5 сантиметра по сравнению с тем, каким он был в апреле (после выхода из ПКТ). И стучит аритмично.
  А в остальном у меня все в норме и самочувствие неплохое. В санчасти я уже 10 дней. Мне дают кучу таблеток и колют в вену глюкозу. Пока никаких изменений. А дальше видно будет.
  У нас стоят теплые солнечные дни. ...К зиме я полностью готов. Сейчас в санчасти. ...Много читаю... Не раскисай, прошу тебя. И деткам, и мне ты нужна здоровой и жизнерадостной".
  
  Несмотря на таблетки и уколы, мое состояние становилось все хуже. Березов был не на шутку встревожен. Какие соображения двигали Березовым, мне не известно, но он признался мне, что настаивает перед администрацией колонии на моей отправке в больницу.
  18 октября 1983 года меня отправили в республиканскую тюремную больницу Бурятии, в Южлаг, Улан-Удэ.
  
  "Больничка". Южлаг
  
  Привычный этап: воронок, пересчеты, столыпин, ночь езды, и утром я в больничке Южлага.
  Несколько слов о "мастырке". "Мастырка" на зэковском языке - это увечье, наносимое заключенным самому себе, это "самоувечье", по аналогии с "самострелом" в армии.
  Причины, толкающие зэков на мастырки, разные:
  А) Конфликт между заключенными, при котором зэк рискует своей жизнью, - карточный, денежный долг, нарушение блатного кодекса чести, наказание за стукачество и тому подобное. Пример такой мастырки - случай с Юрой Сало. Он испугался последствий конфликта со мной и, сославшись на больное сердце, ушел из камеры в санчасть.
  Б) Отказ от работы и одновременно страх перед ШИЗО.
  В) Попытка оттянуть отправку на этап.
  Г) Нежелание переходить в другой отряд.
  Д) Желание "отдохнуть" в санчасти, больничке, разрядиться там, снять внутреннее напряжение, дошедшее до предела.
  Есть много видов мастырок. Они начинаются с очень легких и примитивных, как-то: искусственное повышение температуры подогревом термометра. Эта легкая мастырка рассчитана на госпитализацию в санчасти в течение суток-двух, чтобы получить небольшой отпуск от непосильного труда или невыносимой обстановки в отряде.
  Более серьезные мастырки выполняются с членовредительством, как-то: переломы пальцев, переломы рук и ног, выкалывание глаз, зашивание рта и тому подобное. Такого рода мастырки влекут за собой длительное пребывание в санчасти или больничке с последующим изменением режима содержания - более легкий труд или что-нибудь подобное.
  Мастырки с членовредительством очень тяжелые, болезненные, и не многие идут на них. Как правило, один человек не в силах устроить себе серьезное членовредительство - не хватает ни моральных, ни физических сил. Он вынужден прибегнуть к помощи партнера, а это чревато новым сроком заключения за сговор и за членовредительство.
  Намного большей популярностью на зонах пользуются мастырки с повреждением внутренних органов путем заглатывания опасных веществ, начиная с различных химикатов для ожога слизистой оболочки желудка, пищевода или кишечника, и кончая заглатыванием острых предметов: гвоздей, болтов, скоб и тому подобного.
  Эти предметы легко обнаружить на рентгене, а извлечь их из тела трудно. Поэтому такая мастырка очень популярна. Она обеспечивает надежную госпитализацию на срок от нескольких недель до месяца и больше. Она требует резекции желудка и гарантирует последующую инвалидность той или иной степени, переход на диетическое питание на продолжительный срок и непригодность в дальнейшем к тяжелому физическому труду.
  В "больничке" Южлага был музей предметов, извлеченных из тел мастырщиков. Чего там только не было: от маленьких гвоздей и шильев до железнодорожных костылей длиной в 20-25 сантиметров, разного рода арматуры, крючьев для вязки арматуры, ложек и вилок и, наконец, куска колючей проволоки.
  "Хозяин" колючей проволоки длиной в 30-35 сантиметров был еще в больничке, когда я туда "заехал" (пришел). Он хвастливо делился своим опытом со всеми желающими. Он обмазал колючую проволоку хлебным мякишем, дал ему засохнуть и превратиться в сухарь, а потом этот сухарь затолкал себе в пищевод, проглотил.
  Ему разрезали весь живот и часть грудины, разрезали желудок и пищевод, и извлекли оттуда злополучную проволоку. Он заработал, таким образом, два месяца отдыха в больничке Южлага и инвалидность на всю жизнь.
  Мастырщики составляют значительный процент обитателей лагерных санчастей и больниц.
  В отличие от остальных цветных, врачи зон общаются с теми зэками, которые жалуются на свое недомогание. В задачу врачей, в первую очередь, входит выявить "симулянтов" и вернуть их к "полезному труду". И лишь во вторую очередь им надлежит лечить тех, кто действительно нуждается в их помощи, и опять же только для того, чтобы как можно скорее вернуть их на работу. Именно под таким углом зрения врачи зон подходят к зэкам, жалующимся на то или иное недомогание.
  
  Со мной все было по-другому. Несмотря на свое тяжелое физическое состояние, я в санчасть не шел, и никому не жаловался на плохое самочувствие. Начальник санчасти зоны сам вызвал меня к себе на медосмотр, обнаружил проблемы с моим сердцем и, испугавшись тяжелых, необратимых последствий, направил меня в республиканскую больницу в Южлаг.
  И вот я в больничке. Главврач Южлага Аендуев, упоминавшийся в письме Болонкина, пришел утром в палату и повел меня на медосмотр.
  - Ну, посмотрим, чего тут Березов увидел и зачем поднял такую панику, - приговаривал Аендуев, тщательно выслушивая меня стетоскопом со всех сторон.
  Он, видимо, был большим специалистом по мастыркам и пытался теперь обнаружить эдакую весьма хитрую жидовско-сионистскую мастырку.
  После длительного и недоверчивого прослушивания моего сердца он повел меня в рентгеновский кабинет и еще около получаса старательно изучал мою грудную клетку, много раз разворачивая меня вокруг вертикальной оси в разные стороны.
  - Ну и чего это Березов так разволновался? Ничего страшного я не нахожу. Ну, увеличение сердца (Березов сказал мне, что мое сердце напоминало раздутый футбольный мяч), ну, аритмия. И только. Будем лечить. Ничего страшного.
  Эти слова Аендуева меня успокоили. Во-первых, если ему верить, то действительно ничего страшного у меня нет. А во-вторых, он сам признал, что у меня не мастырка.
  Последняя фраза может показаться странной. Но я никогда не любил прикидываться больным, немощным, не любил обманывать или жаловаться без причины. Пусть будет, как будет. Я нормальный мужик. Здоров, значит здоров. А если болен, так лечите. Но никаких мастырок.
  
