Пащенко Николай Петрович : другие произведения.

Фотограф

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    ЈЧёрно-белая фотография (светопись) предъявляет фотографу более высокие требования, чем цветная. Цветной снимок часто даёт лишь иллюзию удачи, к тому же цвет часто Јскомпрометирован" морем цветных фотографий, часто не имеющих подлинной ценности, в бесчисленных глянцевых журналах".

Н и к о л а й П а щ е н к о

ФОТОГРАФ

Повесть

о том, что было и чего никогда не было,

но могло и быть, если бы, да кабы...

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   No Пащенко Николай Петрович, повесть "ФОТОГРАФ", 2018-2019 гг.
  
   Охраняется законом об авторском праве. Внесение изменений, тиражирование всего текста или любой его части в виде печатных изданий, в аудио-, теле-, кино-, визуальной, электронной или иной форме, сценарная обработка, а также реализация указанных тиражей без письменного разрешения автора будут преследоваться в судебном порядке. Все совпадения с реальными непубличными событиями случайны.

Н и к о л а й П а щ е н к о

ФОТОГРАФ

Повесть

о том, что было и чего никогда не было,

но могло и быть, если бы, да кабы...

  
  
   "Чёрно-белая фотография (светопись) предъявляет фотографу более высокие требования, чем цветная. Цветной снимок часто даёт лишь иллюзию удачи, к тому же цвет часто "скомпрометирован" морем цветных фотографий, часто не имеющих подлинной ценности, в бесчисленных глянцевых журналах".
  
   Лауреат Ленинской премии фотограф и писатель Василий Михайлович Песков
  
   Светлой памяти мамы и папы
  

Глава первая, в качестве предисловия,

в которой рассказывается, как получить кое-что из почти ничего

  
   -- Вот тут у него и была позиция, -- негромко и медлительно сказал по-русски местный контрразведчик советскому офицеру, показывая на матрас, разостланный на дощатом щите. Оба были в штатском и склонились в темноте чердака частного дома перед слуховым окошком, из которого до их прихода вынули и в спешке не возвратили на место одно из стёкол, самое нижнее, по центру. Оно оказалось целым, было аккуратно приставлено к изнанке кровли, однако отпечатки пальцев на нём отсутствовали. Русский подсветил фонариком фотографию десять на пятнадцать сантиметров, вгляделся и передал её зарубежному коллеге, а сам приложил к глазам бинокль:
   -- Точно, фотограф был здесь... Видно угол ангара. Контуры дальнего леса совпадают. Кто-то из обслуги ходит там по лётному полю. Нет на полосе только нашего, а теперь вашего, МиГа. По карте отсюда до аэродрома четырнадцать километров. Чем же он снимал, какой оптикой?
   -- Да, стоило нам купить у вас новые истребители, как вскоре произошла утечка. Неприятно, но мы не доглядели. Такое случается. Если бы не это фото, которое вы нам направили, никто никогда ничего не узнал бы...
   Дело было в том, что на снимке выруливает на взлётную полосу реактивный истребитель и одновременно в кадре присутствует техник из обслуживающего персонала. Из-за большой съёмочной дистанции человек и самолёт получились в одинаковом масштабе. По известным размерам среднестатистического тела человека заокеанские фотограмметристы определили диаметры воздухозаборника и выходного сопла, более-менее точные размеры самолёта. Теплотехники рассчитали тягу двигателя, специалисты по аэродинамике вычислили лётные характеристики нового МиГа. Жаль, но из-за единственного снимка новый истребитель перестал быть военным секретом.
   -- Ни фотографа, ни хозяина дома уже нет в нашей стране, они эвакуировались, -- продолжал зарубежный контрразведчик. -- Нам достались чехол с разборными удилищами, в котором и был, вероятно, пронесён кофр с длинным телеобъективом, седой волосок длиной двадцать три миллиметра и словесный портрет подозреваемого, составленный по показаниям внимательных жителей соседнего хутора. Случайно увидели его на рыбалке вместе с молодым хозяином усадьбы и запомнили чужого. Данные по обоим лицам переданы советскому руководству.
   Наши оперативники нашли и закопанный у озера герметичный кофр. Возможно, съёмочную позицию хотят использовать повторно, мы терпеливы и подождём. В кофре серийный малоформатный зеркальный фотоаппарат японского производства. Но оснащён он специальным, штучно изготовленным объективом с очень высокой разрешающей силой. Фокусное расстояние семьсот миллиметров, это четырнадцатикратное оптическое приближение. Они заранее знали, откуда будут снимать военную авиабазу, и подготовились отлично. Фотограф ушёл отсюда налегке, с отснятой плёнкой. Кассеты через границу мог потом пронести кто угодно.
   Ясно, что плёнки с результатом съёмки для них имеют гораздо большую ценность, чем аппаратура, она в данном случае просто очень дорогой расходный материал. На приёмной катушке фотоаппарата остался крохотный обрывок плёнки, его тоже передали вам, в Советский Союз, для исследования. Аппаратура оставлена у нас в качестве вещественного доказательства. Наши предприятия, вы знаете, фотоплёнку не выпускают, в нашей стране нет месторождения серебра. Для своих целей мы можем купить любую, хоть германскую Агфа, хоть американскую Истмен Кодак.
   -- Позицию обезвредили, -- резюмировал русский контрразведчик, -- спасибо и на этом.
   Так или примерно так случилось, что оставшийся неизвестным фотограф ещё в первой половине шестидесятых годов двадцатого века заснял новый советский истребитель МиГ-21, партия которых была поставлена дружественной соседней стране. Офицеры не затрагивали вопроса о том, как попал к ним в руки снимок, с помощью которого они нашли место тайной съёмки.
   Только что в советском кинопрокате прошёл остросюжетный японский художественный фильм 1962 года "Чёрный автомобиль" о конкурентном частнопромышленном шпионаже в капиталистической автомобильной индустрии, с большим интересом воспринятый и специалистами и непосвящённой публикой. Для тайной съёмки нового автомобиля в фильме использовалась западногерманская дальномерная "Лейка" с телеобъективом.
   Я вспоминал изобилующий приключениями детективный кинофильм и хрестоматийный случай с МиГом, потому что передо мной, когда я работал в нескольких соседствующих странах Юго-Восточной Азии, неожиданно возникла похожая задача.
   Над территорией этих стран на большой высоте, обычно в ясную погоду, периодически стал появляться неизвестный разведывательный самолёт. Его очертания едва различались в бинокль, и я сделал по памяти несколько карандашных набросков. Но вряд ли можно было считать их документальными свидетельствами. Как выяснилось позже, самолёт-разведчик был не один. На авиабазе Кадена на южном японском острове Окинава с двадцатых чисел мая 1967 года временно базировались три однотипных сверхзвуковых самолёта, и удалось оперативно обнаружить трассу их пролёта над океаном к военным объектам на южно-азиатском побережье. Объекты крайне интересовали зарубежную разведку. Вот только снять летательный аппарат, пролетающий над головой с фантастической скоростью на высоте более двадцати километров, ни через перископ подводной лодки, ни с палубы теплохода обычной фотокамерой не получалось.
   Как и в случае с предыдущим американским самолётом-разведчиком Локхид U-2, наши военачальники поначалу не поверили в то, что летательный аппарат подобного научно-технического уровня уже существует и успешно летает. Их можно было убедить только материальными доказательствами. Ждать, когда по моему запросу доставят из Союза на многочисленных перекладных, в объезд Китая, охваченного "культурной революцией", мощную съёмочную технику, чтобы снять то, чего не бывает, или оказаться заподозренным далёким руководством в склонности к фантазированию, я не мог и не хотел.
   Да и само появление в руках гражданского советского инженера толстого, многокилограммового зеркально-линзового объектива системы Максутова "МТО-1000" для специальных съёмок привлечёт ненужное внимание местных жителей и, среди них, возможных агентов вероятного противника, которые постараются мне помешать. Не подошла бы и кинокамера, к которой тоже требовались сверхмощный, крупногабаритный телеобъектив и устойчивый штатив-тренога. И зачем же, себе во вред, я разлегендировался бы?
   Я вспоминал широко известную в среде фотографов правдивую шутку, что приличный снимок можно сделать чем угодно, хоть ведром, хоть спичечным коробком, да и вообще без линз. Но сфотографировать таким образом можно неподвижные объекты. А сверхзвуковой разведчик чем?
   Мне удалось на время и за не слишком обременительную плату достать при содействии прикреплённого местного товарища в одной из редакций здешних газет иностранную зеркальную камеру с моторной протяжкой плёнки и штатным пятисантиметровым объективом, для телесъёмки совершенно непригодным. Мощных телеобъективов местные фоторепортёры не имели.
   У меня с собой был комплект удлинительных переходных колец для макросъёмки мелких объектов советским зеркальным "Зенитом" и единственная насадочная линза плюс одна диоптрия. Но бесполезен был сам "Зенит", моторной протяжки не имевший. Использовать ведро для съёмки я не стал, оно пригодилось для других специальных нужд. Из удлинительного кольца, ввинчивающегося в фотоаппарат, и этой небольшой линзы я и соорудил телеобъектив с фокусным расстоянием один метр, приближающим в двадцать раз, и с таким же значением диафрагменного числа, около двадцати. Слабая, конечно, светосила, темненько в видоискателе, но ничего другого не оставалось, как пытаться снимать тем, что оказалось под рукой, и хорошо, что в светлом небе.
   Удлинительный тубус метрового с хвостиком размера, с учётом необходимости блендирования линзы, то есть защиты её от паразитической засветки боковыми лучами, я склеил на бамбуковом обрубке соответствующего диаметра из чёрной упаковочной бумаги клейстером из рисовой муки. Армировал конструкцию длинными бамбуковыми лучинами, и для усиления терпеливо промотал на клею чёрными же нитками, израсходовав всю катушку. Линзу в тубусе я выставил и закрепил с обеих сторон острыми канцелярскими скрепками в положении на "бесконечность" по яркой Луне, поражаясь её двадцатикратно увеличенному размеру. При таком увеличении в кадре помещалась даже не вся Луна, а лишь краешек её диска, но хватит ли возможностей самодельного объектива для съёмки фантастического самолёта? Пробная съёмка показала, что моим хлипким приспособлением работать с рук не получится, тубус прогибается, для жёсткости и мобильности нужна поддерживающая его поворотная турель, как для зенитного пулемёта, только легче по весу.
   Я отметил, что иногда, при характерной в тех местах на двадцатикилометровой высоте облачности, таинственный разведчик опускался ниже слоя облаков, существенно ближе к земле, и в более плотной атмосфере вынужденно сбавлял скорость. Он пролетал в светлое время суток, значит, кроме радиоэлектронной разведки, ещё и фотографировал свои цели, то есть работал системно.
   Во второй половине 1967 года по нему были пущены первые зенитные ракеты С-75 советского производства, которыми потом уверенно поражали даже тяжёлые бомбардировщики типа Б-52, едва не ополовинив парк стратегической авиации вероятного противника. За время полётов разведчика где-то до весны следующего года бесполезно истратили многие десятки зенитных ракет, они послушно и стремительно уходили в небо, оставляя за собой дымные полосы, но не доставали его и не сбивали. На огромной скорости и недосягаемой высоте разведчик всякий раз уходил от зенитных ракет, не говоря уж о беспомощных истребителях-перехватчиках, тоже не достигающих его потолка и не настигающих, как они ни силились, как ни пытались.
   Мне, разумеется, нечего было делать у ракетчиков, но любой легко мог представить себе их бешенство от бессилия: у них приказ уничтожить разведчик, а ракеты, которыми до этого они гордились, его достать не в состоянии. Не раз бывало, что не сразу местный командующий, если подчинённые ему и доложили, рисковал сообщить о неудачах наверх, опасаясь потерять большие звёзды и высокую должность -- яростным матом начальников не обойдётся. Хотя бы потому, что не на всех уровнях руководители мгновенно осознают, что с появлением нового самолёта надо срочно прикрыть небо и своей страны, да пока нечем. Проще настойчиво продолжать приказывать этим "неумехам и бездельникам" сбить, принимать меры, вплоть до смены командиров зенитных расчётов, а потом отчитаться перед центром: ракеты израсходованы, цели уничтожены. Надо быть очень смелым, чтобы доложить: с имеющимся оружием я бессилен против неизвестного самолёта, срочно, даже аварийно, требуется новейшее эффективное оружие. Однако довести о неудаче высшему руководству, хотя бы невзначай, может и кто-то другой, и всегда надо об этом помнить.
   Радиолокационные приборы определили скорость разведчика в две, две с половиной, а на двадцати четырёх километрах высоты даже в три с четвертью скорости звука, три тысячи триста километров в час, по девятьсот шестнадцать метров в каждую секунду полёта на боевом курсе! Это уже не высотный, но тихоходный Локхид U-2, развивавший 600-700 километров в час. Идеальный разведчик, невероятно быстрый, не слышимый на земле и почти не видимый. Понимая всю огромную опасность неуязвимого самолёта, я и любовался невиданным доселе зрелищем, выдающимся творением человеческого гения, которое мне не примерещилось, и думал: а наши-то что не поторопятся? И ракетчики, и самолётчики, и оптики, и физики, и химики -- все. Мы отстали, хотя в идеале надо иметь оружие и военно-промышленные технологии, опережающие потенциального противника лет на 10-15, а наука должна быть впереди на 30-50 лет, на ней нельзя экономить. В науку надо вкладывать средства и растить кадры, а у нас-то это делается? Почему же мы отстали?
   Похоже, разведчик использовал одни и те же наземные ориентиры и проходил к своим целям, которые контролировал, примерно той же трассой, только не всякий раз получалось его увидеть.
   Но всё равно, хочешь-не хочешь, работать было надо. Мне всё же удалось снять самолёт с разных ракурсов и при различном освещении. Снимал на высокочувствительную и с высоким разрешением советскую кинонегативную плёнку А-2 с самыми короткими выдержками, тысячной и двухтысячной долями секунды, чего "Зенит" тогда не мог, имея лишь пятисотку.
   На десяти отснятых мной в разные дни плёнках удачной, чёткой, получилась примерно девятая часть, всего около сорока негативов. Были сняты стратегические разведчики Соединённых Штатов Америки в первоначальной версии А-12, затем модернизированные и ставшие впоследствии знаменитыми под названием SR-71 "Чёрный дрозд". По сильно увеличенным снимкам, специально обработанным в сторону повышения детализации, аналитики в Союзе высчитали примерные размеры довольно крупного самолёта: размах крыльев около 17 метров, длина около 31 метра. При полётной массе, определённой сложными расчётами в 54-55 тонн, и пятидесятипроцентной весовой отдаче на его конструкцию приходилось около 27 с небольшим тонн -- очень высокие показатели для самого тогда скоростного в мире самолёта. Во многих отношениях машина оказалась революционной. Особенный интерес возникал и к его двигателям, развивавшим необычно большую тягу.
   Мне не суждено было узнать, первым ли я "добыл облик" уникального самолёта в его лётной конфигурации, этого очередного шедевра выдающегося авиационного конструктора и организатора промышленности Кларенса Джонсона, или не я.
   Но чувство необыкновенного азарта при бесподобной фотоохоте запомнилось. Запомнилось и тайное утомительное выжидание на кровле полуразрушенной ещё французской бомбой пагоды в почти обезлюдившей деревне. Я ждал возле поворотной турели, наскоро устроенной из велосипедного колеса с закреплённой на нём моей оптической системой. Чтобы снять нервное напряжение и физическое оцепенение, приходилось периодически разминаться. На первых порах я старательно всматривался в участки неба и опасался отойти от самодельной турели даже к ведру, заменявшему мне туалет, пока моё далёкое начальство не договорилось со здешним руководством службы воздушного контроля из наших же специалистов. Когда на дальних подступах засекали приближение самолёта, в поле моего зрения появлялся велосипедист из местных крестьян, останавливался и снимал свою коническую шляпу из рисовой соломы. Вряд ли он понимал, по какой причине и кому дисциплинированно сигнализирует. Я начинал работать.
   Трудно было различить в небе прицелом из бинокля на турели далёкий самолёт и поймать его самодельным телеобъективом. Но труднее всего мне было вручную плавно, без рывков, вести замеченную цель по центру кадра при нажатой спусковой кнопке. Зеркалка с мотором безупречно отхлопывала по три кадра в секунду, и за каждый пустой просвет между двумя соседствующими кадрами самолёт просвистывал по небу триста с лишним метров! За один его пролёт снять больше одной плёнки я не успевал и даже не пытался, потому что во время расходования всей плёнки в течение двенадцати секунд самолёт уходил от места, где был при съёмке самого первого кадра, на одиннадцать километров!
   Впервые, с безмерным удивлением, я увидел в видоискателе зеркальной фотокамеры, с какой огромной скоростью в бездонных глубинах воздушного океана проносится на фоне невидимых невооружённым глазом облачков, удалённых от меня на десятки и сотни километров, сверхзвуковой летательный аппарат. И это стало сильнейшим личным моим визуальным впечатлением в той неожиданной, внеплановой работе.
   По результатам памятной командировки я получил самую первую награду, военную медаль "За боевые заслуги". Поскольку служебных заданий я выполнил несколько, не уверен, что наградили меня именно за снимки новейшего стратегического американского разведчика А-12.
   Всё живое познаёт мир, в котором живёт и с ним взаимодействует. Классики литературы девятнадцатого века, за исключением великих фантастов, вроде русского Владимира Фёдоровича Одоевского и француза Жюля Верна, почти не знали современной им техники сложнее телеги или кареты, ведь не было ещё даже швейных машинок, и потому, говоря о ней, отделывались самыми общими словами: парусник, паровоз, пароход. Считалось, что достаточно знать о ней обслуживающим её обученным специалистам, а полуграмотных в науке и технике читателей того времени интересует только общечеловеческое, то есть "нечто и туманна даль".
   Сегодня те из нас, кто всё больше использует разнообразные технические устройства, вынуждены, рассказывая о себе, касаться и их характеристик: самолётов, радаров, танков, ракет, артиллерийских орудий, автомобилей, военных кораблей, многопрофильных морских и речных судов и много чего ещё. Хотя бы для самого общего читательского сведения.
   И всё равно кто-нибудь не удержится от запоздалого совета: так надо было использовать совсем другое средство! Ведь техника и технологии даже в быту совершенствуются и заменяются с уже пугающей и всё более нарастающей быстротой. Но не всегда подходящее средство бывает при себе, и вот простые примеры. Все три случая произошли, когда я гостил у мамы на Урале. В столичной суете Москвы не видишь ни ясного неба днём, ни звёздного ночью, ни широкого обзора из-за мешающих высотных зданий, а тут -- вглядись и наслаждайся!
   Именно в уральском небе мне посчастливилось вдруг обнаружить в предрассветье невооружённым, что называется, глазом и почти над головой гигантски выглядящую даже на высоте в сотни четыре километров МКС, международную космическую станцию: на видимых и без бинокля концах расправленных, как крылья с размахом в сотню метров, её солнечных батарей мерцали солнечные отблески.
   В другое время видел две плывущих друг за другом ярких звёздочки, задняя из них время от времени брызгала короткими огненными импульсами -- надо думать, над Уралом сближались для стыковки космические корабли типа "Союз". Оба раза при мне не было ни бинокля, ни фото-, ни кинокамеры -- я просто вышел летом на рассвете в туалет в дачном дворе и без дальней мысли посмотрел в ясное небо. И не мог оторвать от неожиданного зрелища глаз, так было интересно!
   В феврале 2013 года я, столь же неожиданно, из маминой городской квартиры, увидел никогда не виданное чудо -- метеор, названный Челябинским; он уже распался на два куска, чертящих по небу два параллельных пламенных следа. Меньший из них летел ниже и позади, верхний и опередивший кусок вскоре взорвался и натворил бед. На снимке, который я успел, поверив глазам и взяв себя и фотокамеру в руки, всего через четверть минуты сделать из Екатеринбурга за две с лишним сотни километров до небесного явления, явственны два сливающихся дымных следа и выброс кверху дымового столба от взрыва крупнейшего из кусков.
   Хорошо, что хоть в этом случае заряженный японский автоматический плёночный фотоаппарат "Пентакс" с объективом-зумом оказался буквально под рукой, в метре от окна, на полке книжного шкафа. Только потом я посмотрел на часы.
   Прикинув на глаз расстояния по величине дымных клубов и скорости их расползания, а также время пролёта, около пяти секунд, я понял, что скорость небесных объектов в стратосфере больше даже второй космической, почти двадцать километров в секунду, то есть они явно неземного происхождения. Это, слава Богу, не вражеские ядерные ракеты и не начало Третьей Мировой войны. Я также вспомнил редкую фотографию выдающегося советского репортёра Дмитрия Дебабова, тоже запечатлевшего на Дальнем Востоке, кажется, году в 1947-м, расплывающийся дымный след от пролёта Сихотэ-Алиньского болида.
   Свой снимок я вскоре переслал электронной почтой в ближайшую астрономическую обсерваторию, Коуровскую. В Интернете появились и ещё более интересные онлайн-съёмки Челябинского метеора разных авторов, оказавшихся, по случаю, ближе к небесному диву, чем я, и записи видеорегистраторов. А если бы они сделаны не были?
   В моей жизни и работе многое оказалось связано с фотографией и тогдашней её плёночной техникой, и от них в какой-то мере зависело. Сейчас то знание утрачивается, та развитая, массово доступная и относительно недорогая технология оседает в отложения времени, укрывается наносами текущей повседневности. Современная цифровая, хотя бы любительская, камера с хорошим зум-объективом позволила бы мне в режиме видеосъёмки без малейших проблем запечатлеть не только памятный самолёт-разведчик, давно не летающий из-за непомерной дороговизны -- по восемь миллионов долларов за каждый полёт, -- но и многое-многое другое. А средства мобильной связи моментально, в режиме реального времени, передали бы снятый материал в центр. Но тогда подобное существовало лишь в замыслах и единичных экспериментах.
   Даже космонавт Алексей Архипович Леонов, первым в нашей истории вышедший из корабля в открытый космос, рассказывал, что использовал при съёмке с орбиты самый обыкновенный советский плёночный фотоаппарат "Зенит-3м", но с богатым набором сменной оптики. Приличного зеркального фотоаппарата более высокого класса у нас тогда не выпускалось, а более надёжные системы, пожалуй, и не появились.
   В одной из африканских командировок мне пришлось снимать довольно поздним потомком "Зенита-3м", моложе лет на 25, хотя и того же среднего класса, "Зенитом-11". Я и сейчас полагаю, что в его конструкцию за 40 лет, если считать от первого "Зенита", включили, наконец, всё лучшее, чем технологически располагал завод. Отменным оказалось качество сборки, особенно нравилась высокая детализация изображения, которое рисовал пересчитанный и улучшенный объектив. Все механизмы работали безупречно. Правда, как минимум, на четверть меньшими могли быть габариты и вес фотокамеры и, особенно, объектива. Но с ними я свыкся, и мне до сих пор жаль, что судьба моего "Зенита-11" завершилась в зоне боевых действий. Потому что это был единственный, увы, экземпляр из десятков "Зенитов", какими за жизнь я фотографировал, к которому лично у меня не было больших претензий.
   Касаясь устаревших плёночной техники и методов работы с ней в прошлом, двадцатом веке, я разумеется, не стану подряд повторять информацию из вполне доступных заводских инструкций и справочников, но упомяну о некоторых применявшихся приёмах, сведений о которых в Интернете, к сожалению, не нашёл. Хотя и не исключаю, что они там имеются.
   Рассматривая с интересом и благодарностью старинные фотоснимки, выполненные выдающимися мастерами, запечатлевшими с использованием прежних технологий исторические моменты навсегда ушедших времён, мы сталкиваемся с тем, что о самих-то мастерах, особенно отечественных, книг почти и нет. Нехватку сведений о выдающихся фотографах я даже не берусь пытаться восполнить. Но если не расскажу того, что знаю о дорогих мне людях общего времени их и моей жизней и, в том числе, о тех, кто пользовался фототехникой, интересующей сегодня не столь уж частых коллекционеров, этого за меня, похоже, не сделает никто. Ведь на сегодня мои современники такого не сделали, а потомки и знать не будут, хотя это тоже наша, родная, отечественная, причём, совсем недавняя, история.
   Разумеется, рассказ мой не стоит считать вполне документальным.
   Попробую...
  

Глава вторая,

повествующая, при каких обстоятельствах

я в очередной раз выбрал будущую профессию

   Несколькими годами ранее, в октябре тысяча девятьсот шестидесятого года, в самом начале учёбы в девятом классе, в мои пятнадцать с половиной лет я, неожиданно даже для самого себя, но совершенно твёрдо решил, что стану кинооператором-документалистом.
   Что кинооператором -- мама не удивилась. По её мнению, я был достаточно воспитан и предсказуем, это в первую очередь отметила мама, и не так уж часто её удивлял. Ей хотелось также, чтобы в доме все её слушались, а так получалось не всегда. Тем более, что возражала она часто по наитию, не успев ещё понять, чего ей самой хочется, и теперь решала, как поступить на этот раз?
   С первого класса я занимался в изостудии Дома пионеров и школьников, и тогда для меня самыми любимыми подарками на день рождения были медовые акварельные краски, беличьи и собольи кисти и папки с белой плотной бумагой для рисования. Особенно я продвинулся в живописи, когда в конце пятидесятых годов изостудию возглавила очень смуглая и с горбатым носом художественно и педагогически талантливая Нина Яковлевна. Она любила выводить нас из окружения гипсовых моделей лица и частей тела, надоевших натюрмортов на фоне тканевой драпировки за город, на природу, как говорила, "на пленэр", и на просмотры кинофильмов о великих художниках. Она часто приносила альбомы с репродукциями и книги о живописцах из серии "Жизнь замечательных людей" и давала их смотреть и читать, широко открывая нам глаза на всё, что нас окружает. Вместо формализованного, скучного, тихого корпения над фанерными мольбертами с прикнопленной бумагой мы стали видеть, учиться понимать и изображать мир вокруг нас.
   Я многократно снабдил соседей, друзей и одноклассников их портретами моей работы. Толстую стопу лучших пейзажей бережно собрала мама, возражавшая, однако, от развешивания их даже в рамках по стенам квартиры, "чтобы они не выцветали". Думаю, что она просто считала их далёкими от совершенства, в сравнении с классикой, и неуместными для обозрения гостями.
   А вот почему оператором всё-таки документального, а не художественного кино? Маме лично нравились художественные картины, особенно, в цвете, а не чёрно-белые десятиминутные киножурналы перед фильмами. Обо всём, что было в киножурналах, ведь уже рассказали ежедневные газеты и, вслед за ними, иллюстрированные периодические союзные и республиканские журналы.
   -- Меня интересует документальное кино, -- ответил я на её доводы, досадуя, что мама не поняла и начинает возражать, когда лично мне всё уже предельно ясно, -- а не художественное.
   Когда маме хотелось, чтобы её речи вняли, она, поправив причёску, начинала говорить отчётливее, медленнее, и помогала себе скупыми, но выразительными, выверенными жестами:
   -- Приходи тогда в кино и смотри только киножурнал. Хотя так никто не поступает.
   -- Хочу и самым первым увидеть и другим это показать, -- не слишком уверенно ответил я, вновь понимая и досадуя одновременно, что более существенных аргументов у меня наготове нет.
   Мама попыталась взять меня под руку, как папу, но я слегка отстранился.
   Она это отметила и, помолчав, стараясь не обидеться, продолжала с заметным назиданием:
   -- Тогда тебе надо было заниматься в фотокружке у моего старшего брата, твоего дяди Васи. От этого была бы большая польза, да и Василию чем-то бы помог.
   -- Раньше я ещё не знал, что мне захочется стать кинооператором, мама.
   -- Но ведь это скучно, Женечка, сидеть в темноте при красном свете, шлёпать фотокарточки, бродиться в растворах, согласись. Нет, сынок, для современного мужчины это не специальность, не престижная профессия. И как ещё к твоей идее отнесётся отец? Да и дорогое удовольствие. Это ведь лишние расходы. Не зря люди говорят: хочешь разорить кого-то, подари ему фотоаппарат.
   -- Меня интересует документальное кино, а не фотография, -- настаивая на своём, возразил я. И выдал найденный аргумент:
   -- Не зря же говорят, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.
   -- А кино и есть двадцать четыре фотокадрика в секунду, -- грамотно парировала мама, поднаторевшая в дискуссиях в своём отделе кадров городского комитета партии. -- Чтобы хорошо снимать кино, надо сначала научиться фотографировать. Без советов дяди Васи тебе не обойтись.
   Я понял, что мама благоразумно решила не спорить. Время пройдёт, глядишь, я и сам десять раз передумаю. Если же не передумаю, овладеть фотографией не лишне. Она припомнила, как в свои пять лет я собирался работать по специальности на букву "а" -- "алектросварщиком". На это воспоминание, чтобы отрезать и ей и себе пути к отступлению, которое мы с ней считали признаком и свойством бесхарактерности, позорящей настоящего мужчину, я рассказал, как и из чего сложилось новое моё мнение в отношении будущей профессии. Всё объяснилось очень просто.
   В свой отпуск, пришедшийся на осень, на этот раз мама не рискнула уезжать от семьи далеко и проводила его в новом шахтёрском профилактории на берегу Войновского водохранилища рядом с нашим городом, украинской Александрией. Ей снова требовалось поддержать лёгкие. Отец и мой младший брат, уже пятиклассник, оставались дома. Она договорилась с зависимым от партии профсоюзом и продуманно оформила трёхнедельную путёвку и для меня, чтобы не оказаться вдвоём с говорливой, всем любопытствующей и завистливой соседкой. Так уже было с ней в прошлом году в санатории в Одессе. Мама считала потому, что всё лечение пошло насмарку. Ведь нет гарантий, что окажешься вместе с такой интересной женщиной, от которой можно чему-то полезному поучиться. Или, хотя бы, с подобной себе, чтобы от безделья не одолела скука. Ей помогли. Много позже я понял ещё, что мама не хотела упускать из-под её личного надзора меня, поскольку я вошёл в опасный возраст, и "какая-нибудь смогла бы на себе женить", когда мне надо учиться. У мамы очень живы были представления о повадках прекрасного пола, особенно, после войны.
   И теперь, после завтрака, на первую половину дня я уезжал из профилактория в школу на пригородном автобусе, новом, львовском, с задним расположением двигателя, выпускавшимся со времени Фестиваля молодёжи и студентов в Москве в 1957 году. Маме с утра проводили назначенное лечение, а обедали мы уже снова вместе. Питание нам понравилось, в каждый обед и ужин подавалось мясное блюдо. При себе мама никого к своему кухонному хозяйству не подпускала, и теперь отдыхала и от готовки на семью. Я жалел только, что редко дают жареную морскую рыбу. Мама подумала и ответила, что для доставки свежемороженых продуктов с моря и хранения пока не хватает холодильников. У нас дома холодильника тоже ещё нет. Но скоро холодильники и в нашей стране появятся, как промышленные, так и бытовые. Их уже начинают выпускать.
   Перед полдником мама снова заходила в процедурный кабинет подышать отрицательными ионами, как на море. Иногда вместе со мной, если я успевал сделать домашние задания, и я садился с ней рядом. Совсем недавно я видел ГДРовский ионизатор на картинке в популярном журнале "Техника -- молодёжи!", он напоминал вытянутый в длину револьвер-маузер с раструбом, но не чёрный, а светлый, установленный на круглой подставке. И вот, новейший ионизатор стал применяться уже и у нас для лёгочного лечения! Это очень меня порадовало. И маме полезно.
   На соседней тумбочке стоял другой ионизатор, отечественный, известного конструктора авиационных двигателей Александра Микулина, астматика. Устройство напоминало бочонок из оргстекла объёмом литров на пять, составленный из двух усечённых конусов, тоже подключалось к электрической сети и вырабатывало ионы положительные, для маминых лёгких не подошедшие.
   В профилактории была приличная библиотека, и мы много читали в своей двухместной палате, больше похожей на удобный гостиничный номер. Мама неторопливо и вдумчиво прочла пару романов Теодора Драйзера об американском банкире. Я первым делом проглотил книжку с детективами Льва Шейнина. Но гораздо больше меня увлекла фантастическая, только что вышедшая "Туманность Андромеды" Ивана Ефремова. Библиотекарь сказала, что её уже публиковали года три назад в нескольких журналах "Техника -- молодёжи!", однако журнал мы тогда не выписывали, и я этой вещи не знал. Прочёл только что изданную на украинском языке книжку "Зiрка КЕЦ" ("Звезда КЭЦ") Александра Беляева и взял его же "Властелин мира". Новые книги сразу появились не только в продаже, но и в библиотеке профилактория, это тоже порадовало.
   Уже в юном возрасте я не ценил и избегал нудного бытописания про мебель и всякие чайные и столовые сервизы и эстетской литературщины, а буквально проглатывал начавшую широко выходить в те годы фантастику, пока не особенно обдумывая и анализируя прочитываемое. Приоритетным для меня было получение обыкновенной информации, особенно историографического характера -- что и когда происходило в мире, и прогнозов футурологии -- чего в будущем ожидать.
   В характеры героев я тоже не особенно вникал, тем более, что в массово доступной в тот период литературе так называемого соцреализма и показаны они были, чаще всего, довольно схематично и идеологически примитивно: в большинстве своём коллективистски настроенные и положительные, особенно производственники, а единицы, жалкие индивидуалисты и отщепенцы, отрицательные. Любовные отношения между молодыми героями ограничивались горячими спорами между ними по ставшим известным авторам произведений в их "творческих командировках" промышленным или сельскохозяйственным вопросам, чаще всего надуманным, вне элементарных сведений из соответствующих наук, а детей герои потом получали в родильном доме.
   С задачей воспитания нового человека советские послевоенные литература и искусство, как мы видим по горькому историческому результату, тоже не очень-то справились. Может, просто не было в достатке не только добротных произведений, но и хороших преподавателей литературы.
   Значение тех или иных книг в формировании моего характера и жизненных интересов неожидаемо всё же проявилось через полвека, когда я сам стал писать, роясь в запасах собственной, не обойдённой событиями и встречами, биографии, хотя не обо всём в ней можно рассказывать и сегодня. Художественная литература, как выявилось, в том, что касается целей, интересов и устремлений, повлияла на меня гораздо сильнее, чем кино, вопреки словам Ленина о том, что "из всех искусств для нас важнейшим является кино". Транспарант с ленинской цитатой висел над экраном в каждом кинотеатре. Потому, наверное, литература, что приходилось не просто зрить кем-то созданную картинку на экране, но стараться представлять себе прочитываемое, домысливать, подключать к восприятию глазами и собственный ум, а это совсем другое дело. Надо сказать, приятным открытием оказался и иной уровень осмысления, пришедший с возрастом, и не только прочитываемого, но и прожитого, как другими, так и собой. Удивительно, но так. Словно бы сами собой, стали выявляться и связи между событиями, и причины, те и другие породившие. А тогда...
   В профилактории перед ужином, если позволяла погода, мы прогуливались по асфальтовым дорожкам между аккуратными одноэтажными корпусами. Для питания и приобщения к культуре служило отдельное двухэтажное здание за круглой клумбой. В центре клумбы стоял столб с громкоговорителем, узел вещания передавал новости и музыку, каждый вечер в наступающих сумерках крутили запись молодой певицы Анны Герман "Танцующие Эвридики". Маме эта польская песня напоминала о годах её молодости на западе страны. Я польского языка не знаю, но меня всякий раз трогала мелодия припева. Она волновала, возбуждала в юном сердце фантазии, кружила голову, уже заполненную возвышенным ефремовским романтизмом, и мне казалось, что она о том близящемся будущем, в котором я уеду из города и где-то обязательно встречу мою Эвридику. Не знал, что в наш город она приедет ко мне сама. Точнее, со своим дедом, действующим генералом.
   После ужина многие отдыхающие поднимались на второй этаж, в актовый зал над столовой, посмотреть всякий вечер новый кинофильм. В этом здании я с интересом рассматривал большое живописное полотно, изображавшее южный берег Крыма с Медведь-горой на заднем плане, и находил новые детали. Картина была свежая, не запылённая, и с политико-идеологическим подтекстом, поскольку Крым был передан Россией в состав Украинской ССР шесть лет назад, уже после смерти Сталина. Меня, правда, задевало, как юного художника и любителя порисовать всякие транспортные средства, на радость младшему брату, почему в нижней части картины новый автомобиль "Москвич-407", удаляющийся от нас по горному серпантину, показан вытянутым в высоту, с явным искажением пропорций?
   Вопрос, на который я не смог быстро найти ответа, запомнился.
   Как было принято, перед художественным фильмом обязательно демонстрировался киножурнал с новостями страны и зарубежья. Мы с мамой из-за отсутствия других занятий не пропустили ни одного сеанса. Вечеров через десять я неожиданно и понял, что захотел стать оператором-кинодокументалистом, ведь они ездят по всей стране и всё видят. Во мне что-то изменилось, я почувствовал, что стал немножко другим, но даже внимательная ко всему мама этого не заметила.
   Я хорошо помню тот пасмурный и потому беззвёздный осенний вечер, когда заговорил вдруг с мамой о будущей профессии. По обе стороны асфальтированной дорожки между одноэтажными корпусами профилактория царила непроглядная темень. Фонари на столбе посередине центральной клумбы окутались влажной светящейся взвесью, но с неба не падало ни капельки.
   И снова волнующе звучала песня Анны Герман "Танцующие Эвридики". А я и представить себе не мог, что в этот осенний вечер выбрал свою судьбу. Или моя судьба достучалась, наконец, до меня, и я голос её услышал и воспринял. Хотя и не понял, пока всё, ею предложенное, не прожил реально.
   К маминому брату мы пошли с мамой в ближайшее воскресенье тоже вместе, когда из профилактория вернулись в город, и мама созвонилась с ним, договорившись о важной встрече. Его недавно построенный небольшой дом располагался неподалёку, в низине, ближе к речке, и я с детских лет часто брал диафильмы и книги у двух двоюродных братьев. Они были старше меня и не особенно мной интересовались. Их сестра считалась совсем взрослой. Правда, к этому времени все они уже выросли, как говорят, оперились, благополучно встали на ноги. И укатили из родительского дома, каждый в свою сторону. По дороге туда о кино и фотографии не разговаривали.
   Дядю Васю мы нашли в его домашней мастерской, комнатке площадью метров на шесть-восемь, за рабочим столом у самого окна, склонившимся над разобранным на части фотоаппаратом. Обстановку на столе подсвечивал ещё и яркий настенный светильник.
   Невысокая и худенькая тётя Феня, дядина жена, строжайше предупредила меня и маму, чтобы мы никоим образом не переступали порога мастерской -- потеряется мелкая деталька, не заработает фотоаппарат, и с владельцем не рассчитаешься. "Он всему городскому начальству фотоаппаратуру ремонтирует, нет же пока в городе государственной мастерской", пояснила тётя.
   Мы послушно закивали головами, что поделать, понимаем, без обиды, и встали на пороге, терпеливо подперев собой дверной косяк.
   Дядя Вася повернулся к нам с часовой лупой на правом глазу:
   -- Приветствую вас, гостюшки дорогие. Заканчиваю, ещё пять минут. Ко мне или к Фене?
   -- К тебе, к тебе, -- заторопилась мама. -- Надумал сынок научиться фотографии. Что посоветуешь, какой купить фотоаппарат? Я думаю, самый простой и недорогой, пусть поучится на нём.
   -- Если ты уже решила, Галина, зачем меня спрашиваешь? Первое: представления твои самые неправильные. Сделать хороший снимок простым фотоаппаратом способен только мастер. Как и любым. Отбить охоту простым проще. И не настолько вы богаты, чтобы покупать плохие вещи. Второе. Чего от Жени не ждал, того не ждал. Занимается в изостудии Дома пионеров, ну, тогда становится понятно, грамотный в изобразительном искусстве. Уже знает про тени, полутени, блики, композицию рисунка. Умеет смешивать краски. Но в фотокружок ко мне не заходил ни разу. Что ж ты собрался фотографировать, Жека?
   -- Всё, дядя Вася, -- осевшим от неожиданности голосом ответил я. -- Всё, что есть. Чтобы научиться и потом снимать документальное кино. -- Мама предостерегающе сжала мне руку.
   -- Замысел похвальный, -- засмеялся дядя. -- Так-таки всё? И потом снимать кино? Да ещё документальное? А после школы пойдёшь учиться на кинооператора в Москве, во ВГИКе? Прямо след в след за мной ступаешь, племяшик, но из-за войны я стал только фотографом, а до киносъёмки, по большому счёту, так и не добрался. Мои трое ребятишек выросли и ни разу не заинтересовались моим делом, так хоть тебя можно будет поучить съёмке, надеюсь. Что ж?
   Фотографии научиться никогда не поздно, не музыка и не балет, каким учат с детства. Чем больше с молодости умеешь, тем больше интересных дорог открывается потом в жизни, это верно. Скажи-ка ты мне, Женя, какие у тебя на сегодня самые любимые книги? От них в человеке многое. Что тебе интереснее всего?
   Дядя вынул из глаза лупу. Поднёс к глазам отремонтированный фотоаппарат и, глядя через кадровое отверстие на просвет в окно, стал взводить затвор и щёлкать им на разных выдержках.
   -- Удивишься, дядя Вася, -- уже увереннее ответил я. -- Самой интересной для меня года два остаётся книга "Реактивные самолёты". В ней много иллюстраций, фотографий, подробно рассказано об иностранных самолётах. Их лётные характеристики знаю уже наизусть. Жаль, что нет книг о наших Илах-двадцать восьмых, они ещё недавно летали над городом. Куда-то их перевели. А теперь у нас стоит вертолётный полк, Ми-четвёртые. Только вертолёты мне не интересны, слишком низко и медленно летают.
   -- Потом и к ним привыкнешь. Такая книга, в голубой обложке? -- Дядя, не оборачиваясь, махнул левой рукой в сторону книжной полки.
   -- Да.
   -- А стать авиационным конструктором хочешь?
   -- Не задумывался, -- признался я. -- Вряд ли. Хотя книгу Яковлева "Рассказы авиаконструктора" ещё года два или три назад прочитал. Папа подарил. Но лучше кинооператором, чтобы повсюду всё снимать, а не только самолёты. Уже купил и прочёл интересную книжку режиссёра Яна Домбровского про то, как снимают художественное и документальное кино. Не отрывался, пока всю не прочитал, так, оказывается, всё это делается необыкновенно!
   -- Хорошо, что полюбопытствовал и всю прочитал. И с самолёта снимать будешь?
   -- И с него тоже. И с кораблей. Везде. Говорю же, повсюду.
   -- Ну, тогда... -- Дядя откинулся корпусом к спинке стула и заметно воодушевился:
   -- А вы знаете, мои дорогие, кто первым в мире сделал аэрофотоснимок? Его сделал француз Надар на воздушном шаре в небе над Парижем в 1858 году с высоты 800 метров. Отчаянный храбрец, потому что парашют ещё не изобрёл отставной русский офицер Глеб Котельников. Надар поднимался в небо не как мы теперь, а вообще без парашюта.
   Мы с мамой удивились, что в девятнадцатом веке уже была воздухоплавательная техника, и что уже снимали с высоты птичьего полёта. Мама сжала губы, подняла глаза к потолку и недоверчиво потрясла головой. А дядя Вася, начав говорить о фотографии с аэрофотосъёмки, в которой, как видно, разбирался основательно, продолжал свой рассказ:
   -- Первый аэрофотоснимок в России сделал тоже русский офицер поручик Кованько в мае 1886 года. С высоты 800 метров он снял центр столичного Санкт-Петербурга. Он поднимался на французском воздушном шаре всё выше и сделал и другие снимки с высоты 1200 метров и 2000 метров. Наш великий учёный Дмитрий Иванович Менделеев продолжил аэрофотосъёмку, когда поднялся выше облаков на воздушном шаре с фотоаппаратом, чтобы снять солнечное затмение. Поскольку шар не смог поднять двоих, поручик Кованько из корзины спустился на землю, и Менделеев храбро, как до него Надар, полетел на воздушном шаре один. Тоже без парашюта.
   Люди издавна мечтали моментально получать изображение кого-то или чего-то, что посильно было только художникам и требовало значительного времени. Но, как мы знаем, только в первой половине девятнадцатого века гениальные изобретатели, англичанин Тальбот и француз Дагер, независимо друг от друга, нашли первые способы получить и зафиксировать фотографическое изображение. За сто с лишним лет фотографию усовершенствовали и сделали доступной миллионам людей. Сегодня мы не можем обойтись без фотосъёмки во многих областях человеческой деятельности, особенно, в науке и военном деле.
   Мы с мамой вынуждены были набраться терпения и слушать его неспешное повествование, хотя мама и порывалась вклиниться и вернуть брата к интересующей нас главной теме.
   -- Посмотри, Женя, -- дядя достал из ящика стола старую проявленную фотоплёнку, которую использовал для опробования аппаратуры. -- И запомни. В фотографии всё делается ради того, чтобы получить вот такую маленькую картинку, она называется негатив. С негатива можно потом напечатать снимки в любом количестве, различные по размерам, и десятками всяких способов. Без негатива не будет никаких снимков. На фронте иной раз за маленький негатив было уплачено человеческими жизнями. Знать тебе надо вот что. Белое сильнее засвечивает светочувствительный слой, поэтому после проявления на пластинке или плёнке изображение выглядит чёрным. Чёрное при фотопечати пропустит меньше света, поэтому на отпечатке, позитиве, это место снова окажется светлее. Вот и всё. Понятно для начала?
   -- Понятно.
   -- Тогда на сегодня всё. Это был урок первый.
   -- Как всё?! -- удивилась и возмутилась мама. -- Ты же опытный фотограф, офицер, пусть и в отставке. Ты летал, сам что-то там вражеское снимал, разведывал, геройски воевал. Как это всё?
   -- Пока всё, -- подтвердил дядя.
   -- Чем же ты занимался тогда на фронте, Василий, если рассказать нечего? -- разочарованно спросила мама. Она ожидала и развёрнутых ответов на свои вопросы относительно области, в какой не разбиралась, и ощутимой поддержки своему складывающемуся мнению в разрешении неожиданной затеи сына, чреватой для семьи большими тратами, чего хотелось бы избежать.
   Дядя от обиды даже дёрнул с досадой головой:
   -- Вот же ж, что родному старшему брату сказала! Я там, что -- только пробы с кухни снимал, что ли? На фронте, на службе, я выполнял приказы старших начальников! Как вы любите обидное мужикам говорить... А ещё пришла посоветоваться... Зачем людям такие вещи говорить?
   Он переложил перед собой инструменты, постепенно успокоился и сказал недовольно сестре:
   -- Купи ему, Галюся, в магазине на Октябрьской, книгу Бунимовича "Юный фотолюбитель", пока в продаже есть. Очень хорошая книжка для школьников. В фотокружке почти все ребята уже взяли. Прочтёт книжку и, если заинтересуется, тогда и будем разговаривать. Поступать надо всегда разумно. Фотоаппарат покупать вам рано.
   Он с иронической улыбкой взглянул на младшую сестру, укоризненно покачал головой из стороны в сторону, посопел ещё и уже мягче обратился ко мне:
   -- Сперва внимательно прочитай книгу. Приходи через месяц, тогда и я буду посвободнее после октябрьских праздников. Что будет непонятно, объясню. Надо познать сначала азбуку светописи, иначе всё, что я тебе расскажу о технике фотографии, о фотоделе, понять не сможешь.
   Послушайте, дорогие мои, поймите верно. Если ребёнка собираются учить музыке, у него проверят слух, чувство ритма, музыкальную память, для пения прослушают голос. Вот потому не надо думать, что хорошим фотографом может стать любой, кто купил фотоаппарат. Это на плохого фотографа учиться не надо, их без того хватает. Просто нажать на спуск ума и знаний надо немного. Надо прежде научиться видеть и думать о будущем кадре на плёнке, как фотограф.
   Дядя поднялся, слегка согнул и разогнул спину, разминаясь, потом неторопливо подошёл к стеллажу и взял с полки потёртый чёрный кожаный футляр с объективом:
   -- Это трофейный, ещё довоенный объектив для "Лейки", называется он "Берг-Эльмар". Берг по-немецки означает горный. Им снимают удалённые объекты. Так вот, знал я одного мастера фотосъёмки, который говорил тем, кто перед ним неосторожно похвастался своими, даже приличными по качеству, снимками: "Я признаю тебя фотографом, когда "Берг-Эльмаром" со ста метров ты снимешь момент передачи денег так, что на купюрах будут читаться не только знаки денежного достоинства, но и водяные знаки". Понятно?
   -- А сам-то он умел так снимать? -- недоверчиво спросила мама. Она очень внимательно выслушивала всё, что говорил о фотографии старший брат, и старалась запомнить на будущее.
   -- Он ещё и не так умел, представь себе, -- хитро прищурив глаза, усмехнулся дядя. -- Как ты сейчас учишься, племяш?
   -- Только на "отлично", дядя Вася. Так учусь всегда, а не только сейчас. Чтобы ни у кого не было ко мне вопросов. Чтобы у меня было больше времени для того, что мне самому интересно. И много времени для чтения. Больше всего люблю читать. И ещё рисовать. Но читать люблю больше, потому что из книг узнаётся весь мир.
   Дядя Вася успокоился совсем, вернул объектив на место, обтянул на себе стёганую жилетку и довольно улыбнулся:
   -- Идёмте за стол, Феня организовала нам чайку с вишнёвым вареньем и пирожками. А теперь расскажи, Женя, что ты помнишь, с самого детства и до школы. Учителей и одноклассников не касайся, о них всё переслушать никакого времени не хватит. Мы послушаем о тебе. Проверим, есть ли у тебя наблюдательность и фотографическая память.
   -- И без ближайших соседей, -- добавила мама. -- Их не касайся. У тебя правильного мнения о людях ещё быть не может, а особенно, о соседках и вообще, о женщинах. Даже у нас с отцом мнения не совпадают. И они не дядины соседи, ему знать о них никакого интереса нет.
  

