В первое совместное дежурство мы с Борисом до полудня и парой фраз не обмолвились. Вначале я сидел на посту, заполняя рабочую документацию, да читая газеты, а Борис завтракал, выходил на улицу перекурить проконтролировать парковку автомобилей, чтоб клиенты поликлиники и сурдологического центра не занимали стоянку машин персонала. Между делом общался с приходящим или уходящим народом. Через два часа мы поменялись: он остался на посту, а я отправился пить чай и смотреть телевизор. Это занятие через ту же пару часов мне порядком надоело, и мы снова с Борисом сменили местоположение, и лишь на третью смену постов выклюнулась тема для завязки разговора.
Борис шёл по коридору от нашей комнаты ко мне на пост и вдруг на полпути развернулся и сделал три шага назад к девочке лет четырёх-пяти, что-то весело говоря то ли ей, то ли её матери, сидящей на скамье у окна выдачи одежды. Присев перед малышкой, он, к моему изумлению, принялся одевать её. Облачив девочку в пальтецо, шапочку, варежки и напоследок повязав шарф, напарник взял её за руку и направился с нею к выходу. Мать всё это время сидела и не трогалась с места. У выхода малышка обернулась к ней и поманила ручкой, мол, чего сидишь, пошли, давай. Затем протянула вверх руки, показывая Борису, что хочет с ним тепло попрощаться. Обнялись, и девочка с матерью ушли, а Борис направился ко мне.
Что бы вы подумали, пронаблюдав всё это? Вот и я, когда напарник подошёл, спросил его.
- Родственница?
- Да - нет, я, к стыду своему, даже не знаю, как зовут её. Три месяца назад впервые встретился с ними здесь: они приехали с Дальнего Востока на консультацию и возможное дальнейшее лечение в сурдологический центр, - Борис кивнул на открытую дверь этого центра, арендовавшего ряд помещений в нашей поликлинике. - Девочка после опрометчивого применения антибиотиков, прописанных ей участковым педиатром при, кажется, гриппе, оглохла и вскоре даже разучилась говорить. Теперь родителям приходится искать способы выправления или облегчения незавидной участи дочери. В ту первую с ними встречу я наблюдал, как малышка раскапризничалась: видимо, устала, проголодалась, захотела спать, и сама уже не понимала, чего ей хочется, но отвергала всё, что предлагала мать. Когда надо было одеваться, чтоб ехать в гостиницу, где они остановились, капризуля не давалась, а шапочку сорвала с головы и зашвырнула под скамью, на которой они расположились у гардероба. Пока мать доставала шапочку, дочь схватила пальтишко, сбросила его на грязный пол, а сама села сверху. Мать вздёрнула её за шиворот кофты на ноги и собралась уж отшлёпать, да я вмешался. Подошёл к ним и говорю.
- Надоело, что тебя всё время мама одевает? Ну, давай я попробую. - И протянул в её сторону свою ладонь, мол, подай-ка мне своё пальто.
Девчушка покорно встала и сама подняла с пола пальто и подала его мне. И я её одел. Мне она не сопротивлялась, даже помогала, подставляя руки, правую, левую, шею для повязывания шарфа. Жестами показала, что шарф ей повязать надо концами назад. Потом я проводил их на улицу, поговорил с матерью и объяснил, как им лучше будет добраться до их гостиницы. Долго провожал глазами, а девочка через каждые десять шагов оборачивалась и махала мне ручкой.
И вот сегодня я вторично с ними свиделся. Вначале не узнал, прошёл мимо, а когда улыбающаяся малышка протянула в мою сторону свою шапочку, вспомнил, вернулся, поздоровался.
- Здравствуйте, здравствуйте! Тебе понравилось, как я тебя одеваю? - спросил я у капризули, глядя ей в глаза.
- Прикинь, - удивлённо продолжил Борис рассказ, - пока я одевал девчонку, мать поведала, что дочь давно меня приметила и заставила ждать. Сидела смирно, ожидая пока я выйду из нашей комнаты, чтоб предложить себя в мои руки. Несколько раз порывалась в нашу запертую дверь, сама себя останавливала и возвращалась к матери на скамью подле гардероба, где и ждала терпеливо, не хныкая, как в прошлый раз. И, думаю, девочка верила, что я смогу её понять, оценить это ожидание. Больше - она верила, что есть ещё в мире люди, которым её немота не помеха. Теперь, когда ожидания оправдались, она сможет без капризов и обид принимать непонимание от большинства своего окружения. И, глядишь, воспримет свой недостаток как преимущество, как ценность, ибо увидит, что иные языкастые люди ужасно себя чувствуют, когда их вроде бы и слушают, да - не хотят слышать. Поймёт, что она защищена от людских хая и ора.
Здесь-то, Акиндиныч, в наблюдении за глухонемыми, я и сам избавился от беспокойства, какое охватывало меня при разъяснении какому-нибудь недотёпе очевидных вещей. Здесь, за этим столом и осенило: кому нужно было, тот меня поймёт в любом случае, а тех, кто остался глух, принимать надобает не нуждающимися в моих откровениях. Или - не понимающими, что они тоже нуждаются: придёт время, поймут эту нужду. Поздно будет, но поймут, ибо, Юрок, ... каждому определён не срок этого понимания, а - место. Будь мил, освободи моё место. Шутю. Иди, погуляй, отдохни, покумекай над услышанным, а часа через два доложишь: хочешь ли ещё что-нибудь от меня послушать.
