Когда "Заря" свернула с Оби в Смакотинскую протоку, соединяющую "море" с Кетью, дождь прекратился. А на входе в акваторию Кети солнце пыталось раздвинуть тучи, пару-тройку раз высунувшись из-за них. Одним из этих моментов Борис воспользовался, показав жене и проснувшемуся сыну линию раздела обской и кетской вод. В пасмурную погоду водораздел этот не так приметен, а в ясную - чётко видна линия, отмечающая, где обрывается водоток "желчной и горькой по цвету" воды великой Оби, и где проходит русло её притока, несущего таёжную, прозрачно-чёрную воду.
- Смотрите внимательно на воду, - указал Борис своим домочадцам направление, куда надо смотреть. - Сейчас мы идём обской протокой. Видите какого цвета вода? Мутная, жёлтая, как во взбаламученной луже. А теперь? Чёрная, ясная, чистая. Это - Кеть. Но при слиянии они не перемешиваются, не микшируются даже волнами и винтами теплоходов, словно разделены невидимой плёнкой, которая протянулась от левого лугового берега Кети до левого, топольникового, Смакотинской протоки.
- Какой протоки? - Не расслышал сын.
- Смакотинской. Здесь была деревня с вкусным названием Смакотино, отчего мы так и прозвали этот берег. Ах, какое благодатное место для ловли осетровых, и так много у меня связано воспоминаний с этим местом! Кстати, триста метров вверх по течению находится то знаменитое место, где наш Петя, который - Лысый Окунь, учинил поджог пирамиды дров.
- Какой Петя? - опять не понял Стасик.
- Местный дурачок. Это его любимое место рыбалки.
- А мы пойдём на рыбалку? - моментально поменял направление мыслей Бориса сын: похоже, история детства отца его мало волновала.
- Естественно, - ответил отец, и услышал, что ошибался: сына интересовало всё. Просто, он ещё не знал, на чём остановиться, чему отдать приоритет.
- На этот берег? Как его - Смики ...
- Смакотинский, - поправил Борис, - от названия деревни Смакотино, которое, в свою очередь, есть производное вкусного слова смак.
- Оттого, что рыба здесь - смак! - Весело заключил Стас.
- Верно, - поддержал сына Борис, - но смак закончился лет десять назад, когда умерли последние жители этой деревни.
- А отчего они умерли? - испугался мальчонка, для которого временной отрезок и в десять лет имел ещё фантастический масштаб.
- Старые уже были. Умерли дед и бабка Полынцевы как в сказке: жили они долго и счастливо и умерли в один день.
- Правда, что ли? - не удержалась и Анна.
- Почти. Когда дед умер, бабку к себе в Копыловку забрал их сын Иван, но аккурат на девятину и она Богу душу отдала.
- А что такое девятина? - опять озадачился сын.
- Поминки. Умершего поминают на девятый день, на сороковой, который называют сороковинами, а потом каждую годовщину смерти.
- И меня будут поминать?
- Типун тебе на язык! - осерчала почему-то мать, а отец ободрил.
- Когда ты вырастишь и состаришься, учёные придумают нечто такое, что людям умирать будет уже не обязательно.
- А сейчас умирать обязательно? - полюбопытствовал Стасик.
- Раз люди умирают, то, наверное, неизбежно, - витиевато ответил отец и, указав на берег, сменил тему.
- А вот любимое место рыбалки Пети Лысого Окуня. Помнишь, мать, я тебе рассказывал, как он поджёг пирамиду дров? Это случилось здесь. Интересно: он всё также ходит встречать теплоходы? УзнАет меня? Наверняка узнает и с бородой: дурачок, а умён там, где умным быть совсем не обязательно. А это Зелёная деревня, с которой и начался наш посёлок. Сейчас там осталось лишь два жилых дома, а была целая дюжина. Плохое место для жилья. Впрочем, и Смакотино такое же неудачное.
- Почему - плохое, если там рыба смак? - удивился Стас.
- А в наших краях наводнения бывают такие, что ... Копыловку тоже ополовинивают эти наводнения. Источная, Заисточная и Кирпичная улицы целиком уходят под воду ...
- С домами? - испугался сын.
- Нет, дома не затапливает, но как в них жить, если неделю, а то и две вода стоит поверх пола по щиколотку? Кроме того, добираться домой приходится только на лодках. Затапливается частично и ряд других улиц, отчего посёлок стал расширяться в тайгу. Это сейчас, когда есть бульдозеры, которым никакого труда не составляет раскорчевать любые заросли, а каково было людям до войны расчищать жизненное пространство? Поэтому и росли сёла долго и криво. Копыловка-то только после войны размахнулась до двух с половиной тысяч человек. И росла бы дальше, кабы страной управляли думающие о людях, о жизни, а не о крепости своей власти.
- Борь, - укоризненно остановила мужа Анна, - опять? При ребёнке...
Борис так болезненно изобразил для меня эту фразу жены, что я телепатически уловил его дальнейшую мысль на данную тему. И он, действительно, незамедлительно перешёл к комментариям той мысли.
- Бог знает, как в других странах, но у нас невозможно удержаться, чтобы не покритиковать власть. Какую сферу жизни ни возьми, всюду найдёшь, как можно было бы организовать дело, дабы избежать вопиющих перекосов. И довели до того страну, что народ самостоятельно не хочет ничего предпринимать, а если предпринимает, то через кровь и наплевательство на моральные препоны. Ныне же, вообще, дошло до края, когда предпринимать пытаются только те, кому мораль по фигу, для кого кровь как щепки при вырубке леса. Остальной же народ ждёт подачек от властей.
То, что народ ненавидит предпринимателей и критиканов этих властей, я понимаю так. Под первыми он подразумевает грабителей, а от вторых ждёт посягательство на его ожидания, мол, если эта власть ослабнет, то не выполнит своих обещаний и ничего не даст простому люду. "Нет Хозяина, - слышу от каждого второго соотечественника, - вот Сталин бы навёл порядок". И спросить у этих мечтающих о возврате "Хозяина" не могу: почему вы себя-то не видите в роли хозяина собственной судьбы, почему под собой не чуете бесхозную страну? Не могу, потому, что - не услышат.
Вопреки жене он довёл-таки до сына свои тревоги об отечестве: теперь они полные единомышленники, но Аннушка так и осталась напуганной властью. Уж ей-то, ничем не пострадавшей от репрессий, чего бояться?
- Нет, боится всего. - Вздыхая, жаловался мне Борис. - И это ближайший мне человек, а что уж говорить о дальних? А о дальних скажу: они не знают для чего живут. Больше: они не хотят знать об этом ничего, довольствуются тем, что есть, и боятся потерять этот мизер. Самое грустное здесь то, что в погоне за этим мизером можно потерять и страну всю целиком, и жизнь свою без остатка, и смыслы существования всего. В этом плане не вижу разницы, кем населена планета Земля: разумными деятелями или Лысыми Окунями.
