Из последнего ПКТ домой дошло только одно письмо, от 20.06.84 г.:
"...Мои любимые... у меня впереди еще два месяца и одна неделя, а точнее - 69 суток Выдрино. Будем надеяться, что они пройдут так же благополучно, как и предыдущие 1027. Самочувствие мое без изменений, то лучше, то хуже. Держусь, в основном, на энтузиазме. Надеюсь, что и ты, моя любимая, не даешь себе раскисать.
... Каждый день я стараюсь проходить 10 км. Так что вчера я вышел пешком из Москвы в сторону Харькова, недели через две я уже буду в Туле. А там, смотришь, к 28-му августа и до Харькова доберусь (мысленно) и встречу вас у тесовых выдринских ворот, если все будет благополучно... Будем надеяться и молить Господа..."
Опасения пацанов, что их камера вскоре опустеет, оказались необоснованными. В камеру стали "загонять" все новых и новых жильцов. К началу августа в камере, рассчитанной на четверых, было восемь человек. В камере стало жарко и душно. А в это время у мужиков сидело только двое. Пацаны, страдая от давки не меньше моего, предложили мне перейти к мужикам, чтобы хоть немного разгрузить камеру
- Тебе ведь все равно с кем сидеть, да к тому же ты через две недели откидываешься (освобождаешься).
Мне и самому надоело париться в этой духоте. Но нужно было держать марку.
- В принципе, я не против. Но если я попрошу о переводе, то выйдет, я ломлюсь из хаты. Нехорошо. Вы сами попросите цветных об этом.
Они согласились, стали ломиться в дверь и просить цветных перевести меня к мужикам, так как стало очень тесно. Прапора спросили меня, не возражаю ли я против перевода. Я не возражал. После согласования с начальством меня перевели к мужикам. Там сидело два человека, тихих и спокойных. Обстановка тут после давки у пацанов была как на курорте и даже.
Я стал готовиться к выходу на свободу. Шныри, приносившие еду, "загнали" из предзонника на освобождение "вольные" серые брюки и коричневую рубашку, которые были мне впору. Я повесил их в камере на веревку и всем прапорам, которые придирались, почему в камере висит вольная одежда, гордо объяснял, что скоро откидываюсь.
День освобождения стремительно приближался. Я уничтожил все письма, чтобы не достались "врагу", - их все равно не разрешат унести с собой, собрал фотографии детей и Поли, подготовив их к "эвакуации".
Все ночи я спал очень хорошо. Ложился вечером камушком и только с подъемом просыпался. Я был очень спокоен и доволен своей выдержкой. Но вот подошла последняя ночь в тюрьме. Я лег как обычно, с полным намерением проспать до утра, как и все предыдущие ночи, без каких-либо волнений и тревожных мыслей. Но что-то случилось со мной в эту ночь на уровне подсознания. Как я ни старался, уснуть мне не удалось.
Последний подъем. В пять утра сирена. Утренняя проверка. Спрашиваю у ДПНК, не видел ли он на вахте мою жену. Она там, небось, с вечера дежурит.
- А чего это она должна приехать? - удивляется он.
- "Откидываюсь" я сегодня.
- Ты что-то перепутал, - ведет он свою игру. - В списках нет никого, кто сегодня освобождается.
- Выбрось свои списки, они тебя обманывают, - отвечаю ему.
- Не может быть. Ты наверняка ошибся.
Утром пришел новый ДПНК.
Этот повел игру с другого краю:
- Слышь, Парицкий, ты что, сегодня освобождаешься?
- Да, - говорю, - нагостился у вас. Хватит.
- А твоя-то бабенка не одна приехала, а с хахалем каким-то.
- Ну, это мы скоро выясним, - отвечаю ему, а сам радуюсь, что Поля не одна.
Одно только меня печалит. С утра над Выдрино зарядил обложной дождь. Льет как из ведра. Я в камере, надо мной не каплет, а бедная Поля, да еще с кем-то, под воротами мокнет и ждет, когда меня выведут отсюда.
По закону освобождать заключенного из тюрьмы положено до полудня. При мне многих из ПКТ именно так и освобождали. Вон, Николая вывели из ШИЗО в десять утра.
Правда, был случай, когда пацана из Улан-Удэ освободили почти что в полночь, к поезду на Улан-Удэ. Я ожидал от цветных чего угодно, любой пакости. В одном лишь я был абсолютно уверен, - что сегодня меня освободят. И меня больше всего волновало, что Поля мокнет под дождем у ворот и не знает, выпустят меня сегодня или нет. А я-то знаю, что выпустят. Я сижу в сухости и никак не могу сообщить ей, чтобы она не волновалась.
Я не знал, что Поля еще 10 августа на свой запрос получила телеграмму от начальника колонии:
"Ваш муж жив, здоров. Беспокоиться нет оснований. Готовится домой. Начальник".
Цветные
Весь день 28 августа 1984 года в штабе зоны Поле морочили голову, заявляя, что начальника колонии нет, а без его подписи меня не могут освободить. От дождя Поля и Костя, приехавший вместе с ней на Выдрино, прятались в штабе.
Прошел завтрак, затем обед. Время подходило к ужину. А дождь все шел не переставая. Я стоял у окна и сквозь маленькие отверстия решетки наблюдал за непроглядной сырой мглой снаружи. "Эти суки вряд ли сказали Поле, когда меня освободят".
Где-то часа в четыре дождь неожиданно прекратился, и выглянуло солнце. Мокрая ржавая решетка окна вдруг ярко вспыхнула золотым сиянием в лучах заходящего солнца. Последняя песчинка проскочила в горлышко песочных часов моего заключения.
- Все, - произнес я. - Пришло время моей свободы!
И тут же, как будто прапора ждали моей команды, по всему коридору защелкали автоматы дверных запоров. Я стащил с себя зэковскую робу и стал натягивать "вольные" брюки. Из соседних камер раздались напутственные крики зэков. Я кричу в ответ, прощаюсь. Потом голоса у двери камеры. Заскрипел ключ в замке. Задвигался стальной засов.