Борис сделал театральный жест, мол, встаньте, Юрий Акиндинович, и пойдите вон, а сам сел за стол и вынул из верхнего ящика свою папку с гелиевой авторучкой. Я повиновался и оставил его. Но он всем этим настолько обескуражил меня, что ни один вопрос из огромной тучи, вспучивавшейся во мне по ходу его монолога, так и не соскочил с языка. А полчаса спустя, после выкуренных подряд двух сигарет, ничего более путного, как заключить, что у Бориса случился конфликт с его же головой, я придумать не мог. Да, вся его философия, пришло мне на ум, вызвана желанием снизить давление этого конфликта с самим собой. Легко ли перенести ещё не старому, относительно здоровому и не глупому мужчине положение, в которое он угодил в нашей злополучной стране да ещё в этакое раздрайное время?
Сейчас, когда мне известно содержание Борисовой папки, а я сам втянулся в писанину, мне даже стыдно за намерение учинить ему ехидный расспрос.
- Фиксируешь впечатления от девочки? - поинтересовался я через полчаса вместо двух часов отпущенных мне, подойдя к столу на посту, где он, грызя кончик ручки, в задумчивости замер над наполовину исписанным листом бумаги.
- Нет, - спокойно и серьёзно ответил Борис, - получается нечто каламбурное: сейчас не чадом я очарован, но - Чаадаевым. Знакомо это имя?
- Наслышан.
- Вот, именно - наслышан, как и я. А днями, к стыду своему, наконец-то удосужился прочесть последнюю, уже посмертную, книгу Вадима Кожинова, с которым имел честь лично познакомиться в последний год его жизни. Пять раз с ним встречался и беседовал по часу и более, и диву даюсь, как удалось обойти темы как либо связанные с именем Чаадаева. Теперь-то понимаю, что судьба меня сводила с Вадимом Валерьяновичем именно для обмена мнениями об этом мыслителе, но мы оба сосредоточились на попытке пробить публикацию одного моего сочинения. А уж я старался не быть навязчивым и меркантильным, не докучал ему своей персоной, и так перескромничал, что Кожинов однажды попенял мне за это. Прочтя мой труд, он хотел поговорить со мной, да я пропал, а Вадим Валерьянович трижды не вызвонив меня, взял на себя инициативу и сам отнёс мою рукопись в один журнал, где входил в редколлегию.
- Напечатали? - не сдержался я, чуток ошалев от случившегося оборота с моим язвительным интересом. Да и стиль речений напарника по работе словно окунул меня, сегодняшнего времяпрожигателя, в нечто такое исторически далёко-высокое, какое ожигало душу в ученическом прошлом, полном как дерзновенных поступков, так и мечтательной чистоты. Но хоть и завораживали меня в школьные годы история с литературой, воспринимались они как понарошный дидактический материал, предназначенный украшать былое и маскировать действительность, лишённую какой-либо привлекательности. И в жизни мне по сию пору не доводилось быть участником разговора на литературно очищенном языке.
- Не показался я им как-то, - ответил Борис на мой нетерпеливый восторг. - Это Кожинов, простой и равный со всеми как Христос, видел во всех содержание, а форму, обёртку не замечал. Нынешний же деловой люд смотрит на ближних ещё проще: мол, если есть у тебя содержание, то озаботься в первую очередь формой: ногтями, зубами, костюмом, туфлями. Мой прикид хоть и дал повод редакторам того журнала отнестись ко мне по-современному, но выставить сразу за дверь всё же не осмелились: я не сам пришёл, а был приведён авторитетным лицом.
Так и провалялось моё эссе у них до кончины Кожинова, кочуя с одного редакторского стола на другой. Когда же я попробовал узнать даже не о дальнейшем его продвижении, а всего лишь о мнении прочитавших, а их, судя по кочёвкам рукописи, было трое-четверо, то добился аудиенции лишь у одного из них. И этот единственный, снизошедший до разговора со мной, читал её по диагонали, и не всю, а лишь первые десять страниц, из которых не понял и половины. Я всё понял: ниша сия существует не для подобных мне, а для кормления давно приобщившихся. Да и что они могут мне дать? Щекотку тщеславия? Главное, чего я добивался, мне успел дать Вадим Валерьянович: мои искания не лишены смысла и имеют осязаемую перспективу. Я утвердился в собственных глазах, а подкрепление сторонних тогда имеет значение, когда эти сторонние сами изъявят желание понять предложенное им мной. А, потом, Кожинов для этого подкрепления замолвил словечко обо мне человеку, который будет также внимателен, как он. Закавыка лишь в том, что человек этот живёт в провинции, далеко и обременён ныне, как все его земляки, пробиванием хлеба для себя. Помочь ему конкретно я ничем не могу, а нагружать заботой обо мне стыжусь. Обращусь тогда, когда сам буду сверхуверен в потенциале своей работы, своих сочинений. Над оттачиванием этого потенциала и тружусь сейчас: чтоб у читающих возникало больше интереса, и меньше было поводов оспорить или очернить.
- В таком случае, - не удержался и снова хмыкнул я, - странное место ты выбрал для этого дела. По крайней мере ...
