- Знаешь, Борь, - выразил я естественное своё сомнение, - если я правильно понял твои слова, но возвращение к той религиозной строгости, какой и ныне следуют, например, староверы, меня немного настораживает. А без этой строгости того истинного возвращения к твоему Отчему дому может и не получиться.
- Стоп! - Вдруг прервал меня напарник, к чему-то прислушиваясь.
Бросил меня одного на крыльце, где мы курили, и побежал внутрь поликлиники. Я - за ним, а он привёл меня в нашу комнату отдыха и прибавил звук в телевизоре. Что изображал экран, я не видел, поскольку антенный приём был отвратителен, но звук шёл чистый и берущий за душу. Владимир Кузьмин исполнял "Чистые Пруды". Я был потрясён: у Бориса ручьём бежали слёзы. Когда мелодия отзвучала, он прокомментировал свою реакцию.
- У меня есть друг юности Виталий Федукин, который мечтал стать эстрадным исполнителем, но не сложилось: сам знаешь, где наша родина. Но голос у него - от Бога: что-то сродни этому Кузьмину, что-то - Талькову. Мог бы быть их дублёром, причём не только голосом и тембром, но и внешне, ибо представь себе Талькова рыжеватым, и получишь Федукина. И в третий мой приезд на родину с семьёй Виталик персонально для меня исполнял песни то одного своего кумира, то другого, а я раскис, но одновременно готов был повести за собой народ на штурм Бастилии: столько энергии он во мне всколыхнул. И представь моё самочувствие, когда после убийства Талькова Вардомиц сожалеючи пересказывал мне, как этот бард юнцом приходил к нему с просьбой о финансовой помощи в постановке и продвижении "Русского реквиема". С тех пор Кузьмина и Талькова я слушаю через воспоминание Виталика Федукина, и всё звучит для меня как реквием по моей молодости: их исполнение стало для меня плачем по юности, которая тогда заканчивалась. Так, что - прости мою слабость.
- Понимаю твои опасения, - вернулся Борис через полчаса к прерванному разговору, - они продиктованы отголосками средневековой инквизиции и других мракобесных перехлёстов. Кстати, как отдалены от нас эти перехлёсты, а мы всё их изжить не можем, а что же говорить о сталинских перегибах? И то и другое есть проявление Христова предупреждения, что без цельного приятия Его учения нас ждут не мир, а война. Идеологические рвения чреваты мракобесием и кровью, но надеюсь, что ныне информационное поле не так зажато, и общество найдёт способы его очищения от идиотских мин, а мы все увидим, в каком направлении желательно двигаться.
- Ты пробовал это обсудить с теми соратниками по политической деятельности, которые когда-то тебя окружали?
- Тогда я ещё не был готов даже поднимать такие вопросы, а уж решать...
- А сложно того же Вардомица сейчас попросить тебя выслушать?
- Юр, сейчас есть Интернет, есть сайты, где эти темы обсуждаются. Но я же тебе говорил, что сейчас у каждого своя правда, и никому нет дела до правды его соседа. Не пришёл ещё час: вот когда каждого, как меня в своё время, клюнет вьюрок в темечко, тогда и почешут люди затылки.
- А поздно не будет?
- Бог не допустит.
- Знаешь, Борь, удивляюсь я тебе. Ведь знаешь же поговорку: на Бога надейся, да сам не плошай. Надоест Богу смотреть на наши безобразия, плюнет на нас, а то и подтолкнёт под самоуничтожение, мол, неладно как-то у него получилось с этим человечеством, создам-ка Я другое.
- Бог не Бульба, а ответственная Личность. Ответственнее самурая, который на месте Бульбы убил бы не Андрия, а себя на глазах у сына. Что, впрочем, Христос и сделал, взойдя на Голгофу. Да толку-то?
- Чувствую, устал ты, - недовольно пробурчал я, именно так поняв последние ответы Бориса на мои вопросы. А сейчас понял: это он мне давал время обдумать всё, что поведал в тот день.
На следующее дежурство мой черёд был придти попозже. А когда переоделся и вышел из нашей комнаты, то нигде не мог найти Бориса. Наконец, услышал его голос, увидел отвечавшего ему гардеробщика, а самого Бориса не замечал, пока не подошёл вплотную к раздевалке. Напарник чинил замок двери гардеробной, находящейся за вешалками в самом углу.
На улице стояло бабье лето, самое, что ни на есть, настоящее: тихое, солнечное и даже тёплое. Гардеробщику делать было нечего, и поэтому он мог долго, не отрываясь, разговаривать. А тема беседы, как потом мне разъяснил Борис, была для него животрепещущая. У бывшего инженера, проработавшего всю жизнь на производстве рентгеновских аппаратов, к семидесяти годам возникла лейкемия, с которой он уже лет семь борется. И пока достаточно успешно, но в последний год болезнь стала брать верх.
- Это, - признался он Борису, - неизбежно, но гнетёт мысль о тех червях, о которых вы вчера так интересно рассуждали с Юрием.
Игорь Васильевич посетовал, что он атеист, и религиозные утешения вряд ли успокоят его душу, изнывающую от тоски близкого конца. Как Борис излагал ему своё видение этого конца, я не слышал, но видел, как буквально приободрился и залучился, засиял мужественный инженер. Улетучились былая мрачность, сетования на вечные проблемы с зубами и лимфатическими узлами под челюстями, жалобы на стоматологов, отсылающих его в центральную районную клинику. Сомнения инженера по поводу теории Бориса, как я понял потом, были вызваны всего лишь подкорковым желанием ещё и ещё раз услышать, что смерть не так страшна, ибо не она ставит точку, что она всего лишь переход из одного измерения бытия в другое. Игорь Васильевич не нашёл в этом утешении ничего, что бы претило его образованию, его прежним убеждениям.