- Кто тут сегодня освобождается? Фамилия, имя, статья, срок? - Все, как в первый раз, три года назад. - Что берешь с собой на свободу?
- Вот эти фотографии.
- Давай на проверку.
Двери снова захлопнулись. Минут через 15-20 опять щелканье запоров в дверях.
- Выходи.
Меня заводят в дежурку ПКТ. Предлагают раздеться донага. Устраивают самый дотошный шмон. Последний шмон в моей тюремной жизни. Заглядывают во все отверстия. Прощупывают складки одежды. Одеваюсь. Мне возвращают пачку фотографий. Ведут в предзонник, в кабинет. Там сидит заместитель начальника колонии по административной работе капитан Бобровников. Дает на подпись бумагу, где написано, что я получил 150 рублей, оставшихся на моем счету в зоне.
- А где деньги? - спрашиваю его.
- Вы получите деньги за пределами колонии.
"Ого, на "вы" со мной перешел. Значит, я уже вольный человек".- Оцениваю я обстановку.
- Почему?
- В колонии деньги не положены. Мы выдадим их вам на станции.
- На какой станции?
- Мы отвезем вас сейчас на станцию к харьковскому поезду.
- А жена моя где?
- Она уже ждет на станции. Мы сказали ей, что привезем вас туда.
- Ну, смотри, начальник, попробуй только меня обмануть! - отвечаю ему с недоверием и угрозой.
Они и так уже нарушили закон, освобождая меня в пять часов вечера. Если и с Полей обманут...
Мы проходим через несколько решетчатых калиток и часовых. Как же легко и просто выходить отсюда, пусть и с задержкой в три года. Зэки говорят: "Сюда легко войти, но трудно выйти". Выходим за ворота. Впервые без конвоя. Наконец-то!
У ворот стоит автобус. В автобусе, кроме меня и Бобровникова, еще двое каких-то молодых людей в "штатском", явно гебешного вида. Это они шмонали мои фотографии. А теперь хотят лично удостовериться, что я покидаю их "благословенный край".
- Куда едем? - спрашиваю у Бобровникова.
- На станцию, к поезду. Там ждет ваша жена.
Автобус трогается. Минут пять езды, и мы у железнодорожного полотна. Перехожу пути и поднимаюсь на край платформы. За мной неотрывно, как привязанные, следуют эти трое во главе с Бобровниковым.
Впереди я вижу Полю. Она оглядывается по сторонам, ищет меня. Иду к ней. Она увидела меня, бросается навстречу. Я бегу к ней. Мы крепко обнимаемся. Боже мой! Через три таких долгих и таких тяжелых года мы снова вместе. Мы все-таки дождались нашей встречи, нашей победы.
Боже, как же она хороша, моя Поля! Как хороша! Невозможно оторвать глаз от ее милого, прекрасного, дорогого лица.
У каждого человека есть в жизни минуты, которые остаются в памяти до конца его дней. Прошло больше 20 лет со дня нашей встречи с Полей на платформе далекого сибирского полустанка "Выдрино". А я вспоминаю все подробности той минуты так, как будто бы это произошло только вчера.
Мы долго не выпускаем друг друга из объятий.
(Костя вспоминает: "Я увидел, как через железнодорожные пути стремительно шел 14-15-летний изможденный мальчишка, а за ним, как привязанные, три здоровенных мужика. Мальчишка взобрался на платформу и бросился в объятия Поли. Это был Саша Парицкий".)
Платформа полна людей. Они все с любопытством наблюдают за нами. Подходит Костя Фуксшимов. Он поджидал меня на другом краю платформы. Мы обнимаемся. Поля ведет меня в зал ожидания, предлагает переодеться. Я с некоторым сожалением стягиваю с себя только одетые "вольные" брюки и рубашку. Поля торопит:
- Давай быстрее. Сейчас подойдет поезд.
Подходит Бобровников. Он отдает мне деньги, о которых я уже позабыл, и справку об освобождении. Последняя ниточка, формально связывающая меня с зоной, оборвалась. Бобровников поворачивается, чтобы уйти.
- Стоять! Начальник, стоять! - командую я. - Назад! Я расписался за деньги, но не пересчитал их. А от тебя всего можно ожидать.
Он покорно возвращается.
Я начинаю медленно пересчитывать деньги. Несколько раз сбиваюсь и начинаю заново. Поля меня торопит. Да не считаю я вовсе эти деньги, только делаю вид, что считаю. Это была моя последняя возможность уколоть начальство колонии.
- На этот раз ты меня не обманул. Все деньги на месте, - говорю я Бобровникову.- Свободен, начальник, свободен.
Бобровников отходит. Поля натягивает на меня рубашку. Слышен звук приближающегося поезда. Мы быстро выходим на платформу и садимся в вагон. Платформа полна народу, но никто в поезд не садится. Все пришли проводить нас, посмотреть на тех, кто не давал поселку спокойно жить в течение двух с половиной лет.
И тут, у вагона, оглядевшись по сторонам, я вдруг замечаю нечто непривычное и необыкновенно интересное. На платформе и вокруг - зеленая листва деревьев, белые стволы берез. Вагоны поезда, рубашки, брюки, платья людей - все разноцветное. Дети в пестрых костюмчиках, шапочках и туфельках.
Боже мой! Цветной мир! Такой яркий, разнообразный и пестрый мир вокруг меня, мир, который я не видел целых три года. Я начинаю безудержно хохотать от радости, от удовольствия наблюдать эту непередаваемо прекрасную многоцветную картину окружающего мира. Я хохочу от неподдельной, чисто детской радости видеть его. Я ведь не только смотрю на него со стороны - я весь внутри цветного мира, я его часть.