К удивлению Бориса среди встречающих он не увидел матери. Первым в толпе односельчан он выделил Петю. Потом увидел учительницу химии Лилию Андреевну. Вслед за ней различил дядю Серёжу Майкова, отметив про себя, что в теплоходе была всё-таки Тамарка. Ещё раз пригляделся к ней, стоящей в очереди к выходу позади них, улыбнулся и поздоровался.
- Здравствуй, Том. Ты так похорошела, просто чудо.
- Здравствуй, - улыбнулась и она. - Ты тоже очень изменился.
- Это моя жена Анна и сын Станислав. А ты замужем?
- Да. Вон, рядом с отцом стоит.
- Васька? Сосед нынешний твой?
- Ага.
Пассажиры начали спускаться по трапу на крутой Копыловский берег, где народ тоже тронулся навстречу. Борис ещё раз окинул встречающих и опять не увидел матери. Заволновался, и, сойдя на берег, спросил первого же из односельчан, не знает ли тот, каково самочувствие матери, почему её нет здесь.
- Здорово, здорово, - радостно поприветствовал московских гостей Пашка по прозвищу Трёхфамильный, приехавший на своём неизменном мотоцикле провожать тёщу: та собралась ехать на пришедшем теплоходе дальше, в Зайкино, на конечную пристань. - Я обогнал тётю Марусю перед столовой, шла сюда. Может в столовую забежала?
- Ань, - обратился Борис к жене, - знакомься: это Паша Войнов-Пименов-Сысин. Мы с ним родились в один день, но учились в параллельных классах. Паш, - обратился он к однокласснику, - подбросишь сына, мать и вещи до матери? А мы с женой пешочком прогуляемся. Знакомься: это Анна, а это Станислав. Вечером приглашаем тебя с женой в гости.
- Если успею вернуться с ПикСвки, придём. Я сейчас иду в Пиковку за плотом. Я, это, на "Костромиче" работаю помощником Гошки Парпары.
- А, понятно. Ну, так я укладываю вещи в коляску? - кивнул Борис на мотоцикл, стоящий наверху яра.
- Клади, я догоню вас, - согласился Павел и стал помогать тёще подниматься по трапу в теплоход.
- Ну, гостюшки мои, - обратился Борис к жене и сыну, - пойдём навстречу бабушке: занесла её нелёгкая в столовую.
- Поесть? - спросил Станислав.
- Нет. Масла топлёного припасти, да пирожков с калачами: помнит, как я их любил. Наверняка думает, что и внуку они понравятся.
Борис уложил сумки и чемодан в коляску мотоцикла, взял сына за руку, жене подставил локоть, и пошёл к проулку, ведущему вдоль заводского забора к столовой, стоящей через улицу от проходной завода. Стас шёл, озадаченно оборачиваясь на оставленные вещи. Не утерпел и сказал.
- Пап, а дяди Паши всё нет.
- Не волнуйся, догонит.
- Я о том, что за вещами никто не смотрит: утащат.
- А, правда, - поддержала сына мать, - все внизу у теплохода, а около мотоцикла никого нет.
- Если никого нет, то кто утащит вещи? - с весёлой хитринкой спросил Борис.
- Ну, кто-нибудь: подскочит, схватит и убежит, - уже всерьёз настроилась Анна.
- Здесь, мои хорошие, не город. Здесь люди тесно общаются друг с другом, друг про друга знают всё и даже то, что человек о себе не знает и не подозревает. Если не видно, что за вещами никто не смотрит, это не значит, что они остались без внимания. Когда случится кража, каждый из мимолётных присутствующих вспомнит какую-нибудь деталь и непременно поделится ею со всеми, после чего коллективно прояснится вся картина пропажи. В городе люди мелочами не обмениваются и упускают важное в жизни.
- А что важное в жизни? - полюбопытствовал Стас.
- То, что мы упускаем, - витиевато с ходу ответил отец, - а упускаем мы ценность общения с людьми, обмен своими размышлениями, заметками, удивлениями, радостями, горестями. Без обмена этими вещами, радости перестают заглядывать к нам, а горести валом валят. О! А вот и бабушка бежит. И пла-а-чет, - жалеючи поприветствовал он её, обнимая.
- Ох, простите меня, - принялась оправдываться она вместо приветствия. - Зашла за маслом, а там Смирниха увидела меня и запричитала, мол, счастливая я, дождалась сына, а вот к ней сынок больше не приедет. Я ж писала в прошлом годе тебе, что ейный Генка утоп. Насилу оторвалась от неё: не бросать же человека, когда у него такое горе? Ой, а вы вот так - без вещей?
- Вон, едут наши вещи, - кивнул Борис на мотоцикл, приближающийся к ним сзади. - Мам, ты со Стасиком тоже грузитесь на Пашку, а мы с Аней пешочком прогуляемся по посёлку.
- Аня, - вприщур посмотрела мать на невестку, - а ты поправилась. Какой худющей была, когда я к вам заезжала по дороге к Михельсам. Грех, но вспомнился ихний Станислав-покойничек, как он отозвался о Гальке Молотовкиной: боюсь, говорит - нагнётся и переломится. Ой, вон вышла Смирниха, сейчас к тебе, Борь, пристанет. Мы быстро садимся, а ты, Борь, с Аней идите обратно, будто бы забыли чего, а там Скобяным проулком на Школьную ступайте.
- Да чего ты боишься её? - подивился Борис.
- Ах, не при Нюське бы это говорить, да ладно, что уж там. Смирниха тебя считает виновником смерти её сына.
- Меня?
- Если бы ты взял тогда Гальку, то она бы не мучила её Генку, не довела бы его до самоубийства. Ох, как она вертела им, как изгалялась. Парень и ... того. Ну, садимся. Паш, - обратилась она к хозяину мотоцикла, - ты уж поаккуратнее вези. Малец, поди, ещё не ездил на таком транспорте, и я, грешным делом, боюсь сидеть сзади. Я уж сяду в коляску среди вещей, поддерживать их буду, а внучкЩ интереснее будет сидеть позади тебя. Ах, как мы, Павлик, с твоей матерью ругались, когда вас рожали. Такая она трусиха была, помирать собиралась, а бабы так на неё жужжали: многие уже не по разу перенесли то, что она впервой собралась. Ох, тогда бабы рожали, ох рожали: не то, что нонешние. Ну, Стасик, уселся? Держись крепче. Поехали.
Когда мотоцикл укатил, Борис подождал подходящих сзади односельчан, среди которых он давно приметил любимую учительницу и хотел перекинуться с ней парой слов. Во-первых, выразить соболезнование по поводу безвременной кончины её мужа, преподававшего в школе историю, а во-вторых, поблагодарить их обоих за науки, преподанные ему.
- Ах, - рассказывал мне Борис о своей школе, - какие интересные у меня отношения сложились с Геннадием Григорьевичем, учителем истории. Однажды он так прокомментировал двойку, выставленную мне.