Глава третья,

в которой рассказывается о моей неожиданно фотографической памяти

   О Магадане, где я появился на свет в апреле сорок пятого года в семье военного связиста и старшей медицинской сестры, мне очень слабо помнятся бесконечные дощатые переходы вдоль подразумеваемых будущих улиц без единого деревца и деревянные ступени лестниц в гору и под гору, холодный пронизывающий ветер, бесконечное снежное полотно, окружающее редкие бараки, и вечно серые, неспокойные воды бухты Нагаева. Замёрзшей я её просто не помню, в особенные холода с кем-то из свободных от службы взрослых, часто соседей, я безвыходно был дома.
   Когда я начал рассказывать, мама оживилась и для большей точности не раз пыталась заговорить на близкие ей темы сама, как если бы наш разговор был общим. Успела вспомнить, что пол у нас в комнате на зиму застилали оленьими шкурами, от жуткого холода. Но дядя Вася всякий раз мягко её останавливал, и она неохотно смирилась. Я продолжал говорить уже без помех.
   Мама вспоминала, что мечтала на Крайнем Севере в военное лихолетье о стакане парного молока, а питались они, бывало, целыми днями, осточертевшими омлетами, приготовленными на воде из американского яичного порошка. После моего рождения, спустя полтора-два года, у мамы заподозрили начало туберкулёза, и начальники родителей перевели всю семью в более тёплый климат, на Западную Украину, в областной центр Тернополь. Почти рядом, как вначале ей с отцом показалось, с её родным селом под городом Житомиром. Ну, это, глядя туда, разве что, с Севера.
   В селе ни родных, ни отцовского дома у мамы и дяди Васи в войну не осталось. Ей повезло, что в начале войны она сдавала экзамены за второй курс заочного юридического института в Москве, под оккупацию не попала, и её сразу направили не на фронт, а почему-то на Крайний Север, в край большого золота и многочисленных лагерных зон с заключёнными, на военную службу по имеющейся медицинской специальности. Наверное, разумно учли и начатое мамой юридическое образование. Отец потерял два меньших пальца на левой ноге из-за обморожения ещё в финскую кампанию и, с началом Великой Отечественной войны, долго добивался возвращения в действующую армию. В итоге всех хождений по инстанциям его отправили тоже на Север, обеспечивать правительственную связь. Там наши с братом будущие родители встретились и поженились.
   О службе и работе отца я знаю очень мало, вернее, кроме сказанного, не знаю больше ничего. В мои детские годы послевоенной скудности нашей семьи он запомнился мне тем, что в обычном молчании расхаживал, слегка прихрамывая, по квартире с папиросой "Казбек" в зубах, чаще в белой нательной рубахе, чем в шерстяной гимнастёрке без подпоясывания офицерским ремнём, тёмно-синих галифе на немецких довоенных, помнится, подтяжках и то ли казарменных, то ли больничных тапках на босу ногу, поскольку на службу с хромовыми сапогами надевал не тонкие холодные носки, а бережно обматывал пострадавшие ноги тёплыми портянками. Унты он не носил, сапоги с жёсткой подошвой позволяли ему не хромать. Он не любил в те годы сидеть на месте, расхаживая, постоянно о чём-то думал. И преимущественно молчал, что-то обдумывая. Я, кстати, не помню, чтобы папа хоть когда-то обращался к зубному врачу. В отличие от мамы.
   В Тернополе я помню несколько имён, помимо родной семьи. Там меня крестили. Мама восстановилась к концу войны в вузе и заканчивала учёбу, но в кандидаты в члены партии ещё не вступила. Тётя Ася -- моя крёстная и наша соседка. В мамином альбоме сохранилось её фото. У неё мне очень нравилось обедать, мама приносила ей еду на день и меня оставляла, а сама уходила на работу, как и папа. Детских садиков, похоже, там тогда ещё в достатке организовано не было. Для Западной Украины, только перед войной ставшей советской, в 1941 году оккупированной немцами, а затем вернувшейся после освобождения снова в состав Советского Союза, это было делом совсем непривычным. У себя дома я от маминой еды упорно отказывался и требовал той же пищи, что у тёти Аси. Наверное, получал на обед мясную котлетку с картофельным пюре, а на ужин у нас дома полагалась какая-нибудь невкусная каша, вроде перловой или овсяной, вызывавшая мои справедливые возражения. Мама помнила ещё по Магадану: когда я стал ползать, от меня пришлось убирать пачку соли из кухонного стола, который я с завидным терпением и умением наловчился открывать, наверх, на недоступные для меня полки, да ещё и с глаз долой, чтобы не было моего требовательного рёва. Солонку со стола убрали тоже. Я и сейчас для себя сперва солю, потом пробую. Отговариваюсь, что по запаху знаю, солёное или нет.
   Тётя Ася, похоже, временно была домохозяйкой и охотно брала меня, поскольку уже сидела со своим маленьким сыном Валеркой, чуть постарше меня. Пережившие военные бедствия были людьми сердечными, отзывчивыми. Она была неграмотной, но очень доброй и симпатичной, порядочной и чистоплотной женщиной. Капель воды на столовой клеёнке в кухне у неё никогда не было, клеёнка вытиралась насухо, и я не люблю случайные капельки на столе до сего дня. В окно их кухни я за обедом рассматривал станцию, вагоны, дымящие на путях чёрные локомотивы, этот вид сберёгся в моей памяти до сих пор. Чем и как играл у неё и у себя дома, я не помню.
   Конечно, у гостеприимной и хозяйственной тёти Аси находиться мне было намного лучше, чем в нашей большой, холодной и полупустой, долго не обставленной мебелью, квартире. Вечером у нас протапливали еле-еле, чтоб только не мёрзнуть под одеялом. Моя кроватка была в ногах у родительской, и ночью, замёрзнув, я переваливался к ним. А когда купили узкий плательный шкаф и переставили мою кроватку в угол, я спросонок грохнулся на пол. Утром топить и ждать, когда прогорит, было некогда, мои родители нежились, сколько могли, в постели, а потом бегом на работу. А у тёти Аси в хорошо натопленном жилье я с удовольствием наконец-то отогревался.
   Мужа тёти Аси, моего крёстного, я называл солидно "Василь Дамитлич" (мама сберегла и его фото). Его фамилия Федотов. Он тоже был симпатичный и очень хороший человек. Приходя с работы раньше моих родителей, он играл со мной и сыном и баловал обоих.
   Но вот мать Василия Дмитриевича, бабка Федотова, вызывала во мне другие эмоции. Не раз и не два она заявляла моей маме: "Наш-то Валерка золото, а ваш-то Женька гамно". Её лица, наверное, строгого и всегда недовольного, я, очевидно, справедливо опасаясь, не разглядывал и потому не запомнил, хотя и ей, скорее всего, тоже приходилось изредка справляться с моими неожиданностями, возможно, мыть меня после дневного сна, что в тех послевоенных условиях было гораздо сложнее, чем сейчас, в полностью благоустроенных квартирах. Но от неожиданностей я избавился быстро. А Валеркино лицо с его острыми глазами, напряжёнными в ожидании "вылета птички" из фотоаппарата, в моей памяти застряло уже по любительской фотографии, где он обнял плюшевого медвежонка, она долго зачем-то хранилась в мамином альбоме. Валерка очень похож на отца. Ах, наша память...
   Поскольку у соседей я находился дольше, чем у себя дома, понятно, что я и жизни учился у них, причём, охотнее, чем у родителей. У моего крёстного Василия Дмитриевича я перенял манеру речи: к месту, а больше не к месту, вставлял словечки, которые в книжках не печатают, и произносил их с лёгкостью и оттого весело. Мама выразила куму законную претензию. "Женька матерится? Пусть скажет, я послушаю", обрадовался сосед. "Я вот тебе послушаю!", закипела мама.
   Наши окна выходили на противоположную от железнодорожной станции сторону, на улицу имени какого-то польского деятеля Бродзинского. И сейчас наш благополучно сохранившийся дом, окрашенный в розовый цвет, стоит на переименованной улице, имени уже Богдана Хмельницкого, сразу направо от вокзальной площади, если встать на ней к вокзалу лицом. Сейчас там новостройка-стекляшка, и наш дом оказывается уже вторым от площади. Светлый трёхэтажный старинный дом напротив наших окон и чуть правее от нашего дома, у перекрёстка -- и что? Он не дымит, не пыхтит и не гудит, никуда не едет. Ну и вид! Скукота! То ли дело, самое интересное в моей детской жизни пребывание у тёти Аси с видом на станцию и паровозы!..
   Слабо припоминаю ещё один выбеленный трёхэтажный дом, мама, вслушиваясь в мои описания детских впечатлений, говорила, что это, наверное, школа, расположенная в соседнем дворе. В небольшом парке при школе мы с мамой гуляли. Парк я не помню. Но очень крепко запомнил вытесанного из бревна крокодила-качалку, словно ползущего по земле. Пугали заострённые и чёрные, словно обугленные, шипы на его спине. Какой садист построил для малых детей такие жуткие качели? Ведь до сих пор страшно!
   Однажды на прогулке я увидел развалины небольшого дома. Может, кто-то жёг там костерок. Мне захотелось подойти посмотреть на огонёк и вьющийся синеватый дым. Но мама, понизив голос, сказала, что там прячутся бандеровцы, и мне тут же расхотелось. Стало быть, меня запугивали не виртуальным злодеем-бабайкой, которого никто не видел, но все детки о нём что-то слышали, знают и боятся, не вампиром или привидением, а настоящими, конкретными бандеровцами, и это тоже срабатывало. Я же это помню. Мама или пугала меня или подошла просто посмотреть на место, где перед этим произошло боестолкновение с бандеровцами, такое случалось даже в городе, и мама об этом по долгу службы знала. Не только по лесам в предгорьях Карпат, но и в любом огороде мог обнаружиться схрон с оружием. Националисты были проблемой для новой власти.
   Очень хорошо я запомнил одноэтажное красивое старинное здание с выпуклыми карнизами, лепниной по фронтонам и высокими окнами. Оно было освещено ярким боковым светом послеобеденного солнца, подчёркивающим все рельефы. Мне кажется, к нему надо было идти нашей улицей к автомобильному мосту над железнодорожными путями, то есть на юго-восток. Мама порылась в памяти и предположила, что в этом здании располагалась военная комендатура станции. Наверное, в нём или где-то рядом была мамина работа, точнее мы с ней не определились.
   Надо сказать, что в Тернополе маме не нашлось места ни в военной, ни в гражданской медицине. Но, может, она не настойчиво и искала. Продолжая юридическое образование, она с удовольствием работала секретарём военного трибунала железной дороги, в Советском Союзе и после войны ещё остававшейся на военном положении. Да и продовольственный паёк там был побогаче, чем у медиков. О своей работе в военном трибунале мама не рассказывала. Вспоминала лишь случай, забавный для обыкновенного советского человека, не знакомого с местными, бывшими ещё при Польше, порядками. Вели допрос одного за что-то задержанного, местного украинца:
   "Имья? Васыль. По батькови (отчество)? Я Тэтяновыч (по-русски Татьянович). Как-как? Та я, проше панства, батька нэ мав, то й запысали мэнэ тоди, ще за Польску, Тэтяновыч".
   Посмеиваясь, мама рассказывала, как оголтелые Дуньки, приехавшие из России в Тернополь офицерские жёны, на барахолке расхватывали у местных ночные рубашки и пеньюары, полагая, что это вечерние платья. Пришлось маме с коллегой-"восточницей", то есть из России, побывать на каком-то торжественном ужине. С изумлением смотрели они на европейское обилие столовых приборов по обе стороны от блюд, но сориентировались, глядя, когда и что берут местные жители и как пользуются.
   Местные "западенцы" не считали маму, украинку родом из соседней области, своей, для них она тоже была "восточницей". К замужней маме польки, так мама называла полячек, обращались: "Пани Галю". Незамужние назывались паннами: панна Ганна, панна Лэся.
   О голоде 1946 года из-за неурожая маме рассказывали новые знакомые, что и в Тернополь приезжали беженцы отовсюду. У них не было сил отойти от путей и станции и убрести в город в поисках съестного. Возле куч тлеющего шлака, который выгружали из паровозных топок, они усаживались греться, иногда угорали, тут же падали и умирали. На вокзале, в очередь, им могли предложить только кипяток, но некоторые уже не в состоянии были принимать даже горячую воду и тоже умирали. Продовольственные запасы на случай чрезвычайных ситуаций ещё не создали. В стране уже после победы в войне вновь были временно введены продовольственные карточки, но по ним можно было получить только хлеб из низкосортной муки с добавлением наполнителей-суррогатов, по 800 граммов на день работающему, 400 граммов иждивенцу. Не работающему трудоспособному человеку карточки не полагались. Вот только работать ещё мало где можно было устроиться, не до всех предприятий дошла очередь планового восстановления. Восстановить всё сразу возможности у страны не было. Даже рыбная мелочь, вроде засоленных кильки, тюльки, хамсы, в продаже не тотчас появилась после войны. Не было не только рыболовного флота, не хватало абсолютно всего. На "чёрном" рынке можно было купить почти всё, но стоимость простой буханки хлеба доходила до 100 рублей, что составляло значительную часть среднемесячной зарплаты рублей в 600-700, на хлеб её хватало на неделю. Мирное время наступило, но слишком многое всё ещё напоминало о страшной войне. Однако родители выжили сами и сохранили меня.
   Американцы при президенте Трумэне, сменившем умершего в апреле 1945 года Франклина Делано Рузвельта, начали "холодную войну" против СССР, продовольственная и иная помощь поступать от них перестала. Грабительский план Маршалла, предложенный США пострадавшим от войны странам, Советский Союз, страна-победитель, изучил, но принимать не стал, не желая попасть в хитрый финансовый капкан к империалистам и утратить государственную независимость. Обедневшие колхозы ещё не выправились от повсеместной военной разрухи. Достаточно посмотреть фильм "Председатель", не везде и коровы были, чтобы на них пахать в поле. В 1947 году Сталин провёл денежную реформу, чтобы избавить страну от обилия фальшивых рублей, вброшенных гитлеровцами в советскую экономику.
   От войны разжирели только Соединённые Штаты Америки, им за кредиты, помощь вооружением и припасами оказались крупно должны все воевавшие государства. К примеру, Великобритания отменила продовольственные карточки только через десять лет после окончания Второй Мировой войны, в 1955 году. Советский Союз сделал это гораздо раньше. Всего за пять лет СССР ударными темпами восстановил разрушенное войной народное хозяйство и продолжал строить экономику. Уже в начале пятидесятых годов в нашей стране были лучшие в мире здравоохранение и образование, воочию подтвердились существенные преимущества плановой системы и социалистического способа хозяйствования, когда не в чьи-то бездонные индивидуальные карманы уходит прибыль, а разумно тратится на развитие и благосостояние всего общества.
   От сильной ангины маму вылечил уже старенький доктор-терапевт, немец, с известной в Германии фамилией Шеллинг. Он жил в городе ещё со времени царской Российской империи и, наверное, заслуженно считался местным светилом. Прекрасно владел немецким, польским, русским языками и латынью, украинский не признавал. Доктор Шеллинг принимал на дому частным образом. Рецепты он выписывал чётким каллиграфическим почерком и только на латыни, не считаясь с тем, что советские пациенты её, как правило, не знали. За ним, уже одиноким и чудаковатым от преклонного возраста, ухаживала тоже древняя прислуга. Когда ему нездоровилось, он обычно не отказывал в консультации, конечно, по старинке, платной, и новые власти его за это не преследовали, пользуясь его услугами, но принимал пациентов не в костюме под накрахмаленным белым халатом и при галстуке, а в удобном старом домашнем халате. Как-то прислуга за ним не уследила, и рано утром пришедшая на приём мама первой увидела его на тёмной лестничной площадке в длинной ночной рубахе, нацепленном пенсне и сползающем с лысины спальном колпаке. Чуть не испугалась, приняв было за привидение, но узнала и за руку увела обратно в квартиру.
   Маме приходилось ездить в служебные командировки с судебными документами в пределах Львовской железной дороги (если не как-то иначе она тогда называлась). Я слышал от неё названия окрестных городов, где она побывала: Золочев, Чортков, Подволочиск, Волочиск, Подгайцы, да и сам незабываемый по красоте Львов. Однажды ей пришлось даже слетать на двухмоторном зелёном самолёте с голубым брюхом (наверное, это был советский Ли-2 или лендлизный американец Дуглас Си-47, потому что самолёт был на два десятка мест, при этом наш был ещё довоенной лицензионной копией американского) из Львова в Ужгород, в Закарпатье. Красивый бывший австро-венгерский город на быстрой горной речке Уж. Маме очень понравилась старая набережная. А неподалёку лежала и полунищая Румыния, прославившаяся своими ворами, которые, будучи призваны в армию фашистским правителем Антонеску, грабили, где только появлялись, похлеще немецких оккупантов, и отличались большей жестокостью к местному населению. Мощное гудение моторов и изматывающую болтанку в воздушных потоках над Карпатами мама перенесла стоически, в отличие от некоторых пассажиров, включая военных и их жён, которых непрестанно рвало в гигиенические пакеты. Но два измучивших полёта, в Ужгород, а потом обратно во Львов, в целом доставили ей неизгладимые отрицательные впечатления и привили любовь, "патриотизм" и чувство гордости исключительно к железнодорожному отечественному транспорту.
   О себе и отец тоже с заметной гордостью часто говорил, когда я подрос: "Жека, чтоб ты знал. Я ни в плену, ни на оккупированной территории не был. И пятая графа у меня, какая надо". Это о русской национальности. В те годы "чистая" биография имела существенное значение. Думаю, и сейчас, для некоторых государственных должностей, безупречная биография тоже важна.
   На Украине отец, уралец родом, постепенно стал говорить, как окружающие, слегка этим бравируя и с юмором, не всегда уместным, на так называемом суржике. Хотя в пятидесятые годы слова "суржик" я ещё не знал, услышал лишь в восьмидесятых, может, с опозданием, поскольку там постоянно не живу. Просто считалось, что есть литературный украинский язык, правильный, он звучит по радио, от дикторов, он используется в газетах, журналах и книгах, и есть говор селянский, безграмотный, простонародный, на котором, как шутил ещё Николай Васильевич Гоголь, малоруссы говорят мало по-русски. Русское слово "подожди" на украинском будет "зачэкай", а на суржике исказят русское слово и скажут "пидожды". Я, похоже, отвлёкся, но надо хотя бы вкратце рассказать о тех, без кого я и брат не появились бы на свет.
   Хотя мама не подтвердила, мне всё же кажется, что я смутно помню, как где-то в Тернополе, у какого-то водоёма, то ли озера, то ли речки, мы с папой на прогулке увидели лежащую брюхом на земле сбитую американскую "Летающую крепость". Наверное, это был самолёт "Боинг" Б-17. Я запомнил цвет окраски, видимо, фюзеляжа: блёклый, выцветший, близкий к желтовато-оливковому, хаки. Помню что-то большое и длинное, с открытыми проёмами в бортах, как понимаю, пулемётными гнёздами. Папа то ли только заглядывал внутрь, не решаясь оставить меня одного, то ли всё-таки ненадолго залезал в фюзеляж. Сейчас я думаю, что это мог быть подбитый над Германией или Польшей бомбардировщик, не долетевший до Полтавы и совершивший вынужденную посадку. На встрече в Тегеране в 1943 году союзники договорились о так называемых "челночных рейсах": когда надо было бомбить объекты в глубине германского тыла, "Летающим крепостям" не хватало горючего вернуться на аэродром Бари в южную Италию, и из Германии они летели на Украину. Возле Полтавы для них была развёрнута авиабаза, обеспечивавшая ремонтом, горючим и боеприпасами на долгий обратный рейс в Бари снова через бомбёжку Германии.
   Мама о нашей авиационной находке или не знала или не помнила, зато рассказала, как я, трёхлетний, во время прогулки увидел водоём, со всех ног побежал к нему и туда с разбегу плюхнулся. Мелкого авантюриста успешно выловили. Это опасное происшествие могло случиться со мной на берегу текущей через город реки со странным хоть для русского, хоть, думаю, для украинца, названием Серет или у большого овального озера в городском парке.
   Хуже другое. В 1949 году, тоже весной, родился мой брат Вовка. Позже, когда он стал говорить, какое-то время себя называл Вокой, а меня Жокой. Родителям такое слышимое неблагозвучие не понравилось, но Вока был необъяснимо упрям, и они нехотя притерпелись, хотя сами никогда Жокой меня не называли.
   В Тернополе, где почти каждая зима по-европейски промозглая и слякотная, наша холодная и сырая квартира отапливалась углём из мешков, который не всегда можно было купить, и его старательно экономили, снова ослабленная родами и грудным кормлением мама за две зимы дважды переболела воспалением лёгких. Мешки с углём стояли у нас в самой квартире, в углу кухни, чтобы топливо не утащили из подвала другие нуждающиеся.
   "Больше угля купить?", переспрашивала меня мама, когда я подрос и, слушая её воспоминания, недоумевал, почему надо было экономить на всём, включая собственное здоровье. "На что купить? Ещё в войну мы за зарплату в ведомости только расписывались. Взносы за комсомол, за Красный крест, добровольно сдай на танковую колонну, на санитарный самолёт, на Уральский танковый корпус, на миномётную батарею, на гаубичный полк, ещё на что-нибудь, внеси в фонд обороны, и денег оставалось, чтобы только уплатить за жильё, за свет и чуть-чуть на еду. Потом надо было покупать облигации на восстановление народного хозяйства, у нас полный портфель набит этими облигациями, но на них ничего нельзя было купить, а денег на руках так и не было".
   После воспалений лёгких у неё начались частые и усиливающиеся приступы удушья, врачи признали бронхиальную астму и настоятельно посоветовали сменить климат. Лет только через сорок медицина определила, что у мамы аллергия на холод. Изменить бытовые условия, то есть начать топить нормально, чтобы в квартире стало тепло, тоже прижимистые тернопольские врачи не посоветовали, если и побывали у нас дома, а родители, вынужденные постоянно экономить, чтобы купить у местных ещё приличную старую европейскую мебель, кухонный и обеденный столы, книжную этажерку и прикроватные тумбочки, сами не догадались. Ничтожная, кажущаяся экономия на топливе вызвала тысячекратно увеличенные затраты на пожизненное лечение.
   Папа добился перевода южнее, в более тёплый климат, как оказалось, в Кировоградскую область. В общем-то, у папы прекратилась вполне успешная до того карьера в Тернополе, на новом месте потребовалось создавать новую репутацию, мама тоже оказалась вынуждена оставить юридическую работу, которая ей очень нравилась. Мы переехали в Александрию в начале лета 1952 года. Мне пошёл с весны уже восьмой год. Первого сентября надо было идти в школу. А для мамы подходящей работы по здоровью и юридической специальности в городе очень долго не находилось. Она иногда даже подшучивала над своим социальным статусом, домохозяйка с дипломом.
   Ехали мы поездами с пересадкой в столице Украины. Мебель, постепенно приобретённая в Тернополе за несколько лет, шла в контейнере товарными поездами, "малой скоростью". В шумном и многолюдном из-за пассажиропотоков Киеве меня поразил, прежде всего, высоченный зал с билетными кассами в центре огромного железнодорожного вокзала. Мы сдали вещи в камеру хранения, прошли через зал к выходу быстро, чтобы поехать в город, и сразу сели на трамвай, так что снаружи я смог рассмотреть вокзал уже на обратном пути, из центра.
   Вокзал становился виден ещё за километр, за пологим спуском и долиной, на следующем за ними холме, когда трамвай поворачивал туда с бульвара Тараса Шевченко влево, если ехать из центра, куда мы ездили докупить в дорогу недорогих продуктов. На всём бульваре весной роскошно цветут каштаны. В начале бульвара, в сквере у Крещатика, где на углу Киевский универмаг, был памятник Ленину на высоком круглом постаменте, в двадцать первом веке низвергнутый националистами при бандеровском перевороте на Украине, а в середине бульвара высился монумент красному командиру Николаю Щорсу на коне. Надеюсь, что хотя бы памятник украинцу Щорсу устоял. Киев называли столицей с 1917 года, но начал он в приближении к реальности постепенно становиться столицей после переноса её из Харькова, с 1934 года. В отличие от тогдашнего Тернополя, столичный Киев ускоренно застраивался и хорошел. С 1947 года возводили новый Крещатик, до того вполне провинциальный, и застраивали его семь лет. А за железнодорожными путями находится, я запомнил, Батыева гора. Так назвала её мама, бывавшая в Киеве ещё до войны.
   Центральная, возвышающаяся часть вокзального фасада напоминает туристскую палатку с колоннами из вертикального остекления. Кажется, у левой стены, если войти с привокзальной площади с трамвайным кольцом и встать спиной к входу, во всю высоту зала была гигантская белая статуя Сталина. К сожалению, уверенности у меня в этом впечатлении нет, и спросить теперь не у кого. Может быть, я рассказываю и о том, что увидел в Киеве годом позже, когда мы с мамой, отцом и Вокой с Украины через Москву ездили на родину отца, на Урал.
   Но, может быть, фигура Сталина была в Москве, на Киевском вокзале? Или и в Москве, и в Киеве, как и по всей советской стране? И не только по Союзу, но и в странах так называемой народной демократии, куда не всех отпускали, да и незачем, и тогда не на что советским людям было ездить по заграницам, не с той зарплатой. Ни я, ни мама в точности этого о гигантской статуе не вспомнили, не видя в этом ничего необычного. Забылось.
   Зато я хорошо помню, что в 1952 году автомобилей по Киеву ездило совсем немного, и звуковые сигналы, в отличие от шумных улиц и площадей Москвы, слышались редко.
   Первое впечатление об Александрии -- это мой далёкий и трудный переход через высокие железнодорожные рельсы по пути от вагона к платформе при вокзале. Шёл я с трёхлетним братом Вокой за руку, поскольку руки родителей были заняты багажом, и, к их досаде, измазал сандалики и носочки чёрной буксовой смазкой, когда с трудом перешагивал с неожиданно тяжёлым Вокой на руках, перенося, а потом только переставляя его через головки рельсов.
   Нас ждали на небольшой площади за вокзалом со стороны города, скрытого за густыми кронами деревьев. Мне помнится, что в город мы поехали на светло-голубом "Москвиче-401", репарационной копии немецкого "Опель-Кадета". Наверное, он принадлежал новому папиному начальнику, потому что видел я потом эту машину неоднократно, только меня катали на ней всего раз или два, не знаю целей поездок, видимо, с папой, в его уже забытых мной целях.
   Помню, что меня впечатлил красивый радиоприёмник, встроенный в приборную панель "Москвича", очень уж хотелось покрутить никелированные ручки и посмотреть, как вдоль шкалы ползёт тонкий указатель настройки. Удивительным показалось неожиданное для меня сочетание легкового автомобиля и радиоприёмника, который, я знал, должен находиться в квартире, как у нас, и это запомнилось. Ведь у машин, виденных в Тернополе, радиоприёмника не было: ни у чёрной округлой "эмки", ни у зелёного угловатого военного "бобика" ГАЗ-67, приезжавшего за отцом с его службы, ни даже у мощного американского трёхосного грузовика "Студебеккера".
   Квартиру нам должны были только ещё освободить. Поселили нас на первое время в небольшой полутёмной служебной комнатке на городском радиоузле, в центре города. Почти половину её площади занимала постель на наскоро сколоченном из неструганных досок топчане, и я впервые узнал, что такое заноза в палец. Потом папа оскоблил края досок стеклом. Когда из Тернополя пришли вещи, родители спали на двуспальной кровати с трубчатыми спинками и глубоко прогибающейся панцирной сеткой. Кроватью не тяжёлая в молодости по весу мама очень дорожила, не расставалась с ней всю жизнь, считала её своей, а мне она никогда не нравилась, потому что я любил спать на правом боку, причём, горизонтально, не уподобляясь растянутой римской цифре V.
   Здание радиоузла было компактное, одноэтажное, сложенное из кирпича с красивыми рельефами, оштукатуренное в светло-серый цвет, под шиферной крышей, наверное, проект был типовой, предвоенный. В каждой советской семье, включая и одиноко проживающих, государство бесплатно повесило на стену радиодинамик -- большое круглое металлическое анодированное кольцо, обтянутое чёрной плотной бумагой, а вот за радиоточку надо было уже платить, хотя и очень немного. В радиостудии стояли серо-зелёные металлические ящики с блестящими никелированными ручками, на лицевых панелях красовались приборы с белыми шкалами, чёрными делениями и стрелками. Под яркой лампой было рабочее место диктора -- стол с установленным на нём ребристым микрофоном и жёсткий деревянный самый обыкновенный стул. Вроде бы, стоял ещё широкий стеллаж, наподобие книжного шкафа, но без стёкол и дверок, с полками, плотно заставленными папками на ленточках-завязках.
   Мне и Воке сразу строго-настрого запретили заходить из узкого, тёмного коридора в радиостудию, за светло-серую тканевую занавеску, только к себе. Играть и бегать в радиоузле нам с Вокой было невозможно. Шуметь во время радиовещания тоже было нельзя. Разговаривать в нашей каморке можно было только шёпотом. Приходилось подчиняться, чтобы не попасть "в эфир". Это по своим последствиям могло оказаться страшнее, чем попасть в руки тернопольских бандеровцев, так мне показалось.
   Ничуть не удивительно, что я стремился наружу, чтобы погулять и увидеть новый для меня город, в котором предстояло жить нашей семье. Александрия и остаётся для меня навсегда родным городом, хотя больше нравится изумительный по красоте и гораздо более древний столичный Киев. Но мне всё ещё кажется, что и самый воздух в Александрии роднее, чем где угодно.
   Радиоузел находился на улице Свердлова. Сейчас он снесён, как и частные домишки рядом, на этом месте построены два пятиэтажных жилых дома. Улица Свердлова начиналась неподалёку, метрах в ста пятидесяти от нас, от перпендикулярной улицы Шевченко и побеленной арки входа в городской парк, который ещё называли "садиком". Он густо зарос очень высокими старыми деревьями, преимущественно белыми акациями, при цветении источавшими тонкий аромат. На вкус цветы белой акации были сладковатыми, мальчишки называли их "кашка" и охотно поедали. Когда мама следующей весной узнала, что ем кашку и я, она сорвала кисточку, развернула на ней каждый цветок и показала мне мелких чёрных мошек внутри, под лепестками, чем навсегда отбила аппетит к кашке, пусть ели бы её не только неразумные мальчишки, но и все взрослые.
   Налево от арки входа в садик была большая городская Доска Почёта с табличками с именами, а позже и фотографиями победителей социалистического соревнования. Никого из передовиков различных производств ни родители, ни я, нигде ни разу не видели и ничего о них не знали. Над передовиками красовались профильные, как на медалях, лики Ленина и Сталина на фоне знамён. Позже симметрично нарисованных вождей старательно замазали, а красные знамёна остались. В центре остался и герб то ли Советского Союза, то ли Украинской ССР, сейчас уже не помню. Мне казалось, что ничьего внимания эта уличная агитация не привлекает, а заходить в садик мешает.
   Если от радиоузла пойти по левой стороне Свердлова к центру города, то начинался обширный двор школы N2 имени Горького, так называемой русской, в которой мне вскоре пришлось учиться. Это было типовое четырёхэтажное здание из красного кирпича местного производства, оно протянулось длинным фасадом вдоль улицы Пролетарской между улицами Свердлова и Первомайской (Пэршотравнэвой по-украински). В разных городах страны я потом видел такие же школьные здания, но чаще оштукатуренные и окрашенные. У правого фасадного выступа этой школы, у входа, за круглым столиком беседовали бетонные Сталин и Максим Горький. Сначала от школы "ушла" фигура Сталина, а потом убрали и всё остальное вместе с постаментом.
   На углу Первомайской и центральной, Октябрьской (Жовтнэвой), располагалась городская школа N1, украинская, то есть с преподаванием с первого класса на украинском языке. В русских школах со второго класса введён был предмет "Украинська мова", в украинских, соответственно, со второго класса преподавался "Русский язык", и никаких проблем с владением обоими языками не было, попросту выучи, как всё остальное. Я даже не знаю, были в то время оба языка государственными на Украине или нет. Возможно, что чисто политический вопрос о государственности языка ещё и не возникал. Поэтому то, что придумано и сделано с местным национальным и русским языками в бывших союзных республиках, представляется мне абсолютно искусственной заморочкой "демократов" во власти, единственно, чтобы унизить русских: но что, кроме лени и нежелания, мешает русскоязычным овладеть местным языком -- выучись, не поленись, а то ведь и родного русского толком не знаешь! Если требуется, сдай по языку и экзамен. На право управления автомобилем ведь ходишь в автошколу, сколько положено, экзамены сдаёшь, а при "демократии" ещё и деньги за учёбу и права платишь. А национальный местный язык знать слабо?
   Куда бы я ни приехал, немедленно начинаю говорить на языке этой страны, не колеблясь и не задумываясь. Пусть для начала через пень-колоду, местные жители всегда ценят это и помогают, подсказывают. А некоторые по полвека живут в какой-нибудь Риге, не разумеют коренных местных жителей и сами ни полслова не могут сказать по-латышски. Но почему? Только из чувства протеста? Честное слово, тамошних русских я просто не понимаю! Разве научиться чему-то нужному, полезному, вредно?
   Как-то неумно, до дикости, всё это затеяно, с выпячиванием и дискриминацией людей, по-глупому, до идиотизма, и осуществлено. Я всегда смотрел, есть ли от любого работника конкретная польза предприятию, а не кто он по национальности. Разве "свой" бездельник лучше, чем "чужой" мастер? Принимаешь на работу специалиста, а не националиста. А если наоборот, то и результат выйдет шиворот-навыворот. Докажете, что будет иначе? Сами-то верите? Ну-ну!
   Александрия выглядела никогда не спешащим и не шумливым провинциальным городом Правобережной Украины (на правом берегу великого Днепра, делящего Украину примерно пополам). В городе насчитывалось около семидесяти пяти тысяч жителей, к ним теперь добавились и мы. Жили люди, город построили. А теперь ушли те поколения, остались нам немые свидетели их быта. Если не понимаем голосов, остаётся смотреть.
   Двухэтажные здания преимущественно дореволюционной постройки были только на центральной улице, например, аптека под башенкой с городскими часами с большими римскими цифрами. Музыкальная школа поблизости помещалась в новом трёхэтажном оштукатуренном здании, первый этаж занимали магазины. Большой многоэтажный больничный комплекс между Свердлова и Первомайской только начали строить. Потом и у главной площади положили рельсы, поставили распространённый в те годы башенный кран БКСМ-5 и возвели 11-ю школу.
   На периферийных улицах много было домов старых, глинобитных, из самодельного кирпича-самана, выбеленных извёсткой, с подведенными сажей низкими фундаментами. На окраинах встречались такие же белёные, низкие дореволюционные хатки, крытые камышом-очеретом, нарезанным на берегах не очень широкой и совсем не быстрой реки Ингулец. Позже сонной реке спрямили земснарядом русло, изуродовали отвалами чёрного донного грунта природные зелёные берега, завалили местами кусты с мелкими серебристыми маслинами, которые пацаны ели, и по новому каналу стали подавать поток воды из Днепра для полива сельхозугодий ниже города. Течение в Ингульце заметно ускорилось.
   Наша половина города лежала на левом, более равнинном, берегу Ингульца, текущего вдаль через необозримые поля на юг к Днепру и впадающего в него перед Херсоном. Хотя и равнина обозначена на карте, как Приднепровская возвышенность, и на самом деле холмистая. По имени реки, "Ингульцом", назвали новый двухэтажный ресторан тоже у главной площади, сквозь высокие окна второго этажа в нём было видно плоёные занавеси. Такие же висели на третьем этаже в кабинете директора 2-й школы, всегда напыщенного поляка, с брезгливо оттопыренной нижней губой. Подчинённых, трепещущих перед ним учителей, он презирал, а нас, учеников, ненавидел. Когда я видел его, к счастью, редко, стал понимать: он не педагог и не руководитель, а именно националист и даже не украинский. Я знал и другую польскую семью в городе, ещё семилетняя девочка уже не смотрела никому в глаза, презирала. На новогодних утренниках она одна танцевала мазурку в розовом польском кунтуше со шнурами на груди и квадратном картузике-конфедератке.
   Одноэтажные частные дома послевоенной постройки были из свежего кирпича, пока не побеленные и не оштукатуренные. Все они покрывались волнистыми асбоцементными листами шифера. На стройку государство при Сталине после войны давало ссуду на очень льготных условиях и недорого отпускало необходимые людям стройматериалы.
   Ниже нас, на улице, названной тогда Береговой, огородом к Ингульцу, постепенно построился переведённый из Забайкалья старший мамин брат Василий Афанасьевич, по-украински Васыль Опанасовыч. Думаю, что по службе он был связан с размещённой недалеко от города авиационной воинской частью, имевшей на вооружении фронтовые бомбардировщики Ил-28. Иногда за ним, хоть уже и отставным, приезжала машина и увозила его на пару дней "по делам в одно место". Сам он о своей военной службе почти ничего не говорил. Днём и ночью реактивные бомбардировщики со свистом пролетали над городом, порой низко, и на них перестали обращать внимание даже мальчишки.
   После выхода в отставку в звании капитана дядя Вася здесь и поселился, не стал возвращаться на пепелище в своё село под Житомиром. Там была школа только семилетка, а его и тёти Фени дети учились к тому времени в старших классах. И проживание дяди, возможно, явилось ещё одной из причин, почему родители согласились для переезда семьи на не очень большую и не особенно примечательную среди других районных центров Александрию. А не на областной Кировоград или, к примеру, промышленно, культурно и инфраструктурно лучше развитые Днепродзержинск либо Днепропетровск. В скромном доме дяди Василия долгое время оставался земляным пол -- на безлесной центральной Украине не всем, конечно, но очень многим, не хватало дефицитных пиломатериалов.
   Тем удивительнее была построенная в центре большая, целиком деревянная, пивная, названная в обиходе почему-то "Турция". Народ на Украине скорый на придумки новых словечек, ещё в детстве я обратил внимание на эту особенность. На пивную отличные сосновые доски и масляную олифу торгаши нашли и соорудили её в два счёта.
   Как-то папа зашёл в "Турцию" со мной. Там толпились и галдели выпившие, закусывали варёными красными речными раками, рассеивая по столикам и полу скорлупки, и было сильно накурено. Папе тоже хотелось пива. Но, как только он увидел раков, взял меня за руку, и мы сразу вышли на улицу. "Едят солдат, наших и немецких, -- а раки на дне поедали утопленников", не выдержав, вслух сказал он, и я его слова навсегда запомнил.