- Представь, - делился со мной напарник своим впечатлением от разговора с гардеробщиком, - три года я с ним бок о бок проработал. И не знал, кем он был до прихода сюда. Не знал, каких убеждений придерживается, и даже немного чурался его, ибо темы своего общения с людьми он сводил к борьбе со своим заболеванием, что пришёл сюда работать ради поддержания себя в форме. И он во мне видел кого-то другого. В общем, Юрок, как далеко нам ещё до той диалогичности, ради которой Творец нас и создавал.
Гардеробщик попросил у Бориса отвёртку и пассатижи, чтобы починить замок. Сам вывинтил его из двери, разобрал, и счёл, что он уже не подлежит восстановлению. Борис пошёл глянуть своими глазами, согласился, но отчасти: если с другого замка, что давно лежал у нас в ящиках стола, снять пару деталей, то есть надежда реанимировать замок гардеробной. И приступил к реанимации, в ходе которой и завязалась беседа.
А завязалась она с сожаления Игоря Васильевича, что единственный мужчина стоматолог, которого все пациенты почему-то не любят, ушёл в отпуск как раз тогда, когда понадобились его руки. Мол, все другие врачи боятся приступать к гнойным дёснам Игоря Васильевича, а если и приступают, то только хуже делают, и всё через боль адскую. А Чапега справляется в два счёта, без боли и с такой уверенностью, что у Игоря Васильевича даже на душе легче становится.
- Ещё один штришок, - добавил Борис, пересказывая это мне, - что и я, много разглагольствующий о диалогичном Боге, не избавляюсь от всеобщей нашей отчуждённости друг от друга. Этот Чапега, конечно, малоприятен, но я за семь лет мог бы подметить в нём те черты, какие Игорь Васильевич обнаружил сразу. Нет, я предпочитал чураться его. Другие больше заслуживают, чтобы я их чурался, а Николай мне лично никакого повода для этого не давал. А вот - поди ж ты.
Поговорив с гардеробщиком немного о зубах и врачах, Борис поинтересовался, отчего это у него такие проблемы со здоровьем. Мысленно одобрил, что тот трезво оценивает свои проблемы, и одновременно уловил психологические затруднения с вживанием в скорую недобрую перспективу. Выслушав признание инженера в укоренённом атеизме, стал задавать ему вопросы, дабы выяснить обширность его познаний в науках и в литературе. Ни в чём не переубеждая болезного Игоря Васильевича, стал развивать его познания в выведанных областях.
То, что Борис рассказал гардеробщику, было и для меня внове. Я тоже был отчасти сведущ в теории происхождения Вселенной от Большого Взрыва, и тоже ничуть не сомневался в достоверности таких изысканий учёных. Но, в отличие от Игоря Васильевича, удивился словам напарника, что и он разделяет эту теорию и не находит в ней ничего противоречащего религиозному разуму.
- Если мир трёхмерен, то будет очень удобным посмотреть на эту картину происхождения Вселенной и последующего её существования в трёхмерной системе координат. - Борис рукой нарисовал в воздухе эти координаты. - В центре, на нулевой отметке была расположена та Первоточка, которая по каким-то незыблемым физическим законам однажды взорвалась. Нового здесь я вам ничего вроде бы не сказал, но вот почему-то ни разу не встречался с вопросом: а почему допускается существование только одной такой точки? Почему нельзя допустить, что на концах этих координатных осей нашу расширяющуюся с тех пор Вселенную "поджидают" другие шесть таких же точек, тоже "жаждущих" обрести жизнь?
Оставим споры о пространстве, существующем только заодно с материей, ибо оно может быть так искривлено, что для нашей картины будет достаточным наличие лишь ещё одной такой же точки. Математически это будет выглядеть более точно, но для нас с тобой картинка только усложнится, поскольку сюда придётся вписать выкладки Гаусса, отрицательную кривизну Лобачевского, положительную кривизну Римана, а удобство рассмотрения вывернется наизнанку, и поэтому вернёмся к банальному объёмному рассмотрению Вселенной, раздувающейся как детский резиновый шар. Что будет с этим шаром происходить, когда он приблизится к тем шести Первоточкам, какие пертурбации он претерпит, угодив в область их мощнейшего всасывания? Если учёные убеждены, что расширение непременно сменится сжатием вещества Вселенной, то как они решают проблему со временем, которое при сжатии должно получить по идее отрицательное значение и потечь вспять? А почему бы это сжатие не увидеть в форме всасывания вещества Вселенной в те шесть неразорвавшихся Первоточек? И проблему со временем переобдумывать не надо: оно как имело положительный вектор своего направления, так и сохранит его. Если же допустить, что к этим Первоточкам с противоположной от нашей Вселенной стороны "подоспело" вещество Антивселенной, то картина вообще фантастически заиграет.
Но не будем этого допускать, поскольку при этом произойдёт полная аннигиляция материи и антиматерии, превращающая Первоточки в абсолютный вакуум, запрещённый законами физики. Но, согласись, аннигиляция эта весьма и весьма соблазнительна. Тому в большей степени соблазнительна, кому всякие смыслы и жизнь - по боку. А мне, например, жалко же, что всё сгорит, и ничего не останется, даже вшивенького следа или матерного слова, в пустоте кромешной повисшего.
Сегодня сложно представить, как можно будет преодолеть те силы, что будут высасывать вещество Вселенной, но обнадёживает мысль Мюнхгаузена, который ещё двести лет назад на ядре на луну летал. Тогда хоть и помышляли слетать в космос, но никто не представлял, как это можно осуществить. И если бы не помышляли, то и не полетели бы? Обречены были полететь, хотя и сегодня мало кто знает: зачем. Судьба, видно, такая у нас, чтобы и земное тяготение одолеть, и силы тех Первоточек превозмочь.
А где гарантия, что эти Первоточки, слопав нашу Вселенную, взорвутся, дабы тоже "пожить"? А гарантию эту может дать только Бог или ... Человечество. Почему бы не создать Новую Вселенную, дабы продолжилась жизнь, дабы сохранились все смыслы, добытые нами в кровавой истории? И если Творец создал нас по Своему образу и подобию, то не для этого ли?