Мы в вагоне. Вокруг нас разноцветные одежды. Цветные, цветные! Я смеюсь, смеюсь и не могу остановиться.
Поезд углубился в тайгу. Пыл борьбы с зоной, с начальством, закончившейся минуту назад пересчетом денег, постепенно затухает.
"Все! Все! Это сражение закончилось. Ты победил! Ты свободен! Успокойся. Начинай жить на свободе", - проносится у меня в голове.
Поля хлопочет у вагонного столика, уставляя его всякой фантастической снедью:
- Как ты себя чувствуешь? Как твое сердце?
- Как я себя чувствую? Как я могу себя чувствовать, когда я наконец-то на свободе, когда ты рядом со мной? Я чувствую себя великолепно! А мое сердце?.. Подожди, дай-ка мне послушать.
Но сколько я ни прислушиваюсь к своему сердцу, я его не слышу. Такое беспокойное, такое своенравное в последний год, не дававшее мне лежать, постоянно ворочавшееся, толкавшее меня в спину, в бок, в грудь, оно вдруг успокоилось, притихло, и я никак не могу ощутить его присутствие. Я взял себя за руку, пытаюсь прослушать пульс. Сердце бьется ровно, спокойно, без малейшего сбоя. Чудо! Моя аритмия исчезла!
Ну и ну! Да неужели же для выздоровления мне нужно было всего-навсего освобождение из зоны?! Про такую "мастырку" я еще никогда и ни от кого не слышал. Сам Господь устроил ее мне.
Я продолжаю рассматривать людей, снующих по вагону, разнообразие лиц и одежд, любуюсь красками пролетающих мимо вагона лесов, полей, полустанков. Живой, яркий, давно забытый мир вокруг. Он удивителен! Он прекрасен! Он разноцветный! Так вот, оказывается, откуда этот странный тюремный термин "цветной". Я вернулся в мир живых людей, в мир цвета, в мир красок, в мир жизни.
Где я был прошедшие три года? Среди мертвецов? В анабиозе? Но вот вокруг меня вновь многоцветие жизни, свободное движение и трехмерное пространство.
Так вот что такое тюрьма и что такое свобода! Только теперь начинаешь понимать всю прелесть вольной жизни, вкус свободы. Да здравствует жизнь! Да здравствуют краски свободного мира!
Поля со смущением посматривает на меня - "здоров ли?" Я здоров, здоров! Мне просто необыкновенно весело наблюдать эту удивительную картину цветного, свободного мира вокруг. И я хохочу, хохочу без перерыва. Вы не были там, откуда я пришел, и вам не понять, где вы находитесь.
Поля кормит нас с Костей. Мы о чем-то разговариваем. Весь столик вагонного купе уставлен самой разнообразной и необыкновенно вкусной снедью. И я ем с огромным удовольствием. Чему удивляться? После стольких месяцев ПКТ, после стольких лет тюрьмы я "нагулял" аппетит. Но вот что забавно. На эту еду я обращаю меньше внимания, чем на удивительные краски вокруг. Именно они поражают меня больше всего, восхищают меня, завораживают. И я улыбаюсь как идиот, и не могу скрыть своего восхищения праздником разноцветья.
И о той нашей встрече, о первом праздничном ужине в поезде, как это ни странно, в памяти моей осталась не великолепная снедь, давно забытый вкус и запах продуктов, которые Поля так тщательно готовила к нашей встрече. Но запомнил я на всю оставшуюся жизнь именно эту удивительную палитру пульсирующего живого мира. Эта фантастическая приправа Полиных блюд так глубоко врезалась в мою память о первых минутах свободы, что полностью затмила воспоминания о божественном разговении после трехлетнего тюремного поста и шестимесячной голодовки ШИЗО и ПКТ.
Для Поли и Кости этот день был очень напряженным. Они пришли в штаб ранним утром, узнать, когда меня освободят. Им весь день морочили голову отговорками, а во второй половине дня объявили, что меня доставят на станцию прямо к поезду, и они бросились в гостиницу собрать вещи и успеть на поезд.
А я потихоньку, медленно-медленно оттаиваю изнутри, рассматриваю снующих по вагону людей. Давно забытый мир открывается передо мной заново. Как все интересно! Никогда раньше не замечал, как он прекрасен. Я, как маленький ребенок, с необычайным любопытством всматриваюсь в происходящее.
Вот идет мужик в синем спортивном костюме с зеленым рюкзаком на спине. Голубоглазая женщина в коричневой кофте ведет за руку девочку в розовом платье. Ствол у березы белоснежный, а ее зеленые листья дрожат на ветру. И голубое, ослепительно голубое небо над головой. Господи, какое наслаждение можно получить от простого созерцания мира! Невероятно!
Поздно вечером мы в Иркутск. Я чувствую себя, как во сне. Меня ведут к такси, едем в аэропорт. Там огромные толпы людей представляют еще больший интерес для моего праздного созерцания. Я послушно хожу за Полей и Костей, а сам все смотрю, смотрю вокруг.
Они толкаются в очередях за билетами. Билетов нет на сутки вперед. Вконец измученные они ищут место в переполненном аэропорту, чтобы присесть и хоть немного передохнуть, вздремнуть. Я следую за ними хвостиком с идиотской улыбкой на лице. Все скамьи в аэропорту заняты. Присесть, приклонить голову совершенно негде. С трудом мы находим кусочек свободного места на полу в каком-то углу. Мне предлагают лечь рядом. Но о каком сне может идти речь, когда вокруг такое творится и все так интересно, как на карнавале. Поля и Костя мгновенно засыпают. А я сижу рядом с ними и восторгом вглядываюсь в мир цвета и непринужденного движения, мир свободы. Я смеюсь как ребенок. Иркутский аэропорт ночью. Незабываемая картина.