   В "Турцию" отец больше не входил, позволял себе полулитровую бутылку пива раз в неделю, в городской бане, куда из экономии ходил только он. В Александрии, став штатским, он стал курить "Беломорканал", более дешёвый, чем "Казбек", полагавшийся командирам.
   Мама грела воду и мыла меня и Воку дома в кухне в большом оцинкованном ушате, который назывался "баля". Потом отправляла нас во двор, завешивала окно кухни, запиралась на ключ и мылась сама. Воду из колонки, которую вёдрами приносил папа, она называла жёсткой, и для мытья головы собирала в бочку под водостоком с крыши пристроя дождевую воду, которую обязательно кипятила. Это было не очень-то удобно. Однажды маму удивила масляная плёнка на поверхности воды, и она решила вымыть бочку. Каково было её изумление, когда на дне обнаружились десятки самолётиков, вылепленных мной из пластилина! Я объяснил, что добивался планирования самолётиков под водой, потому что для воздуха они тяжёлые, и добился. Достать не смог.
   Я хорошо помню, как мама долго и настойчиво убеждала папу построиться и нам, когда поговорила с несколькими новосёлами и загорелась мечтой о собственном красивом доме со всеми положенными удобствами, службами и пристроями. Потому что знала, что и мужу хотелось иметь необходимый и привычный огород, как на родном ему Урале, но со своими подсолнухами, помидорами и баклажанами, и богатый фруктовый сад, как здесь, на Украине, как с детства в селе привыкла она: с яблонями, грушами, вишней, сливой, абрикосом, клубникой, белой, красной, чёрной смородиной и даже виноградом. Но отец очень крепко подумал и всё же не решился.
   Что подумают или скажут люди, а особенно, соседки, увидев заместителя начальника районной конторы связи или его жену-юриста с лопатой в руках? Что им мало зарплаты, что слишком жадные, хоть и молодые, значит, не кто иные, как кулаки-куркули. Чего доброго, ещё заявление напишут "куда надо", но лучше бы не надо. Мама по молодости, будучи на пять лет моложе папы, что неизвестно почему считала идеальным для супругов, приводила свои жгучие аргументы без учёта местного менталитета, влияющего, как и везде, на очень и очень многое. В то же время мама помнила по работе в военном трибунале в Тернополе, что больше всего доносов в органы поступало от женщин, но, видимо, считала, что в других местах проживают не Евины дочки.
   И к своему новому положению дипломированного специалиста с высшим образованием она пока ещё не привыкла, как и к людским понятиям о жизни на новом месте: принято здесь так либо не принято, уместно или не уместно. Папа подумал и предложил: "Лучше купить мотоцикл" и даже брал его у кого-то, желавшего продать, и денёк ездил, чтобы опробовать на ходу. Прокатил на нём и меня. Мы заехали за аэродром Берёзовка к немецкому воинскому кладбищу с аккуратными табличками на крестах, на некоторых из них ещё виднелись угловатые каски. Вскоре холм с кладбищем запахали, вряд ли я то место теперь найду. Но мама отказалась наотрез, потому что твёрдо считала всех мотоциклистов потенциальными самоубийцами независимо от того, с коляской ли мотоцикл или без неё. Я понял, что своим мужем мама всё-таки дорожит, хоть и ворчит на него.
   Сразу чувствовалось, что в степной Александрии летом заметно теплее, чем в Тернополе. А когда задувал горячий ветер-суховей, не хотелось выходить из дому даже в двор, не то, что на улицу. Он высушивал землю и сельскохозяйственные посадки на ней, досаждал людям, скоту и домашней птице. Но уже вдоль границ полей, старых и строящихся новых шоссейных дорог начаты были и продолжались лесопосадки по сталинскому плану борьбы с суховеями. На сыпучих песках сажали сосну, на плотных грунтах -- кустарники жёлтой акации и то, что там называют "глод", возможно, это боярышник. Плоды жёсткие, не сладкие, внутри много мелких твёрдых косточек. Однако ботаника меня никогда не интересовала, как, впрочем, и биология с зоологией.
   Параллельно Первомайской и Свердлова расположены улицы Дибровы (руководителя партизанского соединения) и Красноармейская. От входа в парк-садик между Свердлова и Дибровы пролегла, согласно необходимостям дореволюционных градостроителей, диагональная улочка, не уверен, что была имени Семашко, подзабыл, а теперь она называется Чижевского, но не авиационщика, известного удивительными конструкциями, а кого-то другого. Возле радиоузла она ещё недалеко отошла от улицы Свердлова, на этом месте были разбиты культурный скверик, обсаженный туей и голубыми ёлочками, круглая цветочная клумба, расставлены крашеные скамьи с литыми чугунными боковинами. В центре скверика установлен бюст знатного александрийца, дважды Героя Советского Союза, генерала, а потом маршала-танкиста Петра Кошевого (на родине дважды Героев ставились такие бюсты). Сохранилось фото мамы с Вокой в этом скверике. Брат на маленьком трёхколёсном велосипеде, я помню, что он был лёгкий и красный. Мама, глядя на этот снимок, умилялась и говорила: "А волосы у него тогда были мягонькие и беленькие, как леночек".
   Про партизана Диброву, где он воевал и чем прославился, никто из знакомых нам александрийцев толком ничего сказать не мог. Да и прочитать пока было негде, апологию войны ещё не написали. Похоже, никого Диброва в наступившее мирное время не интересовал. Много позже я узнал, что трёхтысячный отряд Дибровы помог Красной Армии освободить соседнюю узловую станцию Знаменка, ударив по немцам с тыла. Как ни странно, внимание массы обывателей за пределы домашнего и мелкохозяйственного быта, наличия и цен на продукты на базаре и в магазинах, практически не выходило. Историей места проживания никто при мне не интересовался.
   Да, ещё одна постоянная тема -- собственные болячки: "Як вранци ранэнько прокынулась, та чую, розигнутысь нэ можу, а ще з вэчора збыралась у хати побилыты. Та нагрила кырпычыну, та й прывьязала на спыну соби, тоди тилькы й побилыла". Даже переводить не надо, всё ясно.
   А ещё мы с мамой и Вокой гуляли в парке-садике. В центре садика, где перекрещивались аллеи, на высоком постаменте был установлен танк Т-34 первых выпусков с пушкой 76 мм и с обрезиненными катками. Он первым ворвался в город и был подбит немцами. На башне белыми линиями нанесён условный знак танковой части, напоминающий пятиконечную звезду, но без двух нижних лучей, потому что от боковых лучей книзу шёл полукруг. Танк был подремонтирован и выкрашен в светло-зелёный цвет, боевых повреждений видно не было. Пушка танка смотрела на запад, куда отступили немцы, в сторону крупной узловой станции Знаменки (в 45 километрах от нашего города), за которую обе стороны дрались упорно, а сил недоставало обеим, и областного центра Кировограда (недавно переименованного националистами по плану декоммунизации в Кропивницкий, он украинский драматург и актёр конца ХIХ - начала ХХ веков).
   Хотя первоначальное название этого города на более крупной, чем наша, реке Ингул было Елисаветград в честь царствовавшей дочери Петра Первого, "кроткия Елисавет Петровны". Так её называли современники, потому что при своём восшествии на трон императрица поклялась никогда не казнить преступников смертью. Правильнее потому считать план не декоммунизацией, а националистической дерусификацией. Тешатся, только вряд ли она поднимет уровень жизни народу. От Александрии до центра области 75 километров. Река Ингул впадает в Южный Буг перед верфями города-порта Николаева, где ещё при царях строили даже крупные военные корабли.
   Сейчас танк перевезён на возвышенный правый берег Ингульца, к 6-й школе, поднят на постамент среди площади с мемориалом освободителям города, но поставлен так, что его пушка развёрнута в противоположную сторону, примерно на восток, то ли к Запорожью, то ли, пожалуй, севернее, к Днепропетровску или Днепродзержинску.
   В 6-й украинской школе учился Толя, мой лучший друг с детства. Я проходил мимо его школы на Головковскую, где он жил с мамой, очень скромной и всегда спокойной и степенной тётей Клавой. Потом их улице дали имя Гайдара. Когда жива была Толина бабушка, она как-то предложила нам с ним сходить вместе с ней попрощаться с "Александровским солдатом". Я подумал, что она хотела сказать "Александрийским", по имени города, но оговорилась, и переспросил. Но бабушка повторила, с "Александровским солдатом", только ничего не объяснила.
   Мы пошли вместе, но не вниз по улице, в сторону кирпичного завода на берегу Ингульца, а налево, выше, довольно далеко, по тропинке через ровное пустое поле на западной окраине города, местами заросшее чахлым от засушливости бурьяном, к нескольким низким хаткам под сенью пирамидальных тополей.
   В одной из них на голом дощатом столе, ещё не в гробу, лежал укрытый по грудь узким рядном, похожим на мешковину, маленький сухощавый старичок в тёмно-синей, в свете солнца через окошечко с зеленоватым отливом, солдатской рубахе с погонами, в девятнадцатом веке их не называли ещё гимнастёрками. Он завещал похоронить себя в военной форме времён службы царю Александру Третьему, которого, видимо, почитал, а свою форму сберёг за всё время революций и войн, прокатившихся через город и Украину.
   Я этот удивительный случай запомнил накрепко, но понимать что-то о старом солдате стал намного позже, когда узнал об историческом времени молодых лет неизвестного мне соотечественника и думал, что чужое слово патриотизм не объяснит тайны души и поступка рядового Воина Российской Империи. В хатке были ещё двое соседей, они потеснились, пропуская нас, и спросили Толину бабушку, нет ли у неё с собой свечек. Она сказала, что потом принесёт, и скороговоркой зашептала молитву. Креститься мы с Толей ещё не умели, и никто нас не заставлял. На похоронах я не был, но Александровский Солдат запомнился мне на всю жизнь. Слова Толиной бабушки запомнились тоже.
   А тогда в садике позади танка-памятника были похоронены после боя другие павшие воины, кажется, могил было четыре, они были обнесены низеньким крашеным тёмно-зелёным заборчиком. Я предположил, что здесь покоятся танкисты из этого танка. Но мама прочла надписи на могильных памятниках и сказала, что нет, люди разные, даже из разных родов войск. Я тогда не понимал, что это значит, для меня все военные были ещё одинаковы. Позже, когда выучился читать, убедился, что звания похороненных разные и рода войск разные. Запомнилось редкое римское имя одного погибшего майора -- Клавдий. Я знал, что полное имя мамы моего нового друга Толи из рода казаков-запорожцев Клавдия. Но что и мужчину могут назвать Клавдием, что когда-то был древний Рим, узнал впервые уже в Александрии.
   Через несколько лет прах павших из парка-садика перенесли на холм Славы по улице Дибровы, там много воинов похоронено, чуть не с гражданской войны. Я с детства думал, что именно про этих павших героев сочинили известную песню: "Сотня юных бойцов из будённовских войск на разведку в поля поскакала". Это их похоронили на холме Славы, всю сотню, которую погубили вражеские "белогвардейские цепи".
   Но, судя по надписям на памятниках на холме Славы, многие воины погибли в Великую Отечественную войну, в декабре 1943 года, когда фашисты закрепились за Ингульцом на высоком правом берегу, как там говорили, на "насыпях", и Красная Армия сначала смогла освободить только нашу, восточную, часть города. На полное освобождение не сразу хватило израсходованных сил, пока из тыла не подошло свежее подкрепление, тогда и ударили по врагам снова, отогнали до Знаменки и дальше.
   Потом, в самую распутицу, была Корсунь-Шевченковская операция. Из тыла на передовую на себе несли снаряды и другие боеприпасы бойцы и привлечённое местное население, поскольку техника и лошади безнадёжно увязали в раскисших украинских чернозёмах.
   Южнее нашего города, в гражданскую войну в бескрайних степях вокруг Гуляй-Поля и почти до Крыма, резвился на тачанках с пулемётами батька Нестор Махно, анархист и, как тогда считалось, без лишних рассуждений, натуральный бандит. Только сейчас рассекретили, как справились с восьмидесятитысячным махновским войском, выступившим против Красной Армии. Узнав о готовящейся атаке, красные установили щиток к щитку, вплотную, двести пятьдесят пулемётов и непрерывной стрельбой порезали из них почти всех, отчего махновцев уцелело лишь человек двести, кто успел догадаться и залёг, имея военный опыт. Что с ними потом сталось, неизвестно.
   В Александрии и окрест бесчинствовал тоже в гражданскую войну жестокий атаман Григорьев, тем и памятный. Его штаб располагался чуть ли не в том доме, где нам надлежало поселиться. А потом мы случайно узнали, что, вроде бы, и гитлеровцы устроили в нём же оккупационную военную комендатуру. Вполне возможно, потому что наш одноэтажный пятиквартирный дом, крытый дорогим кровельным железом, годился и под штаб, и под комендатуру, поскольку и двор был большой и утоптанный, и стоял в нём глинобитный гараж с металлическими воротами, когда-то конюшня мельника. На ночь в гараж заезжал бывший армейский "бобик" районного уполномоченного Министерства заготовок, чиновника, к которому через уличное металлическое старое парадное крыльцо нашего дома всю неделю ходили озабоченные и насупленные посетители.
   С весны и до осени они приезжали в любую погоду в брезентовых плащах-дождевиках, а зимой в крытых полушубках и, как один, в белых войлочных сапогах-чёсанках. Одетыми по-летнему, в пиджаках, я их не помню. Я почему-то думал, что они привозят из окрестных сёл в своих объёмистых портфелях и сдают в контору сало, яйца, кур, овощи и другие продукты, но вся грандиозная комната "Райуполминзага" была заполнена только письменными столами и стеллажами с документами в картонных разбухших папках. Там был телефон, маме потребовалось позвонить, и я с ней зашёл.
   Но в то же лето телефон поставили и в нашу квартиру, папе он был положен по должности. Вскоре произошёл забавный случай. Как-то мама поставила на плитку чайник, а сама вышла зачем-то во двор. Я был в школе. Чайник закипел. Перепуганный трёхлетний Вока снял телефонную трубку и с рёвом завопил: "Ой, чайник кипит, чайник кипит!". Телефонистка соединилась с папой, у вас дома мальчик плачет, и папа срочно приехал с работы.
   На демобилизованном "бобике" "Райуполминзага" ездил никогда не унывающий водитель дядя Гриша, которого орава соседских пацанов встречала радостными криками и за густые усы и хитроватые глаза с прищуром звала "Сталиным".
   Был в нашем дворе и глубоко выкопанный погреб под продукты, но с обветшалыми ступенями внутри, опасный, и им уже не пользовались. Соседи на ремонт не тратились, поскольку дом был государственным, и в становящийся тягомотным Райкоммунхоз за починкой погреба не обращались. Да и хранить в нём было пока нечего. Хватало холодного коридорчика или кладовки при входе, у кого она была.
   В августе 1941 года никто и ахнуть не успел, как в далёкую, как полагали, от войны Александрию неожиданно вкатились фашистские танки. Работали все советские учреждения и предприятия города. Немцы схватили и деловито повесили на центральной площади кого-то прямо из кабинета горисполкома или горкома партии, после чего спешно покатили дальше к переправе через Днепр у Кременчуга (всего в 55 километрах от Александрии, часа два ходу на танках), чтобы на Левобережье, у Лохвицы, замкнуть гигантское кольцо вокруг наших войск, оборонявших Киев. Через Александрию прошли танки 1-й танковой группы Эвальда фон Клейста.
   С севера к Лохвице рвались танки Гудериана, выведенные с московского направления от Ельни, которую в это время неизвестно зачем больше месяца штурмовал у немецкой пехоты смещённый Сталиным с должности начальника Генштаба генерал армии Георгий Жуков, теряя дорогие силы и время. Этим он потом очень гордился, судя по приписанным ему мемуарам, "Воспоминаниям и размышлениям", которые полностью вряд ли прочитал из-за своей врождённой нелюбви к наукам и людям грамотным.
   Выяснилось, что первоначально 1-я танковая группа Вермахта имела директное направление на Днепропетровск, Запорожье и Ростов-на-Дону. Эти цели также были достигнуты гитлеровцами в 1941 году, ими была захвачена вся Украина. Сталин запретил отводить войска от столицы Украины Киева, поэтому создать кольцо окружения советской группировки немцам удалось быстро и без особых затруднений. Наш командующий обороной генерал-полковник Кирпонос не прорвался из окружения и в каком-то лесочке уже далеко к востоку от Киева погиб со своим штабом. В центре Украины, как и у западной границы страны, Красную Армию постигла очередная катастрофа, в плен попали многие сотни тысяч красноармейцев, которых немцам было попросту нечем кормить, поскольку Вермахт должен был обеспечивать себя сам, нещадно грабя завоёванные территории и эшелонами отправляя продовольствие ещё и в Германию. Невероятного количества пленных никакие штабы не планируют, не ожидают хотя бы и при блицкриге.
   Так что, в 1941 году Александрию никто не оборонял, наверное, даже наших войск в ней не оказалось, потому и жертв первых горьких месяцев войны в Александрии и рядом с городом было относительно немного. Зато в оккупацию немцы в тире рядом с воинской частью, это примерно между вокзалом и рынком, перестреляли много народу. В Александрии немцы применяли и автомобили-душегубки, внутрь фургона, набитого людьми, по дороге к могильному рву подавался выхлопной угарный газ.
   Рассказывали, что одну девочку спас отец, помочился в свою рубашку и обмотал ей голову, а ночью она пришла в себя и выбралась из не закопанного в ожидании новых жертв рва. Где захоронены александрийские жертвы гитлеровцев, я тогда не знал и сейчас не знаю. Странно, что город, где многие жители перенесли фашистскую оккупацию, если и знал, то молчал, в памятные дни цветов и венков на могилы казнённых не возлагал, а ведь погибли, наверное, тысячи людей. Думаю, что и сегодня там это никому из занятых преимущественно собой обывателей не интересно. Узнал я о катастрофе 1941 года и оккупации не на Украине, в пятидесятые годы о том жутком периоде помалкивали, а только в начале двухтысячных годов, кое-что выяснилось с тогда ещё доступного через Интернет сайта Александрийского краеведческого музея.
   Тем не менее, на официальное перезахоронение павших из садика к холму Славы собрался чуть ли не весь город, что очень характерно для Украины, и меня это какое-то древнее, языческое, я считал, столпотворение, связанное с похоронами, всегда удивляло. При жизни человека почти не замечают, живёт он себе, ну, и пусть живёт, а вот на похороны, мало того, что полгорода и больше народу соберётся попрощаться, так ещё и чуть не из всех сёл окрестных понаедут. Как если бы умершим поручали попутно передать весточки для своих родных, ушедших на тот свет.
   Правда, с павшими в войну случай особый: почти в каждой семье потери, а сколько было без вести пропавших! Это я тоже не сразу осознал, долго не мог понять, как вдруг можно на войне пропасть "без вести". Раненых, я после войны едва ли не с пелёнок знал, под обстрелом вытаскивают с поля боя героические санитарки, этих солдат потом лечат в госпиталях и многих возвращают в строй, убитых с воинскими почестями хоронят, в каждом украинском селе на братской фронтовой могиле установлен типовой памятник в виде скорбно склонившего обнажённую голову солдата, а вот что такое -- пропали без вести?
   В общем, о смерти и о войне я ещё глубокого понятия не имел, и слава Богу. Пока не услышал от папы его жуткие слова по поводу раков, увиденных в пивной "Турции". Раки и сожрали без вести пропавших солдат, утонувших при переправах. Теперь мне это было ясно, как и то, что при взрывах бомб, мин и снарядов кого-то могло разнести в клочья, которые никто не искал, или засыпать землёй на месте гибели.
   С нашей жизнью на радиоузле связан и забавный случай, который я хорошо помню, ведь Воке шёл уже четвёртый год, он становился действующим и самостоятельно. Как-то он выбрался на улицу. Меня дома не было, с двумя рублями старых "сталинских" денег я ходил за хлебом. Хлеб на рубль или два рубля, сколько дашь, отрезали длинным, во всю ширину прилавка, резаком и добавляли "довесочек". Мама требовала, чтобы и довесок я приносил, съедал его не на улице, а только дома. Рядом с радиоузлом, на нашей стороне улицы Свердлова, находилась автобусная остановка. На ней стоял автобус, внутрь которого Вока залез по ступенькам руками и ногами, и сел у окна с правой стороны, чтобы поехать кататься. Кажется, мы с мамой уже ездили на автобусе с этой остановки. И, возможно, к небольшому озерку, где мне и брату очень понравилось. Так что он уже знал, что надо делать, чтобы покататься. Не сразу взрослые обратили на него внимание, пока не начали спрашивать, чей это мальчик, но никто не признавался. В окно Вока увидел маму, она тоже вышла на улицу и начала ходить по тротуару взад-вперёд. Но он сидел спокойно, ждал, что и она войдёт, и тогда они поедут. Тут из автобуса маму спросили, не его ли она ищет. Она поблагодарила, вывела Воку на улицу, но не ругала, а очень спокойно пообещала, что когда у неё будет время, мы вместе обязательно ещё поедем кататься на этом автобусе. Слово мама сдержала, мы съездили на посёлок Октябрьский и погуляли по берегу тамошнего водоёма. Вока мог уехать один и дальше, на посёлок Димитрово, километров за восемнадцать от города, если бы на него не обратили внимания и не сдали маме. Туда потом уехали люди, освободившие для нас квартиру, а через две недели вернулась в дом их пёстрая кошка Мурка, счастливо прожившая уже вместе с нами ещё лет пять, пока куда-то не ушла и больше не пришла, где и как мы её ни искали.
   В ожидании моей учёбы в школе Воку пришлось отдать на дом нянечке, а с осени в младшую группу детского садика. Мы с мамой ходили летом в кино на дневные сеансы в кинотеатр по улице Первомайской. И в Тернополе, и в Александрии крутили американские и трофейные немецкие фильмы. Мама хранила в альбоме открытки с кинокадрами из популярного фильма "Тарзан": Джонни Вайсмюллер в роли полудикаря Тарзана, издававшего звериный крик, его девушка Джейн и обезьяна Чита. Мама спрашивала меня, помню ли я разные серии этого фильма. Имя обезьяны на какое-то время стало нарицательным, Читой называли любую обезьянку, а иногда, за характер, и кошек, хотя по-украински обезьяна -- мавпа.
   Маме нравилось, как поёт и особенно танцует немецкая артистка Марика Рёкк, мы смотрели цветной фильм "Девушка моей мечты" и что-то ещё с ней. Мне гораздо больше понравился ярко-красный пожарный автомобиль в каком-то из цветных зарубежных фильмов. В окружающей жизни я никогда до того такого сверкающего чуда техники не видел, как, впрочем, пока и пожаров. Мама готова была бесконечное число раз смотреть музыкальный фильм "Большой вальс" с роскошно разодетой Карлой Доннер, ведь таких богатых нарядов у советских женщин и быть не могло. А мне в нём нравились только сказочно красивые виды местности, прекрасные мелодии венских вальсов, и то, как австрийский композитор Иоганн Штраус их сочинял на прогулке, едучи в открытом ландо под заливистые пересвисты птичек.
   Иногда мы ходили в кино всей семьёй, но только по воскресеньям. Воку, да и меня, сильно напугал огромный и страшный джинн, выклубившийся из старинного кувшина в американском фильме "Багдадский вор" с Дугласом Фербенксом, и папа, успокаивая нас, уверял, что это китайский футболист. Стало быть, смотреть футбол на городском стадионе "Шахтёр" папа ходил со мной, и я уже знал и про игру, и про её участников, но не понимал безумствующих болельщиков, вне стадиона вполне обычных людей. Уже тогда футбол показался мне нестоящим времяпрепровождением, от которого нормальные ранее люди сходят с ума и начинают бесноваться.
   А примерно тогда же папа сделал для всего города благое дело -- радиофицировал стадион. К футболу его интерес на этом, похоже, и закончился. Наверное, для него это было поручение городской власти, а если нет, то просто подработка, левая работа, её также называли халтура. Тогда я не поинтересовался, теперь спросить не у кого. Сейчас припоминаю, да, действительно побывал вместе с папой на стадионе. И мы переходили с места на место, на время садились на разных трибунах. Папа что-то осматривал, знакомился с обстановкой, прикидывал, где вкапывать столбы для громкоговорителей, чтобы звук покрывал требуемое пространство, откуда и куда тянуть провода. Он ничего не записывал, авторучки у него ещё не было, они пока не выпускались и не продавались, складывал план предстоящих работ в голове.
   Мы смотрели с мамой фильм "Стрекоза", где героиня задорно пела: "Цып-цып-цып, мои цыплятки, вы -- пушистые комочки, мои будущие квочки", совсем не смешную кавказскую комедию "Аршин-мал-алан", который ходил по дворам, продавал разные ткани и собирался жениться: "Один мулла, головка сахару, три рубля денег -- и делу конец". Я не знал про какого-то муллу и головку сахара, поскольку у нас дома сахар был кубиками или песком, о деньгах больше двух рублей, которые мама давала мне, чтобы купить хлеба, не было ясного представления, да и сценарий осуществления женитьбы мне показался не слишком убедительным. Но первая мысль о необходимости жениться мне в голову вошла, видимо, ещё тогда. Ближайшей зимой, проходя с мамой в центре города у витрины охотничьего магазина с чучелами диких зверей, я, уже первоклассник, сказал, что мне хочется ружьё, чтобы добыть лису маме на воротник, а её мясо мама или моя жена зажарят на обед. На это мама возразила, что лисье мясо не едят, а про жену ничего не сказала.
   Не подозревая о моих тайных мыслях, она как-то упустила чреватый многими последствиями момент. Рано, по маминому мнению, женившись на одногодке Настусе, в ответ на мамино поначалу неодобрение нашего брака, я в шутку напомнил об этом её упущении в моём воспитании. Воротник из более ценной чернобурки на зимнем пальто у мамы уже был и как раз на ней, откуда я и знал про лису и воротник из её тёплой шубки.
   Возвращаясь к фильму "Аршин-мал-алан", замечу, что про муллу мне не смогли рассказать родители, никогда его не видевшие. Уже тогда обнаружилось, что на многие мои вопросы ответов у них нет, и мне ничего другого не оставалось, как учиться искать ответы самостоятельно. Я резонно посчитал, что продавать ткани совсем не мужское занятие, ведь в Александрии ткани продавали не мужчины, а женщины, и не во дворах, а в нескольких магазинах в центре. Из таких магазинов я тянул маму за руку поскорей на улицу, потому что от тканей и продавцов шёл какой-то кислый запах, а я ещё не знал, что от природы щедро одарён таким обонянием, что оно на зависть и служебным собакам. Обычные запахи, для многих миллионов людей ничем не примечательные и не замечаемые, для меня оказываются иной раз труднопереносимыми, тогда приходится дышать ртом, не дышать ведь я не могу. Из-за запахов от тканей и утюга мне очень не нравилось ходить с мамой и на примерки ко всяким портным, но объяснить ей это я пока не умел: "Не хочу, и всё".
   Запах кислой капусты мне нравился в единственном месте, тоже возле центральной улицы, в овощном подвальчике у доброго продавца еврея дяди Яши, где она была в бочках с ещё более заманчивым для меня и притягательным рассолом. Приветливого и порядочного дядю Яшу помнят и почитают многие поколения александрийцев. Я не видел, чтобы он улыбнулся широко, разве, может, без нас, но он не хмурился и был, очевидно, добр сердцем. Мне, с мамой в очереди, очень захотелось попробовать морковный кружок из рассола. Дядя Яша это понял и сам меня угостил.
   Евреем, чуть ли тоже не Яшей, если я сейчас не путаю из-за давности, может, Гришей, был и очень высокий, громкоголосый, крашеный перекисью водорода блондин в парикмахерской, который меня подстригал "с чубчиком". Стриг он ручной машинкой и никогда не закусывал и не дёргал ею волосы, хотя имел манеру размахивать руками и метаться за чем-нибудь по всему помещению парикмахерской. Как-то он меня стриг у себя дома и метался точно так же. Надо было зажмурить глаза, когда он брал в руки пульверизатор. От меня свежо, приятно пахло одеколоном, и не хуже, чем пахло земляничное мыло из коробки с детским туалетным набором "Мойдодыр".
   Еврейкой была невысокая полная курчавая аптекарша, брат Вока с её таким же густобровым сыном Гришей учился в одном классе. Если только украинцы говорили не по-русски, то, в моём понимании, русскоговорящие парикмахер и продавец, да и другие евреи, которых вокруг после войны было здесь немало, речью от русских не отличались, как и русские от них. Русских людей с чёрными кудрями тоже хватало. На национальную принадлежность я тогда внимания не обращал.
   Я помню, как однажды вместе с мамой терпеливо простоял всю ночь во дворе Райпищеторга в многолюдной очереди в ожидании сахара. От входа в магазин с главной улицы всю толпу милиционер согнал в широкий двор. Наутро продавали только по килограмму в одни руки, мы купили два. Наверное, в тот год случился неурожай сахарной свёклы. Запомнилось это и маме.
   Возвращаясь к кино, скажу, что кинокартины развлекали, поскольку других развлечений было ещё немного, и порой восторгали взрослых, особенно, доверяющую им маму, но пока не трогали меня, ведь изображалась в них отдалённая во времени и пространстве либо придуманная жизнь, которой в реальности вокруг меня не было.
   В одной из московских коммунальных квартир в самом центре, у Сухаревки, я видел одного такого еврея-придумщика, когда гостил с папой у родственников, и, проснувшись среди ночи, ходил в туалет. Тот работал именно сценаристом. Какое-то время, ещё не успевая читать в фильмах титры, я был уверен, что все сценарии пишутся этим евреем в Москве на коммунальной кухне ночью, потому что в его тесной и тёмной комнате спят жена и дети. Когда он спал сам, я не знаю.
   Сочинитель-сценарист целыми ночами жёг свет на общей кухне, писал быстро, потом откладывал карандаш, размахивал руками, иногда негромко смеялся сам над собой, потирая руки от удовольствия по непонятной причине, или хмурился, когда зачёркивал, и снова что-то записывал, наморщив лоб. На небольшом столике, соседских табуретах и по всему полу были разложены исписанные листы бумаги для печатной машинки, на которой он стучал в своей комнате днём, когда уходили дети и жена.
   А моя мама писала письма на разлинованных листках, вырванных из ученических тетрадок, и только чернилами, макая в непроливашку перо. Наверное, я всё ещё был мал для разумного понимания киноискусства, и развлечения мне требовались абсолютно другие, понятные, реальные, а не придуманные и не абстрактные.
   Из титров стало понятно, что сценаристов в стране много. Тем для кино хуже, подумал я, потому что пишут все они одинаковое, ими самими выдуманное, и так, чтобы цензура это пропустила для съёмки. Много позднее я узнал, что таких авторов называют конъюнктурщиками.
   Папа о понравившемся фильме мог отозваться лаконично: "Хорошая картина". Молчал, если фильм его не трогал. Или потряс, как, например, фильм Сергея Герасимова "Молодая гвардия". Мама, помимо полезного развлечения, в отличие от бесполезных, признавала за кино право и обязанность быть жизненным образцом и пыталась воспитать во мне, а потом и в Воке, положительные стороны, отмеченные ею в героях фильмов.
   Мама приводила мне в пример Олега Кошевого из "Молодой гвардии". Но я, воспринимая живые примеры из окружающей реальности, не всегда те, которые во мне очень хотелось бы видеть маме, не относил к действительности художественное кино и воспринимал его правильнее, как некую условность, но по-своему. С таким Олегом, как в фильме, я не стал бы играть, потому что он постоянно вытаращивал глаза и истерически кричал. Какой же это пример?
   Вот Инна Макарова в роли задорной Любки Шевцовой -- совсем другое дело, от её образа, имею в виду не роль, а актрису, какая-то капелька пополнила мои понемногу формирующиеся представления о том, какой должна быть женщина. Только сейчас до меня дошло, что моя любимая Настуся, о которой я расскажу позже, в своё время, действительно очень походит на Инну Макарову в юности. Настуся тоже улыбчивая и резвая на слово и поступок, только темноволосая и на голову выше ростом.
   Разве можно сравнить с такой живой, непоседливой и симпатичной Инной Макаровой перезрелую, в роли, например, Екатерины Первой, Аллу Константиновну Тарасову, которую мама, вспоминая, называла только по имени и отчеству? Как, впрочем, и Фаину Георгиевну Раневскую, которой я сейчас отдал бы пальму первенства навечно. Веру Петровну Марецкую, мне кажется, ни я, ни мама, не выделяли из-за нелепых странностей в характерах её ролей и внешней некрасивости. Правда, мама всякий раз с сожалением говорила, что война отняла у Марецкой мужа, он погиб на фронте. Недавно я узнал, что в Марецкую безответно был влюблён Ростислав Плятт. Ну, что тут скажешь? И он не без странности. Тем более, что в молодости он походил на бандита, а позже, в зрелые годы, научился и играл умных и образованных, интеллигентов и учёных, а в многосерийном телефильме "Семнадцать мгновений весны" воплотил сложный характер даже пастора Шлага, немецкого пацифиста.
   В фильме "Свадьба с приданым" Курочкин -- общительный, но какой-то неудачливый и, к тому же, хвастун по мелочам -- мне не понравился. Он слишком походил на молодых парней, приезжавших в Александрию из окружающих сёл: брюки от приличного костюма заправлены почему-то в сапоги, собранные гармошкой, да ещё старательно сделанным напуском нависают над голенищами. На пиджаке нацеплены все значки, которые правдами и неправдами сельскому хлопцу удалось добыть. Обязателен отращенный чуб, в фуражке над козырьком вставлена ветка с цветками. В общем, герой фильма такой же невоспитанный, как те, что приезжают из района, а ещё он чего-то всё время для себя требует, вот какой жадина! Зачем сценарист о нём написал, зачем хвастуна и жадину показывать ещё и в кино? Таких вокруг в избытке.
   И только много позже, от толковой, много знающей и понимающей Настуси, я узнал, для какой цели был снят художественный фильм "Свадьба с приданым", который она тоже, естественно, видела ещё девочкой. По её мнению, это было не что иное, как агитационные прописи, показывающие, как превратить привычное деревенское пьянство в "культурную выпивку" только по праздникам, как заменить стародавний тупоголовый быт новой социалистической жизнью села.
   Только это кино делали идеологически ориентированные люди, поверхностно понимающие село, законы жизни семьи и, в общем, основы социализма. Вместо любви, уважения, заботы друг о друге, выработки общих здравых взглядов на создание прочной семьи на целую жизнь, молодым влюблённым были навязаны кинодеятелями ссоры и раздоры из-за годовых производственных планов. По сути, закладывалась идея возможности и необходимости спорить каждый год, по каждому спущенному сверху плану, и, во всеуслышание, выводить друг друга на чистую воду. Свободно, с чувством собственной правоты, обвинять любящего тебя человека чуть ли не во вредительстве. Фильмом подводилась и мина под общинный уклад русского села с веками укоренённой круговой порукой. Невозможно, однако, выстроить новую социалистическую культуру села, не зная всей истории культуры старого села, позволившей ему, так или иначе, выживать, несмотря на неурожаи, голод, природные и военные бедствия. Сам я всего этого в посредственном фильме не увидел. И только порадовался, благодаря Настусиным разъяснениям, но уже задним числом, что мама и папа работали, к счастью, в разных местах, иначе ссоры в семье возникали бы и по производственным проблемам, не только по быту и отличающимся взглядам на воспитание детей.
   Понятие о воспитанности я, похоже, воспринял, как говорится, с молоком матери и, конечно, от неё. Хотя не всегда ему соответствовал. Охарактеризовать человека ещё какими-то важными качествами, кроме необходимой всем воспитанности, и хвастун он или жадный, я, вне реального, а не показанного в кино, взрослого коллектива, в своей семье пока не умел.
   Получается, и Олег Кошевой не был воспитанным? А ещё и мать у него была учительницей. Почему же не воспитала? Хорошо, хоть не хвастал, уж если обещал, то делал. И не жадничал. Позже я прочёл "Повесть о сыне" Елены Кошевой, и понял, что молодой тогда кинорежиссёр Сергей Герасимов несколько переборщил с пропагандистским набором средств, по-своему воссоздавая образ героического комсомольского вожака и "молодогвардейца" украинца Олега Кошевого, вряд ли истерического холерика по национальному темпераменту. Кто бы Олегу поверил, кого из друзей он смог бы убедить своими выкриками? Какой уж тут социалистический реализм?
   В фильме "Свадьба с приданым" Курочкин, в "Небесном тихоходе" Булочкин -- кто и зачем для кино съедобные фамилии использует, их у реальных людей вокруг меня не бывает, недоумевал я, не обогащённый жизненным опытом, но пытающийся судить и о том, чего по малолетству ещё не знал. Кино и близкое знакомство с зеркалом навели меня и на довольно неприятное открытие: летом по всему моему лицу высыпали яркие веснушки, а ведь ни в кино, ни у соседских пацанов, ни у окружающих взрослых такого непрошенного подарка природы не было. Как-то я увидел, наконец, мальчика с веснушками и только что купленным портфелем в руке и воскликнул: "Мама, у него тоже веснушки, а он в школу пойдёт!", вот когда возник во мне комплекс неполноценности, именно в первое лето в Александрии. Я опасался, что с веснушками меня в школу не примут, а туда очень хотелось. Не знаю, правда, почему, о школе я знал только, что в неё ходят, но хотелось.
   Мама пока не работала, поэтому в дневном кино с дешёвыми билетами мы бывали часто, и мне скоро приелись всякие актёрские штучки в фильмах, когда исполнители переигрывали, выходя из правдоподобия. Мне не нравилось, когда мама и в обыденной жизни осознаваемо, я это сразу замечал, начинала воспроизводить элементы актёрской игры, чем-то маму впечатлившей. Ей особенно импонировали Любовь Орлова и Людмила Целиковская, а мне они обе предстали жутко не естественными и постепенно стали вызывать недовольство. Орлова понравилась мне в единственной своей роли -- строгой и выдержанной женщины-учёного Никитиной в фильме "Весна". Не зря же её полюбил всегда достойно выглядящий Николай Черкасов, который своей жизненной правдивостью нравился мне больше тоже симпатичного, но картавящего Павла Кадочникова в "Подвиге разведчика" (я-то, в отличие от Кадочникова, ещё в Тернополе говорил уже чисто). И вряд ли умница и хорошо воспитанная Никитина одобрила бы простонародные ухватки, фривольные песенки и всякие уличные словечки Бориса Чиркова в роли ветрогона Максима.
   Я вполне доверился мужскому вкусу Черкасова в отношении женщины-учёного. В том же фильме у актрисы Шатровой в исполнении Орловой мне нравилось единственно, как она для кинопробы прочитывает из толстой книги фразу: "Масса Солнца составляет два октиллиона тонн", только потому, что мама её не повторяла. И не нравилось всё остальное, включая бессмысленные куплеты про мечтательный пень в весенний день и неуместную в киностудии, как я посчитал, чечётку, потому, наверное, что её исполняют на сцене, а не в храме сотворения киноискусства, каким мама почитала киностудию. И потому, что мне чечётка не давалась. Маме тоже, хотя сплясать разик в праздники с гостями она любила. Правда, в приведённой фразе Шатровой мне была понятна лишь пара слов: "два" и "солнце", а остальные не разъяснёнными легли в закрома памяти, до своего времени, пока я не выучился читать и считать за пределами миллиарда. И, кроме того, узнал, что с названной массой Солнца, никем не взвешенного, в книге сильно ошиблись.