  Мне не хотелось беспокоить Полю своими новыми проблемами. И хотя теперь уже нельзя было скрыть от нее, что я в больнице, я пытаюсь "подсластить" горькую пилюлю:
  "20.10.83 г. Пишу... из Улан-Удэ. Здесь есть республиканская больница. В ней я сейчас нахожусь. Вы не волнуйтесь, пожалуйста, ничего страшного со мной не произошло. Просто немного забарахлило сердце. ... Кроме того, развилась сильная аритмия. Меня... отправили в больницу... Здесь я уже третий день. Сдаю анализы, принимаю уколы и таблетки. Как долго еще пробуду здесь, не знаю. Может быть, через недельку вернусь на Выдрино.
  ...В общем, самочувствие у меня вполне терпимое. Настроение нормальное. Вот только сердце немного толкает в левый бок и будит по ночам. Но я надеюсь, что это явление временное и скоро пройдет. Пока значительно более неприятны уколы и анализы крови, особенно в вену. Самое интересное, что я-то, собственно, и не жаловался. Я ведь не люблю жаловаться на свое здоровье, в особенности посторонним. Ну, стучится сердце и пусть стучится. Когда надоест ему, само перестанет. Правда, одышка немного мешает. Но это можно перетерпеть. Так я рассуждал. А они вдруг возьми, и сами меня вызывают, и давай делать рентген и спрашивать: "На что жалуешься?". ...Ну, я и говорю, что, мол, плохо сплю, т.к. одышка, и сердце тарахтит громко, как мотоцикл. Ну, в общем, пришлось мне выполнять этап на Улан-Удэ.
  Больше всего меня волнует Полино здоровье. Она была на грани психического истощения... Нельзя ей так переживать и отчаиваться. Спокойствие и терпение - вот лучшие лекарства в той обстановке, что окружает ее сейчас.
  ...Обо мне не беспокойтесь. Это чистое недоразумение (я имею в виду сердце). Все нормализуется..."
  
  Своя рубашка ближе к телу
  
  С моим арестом все тяготы жизни легли на Полины плечи. Забота о детях, о хлебе, о доме, учеба детей, попытка заменить им отца, борьба за меня, пропадающего в лагере под прессом КГБ и бурятских энтузиастов, забирали у Поли последние силы.
  Она пыталась обеспечить меня всем необходимым для жизни в лагере: одеждой, обувью, едой. Несмотря на то, что 90% ее усилий пропадали даром, она вновь и вновь принималась восстанавливать разрушенные связи, не прекращала своих попыток добраться до меня. Каждый раз, возвращаясь в Харьков из Сибири, Поля начинала сборы в новую поездку.
  Сотни жалоб написала Поля в прокуратуру и МВД Бурятии, в прокуратуру и МВД СССР, в Президиум Верховного Совета СССР. Она постоянно ездила с жалобами в Москву, добивалась приема в МВД СССР, в Управлении лагерей, в Прокуратуре СССР, в Президиуме Верховного Совета СССР. А приезжая в Бурятию, Поля шла на прием в МВД к Цветкову, и к прокурору по надзору Гришину в Улан-Удэ. Каждые два-три месяца Поля приезжала на Выдрино с тем, чтобы хоть как-то достучаться до меня, узнать обо мне.
  И все это Поля делала совершенно одна. Большинство наших родственников в страхе отшатнулись от нас, исчезли. А наши друзья, которые не побоялись остаться близкими нам, ограничивались главным образом моральной поддержкой. Одна-одинешенька, Поля закупала все необходимое мне в зону, ездила в Москву, в Выдрино, в Улан-Удэ. Лишь дважды ей помог Толя и дважды Костя - из всех ее многих десятков путешествий в пять тысяч километров.
  Как-то Поля простудилась, серьезно заболела, и врач запретил ей летать самолетом. Тогда Поля поехала поездом Харьков-Владивосток. В глухую темную ночь этот поезд всего на одну минуту останавливался в Выдрино. Проводница не знала, когда именно будет полустанок "Выдрино", и после колебаний сказала Поле, чтобы она приготовилась, - следующая остановка будет Выдрино. Наконец, поезд остановился. Поля спрыгнула на полотно с огромным рюкзаком, поезд тронулся и ушел. Оказалось, что поезд случайно остановился посреди тайги, может быть, на семафоре, и Поле пришлось еще несколько километров тащить волоком по шпалам свой тяжеленный рюкзак до... Байкальска. Поднять рюкзак на плечи у нее не было сил.
  
  Бедная, многострадальная Поля! Три года моих лагерей для нее были тремя годами настоящей каторги. Ее тяжелейший непрекращающийся труд, ее моральные и физические перегрузки, ее переживания за меня, за детей в тысячи раз превосходили все то, с чем пришлось столкнуться в эти годы мне самому.
  И при этом ей еще нужно было поддерживать переписку с нашими родственниками и друзьями в Израиле, в Штатах, на Западе. Нужно было постоянно сообщать им о моем положении в зоне, в Харькове, с детьми. Где было взять на все это время и силы?
  В Москве у нас было много друзей. Но было немало и таких, кто изо всех сил "тащил одеяло на себя": при любой возможности контакта с Западом стремился не допустить Полю к общению с приезжими.
  Не раз бывало, что Полю приглашали в Москву на предстоящую встречу с кем-то из влиятельных лиц из США, Израиля или другой страны. Поля приезжала в Москву, приходила на встречу, как правило, в чьей-нибудь квартире, а хозяева не допускали ее к встрече, из-за которой она проехала 1000 километров. Они боялись, что Полины рассказы обо мне затмят их собственные "большие проблемы": кончились видеокассеты, нужен новый магнитофон, нет батареек для фотоаппарата и тому подобные трудности жизни и быта в московском "отказе".
  Множество таких встреч было упущено из-за мелкого эгоизма тех или иных московских отказников. Что они потом говорили своим гостям, которые приехали для встречи с Полей и не дождались ее? Но Полю в Москве часто не допускали на встречи с иностранцами. Несколько таких инцидентов произошло по вине религиозных активистов. Когда речь шла о шкурных интересах, вера и религия решительно отодвигались в сторону.
  Одна из встреч с кем-то из Израиля состоялась на квартире Брайловских. Виктор Брайловский в это время находился в ссылке в городе Шевченко на Каспийском море, работал программистом в вычислительном центре. Я в это время сидел в ШИЗО. Поля приехала для встречи на квартиру к Брайловским.
  Гостя принимала Ира Брайловская, жена Виктора. Встреча продолжалась около часу. Все это время Ира рассказывала о том, в каких тяжелых условиях живет Виктор. В Шевченко невыносимая жара, а в квартире, где живет Виктор, и на его работе нет кондиционеров, только вентиляторы. Это ужасно!
  Поле так и не дали возможность вставить слово, рассказать обо мне, о ШИЗО, о Выдрино. "Своя рубашка", как известно...
  
