Женщины занялись детьми. Переодели, во что могли: девчонок в подвёрнутые платья бабы Мани, а Стаса - в его собственные запасные шорты и тенниску. Только Ваньке штанов не досталось: в Стасовы он не влезал, а Борисовы застёгивались на затылке. Натянули на него какую-то взрослую футболку, в которой он чрезвычайно стал похожим на девочку, чем и развеселил детей. Обиделся и стал щипаться, чуть не испортив праздник. Баба Маня, чтоб унять всех, усадила за стол и детей. Ребятишки, увидев порезанную колбасу, быстро расхватали её прямо руками, потребовав набитыми ртами.
- Еф-фо!
- А - нету, - виновато пожала плечами Мария.
- Как - нету? - удивился Борис и пошёл на кухню, где была оставлена сумка с московскими гостинцами. В сумке лежали конфеты, бананы, яблоки, а колбасы не было. Обескураженный, вернулся к столу.
- И - правда, нету. Всё умяли. - Доложил он матери, жене и детям.
- Ладно, ребятишки, - начала успокаивать обездоленных детей Мария, - налегайте на мою щуку: она не хуже колбасы, тоже без костей.
- Всё с вами ясно, - рассмеялся Борис. - Придётся перед детьми отмазываться конфетами: первыми конфеты едят дети, а вам, уж что останется.
Естественно, что конфуз исчерпался на детях, смолотивших в один присест все оставшиеся гостинцы. Стасу это так врезалось в память, что перед второй поездкой лично инспектировал запас этих колбас, конфет, фруктов. А после второго путешествия на родину отца, когда пошёл в третий класс, написал в сочинении крамольную фразу, после чего в магазинах страны опустели пСлки. Тема сочинения называлась "Моя семья". Ребёнок начал его со слов: "Живём мы хорошо", и, видимо, решил это утверждение чем-нибудь подкрепить. Чем? И, вспомнив "жадных" на колбасу сибирских своих сверстников, вставил в сочинение такой аргумент: "Еды у нас много".
- И - сглазил, - смеётся Борис, рассказывая мне об этом, - еда в стране исчезла с прилавков. Голодные, конечно, мы не были, но за маслом по талонам отстаивать в очереди четыре-пять часов приходилось довольно часто. Если бы повёз семью на родину в четвёртый раз, то уже без колбасы и без конфет. Позорище на весь мир. Но стыдно-то было бы перед земляками мне, а не правителям.
И дождь лил ежедневно, не позволяя хотя бы разок сходить покупаться в тех местах, где Борис проводил каждое лето во времена своих детства и юности. Ещё и бабушка учудила: слегла в больницу. Это потом, перед отъездом он догадался, что болезнь матери называлась свекровиным манёвром: дабы не мешать столичной снохе в её привычках по ведению дома, она решила удалиться под приличным предлогом, мол, хозяйствуй, невестушка, а я мешаться под ногами у тебя не буду. Дождь, не дождь, но каждый день Борис с женой и сыном шли навещать бабушку, из-за чего и распорядок их строился в привязке к дому и больнице.
Наконец, дня за три до отъезда небо смилостивилось и очистилось от туч. Борис с женой и сыном немедленно сделали вылазку на природу. И неудачно. Солнце почему-то было не очень жарким, слабо прогревало отсыревшую за неделю землю и остывшую в озёрах воду. Искупаться не удалось, а к тому же во влажном воздухе тучами роились комары, затерзавшие Стаса.
Антикомарином мать смазала его щадяще из-за сильных диатезных высыпаний на нежной коже, чем гнусь и воспользовалась, набросившись на сладкого московского мальчика. Он долго терпел, отгоняя от себя это кровососущее полчище, надеясь возместить страдания интересными картинами, дотоле им невиданными. В первый день по приезду он хоть и успел познакомиться с этим вампирным племенем, но слишком коротко тогда был он в его власти. Пока грибы собирали, было не до комариных укусов, а потом у озера, где они придумывали, как достать желтые кувшинки, на чистом ветреном месте гнуса вообще не было. А вот когда отец повёл семейство далеко в лес, однообразно колючий и невесёлый, комары злорадно и набросились на слабо защищённого городского гостя.
Сбежав из леса, пошли экскурсией на завод. А завод, оказалось, не работал: стоял на полной реконструкции. Строился новый лесопильный цех, из старого демонтировалось отработавшее своё оборудование и станки. Редкий люд, встречавшийся им, рассказал, что в новом цехе всё будет новое и чуть ли не полностью автоматизированное. К зиме должны начать работать, а пока же все силы брошены на капитальную зачистку берегов от обсохших там после половодья брёвен. И многих в связи с этим отправили в отпуска. Порадовавшись, что завод осовременивается, Борис, тем не менее, огорчился: окунуться в юность с рабочей стороны не получилось.
А на следующее утро, когда солнце разогналось и дало понять, что день будет жарким, в гости к Борису пришли три друга: Пашка Трёхфамильный, Серьга Кашинцев и Мишка Четверухин и велели быстро собираться.
- Поедем кататься по реке, покупаемся на песках, рыбу поудим. У нас уже всё на мази, за тобой, - Мишка, главный организатор затеи, щёлкнул пальцем по горлу, - возьми пару-тройку пузырей. Езжай сейчас с Серьгой в сельпо, я - пары на катере поднимать, а твоих Пашка подвезёт к причалу: катер уже там. С нами будут ещё Мандрак и братья Старухины: Лола и Костя. Жене скажи, чтоб только купальник одела, а из жратвы ничего не надо: у нас всё есть. Ну, по коням.