- Отныне, Вихрасов, я тебе буду ставить только две отметки: либо пятёрку, либо двойку. Пятёрку - за то, что ты открывал дома учебник, а двойку, когда ты в него не заглядывал. Одним пересказом моих слов с предыдущего урока ты не отделаешься, как бы ни украшивал его добавлениями из внеклассных источников. Я всегда увижу: открывал ты учебник или не открывал. И только за это буду ставить тебе отметки, поскольку знаю: наболтать ты можешь на дюжину пятёрок, а вот потрудиться ты не любишь. И Лилии Андреевне подскажу о твоих способностях. Хотя по её предмету много не наболтаешь, но ты и там сумеешь выторговать себе четвёрку, не заглядывая в учебник. Думай Вихрасов, думай.
- И как мне не быть благодарным им обоим, коли они научили меня думать? - Спрашивал меня Борис, словно я возражал. - Именно Геннадий Григорьевич, чую ныне, вдунул в меня антисоветский настрой. Невзначай, обинякСм, с упором на самостоятельность моих размышлений он подавал исторические факты, о которых в учебниках упоминалось чуть-чуть под другим углом. Ну, например, о существовании шестнадцатой Социалистической Республики Советского Союза. В учебниках об этом вскользь, а у нашего историка на это ушёл чуть ли не урок, пересказав который, я и схлопотал двойку.
- Ещё бы ему не заострять своё внимание на Финской войне. - Добавил Борис, когда мы как-то снова вернулись к этому разговору. - Учитель там потерял лёгкое и чуть не отморозил ноги. Кабы я в точности повторял его слова, но я туда добавил от себя, видимо, такое, что его возмутило. Что я говорил тогда, не помню, ибо сам не вполне понимал сути происшедшего, ну, и приплёл, чего не следовало. Вот сейчас могу на эту тему целую лекцию прочитать. Опять же, почему - могу? Потому, что учитель научил думать. И не просто научил думать, а привил любовь к думанью.
- Лилия Андреевна, здравствуйте, - обратился Борис к учительнице, когда она подошла тому месту, где он с женой поджидал её.
- Здравствуйте, - ответила она, прищурно вглядываясь в его бородатое лицо. Борис улыбнулся и хотел уж было спросить, мол, не узнаёте, как услышал её вопрос.
- Вихрасов?
- Узнали?
- Ещё бы. Прости, но в Москве мог бы подправить свои зубы. Я бы, честно говоря, и не запомнила, какие они у тебя, да Тонька моя как-то поделилась, что из-за этих зубов отклонила твои ухаживания.
Борис покраснел и не знал, что ответить, а учительница продолжила.
- Когда ты уехал, а по посёлку поползли слухи, что ты, якобы, причастен к смерти своего отца, у Тони даже нервный срыв случился. Жаль, конечно, но ты уж прости. Анастасия вот приехала рассказать, что Тонюсик ... - Лилия Андреевна расплакалась, махнула рукой и прошла дальше, оставив Бориса в крайней оторопи.
Борис оглянулся и, увидев, что Смирниха присоединилась к учительнице с её приезжей старшей дочерью, двинул обратно к пристани, чтобы войти в посёлок немного кружным путём, который посоветовала мать. Анна с кислым выражением лица молча взглядывала на мужа и, видимо, тоже не знала с чего начать разговор. Пауза затягивалась. Борису одновременно и не хотелось, чтобы кто-либо ещё повстречался, дабы не усугубилось его психическое самочувствие, и жаждалось получить от новой встречи эмоцию немного другой, не смертной, тональности. На подходе к Скобяному переулку он увидел, как из-под яра поднялся Петя. Сворачивая в проулок с мыслью, что в этот момент встреча с такой фигурой будет самой неуместной, Борис, тем не менее, сказал жене.
- Видишь, на краю берега человека? Это наш знаменитый Лысый Окунь.
- Ой, только не сейчас, - почему-то испугалась Анна.
- Разумеется, - согласился Борис и добавил. - Н-да, хорошо же встретила меня родина. А ты почему не отшила меня, кривозубого?
- Не говори глупостей. Меня больше удивила твоя мама.
- Да она это от волнения: болтает без умолку. А когда не в настроении, то слова не вытянешь. И в волнении порой такое сгородит, что потом аукается годами.
И Борис вкратце рассказал жене, с чего это возник слух о его причастности к смерти отца. Позже это же он поведал и мне, но куда подробнее. Впрочем, наверняка и Анне эти подробности стали известны: с ней он жизнь прожил, а не год, как со мной, отдежурил.
В тот злополучный день, выпавший на короткую рабочую субботу, на заводе давали аванс, а отцу выпало получить ещё и отпускные. Ну, разве ж мог он не отметить такое совпадение? Как на грех, накануне бригаду плотников, где вместе работали отец и сын Вихрасовы, разделили: Иннокентия послали на ремонт дома, используемого заводом под общежитие для вербованных рабочих, а Бориса нарядили на остекление рубок катеров, зимовавших аж за Зелёной деревней.
Вот где аукнулось ему его собственное детское хулиганство. Тогдашнему напарнику по работе стыдливо не рассказывал, как сам расстреливал эти стёкла из рогаток, когда по насту ходил с ребятами ставить петли на куропаток в луга, окаймляющие берега широченного Кетского залива. Руководство завода тщетно заботилось о защите этих окон, напрасно обшивало рубки катеров пиломатериалом. Построило бы лучше сторожку с печкой и поселило туда сторожа, поскольку ребятня не только била стёкла, предварительно ободрав обшивку, но и выламывала в моторных отсеках медные маслопроводы, трубки которых впоследствии использовались хулиганами для изготовления пугачей.
- Впрочем, - после минутного раздумья заключил Борис, - скопидомство руководства очень сочетается с нашей детской невоспитанностью: одно другое дополняет и одно из другого вытекает. А потом аукается трагедией, истоки которой уже никто не уследит.
О том, что аванс решили выдать в субботу, а не в понедельник, Борис узнал от отца, пришедшего домой с гостем и с литром водки. Он ещё удивился, что пришёл домой раньше отца: тому до дома было втрое ближе. И не просто раньше пришёл, а успел растопить печь, начистить картошку и пожарить со свиными шкварками, с добавлением мяса, накануне отваренного матерью. И только сел ужинать, как дверь открылась, и в избу ввалились отец с Владимиром Зайкиным, изрядно хмельные. У каждого в руке было по бутылке водки. Борис, проглотив непрожёванный кусок мяса, спросил, указывая ложкой на бутылки, выставленные друзьями на стол.
- Не перебор? Ведь чую, что уже успели где-то приложиться?
- Фи, пол-литра на четверых. И, потом, имею право отметить отпуск! - с вызовом парировал отец. - Верно, Володь?
- Конечно, грех не выпить. - Согласился тот и предложил Борису. - Давай с нами, вот и в аккурат всем будет.
- Но, уж нет, увольте. Я не пью, и вы это оба знаете.
- Ну, как хошь, - сказал отец, снимая фуфайку и шапку.
Достав из стола стаканы и наливая их под края из первой бутылки, кивнул гостю на вешалку, чтоб тот тоже разделся. Борис из выдвижного ящика взял ещё пару ложек и молча положил на край сковородки, полагая, что они тоже поедят с ним. Выпили без всякого присловья, а отец вновь наполнил стакан гостя, для своего же распечатал вторую бутылку. Налив, поднял, стукнул донышком по дужке стакана гостя и понёс ко рту. Борис перехватил его руку.