  Москва, через которую проходило более 90% всех контактов с Западом и 99% всех контактов с Израилем, была еще одним и очень суровым цензором всех наших связей с друзьями на Западе. И еще неизвестно, чья цензура была более свирепой на пути этих связей, - КГБ с его аппаратом или московских "сионистов" с их шкурными интересами. Боюсь, что преодоление барьеров, воздвигаемых нашими соплеменниками, было значительно сложнее.
  Три года труднейшей борьбы пришлось выдержать Поле в противостоянии Харьковскому КГБ, выдринскому зоновскому начальству, Бурятскому МВД и Прокуратуре, Прокуратуре и МВД СССР, обычным проблемам советского быта, шкурным интересам московских сионистских и религиозных активистов.
  Это была настоящая каторга, о которой я в ШИЗО и ПКТ даже не догадывался. Поля тщательно скрывала от меня все свои проблемы, все, через что ей приходилось проходить. Ее стойкость и мужество на 99% обеспечили нашу борьбу и нашу победу. А мой личный вклад в эту победу более чем скромен.
  
  Мои соседи по больничке
  
  Октябрь 1983 года. Я в больничке Южлага, колонии строгого режима, той самой, в которой сидел Болонкин. Он был именно в этой колонии и в этой больнице. Здесь его прессовали и "раскололи". Расспрашиваю зэков, больных и санитаров: кто его знает, кто его встречал. Он был здесь около года назад.
  Есть зэки, которые его помнят. Аендуев знал его хорошо и отзывается о нем нелестно. А чего еще ждать от этой казенной хари? Кто-то из больных подробно рассказывает мне, как Болонкин наладил канал из зоны на волю и начал гнать через него письма на Запад с рассказами о порядках на зоне и об отношении администрации к нему. Но этот канал оказался с первого письма под контролем КГБ, и все письма Болонкина легли в его новое дело.
  Из окна больнички я наблюдаю за жизнью Южлага. Отряды в лагере маленькие, 25-30 человек. Одеты все очень опрятно. Все в чистых черных ватниках, в милюстине. Повсюду ходят строем. Ни одного человека в рваной и грязной одежде. Не вижу на территории зоны ни чертей, ни просто болтающихся без дела. Даже одиночки ходят куда-то быстрым деловым шагом. Видимо, дисциплина в зоне жесткая. Из столовой все возвращаются с пайками хлеба в руках. На хлебе у всех кусочек маргарина (а может быть, масло?).
  В больничке несколько отделений. Они разделены запертыми дверьми и решетками, как в тюрьме. Доступ в другие отделения закрыт, и общение без помощи зэков-санитаров невозможно. Ну а санитары, скорее всего, кумовские стукачи. Их услугами пользоваться рискованно. Да мне и связываться в этой больнице не с кем. Так, из любопытства, поболтать с кем-нибудь, но не больше того.
  Я лежу в терапевтическом отделении. В соседней палате - убийца. Он получил "вышку", смертную казнь, которую позже заменили 20 годами тюрьмы. У него паралич левой части тела - левая нога, рука, левая часть лица парализованы. Разговаривает с трудом. Много месяцев провел в камере смертников, писал прошения о помиловании. В конце концов, смертную казнь заменили 20 годами. Лет пять уже отсидел. Ему не больше тридцати лет, а выглядит глубоким стариком. И вот теперь его разбил паралич. Видимо, камера смертников далась ему нелегко.
  
  Меня лечат от аритмии и гипертрофированно раздувшегося сердца. Уколы, внутривенные вливания. Мои вены - не легкий объект для медсестер больницы. Их квалификация оставляет желать лучшего. Каждый укол - это борьба между иглой и веной, заканчивающаяся многочисленными синяками на сплошь исколотых руках.
  Аендуев в отличном настроении. Говорит, что у меня все идет на поправку. Но никаких изменений в своем состоянии я не замечаю. Я, конечно, отдохнул тут на белых простынях, но мое сердце все еще отбивает морзянку, не дает мне покою, и одышка не проходит.
  Я стараюсь ходить по больничному дворику. Это мое настоящее лечение. Воздух здесь сухой, морозный, чистый и очень вкусный. И никакого табачного дыма. Вот что самое замечательное. Вокруг сопки, тайга. Во дворике несколько елок. Выпал снег. Мороз часто переваливает за 30 градусов. Но я не уступаю. Кутаюсь в больничный халат, прикрываю нос, чтобы не обжигать ноздри морозным воздухом, и 25 шагов туда, 25 - обратно, и так по нескольку часов каждый день. Эти 25 шагов не идут ни в какое сравнение с моими двумя-тремя шажками в камере ПКТ, которую я исходил "до дыр". Раз уж я в больничке, то нужно воспользоваться этим до конца и как следует "подлечиться", нагуляться.
  И удивительное дело, пока я хожу, чувствую себя вполне терпимо, и сердце мое, хоть и стучит невпопад, но занято полезным делом, помогает мне ходить. Но стоит мне присесть, а еще хуже - лечь, и сердце начинает недовольно ворочаться в груди, бешено стучит и колотится, отбивает чечетку, как будто пытается вырваться наружу или хочет согнать меня с койки. Вот я и хожу, хожу столько, сколько позволяет мне распорядок дня больницы.
  Как-то Аендуев в беседе со мной сказал:
  - На воле тебя бы комиссовали как инвалида третьей группы. Но в зоне инвалид третьей группы работает на легком труде. Мы так и напишем в своем заключении - "на легкий труд". Пусть подыщут для тебя что-нибудь легкое.
  
  "Родные пенаты"
  
  Во время пребывания в Улан-Удэ с очередной жалобой (не пропускают письма) Поля пошла на прием к заместителю министра МВД Бурятии Цветкову. В разговоре Цветков предложил Поле:
  - Ваш муж сейчас серьезно, неизлечимо болен. Его спасение в ваших руках. Убедите его или напишите сами письмо в Президиум Верховного Совета СССР с просьбой о помиловании. А мы, со своей стороны, будем также ходатайствовать об этом.
  - Но мой муж ни в чем не виноват. Он не совершал никакого преступления. О каком помиловании может идти речь? - ответила Поля.
  - Очень жаль, - произнес Цветков. - Вам совсем не жалко мужа.
  