И сел первым на свой мотороллер. Борис, забежав в дом, где всё ещё завтракали Анна и сын, велел быстро собираться на купание и выходить за ворота, где их поджидает уже катавший Стаса дядя Паша. Сам же он подъедет туда же, куда их привезут, на мотоцикле дяди Серёжи.
Для Стаса впечатлений, конечно, было море. В "Заре" он сидел как в салоне автобуса, ограниченный в обзоре, а на катере можно было не только выйти на палубу, но и вертеть головой во все стороны и даже заглядывать за борт, ловить дуновение ветра, слушать плеск волн. Главное же - дядя Паша дал подержаться за штурвал и порулить катером. А потом причалили к песчаной косе, и пошли босиком к месту купания по необычайно мягкому, даже ласковому песку, обжигавшему ступни. И волны так лениво накатывали на этот песок, смешно облизывая его, как вчерашняя корова тёти Лиды свой нос. Стас сделал вид, что споткнулся, упал на эту песчаную прелесть и, смеясь, покатился к воде.
Жаль, что купаться ему не довелось. Мать, первой опробовавшая воду, сочла, что она холодна для ребёнка и разрешила лишь чуть-чуть окунуться, тут же выгнав из воды и обтерев досуха. Так и сидели они на тёплом песке в обнимку с матерью, пока дяди купались, играя, как дети, в догоняшки. Обидно было, что чаще всего водить приходилось папке. И в сравнении с другими дядями он выглядел каким-то бледным, не так загорелым.
- Да, Акиндиныч, - ностальгически вздохнул Борис, когда рассказывал мне это, - благодарности моей друзьям, устроившим мне такой приём, нет предела, и умирать буду, прослезюсь над воспоминаниями этой картины. В ней же заключена оценка окружающими моей значимости. И мне стыдно, что я более ничем не подкрепляю эту оценку. И как же был удивлён в свой последний, прошлогодний визит на родину, что она не снизилась. Я-то думал, что авансы выбрал до отрицательных, негативных значений, а земляки были всё также ко мне благосклонны. Прости, слёзы душат.
И он, оставив меня на посту, ушёл покурить на крыльцо в одиночестве.
Вторично Борис с семьёй навестил свою родину три года спустя. И опять небо было слёзно, и даже более неприветливо и сурово. Выдержали тупое сидение в избе матери только неделю, а тут ещё пришло сообщение из Москвы, что у тёщи случился диабетический криз, и они отправились обратно. В третий раз поехали ещё два года спустя, когда мать Бориса, продав дом в Копыловке, перебралась в райцентр, где Славка будто бы взялся за ум и даже женился.
И погода тогда стояла, да угораздило Стасу погулять по городу с дядей Славой, выпить там какой-то газировки, от которой у него на коже высыпала столь сильная сыпь, что положили в больницу в инфекционное отделение. И все две недели отпуска просидели в Колпашево: родители - у матери на "Шанхае", а сын - в больнице, куда их не допускали.
Борис так мне высказался по этому поводу.
- Земляки земляками, но родина, получается, была обижена на меня, коль так неприветливо встречала. Вот и думай после этого, что сиё понятие - вещь неодушевлённая. Ещё - как одушевлена, коли твоя душа лишается покоя от таковой немилости. Потому, быть может, я так живо и отреагировал на политические события, всколыхнувшие страну как раз на ту пору.
И только в третий приезд Борис встретился с младшим братом, который рассказал, как он жил все эти годы. После выезда из Новосибирска по настоянию Бориса Ярослав года три жил в Копыловке, работая на каждом месте не более полугода, изгоняясь отовсюду за пьянку. Вначале шоферил на автопогрузчике, отвозя готовую продукцию от цеха на место её складирования, потом за опрокидывание в подпитии пачки шпал на трансформаторную будку, приведшее к обесточиванию проходной завода с телефонным коммутатором, был переведён в слесаря. Из слесарей - в кочегары котельной при клубе. Потом в посёлок на временный приют прибыла колонна геодезической изыскательной партии, в которой отыскалась шоферская вакансия и для Ярослава.
Через год колонна перебазировалась в Куржино, а за нею и Ярослав, воспользовавшись родственными связями с тамошним директором школы. Семён Яковлевич ради прощения своих давних грехов перед Вихрасовыми ублажал внучатого племянника к неудовольствию своей жены и его тётки. После этого Ярослав отзывался о двоюродном деде как о прекрасном человеке, с которым можно поговорить на всякие темы, который может выслушать и понять тебя, как никто другой.
Например, он был единственным из всех, кто отнёсся с пониманием к происшествию, приведшему к тому, что Ярослав утопил в болоте вверенный ему мощный ЗИЛ. После этого у него отобрали водительские права и даже завели дело. Добиваясь правды, младший брат Бориса временно перебрался в райцентр, где находилось управление изыскательной партии. Добился же лишь увольнения по злостной статье, с которой его нигде больше не взяли бы на приличную работу.