   Но в том, что касается убедительности актёрской игры, я мог положиться только на всегда доступного моему пониманию, естественно державшегося Михаила Жарова и, пожалуй, иногда, на Бориса Бабочкина. Особенно, в роли геройского начдива Василия Ивановича Чапаева, тактически убедительно раскладывающего по столу картошку. Я не знал ещё позднего Жана Габена, того же Черкасова в роли царя Иоанна Грозного и многих других замечательных исполнителей. Еле терпел бестолковую Марину Ладынину в "Свинарке и пастухе" и яркокрасочных, праздничных "Кубанских казаках", потому что всякий раз до неё с трудом доходило то, что было ясно всем зрителям с самого начала фильма, даже мне, что в неё влюблены.
   В моём невоспитанном понимании кинематографического искусства характерные качества играемых персонажей обязательно были присущи артистам-исполнителям, и я уже разбирался, какие черты мне нравятся, а какие нет. Толстощёкой физиономии манерной Валентины Серовой, выдававшей себя за интеллигентную даму, ею, по моему мнению, не являясь, я не хотел даже видеть и всегда закрывал глаза, едва она возникала на экране. И дома я немедленно просил маму перестать делать, "как в кино", вероятно, опасаясь обретения ею того, что мне так не нравилось в ролях и актрисах. Но требовал, чтобы из дому мама выходила только с накрашенными губами. Значит, какой-никакой вкус у меня, благодаря великому искусству кино, появился и стал императивно влиять на некоторые мои действия.
   Повзрослев, я, конечно, тоже могу восхищаться актёрской игрой, хотя и не владею искусствоведческими знаниями, в отличие от Настуси, которая глубоко, квалифицированно понимает и любит театр, говорит о нём с подъёмом и волнением, а иногда ей нравится и кино. Хотя уже не вытираю нос рукавом, обхожусь иначе, однако не все мои манеры могут быть поняты светом и им приняты. Но я с детства не терплю малейшей актёрщины в быту, где достаточно естественности. У себя дома, в отличие от службы, в интересах которой работал, я больше консерватор, чем новатор, и это, думаю, норма, по крайней мере, для меня.
   Не так давно, вспоминая детство, я сказал маме, что она могла бы стать выдающейся драматической, даже, может, и трагической, актрисой, если бы не война, не медицина, не юриспруденция, если бы она в своё время получила хорошее театральное образование. Мама опешила, помолчала, а потом с видимой печалью сказала, что ещё до войны, класса после седьмого или восьмого (точно не помню), подавала документы в театральное училище в Киеве, что-то там сдавала, читала на украинском шевченковский "Заповит" и на русском стихотворение Некрасова "Железная дорога", и её зачислили. Но когда она собиралась уже уезжать в столичный город учиться, посмотрела на свою опечаленную маму и не поехала.
   Она осталась в родном городе и выучилась на фельдшера, а работать начала со свободной ставки медицинской сестры. Моя погибшая в войну бабушка была дочке за это очень благодарна. Дядя Вася уже был в армии, служил на северо-западе, в богатой лесами, болотами и озёрами Карелии. Мне предельно жаль и маму и бабушку. Но жаль и всю страну, которая могла обрести, однако не получила несомненно талантливую актрису из-за боязни обеих женщин предстоящего одиночества её мамы, которая в своём детстве проучилась в приходской школе только одну зиму и в своей жизни ни разу в театре не была, предпочитая всем видам искусства церковь. Я не предполагал, что своей догадкой невзначай задену и разбережу давнюю мамину болячку. Извинился перед мамой. Не знал. Ссадина на душе теперь появилась и у меня.
   В парке-садике, недалеко от танка, был тогда летний кинотеатр под открытым небом, ограждённый высокими выбеленными стенами. Но пацаны и молодые парни залезали ещё выше на акации, чтобы смотреть кино бесплатно. Галдели, перекликались, хохотали, свистели прямо с неба, но матом не ругались, чтобы не схлопотать по загривку от взрослых, которые тоже могли залезть и согнать с акации, или чтобы не забрали в милицию за хулиганство. Мы ходили и туда, втроём, без спящего Воки, вместе с папой, но надо было, чтобы стемнело, поэтому сеансы начинались поздно, лишь бы начало смеркаться. Сначала шли еле видные на экране ещё в свете уходящего дня и потому скучные кадры, и я не помню, что показывали, поскольку скоро засыпал то у мамы, то у папы на руках уже в начале сеанса. Сам, сидя на лавке, я видел перед собой только спины взрослых. По всему этому летний кинотеатр я не любил. И в задних рядах там постоянно курили.
   Перед фильмом подростки в парке играли на копеечные деньги в "джонку": кусок меховой шкурки со свинцом надо было, согнув ногу, подбивать кверху внутренней поверхностью стопы, кто набьёт больше. Вот это было интересно, но я, конечно, не о деньгах! Наверное, и я у кого-то просил, при поддержке папы, дать попробовать сыграть, пытался подбить "джонку", но больше одного раза у меня пнуть не получалось, и мой интерес к этой игре пропал. На деньги взрослые вечерами играли в парке на скамейках в шахматы в окружении столпившихся зрителей. Некоторые специально ходили поиграть в шахматы, чтобы нелегально "заработать на пиво", потому что играть открыто в карты в парке было запрещено, тем более, на деньги.
   В нашей семье из игр были только домино, лото в виде карточек и катучих маленьких бочонков с цифрами и шашки со складной картонкой в белую и чёрную клетку, а я пока ничего в таких играх не понимал. Но с цифрами я понемногу познакомился ещё в Тернополе благодаря именно лото, за что его и полюбил, правда, на время, а с крупными буквами -- позднее, на магазинных вывесках. В газетах я мелконькие буковки не воспринимал. Не исключено, что я их просто чётко не видел. Первый раз моё зрение проверили только перед школой и сказали: "Ноль семь на оба глаза", но очков не выписали, сказав, что оно исправится само, ещё вырасту. Так оно и случилось, читать в очках я стал после пятидесятилетия. Может, ухудшила зрение и перенесённая контузия.
   Папа как-то подарил мне чёрную пластмассовую коробочку с игрой в "пятнадцать", в которой надо было двигать квадратные шашечки с нанесёнными цифрами и, не вынимая их из коробки, расположить в правильном порядке. В девятнадцатом веке от этой игры с объявленным крупным призом повально сходили с ума во всём мире, стояли поезда, потому что играли не только пассажиры, но и поездные бригады, и путейцы, и стрелочники, пока математики не разгадали тайну головоломки. Из брошюры Перельмана о занимательной математике, но уже в школьные годы, я узнал, что в этой игре есть удачное положение, когда такое возможно, и положение шашечек, не дающее получить решение. Из неё же я почерпнул любопытные сведения о математических пирамидах, позволяющих обмануть легковеров с их постоянной жаждой разбогатеть. Если бы они прочитали Перельмана ещё в детстве, то взрослыми не купились бы на обещания Мавроди и ему подобных обманщиков. С интересом я прочёл легенду о шахматах и рассказы о других примерах числовых гигантов. Как хитрый император экономно рассчитался со своим заслуженным военачальником, не сведущим в арифметике. Как незнакомцем был обманут купец, жаждавший лёгкого обогащения. Как распространяются слухи. Как организована лавина дешёвых велосипедов. Было бы полезно включить подобные жизненно важные математические сведения в обязательную школьную программу, тогда в ставшей грамотной стране меньше останется безграмотных простаков. Так ведь не включают, потому что грамотность населения кому-то властному не выгодна!
   Когда родители вечером, накормив меня и Воку ужином, уходили на какой-нибудь взрослый фильм вдвоём, кто-то из женского персонала радиоузла укладывал нас спать, я это помню. Обычно Вока требовал страшную сказку и предусмотрительно натягивал одеяло до самых глаз. Я сочинял её, придумывая ужасы, и мы оба засыпали, когда в темноте уставали бояться хитроумных злодеев, кровожадных пиратов и диких зверей, нападающих на детей и в городе из-за любого угла.
   За парком-садиком, на Т-образном перекрёстке улицы Первомайской с отходящей от неё улицей Ленина, в кирпичном трёхэтажном здании дореволюционной постройки находился Дом культуры (помнится, ГДК, городской, а не районный, не РДК, хотя Александрия являлась и центром обширного, окружающего город района с добычей каменного угля-антрацита из шахт, бурого угля открытым способом из угольных разрезов и сельским хозяйством). Районный Дом культуры был в другом месте и совсем какой-то скудный, мы побывали там один раз и больше туда не ходили. Вроде бы, ещё до революции в здании ГДК была Городская дума с большим залом заседаний со слегка наклонным полом, который при советской власти стали использовать как зрительный зал, устроили либо обновили сцену.
   Но потом нам рассказал кто-то из старожилов, что всё было совсем не так. Дума была не здесь, а на этом месте, при въезде в город, издавна был продовольственный и вещевой склад, а некий купец перестроил его для своей утехи и для города под любительский театр. И только при советской власти театральный зал стал и кинозалом, тогда и добавили кинобудку с проекционной аппаратурой.
   В городском Доме культуры работали различные кружки (например, хоровой, танцевальный, кройки и шитья), в том числе, и самодеятельность. Ставили спектакли. Мы смотрели там с мамой драму "Два капитана" по одноимённому роману Вениамина Каверина. Жаль было храброго, но беспомощного из-за ранения лётчика Саню Григорьева с обвязанной окровавленными бинтами головой и противен был предавший его подлый эгоист Ромашка.
   Мне кажется, именно в этом Доме культуры мама, заинтересовавшись драматическим кружком, и познакомилась с красивой исполнительницей роли несчастной и обманутой вдовы капитана Татаринова Тиной Александровной, которой очаровалась, без преувеличения, на всю жизнь. Тётя Тина во всех отношениях того стоила. Она была женой офицера-десантника (в городе у вокзала за глухим белёным кирпичным забором базировалась воздушно-десантная часть), Юрий Викторович был тогда в звании, если правильно помню, старшего лейтенанта, потом капитана.
   Мама искренне восхищалась им, называла аккуратистом и часто приводила в пример папе и мне. "Зачем ты на нём женилась, если ругаешь?", недовольно удивлялся я, а папа чаще всего молчал или, не открывая рта и не глядя в мамину сторону, мог просто отмахнуться рукой, чтобы не ввязываться ещё и в домашние дрязги. У папы хватало постоянных забот на его ответственной работе. Ему теперь пришлось отвечать и за внедрение по всему району новых автоматических телефонных станций, АТС, и он часто уезжал из дому, что маме не нравилось тоже, из опасения, чтобы "он не завёл себе в селе какую-нибудь Марфутку". Такое имя, похожее на кличку дворняжки, неизменно вызывало у нас с Вокой смех. А мама и напророчила, и ошиблась. Повторно папа женился на тоже видной, но скромной горожанке.
   Вспоминаю, что в одну из поездок по отладке АТС в ближний посёлок Ново-Стародуб в 18 километрах от Александрии папа взял и меня. Когда мы пошли обедать в местной столовой, а есть там надо было стоя, стульев и табуретов не было, к нашему круглому столику подошёл бедно, но чисто одетый местный парень и молча встал рядом. Папа оставил свою еду, поманил парня за собой, отошёл к раздаче, купил парню полную порцию борща, три куска хлеба и принёс еду на соседний стол. Парень немедленно стал есть, даже не поблагодарил. Папа тихо сказал мне, что это местный дурачок, несчастье для бедной матери. Так я узнал, что бывают и такие больные люди, и надо к ним относиться по-человечески. Немцы сумасшедших без жалости убивали.
   О наших добрых друзьях скажу, что Юрий Викторович и дома всегда выглядел безупречно, умел делать многое и хорошо рисовал. Он по клеточкам переводил на холст или картон репродукции с почтовых открыток и затем писал картины маслом. Они висели на стене в комнате. Маме особенно нравилась воспроизведённая им картина Васнецова "Алёнушка". К ней я был равнодушен, зато запомнил ещё и подобную волшебной сказке картину "Русалки", имя автора не спросил, а потом эту картину не встречал. Мой интерес к искусству живописи и коллекционированию открыток с репродукциями картин возник именно тогда.
   В нашем новом дачном доме в комнате на первом этаже в красном углу под иконки прикреплена выпиленная из фанеры, отшлифованная и покрашенная полочка работы Юрия Викторовича, сбережённый мамой подарок семьи друзей. Теперь памятную декоративную полочку с красивыми резными листьями храню я. Позже тётя Тина и Юрий Викторович прислали мне очень ценную книгу Алексея Николаевича Веденова "Малоформатная фотография", в неё я заглядываю до сих пор, несмотря на победное воцарение "цифры". А в самой Японии сейчас даже выросли выпуски плёнки и плёночной фотоаппаратуры, вот и пойми затеи этих капиталистов!
   Жили Тина Александровна и Юрий Викторович в КЭЧевском (военном) двухквартирном доме по улице Дибровы, как раз напротив лестницы на холм Славы. У них была единственная дочь Нина моих лет, умница и скромная девочка. Нина взяла себе большие светло-голубые мамины глаза и тонкие черты папиного лица. Но была ещё светловолосой, в отличие от родителей, уже шатенов, а я блондинок "не понимал" (за редкими исключениями, пожалуй, всего тремя за жизнь, если не считать родственниц). При крещении моего брата Воки тётя Тина стала его крёстной. Это была по-настоящему интеллигентная советская семья. Когда воинскую часть перевели из нашего города в Коломыю, они оставили нам многочисленные "Роман-газеты" и журналы "Советский воин". Их я все прочитал. Тётя Тина умерла несколько лет назад, уже в Москве, муж её пережил. Нина удачно вышла замуж, стала мамой, теперь и бабушкой. Московский телефон Нины мне среди маминых бумаг и на её телефоне не попался, и о кончине моей мамы ей всё ещё неизвестно. Мама просто перестала звонить друзьям. Фамилию Нины в замужестве я не знаю. Мне жаль, потому что, без сомнения, она выросла интересным человеком, какого не каждый день встретишь.
   Другую квартиру занимали тётя Валя с мужем, рослым майором с крупной высоколобой головой (кажется, Василием, отчество не помню) и дочерью Галей (сохранился снимок, где я с Галей на утреннике у ёлки). Помню, что у фотографа был повреждён один глаз, что-то похожее на бельмо после сильного ожога или ранения, а он снимал, причём, очень качественно. Значит, став полузрячим, может быть, потеряв глаз на войне, не пал духом, а старательно освоил профессию, которая его стала кормить. Вот какая у человека судьба!
   Запомнил, как выглядел его фотоаппарат, который я через несколько лет, когда сам увлёкся фотографией, определил, как "ФЭД-2" харьковского производства, ещё без автоспуска, значит, первых серий, но уже с просветлённым объективом "Индустар-26", который не утапливался внутрь камеры, но сохранил боковой поводок оправы для удобства наводки на резкость. Позже оптику объектива пересчитали и улучшили, он стал называться "Индустар-26м", то есть модернизированный. Он применялся с аппаратами марок "Зоркий" и, чаще, "ФЭД", я использовал такой, но без поводка, "Индустар-26му" с моим первым фотоувеличителем. В шестидесятые годы объектив стоил всего только 5 рублей 70 копеек, но кадрик рисовал неплохо, как-то особенно пластично. Им иногда я даже фотографировал. Особенно мягко выглядели нежные детские лица. Их я научился снимать с семидесяти пяти сантиметров, вывинчивая из камеры объектив, установленный на один метр, а дальномер камеры ещё работал и давал точную наводку на резкость.
   В гостях у тёти Вали, с которой мама тоже стала приятельствовать, я ел как-то суп с голубиным мясом, если считать, что у лёгкой летающей птицы есть мясо. Суп мне не понравился, жидкий и безвкусный, совсем не то, что густой и наваристый настоящий украинский борщ, который не приедается, хоть ешь его каждый день. Значит, в семье и старшего офицера здорово экономили на будущую демобилизацию, в том числе и на домашней обстановке, в отличие от уютной квартиры рядом, через коридор, у тёти Тины. Может быть, откладывали деньги на будущий дом, но не в Александрии, а где-то на родине. Голубей можно было наловить или настрелять из рогатки, а я не замечал, чтобы там на базаре продавали голубей для приготовления пищи. Но, может, майор или тётя Валя покупали птиц у тех, кто держал голубятни, не знаю. Или, может, тётя Валя, как некоторые женщины, просто не умела хорошо готовить? Мне она показалась торопливой и несколько суматошной. Она выглядит такой и на сохранившемся фото: снимается, а мысленно сорвалась с места и куда-то уже бежит, на два-три дела впереди себя, это отчётливо читается по глазам. Не так давно я спросил у мамы, не считала ли и она тётю Валю торопыгой, правильно ли я о ней помню? Мама улыбнулась и со мной согласилась, за милой подругой Валечкой такое наблюдалось.
   Позже, во второй половине 50-х годов, в Александрии построили жилой микрорайон из благоустроенных домов и широкоэкранный кинотеатр в районе площади Кирова перед автомобильным мостом через железную дорогу в направлении на близкую соседнюю станцию Користовку (в восьми километрах от нас, за аэродромом с травянистым полем и Войновским водохранилищем на Ингульце повыше города, узловую, с однопутным ответвлением на Павлыш, Кременчуг, Полтаву, Люботин, Мерефу и Харьков, тогда как из Користовки через Александрию шли пути на Пятихатки, Днепропетровск, Сталино -- ныне Донецк). Постепенно и Александрия застраивалась и хорошела, но не все новостройки в её обновляющемся облике выглядели удачными.
   Здание широкоэкранного кинотеатра выглядело довольно убого, рядами глухих дверей по безоконному розовому фасаду оно больше походило на пожарное депо с выездами нескольких машин сразу. Видимо, на проекте сэкономили или посадили широкое типовое здание посередине между по-старому стандартно узкими проездами: потому и выходы из зала устроили не сбоку, как обычно, а через главный фасад, обращённый к городу, сразу на уличную перспективу.
   На площади в центре города, к нам ближе, тоже в пятидесятые годы, появился двухзальный кинотеатр "Октябрь (Жовтэнь)", с красным и синим залами, в котором я бывал чаще, чем в других. Он гораздо больше мне и нравился своей нарядной светло-жёлтой окраской при белых обрамлениях, гармонией в пропорциях, аркой по центру между залами и сдержанной солидностью без архитектурных излишеств. Именно кинотеатр стал украшением главной площади города.
   В семье по-прежнему работал один папа. В Александрии он стал носить тёмно-синюю форму со звёздочками по просвету на петличках, но не военную, не с сапогами и галифе, а положенную в то время работникам аппарата государственной связи, есть маленькое фото на документы. Папы у нас с Вокой нет тридцать третий год, мамы нет первый, самый трудный год. Когда я пишу о них, кажется, что они рядом, в соседней комнате, или занимаются чем-то по хозяйству во дворе, именно, александрийском. Не сразу, а спустя какое-то время, у каждого своё, чувствуешь, что чего-то привычного тебе не хватает. Сначала понять не можешь, это не беспокойство, не тревога, а что-то похожее на чувство голода. И осознаёшь с печалью и горечью, что не хватает маминой любви, с какой бы любовью ни относились к тебе жена и сыновья. Можешь поесть и попить, утолить голод и жажду, а мамы нет, и материнской любви никакой другой не восполнить...
   Воспоминание о родителях напомнило о неожиданной встрече. Как-то, годах в семидесятых, мы с Настусей, летом приехав в Александрию, шли зачем-то по центральной улице. То ли знакомились с магазинами, то ли просто прогуливались в городе. Навстречу неторопливо двигались две местных женщины. Лицо одной мне сразу показалось знакомым, и я вспомнил фотоснимок, сохранённый мамой. Трое запечатлены где-то на природе: мама, эта женщина, мне кажется, папина сослуживица по конторе связи, и я в возрасте лет восьми. Она, не отрываясь, смотрела мне в глаза, словно веря и не веря. Мы подходили друг к другу, начиная невольно улыбаться. Я поздоровался с обеими женщинами, а знакомую поцеловал в щёку. В отличие от выросшего в мужчину меня, она за полтора десятка лет почти не изменилась. "Узнал меня?", коротко спросила она. "Тётя Лена Терехова", без заминки ответил я. Познакомил с Настусей. "Про папу я знаю, вижу его иногда. Женя, скажи, как мама?", и я коротко рассказал о маме, о её жизни уже на Урале. И сейчас меня греет мысль, что тогда тётя Лена увидела в моём обличье молодого папу, потому меня и узнала. И прекрасно помнила маму. А мамы нет.
   Мы с мамой ходили за продуктами от ближних селян на базар, как говорили местные, "на базарь". Он размещался дальше центральной улицы от нас, в сторону вокзала. Там была древняя лачужка "Фотография", внутри неё фойе-прихожая с вешалкой, за занавеской тёмная каморка с лабораторией и ещё фотосалон в виде комнатки с большим ящиком с чёрным покрывалом и гармошкой, установленным на треноге. Выдержка отмерялась снятием рукой чёрной крышки с объектива, размерами похожего на полулитровую банку. В слепящем свете софитов мы с мамой сфотографировались. Сохранился и мой отдельный снимок в матросском костюмчике. Вот в "Фотографии" в фойе и стояло большое зеркало с постаментом-полкой внизу для сумочек и расчёсок, какого у нас дома не было, а до настенного зеркала в кухне я не дотягивался. Глядя в это самое зеркало в "Фотографии", я вначале испугался, неожиданно обнаружив на моём лице веснушки, потом удивился и огорчился. Мама с большим трудом меня успокоила, заверяя, что они высыпали только на лето, и означают всего лишь, что я расту. Брат, замечу, сумел вырасти без веснушек!
   На базаре меня ещё заинтересовала, как позже я понял, авиационная конструкция. Над рядами торговцев с рядна и газеток с земли и навесами над дощатыми прилавками возвышался и нацеливался в небо тёмно-зелёный куполоподобный нос, как мне теперь кажется, от большого десантного планёра, то ли Як-14, в который мог заезжать грузовик ГАЗ-51, и не один, а ещё и с прицепом или пушкой, то ли от ещё большего Ил-32. Планёры с десантом должны были летать на буксирном тросе за самолётами. Антоновских тяжёлых самолётов военно-транспортной авиации Ан-8 "Кит" и Ан-12 ещё не было даже на бумаге. Почему вместо воздушно-десантной части гигантский нос оказался на базаре, не загадка века. Мне кажется, что полезная служба алюминиевого носа от списанного планёра продолжилась на земле уже в функции склада и торгового киоска. Поскольку он был металлическим, в нём хранили и продавали огнеопасный керосин для керогазов или примусов, на которых готовил пищу весь город. Дров на почти безлесной центральной Украине практически не было, подбирали малейшие случайные щепочки и откладывали в сарай на предстоящую зиму для растопки. Тратить уголь в летней кухне "на дворе", чтобы сварить борщ, никакая хозяйка позволить себе не могла, считалось, что это слишком дорого.
   Борщ варили и кастрюлю снимали, чтобы поставить на большой керогаз или маленький примус чугунную сковороду с луком для обжарки на мелко порезанном сале, чтобы жир вытопился, лук зазолотился, а сало к этому моменту превратилось в хрустящие шкварки. Борщ заправляли, он обязательно настаивался, а перед подачей подогревали, чтобы стал горячий, как огонь. Ну, скажу, это дело вкуса. Борщ я мог есть и холодный, так лучше воспринимался вкус каждого вложенного овоща, только не слишком жирный, чтобы не липло оранжевыми пятнышками к ложке и к губам. Сало и шкварки я не любил. В зрелые годы молодое сало охотно ел, а к шкваркам так и остался равнодушным, невкусно. Это сейчас тяготею к кефиру и молочным продуктам.
   На базаре можно было купить макуху -- ароматные диски жмыха из семечек подсолнечника после отжима из них масла. Сразу из пресса макуха выходила горячей, особенно вкусной. Но селяне увозили её с маслобойной фабрики из города домой на корм скоту и домашней птице и не развязывали уложенные на телегу мешки, чаще грозили попрошайкам-пацанам кнутом, чем давали отломок макухи попробовать, если не жевали её сами. Трудно сказать, почему в детстве нравится всякая полусъедобная ерунда, а взрослыми мы в её сторону даже не поглядим. Вроде, и голодными мы не были, а макухи всегда очень хотелось.
   Ещё на базаре интересным для меня оказался местный дядя Миша-китаец, с жёлтым лицом в тонких морщинах и вечно печальными глазами. Точнее, не сам китаец, а то, чем дядя Миша каждый день торговал: прыгучие шарики из серебристой фольги на тонкой, но прочной резинке. Мне кажется, в каждом городе на базаре торговал шариками местный китаец. Но я увидел настоящего живого китайца в первый раз на базаре в Александрии. В нашем классе учился его сын Толя. Мальчик был чернявым, но китайцем не выглядел. Однажды Толя пригласил меня зайти к ним после школы. Мне было по пути, их дом стоял на диагональной улице как раз напротив сквера с бюстом танкиста Кошевого и памятного радиоузла. Я согласился ещё и из любопытства побывать в доме у настоящего китайца, поскольку в семье у наших очень хороших александрийских знакомых Николая Евстафиевича и Марии Ивановны видел подушки-думочки из восхитительного китайского шёлка с изображением гор, водопадов и резных облаков над скалами. А в квартире у папиной сестры тёти Маруси в Новых Черёмушках в Москве гостиная была украшена двумя литографскими китайскими рисунками диковинных птиц, порхающих над невиданными цветами. Я постоянно разглядывал необычное произведение, пытаясь понять, в чём его притягательность, и как автор увидел в цветах и птицах тонкие детали, по которым, не замечая, скользит европейский глаз. Даже запомнил имя знаменитого художника, Ци Бай-ши.
   Дядя Миша-китаец был дома. Он сидел в небольшой почти пустой комнате за столом с разложенными на нём материалами и крохотными ножничками. Он очень быстро и ловко автоматически скручивал шарики, глядя своими печальными глазами в выбеленную стену перед собой. Он почувствовал, что сын пришёл не один. Я вежливо, как положено, поздоровался. Дядя Миша в ответ моргнул и безмолвно продолжал свою работу. "Он и во сне, наверное, шевелит пальцами. Жутковато", подумалось мне. Но Толя отца не боялся, очень любил и уважал его, хотя, войдя в дом, и не поздоровался. Толина мать, мне кажется, была русской, а не украинкой, поскольку Толю отдали в русскую школу. На неё разрезом глаз, лицом и жизнерадостным, но спокойным и уверенным характером Толя и походил. Кроме дяди Миши, ничего китайского в их доме я не увидел.
   Базар пополнил меня новыми словами и новыми впечатлениями. Удивило, как торговки выкладывали самодельное сливочное масло, слепленное в виде плоского пирога с острыми концами, на свежий капустный лист, иной раз с росными каплями -- так "своё" масло продавали. Следы марли в мелкую клеточку виднелись на белоснежном твороге, мне почему-то они очень нравились, наверное, своей ювелирной чёткостью. Стало быть, зрение у меня понемногу налаживалось. Мама брала творог всегда у совсем юной хохлушки с простодушной улыбкой на миловидном краснощёком личике, хоть и неразговорчивой. Звали её Христя, Христина. Она словно стеснялась богатырских размеров своего тела и всегда была в "куфайке", пряча груди, хотя было бы младёшенькой, что скрывать, когда ещё, как следует, не выросло. Но, возможно, за пазухой она "ховала гроши". Однако её шоколадно загорелые икры были толще моего туловища, а растоптанные мужичьи ступни, без чулок в любую погоду, она с трудом, враспор, вбивала в невероятных размеров тапки, на заказ сшитые сельским сапожником-кустарём из толстого серого шлангового брезента и с подошвами, вырезанными из сношенной мотоциклетной покрышки. Чулки её размера промышленностью вряд ли выпускались. На её ноги, пожалуй, в натяг налезли бы только длинные свитера, связанные без рукавов. Зимой на базаре я не бывал, чтобы не замёрз, и в чёботах юную торговку не видел, иначе бы, наверное, испугался их размеров больше драгунских ботфортов. Может быть, мама надеялась, что молоденькая торговка Христя не обманет? И ни разу не прогадала.
   Но мне не по вкусу были ни масло, ни творог, ни сметана, ни простокваша, ни обрат, ни пахта, ни сыворотка, ни даже простое молоко отдельно от гречневой каши, в которой я ложкой проводил извилистые каналы и смотрел, как по ним течёт молоко, за что всегда получал от мамы замечание. Кашу, насупившись в знак ущемления моих прав, я всё же подчёркнуто неторопливо съедал, а молоко оставлял в тарелке, и мама, поворчав, выливала его себе в чай, успокаивая себя, что сколько-то полезного ребёнку молока я вместе с кашей проглотил. Мама очень ценила парное молоко, а я не терпел его из-за раздражающих моё обоняние запахов травы и коровы и позже полюбил молоко "со льда", со вкусом, но без лишних запахов. Холодильника, напомню, у нас ещё не было.
   От мёда и патоки я всегда отказывался, курятины избегал, она пахла по-своему, не как мясо, хотя мама убеждала меня её кушать, потому что курятину очень любят евреи, а они народ умный. "А я не еврей", отвечал обыкновенно я, уже осознавая себя то русским, по папе, то украинцем, по маме, не видя в национальностях родителей никакой разницы. Я убеждённо считал, что папа просто лучше меня понимает, и потому со мной не спорит. "Ешь курицу, и станешь тоже умный, как они", настаивала мама. Ответить мне было нечего, уж если мама считала родного старшего сына глупым. Она образованная, теперь с дипломом, может, его дали и за ум, приобретённый от поедания кур. Ей видней, но курицу я всё равно не ел, предпочитая свинину, особенно, отбивную и прожаренную до подошвенного уподобления. Манящий запах жареного, да ещё с крупно порезанным луком, отбивал запахи сырого или варёного мяса, которые мне всегда не нравились. На завтрак я полюбил также гоголь-моголь, сырое яйцо, взбитое в стакане с сахарным песком, и сам добавлял крошки от ароматной свежей булочки-сайки, которые покупала только мама. Я мог их до дома не донести, невзирая на неоднократные строгие запреты.
   На базаре я видел, как местные селяне обедают арбузами с хлебом. Мне тоже понравилось.
   На Украине я привык слово "творог" произносить с ударением на первом "о" и говорю так до сих пор. Меня, уже в школе, забавляло, как москвичи и некоторые культурные подражатели говорят "тварог", нажимая на "о". А попробуйте по падежам, неужели "тварагу" и "тварагом"? Или всё-таки творог, творога, творогом? Неужели российская фамилия Творогов будет звучать на французский манер Тварагов? Одного именно Творогова я знал. Не говорю я манерно: "коришневый", "булошная", "скушна", к такому не приучен. Бог с ней, с "яишницей", но если говорят "свеча", то почему свеча вставлена в "падсвешник"? Непонятно.
   Отличились речью от других? Или привыкли не думать? А я обратил внимание и удивился.
   Только на Урале переучился в произношении слова "ремень", ведь на Украине говорил так, как там принято, "ремень", над чем покатывались со смеху уральские ребята, как и над привычно произносимым мной с низкогортанным придыханием звуком "гэ". Факультативно изучая в военном училище полезную во многих отношениях латынь, узнал, что римляне произносили точно так же звук, обозначаемый буквой "h". Не "хэ" и не русский звонкий звук "ге", а украинский "гэ".
   Сейчас с речью у молодых и вовсе беда: самопроизвольный язык, как у безмозглого диджея, выпуливает слова со скоростью, опережающей и мысль. Не понимают значимости каждого слова, не думают, что говорят, и "за базар", как и ни за что другое, не отвечают. Раньше произносили: "петербуржец", но "петербургский", при этом "г" словно проглатывалось, редуцировалось, и на слух получалось правильно, "петербурский". Но с каких таких щей стало вдруг "петербуржский", "екатеринбуржский" и "оренбуржский", забыли, или даже совсем не знают, как пела знаменитая народная артистка Людмила Зыкина про "оренбурский" пуховый платок? Просто удивительно, как ухудшается язык с воцарением при "демократии" всеобщей безграмотности в стране так ещё недавно былой социалистической общей грамотности.
   Вернусь к базару в Александрии. Жаль было куриц со связанными ногами. Хохлушки покупали их и за веревочки на связанных лапках, вниз головой, несли домой, "на борщ". Куры в полуобмороке терпеливо молчали. Я не любил такой борщ, с курицей. Папа курятину не любил тоже, и отрубить курице голову не мог. У мамы как-то обезглавленный петух вырвался, взлетел на забор, вцепился в него, но потом перевалился во двор к соседям. Стало быть, организмы управляются не только мозгом. Я уже знал, что настоящий борщ бывает только со свининой. Хотя и свиней было жалко, особенно, когда отдельно продавали их отрезанные головы, которые мы не покупали, потому что мама не могла их разрубить, а папа не хотел, и все мы не любили мозги и приготовленную с ними ливерную колбасу. Но я не связывал незнакомое, непонятное слово "мёртвый" и знакомое и понятное "мясо", о смерти ещё и людей не задумывался, и особых переживаний у меня не было, тем более, когда продавали цельные тушки молодняка. Поросята как будто просто спали.
   Позже, когда по радио я услышал слово "казнь" и спросил маму, что оно значит, она, не подумав, автоматически ответила, что казнь, это когда отрубают людям голову. "Как поросятам? И на базаре продают?", и тут меня вырвало. Мама моей неожиданно острой психологической реакции не поняла и, отвлёкшись от своих важных домашних занятий, принялась срочно отпаивать меня крепким чаем, чтобы промыть желудок. С негодованием предположила, что я где-то на улице вместе с дурными невоспитанными мальчишками опять наелся грязных ягод дикорастущей травы-паслёна, что было мне категорически запрещено, но одно время по-детски нравилось.
   По базару катались безногие ветераны-инвалиды на трёхколёсных колясках заводского изготовления. Коляски выпускались массово, но и на них существовала очередь. Я ожидал, что искалеченные люди не должны быть весёлыми вследствие инвалидности, из-за которой страдают, а должны быть печальными и грустными. Но они разговаривали громко, без малейшего стеснения, нередко смеялись, а подвыпившие хрипло хохотали и могли отпустить нецензурное словечко. Я по малолетству не мог понять трагической причины их бесшабашного, порой вызывающего поведения, оставалось принять, как есть. Но ещё больше меня удивили инвалидные велоколяски. Они двигались от качания рычага взад-вперёд даже одной рукой, когда в другой руке ветерана была папироска. Как поворачивает переднее колесо вправо и влево, если у коляски нет руля, в отличие от любого, даже детского, велосипеда?
   И этот технический секрет разгадать тогда я тоже не сумел, хотя на базар стал ходить не за продуктами, интересными только маме, а именно с целью найти ответ на сложный для меня инженерный вопрос. Ведь никто из взрослых не смог объяснить мне простого устройства рулевого механизма велоколяски. Они не видели этого, как я, но я был мал, а они уже взрослые. Сами инвалиды на базаре моих наивных вопросов даже не слушали, иногда они гладили меня по голове или, махнув рукой, говорили: "Йды, хлопчык, до своий мамкы".
   О своём разочаровании я не рассказывал даже маме, она бы просто не поняла такой моей детской заморочки. Постепенно чужие взрослые стали мне казаться скучными и однообразными людьми. Никакая их "взрослая" тема в разговорах в основном о том, что что-то где-то надо достать, не была мне интересна. Не получая ответов от них на мои вопросы, хотя я и не досаждал, обращаясь только тогда, когда не додумывался сам, я и их пустые вопросы ко мне стал по возможности игнорировать, мог просто повернуться и убежать, за что получал от мамы упрёк в невоспитанности. Папа на подобные мелочи в моём поведении внимания разумно не обращал. Мама упрекала его за невнимание к детям и семье, из-за чего возникают всякие опасности, ведущие к ущербу и потерям. Но я уже тогда чувствовал, что он даёт мне возможность расти, ошибаться, набивать не опасные шишки, исправляться, действовать самостоятельно. Ещё не осознавая, я, сколько себя помню, ценил папино уважение к моим интересам и, значит, ко мне.
   Я стал постепенно понимать разницу между вопросами пустыми, чисто "из вежливости" перед моими родителями, на которые они сами и отвечали, если я отбегал, и вопросами по существу, задаваемыми в качестве заботы лично обо мне.
   Когда мы стали жить в отдельной квартире, мама уходила в магазины и на базар одна, запирала меня и Воку на ключ, чтоб не убегали, или кто не зашёл. Может, я из-за этого и недополучил чего-то в своём "базарном" образовании, одно знаю твёрдо: ещё в то время я приобрёл пожизненную прививку от заразного для многих шоппинга. Разве что в богатейшем московском "Детском мире" на площади Дзержинского мне было интереснее, чем на александрийском базаре, который я и сейчас ценю за познавательность, а не за то обыкновенное, что там продавалось.
   Если уж насчёт того, что лично мне хотелось бы "достать", то это было совсем не многое: в самом интересном для меня магазине "КУЛЬТТОВАРЫ" в центре города, возле Дома пионеров, по улице Октябрьской, всего за 1 рубль 20 копеек "сталинскими" деньгами, продавался крохотный автомобильчик, как раз по руке и мне и Воке.
   Сейчас я понимаю, что это была довольно точно скопированная модель американского "Форда", но не легкового, а грузовичка с маленьким светло-салатовым кузовом самосвального типа, даже с откидным задним бортом. Капот мотора и кабинка игрушки были красновато-коричневые, радиатор и фары серебристые. Такой "Форд" послужил образцом для нашей "полуторки" ГАЗ-АА, которая и в натуре мне очень нравилась небольшими размерами, техническим изяществом и скруглёнными, пропорциональными формами. Вот ЗиС-5, хотя и возил вдвое больше "полуторки", по три тонны, выглядел грубее, примитивнее, особенно его прямоугольная кабина, в военные времена обшитая узкими деревянными планками.
   Я склонен предположить, что американцы когда-то присылали по ленд-лизу и игрушки в подарок советским детям, а в пятидесятые годы ещё распродавались старые запасы со времён войны. Потому что, если наша промышленность не грубо-топорное, а что-то приличное для детей и выпускала, то на импортной технологической оснастке. Например, белые пластмассовые детальки маленьких копий самолётов Второй Мировой войны у нас изготавливали на американских старых пресс-формах, которые либо закупили по дешёвке списанные, либо подобрали в Америке на свалке металлолома. Кто-то при своих минимальных затратах делал деньги.
   Наши "тоже художники"-халтурщики не могли грамотно нарисовать модель на картинке упаковки, изображали не определённую марку самолёта, а какой-то пузатый огурец с кругом вместо пропеллера и куриными крыльями, то есть упаковка была местная, советская. И клеить модельки приходилось самому даже без инструкции по сборке, как например, модельки американского истребителя Р-47 "Тандерболт" и французского "Моран-Солнье" MS-406. О них я узнал из справочников уже взрослым. Собираешь, склеиваешь модель без не приложенных опознавательных знаков, но не знаешь её названия и государственной принадлежности, на упаковке написано только, что это истребитель, и всё. Вот и гадай, какой.