  Поля долго не могла забыть этот разговор. Может, Цветков был прав? Возможно, не следовало быть такой принципиальной, стоило немного поддаться им, поступиться своей совестью, своей гордостью? Да кто знает... Ведь им только кончик ноготка дай, они всю руку утащат. Напиши им вначале это, затем то, потом еще. Нет, чего бы ни стоило, нужно до конца оставаться на позиции, с которой мы начинали наш путь в Израиль, и с которой начался весь этот судебно-тюремный фарс.
  
   "12.12.83 г. ...следующим этапом, в воскресенье 18-го числа, я ухожу на Выдрино и 19-го буду на месте. ...Самочувствие мое без существенных изменений. И все же я немного отдохнул за эти два месяца... Осталось совсем немного - всего 260 суток. Обо мне не беспокойтесь. ...Мне тяжело от того, что я бросил тебя одну-одинешеньку сражаться со всеми невзгодами, а сам спрятался за Байкал..."
  19 декабря 1983 года, через два месяца после отъезда я вернулся из больнички на зону.
  Я вновь на Выдрино. Тут все привычное, обыденное. Уже два года, как я в этой зоне. Все зэки, что были тут два года назад, ушли, освободились. Из "стариков", ветеранов осталось не больше 10-15 человек на 2000 заключенных.
  25 декабря мне дали общее свидание с Полей. Впервые после полуторагодичного перерыва мы увидели друг друга. Несколько минут Поля не могла говорить, перехватило горло. Свидание с Полей явилось для меня огромным положительным стимулом. Вот как я описываю свои впечатления:
  "30.12.83 г. ...Дорогая Поличка, по-моему, наше свидание прошло очень хорошо. Я счастлив, что повидал тебя. Ты хорошо выглядишь и вообще большой молодец у меня. ...После нашего свидания я хожу как именинник....
  
  Наступил новый, 1984 год.
  
  В зоне мне все привычно и спокойно. Мы живем семейкой с Николаем. Наши шконки стоят рядом. У нас общие тумбочки. В нашем углу все шконки в один этаж, и над нами никого нет. Меня поставили на легкую работу. Теперь я режу лафет на плахи по метру длиной огромной дисковой пилой. Работа физически не трудная, но опасная. Пила может тяжело травмировать. Поэтому приходится быть постоянно начеку.
  Наш с Николаем быт хорошо налажен. Он регулярно получает по своим каналам грев, делится со мной по-братски. Нет недостатка ни в калориях, ни в витаминах. Да и в самой зоне режим и питание уже вовсе не те, что были два года тому назад.
  Пока я был на Южлаге, Николай завел себе новый обычай - париться в сауне. Банщики отвели для нее место в прожарочной камере. Как приятно с мороза зайти сюда и хорошо, до самых костей, прогреться сухим теплом. Потом можно и в баню, помыться. Всякая хворь и простуда как рукой снимаются сухим жаром.
  Николай и меня пристрастил к этому. И впрямь хорошо, и стоит всего лишь одну головку репчатого лука на человека. В общем, не жизнь в зоне стала, а сплошная малина. И малины этой остается еще более 230 дней. Ну ничего, дотерпим. Из письма Анечке:
  "10.01.84 г. Дорогая доченька, впереди у меня остается 231 день пребывания на Выдрино. Через неделю исполняется вторая годовщина моей отправки из Харькова сюда (16 января). Вообще, жизнь здесь полна памятных дат и бедна новыми радостными событиями. А все эти памятные даты чаще печальные, чем радостные... Чем человек старше, чем больше он прожил на земле, тем больше событий у него осталось позади, в воспоминаниях о минувшем, о пережитом, и тем меньше событий у него впереди, надежд на что-то необычайное, что может ожидать его в будущем*=.
  
  =* Такие общие рассуждения всегда чреваты грубейшими ошибками в частных случаях. Автор этих строк, написанных 20 лет тому назад в возрасте 46 лет, пережил, повидал, повстречал за последующие годы столько всякого, что в десятки раз превзошло весь его предыдущий опыт...
  
  А у тебя, моя любимая, еще все впереди. Тебя ждет столько интересного, печального и радостного в будущем. Я уверен в этом. Ведь я уже шел по тому пути, той дорогой, по которой идешь теперь ты. Я помню, как я тогда спешил, как мне тогда нетерпелось идти дальше, вперед, поскорее стать взрослым, окончить школу и т.д. Теперь я понимаю, что спешить никогда и ни в каком деле не нужно, что все придет в свое время и что любую минуту жизни нужно стараться не проскочить побыстрее, но использовать как можно полнее, до конца насладиться ею... Но это в теории, а на практике мне так хочется, чтобы побыстрее проскочил этот 231 день и я бы встретился, наконец, с вами на свободе".
  
  Я довольно часто и много цитирую свои письма из зоны. Они точно отражают мое настроение и состояние духа в тот период жизни.
  Вспоминая теперь, через 20 лет, себя и события вокруг меня тех лет, я могу лишь весьма схематично восстановить и описать, что именно происходило. В то время как мои письма являются живым свидетелем, живым нервом тех дней, тех дел, мыслей, переживаний, событий. Это просто мгновенный снимок жизни, которой я жил тогда, тех чувств, которые тогда наполняли меня.
  Единственное, что нужно понимать и принимать во внимание, это то, что я не всегда мог полностью раскрывать свои мысли и взгляды по тому или иному поводу и часто прибегал к эзопову языку. Из моего последнего письма Ане перед вторым циклом ШИЗО-ПКТ.
  "...Милая моя, дорогая дочурка, ты наверняка чувствуешь многие из тех трудностей, которые сейчас переживает наша семья. Ты должна научиться понимать, что ничто не дается в этой жизни легко и просто, без борьбы. Но всегда помни, что чем сильнее борьба, тем слаще плоды победы. Нужно только быть твердым и всегда верить в свою победу, в победу добра и справедливости..."
  