Повезло: в речпорту случайно встретился с Венькой Баженовым из Озёрного. Тот, оказывается, уже какой-никакой, а начальник. Вениамин Ильич руководил коммунальным хозяйством этого речпорта. Устроил к себе пока печником, предоставив даже место в общежитии. А через полгода, к весне, походатайствовал перед отделом кадров, чтобы Ярослава зачислили в плавсостав рулевым на любое судно. Отрабатывал репутацию хорошего работника как раз в то лето, когда Борис первый раз приезжал на родину. И именно в тот день, но утром его буксир отправлялся в плавание в Барнаул.
Закончилась навигация, а с нею - и трезвая жизнь. Пил всю зиму, не остановился и весной, когда надо было приступать к работе. В первом же рейде его сняли с буксира в Сургуте, где был задержан милицией и даже отсидел пятнадцать дней за хулиганство. И прожил там до осени, чуть ли не в качестве бича. К зиме всё-таки сумел добраться до Колпашево, и снова выручил Вениамин Ильич, взяв к себе истопником и, по совместительству, всё тем же печником. А весной Ярослав вновь попался милиции и был упечён ею на лечение в ЛТП на целых два года.
И опять не подгадал встретиться с братьями. Да, в то лето и Эдуард приезжал к матери, но с Борисом побыл вместе лишь один день, так как тому из-за тёщи пришлось срочно возвращаться в Москву.
- Эх, - вздыхая, добавил мне Борис, - кабы знал, что вижусь с Эдуардом последний раз, то рискнул бы отправить жену с сыном в Москву без меня. Лишь денёк мы с ним посидели у окна нашего, Стчего дома, глядя на непрерывный дождь и проговорив столько, сколько за все предыдущие годы, вместе взятые, не говорили. Хорошо хоть, я в тот раз был с фотоаппаратом, нафоткались, и матери потом отрадно было видеть нас вместе и с нею. И все мы там получились такие счастливые. Жаль только - без Эдуардова Стаса, который за шесть лет до этого погиб на тренировке.
Занимался велосипедным спортом, и на тренировочном пробеге по шоссе у него развязался шнурок на кедах и угодил в приводную цепь, отчего велосипед дёрнуло и бросило под встречный грузовик. Представь, что тот грузовик был с той же автобазы, где работал Эдуард. А брат мой тогда впервые лежал со своею болезнью (тромбофлебитом) в больнице. И рассказывает.
- Вышел на крылечко перед своим отделением покурить. Вижу, в ворота больницы въезжает "скорая" и - к хирургии. Выносят носилки с кем-то, закрытым полностью простынёй. Мне лихо сделалось отчего-то. Подумал - от курева: ведь не зря же врачи говорят, что мне курить нельзя ни в коем случае. Гашу беломорину, поднимаюсь, чтоб идти в свой корпус, а в этот момент из-под простыни на тех носилках свешивается рука, при виде которой у меня закружилась голова, и я упал, сломав свою правую руку. Повели меня в ту же хирургию гипсовать. Сделали снимок, велели подождать в приёмном отделении, где лицом к лицу встречаюсь с тренером Стаса. Тот - в обморок, а за ним, всё понявший без слов и вмиг, и я грохаюсь. Врачи с ума посходили, а когда привели нас в чувство, сами впали в прострацию: такого не бывает. В смысле, мол, что я сломал ту же руку, что и свисла с носилок, и сломал, получается, в тот момент, когда сердце сына перестало биться: в машине он был ещё жив.
- Вот так, Акиндиныч, - резюмировал Борис тот эпизод своей жизни, - как бы описатели судеб людских не напрягались, а не смогут придумать что-либо изощрённее жизни. Жизнь сама задаёт загадки, сама и подаёт отгадки, да такие, что оторопь берёт.
- Сама и слёзы, наверное, льёт, - добавил он четверть часа спустя. - А почему бы не подумать, что тот дождь был слезами жизни, оплакивающей сыновей моей матери? Да и она тогда же оплакивалась: ведь не каждой матери доводится переживать двоих своих сыновей. Тут всё наложилось друг на друга, и полгода спустя, отразилось в стихотворении. Да, я заметил, что в особо рефлексивные минуты у меня сами собой сочиняются стихи, и к Перестройке я подошёл в таком вот лирическом самоощущении, толчок которому был дан той дождливой погодой.
Нудит унылая капель:
Не камень, сердце точит,
Мол, жизнь - пустая канитель,
Без лишних многоточий ...
Но малодушия сестра,
Надежда, хитро шепчет:
Начни по новой всё с утра,
И жизнь пойдёт покрепче.
Увы, ещё одна весна
Капелью отстучала,
А я, зевая после сна,
Не верю уж в начало.
За год до третьего визита Бориса на родину Ярослав, отбыв свой срок в профилактории, вернулся в Колпашево и на свою последнюю работу печником. Пить перестал, и это поспособствовало тому, что довольно скоро женился на поварихе речпорта. Борис порадовался за брата, когда мать в письме описала ему о хороших изменениях в жизни Ярослава, и удивился, что тому очень быстро удалось расположить к себе раскрасавицу (по словам матери - первую из всего района), хоть и имевшую двоих сыновей двойняшек, которым на ту пору было уже лет по двенадцать. Мать на радостях быстро продала свой дом в посёлке, и переехала жить в райцентр, где нашла за бесценок хибарку в "Шанхае".
Каково же было удивление Бориса, когда брат представил его своей жене.