- Действительно, - прервал Борис развитие моего скепсиса. - Род моих занятий не соответствует поставленной задаче, но не всегда мы выбираем: жизнь корректирует наш выбор. Многих эта коррекция ломает, и они пускаются во все тяжкие. Я же уверовал в народную мудрость: нет худа без добра, а потому и стараюсь из всякого худа извлечь пусть крупицу, но - добра. Да, дефолт выбил меня из седла, в смысле - с работы, болезнь пригвоздила к поликлинике, я и прописался здесь, чтоб и подрабатывать и избегать всех тех неудобств от нашей бесплатной медицины, от которых страдают все больные и инвалиды. Это сейчас, последние два года, поликлиника моё единственное место работы, а до этого ещё где-нибудь подрабатывал: столярничал в ДЭЗе, гардеробщиком в кафе, охранником же в ведомственном семейном общежитии.
- А до дефолта ты кем был?
- Шофёром ...
- Шофёром? - Изумлению моему не было предела. - После института?
- Какого института? ...
Здесь-то Борис и поведал мне вкратце свою биографию, о которой я рассказал в самом начале этого повествования.
- Приехав в Москву по осени, я до следующего года приноравливался к столичной жизни. Общежитие этому только мешало: пьяные дебоши обитателей этого дома ежедневно сбивали с настроя и вовлекали совсем не в тот распорядок, о каком мне мечталось. Снял комнату у одной пожилой замечательной женщины, тридцатилетний сын которой постоянно пропадал в командировках, а она боялась оставаться одна дома. Потом, как выяснилось позже, у неё сразу, ещё при знакомстве со мной, возник план женить наконец-то своего сына с моей помощью на одной из сотрудниц конструкторского отдела, который она возглавляла. Её Федюша не удался ростом, рано облысел и располнел, что породило комплексы и побуждало тушеваться перед женщинами. Варвара Фёдоровна как только не сводила его с Татьяной, и всё - насмарку. Тут я нарисовываюсь с поисками жилья, и Варвара Фёдоровна мигом строит новый план: сначала свести меня с младшей сестрой этой Татьяны, работающей там же, а уж потом через нас познакомить сына с перезрелой девицей. Скажу сразу - номер не вышел: Федюша вновь не поддался. А я же завяз, как только узнал, что девицу, с которой судьба меня свела, зовут Анной Григорьевной: таково было имя жены моего кумира - Достоевского.
Не подумай, что я метил в Достоевские, но по прибытии в Москву, я первым же делом посетил его музей, где одна из смотрительниц мне посетовала, что не рождает теперь земля Российская таких знатоков бедных людей. На это я ответствовал, особо не задумываясь над смыслом своих слов, мол, официальные источники информации таковых держат в тени и препятствуют их проявлению, но сиё не может длиться долго, и глас народный их пробудит и выявит. И пошла по стране свистопляска с "Метрополями" и другими диссидентами. Самое же поразительное, что накануне этой свистопляски лидер "Метрополя" Василий Аксёнов успел дать моему рассказику мягкую, но убийственную отповедь.
- А как ты с ним сошёлся? - вставил я свой вопрос просто для того, чтобы не молчать, и хоть как-то реагировать на услышанное.
- Постарались услужливые консультанты. Пока оформлялся на житиё в столице, избыток времени тратил по своим интересам: ходил по музеям, в адресные столы, где и надыбал место прописки своего земляка и по совместительству - председателя Союза писателей СССР, Маркова Георгия Макеевича. Он-то и перенаправил мою рукопись, предложенную мной при личной встрече на его суд, в литературную консультацию при Союзе. Там постарались, выцарапали рецензию у некоего Лобанова, и, не удовлетворившись ею, переадресовали Аксёнову, бывшему на тот момент в фаворе. Аксёнов выложил им то, что думал.
Ах, как эти борзописцы из Союза распинались передо мной за неудовлетворительный отзыв мэтра молодёжной беллетристики на мой литературный, в кавычках, опыт. И давай меня пытать, каким это боком я лично знаком с их "мэтром", самим Марковым. Поинтересовавшись, есть ли у меня ещё какие работы: повести, рассказы, стихи, они попросили их для рецензии. Я признался, что всё, что сочинил, написал от руки в школьных тетрадках, так как не имею пишущей машинки, а отдавать в перепечатку кому-нибудь не могу из-за того, что не успел пока подзаработать деньжат после приезда и обустройства в Москве. Дабы расположить меня к себе, истребовали у секретарши Литконсультации пачку писчей бумаги и, представив меня ей, велели Наташе перепечатать на машинке всё, что я на днях принесу. Напоили чаем с печеньем и выписали материальную поддержку от Литературного Фонда в размере пятидесяти рублей.
Когда я получил эти два четвертака, то честно проел их. В следующий визит к ним вновь пришёл пустой, даже без шоколадки для Наташи, которой принёс в работу свою писанину. А в ходе любезной последующей беседы взял, да признался честно, что в знакомстве с Марковым повинен "Адресный стол" столицы, который не имеет возможности хранить секреты от мне подобных "земляков". Стоит ли удивляться, что на этот раз я покидал сей литературный дом несолоно хлебавши? Ах, ты бы видел метаморфозы, нарисовавшиеся на лицах этих "консультантов"! Портрет работы Репина: "Как вы неинтересны мне!". Но самое забавное в этом то, что и консультанты моментально стали неинтересны и мне, их просителю.