  ШИЗО по второму заходу
  
  24 января 1984 года произошло некое загадочное событие. Утром ДПНК вызвал на вахту меня и Николая и отправил нас обоих в ШИЗО "за отказ от работы".
  Все здесь было непонятным. Ни я, ни Николай от работы не отказывались. Я собирался идти на работу в свою смену. А Николай, как всегда, работал в ночь. Со мной все ясно: в ШИЗО сидел и сидеть буду. Но Николая-то за что?
  Два года человек жил тихо-тихо. Никто его не трогал, и он никого не трогал. Сидел ночами в своей каптерке, пил чай, дремал, вел поучительные, душеспасительные беседы с дежурным начальством о Боге. С самим кумом Саутиным частенько философствовал. Грелся потихоньку, и мне от него иногда перепадало. И вдруг, как гром с ясного неба - ШИЗО.
  Но вот что еще интересней: ведь третьего дня у него вообще конец срока, освобождение. Так что же это за напасть такая непонятная - в ШИЗО за два дня до освобождения?
  Посадили нас в соседние камеры. Коля притих и только изредка попискивает из-за двери: "За что, начальник, за что?" Я через окно камеры подбадриваю его:
  - Не бойся, Коля. Тут не умирают. А тебе-то и осталось всего два дня. За два дня от водички не помрешь.
  День прошел в тишине. Николай затих и даже со мной почти что не говорит, только жалуется, недоумевает и постанывает за дверью: "За что, за что?" На следующее утро слышу - в коридоре Саутин появился. Вывели Колю в дежурку на разговор с Саутиным. Потом вернули в камеру.
  И тут слышу, мой Коля просто преобразился. Из мокрого куренка, каким он был еще полчаса назад, да прямо в горного орла. Запел мой Коля псалмы. Громко запел, бодро запел, гордо запел - мол, знай наших, врагу не сдается наш гордый "Варяг"! До глубокой ночи пел Коля. И рано утром третьего дня опять запел псалмы, и так пел их аж часов до 10 утра, пока его не увели из камеры ШИЗО да на свободу.
  Вот так геройски отсидел весь свой срок Николай Петрович П. и был освобожден прямо из камеры ШИЗО.
  А теперь я интересуюсь. Ну ладно, Колю, посадили на двое суток в ШИЗО, чтобы поднять его авторитет на свободе, среди его братьев во Христе, среди баптистов. Но скажите на милость, меня-то за что посадили? За компанию? Как свидетеля того, что Коля сидел в ШИЗО? Ну, тогда бы и меня выпустили из ШИЗО сразу же вместе с Колей или вслед за ним.
  Ан, нет. Продержали меня, суки, все пятнадцать суток и только тогда выпустили в зону.
  Но, как говорится, "нет худа, без добра". В эти дни, пока я в ШИЗО "парился", окончательно отдал концы начальник наш "набольший" Юрочка Андропов. А все лафет, лафет, все он, родимый, тот самый, который на меня грузили. На меня грузили, а он им самим вон как пригодился, чтобы к Кремлевской стене удобно было подъезжать. Опять же ШИЗО этот в самый раз сгодился - Юрочку Андропова на лафете в последний путь... Ни дать, ни взять, снова у меня мания величия разыгралась.
  Вышел я из ШИЗО 9 февраля, а мне говорят: "Недаром ты в ШИЗО сидел. Опять власть переменилась - вместо жуткого Андропова дряхлый Черненко заступил. Долго ли ждать следующего лафета?"
  Теперь я в зоне совсем один остался, без друзей, без семейки. Сам по себе. Ну, да мне не привыкать.
  "4.03.84 г. Дорогая моя Поличка, здравствуй! Вот и март покатился. Время бежит неудержимо. Впереди осталось 177 суток. На улице постепенно теплеет. Живу и работаю под неусыпным оком начальства. Перевыполняю нормы и планы. Мое самочувствие сейчас, как и прежде, временами то лучше, то хуже. Вот, к примеру, сегодня чувствовал себя очень хорошо и даже работал с удовольствием. А где-то неделю назад было неважно. В тот вечер имел встречу с друзьями Мандрика (сотрудник харьковского КГБ).
  Познакомились, интересовались моими планами на будущее. Но от таких разговоров у меня, как обычно, состояние улучшается. Вообще, эти ребята действуют на меня как эликсир бодрости. Эффект уже проверен и подтвержден многократно. ...Обо мне не беспокойтесь. Я в порядке, "тьфу-тьфу-тьфу". Разменял последний БУР и 12-ю "пятнашку". (Имеется в виду 180-й день до конца срока, или шесть месяцев ПКТ (БУР), или двенадцать сроков ШИЗО - 12 "пятнашек". Арифметика висельника.)
  
  
  Почти весь март я еще в зоне. Не зная того, я стремительно приближаюсь к окончанию своей "привольной" жизни. Меня все чаще "дергают" на вахту для встреч с каким-то начальством. То это было трое гебистов из Бурятии, которые интересовались тем, что я буду делать после окончания срока... А вот меня вызвал к себе Акулов. У него в кабинете сидел какой-то хам в полковничьих погонах. Акулов назвал его представителем МВД из Москвы. "Представитель" начал с места в карьер:
  - Ну, чего ты так рвешься в этот свой Израиль? Это что, родина твоя, что ли?
  Вопрос явно наводящий, провокационный, направленный на дальнейшее развитие дискуссии с матом и оскорблениями. Ну, скажу я ему: "Да, Израиль это моя историческая родина". И он тут же вскочит на своего любимого конька и начнет меня попрекать куском хлеба, школой и институтом, которые мне дала Советская власть, вырастила меня и выучила. Ну что мне с ним спорить, дискутировать о чем? И видно по красной роже и злым свинячьим глазкам этого хама, как он желает вцепиться в меня и обматерить всласть, ну и объяснить мне, окончательно "поверженному", кто меня вырастил и выкормил.
  - Израиль - это родина моих внуков! - отвечаю ему четко и резко, как будто бы отдаю рапорт старшему по званию.
  Слава Господу! Он пришел ко мне на помощь и в этот раз. Он вновь вложил в мои уста простой и категорический ответ.
  Услышав меня, полковник опешил. Немая сцена продолжалась минуты две-три, не меньше. Не проронив ни слова, он повернулся к Акулову. А Акулов ему:
  - Ну, я же вам говорил.
  - Вон отсюда! Вон к еханой матери! - заорал полковник так, что казалось, стекла в окнах сейчас посыплются.
  Я спокойно отправился в отряд.
  Чего они все ждали от меня, чего зондировали, что вынюхивали? Их поезд уже ушел, и они, так или иначе, пытались отыграться на мне за свое неотвратимо надвигающееся поражение. Возможно, меня готовили к раскрутке по новому делу. Но моя болезнь спутала их карты. Они испугались и, вместо этапа куда подальше, отправили меня в больницу. Все их планы в отношении меня рухнули.
  
  Из моего последнего письма из зоны перед вторым циклом ШИЗО-ПКТ от 25 марта 1984 года:
  "...В последнее время у меня участились всевозможные круглые даты и праздники. В этом месяце был мой день рождения, был Пурим. ...Время летит. ...Я поздравляю всех вас с предстоящим праздником Пасхи. ...Нынешний Песах здесь, будущий - в Иерусалиме. Отпразднуйте Пасху с детьми по всем правилам. Это моя просьба..."
  