- Наталья, моя бСльшая половина.
Это дополнение к имени, шутливо подчёркивающие действительно необъятные габариты жены брата, подсказало, кто она, а при случайной встрече Борис никогда бы не узнал её. При этом Наталья уж слишком весело и хитро улыбалась, что заставило спросить, даже не пряча недоумения.
- Наталья, Блинова?
- Теперь - Вихрасова!
- Неисповедимы пути Господни. - Только и вымолвил Борис.
- Прикинь, - вставил Ярослав, - сойтись нам помогли дядя Семён с тётей Лидой! Я месяца два накручиваю круги вокруг Натальи, поскольку никак не узнал её, а она мне всё про сыновей своих, с намёком, мол, на что рыпаешься, парень. А тут Непомнящие вернулись из Киргизии, определились жить в Тогуре. Пришли они однажды в порт получать контейнер со своим багажом. Дело затянулось до обеда, ну и пришли мы с ними покушать в столовую, сидим, обедаем, разговариваем. Смотрю Наталья из-за стойки подманивает меня. Подхожу, осклабился: лёд тронулся. А она так злобно.
- Ты их знаешь?
- Да, - говорю, - это дядя и тётка мои.
- Тогда забудь ко мне дорогу, - бросает она мне и ещё - злее. Да вдруг как рассмеётся. Я опешил, а она остановиться не может. Наконец-то разъясняет.
- А ты никак второй Вихрасов?
- Какой - второй?
- Ну, первого, кто ко мне подплывал, звали Борисом.
- Славку я, - смеясь, вставила слово и Наталья, - тоже не признавала. Не он один тут ко мне клеился, и что, мне каждого надо было расспрашивать, кто он да откуда? Не отшивала его сразу и бесповоротно потому, что приглядывалась: парень смазливый, с чапайскими усами, а на переносице индусская родинка, которой раньше не помнила. Ну, худющий, хромой, и что с того? Зато - всегда трезвый, скромный, весёлый, не матерится. А тут вдруг поняла: кто передо мной, и это показалось таким забавным.
- Прикинь, - снова взял слово Ярослав, - Наталья теперь помирилась с Непомнящими, и на похоронах дяди Семёна мы были вместе с ней.
- Давно умер?
- Да почти сразу после того случая в столовой. Когда привезли контейнер, он потаскал из него барахло в дом, а сердце и взбрыкнуло. Вначале было оправился, но через месяц инфаркт повторно вдарил, и окончательно. Зато мать теперь тоже помирилась с тётей Лидой. Из-за неё-то в основном и надумала переехать сюда.
- Ради этого, получается, они и вернулись? - спросил Борис.
- Э-э, дядя был не дурак, сразу смикитил, куда нынешние ветры дуют. Так и сказал, когда там, в республиках этих, учинились бойни: сначала в Казахстане, а потом - в Оше.
- Через год-два, - говорит, - оттуда все нагишом побегут, если их не вынесут вперёд ногами.
Хорошо продал дом, оставленный ему сыном и сватом, и загодя свалил, купив приличную усадьбу в Тогуре рядом с церковью.
- А его сын тоже куда-то уехал?
- О! В Германию. Борька-то женился на немочке, отец которой баптист, и не простой, а какой-то там пресвитер. В общем, тесть Бориса с хорошим таким ветром в голове, потому и понёсся дальше, вообще из Союза. А что? Если есть такая возможность, то почему бы ею не воспользоваться? И, прикинь, посылаем им телеграмму о смерти дяди Семёна, и в ответ получаем другую, что они приехать не могут в связи с похоронами "фатера", то есть, тестя Бориса, который, получается, ему стал дороже родного.
- Так и не приехал?
- Прислал письмо матери, что приедет в двадцатых числах августа, то есть аккурат к тому времени, когда ты отсюда уедешь.
По возвращении в Москву Борис пошёл устраиваться в ближайший таксопарк, от которого его и послали на полугодичные курсы водителей. Думал, что он будет, чуть ли не единственным, кто в его возрасте надумал получить эту новую профессию, но ошибся: таковых набралась половина. Зиму отучившись, весной приступил к работе. Главная трудность для новичков этого дела - знание города, а Борису, проработавшему экспедитором восемь лет, город был знаком достаточно, чтобы не испытывать здесь проблем.
Проблемы были в другом. Машина досталась после запредельного пробега, развалина, грязная, и половину рабочего времени он простаивал в ремзоне. В курс подробностей работы Борис меня не вводил, считая, что они не заслуживают внимания. Сказал только, что не ловчил, не левачил, возил всех подряд, куда захотят, числился так называемым "подметальщиком" тротуаров.
Полгода работал один, без сменщика, по восемь часов шесть дней в неделю. Уставал страшенно, но зато лучше стал разбираться в людях и понял, какими сложными они могут быть. Столкнулся с ещё одной особенностью этого шоферского люда, которой не было у водителей грузовых машин. Последние более прямолинейны и характером и привычками, а у большинства таксистов важнее уклончивость в суждениях, в разговорах, на первый план выступают коммерческие интересы. Они лучше разбираются в установленных порядках в стране и в мире, но своё отношение к этим порядкам вам не раскроют. Дадут понять, что одобряют вас или не очень, но не больше того. Есть, конечно, и такие, как подвозивший Бориса с семьёй в аэропорт, но их - единицы.