- Мужики, так не годится. Закусите, а уж потом повторите: ведь вкуснее пойдёт. Извиняйте, но я не дам пить всухомятку.
- Ещё чего, - заартачился отец и вновь потянул стакан ко рту.
- А вот того, - твёрдо повторил Борис и отобрал стакан, убрав его со внутрь стола, а заодно с ним и бутылку с остатками водки.
- Ну, я пойду, Кеш, - засобирался домой гость, уловивший серьёзный настрой сына хозяина дома.
- Дядь Володь, я не гоню. Я всего лишь хочу, чтоб вы поели: организм же не выдержит столько водки влитой в него разом. Ешь, поговорим, а потом, так уж и быть, и я с вами пригублю. Пап, бери ложку.
Бесполезно, отец, что говорится, закусил удила.
- Не ты покупал, не тебе и распоряжаться: яйца курицу не учат. Я решаю: есть мне сейчас или - пить. Я в отпуске, имею право.
- Имеешь, имеешь, успокойся, но пока не поешь, пить не будешь. Дядь Володь, бери ложку, - пригласил Борис гостя вернуться за стол, а сам достал из стола бутылку и третий стакан, наполнив его на треть. - Давай, закуси и я с тобой выпью, а батя пусть сидит и дуется.
- Но, ты, послушник ёрнутый, не очень-то тут. - Выхватил из его рук злополучный сосуд и махом выпил. - Ты её покупал? Я её брал, я и угощать буду и - пить, а ты ... - Иннокентий полез в стол за своим стаканом. Борис коленкой прижал дверцу стола и защемил его руку.
- Ты чего, - зашипел отец, - пролью же.
- Отпусти стакан, и он не прольётся, - спокойно возразил сын.
- Пойду я, - вновь засобирался гость, сгрёб с вешалки свои фуфайку и шапку и выскользнул за дверь. Отец воспользовался моментом, отвлекшим внимание Бориса, выдернул руку из-за дверки стола, наполовину расплескав водку, и тут же опрокинул остатки в рот.
- Ну, и хрен с тобой, - осерчал Борис, достал из стола бутылку с последней порцией злачной жидкости и сунул её в руки отца, - подыхай, если так хочешь.
Аппетита уже у самого не было, закурил и ушёл с пепельницей в комнату, где включил телевизор. Лёг на кровать поверх покрывала и заставил себя включиться в просмотр телепередачи. Увы, не понимал ни слова из того, что показывали с экрана. Но не и помнит, чем была занята голова, когда глаза тупо глядели на мелькающие картинки. Встал, снял с книжной полки дневниковую тетрадь, открыл её и начал обдумывать, как описать происшедшее и свои мысли по этому поводу. Глаза наткнулись на последнюю запись, сделанную почти три месяца назад по поводу бурного празднования Нового года, когда он так оттанцевал свои ноги, что три дня их не чувствовал, словно паралитик. И погрузился в воспоминания.
Смешно было читать о своём испуге, что этот паралич теперь на всю жизнь, и приятно вспоминать о трогательной заботе братца, приехавшего со "службы" как раз перед этим. Подумалось, что надо бы регулярно вести дневник, а не только в неприятные моменты жизни, ибо будни хоть и скучны на события, но именно в них живая связь времён, разбор которых не терпит клочков. Об этом и собирался сделать запись, как в избу вошла мать. Борис с готовностью вышел к ней на кухню.
- Набрался? - Кивнула она на отца, спящего сидя на Славкиной кровати. - Деньги отдал?
- Нет.
- А ты не вместе с ним получал?
- Ну, ты же знаешь, что я вместе со всеми не хожу получать, а во-вторых, меня ещё вчера Калина послал в Усть-Порье на катерах стёкла вставлять.
- Ой, смотри, как он вспотел: капли на лбу, как градины. - Взяла с умывальника полотенце и стала вытирать ему лоб.
- Ой, вАлится, помоги положить на постель.
Отец что-то пробурчал и сполз коленями на пол, уткнувшись лицом в лоскутное одеяло, доставшееся Ярославу от бабушки Вассы. Как ни пытался Борис затащить отца на кровать, ничего не получалось, только выдохся, закашлялся. Присел отдышаться. Вместе с ним закашлялся и отец, да так сильно, что сын с матерью перепугались. Мать быстро подсунула под голову отца подушку, повернула лицо набок, чтоб мог свободно прокашляться и впредь не захлёбываться.
- Пущай так спит, - посоветовала она, - а то ещё разбудишь, разухарится, орать начнёт, руками махать, под ногами мешаться.
Потрогала сковородку ладонью: остыла иль нет ещё, и поставила её на электроплитку подогреть. Спросила.
- На масле?
- Нет, на сале.
- Ну, значит надо греть.
Из чугунка, ещё утром ею заготовленного, навалила в старый подойник варева для свиньи и велела Борису.
- Отнеси Дурьке, изревелся весь, поди.
- А ЗАгрю не видела? Тоже, наверное, проголодался.
- Забудь. У Майковых сука потекла, теперь все кобели там, не оттащишь.
Покормив полугодового борова, Борис сходил к почтовому ящику у ворот. Когда шёл с работы домой, видел, что почтальонка только-только начала разнос и до их улицы могла добраться только часа через полтора. Вернувшись с газетами в избу и раздеваясь, обратил внимание на неестественное положение левой руки отца, вывернуто откинутой на спину. Прислушался: дышит ли, и успокоился, уловив его хрипатое посапывание. Сунув газеты за занавеску на свою кровать, взял со стола ложку, пару кусков хлеба и пошёл в комнату, где мать совмещала просмотр телепередачи с трапезой разогретой картошкой.
- Правильно, и я ещё поем. Припёрлись с Вовчиком с литром водки, давай жрать её, и как ни требовал закусывать, вылакали всю водку, а к картошке и не притронулись. Вовчик, правда, одну ложку проглотил, а этот орать на меня начал: право имею жрать, не закусывая.
- Зайкин? - уточнила она, что это за Вовчик был.
- Он, кто ж ещё? Ох, чуял я, чем обернётся его приход в нашу бригаду.
- А чего же отказался от бригадирства, когда предлагали? Не отказался бы, и Зайкина мог бы не брать в бригаду. А Костя Родиков добряк, всякую дрянь подбирает, жалеет.
- Ну, если бы не он, то отца давно бы уволили.
- И лучше бы уволили. Год бы делом занимался, а так не столько зарабатывает, сколько пьянствует.
- Каким делом, если одно ружьё отобрали, а другое Славка утопил, когда от Пети-егеря бегал. Во! Как я не сообразил сказать отцу, что он связался с человеком с неприятной ему фамилией, которая до греха доводит. Помнишь, из-за чего ружьё-то отобрали?
- Ну, вы той осенью (ещё в школу ходили) с отцом поехали на покосы стога городить и корову Шныпы убили.
- А с чего всё началось? - Спросил Борис и тут же сам напомнил. - С зайца, вернее, со слова "заяц".