  Время действительно помчалось, и притормозить его бег можно было только с помощью ШИЗО-ПКТ. На следующий день, 26 марта, меня закрыли в ШИЗО и затем в ПКТ до конца срока, на 155 суток. Предлог был стандартный - злостный отказ от работы.
  
  Начался последний этап моего заключения. Знакомое здание внутренней тюрьмы. Знакомая камера ШИЗО и привычная "диета" - пытка голодом. В этом бараке я прожил дольше, чем в зоне. И вновь потянулись дни от подъема до отбоя. И вновь зашагал я по камере, стараясь выполнить свой дневной урок в 10-12 километров. Вновь водичка с хлебом и хлеб с водичкой. А я, живой маятник-метроном, равномерно качаюсь от стены к стене.
  Я погружаюсь в транс воспоминаний, в картины своего прошлого. Я встречаюсь со своими родными и близкими, с моим детством и юностью. В своем воображении я улетаю в будущее. Я плыву на волнах размышлений.
  Прошлое дается намного легче, оно ярче. Вот моя мама. Я подхожу к дому, в котором провел тяжелое, голодное, униженное и безрадостное, но теперь такое милое моему сердцу детство. Из окна мне навстречу смотрит мама, она улыбается мне, подбадривает меня. Она машет мне рукой, приветствуя. Она мной очень довольна.
  А вот отец, мои братья Изя и Хаим, моя Поличка и детки. Все они приходят ко мне в камеру, и я общаюсь с ними.
  Боже, зачем человек живет на этой грешной земле? Что ему здесь?
  А может быть, в каждом из нас душа ангела? Ангел согрешил в чем-то очень серьезно, нарушил какие-то большие и важные запреты. За это Господь приговорил ослушника к пожизненному заключению в теле человека и отправил на землю.
  Души наши - это ангелы, осужденные на пожизненное заключение в наших телах. А земля наша - это место их каторги. И судьба наша - тот путь, который записан в деле, сопровождающем заключенную в тело душу. Точно так же, как у каждого зэка имеется его личное дело, в котором указания начальства, что и как с ним делать, так и в деле согрешившего ангела имеются указания свыше, куда направить человека с заключенной в его тело душой и какой путь ему предстоит пройти в течение жизни, дабы исполнилось наказание, возложенное на его душу.
  Кому-то, чьи грехи на небе невелики, суждено прожить относительно спокойную, безбедную и полноценную жизнь и умереть в своей постели. А кому-то за прошлые грехи души его, суждено всю жизнь маяться и страдать, голодать, скитаться, умирать от холода или жары, и закончить свой путь в тяжких мучениях. Недаром ведь слово "судьба" имеет тот же корень, что и слово "суд". Судьба человека - это решение Господнего суда перед заключением провинившейся души в его тело.
  Ну а если и на земле душа человека продолжает нарушать Божьи законы, то его здесь, на земле, помещают за железную решетку, как это сделали со мной. А если и этого мало, то его помещают в ШИЗО, вот так же, как и меня поместили туда еще в детстве, в трехмесячном возрасте, и вот теперь, и пытают голодом.
  Теперь понятно, почему человеку запрещено самоубийство, - чтобы не прервал срок своего "пожизненного заключения". Раз уже попал на землю, отхватил "пожизненное", то должен отбыть его до конца. А самоубийство равносильно побегу...
  
  Почему евреев так влечет Эрец Исраэль, земля Израиля? Что им в ней? Чем манит к себе евреев этот крошечный кусок выжженной солнцем каменистой земли?
  А чем привлекают рыб истоки бурной, порожистой реки где-то высоко в горах? Почему рыбы, всю свою жизнь прожившие в далеком и привольном океане, ничего кроме этого океана не знавшие, в конце своей жизни так упорно стремятся вернуться к истокам той реки, где они когда-то появились на свет? Преодолевая многочисленные пороги, взбираясь на водопады, они идут, идут, идут вверх по реке к ее, к своим истокам, через все препятствия... Возвращаются, чтобы дать рождение потомкам.
  Так и мой народ. Пришло время, и отправился он со всех концов планеты на свою родину, к своим истокам, туда, где начал он свой исторический путь. Двинулся туда, преодолевая все препятствия на пути для того, чтобы дать рождение своему будущему, своим внукам. Недаром же в иврите возвращение на землю Израиля обозначается словом "алия" - "подъем", подъем к истокам.
  Я качаюсь от стены к стене, купаюсь в мыслях, фантазиях, воспоминаниях, а дни летят один за другим так быстро, что я с трудом успеваю их отсчитывать.
  
  В камеру "заехал" знакомый козел, звеньевой седьмого отряда.
  - За что залетел?
  И он мне рассказал еще одну печальную историю судьбы зэка на Выдрино.
  - Был во втором отряде один бугай. Поставили его на ошкуровку. Ну, он шкурил, шкурил и спекся. Не выдержал. Пришел ночью к бугру и предложил себя в жены, только бы тот перевел его на легкий труд. Бугор с ошкуровки перевел его на накатку и стал каждую ночь этого новоиспеченного петушка (голубого) любить. Кто-то стукнул куму. Кум их выдернул, они и раскололись. За это срок полагается, но кум их пожалел. Бугра на накатку поставил, думаю, временно. Как-никак, свой человек. А бугая того - к нам в отряд. Поставили его на нарезку лафета, туда, где ты работал. Ну, он резал, резал. А вчера, только заступил на смену, да я и сам был неподалеку, подали лафет, он начал его резать, да видать станок его был разбалансирован, рванулся резак вперед, прямо на него. Он и отпрыгнуть не успел. Распороло его сверху донизу. Даже не вскрикнул. Как на бойне. Только пар пошел. А кровищи...
  Вот меня за то и посадили. В моем звене, в мою смену. Значит, я крайний. А что я мог сделать? Не буду же я у каждого станка балансировку проверять. А парень-то этот где-то из Сибири. Мать у него осталась. Говорил, на свиданку к нему собиралась. Теперь освободился. Досрочно. Сколько таких вот досрочных освобождений ожидает парней в нашей зоне?
  
  Я качаюсь от стены к стене. И уносят меня память и воображение далеко за стены этой провонявшей конуры. С каждым шагом я приближаю момент освобождения, с каждым поворотом я сокращаю оставшиеся мне часы в тюрьме, с каждым отбоем тюрьмы моей остается на один день меньше, чем вчера.
  