Ну, да Бог с ними: я не успокоился Аксёновым и продолжал кропАть, дабы успеть к апрелю предоставить на конкурс в Литинститут прозаический текст в размере пятидесяти страниц, который, если удовлетворит приёмную комиссию, допустит меня до сдачи вступительных экзаменов. Увы, зарубили без объяснения причин. Убедил себя, что зарубили из-за нескрываемого в тексте критического отношения к советской действительности, и окончательно, ведомый сильнейшим в этом возрасте чувством противоречия, настроился на антисоветизме.
Дальнейшее повествование, уж простит меня читатель, поведу в своём переложении, поскольку не за один же день Борис мне всё это пересказал.
Женившись, через год с небольшим после прибытия в Москву, Борис думал, что семейная жизнь, дети выведут из этого настроя. Где там - наоборот! Всё возбуждало в нём неприятие установленных в стране порядков. Вскоре после рождения сына он нарвался на задержание милицией не где-нибудь, а около американского посольства, и имел беседу с человеком из органов "глубокого бурения", а эта беседа, посетовал мой напарник, как бы задала направление всей его дальнейшей жизни. Для прояснения сути этого направления, расскажу о происшедшем в подробностях.
Хоть и поселился Борис на съёмной квартире, прописан был в общежитии, где и проживал первые три месяца. Одним соседом по комнате был немного чудаковатый малый. Учась в университете на вечернем отделении, тот работал дворником в ведомстве, которому и принадлежало общежитие. Между собой жители общежития звали его Студентом. Вторым соседом был уже упомянутый колхозник, ставший сварщиком. Они с Борисом работали в одном тресте, но в разных стройуправлениях. Третьим соседом был Антонио, инженер из проектного института. Он двумя годами ранее переквалифицировался из дворников-студентов в инженеры, успел жениться, разойтись и вновь вернуться в общагу как раз одновременно с Борисом.
Студент поразил Бориса своей убеждённостью, что его мыслительной деятельностью интересуются "компетентные" госорганы и всячески вмешиваются в её ход. Антонио, у которого Борис спросил, как относиться к убеждённости Студента, ещё больше запутал, посоветовав не критиковать и даже не возражать тому. Получалось же нечто непостижимое для провинциала, только вступившего в столичную среду. Техника, по словам Студента, уже достигла таких высот, что означенным органам ничего не стоит отслеживать и направлять мысль человека в нужное государству русло. Достаточно выследить "неправильно" думающего, поймать на какой-либо крамоле, а потом можно включить в список лиц, к которым следует применять строжайше засекреченную аппаратуру для "выправления мышления" или для использования в любых неблаговидных делах. Студент будто бы давно, как только написал первую курсовую работу, попал в эти списки, и сразу смело заявил этим органам, когда они вышли на связь по той аппаратуре, что молчать не будет и раскроет их секреты. Раскроет не через круг своего общения, который можно навязать и отрегулировать, а через средства массовой информации западных стран. Дабы там ему поверили, он, Студент, сопроводит своё выступление или газетную статью соображениями о причинах возникновения Второй Мировой войны.
Странно, но всё, что сейчас пишет Резун-Суворов, Борис может считать украденным у того Студента: ещё за пятнадцать лет до открытого появления в нашей печати книг обличителя сталинизма все его аргументы Борис слышал из уст своего соседа по общежитию.
Антонио, призывавший не перечить Студенту, первым не выдержал увлечённость друга темой аппаратурной слежки, и придумал весьма хитроумный способ для его освобождения. Как-то, во время очередного застолья, выйдя на лестницу покурить с Борисом (Студент не имел такой привычки), Антонио поделился своими соображениями о психике их друга.
- Степаныч, - они ещё и так называли его, - до сих пор, до тридцати лет, сохранил девственность, и я всерьёз полагал и полагаю, что маниакальность его находится в прямой зависимости от длительной сексуальной непорочности. Он бы давно отпал от этого бзика, если хотя бы разок предался любовному пороку. С природой шутки плохи, и если сложилось, что жизнь в ней поддерживается через этот порок, то сопротивление чревато бедами. Хотя бы мастурбировал. Но у него и на это - табу, дескать, органы только этого и ждут, чтоб сфотографировать в такой момент, а затем шантажировать этим и заставить исполнять их волю.
Борис с аргументацией согласился, но внутри себя значения разговору не придал и тут же забыл. А Антонио провёл небольшую комбинацию по вовлечению в постель Студента женщины. Его молодая разведённая сослуживица очень мечтала о добропорядочном настоящем мужчине. Притязания Антонио она пресекла сразу же.
- Твоей Инге понадобилось два года, чтоб понять перспективы - вечная борьба с твоими пьянством и блядством. А я это уже сейчас знаю. Если бы ни разу не обжигалась, то купилась бы на твои посулы, но дважды в одну яму даже мины не ложатся.
Антонио от всего своего горячего сердца сына испанского репатрианта пообещал Надюше найти для неё сказочного принца, но с условием, если она поможет ему вызволить из беды друга. Взяв с него слово, что этот уговор останется железной тайной их двоих - её и Антонио, Надежда согласилась лечь в постель с тридцатилетним "гением" истории. Это ей показалось даже романтичным. Но когда Антонио обрисовал психологические нюансы задачи, Надюша наотрез отказалась. Ведь ей надлежало лечь в постель с парнем, не знающим, с какого бока надо подступаться к женщинам. Мало того, ей предстояло самой завлечь и сломить его боязливое сопротивление, возбудить, не заступорить неосторожным движением или словом, не заметить конфузливое преждевременное завершение им дела. После этого надо будет тут же успокоить его и настроить на повторную попытку, да так настроить, чтоб бедолага поверил в себя, в своё мужское качество. Но как Антонио ни разрисовывал Надежде, какая за сей подвиг ждет её награда, она не поддалась.