Борис со Славкой убедили-таки отца ехать огораживать смётанное ещё неделю назад сено, хотя он, успев принять на грудь не менее полбутылки, настроен был прикончить невесть, где добытую выпивку. На выходе к болотному волоку на Второе озеро Борис увидел бычка, нёсшего странными прыжками вдоль Лесной улицы. Борис рассмеялся и указал на него брату.
- Чисто заяц.
Ну, сказал и сказал, а отец вдруг развернулся и пошёл назад, домой.
- Это ты забыл! - возмущённо отреагировал отец. - Сколько раз вам говорил, что не поминайте косого, когда по серьёзному делу идёте: пути не будет.
Стали извиняться да ругаться обвинениями в адрес друг дружке, но сыновья заставили отца выполнить материно задание. Отец сплюнул, взвалил лодочный навесной мотор на плечо и пошёл по жердочкам через болото, на ходу бурча.
- Ох, и будут вам косые во всю дорогу, ох, будут, да такие косые ...
Но до Нюрсы косые не попадались: ни на первом волоке, ни на Втором озере, ни на втором волоке. Лодку с крутого берега Нюрсы на воду спускали пустую, дабы неудержно не выскользнула из рук, а уж потом каждый положил в неё свою поклажу: Борька старый рюкзак с провиантом, Славка кузовок с инструментом и мотком проволоки. Отец снял с плеча мотор, ухватил его за бока обеими руками и вступил одной ногой в лодку, которая стала отплывать. Борька кинулся держать, увяз в глине и успел ухватить её лишь за мысок. Как ни тянул к себе, судёнышко, отталкиваемое теряющим равновесие отцом, оно не слушалось и даже увлекало за собой и Борьку. Долго потом спорили, кто из них первым нырнул, но вынырнул первым Борька. Отца не было минуты две, а когда выскочил из черной пасти Нюрсы, то объявил перепуганным сыновьям, взваливая в лодку мотор, не упущенный таки им при нырке.
- Словили косого? И зараз - двух! Будет и третий! Помяните слово - будет! Нас же трое!
Третий в виде коровы поджидал их за стогом, наполовину обдёрганном этой рогатой скотиной, и выскочил прямо на отца, обходящего чудом не завалившийся стог. Как на грех у отца в руках уже был топор, который сам взметнулся вверх и угодил точнёхонько меж рогов коровы. Та и взмыкнуть не успела, завалилась, пару раз дёрнула задней ногой и затихла.
Потом был суд, где отец сказал, что был один и убил её в сердцах из ружья. Присудили год выплачивать государству двадцать процентов заработка, ему же сдать орудие убийства, а пострадавшему семейству Шныпа взамен убиенной коровы отдать свою корову. Отец ехидно резюмировал.
- Зайцев-то оказалось по два на каждого.
- Почту смотрел? - спросила мать, когда обед закончился и они сели покурить. Волновалась, что Эдуард с Нового года не пишет, да и от Ярослава весточка не была бы лишней.
- Нет писем, только газеты, да журналы.
Борис выписывал шесть газет и четыре журнала, за что почтальонка его не любила, выговаривая, что даже учителям она меньше носит, чем ему. Вот и сейчас он, закурив вместе с матерью, напомнившей о почте, лёг на кровать почитать любимейший журнал. Но не успел даже просмотреть оглавление содержания номера, как в дверь дома кто-то постучался и вошёл.
- Здравствуйте, - услышал Борис голос братова друга Димки Дьякина.
Нехотя поднялся, сунул ноги в валенки и вышел на кухню, где Димка уставился на спящего стоя на коленках хозяина дома. Борис протянул ему руку и разъяснил.
- Перебрал батя, а мне духу не хватило затащить его на кровать.
- Я, это, за книжкой пришёл. Ещё осенью Славке давал почитать, а он уже и в армию "сходил", и опять уехал, а мне её надо в библиотеку сдать.
- Что за книга? - как-то тревожно спросил Борис, взглядывая на спину очень уж смирёно спящего отца: она не вздымалась, как должна была бы вздыматься при дыхании.
- Это, "Злой дух Ямбуя", Федосеев автор, вот такой толщины, - Димка показал пальцами, - в тёмно-жёлтой обложке.
Борис внимательно слушал его и пристально вглядывался в спину отца. Затем прошёл в комнату к тумбочке под телевизором, где у них лежали все книги, которыми он не пользовался, попутно сказав матери.
- Ма, иди посмотри, что с отцом: не нравится мне его поза, а я пока книгу отыщу.
- Боря! - услышал он голос матери с нехорошим дискантом, - пойди сюда!
Матери удалось повернуть отца, и он теперь сидел, уткнув неестественно сморщенное лицо себе в плечо. Борис, всё поняв, шикнул на Димку.
- Иди домой, потом найду и принесу сам: сейчас не до тебя. Ма, беги к соседям, а я за врачом.
Когда они с врачом прибежали в дом Вихрасовых, там три мужика, сменяя друг друга, мяли грудь Иннокентию Емельянычу и делали что-то похожее на оживление по методу рот-в-рот. Доктор отстранил их, поднял у оживляемого веко и констатировал.
- Напрасно, он давно мёртв.
Обследовав тело и расспросив Бориса и Марию Григорьевну, спросил.
- Вызывать перевозку или сразу оформляем?
- А куда перевозку? - сразу поинтересовалась овдовевшая.
- На вскрытие, для установления причины смерти.
- А зачем? Вы же сами сказали, что причиной может быть изрядное количество водки. У него же сердечный приступ?
- Похоже, что - инфаркт, но не мешало бы подтвердить.
- Зачем? И так ...
- Мам, - вставил слово Борис, - так положено: чтоб в свидетельстве написать, что умер от инфаркта, а не от перепоя. Он же застрахован ...
- Да кому нужна эта страховка? За ней ещё находишься, от стыда сгоришь. Доктор, пишите, что видите: похороним и без вскрытия.
Как ни спорил Борис с матерью, она настояла на немедленном оформлении факта смерти, что и послужило впоследствии поводом для различных толков односельчан об "истинных" причинах смерти Иннокентия Емельяновича Вихрасова.
- Тридцать лет я не задумывался над важностью этого момента, - делился со мной Борис Иннокентьевич своим сожалением о собственной тогдашней легкомысленности. - Да и мог ли я тогда помыслить, что первой из подозревавших меня в причастности к смерти отца будет мать; что она отказалась от вскрытия ради прикрытия этой мнимой моей причастности? Воистину, благие её намерения привели к чудовищному допущению. Но народ сам поначалу отметал это допущение, поскольку у односельчан моя репутация была не просто высокой, а высочайше чистой. А я был настолько недальновиден, что сам же подводил всех к мысли о своём участии в смерти отца.
Односельчан Бориса смущал факт настоятельного нежелания Марии Григорьевны анатомировать мужа, и все склонились к тому, что она хотела этим защитить сыновей: не Бориса, так Ярослава, который уже тогда так яро прославился у них, что любая его выходка уже никого не могла удивить. Все и рассуждали, что сам умереть Иннокентий не мог, его убили сыновья. Борис на это не способен: уж больно он благоразумен, а вот Славка: этот может запросто. Уже на сороковинах Иван Полынцев прошептал на ухо Борису собственную догадку.