  Феномен Акулова. Второй ШИЗО
  
  Как-то за дверью камеры, в коридоре ШИЗО я услышал голос Акулова. Он выдергивает людей для какой-то надобности. Скучно сидеть тут. А вот и повод поразвлечься. Я стучу в дверь, "ломлюсь".
  - Тебе чего? - спрашивает дежурный прапор.
  - К Акулову, на прием. Меня ни за что посадили, без причины, - отвечаю.
  - Фамилия, статья? - спрашивает прапор и уходит.
  Проходит минут сорок, может быть, час. Я уже решил, что разговора с Акуловым не будет. Но вот защелкали автоматические запоры, к двери подошел прапор, открыл камеру:
  - Выходи.
  Захожу в дежурку. За столом Акулов. Перед ним гора каких-то дел - штук 7-8 толстых папок.
  - Парицкий, чего хотел? - спрашивает.
  - Да вот, - говорю, - гражданин начальник, посадили в ШИЗО без причины. Сказали, за отказ от работы. А я от работы не отказываюсь.
  - Ну, давай посмотрим, что тут у тебя, - отвечает Акулов и берет из стопки верхнюю папку. Он открывает дело, листает его и зачитывает мне вслух избранные отрывки:
  - Вот тут показание, что ты кричал в столовой: "Сало свиньи пусть едят коммунисты".
  Он берет вторую папку из стопки, листает ее и сообщает:
  - Ну, вот видишь, ты собирался поднять восстание в колонии и устроить коллективный побег... "Призывал бурят уезжать в Израиль", - цитирует Акулов из третьей или четвертой папки.
  Он закрывает папку, бросает ее в общую кучу и с усмешкой говорит мне:
  - Да, матерьялец этот не высокого качества. Но ты ведь знаешь, это не моя работа. Я тобой никогда не занимался. И мой тебе совет: иди, досиди тут тихонько, сколько тебе еще осталось, и поезжай себе в твой Израиль... А кстати, хочу у тебя спросить, как правильно произносить - ИзрАиль или ИзраИль?
  - Это не имеет значения. Можно говорить и ИзрАиль и ИзраИль. На иврите произносится с ударением на последнем слоге - ИсраЭл, а на идиш говорят ИсрОэл. Так что и так, и эдак - все правильно, - отвечаю.
  - Ага, теперь понятно, - говорит Акулов. - Разъяснил. Ну, иди в камеру и досиди живой тихонечко до конца.
  Короткий разговор. Но сколько новой информации я получил за эти пять минут общения с Акуловым. И впрямь, неплохое развлечение вышло мне от этой беседы.
  Во-первых, на меня уже завели новое многотомное дело на следующий срок. Во-вторых, новое "дело" шито белыми нитками. Именно на это намекал Акулов, читая мне избранные места. В-третьих, это дело рук алкаша Саутина. Ну и, в-четвертых, ход этому делу не дадут. Иначе Акулов не взял бы на себя смелость зачитывать мне отрывки из него.
  А главное то, что меня освободят по окончании срока. Акулов прозрачно намекал на это своим советом тихонько досидеть до конца и своим открытым интересом к правильному произношению слова "Израиль".
  Кто бы мог подумать, что в лице этого сурового, с неприступным каменным лицом мужика я найду на зоне сочувствующую душу? В моем нынешнем положении это необычайно ценно. Спасибо тебе, Акулов.
  Я возвращаюсь к себе в камеру и с новой силой возобновляю маятниковый поход.
  
  На этот раз в ШИЗО меня долго не держат. После второй "пятнашки" переводят в ПКТ. За пару дней до окончания ШИЗО меня известили, что закроют в ПКТ до конца срока, и спросили, в какую камеру я хочу. Я ответил, что мне все равно, и в свою очередь запросил камеры ПКТ, кто хочет, чтобы я к ним "заехал". Я немедленно получил ответ от козлов и мужиков. И те, и другие приглашали меня к себе.
  На следующий день я получил через мужиков ответ от пацанов. Они просили меня "заехать" именно к ним. Их камера в дальнем от меня углу, и я никак не мог связаться с ними напрямик. Через мужиков пацаны сообщили, что у них критическая ситуация, и они очень просят меня заехать к ним. Я толком не понял, в чем там дело.
  То, что меня пригласили к себе сразу все камеры, означало, что у меня устойчивый и надежный авторитет "маргарина": абсолютно надежен и нейтрален. Я решил идти к пацанам.
  
  
  