   Наверное, не сразу, а посомневавшись какое-то время, я всё-таки отважился рассказать о моём интересе маме, которой, я знал, всегда не хватало денег из-за того, что она долго не работала по своей новой юридической специальности -- все государственные должности были заняты. Машинку я, торжествуя, получил. Но через считанные дни, когда я взял её на улицу, домой вернулся без неё. Я не мог ответить маме, куда она девалась, если я её не бросал и не терял, дал только поиграть одному мальчику, я же не жадный, а он дал поиграть другому мальчику. "А ты в это время меня позвала, и я сразу пошёл домой, как ты требуешь". Мама занервничала и повела меня туда, где я играл, но всех мальчишек уже след простыл, и больше мы их не видели. Шли они мимо нас, взяли у меня игрушку и ушли. А мне так нужна была эта машинка, что я и сейчас о ней помню.
   Второй раз мне её не купили, сколько можно тратиться на меня, если я такой лопоухий и бестолковый простофиля, что сам отдаю первым попавшим незнакомым свои хорошие вещи? Мама не ругала меня долго, зато рассказала, как в Москве на вокзале как-то обманули и её.
   Она в очередной раз возвращалась с экзаменов и ждала своего поезда до Киева на скамье в зале ожидания. К маме подсела симпатичная женщина с маленькой девочкой, разговорились. Потом женщина попросила маму постеречь чемодан, пока она сводит дочку в туалет. Мама, естественно, согласилась. Потом и маме потребовалось сходить в туалет. Она, в свою очередь, попросила соседку присмотреть за своим чемоданом. А когда вернулась, женщина с девочкой ушла и унесла мамин чемодан, оставив взамен свой. Мама обратилась в милицию. В оставленном женщиной чемодане оказались дрова. А украла продукты на дорогу и какие-то носильные вещи. Хорошо, что у мамы документы и деньги всё время были при себе в укромном месте под одеждой. Про вокзальную воровку с девочкой милиция уже знала, только поймать её пока не удавалось. Из маминого воспитательного рассказа следовало, что жадиной быть, конечно, нехорошо, но и чужим людям отдавать свои ценные вещи нельзя. Может, мне и стало легче оттого, что не один я уродился простофилей, этого не помню, но хорошо, что мама сильно не ругала, и запомнилось это.
   На базаре мы познакомились с пожилой женщиной, у которой мама, мне кажется, брала пахучую огородную зелень: свежий лук, укроп и редиску на салат, который готовила со сметаной, хотя он мне больше нравился с постным маслом и разведённым уксусом, который я готов был пить вместо воды, чая, киселя и компота. Это из-за уксуса я любил селёдку с луком по праздникам и макал туда хлеб. Про уксус мама всякий раз говорила, что польки пьют его для похудения, а я и так тянулся вверх, толстым не был, и к уксусу меня старалась не подпускать.
   Мама как-то помогла этой бабусе поднести сумку с товаром для продажи от дома до базара, потому что мы уже переехали с радиоузла в свою квартиру по улице Ленина, и нам было по пути. Бабуся вышла из калитки в глухом высоком крашеном заборе по левой стороне улицы Красноармейской, между Шевченко и Пролетарской, завидев нас, приостановилась, и тут мы её догнали. Она немного повозражала, но отдала маме сумку и повела меня за руку. Мы шли медленно и часто отдыхали, чтобы полная бабуся отдышалась. Это от неё, мне кажется, я впервые услышал про какую-то грудную жабу, которая ей сердце "жмёть". Я мысленно поправил её: "жмэ". Знакомая бабуся постоянно говорила по-украински, а "жмёть" постаралась сказать, видимо, по-русски.
   Я ей почему-то очень понравился, она стала называть меня внучком, часто повторяла "онучок мий". Стремилась чем-нибудь меня угостить. Деталей я, конечно, не помню, потому что это происходило больше шестидесяти лет назад. Но, мне кажется, гостинцами были не покупные конфеты, на которые не только бабусе жаль было тратить деньги, а румяный коржик или светлое домашнее печенье, посыпанное сахарным песком. Хотя я предпочёл бы ириски "Золотой ключик", те, которые мягче, не жёсткие, ещё ничего не зная про сказочного Буратино из-за непрочитанной до третьего класса книги, а вот сосательные конфетки и леденцы не очень-то мне и нравились.
   Но было одно исключение -- удивительные петушки.
   Наиболее заманчиво выглядели красные и зелёные петушки на чистой деревянной палочке, которую хотелось на что-нибудь интересное потом использовать, палочки от петушков всегда нравились, и это было важным для меня. Но насколько петушки сладки, я не знал, потому что мама брезговала их и в руки брать, как ни просил её купить, чтобы только попробовать. Тем более, не могла позволить, чтобы я совал всякую кустарщину себе в рот, помню такое её выражение. В результате, до сего дня я не знаю их вкуса. Не попробовал, а потом их время кончилось, и они из продажи исчезли.
   Жёлтые петушки меня не привлекали, потому что цветом напоминали мёд, польза которого несомненна, но мне он не нравился за какую-то необычную то ли жгучесть, то ли терпкую горечь во рту, пощипывающую язык. Я не терпел и того, что мёд липучий, вязкий и долго тянется с чайной ложки, когда меня ждали и дома и на улице всякие интересные дела.
   На вкус самыми прельстительными я считал в то время полосатые и похрустывающие на зубах карамели "Раковая шейка" в обёртке, но мама покупала их очень редко, даже не ко всем праздникам, предпочитая шоколадные. Но в горчащих шоколадных конфетах лично я ничего привлекательного не находил, кроме совсем небольшой сладости, как у мармелада, и не понимал, почему они стоят дороже да ещё вызывают у многих женщин восторги. Фольгу от них мама всегда прибирала, чтобы на Новый год заворачивать в неё привозные грецкие орехи. Это потом папа посадил у своего входа в дом дерево грецкого ореха, оно сильно разрослось, хорошо плодоносило, и иногда присылал нам и брату полные фанерные ящики этого полезного и вкусного добра. Оказалось, что не только в Греции, но и в Александрии грецкий орех очень даже растёт, только посади, вырасти и потом собирай.
   А тогда любым конфетам и орехам мы с Вокой предпочитали рыбу. Мне больше нравилась жареная треска, она стоила недорого, мама часто её покупала. Брат Вока всё время просил маму приготовить речных "карасиков в подливочке".Папе нравилось всё, что готовила мама.
   Как-то мама озабоченно сообщила, что знакомая по базару бабуся умерла, и нам надо с ней попрощаться. Мы собрались и пошли прощаться, совсем недалеко, от нас метров за триста. За угол на Красноармейскую, мимо уличной колонки, где брали воду. Но перешли на другую сторону, где я любил смотреть вниз, в окна освещённого полуподвала длинного дома, как мужчины-пекари в белых куртках сноровисто укладывали сдобное тесто в формы и пекли булки, никогда не обращая внимания на меня. Пересекли улицу Шевченко, но двинулись не к центру и дальше, на базар, как я ожидал, а вскоре свернули в распахнутую в этот день знакомую калитку. Одноэтажный большой дом стоял метрах в двадцати-тридцати от входа, в конце обширного подворья. Но мы не пошли по дорожке сразу в дом. Во дворе мама прежде свернула влево, к зелёным огородным грядкам. Довольно долго мама с большим интересом изучала, что там посажено и как растёт, а я за руку тянул её идти к бабусе.
   Но и в доме доброй бабуси видно не было. Как прощаться, если её нет? Толпились взрослые незнакомые люди. В помещении плавал белёсый ароматный дым. Нас пропустили внутрь, мама встала позади, взяла меня за плечи и шёпотом велела поклониться. Но я так и не понял, кому или чему кланялся под воздействием лёгкого нажатия маминой руки мне на затылок: запомнил над собой что-то чёрное, большое, на знакомую бабусю не похожее. На руки меня не поднимали. Картину помню до сих пор, но ни стола, ни гроба, ни лица в ней не различаю, только какие-то свисающие чёрные покрывала, приглушённое гудение голосов и слоистый дым. Что такое "умерла", не понял. Я и потом по привычке высматривал добрую бабусю на базаре, специально тянул маму к месту, где она когда-то торговала, но больше так её и не увидел.
   На радиоузле мы жили не очень долго. Тем же летом мы переехали в большой одноэтажный дом по улице Ленина, ещё в советское время она была переименована, и по сей день сохранила название 6 декабря в честь освобождения Александрии от фашистов в 1943 году. Улицей Ленина стала тогда бывшая Октябрьская, центральная улица города. Думаю, что до строительства железной дороги из центральной Украины через Александрию и Пятихатки на угледобывающий и промышленный Донбасс именно наша улица была более старой, самой первой в поселении и оттого главной. Она ближе к Ингульцу, и, вероятно, это по ней вдоль течения реки через ставший центром соседнего района посёлок городского типа Петрово (название живёт ещё со времён славных и трудных походов Петра Великого против шведов, крымцев и турок) и город Кривой Рог исстари ездили чумаки в Крым за солью. Наша улица начиналась от старинного тракта по нынешней Первомайской из Елисаветграда на Кременчуг и километра через два-три, после бывшего предместья, Ново-Филипповки, переходила в чумацкий шлях на юг, к Крыму, Херсону, Николаеву и Одессе. Если хорошо покопаться по обе стороны от неё, много чего старинного можно было бы найти. Но эта земля занята жилыми домами и надёжно хранит свои тайны..
   Возникла Александрия из бывшей Усовки, на месте хуторского поселения запорожского казака Уса, которому теперь в городе поставлен памятник как основателю (о казаке Усе я знал, о памятнике обнаружил в Интернете). Названа в честь императора Александра I, победителя Наполеона. Вроде, когда-то Александр I через неё проезжал в Таганрог или обратно и даже заночевал в Усовке, уже тогда разросшейся до размеров города, пусть провинциального.
   На Первомайской, недалеко от кинотеатра, но на противоположной стороне улицы, с дореволюционных времён дислоцируется городская пожарная часть с сохранившейся многоярусной каланчой, а рядом с парком-садиком в двух красивейших дореволюционных особняках, наверное, в стиле "модерн", при социализме разместились горком партии и горком комсомола. Что в них сейчас, не знаю, поскольку городская власть находится в громоздком и безликом многооконном административном здании позднесоветской постройки на центральной улице вместо снесённой дореволюционной городской церкви, которую на углу Свердлова-Октябрьской я помню.
   В этой церкви служил величественно выглядевший и степенный седобородый священник отец Николай, который один растил свою внучку, светловолосую и голубоглазую симпатичную Лену, внешностью и неустанной назидательностью в обращении со сверстницами напоминавшую мне не реальную девчонку, а сказочную Мальвину из "Золотого ключика", и потому моего интереса не вызывавшую. По субботам в воспитательных целях священник у себя дома порол внучку то ли ремнём, то ли заготовленными розгами, а она громко ревела, и её слышали соседи, но в "дела церкви", отделённой при советской власти от государства, из деликатности никогда не вмешивались. Позже я узнал, что в девятнадцатом веке, да ещё раньше, согласно уложениям средневековой книги "Домострой", главы православных семей именно по субботам неукоснительно секли своих детей, даже выросших и женатых, да и жён их и внуков заодно, "чтобы знали порядок".
   На нашей улице Ленина находились городские отделы министерства госбезопасности (МГБ), милиции, Госавтоинспекции и паспортный стол, а напротив парка-садика высился ГДК, о котором я рассказал раньше. Возвращаясь из школы, однажды я увидел стоящую возле ГАИ самую первую в городе "двадцать первую" "Волгу", она была светло-салатового цвета, казалась пластмассовой и вся сверкала, как красивая игрушечка. Я знал из технического журнала, что в ГДР выпускают легковушки "Трабант" с пластмассовым кузовом, который не ржавеет. Но хозяин "Волги" с удивлением опроверг моё предположение и гордо заверил, что кузов, конечно, "железный, как положено, а какой может ещё быть?".
   Слева от городского Дома культуры, в глубине двора, под густыми старыми деревьями, в отдельном одноэтажном здании располагалась городская библиотека, в которую я ходил не реже раза в неделю. А в первый раз, записавшись, повторно пришёл в тот же день с уже прочитанной книгой, но меня завернули, к моему огорчению. Не знаю, было ли это здание до революции конторским при складе, что вполне вероятно, или же сразу строилось для библиотеки.
   Рядом с нашим домом работала и шумела дизелем и приводными ремнями мельница, во двор которой смотрело окно большой комнаты площадью метров двадцать пять, служившей нам и кухней и столовой. Из неё можно было пройти в вытянутую в длину комнату метров на пятнадцать-восемнадцать с одним окном на улицу, она стала спальней родителей, и дальше, в квадратную гостиную на два высоких окна в улицу и площадью больше тридцати метров, в которой поместили меня и Воку. Дом до революции принадлежал богатому мельнику по фамилии Дудник.
   Родители порадовались, что в квартире очень высокие потолки, пожалуй, не ниже метров четырёх с половиной. Я впервые услышал загадочное слово "кубатура", которую придётся прогревать, но тут уж никуда не денешься, с кубатурой смирились. Маме ещё не понравилось, что в комнатах, кроме кухни, стены и потолки покрыты не меловой или известковой побелкой, а светлой масляной краской, потускневшей от времени и въевшейся за десятилетия пыли. Когда я летом ложился спать ещё засветло, в моём воображении тонкие трещинки на потолке образовывали различные фигуры и лица. А высота помещений в доме мне показалась избыточной, было холодно. В 1974 году, будучи снова в гостях у папы, я специально сделал широкоугольником пару снимков бывшей моей комнаты, для памяти. Она, как и вся папина квартира, была заново оштукатурена и побелена. Позже выяснилось, что внутри стен дома был заложен для утепления камыш, со временем он превратился в труху и осел книзу, вот потому и эта наша квартира оказалась холодной, для проживания приятной только летом. Но топлива родители уже почти не жалели из-за простужающейся мамы. Разжигали отопительную печь, встроенную между комнатами и кухней, газетами, щепками, бурым углём с местной брикетной фабрики, от него приятно пахло, как в булочной-кондитерской, а потом топили жарким антрацитом. Наступили и другие изменения.
   Да, как-то так получилось, что наши с Вокой родители развелись. Трудно об этом и вспомнить и писать. Винить за это горькое событие не хочется никого из них, но и забыть не получается. Остаётся только сожалеть, и за них, за разные их характеры, накопившиеся противоречия во взглядах на жизнь, и за меня с братом. Тогда я уже выучился и был в очередной загранкомандировке, в Гане. А Вока протянул время, завалил вступительные экзамены в институт в Харькове и служил действительную локаторщиком в зенитно-ракетном подразделении под Васильковом, уже на ближних подступах защищал небо Киева. Родители и воспользовались отсутствием в доме детей.
   Мне думается теперь, что молчаливому папе недоставало по-человечески доброй оценки его неустанных забот и трудов по налаживанию быта семьи в устарелом доме, а мама постоянно нуждалась в ощущении себя играющей на сцене и искренних, щедрых аплодисментах внимающих её искусству зрителей. Пожалуй, маме не хватало и обсуждений важных бытовых вопросов для выработки общесемейного мнения. Папа их молча решал. Я не знал маминых родителей, а папины уральские родственники казались мне суровыми и времени на пустые разговоры не тратили. Кроме того, обоим нашим с Вокой родителям перекалечила молодость, характеры и судьбы Великая Отечественная война. Никто не научил их правилам семейной жизни, о не начавшей у нас развиваться социологии в их окружении понятия ещё не было. Разве можно за это их упрекнуть? Разве их окружающие, от низов и до самого верха, в вопросах семьи были грамотнее? Да нет же!
   Маму-украинку партийная власть, похоже, по её просьбе перевела на Урал, где ей подошёл климат, или попросту умеют зимовать лучше, чем на юге, и мама там осела и постепенно прижилась, а папа-уралец, привыкнув, остался на её родине, Украине. Там теперь и его могила, в Александрии, на кладбище, которое стало называться старым городским. А на месте более раннего кладбища у вокзала, снесённого ещё до нас, где оставались торчать из земли отдельные поваленные камни от памятников, в пятидесятые годы уложили асфальт и устроили по нему таксопарк.
   И за железнодорожными путями от вокзала другое кладбище пока сохранилось, и на нём тоже есть могилы дорогих и памятных мне александрийцев. Там, например, похоронен рядом с женой Вокин крёстный Семён Григорьевич, задолго до революции окончивший горный и юридический факультеты Санкт-Петербургского университета, а служивший в полку кавалергардов. В своё время у него было имение в Крыму, неподалёку от царских апартаментов в Ливадии. Перед войной его с женой направили на стройку комбината в Норильск, где они жили в землянке, пол в которой по весне по колено заливала ледяная вода. После войны до пенсии он работал заместителем по кадрам управляющего трестом "Александрияуголь", был верующим и, кстати, приятельствовал с отцом Николаем. У Семёна Григорьевича я тоже часто бывал, и это мне он завещал свою богатую библиотеку. Но после его смерти приехали из Москвы немолодые уже дети его жены Людмилы Петровны, которую он, рослый красавец-кавалергард и императорский крестник, некогда отбил у какого-то московского высшего офицера, чуть ли не жандарма, всё быстренько собрали, погрузили в железнодорожный контейнер и увезли, о чём мы не скоро узнали. Мне на память осталось только фото Семёна Григорьевича с его итальянской овчаркой Джимом, которое я, уже десятиклассник, и сделал во дворе тоже старого дома по улице Свердлова, стоявшего почти напротив двухэтажной детской больницы, но ближе к центру города. Он ныне снесён, а соседний частный дом известного тогда врача Дороша, но в глубине квартала, вроде бы, остался.
   Мама сохранила и мою давнюю карандашную зарисовку частой вечерней игры в шахматы Семёна Григорьевича с его другом Стефаном Евгеньевичем. Проигравший честно клал рубль в литровую банку, потом на шахматные деньги покупали лотерейные билеты, они стоили три рубля, и однажды выиграли велосипед. Я прочёл у Семёна Григорьевича книгу гроссмейстера Котова и вскоре начал обыгрывать обоих пожилых приятелей, отчего играть со мной им стало неинтересно, а рубль клали. У меня, тогда пятиклассника, денег не было, проигрывать было нельзя. Как-то, в самый канун Рождества, Семёну Григорьевичу нездоровилось, и он попросил маму и меня сопроводить его к могиле жены, перед которой встал на утоптанную заснеженную тропу на колени.
   В том же ряду, неподалёку, могила слишком рано умершей очень красивой Фани Борисовны, лечившей наших родителей, которую хоронил весь потрясённый смертью любимого врача город, а её сестра врач-педиатр Раиса Борисовна лечила меня и Воку. Ещё в середине пятидесятых годов Раиса Борисовна мечтала поехать в Китайскую Народную Республику и там освоить лечение иглоукалыванием. Вряд ли это ей удалось из-за испортившихся отношений между гоношистым Хрущёвым и китайским вождём "братьев навек", великим революционером Мао.
   Позже, в Екатеринбурге, где бывал у мамы часто, я нимало не ожидаемо познакомился с таким же добросердечным, как обе сестры Борисовны, их двоюродным братом Семёном Анатольевичем, создавшим первый в демократической России учебник по политологии. Мне довелось участвовать в проводах в последний путь его жены Лии Александровны. И не удалось позже попрощаться с самим Семёном Анатольевичем, потому что я был в очередной длительной командировке, а его прах после кремирования родные увезли куда-то на Волгу. В его смерть не поверилось, потому что и в последнюю свою зиму он проходил на лыжах по Юго-Западному лесопарку и дальше него не меньше десяти километров. Я не предполагал, а Семён Анатольевич, похоже, знал, что у него рак, и предчувствовал завершение своей жизни, и в последнюю нашу встречу подарил для моей растущей коллекции свой фотоаппарат "ФЭД-3МЛ" и хорошо владельцам послуживший рижский транзистор "Спидола" -- на память.
   Так, со знакомством и почтительной дружбой с Семёном Анатольевичем, в очередной раз подтвердилось, что и мир чрезвычайно тесен, и Земля очень круглая, и что все эти дорогие ушедшие люди продолжают жить в навсегда благодарной им нашей памяти, пока живы мы.
   Но и каждый город постепенно растёт, и вокруг застраиваются всё новые и новые участки под жилые кварталы или дачи, и я с грустью думаю, что молодые поколения живых, в своих интересах, уже скоро снесут и это александрийское кладбище. Планета представляет собой общий могильник всех существ, живших до нас, кто бы они ни были, и все мы в своё время станем её частью, чтобы напитать нашими частичками и обеспечить жизнь всем, кто будет после нас. Цветущим, плавающим, ходящим, бегающим, скачущим, поющим, летающим и ползающим. В новые тела перейдут и наши души и сознания, чтобы продолжить развиваться бесконечно, до уровня создателей, и творить новые цивилизации.
   Но, вспомнив дорогих не только мне людей, я несколько отвлёкся, и продолжу не о грустном.
   Мельница начинала работать с восьми утра и тарахтела иногда до позднего вечера, пока не закончат помол. В окно кухни, где и на лето из-за шума мы оставляли вторую раму, а проветривали через входную дверь, можно было смотреть, как во двор мельницы задом поочерёдно заезжают грузовики, им в кузов грузчики выносят на плечах и укладывают пятидесятикилограммовые мешки с пшеничной мукой. Брови грузчиков всегда были белыми из-за мучной пыли, на лицах оставались извилистые следы словно бы от ручейков пота.
   Зерно на мельницу с дальней от нас стороны завозили тоже грузовиками с бортовыми кузовами, застеленными брезентом. Машины взвешивались дважды на покачивающейся платформе больших грузовых весов: гружёные и пустые, когда зерно выгружено в приёмный бункер, так определялся вес привезённого зерна. Как ссыпали в бункер зерно, я не видел ни разу, там под навесом было тесно, пыльно, при выгрузке любопытных мальчишек всегда прогоняли, чтобы случайно не задавить. Зато потом, когда машина уезжала, и уходил приёмщик, пацаны "купались" в зерне, но только до момента, когда работники приоткрывали приёмный люк, и зерно с нарастающим шелестом и шумом проваливалось вниз.
   Ясно, что мама, обнаружив очередное опасное место, строго-настрого запретила мне и Воке даже приближаться к приёмной площадке, а не только влезать в бункер. Даже непослушный Вока забоялся и послушался. В помещение мельницы я и сам не входил, из любопытства заглянул только раз: всё гудит, трясётся, крутится, провеивается, ссыпается, своими швами хлопают на шкивах мчащиеся каждый на своём месте приводные ремни, почти бегом носятся обсыпанные мукой мужики, неестественно сверкая глазами, -- мне стало страшно.
   Когда я увидел вращающиеся шкивы на длинных валах, понял, что это их потом, после износа, используют в дальнейшем в качестве колёс на ручных тачках. Стало быть, и при царе приводов со шкивами повсюду было много. Тачки привычного вида исчезли, когда в промышленности закончились приводы от ремней со шкивами.
   Вокруг мельницы обитали большие стаи голубей и воробьёв. На земле не оставалось случайно просыпанного зерна, всё склёвывали птицы, ветер разгонял только чешуйки половы. Именно там я впервые мог рассмотреть пшеничное зёрнышко и единственный в жизни раз попробовать его на вкус. Ничего похожего на хлеб. Как древние люди догадались перетирать зерно на муку, замешивать из муки тесто, а из теста выпекать лепёшки или хлеб, для меня большая загадка -- лично я до такой логически непонятной технологии не додумался бы ни за что. До сих пор варил бы из зерна нелюбимую кашу.
   Мне кажется, мама никогда не просила грузчиков насыпать муки, ей было слишком неудобно даже обратиться с подобной просьбой, но как-то брала у них чисто по-соседски отруби, измельчённые кожурки от зерна, чтобы чистить фетровую обувь и шляпки. Отруби в продаже, причём, даже на базаре, были не всегда, их легко было прокараулить. Мне кажется, в магазинах они, если и бывали, то тоже крайне редко. Их, наверное, скармливали в колхозах и совхозах птице и скоту, как макуху.
   Проезжая часть улицы была грунтовая, но настолько плотно укатанная, что не раскисала и в дождь, хотя каждый проезжающий грузовик сильно пылил. Вдоль всей улицы надолго повисал в воздухе пыльный шлейф. Но мне, несмотря на причиняемые неудобства, особенно нравился новый бортовой тёмно-зелёный ГАЗ-51 с большим белым государственным номером ТФ 15-30 на кузове. И я по утрам до того, как пойти в школу, ждал у окна, когда он мимо нас проедет с автобазы, как ни поторапливала меня мама, не знающая моего тайного желания. В отличие от старых "газонов" с брезентовой крышей кабины, его крыша была полностью металлической, и на её округлостях приятно для глаз скользили блики от солнца. Но иногда он уезжал на работы в каком-нибудь другом направлении, и меня это поначалу расстраивало на весь день, как если бы я был в грузовик влюблён. Может, так оно и было, хотя я этого не понимал. Красавец ГАЗ-51 восхищал своими формами и гармонией технической архитектуры настолько, что мне нравился созданный на его базе, любимый и многими водителями, вездеход ГАЗ-63 и, уже на его шасси, элегантный военный бронетранспортёр БТР-40 с его словно прищуренными под светомаскировочными щитками синими глазами-фарами. А новый и продуманный, даже более экономичный, но довольно примитивно, невыразительно выглядящий ГАЗ-66 не нравился совсем.
   Поблизости только вдоль нашего дома уложен был тротуар из старой, уже разрушающейся цементной плитки, в изломах виднелись мелкие речные ракушки. Их использовали в качестве скрепляющего наполнителя. По обеим сторонам улицы в нашем квартале, от Красноармейской до нынешней улицы 50-летия Октября, вдоль домов и заборов вместо тротуаров оставались утоптанные грунтовые дорожки. Впрочем, тротуары были и на части улицы с государственными учреждениями, от Первомайской у ГДК и парка до Красноармейской, но тоже старые, ещё дореволюционные, и порядком выщербленные.
   Несчастные слепые, которых после войны было чрезвычайно много, осторожно ходили по неровным плиткам, обстукивая их палочками, на свою работу на пуговичной фабрике. Пуговицы вырубались из речных ракушек и отсвечивали на солнце перламутром. Отходы ракушек вывозили обратно на берег Ингульца самосвалом. Но я никогда не видел, где и как ракушки для фабрики добываются, как их вычищают от содержимого, напоминающего сырое мягкое белое мясо. Ещё в пятидесятые годы на перекрёстках, где улицы переходили слепые, от общежития к фабрике, для них установили звуковые сигналы.
   В одноэтажном бывшем частном, а теперь государственном доме, напротив нашего, в одной из квартир поселилась семья слепых, их за руку водил в город переодетый в костюмчик, пошитый как у взрослого, маленький сын Володя. Меня удивляло, как лицо его при этом немедленно становилось удивительно постным, даже презрительным к любым встречным людям. Иногда он играл на улице с соседскими мальчиками, одетый в домашнее, но всегда аккуратный и чистенький, в отличие от всех нас, и его с крылечка могла позвать слепая мама: "Ва-а-ло-о-ся-а!", но никто не осмеливался передразнивать её или назвать так Володю. Всем было не по себе, и мы невольно умолкали, пока он не уходил.
   По указанию, говорили, самого Хрущёва, длинные легковые "министерские" автомобили ЗиМ были оборудованы как "Скорая помощь". Я видел такой светло-серый ЗиМ с надписями "Скорая помощь", красными крестами, матовыми стёклами в заднем отделении салона и фарой-искателем над ветровым стеклом и в Александрии, по улице Свердлова, где в старом одноэтажном здании и помещалась станция "Скорой медицинской помощи". Может быть, автомобилей ЗиМ было два, точно не помню, да, наверное, тогда и не знал. К тому же, ЗиМ меня не впечатлял, не ЗиС-110.
   Городок строителей Кременчугской ГЭС невдалеке от нас, на нашем берегу Днепра, был назван Хрущёво, а после снятия Никиты Сергеевича с постов руководителя партии и государства вскоре переименован в Светловодск. Мы как-то ездили со знакомыми на их машине купаться на Днепр и посмотрели на строившиеся КремГЭС и Светловодск.
   Впечатления были самыми грандиозными и немедленно вызвали понятное желание: эх, жить бы у широкой судоходной реки среди великолепия раскинувшейся новостройки! Но гидростроителями никто из нас не был, и мечтаемый переезд в красивый, весь новый городок Хрущёво нам не светил. Мы с сожалением лишь отметили, что из-за частых военных бедствий наша великая страна не успевает, не может благоустроить все свои безграничные территории, чтобы её людям долгожданно и заслуженно жить повсюду стало красиво и удобно.
   После спокойного Ингульца течение в широком Днепре, да ещё и с бесчисленными водоворотами, сколько поверхности вод видит глаз, показалось мне очень мощным. Когда я попытался проплыть вдоль берега, меня подхватило и понесло к середине реки, и я с трудом, почти обессилев, выгреб-таки к песчаной косе с редкими соснами. Как же в войну через такие сильные и опасные реки переправлялись на подручных средствах бойцы? Только утопленной при переправах боевой техникой можно вооружить целые армии, потому что в войсках не хватало переправочных средств. А как в Днепре при великом киевском князе Владимире крестили язычников? Сколько же там, на дне, навечно осталось погибших людей и животных? А во всех других реках и водоёмах?
   Не умеющая плавать мама заходила в реку по пояс, зачерпывала воду из Днепра ладонями и только слегка обмывалась, оберегая причёску. Она специально для этой поездки сшила себе купальник по выкройкам в журнале "Работница", но с растущим негодованием отвергала неоднократные папины предложения поучить её плавать. Надо сказать, такого дурацкого глухого купальника по невразумительной моде я никогда в жизни больше не видел. Потом он исчез, именно после того, как мама с опозданием ознакомилась, в чём реально купаются местные женщины, не заморачиваясь журнальными выкройками. Вока тоже не решился отходить от берега далеко. Хорошо плававший папа напряжённо следил с берега за моими усилиями справиться с течением и готов был броситься в воду и помочь, но удержался. Когда я выбрел из реки на подгибающихся от усталости ногах, он укоризненно на меня посмотрел, но, как всегда, ничего не сказал. Хотя, чувствовалось, как ему хочется отвесить мне хорошего "леща" пониже спины. По тому, как побледнела мама, я понял, что и до неё дошло, из какой передряги я с большим трудом выбрался. На опасный для семейного купания Днепр мы больше не ездили. Нам хватало речки у стадиона, у лесопарка или дальше, на запруженном Ингульце возле Войновки.
   Я помню, как по самой середине проезжей части нашей улицы медленно пятился гусеничный канавокопатель, вывезенный из побеждённой фашистской Германии в счёт репараций, и отрывал глубокую канаву. Под полуметровым слоем дорожного грунта оказался намытый Ингульцом за миллионы лет песок, он уходил глубже дна канавы. Выкопанный даровой песок вёдрами уносили себе во дворы обрадованные хозяйки с окрестных улиц для своих нужд. Если бы не легендарная хохлацкая лень и не отсутствие любопытства к тому клочку земли, на котором обитаешь, они вагонами могли бы накопать песку в своих дворах, а не дожидаться победы над Германией и приезда репарационного канавокопателя. В канаву уложили толстые канализационные трубы от микрорайона с благоустроенными домами на площади Кирова и вывели их куда-то подальше, за город. Потом каменщики, сидя на коленях, молотками обтёсывали камни и руками выложили в песочной засыпке мостовую во всю ширину дороги. Стук молотков звучал глухо, потому что камни они клали себе на бёдра, на рабочие штаны, а мешающие ползать передники надевали не все.
   Позже улицу заасфальтировали, и пыль от грузовиков прекратилась. Форточки в окнах, выходящих на улицу, без пыли стало можно открывать и днём. Возле нашего дома росли старые не канадские, а какие-то другие клёны с вытянутыми заострёнными листьями и семенами в виде римской пятёрки. Осенью они падали с высоты, кружась, как вертолётики. Дожди были нечастыми, и без пыли от машин деревья долго оставались зелёными. Мои с братом окна выходили на раздваивающийся клён, напоминающий гигантскую рогатку, у окна спальни родителей было нетипичное дерево с одиноким нетолстым стволом, сильно наклонённым в сторону мельницы. Дом с нашего угла и клёны видны на Настусином снимке лета 1971 года, где я держу на руках маленького сына, мы приезжали показать папе старшего внука.
   Сейчас деревья состарились и спилены кем-то на долгожданные дрова, столетний кирпичный дом слегка подновлён, перестелена кровля, в нашей бывшей угловой квартире установлены пластиковые окна, это различимо в обзоре улицы 6 декабря при перемещении по картам Google. Видно даже, что окна приоткрыты для микропроветривания. Вспомнив о репарациях и многометровом слое песка, скажу, что с тем и другим остались для меня связаны работа на разрезе по добыче угля открытым способом транспортно-отвального моста, также вывезенного из Германии, и впечатляющие виды шири пологих песчаных бортов этого глубокого разреза, то ли Балаховки, то ли Байдаковки, сейчас уже точно не помню, был на разрезе один раз. На школьной экскурсии однажды побывал и на шахте, опускался под землю в клети. Но по штрекам и в забои нас не сводили.
   Мельница теперь снесена, на её месте, в глубине, построен двухэтажный Дом быта, от улицы к нему организована транспортная площадка для приезжающих на машинах. Проход из уличной калитки к нашей квартире отгорожен металлическим глухим забором, на который выходит окно кухни. Думаю, что света, несмотря на забор, в кухне хватает, потому что окно по-прежнему высокое. Вход в пристрой и из него в квартиру теперь, похоже, перенесён со стороны двора в этот неширокий проход. Но, может быть, сохранили и второй выход, во двор к сарайчикам и кладовкам.
   Это моя первая квартира, в которой, в городе моего детства, я прожил десять лет, которую, в отличие от тернопольской, хорошо запомнил, -- как странно думать, что теперь в ней живут совсем чужие люди! Никакое другое жильё не вызывает во мне такого саднящего, досадного чувства. И чужая теперь страна тоже, которая позволила умоисступлённым искусать себя, ввести в состояние бешенства, сама обезумела до такой степени, что не только ближайших соседей, но и своих родных детей на весь мир провозгласила врагами и стала их убивать. Но разве сумасшедшая признаёт себя невменяемой, хотя наблюдающим со стороны это видно? Ещё и требует ненасытно, чтобы ей в этом безумии помогали, снабжали для бесконечного кровопролития и убийств...
   Всё для нас в этой жизни оказывается временным. Я не мог предположить, что воспоминания о моём детстве, памятном доме, родном городе, любимой матери-стране способны резать по живому, по сердцу. Да с такой силой, что из-за переживаний приходится прерывать нынешнюю литературную работу, ведь и тяжело заболевшая мать не перестаёт быть родной. Стало быть, святую любовь к старому дому, родному городу, матери-стране я носил в себе всю жизнь, не осознавая, пока бережно не прикоснулся вновь.
   Но это ещё и потому, что запомнившиеся в детстве события далёкого времени я анализирую сейчас на основании всего накопленного жизненного опыта, порой чрезвычайно горького, с рубцами по живому сердцу. И понимаю теперь многое глубже, чем в те, очень давние уже, отшумевшие и навсегда ушедшие годы.
   Я помню, что и мама и дядя Вася выслушали тогда мой долгий, но далеко не полный рассказ о детских впечатлениях с живым и неослабевающим интересом, хотя я невольно заступал и во впечатления первых школьных лет. Точно так же и сейчас на моё повествование воздействуют ещё более поздние по времени воспоминания, и это тоже легко объяснимо, хотя их я не привожу.
   Оказалось, что мама уже кое-что подзабыла из упомянутого мной, а на многое изначально смотрела собственными глазами и, в меру своего взрослого понимания, видела совершенно иначе. И дядя Вася, вполне удовлетворённый, с улыбкой признал, что у меня неплохая фотографическая память есть. А я, рассказывая и увлекаясь воспоминаниями, убедился в этом и сам.
   И ещё раз понял, что снимать художественное кино, подчиняясь воле режиссёра, с которым не всегда смогу согласиться, мне ничуть не интересно. Сценаристы меня не впечатлили, как и многие режиссёры, судя по их фильмам. Они такие скучные и есть, как их фильмы. Я никогда не спорю, но поступаю так, как считаю целесообразным, и не везде такое поведение пройдёт. Поэтому и решил, при маме и дяде Васе, что сам себе буду режиссёром, и снимать свои киноленты стану не по чьим-то указаниям, а по собственному усмотрению и разумению. Важен не только результат, но и процесс, лично я считаю так, хотя в обществе бытует обратное представление. Но бесполезный процесс вряд ли приведёт к полезному результату.
   -- Да, меня здесь приняли на ответственную работу в кадры горкома партии после звонка из Москвы в Киев, помогли бывшие тернопольские сослуживцы, помнят ещё меня, -- в задумчивости, но с ноткой гордости, хотя и не совсем по теме, сказала мама, тоже впечатлённая массой нахлынувших обширных собственных воспоминаний. Я об этом услышал впервые.
   -- Ты, Женя, занимаешься в изостудии, -- помолчав после обдумывания неожиданной маминой реплики, обратился ко мне дядя Вася. -- Художник, кроме красок, растворителей, палитры, мольбертов, этюдников, солнечного зонта обзаводится целым набором кистей: от тонких волосяных кисточек до широких флейцев. Никто не возбраняет и фотографу иметь столько рабочих инструментов, сколько он в состоянии иметь по своей необходимости. Правда, современные фотокамеры и объективы стоят, конечно, намного дороже, чем краски и кисточки. И, если повезёт, и снимок у тебя примут, зарплата фотографа оказывается намного меньше, чем получает художник за свою хорошую картину. Но одним фотоаппаратом невозможно обеспечить все виды съёмок, универсальных фотокамер не существует. Так подумайте прежде, а оно вам сильно надо? Ввяжетесь в траты, а потом не пожалкуете?
   Маме не понравилось, до чего, подытоживая встречу, договорился её брат, употребивший даже украинское выражение "не пожалкуете". Укоризненно глядя на него и не говоря ни слова, она постучала себя пальцем по виску. Отвлекла и успокоила её дорога домой, тяжело было подняться в гору по Красноармейской, к нам, и мама из-за эмфиземы лёгких шла неторопливо, останавливалась и отдыхала. Она восстанавливала дыхание, была по-прежнему не в настроении и молчала.
   Жаловаться на старшего брата папе она не стала, заранее зная, что муж, скорее всего, промолчит. Я не смог до конца понять ни маму, ни дядю, предположив, что между ними периодически срабатывают какие-то межличностные родственные трения с доисторических времён, когда меня ещё и на свете не было. В самом деле, нет ведь ни трагедии, ни драмы в том, что дядя Вася честно рассказал нам, что знал, предупредил, но возложил решение вопроса, тратиться на мою дорогостоящую затею или не тратиться, целиком на нашу семью. Разве это не было ясно изначально?