- Почему? - за меня спросил Борис, и сам же ответил. - Рисково раскрываться: можешь потерять на оплате за проезд. Даже одобривший твои суждения или разделяющий твои взгляды расплатится строго по счётчику. Дабы, мол, не оскорбить "интеллигентного" водителя "холопскими" чаевыми. Те же пассажиры, которых ты разозлил разговором на "гнилые" темы, ещё и сдачу потребуют. Поэтому мой расчёт найти единомышленников потерпел фиаско и даже вошёл в конфликт с профессиональным ростом. Что это значит? То, что я рисковал вечно ездить на плохих машинах.
- А что ты имел в виду, когда таксистам противопоставлял рабочих водителей?
- То, что они прямодушны, и если сглупил в чём, то прямо так и скажут: дурак, вы, батенька. И не стесняются спорить с тобой. На это я обратил внимание, когда заметил, что ни в одном такси не было фотографий Сталина, тогда как в каждой второй грузовой на иконостасе выделялся сей усач. Ни один таксист не открылся мне в своём отношении к этому "отцу народов", а рабочие, не стесняясь, несли полную чушь, но - с запалом, с гордыней, словно он их личный папа. Те же, у кого фотопортрета не было, высказывали мнение об этом злодее на удивление созвучное с твоим представлением. Если же видели единомышленника, то раскрывались до последнего родимого пятнышка.
- А в парке как относились к тебе? Сторонились, поди?
- Представь: уважали, и очень даже. Сам удивляюсь, чем я их взял, но со всеми был дружен, всеми уважаем. Сам бы и хотел понять: как мне это удавалось. Но скажу честно - не знаю. Наверное, за то они меня ценили, что никого из них я понапрасну не осуждал. Бывали случаи, когда приходилось кому-нибудь в сердцах высказать, что он поступил некрасиво или глупо, но не переносил эту оценку на характер, на качества. Ну, например, запомнился такой случай.
Первого апреля, взяв где-то в Солнцеве в свою колымагу двух женщин примерно его возраста, Борис вначале поздравил их с праздником. Те удивились - с каким? Он ответил, что перепутал очерёдность, мол, в этот день сначала разыгрывают, а потом уж поздравляют. Дамы рассмеялись и потребовали розыгрыша. Им за него ответила машина, чихнув двигателем и задёргавшись на ходу. Шутка привела пассажирок в восторг, но на всякий случай они попросили не доводить дело до аварии. Борис извинился, и сказал, что это не он так шутит, а старая дура-машина. На душе у него заскребло, но виду дамам не показал.
Покопавшись в карбюраторе, повёз дальше. Вроде поехали, но он чувствовал, что автомобиль капризничает. Перед концом заявленного маршрута, в течение которого Борис больше прислушивался к работе двигателя, чем к болтовне развеселившихся пассажирок, машина задёргалась вновь. Остановившись у метро "Беляево", он кисло распрощался с продолжавшими хохотать женщинами, хотя они отметили, что ещё никогда не встречали такого весёлого таксиста, и принялся за починку двигателя. Пока чинил, бегая от открытого капота к открытому багажнику то за одним инструментом, то за другим, в салон погрузилась дородная дама в годах и с двумя огромными сумками.
- Извините, машина идёт в парк, - на ходу бросил Борис, попутно выставив на ветровое стекло табличку "В парк".
- Мне, пожалуйста, в Ясенево, - как будто не расслышала дама, объявляя своё направление.
- Я еду в парк.
- А зачем же остановились?
- Высаживал здесь пассажиров, которых довёз сюда с горем пополам.
- Ну, и меня довезёшь. - Сменила тональность и высоту голоса женщина.
- Починю, отвезу, но - через парк. Желаете?
- Желаю. - С вызовом заявила упрямая.
- Тогда ждите: подрегулирую карбюратор, чтоб хотя бы до парка добраться, и поедем. Но это вам в копеечку влетит.
- Не влетит: не первый год замужем.
- Ой, мадам, не портите настроение ни себе не другим, возьмите другую машину. Хотите, я помогу вам?
- Не надо мне помогать: я поеду на этой. А чтобы не хитрил, я спишу твои данные.
И непонятная пассажирка принялась списывать с водительской визитки в свою записную книжку информацию: фамилию, имя, отчество водителя, номер парка и машины, телефон и адрес администрации. Борис, махнув рукой на неё и в сторону проезжей части, поймал другое такси, как будто то только этого и ждало. Этот другой таксист был крайне удивлён, когда пассажирка не просто заартачилась, а наорала на него, чтоб он ехал своей дорогой и не совал нос, куда его не просят.
Борис пожал плечами и занялся ремонтом. Машина тоже осерчала и перестала даже заводиться. Наконец-то чихнула вновь и заурчала недовольно. Борис вернулся к ловле очередного собрата, которые вдруг куда-то все запропастились, словно сговорившись уступить эту сварливую бабу частным извозчикам. Те и рады стараться, ныряя под отчаянно вскинутую Борисову руку чуть ли не из третьего ряда. Сообразив, что так он скорее спровоцирует аварию, чем расстанется с непонятно упёршейся дамой, попробовал ещё раз уговорить её.
- Езжайте на метро, а сумки я привезу бесплатно, когда отремонтируюсь.