Утром моих спутников будят объявления аэропорта. Костя бодро бросается к кассам и через полчаса возвращается с тремя билетами на Харьков через Барнаул на вечер. Впереди у нас целый день. Мы отправляемся на экскурсию по Ангаре. На маленьком катере добираемся до верховьев реки, а оттуда на автобусе в Листвянку - поселок на берегу Байкала.
Листвянка находится непосредственно напротив Выдрино. Далеко-далеко через Байкал, у самого горизонта виднеется тайга Выдрино. Ширина Байкала в этом месте километров 15. Мы долго сидим на берегу, любуемся озером.
А я все еще в тумане. Ведь только вчера, да нет, лишь 17 часов назад, я был во-о-он на том берегу, за забором, за решеткой, сидел в темном деревянном ящике. А сегодня я любуюсь красотами озера, дышу его свежим воздухом, пью из него. Вчера я был бесправным, загнанным, как собака узником, а сегодня я свободный человек. Не удивительно, что у меня шок и легкое помешательство на этой почве.
Теперь я хорошо понимаю чувства наших предков, которые 3500 лет тому назад в одну ночь вышли из Египта. Наверняка они были в таком же ликующе-шоковом состоянии, в каком нахожусь сейчас я, здесь, на берегу Байкала.
Вечером мы вылетели в Барнаул, а оттуда - в Харьков. Полет проходил ночью. Экскурсия в Листвянку и все наши дневные хлопоты, треволнения и перелеты утомили моих спутников, и в самолете они спят как убитые. А я в состоянии странной эйфории ни на секунду не сомкнул глаз уже третью ночь подряд.
Я любуюсь самолетом, пассажирами, стюардессой, видом из иллюминатора, аэровокзалом Барнаула, всем, что попадает в поле моего зрения. Я будто прилетел на Землю с другой планеты, и меня занимает любой пустяк, встречающийся на пути. И эта дурацкая улыбка, которую невозможно отодрать от моего лица.
В три часа пополудни 30 августа 1984 года, через двое суток после освобождения, мы вышли в харьковском аэропорту.
И только тут, в аэропорту, вместо естественного чувства победителя, выдержавшего все испытания и оставшегося самим собой, не изменившего своей цели, стремлению к свободе, на меня вдруг навалилась страшная усталость и какое-то смутное беспокойство. Борьба не закончена. Где та победа, за которую я сражаюсь уже восемь лет? Это лишь промежуточный этап в нашем противостоянии. Да, я выиграл этот бой, но борьба продолжается.
Часть пятая
ИСХОД
Первые встречи, семья
Дома нас встречали Дорина, Аня, Неля, Полина сестра и пес.
Боже мой, как изменились девочки! Дорина уже совсем взрослая, самостоятельная, невеста. Аня из ребенка превратилась в девицу. Знакомая квартира. Обои, которые я наклеил перед арестом, еще на месте. Пес настороженно поглядывает на меня.
Впервые за три года мы обедаем вместе. Потом я, смертельно уставший от впечатлений и стрессов первых суток свободы, прилег на маленьком диванчике Ани. Я проспал часа три. Поля разбудила меня, тронув за плечо - детям пора спать. Совершенно не понимая, где нахожусь, я вскочил: "Что, уже проверка?"
Я все еще был в зоне, в ПКТ. Нет, это зона и ПКТ были во мне.
Первая ночь дома. Все постепенно успокоились, девочки ушли спать в свою комнату. Наконец-то мы с Полей наедине. Какие-то отрывочные мысли, воспоминания. Странная смесь горечи пережитого и радости, что все уже позади, и мы снова вместе.
Три года я не был с Полей. Три года я не ощущал вкуса ее сладких губ. От их прикосновения я начинаю терять ощущение реальности происходящего. Три года я не вдыхал запах ее волос, не ощущал вкуса ее кожи. Ее прикосновения пьянят меня. Я растворяюсь в волшебном слиянии, подаренном мне. Круг замкнулся. Я дома, в моей семье, с моей любимой.
Наутро я замечаю у моих девочек то, что еще вчера заметил у нашего пса: некоторую тщательно скрываемую от меня настороженность или, скажем помягче, сдержанность по отношению ко мне. Позже Поля призналась, что они действительно были настороже, так как не знали, каким я стал после трех лет тюрьмы. Ведь все люди меняются со временем, а в тюрьме изменения могут быть очень большими и даже катастрофическими.
Опасаясь этого, Поля заранее подготовила девочек, и они внимательно присматривались ко мне на первых порах: "Кто пришел к нам в дом из далекого Выдрино?" Я не знаю, чего именно они опасались и почему были так насторожены. Разве из моих писем не видно было, каким я стал через полгода, через год, через три?
Вот и сейчас, когда я пишу эти строки, я вновь перечитываю свои письма из зоны и поражаюсь тому человеку, который писал их двадцать с лишним лет назад. Это был сильный, стойкий, честный человек. Я, нынешний, завидую его смелости и силе духа, его уверенности в правоте. Увы, сейчас я не чувствую в себе той энергии, возраст берет свое...
Сегодня я спросил Полю:
- Неужели ты не видела за этими письмами человека, который их писал?
Она ответила:
- Живой человек - значительно больше того, что могут рассказать самые подробные письма. Мы ждали тебя домой живого, а не автора писем, - таким, каким помнили и знали тебя до твоего ареста. Да, если судить по письмам, ты, остался тем же, каким был прежде. Но вот ты вошел в дом, и мы не нашли того человека, который ушел три года назад. Ты изменился, стал каким-то чужим, незнакомым. И нам всем пришлось заново привыкать к тебе новому, другому... Может быть, и мы изменились за эти годы. Конечно, изменились. И возможно, наше новое восприятие тебя, вернувшегося оттуда, частично объясняется еще и тем, что мы сами изменились, стали другими, а помним тебя еще теми - трехлетней давности чувствами.
Много позже Поля призналась мне, что сам запах моей кожи совершенно изменился, стал иным, каким-то незнакомым, тюремным, что ли. Тюрьма осталась со мной и во мне на долгие годы, если не навсегда.