Глава четвёртая,

о том, что я уже знал о художественной фотографии и чего не знал совершенно

   При новой встрече я сообщил дяде Васе, что книгу Бунимовича "Юный фотолюбитель" купил и внимательно прочитал. Некоторые места, где речь о практике фотосъёмки, проштудировал даже на несколько раз. Хочу, и, значит, буду учиться фотографировать.
   Я уже понял и согласен, что универсальных фотоаппаратов для всех видов съёмки не бывает, а иметь все камеры сразу нереально. А если снимать хочется всё, то как тогда быть? И надо ли иметь все упомянутые в книге объективы? Как выбрать оснащение, необходимое лично мне?
   Составил вместе с двумя друзьями, кто действительно фотографирует, а не ходит, красуясь важно, с аппаратом на плече, по всему городу, предварительный список принадлежностей, без которых не обойтись, чем бы я ни снимал. Читал в магазине инструкции к фотоаппаратам, многие друг на друга по характеристикам очень похожи, например, "ФЭДы" и "Зоркие", а ещё появился и "Мир", тоже сходный с "ФЭД-2", и только по внешнему виду он, как "Зоркий-4". Разницу между марками продавцы объяснить не могут. Не знают, какие лучше, какие фотоаппараты надёжнее. Деньги есть -- бери и уходи, денег нет -- так погуляй. И ценами в магазине поинтересовался, но у нас не всё имеется в продаже. Нет, например, привлекательной для меня и многих дальномерной камеры для опытных фотолюбителей под названием "Юность", описанной Бунимовичем, о которой даже не слышали местные продавцы. О ней у Бунимовича сказано, что она создана специально недорогой, потому, наверное, у нас в продаже её и нет, что расхватали ещё в столицах. Слышал, как спрашивали в магазине объявленную к выпуску широкоплёночную недорогую "Неву", о ней пока подробно не знаю, но её тоже почему-то нет. Про фотоаппарат "Эстафета" наша торговля тоже не знает, а в некоторых книгах он описан.
   Лучше бы для людей больше выпускали доступных и разных товаров, а не наплодили изобилие одинаковых моделей "Зорких", "ФЭДов", "Миров", ими всеми заставлены полки в магазинах. Мне самому в этом трудно разобраться, но я старательно записал цены на нужное фотооснащение, дома подсчитал. И по отдельности и списком всё равно получается непривычно для нас дорого. Вправе ли я столько денег просить, отрывать их от семьи? Чем же снимают фоторепортёры?
   -- Тем, что у них есть, -- вначале привычно усмехнулся, обдумывая, что сказать, а потом серьёзно ответил дядя. -- Они обязаны выполнить задание своей редакции, точно и в срок. Но не упустят и случайную удачу, выручит наблюдательность, зоркость, сработает опыт. Значит, что-то ты уже понял, если задал столько вопросов. Ты рисуешь и знаешь, какие бывают виды живописи. Те же существуют и в фотографии, даже панорамы. И есть специальные виды съёмки, о которых мы говорить пока не будем. Фоторепортёру нужен такой же острый глаз и безупречный вкус, как художнику, но работает он гораздо оперативнее, и должен быть готов к съёмке всегда.
   Ты как-то говорил, Жека, что коллекционируешь открытки с репродукциями живописи. Я собираю интересные снимки разных лет и разных авторов. Иногда их вижу у кого-то, прошу подарить или перефотографирую, тоже для коллекции, чтобы у меня было, что показать ребятам в фотокружке. Прекрасный познавательный и учебный материал. Да, и ещё. Попроси маму выписать тебе со следующего года журнал "Советское фото", с января он будет по 40 копеек за номер.
   Я подумал, не надорвётся ли почтальон от веса наших журналов: маме "Коммунист", "Работница", сатирические "Крокодил" и украинский "Перець", чтобы быть в курсе текущего направления критики. Папе "Радио". Воке и мне "Костёр", "Юный техник" и "Техника -- молодёжи!", да ещё несколько газет -- две общесоюзные, "Правда" и "Известия", пионерская, комсомольская, и на украинском языке республиканская и местная. Ею обычно и обходится бережливое большинство жителей города и района. А теперь мне ещё и "Советское фото". Что ж, попрошу папу выписать, он по своей работе находится ближе к почте, если мне надо, пусть тоже приносят.
   Дядя Вася принял моё молчание за похвальное обдумывание его мудрого, как всегда, предложения. С подавляемым покряхтыванием из-за "проклятого ещё карельского радикулита, а в войну и не болело" он неторопливо нагнулся и взял с нижней полки стеллажа картонную папку. Положил её на освободившийся рабочий стол, развязал тесёмки и раскрыл свою копилку сокровищ:
   -- Попробуем понять, какая тебе нужна техника по твоим интересам. Посмотри и выбери снимки, которые тебе покажутся настолько привлекательными, что и самому захотелось бы сфотографировать так же. Действуй, отложи десять самых лучших снимков, какие тебе понравятся.
   Я справился быстро, и дядя принялся обсуждать мой выбор:
   -- Так-так, есть снимки статичные и динамичные, где танец гопак и футбол. Это, пожалуй, фотографии по своему жанру репортажные, а раньше их называли хроникальными. Удачно схвачены фазы движений танцора, взлетевшего в гопаке, и спортсменов вокруг мяча. Туман на поляне, пейзаж почти по Шишкину, на его картине "Утро в сосновом лесу". Он, кстати, много фотографировал и потом использовал фотоэтюды, создавая свои картины, это заметно в его пейзажах, не как у Куинджи и Айвазовского, они писали исключительно по памяти и воображению. Жека, а почему ты выбрал крупноплановый портрет Ленина? Из-за того, что это наш вождь, Ленин?
   -- Понравилось, что на портрете резкие только глаза и морщинки на лбу, а уши расплываются. Ленин словно и сам вглядывается в того, кто на него смотрит. Хороший портрет.
   -- Понятно, это снимал Наппельбаум, живой взгляд Ильича, отличная фоторабота. Мне этот портрет тоже импонирует. Ты выбрал вид на Градчаны в Праге, это у чехов, согласен, прекрасная столичная панорама. Электросварщик ночью на строительстве высотного здания в Москве, искры так и сыплются потоком. Сумерки, почти стемнело, над колхозным полем светятся облака, а жатва хлебов продолжается и после захода солнца, битва за урожай в разгаре. Военный моряк с биноклем, над ним орудийные стволы, и море под солнцем сверкает. Наши военные лётчики под цветущими ветками яблонь, их бомбардировщик Ил-четвёртый с цифрой пять на хвосте, на заднем плане, подготовлен к вылету на задание. А вот и новые автомобили ЗиС-110, выпущенные на московском автозаводе. На эти снимочки и я положил свой глаз, но в своё время. Интересная у тебя выборка... Эге-ге...
   Он надолго задумался, подперев подбородок рукой. Наконец, неторопливо высказался:
   -- Да, хлопец, к формализму тебя не тянет. Надо сказать, определённый художественный вкус у тебя в изостудии Нина Яковлевна уже выработала. Большинство выбранных тобой снимков сделано со сложной схемой освещения. Снимки с хорошей детализацией -- это могут широкоплёночные камеры "Любитель", "Москва", "Искра", но она дамочка интеллигентная, младшая сестра немецкой "Иконты", сложная и из-за не додуманного счётчика кадров несколько капризная.
   Курортные халтурщики для групповой съёмки экскурсий предпочитают более дешёвую и надёжную "Москву" без счётчика кадров и защёлкивают аппаратуру до полного износа. Но оперативнее в работе и лучше оснащены малоформатные фотокамеры. Они снимают на тридцати пяти миллиметровой киноплёнке и удобны для ближнего, что называется, боя. И у них тридцать шесть кадров, а не восемь, по шесть на девять, или двенадцать снимков шесть на шесть сантиметров, как у широкоплёночных камер.
   Что ж тебе посоветовать, племяш? А ты сам, ты какой себе выбрал бы аппарат?
   -- Не знаю, дядя Вася, правда, не знаю. Нравится несколько. Только меня не уговаривай, не "Смена", я уже большой, как-то несолидно, ещё в школе засмеют. В моём классе много детей из семей городского начальства. И, понятно, что не "Любитель", может, и глупо, но его ребята тоже считают детским, и не простят, задразнят. Сейчас фотоаппараты при съёмке держат для нас привычнее, на уровне глаз, а не на пупе, как "Любитель", в который глядят сверху в видоискатель.
   Дядя терпеливо меня выслушивал, перебирая и рассматривая фотографии, а я продолжал:
   -- Я, дядя Вася, сам видел, в редакции нашей городской газеты у всем знакомого фотографа Ланского дорогой дальномерный "Киев" третьей модели, с экспонометром. Он им снимает всё, от портретов до фотоэтюдов на природе. Сменных объективов у Ланского, вроде бы, нет. И для них на "Киев" нужны приставные видоискатели, ещё потеряются где-нибудь, если Вока без спросу утащит на улицу, похвастаться перед приятелями. У родителей одноклассников есть фотоаппараты дешевле "Киева", "ФЭД" и "Зоркий", но сами они пользуются ими только в отпуске, очень редко, и в руки ребятам не дают. А чем ты снимаешь, дядя Вася?
   -- Всё распродал, было, из-за строительства дома, да уже построился, и снова к технике потянуло, я ведь с разной фотоаппаратурой работаю всю свою жизнь. Осталась только малоформатная "Лейка", трофейная, немецкая, с ней я не расстанусь, пока жив, и поджидаю наш новый зеркальный "Кристалл" для портретов и пересъёмки людям со старых фотографий. Дождусь, его начинают выпускать, вот-вот поступит в продажу, и сразу куплю. Друзья с Красногорского завода прислали рекламку, похоже, что это будет гибрид, соединение "Зенита-3" и "Зоркого-6". Взвод затвора и перемотка плёнки у аппарата "Кристалл" делаются одним движением курка. Это что-то новое, с курком было пока только у очень дорогого "Старта", он стоит далеко за тысячу, а остальные с простыми рукоятками. Для зарядки плёнки у "Кристалла" открывается задняя стенка, а у трёх моделей прежних "Зенитов" по старинке, как у "Лейки", открывалась только нижняя крышка, и неудобно было вставлять плёнку. Зато двухкорпусные кассеты "Лейки" не царапают плёнку, а в "Кристалл" они не идут. Значит, бархотку кассеты надо чистить, и всё равно за каждой пылинкой не уследишь. Ретушировать царапины на каждом отпечатке сильно не хочется. К моей "Лейке" есть наш широкоугольник "Юпитер-12" и немецкий "Берг-Эльмар". Всё. Мечтаю потом купить себе ещё "Искру", поснимать этой красавицей чисто для души. Ну, мечта она и есть мечта.
   А чем снимал, такое старьё, племяш, давно уже не выпускается. Первым у меня до войны был пластиночный "Фотокор", форматом девять на двенадцать сантиметров. Представь, снимал не на плёнке, а на тяжёлых стеклянных пластинках, которые, к тому же часто бились. Дали на службе в армии, штабу срочно понадобился фотограф, а я ещё дома этим делом интересовался и вызвался освоить. Эх, какие чёткие он давал снимочки! Объектив хороший, фокусное расстояние сто тридцать пять миллиметров. Сейчас такие снимки не всей техникой и сделаешь. Но были у "Фотокора" только три выдержки затвора: двадцать пятая доля секунды, пятидесятая и сотка.
   По первости печатал контактом, без увеличителя. Потом коробку увеличителя на фотобумагу двадцать четыре на тридцать сантиметров сделал сам из фанеры, внутри покрыл тушью, а вместо объектива очковую линзочку подобрал. Печатал без лампочки, солнечным светом. Глянцевал на стекле, с содой. Вскоре перевели на аэрофотосъёмку, но это совсем другое дело, своя специфика, сложная была аппаратура, вначале её покупали у немцев. В войну освоил американскую аппаратуру и английскую, получали от союзников по лендлизу. Появилась и хорошая советская техника, а сейчас она ещё лучше. На службе налаживал даже кинофотопулемёты на "ястребках".
   А теперь? В большом мире золотой век чёрно-белой фотографии был, но проходит. Типографское дело развивается быстро. Журналы всё чаще выходят с цветными иллюстрациями, а на Западе так уже гонят и газеты. В бытовом обслуживании пока нет таких достижений.
   Цветной фотографией я и не занимаюсь, слишком затратно, да и каждый отпечаток, даже маленькая пробная контролька, отнимает по целому часу времени. Очень длительный процесс, требует точного соблюдения температуры растворов, ванночки с растворами ставятся в другие ванночки, и уже их подогревают, это называется на водяной бане, иначе нарушается цветопередача. Зелёное или фиолетовое лицо, как у ведьмака, увидишь -- испугаешься. А в отношении аппаратуры для тебя...
   Видишь ли, Женя, если будешь заниматься всерьёз, хорошему фотографу надо иметь минимум две камеры, хотя для школьника, да и на съёмку только для семейного альбома покупают, понятно, одну. Желательно, чтобы обе камеры были однотипные, под общий комплект сменной оптики и светофильтров. Дешевле камеры дальномерные, но в работе со сменной оптикой гораздо точнее зеркальные, они по устройству сложнее и стоят дороже. И самому надо уметь аппаратуру ремонтировать, в жизни всякое бывает. Значит, надо иметь набор часовых инструментов, пилочки, лупу, пинцеты, тисочки, надфили, паяльник и ещё много чего. Часовое масло, авиабензин, спирт, эфир, канифоль, олово, батист, замшу. Всё это сразу вы, конечно, не потянете. Ремонту аппаратуры научу. Проявке плёнки и печати тоже. Будешь зарабатывать на последующую технику сам.
   Галя, мама твоя, поставит условие самоокупаемости, уже мне по телефону говорила. И самый первый аппарат вы не сразу купите. Тем более, что твой отец затеял поставить в квартире паровое отопление из-за болезни Гали, на старом фундаменте переделывает к кухне пристрой, в нём будут тёплый туалет, ванна, да ещё и тебе с братом фотолаборатория. Хорошо, если родители смогут накопить к весне, к твоему дню рождения. Виктор Гале твёрдо пообещал, что купят аппарат, какой ты захочешь, так имей совесть, не выбирай дорогой! Изучи пока поглубже теорию. Приходи ко мне смотреть, как я проявляю и печатаю, участвуй, у тебя же потом меньше будет бракованных снимков, свои деньги сэкономишь.
   Прямого ответа на мучающие меня вопросы по фотооснащению я не получил и в этот раз. Толковых советов мне не смог дать никто. Дома наши долгие разговоры о фотографии надоели даже брату Воке, и он придумал каверзный вопрос:
   -- Почему невозможно сфотографировать музыку?
   Мама строго на него посмотрела, не найдя, что сказать. Папа покосился и традиционно ничего не вымолвил, а я предложил брату подумать головой и разобраться самому. Я-то уже знал, что вдоль киноплёнки рядом с кадрами записана и звуковая дорожка, потому в кино и звучат и речь, и музыка, и раскаты грома, и в саду шорохи. Вока засиял и запрыгал от радости, что никто не смог ему ответить. Ох, какая же и вредина растёт!
   В конце октября отца вызвали в Москву. Он вернулся через неделю со счастливым видом, привёз оттуда новенький телевизор "Заря-59" в тёмном серо-зелёном металлическом корпусе, наверное, один из первых, если не в городе, так на нашей улице.
   Истратил на него свои деньги, взятые на шапку, и остался должен выручившей московской родне, которой теперь надо отправлять перевод. Даже мама не ворчала на него, хотя телевизор оставался в упаковке в их спальне с месяц, пока отец рассчитывал, доставал материалы и детали и сооружал приёмную антенну.
   Она получилась четырёхлучевой, похожей на антенны у нашего первого искусственного спутника Земли. Смотреть на него в 1957 году на площадь вечером выходили александрийцы, но меньше, чем я ожидал, хотя о том, что его будет видно, предупредили по местному радио, и было в нашей газете. Узнавали время, обсуждали, не помешают ли тучи, но увидели, как невысоко над горизонтом в северной стороне проплыла жёлтая звёздочка, кричали "ура" и хлопали.
   На холме за городом, между аэродромом Берёзовка ещё военных лет и новой вертолётной базой с бетонными дорожками, уже возвели телевышку из стальных труб. Они сразу стали ржаветь, но верхолазов-смельчаков, согласных её покрасить белой и красной краской, найти не могли довольно долго. Обычно на такую работу подряжались за хорошую плату отчаянные альпинисты. О таких людях-орлах, как и о верхолазах, мы только слышали, а своих в городе, похоже, не было.
   По телевизору мы с радостью впервые увидели новогодний "Огонёк". "Зарю-59" поставили в нашей с Вокой большой комнате, а включать её имели право только родители. Но я вскоре догадался по явственно слышимому щелчку, что напряжение в розетку у телевизора включается секретным тумблером в их спальне, который искать не стал, и собрал удлинитель, питающий дневные телепередачи от другой розетки, из кухни. Под них мы с Вокой делали домашние задания, но нажгли неожиданно много электроэнергии. Мама оперативно провела домашнее расследование. И наша лафа сразу закончилась. Удлинитель мама спрятала.
   Конечно, мне тоже нравилось смотреть телепрограммы у себя дома. О фотоаппарате, будучи виноват в пережоге электроэнергии, я больше не заикался, и разговоры о фотографии в нашей семье стихли сами собой. Но у дяди я продолжал бывать очень часто и учился у него дома и в тёмной комнате фотокружка, как он говорил, лабораторным процессам художественной фотографии. Дядя не покупал проявители-закрепители в круглых картонных тубах и пакетиках в магазине. Химикаты он получал для фотокружка недорого, на оптовой базе, сам взвешивал составляющие на магазинских весах и готовил растворы в десятилитровых стеклянных бутылях под пробкой, чтобы слабощелочные проявители дольше не окислялись, и в растворы не попадала пыль.
   Бутылей было три, в двух наводились проявители, в третьей кислый фиксаж. Проявитель для чёрно-белой плёнки назывался Д-76Д, у дяди он был любимым, а для фотобумаги А-125. Химикаты для проявителя надо было растворять в строго определённой последовательности. Готовые растворы перед работой из бутылей наливали в пластмассовые ванночки или прочные металлические кюветы, выкрашенные белой эмалью, для больших фотографий выставочного формата размером тридцать на сорок сантиметров.
   Строго выдерживали температуру рабочих растворов -- плюс восемнадцать градусов по Цельсию -- и время проявления, указанное на упаковке плёнки. Питьевая вода у дяди подавалась в дом из индивидуальной скважины, для растворов он отстаивал её от осадка, фильтровал через вату и подогревал. Составленные растворы фильтровал повторно, чтобы крупинки химикатов не прилипли к эмульсии и не "напроявляли" чёрных точек. С отпечатками мы работали двумя пинцетами, отдельным для проявителя, отдельным для закрепителя-фиксажа.
   Мама специально зашла как-то к брату посмотреть на наши лабораторные занятия и припомнила, что в такие ванночки, где у нас растворы, но меньше размером и дугообразные, в операционных кладут хирургические инструменты.
   Сказала снова, что быть юристом ей гораздо интереснее, чем медиком. Пояснила, что к юристам меньший людской поток, чем к специалистам в поликлинику, сберегаешь психику, не выбиваешься из сил, пока про все бабьи болячки не переслушаешь. Многие женщины ведь приходят к медикам не лечиться, а поговорить "за жизнь", потому что страдают после войны от одиночества. Переругиваться через забор с такими же одинокими соседками им давно уже осточертело, а общаться больше и не с кем. Это всё наделала война.
   Я научился заряжать 35-миллиметровую плёнку "Изопанхром" из красно-зелёных коробочек в металлические кассеты, а заснятую заправлять в темноте в проявочный фотобачок. Не сразу получилась у меня зарядка широкой плёнки в бачок другого типа, и только у одного кружковца оказался старый отцовский двухобъективный "Комсомолец", примитивный предшественник несложного "Любителя", но постепенно я справился и с широкой плёнкой. С неё сначала приходилось размотать и отдельно смотать светозащитную бумажную ленту -- ракорд. Если работать руками с высоким бачком в почему-то тесном дядином фотомешке, наверное, севшем от старости и стирок, то не смотанная предварительно в рулончик бумага сильно мешала продвижению широкой плёнки внутрь катушки с направляющими улитками по верхнему и нижнему дискам. Я попросил маму сшить мне более просторный фотомешок из двух слоёв чёрной плотной материи с тугими резинками по концам для охвата вставленных в него рук.
   Когда позже широкую плёнку километрами начали использовать медики для флюорографии, она стала дефицитом, за который приходилось переплачивать, да и то лишь по знакомству, ещё до прилавка, куда она, к удовлетворению работников советской торговли, не доходила. Государственные плановики за не ожидавшимся прогрессом в далёкой от их понимания медицине не уследили и очередного дефицита предвидеть не смогли. Фотографы крупных редакций союзного и республиканского ранга работали, скорее всего, на импортной широкой плёнке, но в продажу она, если и поступала, то "тоже не у нас". Большинство снимающего народа использовало малоформатные камеры. Но в начале семидесятых годов из-за очередных просчётов в планировании выпуска жестоким дефицитом вдруг стали зеркальные "Зениты". Вернусь, однако, в конец 1960 года.
   Дядя рассказал, что изобрёл и собрал малоформатную камеру в близком к современному виде немецкий инженер-самоучка без высшего образования, оптик и механик Оскар Барнак ещё в 1914 году. И за это стал великим, хоть и остался очень скромным тружеником. Его современники даже считали Барнака тихим и нерешительным. Если и так, тогда приходится признать, что тихие и нерешительные люди тоже могут быть гениальными в своём деле.
   Первым создал малоформатку датчанин Андерсен в 1905 году, но она успеха не имела. Были не вполне удачные попытки и других изобретателей. Фирма "Карл Цейсс" в Йене не приветствовала интерес Барнака к созданию портативной камеры, и он переехал в город Ветцлар, где стал успешно работать руководителем отдела в фирме Эрнста Лейтца.
   Причём, задача перед Барнаком стояла иная: надо было создать портативный пробник для определения действительной светочувствительности плёнки, тогда не стандартизованной, снимая на её небольшом отрезке, чтобы не запороть при киносъёмке весь дорогостоящий рулон. Поэтому его первая камера имела соответствующие принятым частотам киносъёмки шестнадцать и двадцать четыре кадра в секунду всего две выдержки в долях секунды: 25-я и 50-я. Немецкий инженер использовал идею шторного затвора российского изобретателя Юрковского, созданного в ХIХ веке, построил свой затвор, ещё несовершенный, и применил существующий пятисантиметровый объектив от кинокамеры.
   Но, кроме того, и это не менее важно, Оскар Барнак вслед за одним из предшественников удвоил киносъёмочный формат кадра 18х24 миллиметров, сделал его 24х36, что также явилось плодотворным результатом его работы. Тем более, что к этому времени производители улучшили качества киноплёнки, снизили зернистость изображения.
   Барнак счастливо использовал уже в своей первой камере наилучшее сочетание разнохарактерных свойств из передовых сфер тогдашних науки и техники. Потом сделал своей камере дальномер, усовершенствовал затвор. Существенно, что в его распоряжении оказалась технологически достаточно развитая производственная база фирмы Эрнста Лейтца, то есть Барнак строил свою камеру не на коленке.
   Постепенно "Лейка" приобрела вид, хорошо нам известный по первым "ФЭДу" и "Зоркому", от неё они получили значения выдержек: Z (от руки, Zeit, время, позже обозначение Z заменили у нас на В), 20, 30, 40, 60, 100, 200, 500. Обозначения диафрагменных чисел на объективах того времени были: 3,5; 4,5; 6,3; 9, 12,5; 18. Это были знаменатели дробей, выражающих отношение действующего светового отверстия, задиафрагмированного объектива, к его наибольшему световому диаметру. Так характеризовали светопропускание, то есть светосилу различных оптических систем, их стало возможным сравнивать по светосиле.
   Барнак был астматиком, как мама, ходил подышать на природе в предгорьях Альп свежим воздухом, и стал брать с собой на прогулки свою портативную камеру, чтобы запечатлеть понравившиеся ему виды местности или сценки городской жизни. Однажды он, как репортёр-историк-хроникалист, сфотографировал случившееся в городе наводнение.
   Ему пришлось создать и фотоувеличитель, чтобы с маленьких негативов получать большие отпечатки, что вскоре стало рекламным лозунгом фирмы.
   До Барнака фотографы несли в горы на себе громоздкий фотоаппарат с треногой и запас тяжёлых и хрупких стеклянных фотопластинок, а то и всю фотолабораторию вместе с палаткой, чтобы узнать результат сразу, на месте съёмки. Камера Барнака с плёнкой на десятки снимков помещалась в кармане, что было очень удобно и необременительно для путешественников.
   Его болезнь, как мы видим, в известной мере способствовала рождению целого мирового класса малоформатной съёмочной аппаратуры и развитию не только единичными ранее авторами документального, хроникального направления изобразительного искусства, но и массово доступной художественной фотографии.
   Конечно, лучше бы Барнак не болел, но случилось так, как случилось. Новой камерой заинтересовался сам владелец фирмы, расположенной в германском городе Ветцлар, где трудился Барнак, Эрнст Лейтц, и оказался он великим предпринимателем. Части его фамилии и слова "камера" стали легендарным названием самого первого в мире малоформатного фотоаппарата "Лейка".
   Однако, сколь совершенными ни становились с течением времени киноплёночные, малоформатные камеры, выпускавшиеся во всём мире и заполонившие его снимками, любая из них имеет родовые черты самой первой "Лейки", рождённой гением и золотыми руками Оскара Барнака.
   Для "Лейки" много типов и моделей объективов разных оптических схем создали сильнейшие тогдашние специалисты по оптике профессор Макс Берек и его ближайший помощник Эрвин Лихотцки. Можно считать, что это они заложили новые направления в развитии съёмочной техники. Расчёты уже сложившихся к этому времени оптических схем съёмочных объективов были сложными и трудоёмкими, и для улучшения оптики некоторым фирмам пришлось на первых порах привлекать наиболее привычных к ним математиков, германских и австрийских офицеров-артиллеристов. Книги профессора Макса Берека по оптике актуальны до сих пор и переиздаются.
   Стоит отметить, что в той же Германии вскоре появился успешно конкурирующий с "Лейкой" "Контакс". Не с первой модели, так на последующих, конкуренты постарались превзойти каждый из технических параметров предшественницы. "Контакс" отличали: увеличенная база и точность дальномера, расширенный диапазон выдержек не тканевого, а металлического затвора жалюзийного типа от полусекунды до одной тысяча двухста пятидесятой доли секунды, более светосильная сменная оптика, причём, не на резьбе, а со штыковым быстрым креплением-байонетом, автоспуск для самосъёмки фотографа и так далее.
   Обе камеры, "Лейка" и "Контакс", стали подлинной классикой малоформатной аппаратуры. Новый класс съёмочной техники уверенно шагал по миру семимильными шагами.
   В Советском Союзе "Контакс" начали выпускать после войны на киевском заводе "Арсенал" по репарационной немецкой документации и на привезённом оборудовании. Фотографы особенно ценили первые выпуски "Киева", собранные сначала в Германии, а потом на Украине вывезенными из Германии специалистами-немцами из доставленных запасов немецких деталей. Десятки лет завод выпускал дальномерный "Киев", застрял на нём, дойдя до третьей и четвёртой моделей, внося незначительные изменения в конструкцию, снижая себестоимость и расценки работающим и теряя при этом качество и надёжность аппаратуры.
   Истинный "Контакс" восстановился в Германии, оснастился заново и ушёл далеко вперёд. Когда-то я мечтал о зеркальном аппарате "Контарекс" с встроенным экспонометром. В его облике явственны родовые черты дальномерного "Контакса", а я увлечён был тогда дальномерным "Киевом", снимал моделями 4, 4М, 4АМ, пока они не разочаровали меня окончательно. Первые японские "Никоны" возникли на основе дальномерного "Контакса", но стали ещё лучше и надёжнее.
   Послевоенные "Лейки" западные немцы продолжили выпускать в городе Ветцларе.
   Выпуск запоздавшей с рождением пятой модели "Киева" на "Арсенале" был мизерным, мало кто о ней и знает, настолько она проигрывала прежним. Мне пришлось подержать "пятёрку" в руках, поскольку я увидел её, в отличие от других моделей, у единственного даже не фотографа, а коллекционера. Возникло впечатление, что побеждает, скорее, вкусовщина неведомых заводских энтузиастов, а практическая потребность фотографирующих либо не изучена, либо, как обычно, кем-то проигнорирована. Диктуют разработчикам якобы всевластные, но мало могущие технологи, сами скованные бухгалтерией, дефицитом новейших сплавов, материалов, отсталостью наук и станочного парка, не дававшего достичь постоянно растущих требований к точности деталей.
   Дизайн "Киеву-5" осовременили, но как-то странно: раздули габариты и полуторакратно увеличили вес, уподобив компактную ранее камеру громоздкому комоду. Взвинтили цену, утратили доступность и привлекательность для отечественных покупателей. Вряд ли он имел бы успех на внешнем рынке, потому что характеристики оставшейся механической фотокамеры почти не изменились, а потребительские качества, если и выросли, то незначительно. Подумаешь, достижение за десятки лет производства: рукоятку взвода затвора сменили на курок, приделали сбоку рулетку обратной перемотки плёнки, помудрили с видоискателем. Хотя и на это были затрачены немалый труд и материальные ресурсы. Хуже всего, что изменили байонет для крепления утяжелённых, более светосильных объективов, лишив камеру возможности использовать прежнюю "киевскую" оптику, а новую для "пятёрки" не выпустили. Создали камеру для отчётности, не рабочую.
   Такое безуспешное творчество в итоге не понравилось и высокому руководству. За несколько лет якобы производства камеру-мученицу больше дорабатывали, устраняя потоки замечаний и рекламаций, чем выпускали. Но всё оказалось бесполезно, усилия и траты в итоге не оправдались.
   Попытки выхода с любой советской продукцией на внешний рынок, хотя бы с самыми наипростейшими спичками, спотыкались также о незнание нашими юристами зарубежного патентного законодательства, пока они ещё и этому не обучились. Тем более, что дальномерки, казалось бы, отживали, мировой рынок активно захватывали совершенные японские зеркалки. Что, однако, за рубежом не мешало изобретательно совершенствовать и выпускать на свою долю рынка дальномерные японские "Кэноны", особенно успешным из них лично я считаю "7-S" и очень приятным в руках и работе малыша "G-IIIQL", дальномерные же "Никоны" и германские "Лейки" и "Фойгтлендеры", пока и их не потеснили зеркалки. Размышляю не только об "Арсенале", вынужденно возобновившем выпуск слегка модернизированной "четвёрки-М" с критикуемыми пластмассовыми шестерёнками в механизме, но улучшенным всё же по светосиле и рисунку объективом, "Гелиосом-103" вместо "Юпитера-8м".
   Я привёл моё личное мнение, не настаивая на его объективности и заранее не веря возможным "объективным" объяснениям отсутствия надлежащего качества. Основано мнение не только на опыте слишком часто разочаровывавших съёмок разными моделями дальномерного "Киева".
   Не лучше и, главное, не надёжнее были последующие малоформатные зеркальные "Киевы", включая ужасно выглядящий автоматический "пятнадцатый", которым, как многим казалось, сподручнее ковать, а не фотографировать, его с усмешкой называли младшим братом мощного трактора "Кировец" К-700; красногорские зеркалки: "Зенит-7", у меня отказавший через месяц после покупки из-за слабого затвора; с момента зарождения абсолютно не пригодный для точной и оперативной фотоохоты "Фотоснайпер" и "Зенит-автомат", выпущенный с завода с бракованной микросхемой и не осиливший и первой плёнки; ленинградский "Алмаз-103" и великие множества новинок других предприятий, не оправдавших затрат на выпуск и не нужных фотографам, тоже бесполезно выбросившим свои деньги.
   Я совершенно убеждён, что не было грамотного, толкового управления всеми и всем в стране. Потому и завалили качество всей жизни. Социализм здесь ни при чём, виноваты неумехи.
   Вспоминается советский Знак качества, напоминавший острословам человечка, бессильно раздвинувшего руки и с горечью признавшего: "Лучше не можем". И не смогли, к сожалению.
   Как только в мои руки без малого полвека назад попал первый же зеркальный японский "Пентакс" с заобъективным замером экспозиции, так любые претензии к съёмочной аппаратуре оказались забыты. Им не от чего стало возникать. О появлении его у меня ещё расскажу. Не разочаровал меня и второй тоже плёночный "Пентакс" с объективом-трансфокатором, автофокусировкой и встроенной вспышкой, полный автомат. Это им я снял Челябинский метеор. Оба "Пентакса" не ремонтировались и работоспособны. Как и современная цифровая наследница славной "Лейки".
   Не зря говорили, что уже тогда капиталисты возненавидели социалистические страны за массовый выброс на мировые рынки некачественной, но дешёвой продукции, за недобросовестную торговую конкуренцию. Определённая доля правды в этом утверждении есть, хотя и свои бракоделы у капиталистов никогда не переводились. Наверное, это им не по нутру пришлись бракоделы социалистические. Ведь невозможно признать конкуренции некачественных товаров с высококачественными, у тех и других разнокатегорийные покупатели.
   У нас же получалось, к сожалению, так: направили в какую-нибудь страну, например, советские сравнительно недорогие "Зениты" на экспорт и сразу вынужденно командировали туда мастеров-гарантийщиков, бесплатно устранявших заводские дефекты. А виноват оказался социализм? Или всё-таки бестолочи с фамилией, именем, отчеством в управлении не только конкретным предприятием, но и данной отраслью, и целой страной? Так у них сейчас и при "капитализме" страна успехами не блещет. Почему мы не смогли, а Китай может и дальше сможет? Мы глупее или ленивее? Заняты другим, не важным для страны и общества делом? Я снова увлёкся, забежал вперёд.
   Дядиными инструментами и под его руководством я в первый раз отремонтировал затвор простого фотоаппарата "Смена-2", который привезли к нему из соседнего села Червона (Красная) Камьянка. Пятёрку старыми деньгами (пятьдесят копеек с января 1961 года) за первую мою работу дядя подарил мне. Ремонтом я занялся с увлечением. Мне давно хотелось узнать, каким образом отмеряются затворами выдержки, значения которых нанесены на наружной шкале, если внутри механизмов фотокамер нет ни секундомера с циферблатом, ни стрелочек, а только валики, пружины, рычажки, шестерёнки, анкеры, шторки либо лепестки и прочие детали. Но принципов расчётов из сферы точной механики не знал и дядя, из-за войны высшего образования не получивший, фотоаппаратуру он только ремонтировал. Несложному ремонту он выучил и меня, а как делается расчёт механизмов даже самой простой фотокамеры, я до сего дня могу лишь гадать. Для меня эта высокая и точная наука остаётся воистину тёмным лесом. Какой умница Оскар Барнак!
   Если бы отец столько же возился со мной, сколько дядя, я гораздо раньше военного училища освоил бы радиодело. Но отец работал, в выходные и в отпуске постоянно что-нибудь строил или перестраивал и усовершенствовал, и доходной халтурой по телевизионному ремонту занялся только после выхода на пенсию от не слишком щедрого советского государства. Только телевизоры поднимать ему становилось всё труднее. В поздние годы жизни без помощников справлялся и с цветными семидесятикилограммовыми "Рубинами", "Фотонами" и "Электронами", пока мог. Позже просил поднимать телевизоры на верстак самих безотказных и услужливых владельцев.
   На Новый 1961-й год к нам приехала мамина двоюродная сестра тётя Оля из Ленинграда. Они с мамой обнялись при входе, долго стояли в обнимку и обе то улыбались, то тихонько плакали. Мама любовалась её новыми модными чёрными женскими сапожками на каблуках и, прохаживаясь и притопывая, примеряла их со своим тёмно-синим зимним пальто с пышным воротником из чернобурки. Мамины коричневые "румынки", высокие шнурованные ботинки с меховой оторочкой по верхам, устарели и отживали свой недолгий век, а сапожки, о которых она слышала и мечтала, в наш город на продажу "всё ещё не дошли". Пальто оказалось слишком длинным и скрывало всю красоту элегантных сапожков. Не гармонировал с ними и старомодный воротник. Сёстры многозначительно переглядывались, то вместе молчали, то с невероятной быстротой перешёптывались и вскоре пришли к единому мнению, что с новой обувью гораздо лучше смотрится тётина короткая, по бёдра, дублёнка, а у мамы её тоже пока не было. "Как же мы отстали от вас на нашей периферии, и этого толком даже не понимаем", расстроилась и огорчилась мама.
   Мама заранее строго-настрого предупредила меня и Воку, чтобы мы не смели даже слова произнести при тёте Оле о войне и блокаде Ленинграда, иначе с ней может случиться жуткий кризис, от которого ей в войну, после гибели под бомбёжкой мужа и маленькой дочки, уже пришлось лечиться. Всю блокаду тётя находилась в осаждённом городе, много горя видела, сама настрадалась и осталась одинокой. И чтобы о работе её не расспрашивали, потому что она отвечала за секретные документы с военными тайнами чуть ли не в самом Смольном. Нам она не ответит, а врать не любит. Мы удивились, прониклись уважением к тёте и её секретной биографии, и твёрдо пообещали маме "быть в рамках приличия", охотно дали требуемое честное слово больше помалкивать.
   Тётя Оля совсем не походила на свой предвоенный снимок в мамином альбоме, запечатлевший её насупленной, в военной гимнастёрке, с портупеей и лейтенантскими "кубарями" в петлицах. Она оказалась высокой и прямой, худощавой, с короткой стрижкой густых полуседых волос, ровно подрезанных выше тонкой, как у девушки, шеи. Она теперь постоянно была в больших очках, всегда в тёмно-серой шерстяной прямой юбке ровно по колени и, надетой в дорогу, тёплой бордовой вязаной кофте с двумя слегка отвислыми боковыми карманами, под папиросы и сразу три носовых платка, которые постоянно теряла.
   Тётя Оля курила в кухне "Беломор", как папа, но была, в культурной традиции ленинградцев, исключительно вежливой, очень доброй, выглядела доверчивой и слегка простодушной, в отличие от наших местных женщин. Ведь каждая наша женщина всегда выглядела себе на уме, даже в своём дворе, даже будучи одетой по-домашнему, когда на неё и смотреть, вроде бы, некому. Так нам показалось, потому что тётя Оля спросила нас с Вокой, как мы учимся, и как будто расстроилась, когда зловредный брат первым сказал ей, что учиться ему не нравится, что он мечтает скоро уехать на Кубу, чтобы вместе с бородачами "барбудас" защищать Остров Свободы от контрреволюционеров "контрас" и американцев "янки".
   Любая наша местная женщина сказала бы на это, не глядя и не повернув головы, через губу: "Тю-у, нэ дуркуй, хлопчэ, йды та вчысь соби дали". А тётя Оля широко открыла под очками свои и без того выпуклые, выразительные серые глаза и без промедления произнесла довольно длинную фразу на неизвестном языке. Мне кажется, она при этом даже немножко зашепелявила. И артикуляции, движения её губ, были не нашими, не украинскими и не русскими.
   Мама с трудом удержалась от улыбки, глядя на полное обалдение мужской части своей семьи.
   -- Перед войной, милый Вова, -- сказала серьёзно тётя Оля, -- я была активной комсомолкой и тоже хотела уехать в Испанию, чтобы сражаться за свободу народа с фалангистами. И уже после университета за три месяца самостоятельно выучила испанский язык. Я там была, но служила главным образом переводчицей, потому что мишень не вижу даже в очках, такие слабые у меня стали глаза после контузии при первой же бомбёжке. Говоришь ли и ты по-испански?
   Вока опустил голову и подавленно молчал. Она терпеливо ждала ответа. Он жалобно посмотрел на неё, скуксился и отрицательно замотал головой.
   -- Не говоришь, -- вздохнула тётя. -- Ты не понял, что я посоветовала тебе: вырасти, надо окрепнуть, овладеть знаниями, приобрести полезную людям специальность, чтобы не стать обузой, от которой они захотят избавиться, чем скорее, тем лучше. Кубинцы говорят по-испански. Как же ты сможешь с ними общаться? Они и не поймут, что ты хочешь им помочь защищаться.
   -- В школе мы учим немецкий язык, -- еле слышно проговорил пристыженный Вока. -- Ещё я знаю украинский и русский. Мы их учим. Изучаем.
   Тогда тётя повторила то же самое по-немецки, и так быстро, что даже я в растерянности не всё понял. И ещё с такой же скоростью на пяти других европейских языках. Мы не верили своим ушам и не знали, как нам надо реагировать в такой неожиданной ситуации. Оказалось, что она всю жизнь служила переводчицей, и её до сих пор приглашают, когда к ним приезжают зарубежные профсоюзные и другие общественные делегации. А дома она переводит сложные технические книги для одного издательства, подрабатывает, хотя уже вышла на военную пенсию.
   Услышав про книги, я остро пожалел, что в её город, к ней, где книг явно больше, чем у нас дома, мы всё ещё не съездили. Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград с детства был известен любому советскому человеку и культурным людям за пределами нашей страны не только белыми ночами в июне и наводнениями на Неве. Это ясно, не стоит начинать рассказа о нём. А при тёте Оле не виденный мной великий город вдруг вообразился испускающим световые расходящиеся кольца и окутанным сиянием славы, интеллекта и особенной ленинградской культуры.
   Мелькнула мысль, что тётя Оля приехала ненадолго, а видеться с ней хочется каждый день.
   -- Так ты, Оля, восемь языков знаешь? -- удивилась мама, сосчитавшая и русский.
   -- И родной украинский. Девять. Для меня он на первом месте. Это фамилия от мужа осталась русская, в память о нашей утраченной в войну семье. А по паспорту я украинка.
   -- Как столько языков в одной твоей голове помещается, -- не вполне удачно выразившись, вздохнула мама. -- А я уже и не помню никаких, кроме своего и русского. Эх, Олюшка моя дорогая, как же быстро время пролетает... Знаю, что за Испанию сам Калинин вручил тебе в Кремле орден Боевого Красного Знамени. У меня и Вити только по две медали за войну: "За победу над Германией" и "За доблестный труд в Великой Отечественной войне". Наверное, кроме этих и медали "За оборону Ленинграда", и других наград у тебя много?
   -- Есть. Ёлку, вижу, уже поставили, -- сказала тётя Оля и, сощурившись, вгляделась в глубину нашей с Вокой большой комнаты, -- только она у вас какая-то необычная, очень пышная...
   -- Это сосна, Оля, -- сказала мама, -- ёлок у нас здесь нет. Всегда ставим сосну.
   -- Всё равно, как это празднично! Сейчас полвосьмого утра. Слухай до мэнэ, будь ласка, Галюсю. Боже, как изумительно, как певуче, как музыкально звучит наш язык, ридна мова! Послушай, пожалуйста. Немедленно идём с тобой в гастроном, к самому открытию, хочу здесь приготовить форшмак из селёдки и салаты, побаловать наших мужчин. Скажешь по дороге, что ещё купить к столу. Колбаски копчёной краковской? Сала? Сыра голландского? У тебя есть уксус и горчица? Надо докупить яиц и сметаны, сделаю яичный соус, в Европе такой соус называют "майонез", вы все дружно пальчики оближете. Сметана и яйца в магазине или на рынке? И зелень на рынке? А виншампань у вас есть? Ты же и Витя сейчас сразу на работу, к полдевятому или к девяти? Дети в школу? Дайте мне ключ, а то ещё не попаду в дом из магазина. Сразу начну кое-что потихоньку готовить, чтоб настоялось. Подарки вам будут в самый Новый год. Договорились?
   Она приехала, как помнится, с запасом, тридцатого декабря, в пятницу, рано утром, и мы все были ещё дома. А в самый Новый год...
   Вот это был для меня сюрприз! Тётя Оля достала из чемодана свёрток, перевязанный поверх упаковочной бумаги голубой атласной лентой с большим бантом. Держа его в руках перед собой и с улыбкой оглядывая нас, торжественно произнесла:
   -- Дед Мороз сообщил мне по большому секрету, что Женечка учится на одни пятёрки и мечтает о фотоаппарате. Дед Мороз был у нас на Невском в "Гостином дворе" и спросил у продавцов, какой лучший фотоаппарат выпускают в вашем городе? Ему со всей ответственностью заявили, что, конечно же, это аппарат, который называется так же, как наш любимый город, "Ленинград". Дед Мороз узнал, что я собираюсь к вам, в Александрию, попросил меня вручить отличнику подарок и предупредил, что надо очень хорошо изучить инструкцию и только потом фотографировать. Здесь ещё десять плёнок из ГДР в кассетах и специальный прибор, он называется экспонометр, тоже "Ленинград". Учись отлично фотографировать, Женя. Ой-ой-ой, не задуши!
   Обнимая тётю, я слышал мамины слова, которые она начала говорить, но не закончила:
   -- Ну, сестричка, ты с ума...
   Хорошо, что тётя Оля их в поднявшемся общем шуме не расслышала, и кризис ума с ней не случился. Мама получила в подарок неслыханные у нас духи рижской фабрики "Дзинтарс" и остродефицитные разноцветные мотки пряжи для свитера, который мечтала себе связать. Приятно удивлённому и развлечённому происходящим папе достались красивый галстук, хотя галстуки он носить не любил, портсигар с видом на Петропавловскую крепость, который он сохранил, но им не пользовался, несмотря на мамины напоминания, и шикарные солнечные очки. В нашем городе такие носили только приезжие, да и то летом. Потом я прибрал их к рукам, и папа не возражал, чтобы не лежали без пользы в ящике его рабочего стола и не мешали в нём рыться.
   С Вокой тётя пообещала вместе пойти в зимние каникулы в магазин за металлическим детским конструктором, потому что ей нельзя было поднимать тяжести в чемодане из-за неизвлекаемого осколка в спине за позвоночником, а сейчас он получил от неё редкие пока, но его размеров, кеды и тёмно-синий хлопчатобумажный спортивный костюм для физкультуры. Всей семье тётя подарила набор открыток с видами Ленинграда, и фотоснимки меня очень заинтересовали. А ещё я взволнованно почти не выпускал из рук футляр с моим драгоценным новым фотоаппаратом.
   Наш подарок ленинградской тёте показался мне по незнанию скромнее -- подумаешь, невидаль, какая-то пуховая шаль, которую мамины друзья по Тернополю прислали из Оренбурга, -- но тётя Оля удивилась, когда мама изящно протянула шаль через снятое с пальца золотое польское колечко, и снова заплакала, тронутая заботой. Мама тоже вытерла слёзы и, волнуясь, дополнила:
   -- Уже договорилась на базаре, тебе к отъезду привезут из села настоящую свежую домашнюю украинскую жареную колбасу. Нашу с тобой любимую с детства. Это же такая прелесть! С чесночком! Увезёшь три килограмма в целлофане, Оля? А пять увезти сможешь? Ой, только три? Так с носильщиками бы договорилась... Ты же поедешь в купейном вагоне? Попросишь проводников, опустят твою торбу в люк в коридоре, на холод. Увези, милая!..
   Я не решился полностью достать фотоаппарат из кожаного футляра, лоснящегося под люстрой своей яркой оранжево-коричневатой окраской. Откинул только верхний клапан, снял алюминиевую крышечку, полюбовался, как волшебно переливаются голубыми и синими сияниями линзочки объектива, аккуратно закрыл на не разношенные, тугие кнопки. И, когда после весёлого праздничного застолья ложился спать, положил аппарат рядом со своей подушкой у стенки, чтобы он не упал с кровати. Долго не мог уснуть, потому что от футляра удивительно, неожиданно, незнакомо, но очень приятно пахло. И всё трогал футляр рукой, потому что мне не верилось, что я стал обладателем этого чудесного новенького "Ленинграда". Заглянуть в инструкцию забыл.
   Тёте Оле понравилось устроиться на необходимой ей жёсткой кушетке в нашей большой, обновлённой и ставшей тёплой кухне. Ей из спальни родителей папа принёс после ужина самодельный торшер, в продаже таких удобных светильников у нас ещё не было. Она надевала не халат, а полосатую пижаму и носки из настоящего гагачьего пуха, чтобы с блокады не мёрзли ноги. В ночной тишине любила ещё попить неторопливо чаю с печеньем, намазанным шоколадным маслом, которое сама и привезла, почитать тоже привезённую тонкую книжку со стихами, курила, только потом укладывалась спать, морщась и медленно. Все удобства рядом, в тёплом пристрое, уже исправно действовали. Тёте Оле абсолютно всё у нас очень нравилось. Как и все мы. Нас тётя Оля тоже очаровала, как никто, это должно быть очень понятно.
   Перед тем, как заснуть, я благодарно подумал о необыкновенной тёте из чудесного, великого города Ленинграда. Ей самой нравилась её непривычная в нашем понимании щедрость. И вдруг я вспомнил Вокину браваду перед ней и пожалел его. Он не знал, какая она, чего ждать от жительницы большого города. Он опасался, что родители будут выглядеть в её глазах бледно, и хотел сразу указать ей её зависимое от нас место в нашей семье.
   Никто бедного Воку не понял, да и до меня дошло не сразу, а только к следующему утру, когда Вока давно уже спал. Что делать? Само присутствие у нас культурной тёти из Ленинграда таинственным образом воздействовало и на меня. Стало стыдно. Со стыдом я и уснул. К утру мой стыд развеялся, но какой-то след от него остался. Я мягче и заботливее начал относиться к младшему брату, хоть он и очень вредный.
   Первого января к обеду мы все принарядились и степенно, торжественно, на виду у всех, кто по дороге с нами ни повстречался, пошли к дяде Васе и тёте Фене -- поздравить с Новым годом. Мама видела не раз, что на нас оглядываются, и сама поминутно любовалась красивой тётей Олей в дублёнке, умопомрачительных сапожках и невиданной здесь финской шапочке, и вздыхала.
   К подаркам от нашей семьи тётя Оля приложила тонкие шарфики, перчатки и такие же открытки, какие получили и мы. Смущённо улыбнувшись, извинилась: прийти с фотографиями к фотографу у неё получилось, как "приехать в Тулу со своим самоваром", но что ж поделаешь, годики берут своё, тяжёлое привезти ей не по силам. Дядя Вася, как я до него, немедленно открытками заинтересовался, но внимательно рассмотрел каждую и с обратной стороны:
   -- "Фото Л. Зиверта". Зиверт... Леонид, что ли? В лицо теперь уже и не помню, он то ли латыш, то ли эстонец, а чем снимает, знаю. Адмиралтейство зимой он снял тоже "Лейкой" с немецким портретно-пейзажным светосильным и мягкорисующим "Гектором", фокусное расстояние у него необычное, нестандартное, семьдесят три миллиметра. И светофильтр он использовал, похоже, плотный жёлтый или даже оранжевый, чтобы проработались все градации оттенков снега. Большой мастер, настоящий выразитель души Ленинграда. А посмотрите, как у него играет под солнечными лучами Нева! Великолепные фотографии, спасибо большое, Олюшка, посмотришь, так руки чешутся и ноги горят -- схватить скорей фотокамеру и бегом на съёмку! Ага, а это включили в комплект снимки Шиманского, а вот его я почему-то пока и не знаю... Узнал теперь...
   Я тихонько подобрался к дяде сзади и шёпотом на ухо сообщил о том, что у меня появился наилучший фотоаппарат, о каком я и мечтать не мог. Такого я не видел ни у кого, да и в продаже у нас такого нет. Угадай, какой?
   -- Если наш, то "Салют", -- ответил дядя Вася, шутя. -- Если импортный, то "Хассельблад".
   -- Малоформатный, не угадал, -- разочарованно протянул я, потому что о широкоплёночном "Салюте" в книжке Бунимовича было рассказано, а название второго услышал впервые. Я ещё не знал, что широкоплёночный зеркальный "Салют" заимствован и очень похож на "Хассельблад". И шутка дядина меня дополнительно расстроила, потому что заговорил он, знающий, о том, что мне в неучёную голову и прийти не могло.
   Я решился подсказать:
   -- Наш, наш фотоаппарат, отличный, советский, с дальномером.
   -- Неужели "Киев"? -- Дядя очень был удивлён. -- Он же стоит дорого, не помню, тысячи полторы или две! Как почти половина "Салюта". Мы с Галей так не договаривались...
   -- Холодно!
   -- Тогда... "Ленинград"?
   -- Горячо! Тётя Оля подарила мне на Новый год фотоаппарат "Ленинград"! Ура-ура-ура! У меня появился свой собственный фотоаппарат "Ленинград"!
   От неожиданности дядя заговорил на родном языке:
   -- Чы вы вси з глузду зйихалы? Або, мабуть, сказылысь. Ты що такэ зробыла, Олю?-- Он в изумлении проглотил слюну, проморгался и, волнуясь, продолжил уже на русском: -- Или весь мир ночью перевернулся, а я проспал и не понял? Не у всех и репортёров такой фотоаппарат есть! Что ж это такое делается... Как хотите, ушам своим не поверю...
   Второй раз в жизни я увидел дядю в состоянии крайнего удивления.
   Однажды я до такой же степени удивил его, когда ещё в первом классе принёс вернуть им академическое издание "Махабхараты" и "Рамаяны", прочитанного мной от корки до корки вместе с примечаниями. Книга была старшей дочери дяди Васи и тёти Фени, тоже Жени, Евгении. Она, с её длинным, тонким носом, напоминала мне учёную сову в очках. Стала, всем на удивление, индологом, не знаю, что эта специальность ей даёт в нашей стране, если Индию лучше изучать в самой Индии. Средний, поющий и играющий на всём, что звучит, от расчёски до рояля, Анатолий, учился в Институте культуры в Киеве. Их младший сын, озорной и бойкий Юрка, надо мной, оказывается, попросту подшутил, когда я попросил у него почитать интересные сказки. Или поспешил отделаться от меня, не особенно вникая.
   Я понял в книге немногое, но запомнил. Смог даже ответить на дядины вопросы, когда он, листая страницы, спрашивал, чтобы удостовериться, что замысловатую "Махабхарату" я действительно прочитал. До "Рамаяны" он тогда не добрался, о чём по пути домой я жалел, потому что ответил бы и по ней. А дядя признался, что сам эту книгу так и не прочитал. Уже и Юра стал курсантом военного училища. Не знаю, правда, какого именно училища, тогда ещё не интересовался.
   Папа достал коробку с "Ленинградом" из хозяйственной сумки с подарками и бережно подал дяде Васе. Аппарат был ему знаком, и дядя, в окружении собравшихся, осмотрел объектив, завёл мощную приводную пружину и быстренько проверил его работоспособность. С одного завода пружины "Ленинград" снимал и протягивал три четверти плёнки, только нажимай! На коротких выдержках им можно снимать до трёх кадров в секунду! Выдержки он отрабатывал от целой секунды до одной тысячной доли секунды. Одиннадцать автоматических выдержек по новому стандарту, оказывается, что и они по международному стандарту, вот это фотоаппарат!
   Больше всех, чувствовалось, радуется успеху испытаний тётя Оля, в окружении родных забывшая о своём постоянном одиночестве. Остальные, и я, в том числе, затаив дыхание, отслеживали каждое действие, каждое движение умелых, ловких дядиных рук. Так, во все глаза, увлечённо следили бы в цирке за искусным фокусником. Когда аппарат ожил и стал действовать, мы тоже все ожили и задышали. У меня от напряжённого внимания и задержки дыхания даже закружилась немного голова и в ушах зашумела кровь. Дядя снова удивился и подаренным мне экспонометру и немецкой плёнке в красивых глянцевитых коробках. И только сбивчиво приговаривал:
   -- Что ж такое делается... Мы ж все тут эти копейки считаем... Что ж это такое делается...
   -- Заряди ему в аппарат фотоплёнку, Вася, -- попросила мама. -- Он ещё не сумеет. А пусть всех нас пощёлкает, может, что и получится. И пусть у него не будет первый блин комом. Комната эта небольшая, наверное, нам лучше одеться и выйти во двор? Пока все мы трезвые... Не люблю хмельные физиономии на фотографиях, да ещё кто моргнёт, а кто зевнёт. Что ты всё молчишь? Вот, уткнулся в картинки. Я с тобой говорю. Да положи ты эти открытки, потом досмотришь!
   -- Ох, и ломаете вы все мои продуманные педагогические планы своей инициативной организацией. Выбили напрочь из колеи. Заряжу, конечно, куда я денусь, -- недовольно и ворчливо отозвался дядя Вася, пребывая всё ещё не в состоянии прийти в себя и успокоиться. Он поднёс руку ко лбу и решительно заявил:
   -- Но поставлю свою, советскую плёночку, пока ваша плёнка не опробована. Установлю свой широкоугольник, тогда все войдём в кадр здесь, на улицу идти никому не надо. Смотри, Женя, что запомнишь. А я знаю и раннюю модель "Ленинграда", он теперь стал ловчее в руках, удобнее для работы. Какое же это удовольствие -- просто подержать такую классную камеру в руках!
   Дядя подготовил аппарат к съёмке, привычная работа потихоньку совершенно его успокоила и настроила на деловой лад. Объяснил, не только мне, но и во всеуслышание, к нарастающему удовольствию присутствующих, что границы кадра широкоугольного тридцати пяти миллиметрового объектива "Юпитер-12" соответствуют всему полю зрения видоискателя "Ленинграда", а внутренние рамки нанесены для больших фокусных расстояний сменных объективов с меньшим охватом: штатного 50, портретного 85 и телеобъектива 135 миллиметров. Поэтому на дополнительные приставные видоискатели нам тратиться уже не надо. В зависимости от съёмочной дистанции, от метра и до бесконечности, видоискатель автоматически очень точно сдвигает границы кадра, поэтому самому фотографу поправку на параллакс из-за несовпадения положений объектива и видоискателя, в отличие от других дальномерных камер, делать тоже не надо. У нас в Союзе это особенность только "Ленинграда". Он даже позволяет близоруким или дальнозорким обходиться при съёмке без очков, что очень удобно.
   Дядя напомнил, что нажимать на спусковую кнопку надо плавно. Аппарат сам сразу переводит плёнку и взводит затвор для следующего кадра. И эта особенность тоже только "Ленинграда". Для спортивных репортёров, для научных работников, для подводных съёмок с помощью специального бокса очень ценное качество. Пару лет назад на Всемирной выставке в бельгийском Брюсселе наш аппарат оценили высоко, он получил Гран-при и золотую медаль.
   Вока слушал дядю Васю, приоткрыв рот, тётя Феня таинственно улыбалась, мама тихо ахала, тётя Оля в изумлении качала головой. Этих подробностей ей в "Гостином дворе" не рассказали. Папа, как обычно, молчал, но даже он как-то приосанился. Никто дядю не переспрашивал. Хорошо, что передо мной не было зеркала, думаю, что и я себя в нём не узнал бы. Вот когда нас следовало снимать! А не с привычно окаменелыми лицами, как обыкновенно все фотографируются.
   Первые два общих снимка, вместе со мной, были сделаны со штатива на автоспуске. Меня не могли усадить за стол, пока я не отснял всю мою первую плёнку.
   На следующий день мы первую мою плёнку проявили и отпечатали с каждого кадра по одному пробному позитиву в размер почтового конверта, десять на пятнадцать сантиметров. Меня от нетерпения и волнения слегка трясло над столом с ванночками. Дядя Вася посмеивался над испытываемым мной ажиотажем. Снимков оказалось тридцать шесть, хорошо получились все.
   Потом допечатали по числу заказанных всеми для альбомов и рассылки лучших кадров родственникам. Меня только удивило, что на плёнке промежутки между кадрами оказались довольно широкие и не одинаковые, но такова уж конструктивная особенность фотоаппарата "Ленинград". На стандартной плёнке, снимая маленькой "Сменой", можно получить и на три кадра больше, тридцать девять. Ребята хвастали, что бывало и сорок, но у меня полного кадра не выходило.
   В наступившее через неделю Рождество тётя Оля немного взгрустнула и сказала, что больше помнится ей дата, которая будет ещё через месяц. Потому что 7 февраля 1943 года ленинградцы торжественно встречали на Финляндском вокзале первый поезд, пришедший с Большой Земли.
   Растроганная и в каждом из дней своего чуть больше недельного пребывания в нашем городе и до самой посадки в купейный вагон, тётя Оля увезла в Ленинград полтора десятка фотографий. Был выходной день, а у нас с Вокой ещё зимние каникулы. Мы дружно пришли на вокзал и очень тепло её проводили, даже не родная ей тётя Феня пустила слезу. Уже в вагоне тётя Оля вынула из чемодана и из окна помахала нам пакетом с фотографиями, посылала всем воздушные поцелуи. Мама была счастлива, папа мной гордился, и собой, ясное дело, тоже. В его семье появился свой фотограф. У него ещё дома за прощальным столом словно засветились глаза.
   Брат Вока сначала немного надулся и завидовал, даже отвернулся от вагона, но потом объявил, что в жизни займется чем-то другим, и это секрет. Я уже помог ему собрать из нового конструктора довольно большой портальный кран с наклоняющейся стрелой и подвижным гуськом, действительно напоминающим птичью голову, но не гусиную, а журавлиную, с длинным клювом. Напомнил младшему брату, что подарила ему такой хороший "Конструктор-механик N3" тётя Оля, и тогда он спохватился и тоже ей помахал. Может, он и не завидовал мне, а тоже огорчился, что она от нас уедет? Я отвлёкся на тётины проводы и не спросил.
   С вокзала мы вернулись к нам, и за чаем снова решили пересмотреть новогодние фотографии. Тётя Феня, разглядывая мои первые снимки, как обычно, улыбалась тихо и загадочно, как Джоконда в бесконечно далёком от нас парижском Лувре. Знаю потому, что красочный французский альбом с репродукциями картин из Лувра у тёти был, подаренный старшей дочерью Женей. Мне всегда нравилось, как тётя Феня улыбается, потому что никто больше так таинственно улыбаться не мог. Я обнял довольного успехом и откупоренной папой и после тётиных проводов уже второй бутылочкой красного вина дядю Васю и поблагодарил за то, что он не торопится разобрать мои недочёты. Мне тактично подсказала обязательно это сделать мама.
   Конечно, в этот Новый год я чувствовал себя счастливее всех!