- Ещё чего! Если сломана машина, нечего было выезжать на линию.
- А на линии она сломаться не может? - вопросом ответил Борис, про себя удивившись, что даме знакомо такое выражение, как "выезд на линию". Удивился, но особого значения не придал.
И напрасно: через три недели всё прояснилось. Он удивился, когда к нему с заговорщицким видом подошёл парторг колонны, мол, пойдём, поговорим.
- На тебя телега в отдел кадров пришла.
- Какая телега?
- На, читай.
А там было такое нарисовано! Пассажирка жаловалась руководству парка, мол, ваши водители совсем обнаглели, готовы шкуру с заслуженных пенсионеров содрать. Мало того, что обхамят, обматерят, так ещё нервы истреплют, нарочно испачкав свои руки, испортят дорогие вещи, купленные на последние сбережения. А какие артисты, ловкачи: сделают так, как будто машина сломалась и потому едет, дёргаясь на ходу и виляя из стороны в сторону. А потом, чтоб под конец всем мытарствам ещё и морально унизить, могут обозвать мою плату за проезд нищенской подачкой, в которой они, таксисты-воротилы, не нуждаются, мол, чай, не на паперти хлеб свой добывают.
- Прочёл? Было дело? - спросил парторг, по совместительству такой же водитель, и протянул руку, чтоб забрать письмо.
- Постой, а письмо по почте пришло, или это запоздалый первоапрельский розыгрыш?
- Ты, что? На полном серьёзе, - ответил парторг, выуживая из нагрудного кармана пиджака конверт. - Вот одна печать, вот другая, а это отметка отдела кадров. Тонька свой человек, дала мне письмо под честное слово, но сам знаешь, замять такое дело денег стоит.
- И сколько?
- Полкуска.
- Сколько? Чего уж мелочиться: давай кусок и разойдёмся. - Борис вложил сочинение дамы в конверт и всё это начал убирать в свой карман.
- Да, ну, полкуска хватит: свои люди, сочтёмся. Только письмо всё равно надо вернуть.
- Гоша, ты не понял. Не я тебе должен полкуска, а ты мне кусок. Письмо же пойдёт к следователю и будет им пришито к обвинительному делу.
- К какому делу?
- Какое заведут по моему иску за поклёп. Сколько у этой бабы будет свидетелей по делу? Ни одного, а у меня - все, кто меня знает, и все они хором хоть под расстрелом покажут, что ни разу не слышали от меня матерного слова. Вот ты Гоша, хоть раз слышал? И тоже пойдёшь в свидетели. А Тоньке передай, чтоб отписала той стерве: суши сухари. Усёк? Но я добрый, позволю тебе легко отделаться, наврёшь Тоньке, что письмо потерял, для достоверности расцелуешь её.
И с этими словами Борис порвал письмо на мелкие кусочки. На Гошу было жалко смотреть. Вечером того же дня единственный друг по парку и тёзка, Борис Поляков, смеясь, рассказал, что слышал, как парторг жаловался механику колонны.
- Давно я ждал, когда он с тобой сыграет в такую карту, и мне было интересно, на какую сумму он тебя раскрутит.
- Ты о чём?
- О том, что я и ещё тройка водителей из нашего парка знают, что эта дама - Гошина жена, и они регулярно этим промышляют. А мы, знающие, ставим, на какую сумму он разведёт следующего бедолагу. Выигрывает угадавший.
- Борь! - С укоризной произнёс новичок, если можно его таковым считать после двух лет работы. - Это же, по меньшей мере, не честно!
- Это, друже, жизнь: не верь, не бойся, не проси. А с меня, между прочим, причитается: я ставил на тебя и на зеро, а отсюда - три куска мои.
- Обалдеть! - Не нашёлся, как отреагировать на услышанное, наш герой.
- Но не это главное. Ещё тогда закралось подозрение о какой-то искусственности увлечения народа Сталиным. И работа в такси, где я имел возможность общаться со всеми слоями населения, утвердила меня в мысли об инспирации этой любви к тирану. Да народ устал от безобразий, творимых руководителями страны, но чтобы этот народ стал мазохистом? Такая мысль не выдерживала никакой критики. Почему, не попробовать устранить безобразия теми методами, какие применила в Польше "Солидарность"? Да, устранили эту "Солидарность", но и то потому только, что в противном случае дальнейшее сопротивление польской общественности могло привести к оккупации страны столь ужасно могучим соседом. А если у этого соседа появится своя "Солидарность"?
И тут-то меня осенило! Портреты-то стали популярны у шоферов именно в пору успехов польской общественности! Чтобы у рабочего люда нашей страны не возникло мысли о заимствовании у соседа методов борьбы с безобразиями, ему и подсунули усатое фуфло с рефреном, что ОНО - единственное, кто может установить порядок. И народ скушал, предвкушая как этот новый людоед начнёт заново кромсать хапуг, жлобов и врагов счастья народного. И, заметь, как-то вдруг сошлось, что Брежнева сменил именно Андропов, самый способный на такие "подвиги".