Нельзя дважды войти в одну и ту же реку, сказал Гераклит. А можно ли дважды войти в один и тот же дом, в одну и ту же семью? Оказывается, нельзя. Потому что все мы, находимся в реке времени, которое безостановочно течет.
Больше всего неприятностей мое появление доставило нашему псу. Прошло три года. Он давно забыл меня. Его хозяином была Поля, к девочкам он относился снисходительно.
Поля рассказывала, что каждый раз, когда она начинала собираться в дорогу, пес впадал в тоску. Ничего не ел, лежал, положив голову на лапы, и неотрывно следил за тем, как Поля укладывает вещи. Но зато как он радовался Полиному возвращению. Его не забывали покормить, напоить, вывести погулять. А главное, он мог всегда совершенно спокойно лежать на диване рядом с Полей и умиротворенно дремать. Так он охранял ее, был в доме хозяином.
Но вот появился я и занял главенствующее положение. Пес попытался устроить мне обструкцию. Нет, он не опускался до "хамских" выходок, не лаял, не кусал. Но он всеми доступными "мирными" способами пытался сохранить свое положение рядом с Полей.
Если мы с Полей садились на диван, то он тут же на него вскакивал и сзади начинал протискиваться, вклиниваться между нами. Затем он поворачивался на бок, спиной к Поле, и лапами пытался оттолкнуть меня от нее.
Ночью было и того хуже. Привыкший спать в Полиных ногах, он никак не мог смириться с моим появлением рядом с ней и долгое время по ночам топтался по мне. В конце концов, пришлось применить к нему строгие меры и дать ему хорошего пинка. После этого его ночные походы прекратились. Несчастный смирился со своей участью.
Шок свободы
Вспоминая себя в первые недели и месяцы после зоны, я должен признать, что домой действительно вернулся другой человек, отличный от того, которого увели в тюрьму за три года до этого. Тюрьма оставила в моей душе неизгладимый шрам, результат сильной психологической травмы. Это был некий тюремный синдром.
Еще во время первого ПКТ я был настолько шокирован обстановкой, что, как мне казалось, уже никогда не смогу более не только смеяться, но даже улыбаться. Я думал, что навеки утратил способность радоваться чему-либо на свете.
Возможно, именно поэтому я так улыбался и как дурачок радовался, всякому пустяку, встречавшемуся в первые сутки свободы. Так из меня выходил шок первого ШИЗО-ПКТ. Недорого стоило мое мрачное пророчество. Воздух свободы мгновенно превратил тоску и печаль в радость и веселье.
Да нет, все не так. Двое суток этого дурацкого веселья были лишь проявлением шокового состояния, вызванного резким переходом из длительной герметичной замкнутости камеры в открытый мир свободы. Это была своеобразная истерика. Разве не бывает истерики от переизбытка положительных эмоций? Иногда люди плачут от радости. Ну а я вот стал хохотать как идиот при виде свободного мира. Это был приступ легкого временного помешательства, не более того.
Дома я потихоньку, день за днем, оттаивал изнутри, замечая, как сильно изменился.
Три года я жил в постоянной осаде, в состоянии круговой обороны - волк-одиночка, обложенный охотниками и собаками со всех сторон. Я не мог ни на кого положиться, никому довериться. Я подозревал всех и был настороже с каждым человеком, который оказывался рядом. Теперь я на свободе, дома, но моя настороженность, моя подозрительность, моя чрезмерная чуткость все еще при мне.
Нас навещало множество людей, мы сами ходили в гости к родным и друзьям. Все радовались за нас, поздравляли с благополучным окончанием трех лет мучений. А я постоянно ловил себя на мысли: а что на самом деле думают эти люди, что скрывается за их словами, улыбками, объятиями? Я пытался подавить свою подозрительность и связанную с этим мрачную угрюмость, но у меня ничего не получалось. Прошло много месяцев, прежде чем я окончательно освободился от всего этого. Я оттаивал долго и тяжело, медленно изживая в себе остатки тюремно-ПКТешного синдрома.
Скандал в "благородном семействе"
А между тем нужно было как можно быстрее обустраиваться на месте. Милиция и КГБ вряд ли будут дремать. Они страсть как не любят "тунеядца", только что освободившегося из зоны, да еще такого неисправимого.
Два дня я отлеживался дома, а на третий Поля взяла мою справку об освобождении и отнесла паспортистке. Она написала заявление с просьбой прописать меня на ее жилплощадь и выдать мне паспорт. Для паспортистки такое заявление было обычным делом. Она взяла у Поли ее паспорт, заявление, мою справку об освобождении и предложила зайти к ней через два дня. В конце недели Поля принесла от паспортистки мой новый паспортом с пропиской. Это открывало путь к устройству на работу.
Мы с Полей отправились в домоуправление, где я работал до ареста, и нас тут же приняли на работу: приближался отопительный сезон, и котельные запасались кочегарами. Работа начиналась в октябре, и у меня было полтора месяца для "отдыха".
Я начал приводить в порядок корреспонденцию, запущенную в мое отсутствие. Поля сохранила к моему возвращению все письма, полученные за три года. Огромная картонная коробка из-под цветного телевизора "Березка" объемом в полкубометра была забита доверху письмами и открытками со всего света. Невообразимое количество. Будучи верным принципу не оставлять ни одного письма без ответа, я принялся за их разборку.
Многие письма просто выражали чувство солидарности с нами, с нашей борьбой, поддерживали нас морально. Я был очень благодарен их авторам. В других, подробных и обстоятельных, нам предлагали помощь, поддержку, выражали желание вести регулярную переписку. На эти письма я обязан был ответить.
Справиться с таким объемом работы было нелегко, но я взялся за нее, и изо дня в день поток моих писем нарастал. Я писал о том, как прошли эти три года, как Поля боролась за меня, как меня встретили дома, о наших планах.