- Я, - говорит, - лучше с тобой беспутным толстяком пересплю, чем буду училкой секса. А серьёзных и порядочных холостяков в научном кино не бывает: их ещё со школьной скамьи обручают. Так что, врёшь ты всё. И если уж так печёшься о друге, то купи ему проститутку. Денег жалко?
- Пробовал, но Степаныч с ходу отбрил меня за это, мол, они все стукачки.
Тогда Антонио посвятил в свои планы некоего Суслова, которого Борис не знал, но был наслышан о его суперменском облике и о том, что он подружился со Степанычем на подготовительных курсах. Этот Суслов и изобразил из себя Надюше не только коренного москвича и делового режиссёра научного кино, но и тонкого и мудрого ценителя внешних и внутренних достоинств Нади. Подал ей надежды на себя, да и исчез из поля её зрения. И Антонио на Надюшу обиделся, перестал замечать её желания поболтать с ним.
И вот, когда первые настоящие капели возвестили молодых о неизбежной весне, у Нади перегорели пробки. Она была вынуждена пригласить Антонио, чтоб он помог заменить их, и поинтересовалась.
- А как там поживает Валентин Сергеевич?
- Степаныч?
- Ну - да, Степаныч.
- Какая погода, так и поживает. А чем дальше, сама знаешь, тем ближе к зиме, тем смурнее и неуютнее на душе.
- А Суслов, он, случайно, не родственник того? - Надюша указала глазами на новые пробки, ввёрнутые коллегой.
- За родственника ты бы пошла, а за однофамильца - нет, что ли?
- Дурак ты, - обиделась Надя.
- Да я сам давно его не видел, может, уехал он. За границу. Или женился на даче какой-нибудь и там про природу кино снимает. Какой интерес мне в его жизнь вторгаться? У него одна жизнь, а у меня другая беда.
- Какая беда?
- Да Степаныч уже назначил день, когда понесёт в посольство Штатов статью о сталинщине и просьбу о своей защите от происков КГБ.
- Он, что, совсем - того?
- В том-то и дело, кипят у мужика мозги, а ведь не дурак он. Захочешь, он тебе и стихи свои почитает. Классные стишки. Ему бы пар спустить: ты ещё замуж за него захочешь. Не захочешь - бери Суслова. Но - после Степаныча. "После" я тебе из-под земли достану любого Суслова, из-под жены уведу и тебе под венец притащу.
- А я тебе, если обманешь, твой отрежу. Я - всерьёз.
- И я - всерьёз.
- Ну, смотри.
- Смотрю. Пока - цел.
А Бориса половой стратег о проводимой операции не предупредил: зачем смущать Надюшу малоперспективным лимитчиком из отряда трубоукладчиков, который ничем не тянет на звание "бабоукладчика"? В тот вечер, за два дня до аванса, Борис на последние деньги купил пачку "Останкинских" пельменей и сразу после работы пошёл домой, а не в город, как это бывало, когда было с чем пойти хотя бы в музей. Позже, когда Антонио обвинил его в провале многоходовки с Надюшей, Борис возразил ему.
- Некорректная комбинация, маэстро: не все варианты были просчитаны. И, потом, коли взялся за фигуру, то бишь, за дело, то не удаляйся, не завершив начатое. Встреть негодника во всеоружии у входа в опочивальню и заговори его или отведи подальше, дабы не смущал влюблённых. Большой жертвы от тебя не требовалось - всего лишь пригласить меня в Красный уголок поиграть в те же шахматишки на всё то время, какое нужно было для доведения сей партии до конца. А потом бы мы с тобой и бутылочкой коньяка пришли бы поздравить Валентина с победой. Ну, а коль мавра, вооружённого коньяком у дверей опочивальни я не повстречал, то какие могут быть претензии к вошедшему туда?
В общем, Борис, вернувшись в тот вечер с работы в общежитие, застыл у порога от необычной картины. Стол, стоящий посередине комнаты, был пуще прежнего завален книгами, да всё больше сочинениями классиков научного коммунизма. Слева, у глухой стены, со стороны своей койки сидел Степаныч в своём стареньком домашнем свитерке и читал разные цитаты вслух. А напротив него, у окна перед кроватью Бориса, ёжилась на табуретке симпатичнейшая барышня в лёгком платьице. В окно сифонит, она обнимает себя за плечи, но смиренно слушает, как Маркс и Ленин врали читателям-почитателям да друг другу противоречили.
Поздоровавшись, Борис извинился и с ходу сочинил, что забежал на минутку за кастрюлей и вилками, мол, у друга в другой комнате день рождения, а посуды не хватает. Степаныч всё же счёл нужным представить их друг другу, ну, а Борис в ответ счёл возможным взбодрить гостью.
- Я человек северный, привычный к морозам, да и Степаныч каждое утро закаляется, поэтому мы не замечаем, как у нас тут холодновато. Могли бы, конечно, пораньше позаботиться, чтоб замечательную гостью принять потеплее, но лучше поздно, чем никогда, - и с этими словами Борис юркнул к соседу под кровать, выволок оттуда его рефлектор, включил и сунул этот обогреватель под стол, поближе к Надюшиным ногам. Ещё раз извинился.