Почему Сталин показался милее и надёжнее, чем собственные силы, на которые опирались "солидаристы"? А потому, что была принята на веру дезинформация, будто бы Валенса, Михник и прочие идеаторы польского протестного движения продались западным, вражеским спецслужбам. Наших граждан пугала мысль, что если у нас и появится такой же общественный лидер, то он тут же будет куплен всемогущим ЦРУ, а страна вслед за ним начнёт плясать под американскую дуду. Народ рассуждает незамысловато: "Ну, уж дудки! Лучше свой, доморощенный выправитель порядков, и, лучше бы такой, кто на суд и расправу скор, кто не будет миндальничать, не даст улизнуть негодяям. Да никакой другой фигуры лучше Сталина для такого "святого" дела не придумаешь!"
Вот так, Юрок, люди наши и проглотили наживку. Да, дорогой мой Акиндиныч, это была лишь замАнка, а добыча, которую с её помощью собирались выудить из мутной истории лихие заправилы из конторы очень глубокого бурения, равнялась богатствам всей нашей Родины. Разве мы с тобой могли видеть истинное состояние хозяйства страны? Разве мы с тобой знали об уровне и стиле жизни за бугром? Разве мы могли судить о тенденциях развития всего мира? От нас всё держалось втайне, дабы мы с тобой не могли потребовать от руководителей страны, чтобы они не мешали нам самим хозяйствовать, чтобы они планировали не фуфлястое будущее, а истинные, современные направления производственных мощностей и технологий, чтобы сменился стиль жизни и наших с тобой жизненных притязаний. Всё держалось от нас в тайне и потому ещё, что они, я имею в виду в первую очередь ту же КГБ, уже давно увидели полный крах коммунистического стиля жизни. Увидели и уже задумали, куда и как повернуть развитие страны, ход её исторических событий. Дабы мы с тобой не смогли сориентироваться, сорганизоваться помешать им, не дать разворовывать страну, они нас до последнего держали в потёмках да стравливали друг с другом, всучив малодумающей, маргинальной публике идеологическое забрало в форме портрета Сталина. И в итоге, сделали из государства клиническую больницу.
И пока мы дрались друг с другом, откуда-то появились людишки, никому дотоле неизвестные, и получили право на проведение шоковых терапий, на ваучеризацию и прочее. Я внимательно наблюдал за ходом девятнадцатой партийной конференции и помню, какое впечатление на меня произвёл Ельцын. Как он юлил, просил прощения, рассыпал реверансы, злился, что формальный лидер правящей партии сам не понимает, на что покусился. Тогда я не понимал, чем мне был отвратителен этот Ельцын, но сейчас скажу: он чуял, что может запороть всё дело, начатое шайкой борзых глубокобурящих.
Да, да, Юрок, Горбачёв в этой игре был джокером, такой же слепой фигурой, как и весь наш народ, включая и Сахарова. Оба эти наши лидера играли честно, тогда, как правила той игры были совсем другие. Ах, как я тогда приставал к Клинкевичу: расстанься с партийным билетом, и люди оценят этот шаг, пойдут за тобой, а не на поводу у закулисных кукловодов. Если, говорю ему, не чувствуешь за собой лидерских качеств, то подашь этим демаршем пример фактическому лидеру страны, и он выйдет из опасного положения: ведь его сегодняшнее сидение на двух стульях чревато провалом. Горбачёв будет тебе безмерно благодарен, что ты освободишь его от необходимости первым расстаться с партией. Вот увидишь, вторым, кто сдаст партбилет, будет президент, и страна будет спасена.
Тщетно, не оратор я, а лишь мечтатель. Сергей не понял сути моего предложения и предпочёл согласиться на то, чтобы лидером демократически настроенных слоёв стал Ельцын, этот "страдалец" от партии, являвшийся ставленником шарамыжников. И народ, брошенный в волны свободы, поверил интеллигентам, не увидевшим кого им подсовывают в качестве первого Избранника.
- Впрочем, я отвлёкся, - сам себя остановил Борис, - или увлёкся и убежал далеко вперёд. Поэтому вернёмся в таксопарк.
После того случая с парторгом колонны прошла всего неделя, как до общественности дошла весть о Чернобыльской трагедии. Времени, чтоб обдумать стратегию действий, да хотя бы набросать черновик плана у меня в ту пору почему-то не оказалось, а хотелось начать немедленно, быстро и жёстко. На мягкие, обходительные подходы нервов уже не было: все сгорели от переживания трагедии этой электростанции. Больше всего возмутило промедление с объявлением о случившемся. Вчера глава страны обнародовал эпоху гласности, а сегодня, когда он своим примером мог бы показать, что это за штука такая - "гласность", он не только не торопится показать этот пример, а наоборот, делает всё, чтобы у нас и дальше играли в молчанку. И я "взорвался" вслед за Чернобылем.
Кстати, у Горбачёва здесь был изумительный шанс разобраться с партийной братией, и провести строжайшую зачистку всех чиновных рядов, мол, засекречивание общественно значимых событий и происшествий умаляет не только человеческие ценности, но и достоинство страны, нации, партии, наконец. Почистив ряды немедленно, потом можно было бы повторно перетряхнуть их, например, после визита Руста, и к моменту создания поста Президента СССР снять с себя полномочия главы партии, что ни у кого бы не вызвало возражений, а народ бы стал носить его на руках, а не поносить почём зря. Увы, увы, я уж как-то говорил тебе, Акиндиныч, что мы живём в стране перманентно неиспользуемых возможностей. Судьба неустанно шлёт нам шансы, а мы их регулярно профукиваем.