В качестве примера привожу здесь одно из первых писем после возвращения из тюрьмы. Оно адресовано Доре Штурман, которая писала мне тогда под псевдонимом "Майя Гильман":
"18.10.84 г. Здравствуйте, Майя! Давно вам не писал, года, эдак, три. Все было недосуг. Но вот наконец-то нашел место и время для письма. ...Я жив и относительно здоров. Наслаждаюсь украинской осенью и ее плодами. После скудной забайкальской природы все для меня здесь очень свежо и приятно. Мои дети и жена оттаивают потихоньку. Я уже работаю... Наша старшая дочь учится и работает. Младшая - посещает 7-ой класс. Дети здорово подросли за три годы. Жизнь не стоит на месте. Мы иногда разговариваем с Риммой (Якир). Ее (сын) Саша уехал в Липецк (получил два года за уклонение от службы в армии). Это сравнительно недалеко - 400 км от Москвы. Будем надеяться, что у него все будет благополучно. Мы посетили наш родной ОВиР. Начальник сказал, что нам нужно все начинать сначала, - вызов, справки и т.п. Майечка, ты напомни моему братику прислать вызов и пусть пишет. Я еще не получил от него ни строчки за полтора месяца, что я дома. Где-то там, в вашем районе проживает бывший харьковчанин и поэт Саша Верник. Так ему тоже привет и просьба писать иногда..."
Поток моих писем на Запад, видимо, "разбудил", наконец-то, харьковское КГБ, которое до середины сентября не подавало никаких признаков жизни. Недели через две после того, как я получил паспорт, прописался, оформился на работу, к нам в дверь позвонили. На пороге стояла паспортистка вся в слезах.
- Вы меня обманули! Вы меня обманули! - причитала она и плакала. - Вы прописались незаконно. Меня из-за вас хотят уволить. Капитан Имярек требует, чтобы вы немедленно явились к нему в кабинет.
- Вы напрасно беспокоитесь, - ответила Поля. - Ни мы, ни вы не совершили ничего противозаконного. Не волнуйтесь. Вы все сделали правильно. А к капитану мы сходим прямо сейчас.
Через полчаса мы зашли в означенный кабинет и представились. Сидевший там капитан вскочил и начал орать так, будто бы я прищемил ему хвост:
- Ты не успел вернуться из зоны и опять нарушаешь закон. Я тебя упеку! Будешь у меня знать!
Я спокойно ждал, пока иссякнет этот фонтан. Но Поля не выдержала:
- Вы почему нам "тыкаете"? Мы с вами на брудершафт еще не пили.
- А вы, гражданка, вообще выйдите из кабинета. Я вас не вызывал. Мне нужно с ним поговорить, - ответил капитан, указывая на меня.
- Никуда я отсюда не выйду. Он мой муж. Я прописала его на свою жилплощадь, - заупрямилась Поля.
- Я вызову сейчас наряд, и вас отсюда выведут, - вновь закипел капитан.
- Пожалуйста, выйди в коридор и подожди меня там. Не волнуйся. Я скоро освобожусь, - обратился я Поле.
Поля колебалась, не доверяя ни капитану, ни мне.
- Выйди, выйди. Не волнуйся. Все будет в порядке, - настаивал я.
Наконец Поля вышла, и капитан вновь открыл рот. Я молчал. Выстрелив весь заряд, капитан умолк.
- Слушай, капитан, - начал я миролюбиво. - Орать ты будешь на свое начальство. А я в твоих начальниках пока еще не числюсь. Поэтому говори со мной спокойно. Ты меня понял? А теперь расскажи мне, что у тебя за проблема. Может быть, я тебе помогу.
- Давай справку об освобождении, - буркнул он.
Я отдал справку. Он вышел и минут через десять вернулся. На обороте справки появилась надпись: "Взят на учет". На словах он разъяснил:
- В течение недели устройся на работу и принеси справку с места работы. Раз в месяц будешь отмечаться в опорном пункте милиции.
Я выхожу за дверь к обеспокоенной Поле. Улыбаюсь ей, беру под руку, и мы выходим на улицу.
- Ну что им еще нужно от тебя?
- Сказали, чтобы в течение недели устроился на работу и принес справку.
- Но ты уже работаешь. Ты сказал?
- А зачем? Вот схожу, возьму справку с места работы и через неделю им отнесу.
Как странно получилось. Уже три недели как я освободился. Моя справка об освобождении давно побывала в милиции, при оформлении паспорта и прописки. Это значит, что милиция три недели назад узнала о моем возвращении и отреагировала соответствующим образом, - выдала мне новый паспорт и прописала. Кто же теперь вдруг поднял весь этот сыр-бор, разозлил капитана, до смерти напугал паспортистку?
Ясно, что это дело рук КГБ. Но как получилось, что в КГБ меня проморгал? Три недели "хлопали ушами"? На три недели забыли о моем существовании? Ведь кто-то из Кабанского районного отдела КГБ лично провожал меня на станцию, чтобы убедиться, что я сел в харьковский поезд. Наверняка он делал это не из праздного любопытства к моей персоне, и соответствующий доклад был отправлен в Москву. Ну, а их коллеги в Харькове вместо того, чтобы встретить меня как следует и с первого же дня начать прессовать, проспали самым вульгарным образом. И всполошились, когда я уже прописался, устроился на работу и отдохнул немного. Барух а-Шем, слава Богу, тут у них вышла очередная промашка.
Вот о чем мы говорили с Полей, возвращаясь домой. Через неделю я отнес им справку с работы. Раз в месяц я ходил в опорный пункт милиции, расположенный в соседнем доме, и здоровался с участковым уполномоченным.
Где-то через полгода мы прекратили наши встречи. Было очевидно, что милиции нет до меня никакого дела.