Человечество спасено и оправдано, а лично я? Меня-то волнует в первую очередь этот вопрос. Если вы допустили инженерную продвинутость тех наших далёких потомков, бомбардирующих ради зарождения Новой Вселенной Пустоту, то можно допустить и биологическую одарённость этих потомков. Уже сегодня несложно вообразить теоретическую возможность такого препарирования генома каждого человека, что по нему можно будет воссоздать генотипы всех предшествующих поколений и "слепить" по этой "схеме" биологическое тело любого из нас.
А после Сотворения Новой Вселенной, в которой появятся миллиарды новых планет земного типа, родится задача обживания этих планет. И сами создатели расселятся, и всем своим предкам выделят по райскому уголку: размножайтесь и населяйте Земли. Тела, искусственно воссозданные нашими Потомками-Творцами, воссоединятся с давно их ждущими душами. На каждой новой планете появятся новые Адам и Ева, которые, быть может, уже не допустят такую кровавую историю своих наследников, какую учинило на Земле Человечество.
Всё это вполне допустимо и осуществимо, и только одно вызывает тревогу: я-то где в этой картине? Как мне поверить, что потомки удосужатся вспомнить обо мне и воссоздать моё тело? Ответ быть может только один: сильно поверить. Поверить, что ты есть образ и подобие, что ты жил не на всякий случай, а со своею конкретной целью, со своим личным предназначением. Поверить, что если трудом чего-либо и не создал, то что-либо другое из возложенных на тебя надежд уж точно исполнил: жил в ладах с совестью, оставил наследников, не сеял вражду, примерен был в любви своей к себе и людям. Поверить, что в предварении твоей роли будущего Адама (или Евы), душе твоей будет отпущена возможность обозреть заново прожитую жизнь, обдумать каждый неверно сделанный шаг. Парадокс, но очень многие прожили такую жизнь, что, попав после смерти в безвременье, дабы подготовиться к роли перволюдей на новой планете, не успеют всё осмыслить и достойно понять и себя и Создателя.
Ну, например, как с этой задачей справится такой человек, как Сальери, каким нарисовал его Пушкин в одной своей маленькой трагедии? Кстати, все думают, что главной задачей поэта было наглядно показать истинность суждения о несовместимости в одном лице гения и злодейства. Но как-то забывают, что гении неисчерпаемы: сколько бы в их творчество люди не заглядывали, а всё равно новый человек найдёт там свою крупицу истины, которой дотоле не замечали.
Достоевский, например, натолкнул меня на мысль, что под "Подростком" он выводил Россию, вставшую на рельсы капитализма. Молодая поросль целиком увязнет в ротшильдовских идеях, а уходящая порубит образа. Чем не версия? Отсюда и фамилия отца героя - Версилов. Говорящая не менее, чем у героя "Преступления и наказания", предрекшая, что Родина Романовых Расколется. Но у Фёдора Михайловича при написании своих романов и мысли не было подсказывать кому-либо, что всякое творчество тогда в веках останется, когда частные эпизоды из этих творений будут сами напрашиваться увязать их с более эпохальными событиями. Как это сделал я с русской народной сказкой о царевне-лягушке.
Жило-было Человечество и выросло у него три народа-племени. Старший народ почитался умным детиной, средний, как водится, и так и сяк понимался, то есть угождал и вашим и нашим, а младший, как и полагается, дурнем слыл. Долго ли, коротко ли жили племена-народы эти - не знаем, но факт, что возмужали, и настала пора им государствами становиться, для чего не мешало бы каждому обзавестись верой-культурой. А где её взять? Невесть где. Вот каждый из братьев и вооружился инструментом розыска - луком со стрелой-указкой, дабы, запустив её, следовать выпавшему указанию и брать ту невесту, какая им выпадет.
Первым, как водится, пустил стрелу старший - умный Детина-народ, и выпало ему жить на столбовом подворье, знатно-упрямо поставленном, словом - под дворянско-сословным уставом. Средний "народ", в свой черёд, выбрал хитрое направление: купеческое, торгашеское и деловое, да на том и поженился. А у третьего, как всегда не заладилось: занесло его стрелу куда-то на Природу, в самое что ни на есть стоеросовое болото, чуть ли не к самой кикиморе. Ан - нет, не к кикиморе, а - к лягушонке.
- И на том спасибо Богу, - рассудил Дурень, да и приютился жить с лягушонкой, мол, из всякой нечисти толк какой-нибудь да выйдет. Далее читай, Акиндиныч, сказку по тексту, но - с мыслью о вышесказанном читай.
Или возьми легенду об Эдипе. Не о царе она, а о человечестве, атеистически настроившемся. у Россия, прости, дорогой мой соотечественник Юра, сподобилась один в один повторить казус Эдипа. Убив отца и совокупившись с матерью, этот мифический герой однажды узнал, какой ужас он сотворил, и сбежал на чужбину, где, проклиная, ослепил себя. А коммунисты что сделали? Захватив власть в стране, провозгласили основой своей идеологии атеизм, что можно понимать, как аллегорическое убийство Отца. А для вящей убедительности зверски расправились с царём и его семейством. После этого провозгласили своим лозунгом задачу покорения природы, подразумевая под ней не только внешние стихии и богатства, но и сущностное содержание человека, его внутреннюю психику, духовную основу. А подсознание свербило, что это смахивает на насилие над матерью. Для притупления столь острых аллегорий, идеологи не нашли ничего другого, как ослепление народа, устроив гонения на религию, воспринимаемую всеми как совесть общества, и на науку, видевшую действительность неискажённой. Это ли не самоослепление поводырей народа?