  
  Последнее ПКТ
  
  В ПКТ я "заехал" 24 апреля 1984 года. До конца срока мне оставалось 140 суток. У пацанов действительно была серьезная проблема, а точнее - сразу две. Их в камере четверо. Но трое вскоре уходят на зону. В камере останется один человек. Пацаны опасались, что прапора подселят к ним кого-то из козлов или мужиков, и тогда камера потеряет свою "пацанскую чистоту", "опустится". С моей помощью они надеялись и дальше удержать камеру в руках пацанов. Мое присутствие в их камере ее не "опускало".
  Но была еще одна, на мой взгляд, значительно более сложная и неприятная проблема. Если бы я знал о ней, возможно, я бы к ним в камеру и не пошел. Эта проблема состояла в том, что за месяц до моего вселения их камера прокололась, цветные раскрыли ее главный секрет.
  Пацаны за много лет жизни в этой камере преобразовали ее на свой лад, устроили в ней множество тайников и заначек, о которых цветные не догадывались. Но главным секретом камеры был выход на зону.
  Нет-нет, это не описка - именно выход из камеры. Это был их главный секрет. Выход был организован через короб освещения.
  Лампочка освещения камеры находилась в центре потолка в специальном деревянном коробе. В результате упорной работы на протяжении многих месяцев пацанам удалось расшатать, а затем вытащить этот короб с электропроводкой и лампочкой. Короб выталкивался вверх, в чердачное помещение над камерой. Отверстие в потолке от короба было достаточно широким, чтобы в него мог пролезть человек.
  По ночам пацаны выталкивали короб на чердак. Кто-нибудь вылезал из камеры на чердак, а оттуда, отогнув в сторону пару планок в торцевой стенке, спрыгивал на тропу запретной полосы и проходил в зону. В зоне пацан пил, гулял всю ночь, а под утро, нагрузившись гревом, тем же путем возвращался в ПКТ, в свою камеру. Короб ставили на место, тщательно замаскировав его щели так, что никто из цветных при шмонах не находил лаза.
  Так пацаны устроили в своей камере настоящую малину. И жили в ней, не тужили. В камере было несколько тайников, в которых хранились огромные запасы грева: еды, водки, шмаля (марихуаны), сала, конфет, печенья, карт... Больше года они жили на этой малине, и никто их не сдавал. Все работало как часы. Удивительно, что и в зоне их не сдавали. Видимо, никто не мог даже предположить такого. Но пришло время, и закончила виться эта веревочка. Их поймали на совершенно элементарном деле.
  Во время одной из пьянок в зоне гость из ПКТ подрался с кем-то из козлов в бараке. ДПНК арестовал его за пьянство и драку и поместил в ШИЗО. И тут выяснилось, что арестованный в зоне зэк числится за ПКТ и должен находиться в камере. Разразился грандиозный скандал. Полетели прапора, обслуживавшие тюрьму. Нагоняй был выдан нескольким ДПНК. Скандал докатился до министерства.
  Месть начальства была страшной. Тихую жизнь ПКТ превратили в сущий ад - почище, чем в ШИЗО. Прапора разбомбили все тайники пацанов, а заодно и всех остальных камер. Все камеры были перестроены так, что теперь освещение подавалось не через чердак, а через боковую стенку из коридора. Это ухудшило освещение в камере, но исключило всякую возможность побега через короб освещения.
  Каждый день цветные проводили варварский шмон в камере с намеренным и жестоким разрушением всех признаков уюта. В общем, начался "цветной террор". Каждый день нас раздевали донага и шмонали только для того, чтобы унизить и оскорбить. В самой камере переворачивали все вверх дном. Все ломали, крушили, уничтожали. Все подозрительные предметы в камере изымались. Даже одежду стали лимитировать только самым необходимым.
  Те пацаны, что досиживали свой срок в ПКТ, боялись выходить на зону, где с них обязательно спросят за то, что "спалили" ход в зону. Они получили его в наследство и не смогли удержать. С них спросят и за то, что "спалили" все старые тайники и заначки в камере. А теперь был риск того, что они вообще потеряют свою камеру. Обозленные цветные могут устроить им это специально, в отместку.
  Чтобы как-то оправдаться перед зоной, удержать в своих руках хотя бы камеру, они пригласили меня к себе. Я пришел к ним в самый разгар цветных репрессий. Меня вместе со всеми раздевали донага, заглядывали во все отверстия моего тела, прощупывали складки одежды. И так ежедневно.
  После двух с половиной лет зоны проходить через все это каждый день было тяжело и унизительно. К такому обращению невозможно привыкнуть. И цветные хорошо это понимали. Именно поэтому они делали свои изощренные шмоны регулярно, изо дня в день, с каким-то зверским остервенением.
  Контингент в камере был пестрый. Но, конечно, все как на подбор "пацаны". Я не большой специалист в блатной табели о рангах, но всегда полагал, что насильники в блатных не ходят. А тут в нашей камере оказалось двое насильников, или, как они с гордостью называли себя, "взломщики мохнатых сейфов".
  После сочных в своей мерзости откровений Феди в харьковской тюрьме я долго не встречался с насильниками и с их хвастливыми россказнями. И вот теперь я вновь стал невольным слушателем повествований об этих подвигах. Как такие типы попали в блатные, в пацаны? Да очень просто, через "кентов", через своих приятелей, других пацанов. Все из Улан-Удэ, все свои, вот и заблатовали.
  Из других сокамерников был один вор-домушник, москвич. Тот больше помалкивал. Не любил о себе рассказывать. Была парочка наркоманов. Один, из "усилка", проходил на Выдрино курс лечения от алкоголизма. Это был грузин, сидевший на игле. В нашу камеру потихоньку загоняли шмаль, марихуану, а с морфием и "машиной" (шприцем) возникали сложности, и он сильно страдал от ломки, мучившей его.
  Марихуану затаривали (доставляли) в камеру запросто те же прапора, что дежурили в ПКТ. Но марихуана не спасала грузина от ломки. Регулярно в камеру затаривали деньги. А за эти деньги, уже через другого прапора, гнали (покупали и доставляли) водку. Между прапорами было строгое разделение труда. Кто-то передавал марихуану, кто-то - деньги, а кто-то за эти деньги приносил водку.
  Все это происходило у меня на глазах, но пацанов мое присутствие не волновало, они были во мне полностью уверены. И, что более важно, прапора не боялись "работать" при мне. Вот почему пацаны позвали меня к себе. Я был надежным в глазах всех участников этих операций. И человек есть в камере для счету, и никогда на них не стукнет, и, что немаловажно, сам не употребляет ни водку, ни марихуану, ни сало, ни прочую дрянь, имеющую для них такое большое значение. Одним словом - "маргарин". Мы ладили друг с другом, и все бы хорошо, когда бы не омерзительные рассказы двух юных насильников.
  Пытаясь приостановить мерзкий поток их откровений, позволявший коротать бесконечное время в камере, я начал рассказывать истории из Библии, полагая, что они хоть как-то облагородят эти души. Благо, рассказывать было о чем на протяжении многих месяцев, и даже лет сидения в камере. Каждый день в течение часа я пересказывал им отрывок из истории еврейского народа от Авраама и до царя Соломона.
  Но основное время пребывания в камере я неизменно отдавал своим путешествиям во времени и, как и раньше, ежедневно проходил 10-12 километров. Как всегда, пацаны спали днем, пока я ходил по камере, и бодрствовали ночи напролет, когда я спал. Отношения у меня с ними сложились вполне нормальные.
  Режим в камере был такой. Подъем в 5.00. Пристегивали нары. Через полчаса - проверка-пересчет. Потом примерно на час-полтора все затихало, и пацаны укладывались на полу досыпать. А я уже был на ногах и начинал свое путешествие. В 7.00 утра раздавали еду. Все вставали, умывались, чистили зубы, завтракали. Это так будоражило пацанов, что они еще какое-то время не могли уснуть. Тут наступало время для моего повествования. Затем все опять потихоньку успокаивались, утихали, ложились на пол и засыпали. Я с нетерпением ждал, когда все улягутся. Приходило мое время, и я начинал свой главный поход. Мой старт был примерно в 9.00 или чуть попозже. И ходил я до 12 часов дня, когда все просыпались к обеду. После обеда, часа в 2, все вновь укладывались спать, а я продолжал свой поход уже часов до 8 вечера, до ужина и вечерней проверки.
  После отбоя, когда отстегивали нары, я обычно укладывался спать, а мои сокамерники начинали жить: курили шмаль, пили водку, рассказывали о себе и своих подвигах, о разных случаях из своей "многоопытной" жизни.
  Я приучил себя ночью крепко спать от отбоя и до подъема, среди всего их балагана, криков и споров. А кричали они иногда так громко, что даже дежурных прапоров будили, и те приходили и заставляли всех ложиться спать.
  Рассказы из Библии я начинал либо сразу после завтрака, либо после обеда, перед тем, как сокамерники залегали в дневную спячку. Но вот я закончил очередной рассказ, все улеглись на полу и затихли. Я начинаю равномерно вышагивать от стены к стене, и мои мысли влекут меня все глубже в бездонные воды размышлений и воспоминаний. Свободный полет мысли - какое это удовольствие!
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"