Опять же, это сейчас так всё понимаю, а тогда всё делал импульсивно, под порывом чувств. Возмутившись реакцией правительства на Чернобыль, сказал себе.
- Заболтать хотите хорошее дело по имени "Перестройка"? Не дам!
И надумал создать общественное движение оппозиционное официозу под названием "Общество в поддержку Перестройки", в задачу которого входили бы: смена целей объявленного сверху реформирования страны, обнародование тех проблемных пунктов государства, о которых замалчивала партия.
Как начать это дело? Нашёл, что не помешало бы обсудить его с авторитетными лицами. А где и как мне добраться хотя бы до одного из них, чтобы это обсуждение осталось достоянием только нас двоих? Писать тезисы к своей идее и куда-то их отправлять почтой, мне показалось делом рискованным. И я пошёл уже испытанным путём: через адресный стол, выбрав по выступлениям на последнем съезде писателей самое самостоятельно думающее лицо.
Дважды наведавшись к нему по полученному адресу, не застал его дома, но взял у домочадцев номер телефона, чтобы обговорить удобное ему время встречи. А он стал по телефону выяснять о цели моего визита, уверяя, что нет необходимости встречаться. Раз так, выложил всё напрямую. В ответ получил дежурное, мол, если каждый из нас будет честно выполнять своё дело, то это и будет самым весомым вкладом в решение задач Перестройки.
Наивный же я: маститый писатель просто испугался, сочтя меня либо за мошенника или авантюриста, либо за сотрудника Конторы, которому было поручено проверить "на вшивость" смелого выступальщика на съезде. Как ни пытался, но не добился ни аудиенции, ни искренней беседы хотя бы по телефону. Я ему даже новый стих свой прочитал. Поскольку этот стих позже я переработал, то запомнил только первую строфу той редакции.
Едва апрель сквозь пыль и хлад
Проник лучом в последнюю хрущобу,
Как словно из-под солнца град,
На шар земной обрушился Чернобыль.
И на это у него была нулевая реакция. Лет пять спустя я переделал этот стих и прочитал его знаменитому барду-диссиденту Петру Старчаку, и как же красиво он завидовал найденной мной рифме, как восхищался неподдельно форме стиха, и великодушно объявил, что пометит меня в записной книжке как поэта. Я скромно не возражал, хотя и признался, что мне самому лучше нравится первый вариант, который не просто запамятовал, но и потерял черновик. В общем, суди сам.
О пташке беспечной замолвлю я слово
Неряшливое облако, беременное смыслом,
Неведомым и гиблым, над скворешником зависло.
Скворчуге померещилась полезная водица -
Ведь пташке невдомёк, чем может туча разродиться.
В скворешниках нет радио, какое нам в хрущобах
Уже открыло тайну града с именем Чернобыль.
И я сдался, извинился за беспокойство и повесил трубку.
Умная мысля приходит опосля, как говорится. Десять лет спустя, прочтя новый сатирический опус Войновича, я отшлёпал себя: ну, что мне стоило действовать авантюрно и брякнуть тому писателю прямо, ну, или тихо намекнуть, что организацию этого общества инициировал сам Горбачёв, и он же посоветовал обратиться к вам, Александр Михайлович. Мы с вами организуем это общество, но тайно, не опираясь на столь высокого инициатора. И дело бы завертелось, ибо "глубокие" органы, "прознав" откуда ветер дует, пока разберутся, что к чему, передерутся внутри себя, выворачивая всю свою подноготную изнанку. И на фоне организующегося вокруг "Общества" народа те, кто во все времена властвовал, разделяя всех, сами расколются подчистую, освободив место новой власти, демократической в полном смысле этого понятия.
- Ты - в роли авантюриста? - усомнился я, приняв этот пассаж всерьёз.
- Шучу, конечно. У авантюристов снижен порог ответственности, и они настроены на регулярное враньё, а мне один раз соврать и то не удаётся: получается шутка, видимая за версту. И потому подошёл к делу серьёзно. Действовал сверхосторожно, мелкими шажками: из десяти тысяч перевезённых мной пассажиров, разговоры на политические темы затевал разве что с тысячей, а из этой тысячи продуктивные, целенаправленные беседы провёл едва ли с сотней, половина которых либо не дала свои координаты для связи, либо не имела их. И только две дюжины активно мыслящих граждан согласились быть моим соратниками. Но только я надумал собрать этих соратников и начать деятельность "Общества", как тут всё началось само собой. И стало поздно обмозговывать стратегию, настала пора действовать. Я-то думал - у меня впереди годы и годы работы, а оно всё скомкалось в какие-то три-четыре года, сам же я очутился хоть и не арьергарде, но - в серёдке гущи самой разношёрстной братии.
Ух, какая интересная жизнь началась! Но, помнишь мою поэмку? А обратил внимание, что там все исторические метаморфозы случались после восторгов? Я не ставил себе целью так отобразить историю, оно само так вышло. И на этот раз - за восторгом последовала ерунда. Но вначале о восторгах.
276
То же самое, что сейчас - бомж, но расшифровывалось как "бывший интеллигентный человек". (стр. 262)
Лечебно-трудовой профилакторий, куда власти определяли, якобы, на лечение от алкоголизма и наркомании. В действительности же, просто подчищали общество, уставшее от этих людей, а заодно получали дармовую рабочую силу. (стр. 262)