Представление материи в качестве родительницы человечества породило материалистическое мировоззрение, которое всё ещё повелевает нами. А чем же закончилась история с ослепшим Эдипом? Цитирую: - "Не было нужды вести Эдипа; двигаемый какой-то чудесной силой, слепец шёл один впереди всех и указывал остальным дорогу к месту, предназначенному судьбой". Спросишь - куда? В тартарары, мой дорогой, в тартарары. А оно всегда такое случается: когда народ не черпает из кладезя мудрости своих гениев, то его ведут к бездонной пропасти.
- Прости, Борь, - промямлил я, и даже потряс головой, - я что-то недопонял. Слепой Эдип повёл людей на гибель? И Пушкин не утверждал, что гений и злодейство несовместимы?
- Извини, - рассмеялся Борис, - это я так уболтал тебя, что ты невольно всё попутал. Да, Эдипы продолжают начатое, а Пушкин помимо той ясной, и прости, поверхностной мысли, высказал огромное множество других, которые нам черпать и черпать. Я просто ещё не сказал тебе, что я-то извлёк из его "Моцарта и Сальери". А извлёк я, по сути, всю свою теорию, с которой частично познакомил тебя. Именно Александр Сергеевич подтолкнул меня к ней, как к людям некогда подтолкнула меня Надежда Петровна Жданова, моя первая учительница.
"...Звуки умертвив, музыку я разъял, как труп. Поверил я алгеброй гармонию", - откровенничал Сальери и тут же сетовал, что "священный дар ... не в награду ... трудов, усердия, молений послан - а озаряет голову безумца, гуляки праздного". И, коль "нет правды на земле..." и "... нет (её) и выше", Сальери сам решается исполнить предначертанное в Писании: воздать каждому по делам его. И "преуспевает", ибо там же сказано, что "нет ничего тайного, что не стало бы явным". Явным если не на земле, то там, куда мы все придём, куда давно прибыл и Сальери, отбыв свой жизненный срок во славе убийцы.
Пережив в своей душе эту "маленькую трагедию", одну из многих в практике культуры противоборств, я и вообразил, как могли бы встретить нечестивца в загробном мире. Напомню, Акиндиныч, Творец предпочёл Сам пойти на смерть, дабы никто более не отравлял жизнь. Думаешь, Всемилостивый гневливо послал проштрафившегося в Ад? Как бы не так. Нет ада у Творца, ибо всё, что было Им сотворено, Он же и оценил как Добро. А творить ад - наш удел. И вот каким я его даже не представил, а увидел. Может быть, и во сне.
Создатель просто показывает грешникам ту Славу, которую они предают, наступая на горло вслед за чужой и своей песне. Сальери-то ждала и не дождалась своя Слава, слава великого математика, отца какой-нибудь новой науки, допустим, кибернетики, которую через полтора столетия открыл Винер (соотнеси-ка это с тем, что в результате такого запоздания потеряло человечество?). Какой посредник виноват в том, что математика в ту пору не была в такой чести, как музыка? Дьявол попутал путеводные карты Сальери и направил его к славе убийцы? Вопросы сверхриторичны на фоне открывшейся завистнику картины его земного предназначения. Этому предателю своего таланта даже не нужно в назидание остальным говорить: "Смотри, раб, и сопоставляй с тем, с чем ты пришёл ко Мне".
Представь, Акиндиныч. Прибывает Сальери, этот завистливый губитель своего дара, предатель не дождавшейся его славы отца кибернетики, к Богу, и попадает не в Гиену огненную, а в просторную залу, напоминающую голографический кинотеатр. Его никто не судит, никто не попрекает, да там вообще никого нет: он наедине с самим собой. И ему демонстрируют не мерзости его деяний, а то, как бы сложилась его жизнь, даровито оснащённая, если бы он помнил, что создан Творцом соответственным Ему образом. Были бы ему и радости жизни, о каких он и не мечтал, и слава покруче Моцартовской, и слёзы благодарного человечества у гроба его. Покажут ему, и как бы мир дальше развивался, будь он последователем Христа, а не преследователем завидной чужой славы. А для сравнения покажут, что теперь, после его кончины во славе убийцы, творится на Земле. Думаю, одного лицезрения этих сравнительных картин будет достаточно для непереносимых душевных мук.
Вот, думается мне, это и есть весь Божий Ад. Это, скажешь, чересчур по-человечески? Попробуй-ка сам пережить то, что теперь творится в душе бедолаги Сальери, и найди мне такого Данте, который бы это описал. Разумеется, что сиё не по силам стилю "либо-либо", которым руководствуются ныне люди. Так или иначе продолжится после смерти наше бытиё, судить не берусь, ибо - некорректно это. Знаю только одно: на месте Всевышнего я лично это дело поставил бы именно так, и не сомневаюсь, убеждён, верую, что Он так и сделал.
Вот так-то, Юрок: ад - это сопоставление предназначенного тебе с тем, с чем ты Туда явишься.
- Знаешь, - мой мозг, смешавший всё в кучу, не знал, за что уцепиться, и уцепился за школьные основы термодинамики, - твоя Вселенная вполне может обходиться без этого Всевышнего. И без ада, и безо всего религиозного. А вопрос о незыблемости энтропии и о тепловой смерти Вселенной учёными решён достаточно доказательно.
- Решён, но так, что я-то лично со всеми своими поисками смыслов просто выношусь за скобки. Это раз, а во-вторых, их решение, держащееся на дате начала наблюдаемых нами процессов, вполне может быть вписано в моё предположение, да так вписано, что оправдывает смыслы всех пережитых нами трагедий. Забыл, что моя задача мыслить в стиле "и то - и то", а принцип "либо - либо" мне просто противен?
- Ох, и забурился же ты с этим принципом: голову можно сломать, - только и оставалось ответить мне ему, а жизнь сама не стала откладывать в долгий ящик открытое мне напарником и нос к носу свела с тем, что он мне поведал.