- Признайся, это Славка отца придушил? Я понимаю, Кешка мог довести до чего угодно: пьяным он был несносным. И Славка не в меру горяч...
Что оставалось Борису? Доказывать подвыпившему крёстному, что Славка здесь ни при чём: он в ту зиму жил в Колпашево, где учился на водительских курсах. Убедил всех, что Славка чист в этой смерти. А о себе и не подумал, заставив подозревающих утвердиться в верности народной приметы, гласящей о том, что и в тихом омуте черти водятся. Некоторые дошли до того, что Борисову тихую благоразумность стали считать прикрытием нечистых помыслов и дел.
- А почему Смирниха на тебя же вешает смерть своего сына? - полюбопытствовала Анна, уловившая из слов свекрови нечто такое, что взволновало её женскую ревнивость.
- Эта Галина до меня успела побывать замужем за Генкой. Ушла от него как раз перед моим возвращением из Иркутска, и мы с ней оказались самыми активными комсомольцами, много времени проводили в драмкружке при клубе, на других молодёжных мероприятиях, ну и сдружились. Гена терзался, даже с ножом однажды пришёл к Гальке, когда я был в гостях у неё, но я его убедил, что ерунду он задумал. Через пару месяцев я съездил на сплав леса, а по возвращении предложил Галине ехать со мной, мол, если хочет жить со мной, то только в Европах. Она отказалась. Когда же через соседку нашу, Глебовну, узнала, что я прочно осел в Москве, вернулась к Гене, хотя могла бы приехать ко мне. Но, видно, не так уж я ей был нужен: лучше синица в руке, чем журавль в небе. У них сын родился одновременно с нашим, так что будь спокойна - не от меня.
И, вообще, на этот счёт: я не ловелас, не умею обращаться с женщинами - ни одним возможным случаем не воспользовался ожидаемым ими образом, всё полагал, что ваша сестра достойна более высоких обхождений, более высоких чувств, чем я к ним испытывал. Спроси у неё сейчас, что она думает по поводу того, что я так и не удосужился переспать с ней. Постель ради постели мне была всегда противна, и ложиться в неё без третьего элемента, без любви, считал для себя оскорблением обоих обманывающихся. Глупость, конечно, но вряд ли когда смогу её преодолеть. Можешь считать, что тебе повезло: на измены я не способен.
Короче, что им ещё нужно было? Нужна была любовь, а без неё Гена с Галей вновь разбежались. Когда Галя сошлась с Мишей Рюминым, Гена ничего путного не придумал, как нанести незаживаемую рану своей матери. Уж лучше бы он тогда ударил меня ножом, но не хватило у него духу. А ударить меня он не мог: не за что. Себя же утопить, видно, было за что. Очередная человеческая глупость. Из цепочек глупостей и сплетаются судьбы, составляющие искусство и культуру. Так всё незамысловато в мире этом, что тоску навевает.
- Уже тогда, - печалился мне Борис, - я почуял, что жизнь людская не стоит и выеденного яйца: разобраться в ней может и самый ленивый, если не будет увлекаться, восторгаться, впадать в эйфорию. Последовательность в изучении фактов всё расставит на места в первые же часы исследования и покажет, что жизнь не столько сложна, сколько банальна. Перемежая чёрное белым, она постепенно выводит нас всё-таки на свободное пространство. Но сколько страданий мы могли бы избежать, кабы каждый знал, для чего он ввергнут в эти испытания. Остаётся заключить, что испытания обрушаются на нас как раз для свободного определения личного предназначения в этой жизни. А вот здесь-то и случаются глупости, которые копятся, слагаются, наслаиваются и становятся трагедиями. Трагедий не было бы, кабы люди не подталкивали друг друга к ним. Почему подталкивают? Поверь: только из-за того, что никто не числит себя образом и подобием Божьим. Только из-за этого, ибо всё остальное - производное от этого факта.
На выходе со Скобяного переулка на Школьную улицу Борис остановился для ознакомления жены с центральным пунктом посёлка. Здесь же начиналось многолюдье: едва ли не у каждого дома Борис встречался с кем-либо из односельчан различных возрастов. Кого-то узнавал сразу, кого-то, особенно из молодёжи, признавал с трудом: как-никак прошло восемь лет со времени его отъезда. Кто-то окликал его из окна или из-за ограды. С каждым хоть парой фраз, но приходилось обменяться, а с некоторыми беседовал по четверти часа. Отметим, что все показывали Анне, какое уважение они испытывают к её мужу, и никто ни словом, ни намёком не коснулся темы, затронутой несчастной учительницей химии. Мог бы и подольше беседовать со всеми, но жена явно устала уже от этих бесчисленных знакомств и остановок. Поэтому и мы, за небольшим исключением, не будем всем этим встречным уделять большое ваше внимание. Пройдём по посёлку, словно он был пустынным, как это случилось в последний визит Бориса на родину, то есть, спустя ещё двадцать лет.
- Переулок получил название по скобяному магазину, располагавшемуся вон там. Одно время рядом с магазином находились торговые ряды, где население соседних деревень сбывало разнообразную собственную продукцию. Тётя Фрося, например, выставляла там свои картины. Зайкинские - кедровые орехи, инкинские - колбЩ, басмасовские - кузова, туески и разную мелочёвку из бересты. Артель там торговала дранкой, кожей, упряжью. Отец однажды там выставил табуретки и старые нарты, поскольку для себя изготовил новые, более усовершенствованные. Эх, всё бы в стране наладилось, кабы ...
Он вздохнул, махнул рукой и закурил.
- Вот здесь был клуб. Его в конце шестидесятых снесли, а новый возвели в другом месте, вон там, за школой. На месте старого построили заводскую контору и общежитие для завербованных рабочих и прочего приезжего служивого люда. А это, - указал Борис чуть правее, - три корпуса школы. В первом были спортзал и предметные кабинеты, во втором, самом большом - учебные классы и кабинеты преподавателей, директора, завуча, завхоза, а в третьем, на задах спортивного поля - мастерская по трудовому обучению. Когда я пошёл в школу, был ещё один корпус, в котором находилась начальная школа, поскольку число учеников доходило до восьмисот, и площадей для их размещения не хватало: например, со мной одновременно поступило семьдесят пять первоклашек. Когда же мама привезла от Эдуарда внука, которого я должен был вытянуть из троечников в хорошисты, Станислав стал седьмым в единственном четвёртом классе. Прикинь: за какие-то пятнадцать лет школа скукожилась десятикратно.
- Возможно, - прокомментировал для меня Борис этот момент во время наших совместных дежурств, - тогда и озарился я идеей реформирования школы по семейному принципу. Сегодня, когда наши современные власти не понимают, что происходит реальное отделение школы от семьи, та моя идея была бы сверхактуальной. В далёкие восьмидесятые мне казалось, что претворение такой идеи не за горами и она легко будет внедрена в практику. Но вскоре страна принялась решать другие, более актуальные задачи, во что и я с головой погрузился, отложив ту идею на потом. А теперь не знаю, как можно её претворить, как довести до ума тех людей, которые по своему общественному положению имеют возможность хотя бы озвучить её. Страна дошла до того, что скоро будет поздно вообще что-либо реформировать. И, тем не менее, считаю, что эта идея школы заслуживает внимания.