- Простите, что оставляю вместо себя сей рефлектор, надеюсь, он лучше меня согреет ваше застолье. Я же бегу к другому столу, где, поверьте, гораздо скучнее.
На кухне, общей на весь этаж, сварил пельменей, там же, из-за отсутствия стульев, стоя съел их, вымыл кастрюлю и вилку, да и пошёл с ними в Красный уголок смотреть телевизор и читать газеты. Идти к кому-нибудь из ребят своей бригады ему не хотелось по нескольким причинам, одна из которых - там обязательно пьют, затащат и его за стол, за что придётся их ответно угощать. Он бы и угостил - почему не угостить, коли человек тебе мил и интересен? А если - неприятен, и неприятен именно тем, что с этого единственного момента откроет регулярное взаимоугощение? Он только что выпутался из такой неожиданной регулярности и дал себе зарок впредь быть аккуратнее в завязывании будто бы приятельских отношений. А для причинной и беспричинной выпивки у них со Степанычем был постоянный компаньон - Антонио, который обладал чутьём на их желание встряхнуться. Если бы знал, что застанет дома такую картину, то подался бы куда-нибудь в город даже без шиша в кармане.
Этот Антонио стал для Бориса примером того, как человек, так и не нашедший себя в жизни, однажды вдруг сгорает, и сгорает именно в тот момент, когда появляется выход из, казалось, вечного тупика. Он был сыном испанского репатрианта, привезённого в Союз четырнадцатилетним мальчишкой. Томас успел повоевать в годы нашей Отечественной войны, жениться на белорусской дивчине, родить сына и дочь, вырастить их, и по восстановлении в Испании монархии вернуться на родину. Его же сыну, Антонио Суаресу, имеющему в паспорте запись, что по национальности он белорус, советские власти выезд не дали на том основании, что он является носителем каких-то государственных секретов. Обещали через два года, при условии, если поменяет место работы, выдать ему право на эмиграцию. И Антонио аккурат в эти два года переболел лейкемией и покинул таки отчизну, но в занебесье. И как бы чувствуя свой исход, задолго до испанских перемен, он не выходил из пьяного загула с момента своего появления в Москве.
Борис мог по пальцам пересчитать дни, в которые видел Антонио трезвым и не болеющим с похмелья. И в эти дни он был интереснейшим, умнейшим, добрейшим человеком. Выпивший же или в похмельном состоянии Антонио становился отвратительнейшим существом: лживым, язвительным, мстительным, злобным, как бы просящим дать ему в морду. Поэтому Борис и не тянулся душой к Антонио и даже избегал его общества, и рад был, что в тот день он так и не явился домой ночевать. Сам же Борис всё это время просидел в Красном уголке общежития у телевизора. Третий их сосед тогда уехал в отпуск к родителям.
В общем, пока бодрствовали на телевидении, и Борис старался не скучать. Помышлял уже заночевать в Красном уголке, да сигареты кончились. Вышел в коридор, к вахтёрше, в надежде стрельнуть у кого-нибудь. Ожидая, когда кто-нибудь выйдет из своей комнаты в туалет либо к телефону, или - пришедших с улицы, сел поболтать с Зинаидой Ивановной. Любопытная вахтёрша вначале поинтересовалась его кастрюлей, а главный для них обоих вопрос задала только через полчаса.
- А что это за девушка к Диденке приходила?
- Как - приходила? - опешил Борис.
- Да, вот часа три назад он какую-то провожал на улицу.
- Не знаю, не видел, и он мне не говорил, - соврал и заторопился. - Ну, ладно, тёть Зин, пойду спать, не покуривши на ночь. Хотел стрельнуть у кого-нибудь, да, чую, поздно уже, никто больше не появится, чтоб дать мне хотя бы затяжечку.
Пожелал старушке спокойной ночи и понёсся вприпрыжку в свою комнату на второй этаж узнавать у Степаныча подробности визита барышни и причину её скорого ухода. Какой же была его досада на себя, когда "ловелас" спросонья ответствовал, что она, чуток согревшись Борисовой заботой, внезапно заторопилась домой. Борису подумалось, что у него на тот момент ещё и пельмени не успели свариться.
Вскоре Борис снял упомянутую комнату у начальницы своей будущей жены и покинул общежитие. Но - не друзей. К ним он заглядывал не так уж и редко, поскольку контора управления, где он к тому времени переквалифицировался в транспортного рабочего отдела снабжения, находилась на одной улице с общежитием.
В общем, не просто было Борису освободиться от магии убеждённости Степаныча, что вокруг его умнейшей головы постоянно плетутся тенёта и заговоры, кружева которых невооруженным взглядом разглядеть невозможно. Этой магии помогали и некоторые события, редко, но появлявшиеся в информационной сетке тогдашних телевидения и газет. Например, едва Борис разобрался в сути подозрений Степаныча, как в уши усыпленных застоем граждан вползла новость, подтвердившая для Бориса доводы друга. Фантасмагория, но получилось нечто маловероятное. Едва Студент озвучил друзьям своё намерение отнести в посольство США статью о происках "Конторы Глубокого Бурения", учиняемых ею против него, как какой-то хулиган совершил похожую акцию, но с небольшой поправочкой. Степаныч готовился доставить в американское посольство ту статью с вышеописанными, подрывными, как тогда говорили, выводами о советско-сталинской политике кануна Второй мировой войны, а хулиган проник на территорию империалистического посольства под угрозой взрыва автомобиля с тамошним дипработником. Не успел Борис переварить и эту информацию, с непременными Степанычевыми комментариями, как ещё один хулиган не только повторил такую же безрассудную акцию, но и взорвал себя при задержании.