Зимой, за два месяца до исчезновения Бориса, с Игорем Васильевичем стряслась беда. В тот день на ночное дежурство оставался я, а напарник ушёл за пару часов до закрытия поликлиники. Через полчаса после ухода Бориса у гардеробной раздался истошный вопль пациентки, подошедшей взять своё пальто. Я и весь наличествующий персонал подбежали и увидели, что у Игоря Васильевича открылось такое сильное носовое кровотечение, какого я никогда нигде не наблюдал. Чудо, что ему удалось ничего вокруг не испачкать: всю кровь принял на себя его рабочий синий халат.
Вызвали "скорую", ожидать которую мы с доктором увели Игоря Васильевича в комнату отдыха охраны. Там уложили на наш диван, а под голову ему я подсунул нашу общую подушку. Наволочки для этой подушки у каждого из нас были свои, поскольку её родная обшивка за многолетнюю свою службу почернела от грязи и обрела откуда-то жуткие ржавые пятна и разводы. В общем, стыдно было на неё, не облаченную, смотреть, а уж класть под чужую голову. И я поспешил достать свою наволочку, чтоб одеть её на подушку, но больной уже немного пришёл в себя и показал жестом, что не стоит беспокоиться.
Вскоре прибежала жена Игоря Васильевича, и я оставил их наедине. Скорая же приехала, когда почти весь персонал ушёл домой. Остались дежурный врач, стоматолог с сестрой и две уборщицы. Врач, попросив меня предупредить её, когда приедет скорая, поднялась в свой кабинет. Она думала, что понадобится её помощь, если больного придётся нести к машине на носилках. Но, слава Богу, не понадобилось и моего участия: гардеробщик немного ожил, нашёл в себе силы дойти своими ногами. Шёл и улыбался во весь рот, и до сих пор эта улыбка на бледном и одутловатом лице стоит у меня в глазах. На прощание пожал мне руку и прошептал.
- Спасибо, Акиндиныч, и, однако, прощай: чувствую, не вернуться мне.
- Ещё бы, - встряла жена. - Хватит, наработался, теперь отдыхать будешь.
- Юр, - не слушая её, продолжал нашёптывать мне Игорь Васильевич, - передай спасибо и Борису Иннокентьевичу. Знаешь, мне так легко сейчас: всю жизнь тяготился мыслью, что к червям или к чертям попаду, а оказалось - кино смотреть меня понесут. Хорошее кино, так как жил хорошо и легко.
На сороковины смерти Игоря Васильевича его вдова принесла нам на помин его души бутылку водки, полбуханки порезанного бородинского хлеба, банку шпрот, шмат сала, копченого ещё самим Игорем Васильевичем, пачку печенья, кулёк конфет и две добротных цветастых наволочки. Сама тут же села и одной из этих наволочек обшила нашу срамную подушку. Я понял это обшивание по-своему, и ушёл на пост, чтоб она могла без посторонних поговорить с Борисом. О чём они говорили, выведать у Бориса я не успел. Сначала мы обсудили последние слова покойного, потом поделились друг с другом, что и наши жизни тяжёлыми назвать нельзя. Затем Борис перешёл к поиску нелёгких моментов своей судьбы, с которыми ему будет тревожно лежать на смертном одре.
- Исполнил, не исполнил предназначенное - дело десятое, - печалился он. - Сам не вижу, как бы я мог поправить ситуацию с братом и матерью, чую только, что как-то нехорошо получилось. А там, - он кивнул в потолок, - увижу, что вопрос решался чрезвычайно просто. И эта простота затерзает мою поздно прозревшую душу. Самое унылое сейчас то, что если и увижу при жизни то простое решение, то найду тысячу оправданий себе, а там оправдываться будет бессмысленно, останется только корить себя, судить и бичевать.
За месяц до путча он последний раз свозил семью в Сибирь, которая опять немилостиво встретила их, уложив сына с какой-то инфекцией в больницу. Так все две недели и просидели в райцентре, благо, что мать за год до этого уже жила там. Но Борис всё-таки отважился на пару деньков съездить в родной посёлок. И приуныл: всё там катилось к запустению, даже Кеть родная обмелела настолько, что ждали прекращения пассажирского судоходства. Завод готовили к закрытию, больницу закрыли, клуб сгорел, аэропорт тоже прекратил функционировать. Если самолёты уже не летают, а теплоходы вот-вот отменят, то его родина в конце столетия обречена будет вернуться к началу века, тогда как весь мир будет готовиться шагнуть в третье тысячелетие.
По возвращении в столицу было развеялись его худшие ожидания: бурные политические приготовления к подписанию нового союзного договора отвлекли от пессимистического настроя. А тут грянул путч.
Накануне его начал работу Второй Собор РХДД, и начал более бравурно, чем годом ранее Первый. Домой Борис в ту пятницу приехал почти в полночь, ничего необычного не заметив. Лёг спать, поставив будильник на семь часов с тем, чтобы в восемь выехать и к девяти часам приехать к шефу в район Сокола, где тот тогда жил со второй его женой, беременной уже на восьмом месяце.
А утром в половине седьмого позвонила сестра Анны, которой в тот день рано утром предстояло заступать на дежурство в телефонном узле. Поговорив с ней, Анна зачем-то включила телевизор, и на сонное недовольство Бориса, коротко сообщила, что там какое-то ГКЧП, Татьяна в недоумении и встревожена. Борис, краешком глаза глянул на экран, где знаменитая четвёрка оповещала народ о конце эпохи Горбачёва и о начале возврата к прежним временам. Скосил глаза на будильник и уткнулся в подушку с мыслью, что он может ещё полчаса поспать.
Увы, сна как не бывало. Сел, внимательно выслушал трясущихся заговорщиков, и стал собираться в дорогу. На вопросы жены успокоительно ответил, что мало хорошего в этих новостях, но ничего страшного пока не случилось. Посоветовал из дома не выходить, никому не открывать, а в случае чего сразу звонить ему: он будет рядом с такими-то телефонами, список которых никому не показывать.