Представь себе класс, где вместе собраны дети всех возрастов: по паре, начиная с семилеток и заканчивая выпускниками. Основы арифметики, чтения, письма, истории, природоведения, географии младшеклассникам преподают старшеклассники. Это будет, по сути, индивидуальное обучение. Класс будет напоминать большую семью, где старшие служат примером младшим и сами при этом формируют в себе такое значительное качество, как ответственность, которое в нашем обществе ныне напрочь нивелировано. Помимо того, что быт такой школы будет организован по семейному принципу, где преподаватели служат как бы копиями родителей, сама школа окажется в теснейшей связи с семьями учеников, и начнёт сглаживать недостатки неполных семей, прививать взаимоотношениям мальчиков и девочек такие качества, о каких они, зачастую ныне единственные у родителей, не подозревают. Хамство, ныне расцветшее средь учеников, в такой школе будет просто немыслимо и будет пресекаться сразу по факту самими детьми.
- Мечтаю, - признался однажды Борис мне, - всё своё нечаянное богатство, если Бог пошлёт его мне, пустить на возрождение посёлка на основе всех своих идей, и начать возрождение в первую очередь с организации нашей, почти умершей, школы по этому семейному принципу.
- Направо, Анюта, - указал рукой Борис, - наша центральная улица, названная Школьной по понятной причине, прямо - Больничная, поскольку на ней расположена не только больница, но ещё - амбулатория и аптека. Обрати внимание: вдоль этих улиц, а ещё по Рабочей, оставшейся у нас за спиной, проложены дощатые тротуары, поскольку их проезжие части разбиты транспортом, а во время дождя там стоят непроходимые лужи. На остальных улицах посёлка тротуары тоже встречаются, но - местами. Все улицы чисты, опрятны, сухи даже после ливня. Тебе мало приходилось бывать в других российских сельских местностях, и поэтому не сможешь сравнить с тем же, например, Инкино. Если бы сравнила, то поняла бы притягательную сторону моей родины. А сила эта привязала здесь Витьку Чечина, брата жены моего старшего брата. Служил он под Красноярском, и, демобилизовавшись, заглянул проездом в гости к нам. Не поверишь, но насилу заставили его проведать родителей и сестру. На недельку съездил к ним на Украину, вернулся и остался жить здесь. Украина привязала к себе моего брата, а Копыловка - брата его жены.
- Эдуард, - разъяснил мне эту рокировку Борис, - старше Виктора на четыре года: ровно настолько, насколько один умер раньше другого. У брата случился тромбоз, а у Виктора произошло заражение крови после травмы на заводе. Это как бы знак того, что где бы они ни жили, судьба их подвела бы к одним и тем же срокам. Я это и сказал матери, которая начала было винить жену Эдуарда за то, что она утащила его жить туда, где ему не климатило.
- Пойдём по центральной улице, - продолжил экскурсию Борис, - а потом свернём вон в тот проулок, откуда выехал мотоциклист. Ба, это уже Пашка возвращается на завод к своему катеру.
Мотоциклист, было, направился пересечь Школьную и двинуть дальше проулками, минуя и Рабочую, к проходной завода, но заметил Бориса с женой и свернул навстречу им, лавируя меж луж. Поравнявшись, доложил.
- Доставил ваших. Доехали нормально.
- Спасибо, - поблагодарила его Анна и повторила приглашение, - вечером ждём в гости.
- Постараюсь. Ну, я поехал.
Вихрасовы продолжили экскурсию. Анна первым делом спросила о странном прозвище Павла.
- Почему его так называют: Трёхфамильный?
- Когда мы с ним родились, как я вижу - ты поняла, в один день, мой отец был в фаворе, жил на широкую ногу. Поехали они с отцом Пашки регистрировать нас в сельсовет, располагавшийся тогда в Зайкино, что в дюжине километров отсюда вверх по реке. Как добирались туда в распутицу - отдельный рассказ: один верхом на отцовой лошади, другой, держась за стремя, рядом той же рысцой. На Кордже началась чересполосица: болото вперемеж с осинником. Болото схватилось льдом, а у кустарника с осиновым подростьем - чистина открытой грязи. Лошадь вязнет, пешие - также, едва переползли. Сели отдохнуть, подкрепиться, ну, и нагрузились так, что к сельсовету подползли уже в потёмках. Утром их, едва не околевших, затащили в ближайшую избу. Хозяевами оказались Зайкины, родственники Сысина, отца Пашки, которые и помогли оформить свидетельство на новорожденного. А отец мой лишь на третий день очухался, и, естественно, при оформлении документа на меня всё понапутал. Теперь формально Пашка старше меня на три дня, а фактически мы с ним полные ровесники.
Через год Сысина посадили за пьяную попытку убийства будущего Пашкиного отчима. Так Пашка стал числиться Войновым, а когда пришла пора идти в школу, его чуть не записали под первой фамилией, поскольку усыновление не было оформлено. Стал учитываться в школе по фамилии матери - Пименов. Ох, буря была, когда он получал приписное свидетельство и паспорт! С той бури и получил прозвище - Трёхфамильный.
- А это, - указал Борис на обыкновенную с виду рублёную избу с высоким крыльцом, - центральный продуктовый магазин. В посёлке таких ещё три. А справа - книжный и Дом быта. Теперь поворачиваем налево в Поперечный переулок. Когда-то здесь была непролазная грязь из-за находящейся вон там заводской хозчасти, унаследовавшей от артели три десятка лошадей и пару быков-производителей. Потом это хозяйство перевели на край посёлка, навозное зловоние выскребли бульдозером, на освободившемся пространстве построили новый Клуб, спортплощадку и котельную, к отопительной системе которой подключили школу, контору, гостиницу и амбулаторию. Главным кочегаром одну зиму здесь был мой брат Ярослав, когда я его выпроводил из Новосибирска. Больше не продержался и из-за пьянства был уволен. Видишь, какой Клуб? Не уступает районному Дворцу Культуры. Тот правда кирпичный, но здесь дешевле строить из строительного бруса, хотя могли бы тоже из кирпича: ведь артель имела свой кирпичный заводик. Увы, артель эта была костью в горле у властей: выбивалась из социалистического ровного ряда, сбивала коммунистическую поступь. Потому ничего лучшего, как придавить её деятельность налогами и поборами разных комиссий, власти придумать не могли. Кстати, под артелью числился и Дом быта с его швейной мастерской, парикмахерской и фотоателье. Что интересно: проблем со штатами у артели никогда не было, а вот сейчас в этом Доме быта какого-нибудь мастера обязательно нет.
Разворот размышлений Бориса остановили две молодые женщины, вышедшие из Клуба на его крылечную балюстраду. Обе остановились перед ступеньками и присмотрелись к приезжим. Борис тоже замедлил шаг, вглядываясь в их лица и не узнавая. Лишь когда блондинка заговорила, узнал сразу обеих.