Здесь Борис сообразил, что игра пошла нешуточная, коль гибнут уже люди, а его друг, словно удилА закусил, отступать не намерен и, наоборот, дополнил статью предположениями о слежке за ним КГБ, да не о простой слежке, а с применением психотропной техники. И Борис решился тоже на свой шаг.
В одиночку, подумал он, Степаныча обязательно заметут, да так, что потом и концов не сыщешь. Если же органы будут знать, что были свидетели его попытки пройти в посольство, то не отважатся спрятать бесследно. В общем, не говоря о том Степанычу, надумал совершить благое дело для него: скрытно понаблюдать за ходом акции, а когда начнут друга "заметать", объявится чекистам: был, дескать, случайным свидетелем неприятностей у приятеля, и поинтересуется: - куда теперь нужно обращаться за сведениями о его дальнейшей судьбе?
Решено - сделано. Степаныч, в давно им намеченные день и час (понедельник 6 августа 1979 года), совершенно миролюбивым образом обошёл всех дежурных постовых у американского посольства и у каждого осведомился, как он может передать тамошним сотрудникам свою рукопись. Борис, зная эти день и час, отпустил водителя отвозить пиломатериалы на объект без своего сопровождения, сошёл на свороте с Садового кольца к Краснопресненской набережной, и стал наблюдать за происходящим с такого места, чтобы остаться незамеченным другом. Постовые, мирно кивая друг на дружку, свели Степаныча со своим бригадиром, который чинно препроводил его в сторожку, спрятавшуюся в скверике у левого крыла здания, откуда два часа спустя увезли куда-то на "Волге" с мигалкой на крыше. После этого и Борис, минут пять поменжевавшись, сделал свой шаг.
С ним не церемонились: уже через полчаса на той же "Волге" он был доставлен к станции метро "Баррикадная" в одиннадцатое отделение милиции, где увидел своего Степаныча за решёткой. На приветствие Бориса тот удивлённо спросил, каким, мол, ветром в тех же краях, а любопытный "переживатель" отделался какой-то шуткой, полагая, что вскоре сам угодит за ту же решётку и уж там всё подробно объяснит. Но дежурный офицер тут же увёл Степаныча подальше с глаз Бориса и запер его где-то в отдельном помещении, а новоприбывшего оставил в коридоре на попечение сержанта.
Короче, чего он ожидал, то и случилось: упекли тогда его товарища на Кащенку на целых четыре, без одного дня, месяца. "Переживатель" же отделался будто бы профилактической беседой с каким-то внешне цивильным чином, в которой на темы патриотизма и гражданского долга уложил его на обе лопатки. (Псевдомилицейский Чувырла, отлупцованный Борисом на моих глазах четверть века спустя, отделался дешевле.)
Вначале сей чин, обращаясь к Борису на "вы" и по имени-отчеству, перечислил то, что ему дали Родина и партия, и чем, заодно с ним, должен гордиться всякий очернитель Родины.
- Я, - наставительно сказал чин после длительного вступительного обмена мнениями о личности Степаныча и его поступка, - родился в том же году, в котором ненавидимое вами советское правительство восстановило былую территориальную целостность страны и отразило финскую агрессию. Исходя из этого, я думаю, что это делалось ради моего благополучного будущего. И я буду блюсти порядки, установленные властью, позволившей мне получить бесплатное образование, не беспокоиться при заболеваниях, не тревожиться за будущее моего сына, родившегося, как и ваш сын, нынче. Эта власть предоставила мне бесплатное жильё, дало хорошую работу, помогло с обретением дачи и машины. Так, что, если наше правительство вновь будет вынуждено проводить какую-то на ваш взгляд "нехорошую" политику, я грудью встану на защиту этой власти, поскольку уверен: эта политика будет во славу моего сына. И вашего: мне уже долгом службы дозволено оградить его от вашего тлетворного влияния.
- Извините, - мягко возразил Борис, - упущу свою тлетворность, а вот о тлетворности нашей власти могу прочитать целую лекцию. Чего стоит одна нота английскому и французскому правительствам, предупреждающая, что, если они начнут военные действия против Германии в связи с их объявлением ей войны, то СССР примет меры пресечения их агрессии против страны, с которой у нас заключён мирный пакт. Это равноценно тому, как добропорядочному гражданину, задержавшему насильника, милиционер не помог, а ударил ножом в спину. Я именно так расцениваю наши действия против Польши в сентябре 1939 года. Мне, например, стыдно перед англичанами и французами за поведение нашего государства. Я даже готов понять их задержку с открытием второго фронта: они помнили о подлой ноте, которая и привела к разворачиванию столь широкомасштабной войны, к обширной оккупации наших территорий. Кем были эти территории оккупированы? Англией и Францией, обозванных нами агрессорами, или Германией, заманившей нас в "дружелюбную" ловушку? А то, что мы не меньшие агрессоры, чем пресловутая Германия, говорят события конца декабря 1939 года, когда нас вышвырнули из Лиги Наций, аналога нынешнего ООН.
- Значит, вы, Борис Иннокентьевич, разделяете взгляды вашего товарища ... - чин заглянул в свои бумаги и прочёл, как того зовут, - ... Диденко Валентина Степановича? Может, вы сообща, организованно пришли на эту недружественную нам акцию?