Глава пятая,

повествующая о разных неожиданностях в жизни

   Полной неожиданностью для меня стало то, что я услышал от дяди Васи, когда пришёл к нему со второй плёнкой, немецкой, которую отснял уже полностью самостоятельно. Оказывается, ещё в тридцатых годах тогдашний высший правительственный орган Советского Союза, Совет Народных Комиссаров, своими постановлениями запретил фотографировать мосты, вокзалы, туннели, порты, пристани, железные дороги, аэродромы, склады, воинские части, словом, всё то, снимки чего могут быть использованы врагом для подготовки нанесения ущерба нашему государству и народному хозяйству. На всё перечисленное, включая съёмку с самолёта, поезда, судна, требовалось всякий раз получать специальное разрешение от компетентных органов.
   Я, конечно же, не собирался вредить своей стране, мне и в голову такое злодеяние не могло прийти, но, как знать, вдруг да снимешь случайно то, что не положено правительством? И понесёшь суровую ответственность за возможное пособничество врагу.
   Я растерялся.
   -- В театре, если хочешь снять спектакль, надо получить разрешение дирекции. -- Дядин голос звучал строго. -- А что ж ты себе думаешь? Своим щёлканьем можешь помешать зрителям и артистам. А на Западе, если снимешь человека без его согласия, затаскает тебя по судам, разорят штрафами. Вообще-то и у нас, если хочешь кого-то сфотографировать, если и на улице, неплохо, чтобы он или она были согласны. Митинги, демонстрации снимают, там народу много. А личностям может не понравиться. Это этика профессионального поведения, а она штука деликатная.
   Я почувствовал себя ущемлённым, огорчённым, даже ошарашенным. Об ответственности за будущие снимки до дядиного предупреждения я не догадывался и не задумывался.
   Но в начавшемся, казалось бы, так удачно году это была только первая из не вполне приятных неожиданностей, связанных с моим увлечением именно фотографией, предусмотреть которые по незнанию я не мог. Правда, потом происходили и приятные неожиданности, чаще по другим поводам, но главной причиной, истоком цепочки событий, в которые оказывался втянут я, оставалось всё же моё решение стать кинооператором-документалистом, из-за которого пришлось прежде учиться фотографии.
   Дядя Вася снова занимался ремонтом чьих-то двух фотоаппаратов, в одном из них припаивал какие-то тонкие проводочки. Над столом поднимался лёгкий дымок от паяльника, в комнатке смолисто пахло канифолью. Я не ожидал, что и в фотоаппарате надо что-то паять, как в радиоприёмнике. Дядя настолько сосредоточился над тонкой работой, что ни слова не сказал. Махнул мне рукой в сторону тёмной каморки, служившей фотолабораторией, и я проявил плёнку сам.
   Пока она сохла, я рассматривал снимки из дядиной коллекции и старался понять, в каких условиях и чем они были сфотографированы. На обороте мягким карандашом дядя подписал авторов, названия и годы, когда сделаны снимки. Съёмочную технику он подписал не везде, видимо, не всегда знал. В этот раз меня впечатлили ещё довоенные фотоработы Юрия Ерёмина "Гурзуф" и "Арбузы", а очень жизненные снимки Дмитрия Дебабова восхищали всегда. А ведь снимали эти мастера ещё непросветлённой, несовершенной оптикой.
   -- Много спорят, как правильно снимать, репортажно или постановочно, -- взглянув на мой выбор, сказал, не отрываясь от своего занятия, дядя. -- Постановку постоянно осуждают на всех уровнях. Но девять из десяти снимков с людьми делается всё-таки постановочно. И художники работают постановочно. А как же иначе? Для снимка кому-то причёску поправить, кому-то галстук. И надо поймать характерную фазу движения, если снимаешь танец или спорт. Гол повторить в точности не попросишь, а танец и повторить можно, если снимаешь специально танцевальный ансамбль. Ну, всё, закончил ремонт. Плёнка высохла? Идём печатать то, что ты там наснимал.
   Намного большее огорчение, чем запрет на некоторые виды съёмки, о котором я так неожиданно узнал, мне доставило рассматривание мокрых отпечатков, вынесенных в промывочной ванночке на свет. Моё настроение начало портиться, когда я вглядывался в них ещё в проявителе. Лица домашних выглядели мало похожими на самих себя, особенно, мамино, с абсолютно не свойственной ей мимикой, а жесты гримасничавшего Воки и всегда спокойного папы, которых я пытался снять в движении, присущи и уместны были, разве что, цирковым эквилибристам или клоунам. Вместо свободно парящих над головой голубей в кадриках едва замечались какие-то жалкие запятые. Я хотел ещё запечатлеть и красиво заиндевелые деревья на берегу не застывшего пока без большого мороза Ингульца, но от деревьев остались в кадре только стволы и уродливые корневища, а ветки и иней на фоне белёсого невыразительного неба почти пропали.
   Я был потрясён от катастрофического осознания того, что мой новый великолепный аппарат снимал не так, как мне хотелось, когда я держал его в руках с горячими надеждами на грядущие успехи, а исключительно как ему самому заблагорассудится. Даже не приблизились мои жалкие "недопроизведения" к уровню снимков мастеров, какими я любовался всего час назад. Фотография неожиданно преподнесла мне очень неприятный сюрприз.
   Казалось, дядя Вася одновременно и огорчён, солидарно со мной, и рад своей правоте:
   -- А что я тебе говорил? Прочитать мало, нужен практический опыт. Снимает не аппарат, а фотограф. Надо учиться. Фотография -- это светопись, ты пишешь картину, но не красками, а светом, который аппарат пропускает не с такой точностью, как видит человеческий глаз, не таким же образом, а по-своему. И чёрно-белая негативная плёнка воспринимает цвета объектов иначе, чем ты. Чтобы правильно соблюсти тональности, притемнить небо, проработать глаза, губы, не сделать из блондина брюнета или шатена, используют светофильтры. Теперь и ты в этом убедился. Хотя книжку Бунимовича прочитал, а об этом в ней доходчиво рассказано, но ты почему-то таких простых вещей не ухватил. Будем учиться устанавливать свет на портретные съёмки, приходи на кружок. А вот ошибок в экспозиции у тебя, благодаря экспонометру, нет, все кадры экспонированы ровненько. Жаль, конечно, что немецкую плёночку на ерунду извёл, а она оказалась очень хорошая. На нашей учись, тёти Олину прибереги для дела. Да не переживай ты так, аж с лица спал!
   Не сразу я стал понимать то, что он рассказывает, настолько был расстроен. Продолжения моих успехов в искусстве фотографии ожидал не я один. Не хотелось нести домой и показывать получившееся безобразие, тем более, вызывать на себя неизбежные потоки критики от всей семьи. Но дядя терпеливо настоял, чтобы я забрал фотографии, без спешки проанализировал их, да ещё и прибрал дома, оставил поучиться, чтобы с ними сравнивать потом будущие снимки, а не бросил в сердцах в печку и сдуру не сжёг.
   Как всегда, очень спокойно, когда никто не мешал, дядя Вася втолковывал мне:
   -- Ты, племяшик, пока воспринимаешь фотоаппарат, как красивую дорогую игрушку. Жмёшь на кнопку, не думая. И он за тебя не думает. Не способен аппарат думать. Ему, понимаешь ли, нечем. А он должен стать послушным инструментом, потому что это он запечатлевает то, что ты хочешь до людей донести твоим взглядом. Он, как может, вкладывает увиденное твоими глазами в глаза, голову, сердце и память зрителю.
   Полотно художника, Жека, даже набросок, эскиз на листке простой бумаги, это след, отпечаток его человеческой личности. Зритель смотрит, воспринимает и понимает, что именно впечатлило художника, что он увидел, чем, каким своим переживанием он хочет с людьми поделиться. Так и художественная фотография не должна оставлять людей равнодушными, на неё смотришь и понимаешь, что нового в жизни, необычного, важного тебе на ней показал её автор. Необходимого и для тебя тоже, что тебя обогатит, без чего дальше жить будет не так интересно, как с этим новым впечатлением. Хотя у фотоаппарата своей личности, разумеется, нет.
   А вот свой характерец у каждого из них есть. Пойдём-ка с тобой в кухню...
   Дядя Вася принёс из холодного коридора куриное яйцо и осторожно, чтобы не покатилось, положил его на кухонный столик у окна:
   -- Ракурс, то есть направление взгляда, и свет -- вот главнейшее, без чего никак, никогда и никому, не обойтись.
   Он деловито посмотрел в мою сторону:
   -- Ты меня слышишь или замечтался? Без света и ракурса не обойтись, говорю, чем бы ты ни снимал. Если присядем и посмотрим со стороны окна, увидим не овальное яйцо, а белый кружок. Из кухни -- просто тёмный кружок, а не известное всем яйцо. Не поймёшь, что это за странный кружок на снимке, хотя ты снимал яйцо. Откуда надо смотреть, чтобы увидеть овальную форму именно яйца, да показать так натурально, чтобы захотелось сварить или зажарить его и съесть?
   -- Немного сверху и сбоку. Тогда видно, что это яйцо. Свет от окна, тень, полутень, снизу подсвечивает клеёнка. Выявляется форма яйца. Видно даже малейшие неровности на скорлупе.
   -- И объём! Яйцо не плоское, а объёмное, хотя и на плоском снимке. Сначала ты сам видишь это, а только потом наставляешь свой фотоаппарат. А что ты делаешь с лицами людей? То они белые, как в извёстке, то они у тебя тёмные, как у шахтёров в забое или трубочистов... Плоские! Как будто вырезал из бумажного листка и налепил зачем-то на фотографию комнаты. Силуэт тоже можно снять выразительно, но это совсем другая идея снимка. Например, надо показать красоту человеческого тела, не акцентируясь на личности снимаемого. Ты и снимаешь не лицо, а силуэтом показываешь тело. Раньше ты в уме видишь свой будущий снимок, потом смотришь глазами и заставляешь аппарат снять то, что тебе необходимо, и так, как тебе надо. Он это послушно сделает. Вылепи светом объём, обозначь форму. Объёмы и рельефы выявляет не лобовое, а боковое освещение. Внешнюю форму, контуры можно подчеркнуть контровым освещением, подсветкой сзади. Ты же прочитал книгу Домбровского. Как при киносъёмке ставят освещение? Даже днём на улице установят прожектора и отражатели, не полагаются только на солнечное. Свет -- это очень важное, самое главное в светописи. Почему ты не работаешь со светом? И не задумался ни разу. Всю подготовку делаешь ты, продуманно и аккуратно, а фотоаппарат снимет то, что ты наготовил. Только учёба и рабочий опыт. И не от чего отчаиваться. Все через это в своё время проходили.
   -- Дядя Вася, а почему тогда в газетах и даже центральных журналах попадаются некоторые снимки людей тоже с белыми плоскими лицами?
   -- Слабые снимки.
   -- Я не понял, дядя Вася. Они же все -- опытные репортёры...
   -- Вот как раз и нет! Иногда в тёмных цехах малоопытные репортёры фотографируют людей с лампами-вспышками. Раньше делали вспышку порошка магния, были даже специальные приспособления, такие машинки с кремнем, как у зажигалки. Магний пожароопасен и даёт много дыма, помещение приходилось проветривать, если делалось несколько снимков или работали несколько фотографов. Особенность в том, что в одной плоскости, на одинаковом расстоянии от вспышки, она всё освещает одинаково ярко, выбелит, как краскопультом побелит ровную стену. Снимаешь, допустим, негра в чёрном макинтоше, а получится белокожий блондин в светлом пальто. Американские репортёры часто этим грешат, им некогда, потому что надо скорее продать снимок в газету. Или, например, криминалистам надо ночью срочно снять место преступления, но тут важнее документальность, точность в фиксировании каждой детали обстановки, а не художественная выразительность, и милицейские фотографы тоже пользуются лампой-вспышкой.
   На фронте, например, вели фоторазведку или бомбили ночью, подсвечивая цели предварительно сброшенными на парашютах осветительными авиабомбами. Они горели так ярко, что на земле становилось светло, как днём. А немцы пытались попасть по ним трассерами и сбить. Иногда удавалось зажигательными пулями запалить парашютики, скорострельных "Эрликонов" у них, где им надо, хватало.
   Со вспышкой "Молния" тебе работать рано. Да и нет её ни у тебя, ни у меня. Работай пока с лампами накаливания. Тренируйся на домашних. Но учти, Жека, что у ламп накаливания в спектре больше жёлтых, оранжевых и красных лучей, а обычная плёнка средней чувствительности, на какой ты снимаешь, лучше воспринимает синие, голубые и зеленоватые лучи, поэтому и высветляет и без того светлое голубое небо, отчего пропадают белые облака. Чтобы при лампах накаливания на негативе не получилась недодержка, надо к показаниям экспонометра на полделения или на целое деление дополнительно открывать диафрагму объектива. Ну, или переставить регулятор затвора на соседнюю, более длинную выдержку, если она есть у затвора на твоём аппарате. Это называется экспокоррекция, и ты сам, исходя из своих знаний и опыта, поправляешь показания экспонометра в правильную сторону. Он стрелочкой показывает, но ведь тоже за тебя не думает.
   Знаешь, кстати, почему на групповых снимках у курортных фотографов не бывает моргнувших людей? Подумай.
   -- Не знаю, дядя Вася. Почему?
   -- Потому что они предусмотрительно снимают со штатива на более длинной выдержке, чем длится моргание. Скажем, моргает человек за одну двадцатую долю секунды, а снимают камерой "Москва" на одной десятой или пятой. У неё выдержки ещё по старому стандарту. И не заметно, что кто-то моргнул. Сильно диафрагмируют, до одиннадцати или шестнадцати, даже до двадцати двух, в зависимости от освещения. От диафрагмирования кружки нерезкости на плёнке сужаются, сводятся в точки. Получается многопланово резкий снимок, и группа людей, и здание, на фоне которого они фотографируются. И набережная, и море с пальмами. Вообще-то, "Москва" диафрагмируется и до тридцати двух, но так поступают редко. Не пренебрегай штативом на выдержках длиннее одной тридцатой доли секунды, чтобы не смазалось изображение, и чаще пользуйся тросиком, он ввинчивается в спусковую кнопку или в гнездо рядом со спусковым рычажком, как на "Смене". Штатив на ножках и карманный штатив допиши в свой список фотооснащения.
   А что за непонятную карту ты из книги снял так нерезко, расплывчато, что у тебя на ней? Ничего разобрать невозможно.
   Я рассказал дяде, что, когда мы с мамой ездили в Киев на медицинскую консультацию по её лёгким, купили там брошюру о столице Украины. В ней был план центра города, мы гуляли по Киеву, пользуясь этим планом, только не всё успели посмотреть. В следующую поездку я и хотел взять не всю брошюру, чтобы окончательно не затрепать её, а только фотографию плана города, носить её с собой в кармане. Купил две насадочные линзы, плюс одна и две диоптрии, купил даже комплект удлинительных колец для макросъёмки, но, хотя они и подошли к моему объективу по резьбе, такой же, как у "Зенита", М39х1, похоже, не разобрался в табличных данных и напутал в расчётах. Резкого снимка карты Киева у меня не получилось.
   -- Понятно, -- усмехнулся дядя. -- Залез без всякой подготовки в специальные виды съёмки. Репродуцирование твоим дальномерным "Ленинградом" с насадочными линзами мы тоже освоим, но позже. Даже изготовим репродукционное приспособление для упрощения дела. Кольца для макросъёмки применяют с такими зеркальными камерами, как "Зенит" или будущий "Кристалл", это более удобно, а у тебя зеркалки пока нет. "Ленинградом" с кольцами фотографировать посложнее. Сделаем потом ещё другое приспособление, и будешь снимать даже муравьёв, всяких стрекозок, тычинки и пестики на цветках и майских жуков-хрущей. Конечно, было бы лучше, если бы эти приспособления выпускал сам завод, но, видимо, на мелочёвку у них времени недостаёт. Вот как внушить начальству, которое принимает решения, что и аппаратуру, и оптику к ней, и приспособления надо выпускать в комплексе? Капиталисты и на этом зарабатывают, а почему мы не хотим? А пока план Киева ты можешь сделать вообще без фотоаппарата.
   -- Перерисовать, что ли? На кальке? Почерк у меня, кура лапой. И книга о Киеве дома...
   -- Нет, не перерисовать. Мы же фотографы. Мы и сделаем с тобой фотографию, только без фотоаппарата. Идём в тёмную комнату. Покажу предметно, как учат в армии.
   Он вернул куриное яйцо в холодный коридор, взял с полки нравящуюся мне книгу о реактивных самолётах, и мы вернулись в его домашнюю лабораторию. Дальнейшее оказалось для меня неожиданным и удивительным.
   -- Делается это легко и просто, -- уверенно двигаясь в полутьме при свете красного фонаря, рассказывал дядя Вася. -- Кладу под увеличитель раскрытую книгу. На нужную нам страницу кладу ровно фотобумагу светочувствительной эмульсией к книге, накрываю стеклом. Помоги мне, придави стекло за края, чтобы фотобумага плотно прижалась к странице. Даю выдержку. Свет от увеличителя проходит сквозь фотобумагу, отражается от страницы и засвечивает светочувствительный слой. Теперь проявим. Что у нас получилось? Ну-ка?
   -- На фотобумаге у нас получился негатив, дядя Вася! Страничка чёрная, буквы белые.
   -- Когда мы его высушим, точно так же, контактным способом, наложим на него чистую фотобумагу, эмульсию к эмульсии, тогда получим позитив, фотокопию тех же размеров, что и оригинал в книге. Легко и просто. Когда купите красный фонарь, ванночки, увеличитель, у себя дома всё это ты сможешь проделывать сам.
   А если будешь снимать своим "Ленинградом" с насадочными линзами, очень точно отмеряй линейкой расстояние от задней крышки, а указывают обычно от плоскости плёнки в аппарате, поэтому добавляй к табличному расстоянию три миллиметра. Сделаешь пробную съёмку, научишься. И диафрагмируй объектив, чтобы была хорошая глубина резкости, она на близких расстояниях ничтожная, всего два-три миллиметра, потому ты и ошибся. Сложного ничего тут нет. Просто нужны аккуратность и точность в работе. Учти ещё, что при красном свете изображение в ванночке с проявителем кажется нашим глазам темнее, чем на свету, и надо ещё подержать, чтобы не было недопроявления, чтобы отпечаток получился сочным, со всей гаммой тональностей, от самой тёмной до самой светлой, а не блёклым. Опыт, опыт и только собственный опыт.
   И вот о чём специально хотел тебя предупредить, пока не забыл. Даже случайное попадание дневных солнечных лучей в объектив прожжёт шёлковую прорезиненную шторку затвора. Дымок пойдёт из фотоаппарата, внутри копоть может осесть. Оптика сейчас пошла светосильная, сам не заметишь, секундное дело, испортишь технику. Вне съёмки только крышка на объективе, только закрытый футляр, иначе придётся посылать аппарат для ремонта на завод, это обойдётся долго и дорого. Да и как ещё отремонтируют, если попадёт к безрукому. Запасных шторок у меня нет.
   -- А как тогда снимают восходы и закаты, дядя Вася?
   -- Утром и вечером солнечные лучи проходят почти параллельно земной поверхности через большую толщу воздуха, голубые лучи в атмосфере рассеиваются, глохнут, и солнце от рассеивания кажется увеличенным в размере и красным, при этом яркость и мощность света соответственно уменьшаются. Прожога не боятся металлические затворы "Киева", нашей копии немецкого "Контакса", у него шторки типа жалюзи, это складные узкие полосочки, работают и на небольшом холоде, и в жару. И центральные затворы у "Искры", "Любителя", "Москвы" и "Смены". Их металлические лепестки ты и сам уже видел, когда ремонтировал "Смену". И всё равно фотограф бережёт тканевый затвор от неожиданного прожога, а любые затворы, да и сами камеры, укрывает ещё и от дождя, пыли и от мороза. Бережное отношение к любой технике надо выработать в себе, как... В общем, выработать. Беречь технику надо, как дышать, автоматически, не задумываться.
   От дяди Васи я получил в первый же месяц овладения съёмкой "Ленинградом" доступные моему пониманию объяснения ещё двух фотографических неожиданностей.
   Во-первых, снимая широкоугольником, я должен стремиться не помещать лица людей далеко от центра кадра. Лицо выше или ниже центра вытягивалось. В обе стороны от центра лицо становилось шире, чем в действительности. На диагоналях его уродливо перекашивало. Виноваты в искажениях картинки были явления аберрации и дисторсии оптических систем.
   Даже Вока знал уже, что белый луч света разлагается стеклянной призмой на семь простых цветов от красного до фиолетового в запоминающемся порядке: "Каждый охотник желает знать, где сидит фазан".
   Проходя через линзу, свет тоже разлагался и не фокусировался из-за разных длин волн каждого из простых цветов в одной плоскости, на плёнке. Точка фокусировки каждого из простых цветов оказывалась на своём месте оптической оси, но то ближе, то дальше от плёнки, и точка на объекте съёмки не могла быть передана одной резкой точкой в плоскости кадра. Вместо точки линза рисовала на плёнке расплывчатые пятнышки, которые ещё и налагались друг на друга. Необходимую резкость изображения, устранение расплывчатости из-за аберраций, разброса фокусировки простых цветов, тем более, на маленьких негативах, с которых потом печатали с увеличением, в том числе, и возникших дефектов, обеспечивают сложные сочетания разных сортов оптического стекла. Его варят с добавлением редкоземельных химических элементов. Имеет влияние и прозрачный клей, соединяющий отдельные линзы в оптические блоки.
   Во-вторых, от сферических поверхностей линз разработчики добиваются чёткого изображения не на сферической же поверхности, а в плоскости кадра, на выровненной в аппарате плёнке. Короткофокусные широкоугольники имеют самые выпуклые линзы, сильнее искривляющие лица людей и линии архитектурных сооружений на плоскости. С этой дисторсией бороться ещё сложнее и намного дороже. Тем более, что от любой техники всегда требуют и доступности по цене. И потому ищут какой-то компромисс, где-то останавливаются, не могут устранить всё мешающее, ибо получается так дорого, что никто не купит.
   Когда я рассказал дяде Васе об искажении автомашины "Москвич-407" на картине с Крымом в профилактории, он обрадовался, что я понял его объяснения и сам почти ответил на свой вопрос. Похоже, что художник предварительно сделал цветной снимок. Контуры пейзажа он обвёл на будущем полотне с негатива, вставленного в диапроектор. Поскольку снимал широкоугольным объективом, то, не задумываясь, перенёс на полотно и дисторсию. Вот и весь секрет удивившей меня картины. Краски он наносил, глядя на цветной снимок. Упростил и ускорил свою работу над заказом, не сверяясь с действительностью. Спешил, видимо, заработать.
   Уже художники Средневековья создавали сложные в изобразительном отношении городские панорамы с многочисленными зданиями с использованием камеры-обскуры. Объективов, да и линз, у них ещё не было, перевёрнутую картинку давала небольшая дырочка в передней стенке камеры. Художник находился внутри тёмной камеры и обводил все контуры будущего изображения. Камеру-обскуру потому и считают прародительницей фотоаппарата. Надо было найти ещё светочувствительный материал и способ закрепления на нём изображения. Пытались долго, пробовали много и по-разному, но потом и нашли и закрепили.
   -- Ты тоже можешь положить вместо фотобумаги лист для рисования под увеличитель и запечатлеть пейзаж любой сложности, -- сказал дядя Вася. -- Да это в любой книге по фотографии для начинающих описано. Можешь и рисовать не уметь, а картину создашь. Фото делают на платках, на майках, на тарелках и на чём угодно, что в голову придёт. Поэтому сохраняй все плёнки, пригодятся и через сто лет, когда всё изменится. Только обязательно учти, что они очень горючие. Научимся с тобой и хранению ценных негативов, будь аккуратен и не ленись подписывать. Когда у тебя накопятся сотни негативов, важных для истории, по каталогу легче станет найти нужный.
   Отпечатки с неудачной плёнки я оставил, как и советовал дядя Вася, и спрятал. А с этой плёнкой, обернув её фольгой от шоколадки, мы с Вокой сделали из нарезки ватмана с уроков черчения ракету и тайно запустили её на заснеженном берегу Ингульца, подальше от жилья. Ох, и надымила же она на всю округу! У направляющей проволочки в месте старта ракеты снег не растаял, а только пожелтел и подкоптился. А взлетела наша ракета не очень-то и высоко, мы её, наверное, без расчётов перетяжелили. Вока с уверенностью утверждал, что поднялась она с жутким шипением метров на сто, а я посоветовал ему разделить привидевшуюся сотню на десять. Вока согласился разделить на два, пусть будет пятьдесят метров. Он объяснил, что всё видел хорошо, а я в это время моргнул и потому не увидел, как высоко она улетела. Нет, если точно, то пятьдесят один с половиной, поправился он. И ещё девять миллиметров, великодушно добавил я.
   Вернусь к теме главы, о неожиданностях.
   Так, в прошлом году, в самый праздник 1 Мая, над Уралом сбили самолёт американского разведчика Пауэрса. К неожиданным событиям начала 1961 года я отношу скитания на унесённой сильным штормом и в течение сорока девяти суток дрейфовавшей в Тихом океане десантной барже героической советской четвёрки во главе с сержантом Асхатом Зиганшиным. Уже у берегов Америки баржу обнаружили и спасли наш голодающий больше полутора месяцев экипаж американские военные моряки, которые были потрясены стойкостью и мужеством советских парней. Тоже американцы, как Пауэрс, а наших ребят спасли.
   Но уже вскоре мир вновь был взбудоражен новостью не просто исторического, а воистину вселенского масштаба -- первый человек Земли в космосе! Забавно, что радиосообщение о полёте Юрия Алексеевича Гагарина я услышал, сидя в кресле в городской парикмахерской, меня элементарно стригли к дню рождения, помнится, под модный тогда "Полубокс". Радость и ликование охватили всех в парикмахерской. Пешеходы за окнами на улице ещё ничего не знали. Но потом в двери стали им кричать, что наш человек в космосе, и улица тоже ожила, засветилась улыбками.
   О Юрии Гагарине песен сочинили много, но вряд ли удачных, они в народе как-то забылись, кроме, пожалуй, связавшейся с не только его гибелью "Нежности", которая требовала, однако, сольного, а не хорового исполнения, и не в весёлой компании: "Опустела без тебя Земля...".
   После полёта в космос первой женщины, русской Валентины Терешковой, я тогда был уже в военном училище, мы, курсанты, как и многие, с упоением отдавались лихому танцу "Валентина-твист". Польских слов, конечно, не понимали и пели по-русски: "Валентина, Валентина, вы стали первой из звёздных мисс, и все мужчины не без причины в любви вам сразу поклялись!".
  
   На вечеринках у друзей мы танцевали в том году американский то ли рок-н-ролл, то ли буги-вуги, и горланили русский текст к нему: "Зиганшин-буги, Зиганшин-рок, Зиганшин слопал свой сапог! О, йес, буги-вуги! О, йес, буги-вуги!". Не знаю, кто его сочинил, но нам явно было веселее, чем четверым голодным даже не морякам, а береговикам-солдатам, посреди бескрайнего Тихого океана. Особенно после стакана красного вина, за которое нас, взрослеющих, уже не пробирали.
   А пока близилась середина апреля 1961 года с моим шестнадцатилетием, после наступления которого я получал паспорт.
   Только что, после долгих и не всегда спокойных обсуждений в нашей семье, как быть родителям с обещанным мне фотоаппаратом, если его уже подарила тётя Оля, я попросил просто выделить необременительную для семейного бюджета сумму. Её я и потрачу на увеличитель и лабораторное оснащение, причём, самостоятельно, не согласовывая каждую мелочь с не понимающими в фотоделе родителями. Отдал им для изучения список принадлежностей с проставленными стоимостями. Мама заглянула в итог моего списка и пришла в ужас, но я спокойно и уверенно напомнил, что речь идёт о необременительной для семьи сумме, значит, только на часть списка, на самое необходимое, первоочередное, то, что я подчеркнул. И твёрдо отказался участвовать в дальнейших обсуждениях этого вопроса, постоянно вызывающего в доме никому не нужные споры.
   Соломоново решение принял папа и отстоял его в прениях с мамой. Если он ещё в прошлом году пообещал маме, что они подарят тот фотоаппарат, который мне нравится, и она это приняла, то их подарок, выраженный теперь в деньгах, и должен равняться стоимости "Ленинграда", который уже успел понравиться нам всем.
   "Какая опрометчивость! Лучше бы ты стал юристом. Или врачом. Почему я тогда тебя и отца не отговорила?", воскликнула мама. И, не получив от себя ответа, почему не отговорила, поминутно вздыхая, с папой нехотя согласилась.
   И только после затянувшегося периода сложных семейных взаимоотношений и нудных споров до меня, тугодума, начало доходить, почему мама разобиделась тогда на дядю Васю и пальцем стучала себя по виску. В глубине души она, пусть неосознаваемо, но убеждённо считала, что для достижения успеха любой человек должен использовать внутренние силы, собственные природные способности, талант, как артист на сцене, могущественно завладевающий вниманием публики даже без костюма и декораций, а не полагаться на какие-то технические средства, тем более, дорогостоящие. В маме продолжала жить украинская девочка из села, которой мечталось о вышитой сорочке, разноцветной юбке-плахте, веночке с лентами и червоных сапожках на каблучках, а "грошей" на наряд к празднику в бедной семье в достатке не было.
   Меня и позже удивляло, как мама всю жизнь похвально умела без больших средств отложить копеечку, точно по поговорке "копейка рубль бережёт". Я подобного дара лишён. Хоть и не особенно транжирю, трачу на необходимое, что в кармане есть, не залезая в долги, однако всё финансовое планирование без зазрения совести свалил на супругу. Оно у неё получается не в пример лучше, без заметных умственных усилий, на которые по этой теме я заставить себя подняться так никогда и не мог.
   Подаренных родителями денег, помнится, вроде бы, сотни уже "хрущёвских" рублей, хватило почти на весь список фотопринадлежностей, кроме широкоугольника, который насторожил меня из-за неожиданной дисторсии. Тогда я не знал ещё, что им стоит снимать раза в три или четыре чаще, чем штатным "полтинником", даже портреты, особенно, с парой лиц, а дисторсию нужно и возможно маскировать всеми способами и при съёмке, и при печати. Разобрался со своим заблуждением за весну, снимая дядиным "Юпитером-12", и исправил ошибку к следующему, последнему школьному учебному году, когда сделал себе такой подарок из денег, заработанных в летнем лагере пионервожатым за две последних смены подряд. Сложилось так, что на протяжении всех летних каникул, до начала учебного года, я оказался настолько занят, что и в город не ходил.
   Сейчас из серьёзных вещей я купил хороший фотоувеличитель, тоже "Ленинград", с осветителем на удобной параллелограммной подвеске, и телеобъектив "Юпитер-11" для фотоохоты на стаи перелётных птиц, часто видимые мной в небе прямо над городом ещё с марта. Он, однако, успешнее рисовал и прекрасные "единоличные" портреты, и группы до десятка и больше человек, и спортивные моменты на стадионе, а до птиц за полкилометра всё-таки "не доставал". Различные светофильтры, которые я немедленно приобретал при первом появлении в продаже, подходили по резьбе М40,5х0,5 ко всем моим объективам, включая "Индустар-26му" к фотоувеличителю. Его я, как уже говорилось, иногда ставил и на фотоаппарат, чтобы опробовать рисунок.
   Постепенно мои снимки становились и интереснее по содержанию и лучше качеством. Много снимков посвятил школьной жизни, они заметно оживили наши комсомольские стенгазеты. Я прочёл дядину теоретическую литературу, например, книгу Сырова по истории фотографии, старую брошюру Микулина "Практика фотосъёмки" и новую книгу "25 уроков фотографии", много раз переизданную и ставшую наиболее широко известной в массах советских фотолюбителей.
   Благодаря советам опытного фотомастера дяди Васи, моё техническое оснащение стало совершенным и для меня достаточным. Но только на короткое время, пока я, любопытствуя, не заглянул в видоискатель зеркального "Кристалла", купленного дядей осенью того года и не у нас, а в Киеве. Был покорён и очарован увиденной в нём картиной, крупной, волшебной и жизненной одновременно. Однако не сразу осознал, что неожиданно, как и многие, тоже стал верноподданным Её Величества Фотографии, и на всю оставшуюся жизнь.
   Самая значительная неожиданность насыщенного неповторимыми событиями 1961 года явилась в мою судьбу с наступлением долгожданных и заслуженных летних каникул.
   В один прекрасный день, 10 июня, в субботу, возле дядиного дома оказалась бежевая "Победа"-вездеход ГАЗ М-72. Я увидел её от самого перекрёстка, заинтересовался, стал всматриваться, перейдя на другую сторону Береговой, и удивился, что она действительно стоит около дядиных ворот. От обычной "Победы" ГАЗ М-20 эта модель отличалась приподнятым над рифлёными колёсами салоном, изменённой решёткой радиатора, имела привод на оба моста, передний и задний. Легковых машин в Александрии и вообще было ещё не так много, а наведавшиеся в город из какого-нибудь села вездеходные "Победы" можно было увидеть пару раз за год, если повезёт. Двор у дяди Васи сразу за глухими воротами весь был занят аккуратно складированными остатками материалов от строительства, укрытыми толью, и незнакомая "Победа" осталась на улице. Я воспользовался нечастой возможностью полюбоваться редкой машиной, обошёл её кругом.
   Из открытого окна большой комнаты сквозь яблоневую листву далеко слышимо в тишине прибрежной окраины лилась с пластинки песня Клавдии Шульженко про синенький скромный платочек. Ясно, что у дяди и тёти гости. Наверное, знакомые ещё с военных времён, судя по песне давних лет.
   Не зайти я не мог, потому что обещал вернуть какие-то книги и срочно потребовавшийся дяде широкоугольник. И теперь досадовал, что предварительно не позвонил: "Так и дядя с тётей нам не позвонили. И не возвращаться же от их порога домой, чтобы позвонить! Отдам и сразу уйду. Сначала извинюсь, что явился не ко времени", решил я и вошёл в калитку.
   Меня встретила в кухне принаряженная и весёлая тётя Феня с сияющими и увлажнёнными глазами. От неё слегка припахивало домашней наливкой, а из комнаты ощутимо тянуло запахами водки и крепкого мужского одеколона, которым дядя не пользовался и после бритья. Экономил, обходился полотенцем.
   -- Заходи, как раз твои новые фотографии обсуждаем, -- сказала тётя Феня необычно певучим голосом, легонько подталкивая меня в спину к большой комнате, служившей гостиной, и вызывая моё нарастающее удивление.
   В углу гостиной, у радиолы, спиной ко мне, на корточки присела темноволосая, с толстой косой до тонкой талии, девушка в светлом летнем платье с пояском. Девушка грациозно, что сразу я отметил, склонилась к тумбочке с пластинками. В обеих руках у неё были пластинки в пакетах.
   На диване, за накрытым праздничным столом, вольготно расположились дядя Вася в любимой вышиванке, надеваемой в дни торжеств, и незнакомый полуседой крупногабаритный мужчина в кремовой рубашке с короткими рукавами, обтянувшими толстые бицепсы. Он, как дядя и тётя, тоже был лет примерно за сорок пять. Посуду они подвинули на середину стола и разложили перед собой груду моих снимков.
   -- Так вот он у вас какой, будущий кинооператор Женя, -- произнёс рыкающим баском мужчина, протягивая мне руку с мощной ладонью шириной с лопату, -- это Настуся, а я её дед, Пётр Иванович. Если бы ты учился у меня, зачёт по фотографии я смело смог бы тебе поставить. Если ещё не совсем мастер, то уже и не подмастерье, снимки вполне приличные.
   -- Вы из Москвы, из ВГИКа? -- Я старался не стушеваться, насколько это было в моих силах, понимая, что и не поздоровался, и мне не ответили, и не смотрел пока в сторону девушки, с которой нас познакомили таким неожиданным образом.
   -- Нет, не из ВГИКа, но из Москвы, -- рассмеялся гость и вызвал общий смех. -- Я генерал, возглавляю военное училище. И тебя, Евгений, сразу попрошу о нас с Настусей не рассказывать, блюди военную тайну, -- он смешно сморщил нос, -- даже дома, что мы здесь были. Фенечка, попрошу чистую тарелку нашему оператору. Молодёжи вина не предлагать. А мы, Василий, давай-ка, примем ещё наши фронтовые.
   -- Тётя Феня, спасибо, да я только что дома наелся, -- взмолился я и черканул рукой у горла.
   -- Вальс танцуешь? -- Девушка, наконец, уложила пластинки, поднялась и повернулась ко мне. Я молча кивнул, потому что это была именно Она, та самая Эвридика, к которой я готов был ехать, бежать, идти, брести, ползти на край света, и я это мгновенно понял и на секунды остолбенел. -- Здесь только вальс и финская полька, других пластинок нет.
   -- Фокстрот и танго Юрины дружки случайно разбили, -- словно оправдываясь, пояснила тётя Феня, а девушка поставила "Офицерский вальс" и приблизилась ко мне. Ростом она была почти с меня, высокая, но уже не худенькая, с продолжающей формироваться фигуркой. И очень-очень-очень красивая. Воображаемая волшебная фея Эвридика величественно указала мне на реальную, земную Настусю и вместе с прощальным жестом растворилась в просторах Вселенной.
   Мне кажется, это Леонид Утёсов с душой и хрипотцой запел: "Ночь коротка, спят облака, и лежит у меня на ладони незнакомая ваша рука", и девушка негромко подпевала, а я, подчинившись её движениям, временно онемел, хотя все слова помнил. Мой язык я не смог бы оживить, даже двигая его рукой. У нас такой пластинки не было, но мелодия "Офицерского вальса" по радио звучала часто, и с этой минуты навсегда стала самой дорогой, самой любимой для меня.
   Мы сдерживали любопытство и почти не смотрели друг другу в лица. Её тонких, поразительно нежных пальцев и пояска я едва касался, удивляясь и узкой ладони. Танцуя, я одновременно вспоминал движения в вальсе, согласно маминым урокам, так неожиданно пригодившимся, и всячески старался не обступать Настусе босые ноги босыми же моими, но из-за тесноты мы несколько раз всё-таки задели коленками друг о друга. Вальс, как ни длился вечность, всё же отзвучал.
   -- Пойдём лучше на воздух, -- предложила Настуся, без стеснения и как-то доверительно придержав мою руку в своей. -- Тут до завтра военных воспоминаний хватит, они все хорошие друзья ещё с Карелии. Я в доме насиделась, хоть потанцевали. Деда, тётя Феня, мы ушли в сад!
   Мы устроились на тёплой скамейке под яблоней, белокожая Настуся захотела позагорать, потёрла ушибленные колени и вытянула босые ноги. Бросила на меня быстрый взгляд и спросила:
   -- О чём ты сейчас думаешь?
   К моему удивлению, язык мой ожил и без промедления откликнулся:
   -- О ком-то. Понятно?
   -- А что чувствуешь?
   -- Чувствую, что не хочу, чтобы вы уехали.
   -- Мы здесь будем с неделю. Закончишь в следующем году школу и сможешь приехать к нам, у нас не тесно, но... Просторно. Ты хочешь поступать в Москве? Во ВГИК на одно место конкурс сумасшедший, все рвутся в кино. Я тоже осенью иду в десятый класс. У тебя есть девушка?
   -- Никогда не было. -- Я прикусил язык, чтобы не сболтнуть о маминых опасениях в отношении кого-то, кто захочет меня на себе женить. Мгновенно и уверенно ощутил, что на Настусе я сам хочу жениться, чувствую каждой своей клеточкой, каждой извилиной в моей вспыхнувшей голове, что не могу, не в силах с ней расстаться. -- Никто мне не нравился. Только ты, сразу.
   Язык всё же опередил мой запоздалый испуг от самопроизвольно вылетевшего из меня признания. Настуся мимолётно улыбнулась и ничего не ответила. Её улыбку я почувствовал, не глядя. Московская гостья держалась независимо и во всём вела себя увереннее, чем я, как у себя дома.
   -- Обо мне, похоже, дядя Вася и тётя Феня всё рассказали, -- предположил я, но прозвучало утвердительно, и она снова улыбнулась. -- Не знаю только, зачем. Расскажи тогда о себе, -- я не смог произнести её непривычного, прекрасного, удивительного имени, ощущая и отзываясь на нарастание его звучания внутри. -- В Москве бывал, только ни разу генеральских внучек не видел.
   -- Смотри, как раз в вашем городе появилась. Думаешь, если генеральская внучка, то уж сразу и капризуля? Вовсе нет, не избалованная и не капризная. У нас и домработницы нет.
   -- Папа с мамой вам всё делают, да?
   -- Их я не помню. Папа военный геодезист, а мама офицер-картограф Генштаба. Они всю войну прослужили вместе. После войны, в 1946 году, по приказу вылетели работать в Албанию. Мне было полтора года, я июньская, день рождения был позавчера, в Гурзуфе, а они пропали в декабре, в самую плохую погоду. Их самолёт исчез. Могли и сбить американские самолёты из Италии или с авианосца, потому что шла "холодная война". Искали, в горах не нашли. Наверное, упал в Адриатическое море. Вместо них воспитал деда, папин отец. Мама у меня была иранка, высокая и очень красивая, из древнего рода, деда всегда её называл Лейла-ханум. Не знаю, правильно или нет. Вместе с частью Персии селение её предков вошло в состав Российской империи, они и остались жить здесь. Учу английский и французский, он больше нравится. "Исповедь" Жан-Жака Руссо прочитала в оригинале. На языках разговариваю с дедой. Интересуюсь историей культуры и минералогией, драгоценными камнями. Рисовать не люблю, хоть и умею. Это слишком долго. Поэтому фотографирую, хоть и не так часто.
   Бываю на лекциях в универе и горном и хочу после школы поступать сразу в два вуза, деда пообещал, что договорится. Ну, если не согласятся, придётся выучиться по очереди, по ускоренной программе, зачтут сданные в первом вузе дисциплины. Я и сейчас могу кое-что сдать. В вузе буду учить испанский, потому что мечтаю побывать в Мадриде, в музее Прадо. Он из европейских дворцов лучший, если правда. Хочу стать оценщиком предметов искусства и драгоценностей, интересно. И для государства выгодно, чтобы на заграничных аукционах капиталисты нашу страну не обжуливали. В детстве играла в шахматы, но не могу усидеть на месте. Велосипед у меня уже не дамский, а "Спутник", гоночный, он в деревне на даче. Ещё играю в волейбол и баскетбол. Катаюсь зимой на коньках, бегаю на лыжах. Подруги есть. Рассказала только им и тебе, это правда. Сама не ожидала, что расскажу тебе. Друга, если тебе интересно, хорошего, настоящего, у меня не было. И нет. Просто знакомых, конечно, много. Всё-о! А ты?
   -- Я учу немецкий. Для лыж у нас снега бывает мало. На коньках ковзатысь по ричци неможлыво, поняла? Велосипед перешёл к брату. Занимался в изостудии, но больше люблю читать. "Исповедь" Руссо тоже читал, только на русском. Повернуло этой книгой мозги, думаю, что в правильную сторону. Фотографирую с Нового года, учусь у дяди Васи. А какой у тебя фотоаппарат?
   Настуся неожиданно весело рассмеялась, я не понял, отчего, но ответила она серьёзно:
   -- Не какой, а какие. У деды немецкая "Экзакта-Варекс", подарок от командования, её он мне не даёт. Да она и неудобная, всё в ней устроено справа налево, как будто для левшей. У меня две советских фотокамеры: "Искра" для ландшафтов с геологическими разрезами, она очень подходит для цветной плёнки, и зеркальный "Старт" для минералов и драгоценностей, я их тоже снимаю в цвете на плёнки ДС и ЛН. Для дневного света и ламп накаливания, если не знаешь. "Стартом" можно снимать хоть через микроскоп, хоть через бинокль или телескоп. Знаешь такие камеры?
   -- Слышал, но в руках не держал. У меня "Ленинград". И экспонометр "Ленинград".
   -- Тоже слышала и тоже не держала. Не подходит. Для ландшафтов у него кадрик маленький, а для ювелирных изделий и мелких камней годится только зеркалка. У меня такой же экспонометр "Ленинград". Бывают яшмы с необыкновенными узорами. И всякие другие камешки. Я при увеличителе сидеть долго не выдерживаю. В альбомном формате цветные снимки печатают у деды на службе. Их деде тоже надо. Мне чаще печатают черно-белые, и меньше размером, тринадцать на восемнадцать, большие снимки в цвете стоят дорого. Обе камеры в рюкзаке в машине, не покажу, не пойду в дом за ключами. В Александрии есть, наверное, церковь? Что молчишь?
   Я опешил от вопроса Настуси, и она, на миг недовольно и строго сдвинув брови, пояснила:
   -- Если хочешь мне помочь, то везде, где только окажешься, сфотографируй на всех церковных куполах кресты. Да и вообще везде, над входами в храмы, если кресты есть, на оградах, над колокольнями. Точно записывай на обороте, только не чернилами, а карандашом, где, в какой местности, на церкви имени какого святого или церковного праздника, и обязательно дату съёмки.
   Хорошо бы снять и сами церкви, как памятники архитектуры, с разных сторон света, даже если не знаешь, какого они века. Много ведь разрушено до войны и в войну. Алтарь, полукруглая пристройка, всегда с восточной стороны, легко сориентируешься.
   Долго объяснять, ты этого не знаешь и быстро не разберёшься, только мне это очень надо. Когда приедешь к нам -- привезёшь пробные десять на пятнадцать с негативами, почтой не посылай. Если скажу, что надо срочно, отдай дяде Васе, он знает, как передать деде. Сможешь?
   -- Обещаю, -- спешно соображая, как выделить светлые кресты на фоне светлого же неба, ответил я. -- Но только не цветные. К нашей церкви можем вместе сходить. Хоть сейчас. Можем ещё погулять в лесопарке на Ингульце. У нас летом там, на берегу, очень привольно.
   -- Завтра пойдём в церковь, как народ схлынет с обедни. Сегодня хочется выспаться с дороги. Мы же к вам через Кавказ и Крым приехали, по боевому пути дедова соединения в войну. Он всё помнит, всех погибших друзей. Деде всё равно, ночь-полночь, он привычный, всегда бодрый, а я не военная. Что много красот увидели, хорошо, только надо и отдохнуть не в палатке и не в машине. Я и так шесть плёнок нафотографировала, за двести кадров. Хоть и не терпится посмотреть, что получилось, неудобно Василия Афанасьевича просить проявить, твоего хорошего дядю Васю. Он и тётя с дедой близкие друзья, и мне сказали обращаться к ним без официальности. Уже быстро привыкаю. Довезём плёнки до дома. Только свой аппарат не бери, деду и меня фотографировать нигде не надо. Не положено. По-о-онял? И не спрашивай!
   -- Понял, не маленький. Я мог бы проявить у дяди, не у себя, чтобы вопросов не возникло от домашней госбезопасности, где взял столько плёнок. Но лучше возле Ингульца с тобой погуляем, там очень красиво. Адрес свой дашь, Настя? Настуся. Я и фамилии твоей не знаю. На деревню, что ли, писать, Настусе, дедовой внучке, как какой-то чеховский Ванька Жуков?
   -- Арефьева Анастасия Альбертовна. Папу дед звал Аликом. Адрес и телефон спишешь у тёти Фени, а то перепутаешь с радости, что познакомился. Она открытки ко всем праздникам шлёт, дядя твой отговаривается, что писать некогда. Отсюда часто не звони, по межгороду дорого. А ты?
   -- Лубков Евгений Викторович. Член ВЛКСМ, не судим, не женат, не привлекался, не злой. Маленько тугодум, не всё сразу доходит. Зато жру много. Делаю, в основном, что интересно...
   Тётя Феня выглянула в окно:
   -- Вы где, молодёжь? Женя, Галина звонит, разыскивает тебя, хочет ехать к вашему младшему в пионерлагерь. Что ответить? Поедешь с ней?
   -- Ответить, что у вас задержался, через пять минут буду, вам всем до свидания, -- и пояснил Настусе, -- Галина, это мама моя. А то ещё придёт... Придётся сегодня с ней поехать, чтобы завтра прийти к тебе... Сумку она одна не унесёт. До завтра, Настуся?
   -- По-французски мог бы сейчас сказать: жёдуавукитэ, я должен идти; атудсюит, увидимся. Вузалемёманкэ, я буду скучать без вас. Жирёвьендрэ сюрман, я обязательно приду сюда ещё раз... Адёмэн, до завтра!
   -- Не раз приду! Ты же понимаешь, что я не уходил бы, когда ты и спишь. Адёмэн, Настуся!
   Дома я постарался вести себя так, чтобы никто ничего во мне не заметил. И хорошо, что мамино внимание было поглощено сборами и поездкой. По городу я шёл с сумкой то рядом с мамой, то позади, скрывая выражение лица. Ловил себя на том, что оно то блаженное, то ошалелое. В наполненном автобусе мама сидела и больше любовалась природой, чем смотрела на меня, а я встал под поток воздуха из открытого люка на крыше. Но тёплый воздух не остужал моего горящего нетерпением лица.
   Куда бы теперь ни посмотрел я, да и с закрытыми глазами, виделась мне одна Настуся, от длинной косы из густых тёмно-каштановых волос на голове до аккуратно остриженных ноготков на пальчиках её белых гладких ножек. И хочется бесконечно смотреть в её ясные очи цвета спелой вишни, ого, какие поэтические вспыхивают мысли, как у самого Пушкина! Неужели и во мне она что-то увидела? Только что во мне можно увидеть привлекательного для москвички?
   За какой-то час обоюдного, хочется думать, интереса мы узнали друг о друге больше, чем я узнал о моих одноклассницах за девять долгих лет! Через неделю она уедет со своим дедой, а впереди ещё все летние каникулы, весь десятый класс, целый год, а я и до завтра уже не могу её не видеть! Почему я не всё в ней рассмотрел?
   Во мне неостановимой чередой неслись вопросы, на которые я не мог найти ответов. Неужели она посвятила мне час для того, чтобы запрячь в непонятную работу по фотографированию церковных крестов?
   Что за странный предлог для будущей встречи?
   Командирские нотки в её голосе звучали, и я слушался. Но она не кокетничала со мной, и не похоже, чтоб лукавила. Не бойкая, но и время не тянула, не молчала и не мямлила. Рационалистка, но вела себя естественно и говорила со мной так откровенно и искренне, как если мы с ней были знакомы сто лет или были друг другу братом и сестрой, самыми родными.
   Она мне по-французски сказала то, что не могла сказать по-русски, что будет скучать по мне до завтра! Или мне этого очень хочется, и я обманываюсь? Она так и не назвала меня по имени, ни разу. Что за мука мученическая на меня навалилась такая?
   Неужели у неё в Москве нет умного, красивого, сильного парня, лучше, интереснее и богаче, чем я? И с ней рядышком, а не на периферии. Разочаровалась в ребятах-москвичах? Как знать!
   По родителям полурусская, полуиранка, как необычно! Красивая, да и умница Настуся-ханум. Или она тоже почувствовала, что мы не можем разминуться просто так, а на долгие выяснения, что да как, у нас нет времени? Как звучит, у нас!
   Она уедет, а когда я смогу её снова увидеть?
   И надо как-то заработать на поездку, даром нынче и до Киева язык не доведёт. А к Настусе ехать аж в самую Москву, как далеко! И не с пустыми руками...
   Почти сто рублей только что истратил на фотопринадлежности, а большей суммы и в руках не держал. Где взять столько денег? Купить сразу пачку лотерейных билетов, что ли, порадовать государство? Ну, уж нет, оно и не заметит, а выиграть не даст, съест остатки моих жалких средств! Но как же мне быть?! Моя, моя, навсегда моя! Я весь полыхаю, просто заживо сгораю изнутри!!!