Харьковские отказники
Утром 12 марта 1985 года по радио вновь заиграла траурная музыка. Черненко, заняв свое почетное место "на лафете", отправился к кремлевской стене. Началась эра Горбачева, перестройки и гибели советского строя. Еще не зная о предстоящих грандиозных переменах, лишь услышав эту музыку, я воскликнул:
- Замечательный подарок преподнес мне Господь ко дню рождения. Барух а-Шем!
Вскоре Горбачев выступил с речью о "перестройке". Так началось уже не скрываемое от народа крушение самого жестокого и кровавого общественного строя за всю историю человечества.
Мой арест, разгром университета и семинаров, полное пресечение выезда, тяжело отразились на настроениях отказников. Прошедшие три года правления Брежнева, Андропова и Черненко практически уничтожили надежду на ближайшее освобождение. Я чувствовал это еще в зоне по письмам друзей и знакомых.
Можно сказать, что цель, поставленная властями, - подавление еврейской активности - была достигнута. Люди перестали верить, что можно и нужно действовать активно в вопросах, связанных с еврейской культурой, еврейской взаимопомощью и борьбой за выезд.
Вернувшись, я застал руины того, что когда-то так старательно возводил. Все перессорились. Какие-то мелкие обиды, претензии и подозрения разобщили людей. Каждый заперся в своей скорлупе и не желал ни с кем общаться.
Я пытался восстановить прежнее единство. Однако мои усилия ни к чему не приводили. Люди, такие смелые и открытые еще три года назад, изменились до неузнаваемости. В их душах царили страх и безверие. Никто ничего не хотел предпринимать, даже вместе отметить еврейский праздник.
Самое удивительное состояло в том, что этот страх, это отчаяние и безверие проявились наиболее остро именно накануне победы над противником, который хоть и медленно и незаметно, но начал сдавать свои позиции, отступать. Недаром говорят, что тьма сгущается перед рассветом.
Я имею в виду приход Горбачева и его первые шаги. Казалось бы вот-вот, еще немного, наш враг уже дрогнул, ищет пути к отступлению, затевает перестройку. Но нет. Исчезла вера в положительную перспективу, исчезла надежда. Пришла апатия, покорность судьбе.
Письма, которые я получал в последний год в тюрьме, меня не обманывали. Народ устал и разуверился в возможности активно влиять на собственную судьбу. Несомненно, этому способствовала работа КГБ, продолжавшаяся по инерции. Людей сажали в тюрьмы по плану, установленному еще при Андропове. За отказ от службы в армии посадили Александра Якира. Взялись за преподавателей иврита.
Юлий и Таня Эдельштейн
Месяца через два после моего освобождения, где-то в октябре-ноябре 1984 года в Москве арестовали Юлия Эдельштейна, преподавателя иврита.
Мы были знакомы с ним "шапочно" еще до моего ареста. В 1979-1980 годах, когда я организовывал работу университета и добывал учебники и литературу на иврите у всех, кого встречал в Москве, я встречался и с Эдельштейном.
Его будущая жена Таня - харьковчанка. С нею я был знаком лучше. В 1979 году Таня бывала на наших еврейских семинарах.
История Тани вкратце такова. В конце семидесятых годов ее первый муж решил уезжать в Израиль. Таня категорически отказалась ехать с ним, заявив, что ее родина СССР и ей нечего делать в Израиле. Она дала развод мужу и оставила у себя их общую дочь.
Одно время она посещала наши семинары, что вызывало у меня некоторое недоумение. Ведь даже отказники часто сторонились нас, зная, что ГБ неусыпно следит за нами. А тут вдруг приходит на семинар человек с улицы и заявляет, что хочет изучать еврейскую историю, культуру, язык.
Разумеется, в нормальной стране, в нормальном обществе такое стремление вполне естественно и не может вызывать недоумения. Но дело происходило в СССР.
Позже, в 1981 году, Таня организовала в Харькове свой кружок по изучению иврита для тех, кто не желал уезжать из страны. Она специально подчеркивала именно этот аспект. Иврит в ее кружке изучали лишь те, кто не собирался уезжать.
Вернувшись из зоны, я узнал, что Таня и Юлик поженились. Таня познакомилась с Юликом на курсах повышения квалификации учителей иврита, которые Юлик проводил в Москве. После замужества Таня, как и Юлик, стала активно бороться за выезд в Израиль. Несколько странная метаморфоза, но "любовь зла...".
Месяца за три до моего освобождения Таня и Юлик навестили Полю, интересовались мной и зоной на Выдрино. И вот, где-то в октябре или ноябре 1984 года Юлий Эдельштейн был арестован по обвинению в хранении наркотиков. При обыске их обнаружили в одном из детских фломастеров. Было очевидно, что истинной причиной ареста было преподавание иврита Юликом, а наркотики ему подбросили во время обыска.
Еще во время следствия по делу Юлика к нам приезжала Таня и сказала, что по ее сведениям Юлика отправят отбывать наказание на Выдрино. (Вспомните безуспешные попытки Поли, уже после моего осуждения и отправки на этап, узнать, в какой лагерь меня отправили.) Таня хотела узнать у нас подробности о выдринской зоне и получить каналы "грева" на зону.
Я подробно рассказал Тане о зоне. Что же касается каналов, то, к моему глубокому сожалению, я ничем не мог ей помочь. У нас не было каналов на выдринской зоне. Я лишь посоветовал ни ей, ни Юлику ни в коем случае не упоминать на Выдрино среди начальства моего имени, которое может распугать всех цветных и гражданских, с кем придется там контактировать.
Юлика действительно отправили на Выдрино, где он, как мне стало известно, неплохо устроился, работал на бункере. Я был этому очень рад. Но меня поразил тот удивительный факт, что Таня еще до приговора знала, куда его отправят. Информация и связи у Тани были налажены не хуже, чем у баптистов.