Пока закипал чайник, стоял у окна, курил и почему-то смотрел поверх леса на светло-коричневый дом за этим лесом. (Три месяца спустя он, к своему удивлению узнал, что именно в этом доме располагался штаб гкчпистов). Осмотрел двор: наибуднейшая суббота, которую демонстрировала ему даже дворняжка, лениво бегущая наискось от детского сада к арке его жилого корпуса. Позавтракав, простился с женой, которая всё ещё смотрела телевизор.
- Что-нибудь новенького добавили?
- Нет, на всех каналах одно и тоже, а ещё балет между сообщениями.
- Ага, как в день смерти Брежнева - Спиваков.
- Про Горбачёва сказали, что он болен ...
- Хитростью. Впрочем, если меня до сих пор не арестовали, то это не он всё замутил, и даже не КГБ. Эти бы ребятки ещё бы вчера всех нас почистили, а эти, - Борис кивнул на экран, - всё делают либо экспромтом, либо играют в какую-то уж больно хитрую игру. И цель их не та, какую они тут внушают. Цель их - развалить страну. Идиоты. Это же чужая игра. Ладно, поживём - увидим. Ты тут не паникуй, Стаса не пугай, а я буду по возможности звонить.
Закрыв дверь на два замка, вниз со своего этажа пошёл пешком. Удивился, что никого не встретил и не услышал каких-то сторонних звуков. Выйдя из подъезда на другую сторону от окон своей квартиры, наткнулся лишь на ту самую собаку, которая ждала, когда хозяйка с квартиры на первом этаже проснётся и выбросит ей в окно какое-нибудь угощение. Завёл двигатель, и, протирая стёкла, внимательно прислушивался и к шумам в моторе и к звукам вокруг. Всё работало в обычном режиме. Сел в машину и тронулся в путь с мыслью, что хорошо бы найти каких-нибудь пассажиров, которые будут свидетелями его задержания милицией или особистами. Включил радиоприёмник, и там - сплошная музыка и ноль полезной информации. Выключил, и взял немного другое направление, дабы ожидавшие на ежедневном его маршруте остались с носом.
На выезде на улицу Островитянова голосовали мужчина с женщиной в дачном облачении. Остановился. Спросили, не подвезёт ли он их на Беговую.
- О! С превеликим удовольствием, - искренне согласился он, разглядев их едва скрываемую оторопь.
- Что случилось в Москве? - С ходу поинтересовался мужчина одного с Борисом возраста. - Сейчас с тестем ехали по Киевскому, а оно сплошь забито военной техникой. У тестя старый "Запорожец", без приёмника, знаешь, как-то стрёмно было всё это видеть. Так - что случилось? Радио работает?
Борис включил, покрутил тумблеры, но везде была классическая музыка.
- Переворот в стране, - сообщил он пассажирам. - Кучке идиотов надоел Горбачёв, и они его сняли, объявив непоправимо больным. Заодно взяли курс на антиперестройку, на возвращение старых порядков. Уж, простите, не спрашиваю вас, нравились вам новые перестроечные порядки, или не нравились и вы согласились бы со свержением Горбачёва, но выслушайте меня, и это будет вашей платой за проезд.
Этого следовало ожидать, и я теперь не знаю, как Горбачёв будет выпутываться, но дело, начатое им, заслуживало большего нашего с вами внимания. Он сам виноват, что мы инертно реагировали на его инициативы: как можно доверять лидеру той партии, которая всегда нас дурила. А это доверие он мог одним махом заслужить, если бы отказался от поста генсека этой дурманящей народ партии. Поста главы страны ему бы за глаза хватило. Да - с нашей поддержкой можно было такие задачи поставить, что ни одна сволочь не отважилась бы учинить то, что сейчас учинила. Видели бы вы их: у Янаева язык спотыкается, у Пуго руки трясутся, у Крючкова пот по лысине течёт, по всему видно, как они сами напуганы учинённым ими. Вот, кстати, и их включили. - Борис прибавил звук в радиоприёмнике.
Выслушав сообщение, пассажиры согласились с водителем, и, уловив в его интонациях знатока дела, полюбопытствовали, что теперь будет?
- Вот вам мой телефон, - Борис оторвал от блокнота листок бумаги, нащупал под рычагом переключения передач авторучку, и продиктовал свой номер. - Если я до сих пор не арестован и везу вас, то всё закончится через три дня. Если не закончится, позвоните и скажите, что я дурак.
- А кто вы? - как-то уж больно кокетливо спросила женщина.
- Кто я, что я, только лишь мечтатель ... - продекламировал своего любимого Есенина Борис. - Никто, водитель вот этой машины.
К дому шефа он подъехал ровно в восемь. Во двор заезжать не стал по тем же соображениям, по каким ожидал своего ареста у своего дома и в дороге. Напрасно, двор был пуст и так же безмятежен. Борис даже рассмеялся.
- Нет, это не идиоты. Это - дети, сукины дети.
Позвонил в дверь, из-за которой никто не отозвался. Позвонил ещё раз, и ещё. Наконец недовольный голос Владимира, уже выучившего манеру звонка Бориса: два коротеньких и один подольше.
- Борь, ты? Какого лешего? Я во сколько велел приехать?
- Открывайте, Владимир Викторович: в стране переворот.
- Какой переворот? - переспросил Вардомиц, но тут же открыл дверь, повторив вопрос.
- Включи телевизор, и узнаешь - какой. - Ответил Борис, но, видимо, уж больно не соответствовала сообщению его физиогномика, поскольку Владимир уже рассердился.
- Что за шутки у тебя?
Хотя шеф сказал это недовольным тоном, но побежал к телевизору, а по дороге постучал в одну из комнат, где у него ночевали два гостя из Прибалтики, приехавшие на Собор Движения. Телевизор показал четвёрку затейников и по первым же фразам он всё понял, постучав и в другую дверь, где спали его уже взрослые дети от первого брака.