- Никак - Вихрасов пожаловал, наконец, в гости?
- А ты, Панова, никак не избавишься от своей манеры фамильярничать? - ответил он вопросом на вопрос.
- А я теперь не Панова! - с каким-то вызовом ответила та.
Борис вгляделся во вторую, чуть смутился, но совладал со своим голосом, готовым дать осечку, и тем же тоном переспросил.
- Молотовкина? А ты, - обратился он ко второй, - тоже вернулась к этой фамилии?
- Нет, осталась Смирновой: чего десять раз менять, а стать Рюминой как-то не фартит: ещё и запьёшь ненароком.
Он понял, что Светлана, уехавшая после окончания медучилища в Стрежевой, новый город Томской области, вышла там замуж за старшего брата Галины Смирновой, приходила сейчас проведать свояченицу, привязавшуюся к Клубу ещё с юности. Он и спросил об этом Галину.
- А ты, Галь, всё самодеятельностью увлекаешься?
- Нет, работаю здесь.
- ИнАру заменила?
- Ага, заменишь тут. Есть пообразованней: жена Серёжки Кашинцева, если помнишь, училась в институте культуры, и теперь она заправляет Клубом, а я билетёром и уборщицей, вместо тёти Гали Мандраковой.
- Тётя Галя ушла на пенсию?
- Умерла она. Через год после гибели Игоря.
- Игоря? Героя? Он же демобилизовался. - Удивился Борис.
- Представь: в Афгане выжил, а на родине погиб.
Женщины спустились с крыльца и пошли вместе с Вихрасовыми через молодой скверик, разбитый вокруг Клуба, к Средней улице, где жила Галина. По дороге рассказали, что Игорь, младший брат друга-противника юности Бориса, погиб, когда зимой, получив в райцентре положенный ему, как Герою, автомобиль, поехал на нём домой по зимней дороге, проложенной лесовозами, которыми и был раздавлен совершенно нелепым образом. Рассказ занял всю дорогу, и больше ни о чём спросить Галину Борис не успел, а хотелось узнать, насколько правда то, что говорят о смерти её мужа, тоже погибшего не менее нелепо.
Когда попутчицы зашли в калитку Молотовкиных, что недалеко от пересечения Средней с родной улицей Бориса, он рассказал жене, как Светлана помогла ему узнать о странностях судьбы, дважды сведшей род отца с родом матери.
- Светка на год младше меня и лет с пяти живёт по соседству с нами: до этого в том доме жили Майковы. По какому-то самоличному табу я даже не помышлял с ней "задружить". Может быть, табу было вызвано её братьями, бывшими тогда моими хорошими друзьями. Помнишь, ХСмю? Ну, тот, что ныне весной приезжал в Москву?
- Который потом уехал в Брест?
- Да, он. Так вот, Светка - двойняшка Хоми. Когда я пошёл в десятый класс, то заметил, что в параллельном десятом появилась новенькая ученица, прибывшая из Куржино, которую зовут Наталья. Что интересно, если сейчас ты её увидишь, то согласишься: она двойник ныне популярной киноактрисы Гундаревой. И, главное, зовут её также. Ну, прости, не мог я не приударить за такой "сладкой", хотя всё лето "дружил" с другой девочкой и на тот момент не был с ней в ссоре. Однажды, когда та девочка по какой-то причине не вышла на вечернюю прогулку, я подплыл к Наталье и навязался в провожатые. Шёл показывать ей, где живу, а навстречу эта соседка, Светлана Панова, которая с ходу фамильярно меня выдала.
- Вихрасов, вчера Катю провожал, а сегодня уже другую?
- Тебе, Панова, завидно, что ли? - съязвил я обозлено: ну, кто её просил вмешиваться?
- Панова? - вдруг переспросила Наталья. - Лидия Григорьевна Панова из куржинской школы не твоя родственница?
Светка растерялась, а Борис уточнил.
- Её мать зовут Лидией Глебовной, а Лидия Григорьевна Панова, учительница начальных классов твоей бывшей школы, родная сестра моей мамы.
- То-то я думаю, фамилия твоя чем-то мне знакомая.
И поведала оторопевшему ухажёру легенду своей семьи.
Однажды, когда Наталье было шесть лет, метельной ночью её разбудил глухой одиночный стук в сенную дверь. Она подумала, что ветром завалило поленницу, стоящую вдоль дорожки от ворот к входу в дом. Выглянула в оледенелое окошко и вздрогнула от повторного такого же стука. Там, опираясь одной рукой о стену, стоял огромный сутулый человек в напрочь запорошенных одеяниях и в третий раз опустил тяжёлую руку на дверь. Она испугалась, закричала.
- Мама! - и тут же поняла, что человек этот страшен из-за своей усталости.
- Кого опять там черти носят? - ворча, вышла к ней мать из другой комнаты.
Жили Блиновы в самой крайней избе Куржина, и к ним, бывало, заглядывали припозднившиеся гости кого-нибудь из односельчан. Естественно, что уточнять адрес заезжие направлялись к Блиновым. Правда, это случалось, если в окнах горел свет, если же света не было, то гости проезжали дальше до первого огонька в окне. До сих пор пеших гостей в посёлок не заносило никакими ветрами, а тут человек был безлошадный, без собачьей упряжки, и без провожатой собаки, которая выдала бы в нём заблудившегося охотника. Кто он, откуда и каким образом?
Впустили и ужаснулись. На человеке была не одежда, а снежно-ледяная глыба из смёрзшихся тканей, снимать которую надо было немедленно, раскалывая чуть ли не топором. Благо, у гостя был хороший такой охотничий нож типа тесака. Гость сам взял тесак, попросил горячей воды и велел лить её на свой нож, которым и резал слой за слоем свитер, рубашку, нательник, двое штанов с кальсонами. Из пимов ноги вынулись легко, а вот стянуть с него порезанные лохмотья с трудом удалось даже при помощи отца.
Отец прикатил с улицы железную бочку, в которой летом держали воду для полива грядок, разжёг печь, слил питьевую воду из кадки во все свободные вёдра, заставив ими всю плиту. Пару раз сбегал с коромыслом к колодцу за дополнительной водой, а мать тем временем облачала гостя в сухие отцовы портки. И только когда уже всё было подготовлено для его купания, мать опомнилась и обратила внимание на хихикнувшую дочь. Та всё это время тихо сидела в уголке за печкой и таращила глаза на всё происходящее. Дядька был не такой уж и большой, скорее маленький, меньше её папки. И всё у него было меньше, чем у папки, с которым она ещё в прошлом году мылась в бане. Сначала даже показалось, что кое-чего и не было вовсе. Как тут не хихикнуть?
- Эх, родители, родители, - прокомментировал мне Борис этот пассаж, - думают, что дети ничего не замечают, ничего не понимают. Они всё подмечают, всё встраивают в свою картину мира. Вот когда новенькое вписывается в эту картину, не портя её, дети преспокойно забывают детали и принимают целостность, как будто она всегда такой и была. Сужу по себе. Самое раннее моё воспоминание о младенчестве тоже закреплено матерью, а могло бы стереться, как куча рядовых происшествий.