- Отчасти - разделяю ..., - начал, было, Борис, но был прерван.
- Если - отчасти, то почему не предотвратил его от этого шага?
- Пробовал, но понял, что бесполезно.
- И поступил плохо. За друга надо бороться до конца. А ты не боролся, и всё потому, что логика твоя - гнилая: пусть у всех будет плохо, но моё дело - сторонний наблюдатель.
- Демагогия чистой воды ... - ляпнул Борис и вздрогнул от окрика: его стали называть по фамилии и на "ты".
- Вихрасов! А если бы твой друг сюда с бомбой пошёл? Ты бы так же тихо из-за угла наблюдал?
- Бред! - рассерчал и Борис, - Степаныч и бомба - вещи несовместимые!
- Ты, что, совсем не понимаешь? - ядовито произнёс чин. - Бомба несовместима со здоровой психикой, а ты не мог не заметить, что твой друг немного больной, и от него можно было всего ожидать?
- Таких больных, да ещё окончивших Московский университет, мне встречать не доводилось.
- А, кстати, что за бумаги у тебя в сумке?
- Да, вот собираюсь поступать в Литинститут, пишу конкурсную повесть. Нынче на конкурсе меня завалили без объяснения причин, приходится теперь подходить к требованиям куда серьёзнее: начал не за месяц до дня подачи работы на конкурс, а уже сейчас, за восемь месяцев. Надеюсь, получится.
- Ну-ну, - хитро произнёс чин, - надейся. А я заранее скажу: не трать время.
- Это - почему? - У Бориса аж похолодело внутри.
- Да кто ж тебя, с твоими-то гнилыми мыслями туда пропустит? Вот, надеешься от ненавидимой тобой власти получить дармовое образование. А как будешь применять его? Пустишь на развал страны? Или благородно вернёшь долг и применишь для укрепления славы Родины?
- У вас все самостоятельно мыслящие мечтают развалить Родину? А вы не допускаете, что они поболее вашего патриоты страны?
- Демагогия! Я ж объяснял тебе: всё, что делает моя власть, это во благо мне и моим детям.
- И народы с исконных земель изгоняет ради улучшения жизни своего народа?
- Да, и это, но не по прихоти, а в виде наказания за предательство Родины, - самодовольно заключил чин, не подозревая подвоха.
- И вы, патриот и коммунист, приветствуете это и рекомендуете всякому гражданину, заметившему в ком-то неблаговидное поведение, бежать докладывать в соответствующие органы?
- Почему - бежать? Не нахожу в таких сигналах ничего предосудительного, а по мере необходимости и помогаю.
- Вот-вот, помогите! - живо подхватил Борис. - Где тут можно позвонить? И на какой номер?
- Зачем звонить? Говорите мне, - усмехнулся чин и откинулся на спинку стула.
- Говорю. Какого хрена, вы, патриот и коммунист, тут пропагандируете фашизм и щеголяете нацистской логикой? Назовите мне номер телефона, куда бы я мог об этом просигнализировать! - Борис встал, вынул из кармана ветровки авторучку и стал собирать со стола листки своей повести. Собрав, изготовился что-то записать и спросил.
- Так, назовите, пожалуйста, номер телефона компетентного органа?
Поднялся и чин, весь белый, прошёл к двери, открыл её и крикнул.
- Дежурный! Выпусти Вихрасова! А тебя, щенок, - прошептал он зарвавшемуся и глупому антисоветчику, - предупреждаю: ещё раз попадёшься, разговор будет совсем иным. Пшёл отсюда!
- Товарищ, капитан, - раздался из коридора удивлённый голос подбежавшего дежурного офицера. Продолжить обращение чин ему не дал, раздражённо переспросив.
- Какой - капитан?
- Ой, простите, Аркадий Павлович, - поправился дежурный и спросил, - как - отпустить Вихрасова? Вы знаете, где мы его взяли?
- Знаю! - рявкнул Аркадий Павлович, но своего неожиданного для всех решения не изменил. - Я сказал - отпустить, значит так надо!
Дежурный понимающе глупо слыбился и, уступая Борису проход из узкого коридора в приёмное отделение, дружественно протянул ему на прощание руку. Борис демонстративно отстранился, убрав свою руку за спину. Мне то своё поведение пояснил рассказом, как этот офицер до прихода чина натурально издевался над Борисом. Усадил на скамью и не давал с ней подниматься в течение всего часа ожидания. Борис просил разрешения сходить в туалет, потом - попить воды, наконец, покурить, и на всё был краткий ответ, мол, не положено. Когда попробовал заикнуться о чинимом произволе и своих правах, дежурный указал в сторону выхода и грубо возразил.
- Там можешь говорить о своих правах сколько угодно, а если попал сюда, - жест в пол, - то о правах говорю я. А я говорю: ещё слово и посажу в клетку.
35
Автор "Ледокола", "Дня М" и других, в которых выводится, что Сталин сам собирался внезапно напасть на Германию в начале июля 1941 года. (стр. 27)
Знаменитая психиатрическая больница. (стр. 34)
По закону, четырехмесячное пребывание в стационаре даёт основание оформить больному инвалидность. (стр. 34)
Если читатель помнит, что в тот год, как и в 1939, в декабре месяце наше правительство повторило фокус с подменой законных властей в соседней стране, то оценит мою оторопь присопоставлении двух этих политических фактов.(стр.35)