- Эй, вставайте, страна сбор трубит.
Из третьей вышла сонная жена, на ходу укутывая живот огромным халатом. Молча посмотрела на экран, посмотрела, да и прокомментировала.
- Вот дура-то, я дура: вышла замуж в такое время, за такого опасного политика, да ещё и рожать в этот час надумала.
Вардомиц почему-то глянул на Бориса и совсем разозлился.
- Ничего смешного я тут не вижу! Валя правду говорит.
Борис тоже осерчал. Он чувствовал несовпадение эмоциональных реакций, но не видел повода для такой нервности, которую буквально сеял вокруг себя шеф, а остальные чутко подстраивались под него.
- Да, будет вам, тут панику устраивать. Если бы всё это было всерьёз, то вас бы уже ночью тёпленькими повязали без объявления этой затеи. Если эту весть я вам привёз, то и слушайте, что я говорю: всё дело решится в три дня.
- А, действительно, - поддержал Бориса один из гостей, - в словах Бори что-то есть: такие вещи прорабатываются загодя и тщательно.
- Ах, - помягчела и Валентина, - твоими бы устами, Боря, мёд пить.
И только дети не увидели в словах Бориса того, что бы могло внести в их смятённые сердца успокоение: они остались в то утро уж очень как-то молчаливыми и растерянными.
Когда же все собрались к выходу из дома, каждый со своим заданием или планом, обговоренными за завтраком, Владимир уже вошёл в обыкновенное своё состояние сверхделового и энергичного руководителя большого мероприятия. И этой деловитостью и уверенностью в себе зарядилось и его окружение. Первым делом Борис повёз шефа и его гостей в гостиницу, где, судя по телефонным разговорам его с соратниками по партии, впала в истерику делегация из Европы, присутствовавшая накануне на Соборе. Успели застать эту делегацию на выходе из гостиницы: она всем составом и с чемоданами уже устремилась в аэропорт. Как Вардомиц ни убеждал высоких гостей, что оснований для беспокойства нет, те не вникали в его доводы, и только сыпали на него обвинения, что это из-за его недальновидности, из-за него, давящего своим авторитетом другие христианские партии, имеющие небольшие разногласия с ним, в стране случился этот путч. В общем, они покидают Россию разочарованными, и более не будут надеяться на её возрождение, и тем более на таких политиков, как этот Вардомиц.
Пока шеф выслушивал эти попрёки, Борис позвонил домой, успокоить жену и сына, что город ещё не ощутил случившегося, а, следовательно, дело поправимое. Анна сообщила, что ей удалось настроиться на "Эхо Москвы", где демократические лидеры обсуждают путч примерно в том же ключе, что и Борис, и призывают народ идти к Белому Дому, защищать завоевания "Перестройки". Объявили, что Ельцин уже издал какое-то воззвание к народу, где резко осудил заговорщиков. Борис удивился не спокойному тону жены, а ноткам её голоса, в которых прочитывался энтузиазм и вовлечённость в происходящее. Он боялся, что пессимистические настроения будут преобладать в её эмоциях, но ничего ожидаемого им не заметил: Анна была бодра и энергична, как никогда.
Потом весь день он со старшей дочерью шефа, её ухажёром и ещё одной парочкой их ровесников из молодёжного крыла движения колесили по городу в поисках газетной бумаги, потом в поисках места, где бы можно было напечатать экстренный выпуск газеты их партии. Когда к вечеру дорога привела в район, где он жил, Борис подал идею заехать к нему и немного перекусить.
Пока разогревали еду, накрывали стол, жена не переставала удивлять Бориса. В этом обличье женщины, заряженной на преодоление любых осложнений, он выглядела естественней той, какую он знал до сих пор. Куда подевались страх, плохие предчувствия, нервность, суета? А откуда ирония и презрение к соседу, который в эти дни при встрече с ней отворачивался, не здороваясь, словно он с нею не знаком? Откуда сарказм, с которым Анна прокомментировала такое поведение соседа? Борис ощутил такой прилив чувств к жене, что взял и при всех крепко расцеловал её, сопроводив гордым признанием.
- При такой жене, дорогие мои, там, на баррикадах, я буду спокоен, как бог, и страшен, как дьявол.
Перекусили, созвонились с шефом, и снова в путь, и глубоким вечером добрались до редакции газеты, где тоже имелся множительный аппарат, на котором всю ночь печатали дополнительный тираж экстренного выпуска газеты. Во время вёрстки номера ухажёр Риммы подал идею не помещать воззвание Ельцина, мол, этот перекрасившийся коммуняка только навредит репутации движения, и лучше своими словами передать то, что было в этом воззвании. В его поддержку и Борис подал голос, но в том смысле, что это воззвание напечатают все другие газеты, а их орган выиграет, если даст людям другую содержательную информацию с разбором причин случившегося в стране.
- Площадь газеты не так уж велика, чтобы тратить её на дубляж того, что уже и без нас растиражировано.
Но Римма тут же оттёрла их обоих, мол, папа распорядился дать номер с воззванием президента, и обсуждать тут больше нечего. А утром, когда перегруженная пачками газет машина Бориса подъехала к ближайшим подступам Белого Дома, к гостинице "Украина", подтвердилась правота его и Игоря. На всём пути от гостиницы к кольцу защитников, за кольцом, внутри защищаемого народом здания лежали кипы идентичных газет других различных партий, и на всех на первой странице было то самое обращение президента. Мало того, когда Борис и его спутники стали раздавать свою газету народу, её никто не брал, и все говорили, что они уже прочитали, они уже в курсе. Тогда, находясь уже в офисе шефа на четырнадцатом этаже, он предложил отвести тираж в город, и там разбросать по ящикам, но и это предложение было отвергнуто и Риммой, и шефом.