Новые веяния
Наткнувшись на полную апатию и инертность в среде старых активистов-отказников, я в то же время обнаружил необычайно возросшую активность религиозных еврейских групп в Москве. Они стали множиться как грибы после дождя. Причем, это была сплошь и рядом безусая молодежь, почти дети, что резко контрастировало с пожилым возрастом большинства отказников-сионистов. Новый феномен меня очень заинтересовал, и я попытался сблизиться с ними.
Было похоже, что молодежь как бы отстранилась от своих родителей-сионистов и нашла собственный путь в еврейство, в Израиль.
Интересным было то, что точно так же, как за несколько лет до этого в среде "идейных" сионистов, теперь в среде верующей молодежи моментально началось дробление, разделение, разобщение. В этом плане все происходило по уже знакомому сценарию. То или иное религиозное объединение, после короткого периода спаянного существования и учебы, распадалось на несколько отдельных противоборствующих групп, интригующих и борющихся друг с другом с ними, и провозглашающих себя единственно правоверными.
Уже в свой первый визит в Москву в 1985 году я застал там расцвет религиозной активности со многими десятками течений. Поскольку я был вне всех течений и к тому же еще совсем недавно "узник", то у меня был относительно свободный доступ во многие группы, которые были открыты, вообще говоря, не для всех. Все это была глубоко верующая молодежь, свято соблюдавшая мельчайшие предписания религии.
В отличие от идейных сионистов, перенесших удары КГБ, "религиозники" действовали в условиях полной свободы и отсутствия малейших намеков на давление со стороны КГБ, который их не замечал.
Позже, в 1986 году, когда начался небольшой прессинг на них со стороны КГБ, я услышал из уст одного из "старейших" активистов этого направления такое удивившее меня признание. С большой обидой в голосе этот человек рассказал мне:
- Года три тому назад меня и еще несколько человек вызвали в КГБ и сказали:
"Вы ребята хорошие, занимаетесь чистой религией и ничего общего не имеете с сионистами-диссидентами. Молодцы. Продолжайте свою активность. Мы не будем вам мешать. Но только чистая религия, и никакого сионизма и политики, никакой антисоветчины".
- Ну, вот, мы и действовали в точности, как они нам тогда разрешили. Только религия и ничего другого. А теперь нас опять вызывают в КГБ и предупреждают, чтобы мы немедленно прекратили свою активность. В противном случае... Угрожают. Что же это? Почему? За что? Ведь мы все делали именно так, как они нам тогда порекомендовали.
Мой собеседник был явно обескуражен и опечален. И действительно, было над чем призадуматься. Особенно тем, кто не знал ни методов КГБ, ни его истории.
А ведь КГБ всегда действовал именно таким образом. Он никогда не надеялся на "авось", не рассчитывал на стихийное возникновение антисоветской или какой-либо иной диссидентской активности. КГБ всегда был организацией творческой созидательной.
Нет, иногда действительно встречались стихийные антисоветчики и инакомыслящие. Но в каких мизерных количествах! Смешно даже говорить об этом. А тем более оправдывать этой жалкой "стихией" гигантские бюджетные средства, которые отпускались на деятельность ГБ. Да и поди-ка разыщи, выследи этих стихийных диссидентов. Тогда чем же можно обосновать, оправдать гигантский штат сотрудников и чудовищный бюджет, которым располагал КГБ?
В деле борьбы с инакомыслием, с антисоветчиной, ни в коем случае нельзя было ждать "милости от природы". Процесс их зарождения и развития следовало держать в твердых профессиональных руках КГБ. И фактически он был поставлен на хорошо организованный поток, конвейер.
КГБ постоянно и планомерно выводил, лелеял и взращивал тут и там ростки, кустики, полянки и участки инакомыслия, антисоветчины, религиозного диссидентства. А затем, когда поросль была уже хорошо заметной и окрепшей, тут уже включались отделы КГБ по ее искоренению. Деятельность по выращиванию новых борцов против власти и их последующему искоренению и была главной задачей и целью целых отделов КГБ с многочисленной армией активных, "творческих" сотрудников.
Она началась еще в далекие 20-е годы. Помните громко разрекламированную операцию "Трест" с поимкой Савинкова? Такую работу КГБ продолжает и поныне, чем существенно отличается от тайных полиций других стран.
Вот почему рассказ молодого религиозного активиста меня ничуть не удивил. КГБ есть КГБ. Он постоянно готовит фронт работ на будущее. Подготавливает почву и взращивает на ней плоды для будущей жатвы или прополки, не знаю, как это лучше назвать. Ведь о будущем нужно думать заблаговременно, задолго до того, как оно наступит. Будущим нужно умело и мудро управлять.
Мое сближение с религиозными активистами было продиктовано не праздным любопытством. После многочисленных чудес, явившихся мне в течение всех истекших лет борьбы, в особенности за три года заключения, я стал твердо верующим человеком и теперь пытался найти духовную близость в среде религиозных групп.
К сожалению, этого не произошло. Там все упиралось лишь в строгое соблюдение формальностей религиозного обряда, совершенно не затрагивая душевного состояния человека, его настроя, духовной связи с Всевышним. Делай "а", "б", "в", "г", "д", зачитывай текст из молитвенника от сих и до сих, как того требуют каноны, и все. Теперь ты верующий. Нет, пожалуй, правильнее сказать - теперь ты религиозный человек. Увы, человек религиозный и человек верующий - это два совершенно разных понятия.
А что происходит в душе? Это уже никого не интересует и никого не касается. Если ты совершаешь те самые "а, б, в, г, д", значит ты религиозный и, следовательно, верующий человек. А иначе зачем же ты все это произносишь? Вот такая довольно незамысловатая логика. Я, разумеется, не исключаю и чисто религиозного аспекта, двигавшего этими людьми.
Но меня интересовало то, что в душе человека. Меня интересовала связь человека с Всевышним. И состояние моей души трудно соотносилось с "а, б, в, г, д", трудно выражалось словами из молитвенников