Хотел было поспорить, что, мол, не весь же народ пришёл защищать оплот демократии, есть много тех, кто просто боится, а газета из почтового ящика не только их успокоит, но и подтолкнёт придти сюда. Но увидел, что никто не собирается его слушать, а Владимир с главным редактором Георгием куда-то торопливо вышли. А у Бориса мелькнула мысль, что они уже охладели к этому номеру газеты, поняв его неудачность, и даже зряшность, и что Игорь с Борисом были правы, когда говорили о другом лице этого номера. Другое лицо принесло бы больше пользы партии, и выигрышно смотрелось бы из почтовых ящиков, а так получалось, что солидное Движение просто подпевало новому лидеру страны. А быть в хоре не солистом, а подпевалой как-то неприлично, и лучше это лицо не высовывать. Тем более, что сине-серая бумага их газеты выглядела на фоне белоснежных листов других уж очень неприглядно, делала их замарашками.
- Да, Юр, - сетовал мне по тому поводу Борис, - вот так аккуратненько всех нас тогда просто замарали, а мы и не сопротивлялись, слопали и спасибо сказали. А почему сиё стало возможным? Потому, что не ценили мы своё лицо, и хотели выглядеть не хуже других.
Это сейчас я так понимаю, а тогда мыслил как все. И удивляюсь: почему тогда не доходила до нас банальная мысль, что не хуже других выглядит как раз тот, кто дорожит своей особенностью и не подлаживается под модные формы. Впрочем, сейчас во мне продолжает крепнуть подозрение, что все те события происходили по какому-то давно расписанному сценарию, и история с одноликими газетами на тех баррикадах - одна из фабул той заготовки.
Но, повторяю, я противник заговоров, и если буду искать этот заговор, то только внутри нашей страны, в нашей системе управления государством. Все разговоры, что нити его ведут куда-то за бугор, а правители продались заокеанским толстосумам, инспирируются именно этими заговорщиками, чтобы мы не искали у себя под носом и весь свой гнев адресовали вовне. Удобно, да? Народ, кроме того, что не беспокоит своих правителей подозрением в их нечестности и хапужничестве, так ещё и поближе сплачивается вокруг этих хапуг, и с "пониманием" воспринимает любую их ложь, которой они объясняют наши государственные проблемы и тяготы. В такой ситуации мы проглотим даже то, что под видом борьбы с "заговорщиками" эти правители вернутся к сталинским методам управления страной, а могут и войну какою-нибудь развязать, дабы спрятать в её дыму концы своих махинаций.
Юр, эта шпана политическая настолько увязла в цинизме, жлобстве, быдлотизме, что мне тошно о ней даже мыслить с уважением. Не верю ни единому их слову, и каждая их фраза говорит, что меня они держат за дурачка, за идиота. Какими мозгами надо обладать, думая, что я с благодарностью к ним приму громогласное их объявление о повышении зарплат и пенсий? Это объявление адресуется не мне, а их прихлебателям, от которых зависят тарифы и цены. Это им дают отмашку: повышайте цены, у народа деньги будут. А когда я не замечу, что жизнь моя нисколько не улучшилась после их "повышения" мне пенсии, эти же объявлялкины начинают лопотать мне, мол, инфляция всё скушала, котировки на нефть пляшут, стихийные бедствия разбушевались, террористы повылазили. И попробуй я им скажи, что инфляция есть следствие кучи перекупщиков товара, коррупции, вертикали власти, ставшей дышлом в горле страны. Молниеносно попаду под разряд уголовных статей, обвиняющих меня в разжигании розни, в террористических призывах, в развале государственных устоев.
Самое забавное, что все, в том числе - и они сами, будут видеть, что я прав, и будь у нас действительно независимый суд и свободная пресса, я докажу это на пальцах, как дважды два. Поэтому только они усрутся, извини за грубость, но не допустят у нас в стране ни того, ни другого, ибо моментально, все до единого сядут, крепко и надолго. И не поймут, что я хочу не их посадки, а достойной жизни стране и её людям.
И ещё меня удивляет: неужели наши правители не видят, что везде, куда они являются с визитами, их просто терпят, пряча за дежурным дружелюбием обыкновенное человеческое отвращение? Да, я сужу по себе, но иного способа судить человеку не дано. И жалею, что люди предпочитают прятать своё истинное отношение к партнёрам, поскольку не видят той пользы от искренности, какая приходит к тем, кто ценит своё лицо и не стесняется его. Не заметил, как из литературы исчезли сцены, когда герой прямо в лицо подлецу бросает, что считает его подлецом? Политез, чёрт побери! А каков был бы эффект, когда бы, например, та же Меркель сказала нашему президенту после убийства Политковской, что она его считает повинным в её смерти. Может быть, призадумался бы над своей ролью на этом посту. А так, при политезах, он лишь отмахивается: а, отмажусь, газом, нефтью, рынком. И Меркель бы почувствовала, сколь это прибавило ей весу.
- Борь, - промямлил я, - тут я не могу с тобой согласиться.
- И правильно сделаешь: именно поэтому я ушёл на дно народной гущи. Здесь проще. Неприятен человек, отходишь от него: и тебе не горячо, и ему не холодно. А там, в клоаке этих жаждущих власти, денег, славы, прикидывать приходится: а вдруг этот негодяй ещё пригодится. Бр-р-р, тошно. Как славно дружить с таким человеком, как Владимир Фёдорович: ни я ему ничем не обязан, ни он - мне, а спорим постоянно. Уедет в Германию на три, обычно, месяца и уже через неделю звонит: не хватает ему моего общения.
- Что-нибудь привозит оттуда? - полюбопытствовал я по простоте душевной.
- Упаси Боже! И зачем? Я в чём-то остро нуждаюсь? Это там, в высших слоях общества, не мыслят дружбы без вещевого или подарочного взаимообмена, а мы с Владимиром ни в чём не нуждаемся: самодостаточны-с, яко Боги. Красота!