Глава шестая,

о том, что вышло из моего пламенного желания новых встреч с Настусей

   Кто-то там ещё не верит, что все браки совершаются на небесах? Слушайте же и впечатлитесь навсегда, не прекословьте и отриньте малейшие сомнения!
   Я долго не мог уснуть, вспоминал и "персиянки стан", и гладенькие, как виноград, тоненькие Настусины пальчики, ложился даже на живот, изжевал своим взбудораженным телом простыню. В голове вертелась глупая фраза: "Пить чай вприглядку одно, а вприкуску совсем другое", я залюбовался Настусей ещё спокойный, а когда прикоснулся, то заполыхал. Утром проспал и не мог найти себе никакого оправдания. Водопровода в дом у нас ещё не было, и я бегом наносил воды с колонки на соседней улице, чтобы наполнить расходную ёмкость. Что мне было делать дальше?
   Я не осмеливался явиться к дяде спозаранок, понимая и досадуя, что московские гости после дороги и застолья могут ещё спать.
   Но уже к восьми утра к нам торопливо пришёл сам дядя Вася, вполне трезвый, и вот что рассказал озадаченным поначалу родителям и настороженному мне.
   Известный всему городу и району фотограф Ланский оказался вынужден срочно уехать к родственникам на неизвестный срок, и не успевал обработать первую смену в пионерских лагерях и десятиклассников, ещё сдающих выпускные экзамены. Вчера вечером он приехал на Береговую и уговорил дядю выручить его, заменить на обязательных для семейных альбомов съёмках. Ланский ездил по району на своей "Победе", а тут заявил, что сегодня же заплатит даже аванс своему приятелю с личным "Москвичом" на бензин, чтобы возил другого фотографа по окрестностям. Все денежные расчёты придутся в итоге на дядю.
   Дядя Вася уже отдохнул от обеденного застолья, всесторонне обдумал неожиданное предложение и согласился помочь с клиентурой хорошему знакомому.
   -- Жеке ехать на следующий год поступать, вы же это понимаете, -- объяснял дядя моим родителям, -- а сколько это будет вам стоить? Я всех сфотографирую, а пока езжу, Жека у меня дома справится со всей лабораторией. Я возьму за плёнку и фотобумагу, по себестоимости, всё остальное отдам в руки вам. Мы ж вам не чужие, тоже поспособствуем. Пусть сын себе на поездку сам заработает. Вырос, уже и паспорт получил. Отпустите его ко мне в помощь. Соглашайтесь!
   -- А сколько это может быть в деньгах? -- Мама ещё не успела договорить, но я уже возликовал, видя, что родителям неожиданное предложение уже, к моему счастью, откровенно понравилось и возражать они не станут, а мама в лёгкой растерянности продолжала:
   -- Я договорилась, что он поедет вожатым в пионерлагерь на две последних смены, а пока отдохнёт от учёбы. Так что, наверное...
   -- Сколько будет, столько будет, -- сказал дядя Вася. -- А я знаю, сколько будет? Цыплят по осени считают. Что успеет до второй смены, то успеет. Я закончу, что не успеет. Ну, согласны?
   -- Мы согласны, спасибо тебе, -- ответил папа, и мама сразу его поддержала безоговорочно.
   -- Все спасибо будут потом, когда поступит и выучится, -- довольным голосом подбил итог своего визита дядя Вася, -- собирайся, племяш, идём со мной. У нас и позавтракаешь. Надо доделать электрический глянцеватель. В продаже-то нет! Мне на механическом заводе в цехе гальваники покрыли пластины для него, и как раз вовремя, к большой халтуре. Да и вообще надо всё почистить, подготовить, плёнки зарядить в кассеты, навести химические растворы, чтобы хватило. Потом может оказаться некогда. Всё у нас должно работать чётенько, как часы. Принёс вчера широкоугольник? Вспомнил, принёс. Моя "Лейка" в работе, твой "Ленинград" при мне в резерве!
   По пути на Береговую я сдерживался изо всех сил, чтобы не опережать дядю Васю, а то подумает ещё, что это жадность к наметившемуся заработку гонит меня к нему. Как бы не так!
   Вездеходная "Победа" дремала на месте. Но в доме никого не оказалось. Настуся без спешки, с повизгиванием и пением мылась в сарайчике под летним душем, куда по прикопанной трубе вода подавалась насосом из Ингульца. Речка же обеспечивала полив в саду, тепличке и небольшом огороде, любимых местах приложения скромных сил тёти Фени. Она и водила Петра Ивановича по своему участку, оттуда то и дело доносились её счастливый смех и оживлённое рыкание начальственного баска генерала.
   Мы с дядей вынесли из его домашней мастерской и кладовки инструмент и заготовки на свежий воздух, на верстак под навесом. И только приступили к сборке глянцевателя и дядя Вася начал постукивать рихтовочным молотком по металлу, как сияющие тётя и Пётр Иванович подошли к нам со свежесорванной зеленью и молодой редиской и позвали завтракать.
   Стол накрывала отдохнувшая, ещё с влажными волосами, и улыбнувшаяся только мне Настуся. Её улыбка меня окрылила настолько, что я вздрогнул и почувствовал сразу и озноб и горячку.
   К моему удивлению, тётя Феня поинтересовалась у Настуси московскими культурными событиями, что меня чувствительно задело. Я не ощущал себя способным обсуждать с Настусей такие неожиданные темы, ревниво, обеспокоенно и настороженно покосился в её сторону. Вспомнил тут же, что на улице Горького в Москве загляделся, а шёл-то я по делу в магазин "Книги" у Моссовета, как вдруг случайно толкнул одну культурно выглядящую даму и немедленно извинился. Но она, тем не менее, назвала меня "провинциальным бычком". А тётя Феня и Настуся продолжали начатый, похоже, до меня свой разговор.
   -- Культурная Москва всё еще не может успокоиться оттого, что министр культуры Фурцева распорядилась перевести Олега Ефремова из театра "Современник" в МХАТ. Поэтому Москва считает, что в этом нас постигла катастрофа, -- ответила Настуся таким голосом, как если бы между делом сообщила, что в магазине хлеб вчерашний. И с сожалением, и для сведения. -- Закоснелая труппа МХАТа Олегу Ефремову не подчиняется, а "Современник" без него рассыпается.
   -- Да, -- согласилась тётя Феня, -- без режиссёра артисты могут образовать только базар.
   До меня стало постепенно доходить, что в красавице Настусе живёт неизвестный мне внутренний мир, от которого я оказался бесконечно далёк. Это ощущение собственной провинциальной духовной скудности кольнуло меня, потом раздосадовало, а следом породило горячечное желание в этот культурный мир войти, протиснуться тоже. И выучиться понимать его и в нём жить.
   Когда вечером я поминутно вспоминал первый счастливый день, почти полностью проведённый с Настусей, то с удивлением обнаружил, что уже за завтраком Пётр Иванович неприметно извлёк из меня всё, что хотел обо мне узнать. Между делом он поинтересовался также, что я читаю, и читал ли что-нибудь о разведчиках.
   Серьёзных книг оказалось две. Первая -- "Сильные духом", написанная командиром отряда специального назначения Дмитрием Медведевым о героическом и реально действовавшем на Западной Украине Николае Ивановиче Кузнецове. И вторая, чисто художественная, она у меня есть на украинском языке, "И один в поле воин". Автор -- интересный и много знающий украинский писатель Юрий Дольд-Михайлик. Книга о нашем молодом разведчике Гончаренко, действовавшем в глубоком вражеском тылу под именем барона Генриха фон Гольдринга и разгадавшем тайны Атлантического вала в Нормандии и другие важные военные секреты противника.
   Книги были новые, понравились обе, но привели меня к убеждению, что из меня, несмотря на середнячковские пять вторых взрослых спортивных разрядов, в том числе и по стрельбе, не только героического разведчика, но и самого простого лазутчика не получится, не справлюсь. Я это понял и не огорчился.
   Хотя впечатления от обеих книг во мне живы, настолько необычным предстаёт всё, связанное с умелыми действиями смелых разведчиков, их железными характерами, стальной волей, особенными по обширности и глубине знаниями и самоконтролем. Но лично во мне и близко к этому ничего такого нет. Вряд ли можно чему-то подобному выучить меня с моими-то обыкновенными способностями. Я, например, не мечтаю стать штангистом, боксёром или автогонщиком, хотя и эти занятия интересны, но ни тренеров, ни технических возможностей в нашем городе нет. Отчего же расстраиваться? Мне теперь нравится другая профессия, из чего я секрета не делаю, и всем за столом это известно. Все улыбнулись, никто разубеждать меня не стал.
   Больше всего я опасался, что Настуся заподозрит во мне безответственного хвастуна. Но и с самокритикой переборщить я не хотел. Зачем мне ронять себя в её глазах? Её деда Пётр Иванович меня разговорил, и мне нельзя было сболтнуть при Настусе ничего лишнего. Ни про пионерские костры и сборы металлолома, ни про отношение к международным событиям, ни про комсомольские дела, ни о знакомых, ни о моих приятелях и многом-многом другом.
   Незаметно генерал стал поворачивать темы к тому, чем, какими умениями, при большом желании и настойчивости, овладевают и что развивают в себе курсанты его училища. Там учат не только стрелять, отдавать и исполнять приказы. Можно выучиться приёмам самбо и джиу-джитсу, о чём мечтают все мальчишки. Разбираться в устройстве любых транспортных средств и уметь ими управлять или выводить из строя. Приобщиться к военным наукам, чтобы потом их развивать. Знать наши и зарубежные системы вооружения. Не только фотографировать, но и снимать такое кино, какое не доверят снимать обычным гражданским кинодокументалистам.
   Постепенно Пётр Иванович сумел вызвать мой возрастающий интерес к его военному училищу, куда я гарантированно буду зачислен, если с отличием окончу школу и пройду медицинскую комиссию.
   На моё соответствие обоим названным условиям я тут же в уме понадеялся.
   -- Представь себе, Евгений, что уже на следующий год ты приезжаешь в Москву и подаёшь документы в приёмную комиссию. Что-то сдаёшь на "отлично", а на каком-то экзамене не дотягиваешь до высшей оценки. Если ты не пройдёшь по конкурсу во ВГИК, а туда он очень высокий, не перебежишь учиться на агронома или водопроводчика, хотя и они нужны народному хозяйству, то осенью тебя заберут в армию. И служить ты будешь рядовым солдатом. Почти за такой же срок в нашем училище ты станешь офицером. Не каждый лейтенант вырастает до генерала и маршала, но такой шанс у лейтенанта есть, а у кинооператора?
   -- Шанса не-ет! -- Мы ответили Петру Ивановичу почти хором. А мою голову жгло словами: "В Москву, к Настусе!". Да хоть в Африку, в Арктику, в Антарктиду, только бы к ней!
   Фасады церкви в Александрии Настуся сфотографировала своей широкоплёночной дальномерной "Искрой". Я смотрел, как быстро и точно она это делает. Один кадр израсходовала на меня, себе на память. Я впервые ознакомился с этой интереснейшей камерой. "Искра" очень понравилась: компактная, лёгкая, удобная, универсальная. Когда позднее увидел резкие, детализированные отпечатки с её больших негативов, был очарован ею совершенно. Даже снимал "Искрой".
   В городе я держался как бы чуть поодаль от Настуси и отворачивал лицо от возможных знакомых, но это не повлияло. Маме немедленно позвонили, что я с кем-то разгуливаю по городу. Стало быть, она кого-то об этом просила заранее. Мне, близко к правде, удалось её убедить, что у меня спросила дорогу приезжая, и я проводил её. Вот почему я предусмотрительно зазывал Настусю на прогулку в дальнюю сторону. Но церковь была в самом центре, нет бы, где-то на окраине!
   С Настусей мы впервые робко и неумело поцеловались на берегу Ингульца в последний вечер перед их с Петром Ивановичем ранним утренним отъездом из Александрии "по холоднячку". Она попросила меня не приходить, но я ослушался, выскользнул из дому, пока родители спали, и успел попрощаться. По-дружески. Мне кажется, Настуся это оценила. Целоваться вчера у Ингульца не очень и понравилось. Хотелось просто обнять, со всей нежностью прижать и не отрываться от неё, воспринимать ладонями податливость девичьей талии, а грудью чувствовать упругие бугорки и взволнованные толчки её сердца. Наверное, что-то подобное испытала и она. Нам с ней не хотелось никаких заверений и клятв в вечной любви и верности перед разлукой. Мы просто не могли не верить друг другу. Пусть у нас на всю жизнь будет только так! Разве это не в наших силах?
   Летние заработки удались. Школу я окончил через год с золотой медалью. Иного окончания я бы себе не простил. В Москву мы поехали вдвоём с папой, денег хватало. Вся моя фототехника осталась дома, под лично Вокину строгую ответственность за её сохранность. Жили вначале у наших родственников недалеко от Шаболовки, и я внимательнейшим образом рассмотрел знаменитую Шуховскую башню.
   Мне давно хотелось в Киев, Ленинград и Москву, но теперь стало не до знакомства с городом. Не посвящая папу, съездил "в одно место" и успел увидеться с Настусей, тоже золотой медалисткой. Она очень обрадовалась долгожданной встрече и привезённым мной в запечатанном пакете (для папы якобы "от дяди Васи") снимкам сельских церквей и крестов.
   Училище папе понравилось. Потом я остался в училище, и мы с папой с неделю встречались "через заборчик" у КПП, пока не выяснилось, что я уже зачислен, и он, довольный, уехал. У заборчика мы потом переговаривались с Настусей, этот заборчик более всех посвящён в тайны курсантов. Но уже в октябре мою небольшую группу, которая изначально дислоцировалась в отдельном одноэтажном здании, а остальные курсанты были в казармах, перебазировали за город.
   Нас не стригли коротко, мы имели причёски, кому какие нравились. В общежитии гостиничного типа мы жили по двое в комнате, моим соседом был длинный, белокурый и тощий Влад, он называл меня Джекой. Занятия с каждым из нас проводились по индивидуальным программам. Обычно мы носили в расположении своей базы тренировочные костюмы, как космонавты. Военную форму надевали с удовольствием при выездах на полигоны, аэродромы, стрельбища и внутренние официальные построения, в частности, в праздники, и форму полюбили. После окончания первого курса я стал кандидатом в члены КПСС, а ещё через год коммунистом.
   Для Петра Ивановича никакой тайны в наших с Настусей разрастающихся вглубь и вширь, но пока целомудренных отношениях, конечно, не было. Каждое честно заслуженное увольнение я, с самого первого курса одетый для выезда в город в штатское, рвался к ней и проводил только с ней, иногда у них дома, а чаще, знакомясь со столицей. Настуся оказалась много знающим гидом.
   Её деда сказал, что препятствовать нам не будет.
   Видит крепкую нашу дружбу, без которой счастливой любви не бывает, поддерживает и рад, что у нас с ней именно так, с самого начала. Высказал пожелание, чтобы мы не таились и предупредили его, когда решим пожениться, потому что надо правильно оформить документы там, где нужно, в соответствии с требованиями будущей моей, возможно, и Настусиной, службы, и он сам это организует.
   Шумной свадьбы не будет, скромно, но всё, как у нас в стране положено. Надеется на нашу разумность, что мы выучимся и только тогда заведём деток. И в этом семейном вопросе внучку проконсультирует его хорошая знакомая, профессор-врач Анна Тимофеевна, которая "ведёт" Настусино здоровье с детства.
   Грамотность в тонкостях брака, конечно же, лучше слепого тыканья у безграмотных, пока не набьют себе шишек и синяков на все мыслимые и немыслимые места, а потом мечутся, не знают, как дальше с этим жить да быть. Не все семьи такие сюрпризы в состоянии выдержать.
   Сейчас многолетние близкие отношения Петра Ивановича с Анной Тимофеевной называют гражданским браком. Ни я, ни Настуся, так не узнали, почему они не поженились, но к ней мы относились с уважением, хоть и без особой любви, потому что держалась она с нами суховато, в отличие от всегда ею обожаемого Петра Ивановича. Суждения её по любым вопросам были немногословны и непререкаемы, строже, чем у него. А вот приходящая домработница у неё была.
   За время моей учёбы умница Настуся получила оба высших образования, о которых мечтала, а в партию вступила на втором году своей военной службы, которая тоже не афишировалась. В форме я видел её только дома. Покрутится в ней у трельяжа и вернёт в шифоньер под накидку.
   Когда, наконец, состоялась наша свадьба, даже мама относилась к Анне Тимофеевне с опаской, весь приезд, как бы в столице перед "пани профессоршей" не опростоволоситься. Настусю восприняла, как любую молодую особу рядом со мной, по-прежнему настороженно, хотя уже была с ней знакома, потому что за два года до свадьбы мы побывали в Александрии. Говорила папе и мне, что невеста ещё не жена. Ничто иное в Настусе маму пока не заинтересовало, я стерпел. Папе и Воке всё очень понравилось, как и тёте Оле и дяде Васе с тётей Феней. Они дружно попросили меня надеть военную форму и покрасоваться перед ними с лейтенантскими погонами. В дальнейшем я выносил из дому, сам будучи в штатском, и надевал форму при новых званиях и наградах для обновления фотографий в личном деле, укрытом где-то очень глубоко. Конечно, дамы и улыбались, и поплакали. Дядя Вася погладил рукой мой офицерский китель. Даже папа стал протирать глаза, брат Вока тоже не скрывал своего восхищения. В этом году он окончит школу.
   Прошлым летом весь положенный курсанту месяц летнего отпуска мы вдвоём гостили в Ленинграде у обрадованной нам с Настусей тёти Оли. Тётя Оля сразу забрала московскую гостью в свою комнату, как родную дочь, и не желала с ней расстаться ни на мгновение.
   И Настуся и тётя Оля говорили о культуре, искусстве, искусствоведении и театрах непрерывно и без устали, мне казалось, сутками, и дома, и на многочисленных экскурсиях, и на прогулках, весь наш отпуск. По-русски, по-английски, по-французски и по-испански, а немецкого языка Настуся пока не знала. Как и украинского, что отметил я. Тётя Оля изредка её поправляла, подсказывала неизвестные слова.
   О Настусе, одновременно с разговорами не уставая ею и любоваться, тётя Оля отозвалась шёпотом и с доброй улыбкой: "Шило в одном красивом месте. Как же тебе повезло, глупый Женька, когда-нибудь и ты это поймёшь!". Я к тёте Оле не ревновал. Я очень любил их обеих, и Настусю, и тётю Олю. Дорвался до богатой тётиной библиотеки, рылся в её книгах и успевал много читать, когда от хождений по городу стирал ноги до места вырастания. А потом снова и снова нас тянуло к общению с великим городом и его интереснейшими по истории окрестностями. Но я опять забежал вперёд. Стал нетерпеливый, как Настуся, не зря говорят, два сапога пара.
   Очень внимательно Пётр Иванович относился к выбору специализации каждого из курсантов моего факультета. Мне запомнились постоянные своеобразные собеседования с ним, вроде бы, на отвлечённые темы, но повлиявшие, как позже выяснилось, на определение "состава" лично моих будущих профессий. Я уже понимал, что каждый человек, не только актёр или разведчик, живёт двойной, тройной и более того жизнью: с родителями, дома в новой семье, с соседями, на работе с начальством, подчинёнными и коллегами, на улице, в официальных учреждениях. Каждый в той или иной степени, хорошо, плохо ли, актёрствует, и это понятно. Иной раз, встреча с новым человеком открывает в тебе такие актёрские способности, о которых ты сам не подозревал. Но внешними моими проявлениями, сознательно управлять которыми в то время нас обучали специалисты, дотошный начальник училища не ограничился.
   Как-то Пётр Иванович поинтересовался невзначай, были ли у меня в жизни случаи, когда я не смог найти им объяснения, но в душу они запали? Конечно, были. Вот самый непонятный.
   В дневное время 1 октября 1956 года я чем-то занимался во дворе нашего дома в Александрии и услышал нарастающий гул самолётов, подобного которому никогда не слышал. Надо мной величественно проплыли на не слишком большой, с полкилометра, высоте, с юга на север, десять троек четырёхмоторных самолётов. Они были такими большими, что правый из тройки чертил крылом над улицей Пролетарской, левый над Береговой, а каждый головной прошёл почти над нашей улицей, правым крылом нависая над соседней улицей Шевченко.
   Я не разбирался тогда в марках самолётов и предположил, что это с авиазавода в Киев строем летят новые самолеты "Аэрофлота" Ил-18, чтобы начать возить пассажиров. Видел фото Ил-18 в газетах. Самолёт четырёхмоторный и с нижним расположением крыла, как у тех, что я увидел над Александрией, имел и собственное имя "Москва". Правда, нос у Ил-18 был, вроде бы, острее, а не туповато-округлый.
   И ещё. Что я знал тогда об авиации? Очень немного. Во второй половине пятидесятых годов к нам из Кировограда в выходные прилетал двукрылый самолёт с экипажем из двух человек и катал по десять желающих по кругу над городом на высоте триста пятьдесят метров, чтобы приучить народ к пользованию услугами "Аэрофлота". Теперь я понимаю, что инициатором полётов был сам авиаконструктор Олег Константинович Антонов, большой энтузиаст и пропагандист авиации и планёрного спорта, стоит прочесть написанные им книги и увидеть его рисунки. Не удивительно, потому что с первого подъёма в небо в тебя навсегда входит чувство полёта, навсегда запоминается, как несут тебя крылья, как упруго покачивают токи воздуха.
   Мы с Вокой уговорили папу, взявшего в буфете аэропортика бутылочное пиво и никуда не спешащего, купить билеты и прокатились трижды. Я поинтересовался тогда у пилота в новенькой коричневой кожаной куртке, синей фуражке с эмблемой "Аэрофлота" и отутюженных форменных брюках, как называется самолёт. Он с гордостью ответил мне: "А Эн два", мы сейчас называем его проще, Ан-2.
   Но позже, когда увидел Илы-восемнадцатые в воздухе и услышал, как гудят с завыванием их турбовинтовые двигатели, понял, что те тридцать круглоносых самолётов, по сути, авиаполк, двигатели имели поршневые и летели ниже и медленнее, чем Ил-18 в дальних перелётах. Никто в городе не смог ответить мне, что это было? Многие и не увидели и не услышали. Дяди Васи дома не было, он снова уезжал, наверное, в своё "одно место". Что я видел тогда, не знаю до сих пор.
   Пытался нарисовать, но не смог, потому что пролетели самолёты довольно быстро, да и видел я их только снизу. Наверное, тогда впервые пожалел, что не фотографирую, чтобы показать тем, кто разбирается, и от них узнать.
   -- Твоя редкая особенность, Евгений, -- сказал, усмехнувшись, Пётр Иванович, -- всякий раз оказываться тогда и там, когда и где что-то происходит, чего остальные люди могут и не заметить. Скажу, отвечу тебе, как человеку военному, принявшему присягу, очень откровенно. В этот самый день, 1 октября 1956 года, авиаполк тогдашних наших стратегических бомбардировщиков Ту-4 летел бомбить Будапешт. Уже пересекли границу Венгрии, им оставалось пятнадцать минут полёта, как приказ бомбить из Москвы отменили, поскольку с мятежниками справились наземными силами. Самолёты вернули к месту базирования. Это были не пассажирские машины. Устаревшие бомбардировщики Ту-4, но ещё состоявшие на вооружении. Их постепенно заменяли новейшими реактивными машинами Мясищева и Туполева. Экипажи Ту-четвёртых были недовольны, переживали, что без войны надо бомбить людей, и отмене приказа обрадовались, знаю. Вот что ты видел над собой, когда они пролетали и над твоим городом. Хорошая память. Что вспомнишь ещё?
   -- Помню, как на нашем аэродроме в Александрии поднимался аэростат, и из его корзины прыгали с парашютом по одному несколько человек: наверное, не солдаты, а только командиры, три, четыре, пять, немного. Тогда у нас в городе были воздушные десантники, потом их перевели на западную Украину в Коломыю, а оттуда в город Остров, к Пскову. У меня и самого уже четыре прыжка с Ан-2, один со старого Ли-2 и два с нового Ан-8.
   Ещё помню, как у сыновей дяди Васи и тёти Фени брал посмотреть дома диафильмы. Взял однажды про красного лётчика Никиту в гражданскую войну, но в баночке оказался Женькин диафильм, их сестры, про древнерусскую живопись и иконы. У нас был сначала простой фильмоскоп, чтоб смотреть одним глазом, а тут папа купил нам проекционный, с лампочкой. Мы с ним выходили во двор, с удлинителем, и направляли на белую стену сарая. А потом целили, куда в голову придёт. Как-то погода была неважная, тучи шли низко. Мне и пришло в голову пустить икону на тучи, то-то богомольные старушки удивятся, разговоры будут на весь город о небесном чуде.
   -- Получилась твоя пакость? -- Пётр Иванович слушал внимательно и начал посмеиваться.
   -- Не получилась. Когда в школе дошли по физике до оптики, понял, почему. Освещенность падает обратно пропорционально квад-ра-ту расстояния. Мощности слабой лампочки фильмоскопа досветить до туч метров на триста не хватило. И богомольных бабушек не переполошил.
   -- Так ты у нас ещё и изобретатель... Какого же оружия? Наверное, психологического. Учтём.
   Если кому-то интересно, чему и как меня учили на закрытом факультете военного училища, то многое из того методического материала устарело, отжило и интересно лишь историкам. Осталась и сконцентрировалась суть. Не хочется и насмешек от тех, кто проходит обучение в новых условиях, которых не знаю я. Что касается фотографии, там я обучился снимать в любое время суток и любых погодных и иных условиях. Из съёмочной кинотехники я застал ещё и высоко оценил выдающееся творение советского изобретателя Константина Васильева киноаппарат "Конвас" с его надёжной "чистой" механикой. Им снимал на фронте легендарный оператор Роман Кармен. Его хроникальные кинодокументы останутся жить века.
   Тем же, кому не светит поступить туда и там выучиться, испытать всё, что достанется, в интересах Родины, на себе, советую найти книгу известного Аллена Даллеса "Искусство разведки". Один из основателей и первый руководитель Центрального Разведывательного Управления США, профессионал разведки, поведал об этом сложном и интересном направлении интеллектуальной человеческой деятельности во второй половине двадцатого века. Лучше и полнее, чем кто-либо.
   И у меня нет ни малейших оснований даже помечтать о том, чтобы смочь получить и полноценно изложить хотя бы мизерную долю того комплекса информационных материалов, которым владел и оперировал он. И повторяться не стоит, потому что пришлось бы перепевать то, что уже спето до меня. Попытаюсь рассказать о нескольких отдельных эпизодах, не претендуя на полноту и объективность увидения обстановки моими глазами. Да и повесть моя, в общем, не об этом.
   Поэтому перенесусь в будущее, почти на десять лет.
  

Глава седьмая,

о том, как меня готовили к очередной зарубежной командировке

   В последние выходные марта 1972 года я вернулся самолётом в Москву с ещё по-настоящему зимнего Урала от мамы, на попечении которой оставался её долгожданный первый полуторагодовалый внук Алёша. Мама не могла внуком натешиться и вкладывала в него всё то, что недовложила в меня и Воку. Благо, что внучек-несмышлёныш понимал пока не всё, но своё уже от бабуськи требовал, и как можно больше.
   В нашей с Настусей городской двухкомнатной квартире я побрился, переоделся, снова отключил в шкафу на лестнице автоматы энергоснабжения и семейным "Жигулём-тройкой" ещё ночью уехал в подмосковную деревню на Настусину дачу. Решил привести скромное хозяйство в приличный вид к возвращению хозяйки из другого полушария планеты.
   Генерал Арефьев Пётр Иванович скоропостижно скончался в прошлом году, очень рано, мы с женой в те скорбные дни оказались в стране вместе. Проводили его в последний путь, будучи подгримированными и держась на официальной части порознь, в том числе, с Анной Тимофеевной. Она это понимала и не обиделась. На память о нём попросила только его золотые часы "Полёт" и сразу их надела. Ремешок подошёл, поскольку она тоже была женщиной мощного телосложения.
   -- При жизни деды, -- без малейшего выражения сказала несколькими днями позднее словно примороженная Настуся, -- я спокойно рассматривала своими глазами вечность, поющую всеми звуками и переливающуюся всеми цветами передо мной. А с его уходом посмотрела на себя с точки зрения вечности -- насколько мы здесь кратковременны. Как какие-то бабочки-однодневки...
   Его училище реорганизовали, как говорили некоторые, "из-за излишних свобод". Привели к действовавшим на то время учебным стандартам, хотя были и возражающие военачальники, мыслящие более разумно и перспективно. Они лучше идеологических руководителей знали дело и понимали, что не всем советским гражданам, оказавшимся за рубежом, следует маршировать по главным улицам с красным флагом и рассовывать направо и налево агитационные материалы. Мало кто из гражданских обратил внимание на незначительные военные реформы, с преизбытком хватало крупных. Всё ещё вспоминалось сокращение армии на "миллион двести".
   При непродолжительной хрущёвской "оттепели" страну трясло из-за вводимых в объявленную семилетку совнархозов, не всегда разумных реорганизаций в промышленности и сельском хозяйстве. Дефицитом стали мясо и масло, даже хлеб, а Хрущёв пообещал народу коммунизм через двадцать лет. Люди вспоминали, как среднеазиатский мудрец и острослов Ходжа Насреддин однажды рассказывал, что по приказу шаха взялся за двадцать лет обучить грамоте ишака. "Тебе отрубят голову", ужаснулись посетители чайханы. "Нет, -- с улыбкой ответил весёлый хитрец Насреддин, -- за двадцать лет или я умру, или шах умрёт, или ишак сдохнет". Так же не вышло и с посулённым коммунизмом, в который Хрущёв искренне верил, и только это его промах прощает.
   Служебную квартиру Петра Ивановича в "сталинской" высотке нам с Настусей пришлось срочно освободить, но мы уже жили отдельно в новом доме у метро "Профсоюзная". Устарелую мебель не захотела брать даже привыкшая к ней Настуся. Свезли к себе посуду, самые ценные и редкие книги, частью перевезли на дачу. Дача, построенная Петром Ивановичем, теперь чаще пустовала, и мы не могли держать там ни собаку, ни кошку. Но за сохранность мы не волновались, небольшой посёлок только "для своих" в глуши надёжно охранялся.
   Туда я и приехал. Светало.
   Сразу с утречка протопил, вёдрами в руках с удовольствием наносил из уличного колодца воды, расчистил дорожки от сарайчика с дровами и с улицы через калитку до крылечка. Едва успел вернуть на место фанерную снеговую лопату и метёлку, но был ещё во дворе, как часу в десятом от дороги донеслись похрустывание и хлюпанье легковой машины, неторопливо, с ёрзаньем по донному ледку пробирающейся по лужам и ледяной кашице.
   У нас положено информировать, где собираешься быть, и приезд до некоторой степени и моего прямого начальника не сильно меня удивил. Я знал, что интересы подчинённых ему служб анализа авиационного обеспечения вооружённых сил вязнут в сложных взаимоотношениях сухопутного и флотского руководства. Флотским чаще удавалось настоять на своём, поскольку высшее руководство в морских делах мелко плавало. Примерно понятно, с чем едет гость.
   Мой непосредственный начальник, званием на одну генеральскую звезду меньше подъезжающего, сухо намекнул, что такая встреча возможна, но не пожелал уточнить детали, и я понял и не спрашивал. Характером он напоминал мне брата Воку в детстве, немногословного, беспредельно упрямого и ничего не объясняющего.
   Подчинённые подшучивали: если б его воля, он отказался бы от всех нас, мы только мешаем ему служить проблемами, возникающими при выполнении его заданий. Вникать в их обеспечение он не любил, считал своё положение выше этого.
   Я всего вторую неделю дома, едва успел написать и сдать отчёт, слетать на три дня к маме и сыну, и опять надо куда-то собираться. Так и есть, шеф-куратор параллельной структуры заехал, хоть и попутно. Из личной "Волги" вышел в лётных унтах и рыболовном обмундировании, но не в пыжиковой шапке, а в любимом всепогодном беретике и, главное, с заветным портфельчиком. Впрочем, в машине не холодно. Мы поздоровались.
   -- Ну вот, у вас всё уже сделано, а я собрался тебе помочь поскорее управиться и освободиться для не менее важных дел, -- пошутил без улыбки генерал:
   -- Как обстановка? Домик хозяйку ждёт? Скоро прилетит твоя Настуся, как перелётная скворушка из тёплых краёв, хоть тебя и не застанет, если поторопишься. Слышал краем уха, приказ подписан, с вас причитается, капитана ей присвоили. Капитан Лубкова -- звучит! Она не то, что ты, до сих пор вольноопределяющийся не моей, жаль, номенклатуры. С тобой мне доверено пообщаться в рамках моих интересов. Так что я к тебе полуофициально, чисто по-соседски, потому и по-домашнему. Самовар не ставь, я уже позавтракал. Да, здесь у вас я ещё не бывал, а природа красивая. Хоть и далековато от цивилизации, зато спокойно. Веди!
   За разговором мы вошли в дом и разделись. Я пригласил начальника в крохотную горенку.
   -- Что за книги такие, вроде бы, знакомые, у тебя на полке?
   -- Автор Алексей Андреевич Сыров, товарищ генерал. По наземному фотографированию, а вторая книга по дешифровке аэрофотоснимков. Это книги ещё Настусиного деда, генерала Петра Ивановича Арефьева, но и я освежаю в памяти кое-что, много в них толкового, устаревает только техника, а смысл нашей работы остаётся.
   -- Всякое знание когда-нибудь пригождается. О! А это у тебя кто такая? -- Генерал, устраиваясь за небольшим обеденным столиком, указал на портрет в простенке между окнами:
   -- Ишь ведь ты, какая здесь красавица! Сидит к нам боком, читает, да ещё и мизинчик так изящно отставила...
   -- Живописец Жан Оноре Фрагонар, товарищ генерал, восемнадцатый век.
   Генерал привстал и наклонился к полотну:
   -- Гляди-ка ты, и впрямь, масло... Какие роскошные цвета, прямо рококо! Богато стали жить советские офицеры, восемнадцатый век! Эрмитаж Настуська обчистила? Или стянула из Лувра?
   -- Никак нет. Подлинник, вроде, в Вашингтоне, точно не скажу, в Национальной галерее искусств Соединённых Штатов, а, может, в частной коллекции. Привезла редкую репродукцию, а уж над копией я потрудился. Подчеркнул портретное сходство, захотел сделать жене приятное...
   -- Кстати, капитально у тебя получилась эта девица похожей на Настусю в профиль.
   -- Я старался, товарищ генерал, как иначе? С одной стороны, жена, да и Фрагонар, как никак.
   -- Никогда не видел. Принял в тени за подлинник. Да, живут же они там у себя в Штатах, как белые люди, а по всему миру разбойничают. Кстати, о некстати. Догадался, конечно, уже, зачем я к тебе приехал? -- Он выждал, но я промолчал, демонстрируя взглядом внимание.
   -- Да, снова. Всё ещё воюющий Вьетнам. Твой шеф тебе ещё не говорил? Послезавтра у себя скажет. Работать, помимо заданий своих начальников, и на меня будешь, Евгений. Вместо твоего, между прочим, однокашника, подполковника Сергушова. Он именно некстати лёг в госпиталь. Ты уже отвык, наверное, от Юго-Восточной Азии? Сколько прошло, года три-четыре с той командировки? Готовь место, воткнут теперь и тебе свежие прививки, куда положено.
   -- Не спасают. Игорь там схлопотал, товарищ генерал? То-то я его за всю декаду не увидел.
   -- Здесь! Здесь, что и досадно. Послал участвовать в подготовке к заводским испытаниям, все ли рекомендации от авиационщиков учли. А то доложат, а ни сами ни в одном глазу, ни конь нигде не валялся. Спросят ведь и с нас! Уже на опытном полигоне Игорь тоже вылез на верхнюю площадку машины, возились там позади тарелки радиолокатора. Старший заводчанин скомандовал им: "Спуск!". А тем, кто запускал в небо зонд-мишень с уголковым отражателем, послышалась команда на пуск. Они и пустили.
   Вместо того, чтобы захватить зонд-мишень на расчётных ста метрах высоты, локатор ухватил его на десяти-двенадцати. Это, конечно, приятный сюрприз, заводские спецы разбираются сейчас, отчего вдруг возникла такая чувствительность. Но тарелка резко крутанулась и скинула троих бывших наверху на землю. Высоковато, как только их черти туда не вовремя занесли! Рёбра, руки-ноги, но по мелочи, хоть шею никто себе не свернул. Обычная наша безалаберность вместо техники безопасности. В общем, месяца три Сергушова не будет, так что отдуваться, дорогой, придётся тебе, других людей по его профилю у меня просто пока нет. Знаю, что ты и в этом кое-что смыслишь. Вот, знаешь-понимаешь, доверься опытным людям, а они в ракетной установке свою электробритву воткнут в сеть постоянного тока на сто двадцать пять вольт! И будут оправдываться, что на вилке бритвы шпентик предусмотрительно передвинули с двухсот двадцати на сто двадцать семь вольт, так отчего же боевая-то машина сгорела от какой-то электробритвы?
   Я молча приподнял и опустил брови. Демонстрируя понимание, насторожился. Ещё год назад генерал не был таким говорливым, да ещё и "со слезой" в интонациях, и дело, похоже, не только в возрасте. Можно предположить, что у незримого низам заоблачного руководства сложилось мнение, что пора сдвигать его по направлению к скамье запасных. Он это уловил и переживает.
   После редких встреч с ним по самой крайней необходимости моё задание неизменно усложнялось, но официально обеспечивать его он был не в праве, потому и зубы мне теперь заговаривает. И, равным образом, моё управление в его епархию не совалось. Выкручивался в деле, как мог, я сам. Предчувствую, что он в моём пока не названном результате сейчас остро нуждается. Мой шеф незримо его поддерживает не только из принципа кастового единства, имеет и свой какой-то интерес. Ладно, пусть так. Слушаю далее. Генерал с бодрой иронией в голосе продолжал:
   -- О причине твоей командировки. Чтоб стало понятнее, пример приведу из соседней сферы. Как добыли образец, нам с тобой не важно. Взяли и достали. Народ там малограмотный, но исключительно старательный и трудолюбивый. После обмеров слесарными ножовками распилили на кусочки этот бронетранспортёр наземного сопровождения вместе с его зенитными ракетами. Алюминиевая, между прочим, броня, лёгкая. И все эти пронумерованные куски на бамбуковых коромыслах на себе притащили в корзинах с юга за сотни километров до своей территории. Всё доставили: блоки, субблоки, аккумуляторы, дизели, жгуты из сотен проводов, антенну радиолокатора, фидерные устройства, все привода, образцы рабочих смесей. Даже семь колёс прикатили, с запаской. Уже здесь наши специалисты сварили в точных размерах и собрали всю машину.
   Определённая польза в этом, конечно, была. Но времени потеряно очень много. Нас ведь не колёса тогда интересовали, а новинки в элементной базе, в электронике. Сейчас у нас аналогичная своя машина сопровождения есть, причём, лучше. Создали. Начальство, конечно, не переделаешь, дети и племянники так и будут ездить в загранкомандировки за чеками, а по-новому, за инвалютными рублями, но, чтобы больше такое не повторилось... В общем, сверху жёстко напомнили, чтобы направлялись, в первую очередь, специалисты, чтоб они опытным глазом на месте конкретно определяли, что интересно, а что нет. Что взять, а чем не заморачиваться. Цени доверие, Евгений, из-за тебя кто-то из "своих" туда не попадает, а так рвался в загранку. Обстановка там снова обострилась, пора дожимать и южан, и американцев. Диссертация твоя подождёт, дозреет. Будешь там, сколько нужно. Если надо, пройдёшь и по "тропе Хо Ши Мина". Она идёт в основном по Лаосу, но и там тоже сильно бомбят. Читал свежую сводку, янки уже свалили на "тропу" больше пяти миллионов штук бомб, так что поаккуратнее там. В Сайгон не ходи, в нём без тебя управятся. Не южнее авиабазы Дананг. И около неё в море не лезь, акул, говорят, там дополна. Могут встретить и "охотники на акул". Всё понял, Джеймс Бонд?
   -- Джеймс Бонд имеет звание коммэндера, товарищ генерал, а я человек сугубо штатский.
   -- Слыхали мы о штатских, с которыми не всякие кадровые военные рискнут связаться. Сам-то знаешь своё звание, или и от тебя засекречено? Тоже, небось, коммэндер, после академии-то? Это что, как наш капитан первого ранга? Морской полковник?
   Я про себя усмехнулся. Будто он не знает, что означает звание коммэндера в зарубежных военно-морских флотах. Генерал продолжал инструктировать:
   -- Там у тебя условий может не быть, если что, плёнку сам не проявляй. Проследи только, чтоб упаковку с плёнкой запаяли, вдруг в воду попадёт. Что-нибудь да придёт. Здесь разберутся. Из натурных образцов мне отбирай самое интересное. Организуй там по-своему, полномочно. Справляйся. Главное для нас сейчас-- время! Время, время, заруби себе на носу! Взгляни-ка сюда. Помнишь этот снимок?
   -- Помню. И как снимал в капонире возле большого аэродрома в Хургаде, помню. Не хотели показывать, а я ночью пролез. Очень темно было. Ни вспышки с собой, ни штатива, ни ящика, ни коробки. Аппарат поставил на пол, под объектив, чтобы приподнять, подложил пачку от сигарет и зажигалку. И на длительной выдержке, а сам в это время послойно, из стороны в сторону и сверху вниз, освещал стены фонариком. Но получилось. Я и без снимка на всю жизнь запомнил металлические брызги на бетоне, всё, что осталось от радара и экипажа, когда по лучу локатора в амбразуру капонира влетел американский антирадарный "Шрайк". У него же память восемь секунд после отключения луча радара. Успел прилететь. И точно навёлся, зараза.
   Тогда ещё познакомился с французскими "Миражами-третьими" и снова побывал под "Фантомами", уже израильскими. Они втихомолку переделаны и стали лучше состояния поставки Израилю Америкой, вы знаете. Янки сами удивились, думали, что лучше них никто ничего сделать не сможет. Но лёгкие "Миражи", хоть бесхвостые, в манёвренном бою намного лучше тяжёлых "Фантомов". "Фантомы" сильнее в качестве ударных. Быстро проносятся, иной раз снять не успеваешь, а очень хотелось, чтобы отловить новую модификацию. Звук с неба идёт, а его уже нет.
   -- Американский авианосец с охранением стоял рядом, -- генерал потупился, убирая фотографию сожжённого капонира, но справился с накатившим раздражением и продолжал:
   -- Снабжали, помогали израильтянам топливом, запчастями, боеприпасами, а когда те не справлялись, то американские палубники и авианалёты совершали. Без опознавательных знаков налетали, заметь, вот наглецы. Неплохо у тебя получилось, что без местных арабов засёк неразорвавшийся "Шрайк" и организовал солдатиков утащить из песка втихаря. Вот за это спасибо. Хотя ты и не единственный у нас кладоискатель. Однако до сих пор везучий, кое-что добывающий.
   -- За это я своё от вашего управления уже получил, товарищ генерал. Отмечен ценным подарком за сто рублей, фотоаппаратом "Зенит-Е". Тут же продал дефицит. Собирал деньги на двухкомнатную кооперативную квартиру.
   -- Тебя и твои за твоё орденом наградили. А я, прости, чем смог. Мне за "Шрайки" тоже дали орден. Твои снимки произвели соответствующее впечатление, а то кое-кто здесь не верил. Дескать, слабоват "Шрайк", наш железобетон не пробьёт. А он и не пробивал, влетел к ним в амбразуру, и аминь локаторной бригаде...
   Генерал помолчал и весомо произнёс:
   -- Твой результат, как раньше египетский, должен помочь руководству прийти к правильным решениям, это первое. Запомнил? Да, вот ещё что важное. На северной территории американских корреспондентов в гостинице не будет, только их пленные пилоты в лагере, а туда не ходи. Не светись, смеху ради, без тебя всё интересное вынули. Запретить не могу, но очень не рекомендую, для твоего же будущего. Так что в карты тебе некого будет обыгрывать, поскучать придётся.
   -- Вот уже легенды и мифы древнего Египта пошли! Так я ведь один только раз в Египте, в их Александрии, перед самым отъездом, к тому же, в свой выходной, товарищ генерал. И не в рабочее время, я же сознательный. И то не в карты, а на биллиарде обул американца. Американку классически и разыграли, всё честь по чести. Выиграл у него классную японскую малоформатную зеркальную камеру "Honeywell Pentax SP IIa" со штатным "Такумаром" пятьдесят пять миллиметров и телевичком "Ауто Фокал" сто тридцать пять миллиметров. Такую зеркалку японцы делают на фирме "Асахи" для продажи исключительно в США. Оптика с многослойным просветлением, а у нас пока такой нет.
   Генерал не торопил меня, словно качал на косвенных. Мне спешить тоже было ни к чему:
   -- Я ведь не обездолил его, товарищ генерал. Пусть снимает для журнала своим маленьким "Грэфлекс Сенчури", чтобы в следующий раз перед советским человеком не гоношился. Хотя он считал меня тоже репортёром, как и полагалось по легенде. Их "Грэфлекс" -- камера вроде нашей предфестивальной "Юности" с дальномером и центральным затвором, для фотолюбителей. Он её использует в качестве резервной. А то -- разогрелся, куда там, слово за слово, лаптем по столу. Он не обеднел, товарищ генерал, международный скандал не случился.
   Наконец-то у меня появился настоящий фотоаппарат, мне такой не купить. И вы не дадите, не в ТАСС работаю. Наверное, такой японский "Пентакс" дороже и "Жигулей", и даже вашей "Волги", если она по госцене. В Штатах-то я не был, не приценивался. ГДРовский широкоугольник "Пентакон ауто", двадцать девять миллиметров, пришлось купить там же, на базаре в Египте. Чуть не все командировочные выложил за новинку. В родной-то Москве я почти не бываю. Может, и у нас "Пентаконы" продают в магазине "Юпитер" на Калининском или в фототоварах на Ленинском проспекте. Всё равно цены на импорт кусаются, восточных немцев выручаем.
   -- Самые дорогие "Лейки" у западных немцев. А ты что поставил американцу за игру?
   -- Дальномерный "Киев" с комплектом сменной оптики. Не казённый фотоаппарат, а свой, личный, товарищ генерал. Американцу популярно объяснил, что наш "Киев" это скопированный раритетный довоенный германский "Контакс". Я ведь ему не соврал, так что мне нисколько не стыдно, товарищ генерал, я же честный советский человек.
   В Штатах, наверное, за такими камерами коллекционеры гоняются. Благодаря тому выигрышу, "Киев" с оптикой тоже ушёл от меня за нашу новую квартиру, но уже здесь. Американец сам признал: ставки за игру равноценные. Ещё и заработал бы у себя в Штатах на перепродаже.
   -- Сам признался? -- Генерал недослышал. -- В Александрии Египетской... Как та мумия фараона, которая сама назвала своё имя? Ну-ну. Ну, ты и чешешь, советский египтолог. Лишь бы в южном Вьетнаме тебе с этим обыгранным нос к носу не столкнуться, припомнит. На Кубе ты не играл, свободного времени не было. Хотя камарадас там заводные. Но, к сожалению, бедные. В Гане совсем было не с кем? Ладно, обошёлся. У меня адъютант фотографией увлекается, я забросил, некогда возиться в тёмной комнате. Да и зрение уже не то, голова болит от напряжения глаз при красном свете. Я в шестидесятых годах привёз себе из Ганы чешскую кинокамеру "Аррифлекс-16". Тоже забросил это кино, зря лежит на даче где-то в шкафу. А камера замечательная!
   В общем, завтра зайдёшь на склад к Зотину, укомплектуешься, закажешь всё необходимое. Я распорядился помочь, отправят туда на твоё имя. Но хотя бы одну жестянку с плёнкой и запасом кассет сразу вези при себе, да фотокамеру приличную выбей из скупердяя Зотина, чтобы оказии из Союза не дожидаться, мало ли там что. Шестидесяти метров на первую неделю хватит? Пять плёнок на день, по сто восемьдесят кадров! Должно хватить. Оказия долгая и рисковая. Самолёт, теплоход, поезд. Муссоны, пассаты, китайцы на своей территории с наших эшелонов снабжаются, американцы повсюду бомбят. Хотя в нас попадать опасаются, чтобы региональный конфликт не стал мировым. Иной раз даже листовками с самолёта предупреждают, там-то и там-то будут бомбить, чтобы наши советники заранее оттуда убрались. Мне нужен скорый результат. Я уже жду.
   -- Есть, товарищ генерал.
   -- Это была ещё присказка, "штатский" коммэндер. А вот теперь и сказка, -- генерал притишил голос и показал мне из своих рук небольшую фотографию вьетнамца в возрасте и с печальным взглядом. И тут же её убрал. Продолжил:
   -- Работать на меня будешь с товарищем Нгуеном, но поаккуратнее там. Он гражданин всё же другой страны. И человек не молоденький, не заезди, знаю за тобой такое. Теперь, Евгений, гляди сюда и запоминай, картинку повторно не дадут. Не бди и не волнуйся, это просто как кадрик из детского мультика, не секретно, не нарушаю. Ну-ка, давай, давай навскидку... Узнаёшь?
   Генерал достал из потёртого заслуженного портфеля и развернул вдоль стола ленту из сложенных гармошкой и скреплённых белым лейкопластырем между собой фотоснимков форматом с машинописный лист каждый, содержавших детализированную проекцию левого борта самолёта.
   Я пропел отрывок из модного шлягера:
   -- "Мой "Фантом", как пуля, быстрый, в небе голубом и чистом с рёвом набирает высоту".
   Генерал негромко рассмеялся. Я продолжал:
   -- Жаль, что про наши машины не пишут и не поют. Судя по наличию предкрылка стабилизатора, это модификация не ранее, чем "Фантом II" F-4D, товарищ генерал. Похоже, машина специализирована для завоевания господства в воздухе. Мало что можно на него снизу подвесить для работы по наземным целям. И для облегчения самолёта нет излишков брони. Вооружение не показано, но, думаю, оно такое: ракеты "Сайдуиндер" для ближних и "Спэрроу" для средних дистанций, возможна и авиационная пушка "Вулкан". Универсальный лётчик у них не получается, поэтому разделили полётные обязанности. Кто-то из пилотов работает по земле, а другие группы контролируют воздух. Из-за этого до некоторой степени пришлось специализировать и самолёты.
   Генерал достал также чистый листок бумаги и карандаш и положил их перед собой:
   -- Верно. Что-то ещё помнишь. Но учти и новости: на последних сериях модификации F-4В тоже ставят перевёрнутые предкрылки на стабилизатор. И последовавшие F-4С спешно переделывают. Во Вьетнаме модификации 4С сейчас больше всего, много предыдущих уничтожено, отлетались. Проблемы у них с управляемостью, перезадерут эти ковбои нос на виражах в "собачьих" свалках с нашими "МиГами-двадцать первыми", "Фантом" у них с копыт -- и в штопор!
   При крене в момент пуска ракет "Фантом" тоже может свалиться. А то и движки спомпажируют, заглохнут. Летают быстро, но низко, и экипажи порой гибнут, не успевают среагировать и катапультироваться. Так и это ещё не всё. Разгорелся международный скандал. Купившие F-4 союзники взвыли, как же так, американцы разрекламировали, что самолёт устойчив на всех режимах и в штопор не входит. А вот так! Янки обувают всех кряду, у них в бизнесе друзей-приятелей нет.
   Теперь представь себе, Женя, что это на схеме изображён самолёт-разведчик, RF-4. Громко не говори, просто покажи, что и где у него изменится.
   Я взял карандаш и, не касаясь снимков, показал несколько мест на чертеже самолёта, лаконично дал пояснения.
   -- Согласен. Лично меня интересует вот это, -- генерал забрал у меня карандаш, написал несколько слов и придвинул листочек ко мне:
   -- Они не поставляют этого устройства своим союзникам на экспортных вариантах, и у нас бы оно тогда появилось, а себе на новые модификации палубных самолётов уже ставят. Подчёркиваю, палубных. Наши умники думают, что "эта штуковина" может устанавливаться в этом, примерно, месте. Может быть, и здесь, -- он обвёл карандашом несколько зон над изображением фюзеляжа. -- Или, наконец, в виде отдельного элемента в отсеке с оборудованием радиоэлектронной борьбы. Точно мы пока не знаем. Не знаем, а знать надо! Найди!
   Пока летишь, супостаты что-нибудь ещё налепят на машину, оперативно используют боевой опыт. Мы и его перенимаем. Остальные задания получишь от своего начальника и на месте, их не касаюсь. Мне выдай "это"!
   И вот, Женя, второе, и самое сейчас главное -- для чего "это" нам надо.
   "Фантом", конечно, зверюга мощный и опасный. Сделали его и универсальным, современные серии сильно отличаются от первых выпусков: он и бомбит, и в воздушном бою очень силён. Только и он не вечен, да и проигрывает в манёвренности "МиГам-двадцать первым", реальные потери "Фантомов" в три-четыре раза выше, чем новых "МиГарей". Мы это понимали и не стали ни копировать, ни создавать у себя его аналог, и правильно сделали, хотя мнение такое вначале было. Но сплыло.
   Есть истребители-бомбардировщики, но для воздушных боёв сегодня и завтра нет лучше лёгкого фронтового истребителя. А "Фантом" мощный палубный самолёт, уже его возможности вышли далеко за условия локальных конфликтов. Только этим не ограничатся. Поэтому в дальнейшем развитии они всенепременно упрутся в выбор: продолжать модернизировать, совершенствовать "Фантом", он ещё не исчерпан, и лётчиков на него учат, или заменить его чем-то ещё более мощным, вместительным? В смысле, возросших объёмов другого бортового радиоэлектронного оборудования. И более грузоподъёмным, под новые противокорабельные ракеты, они уже создаются, и тогда чем заменить его, если он их не подымет или не дотащит до стрельбы по цели?
   То и другое тоже возможно: одновременно создать тяжёлый двухместный самолёт с пилотом и оператором вооружения и лёгкий одноместный, они богатые. Не знаем, а должны подготовиться и их будущему самолёту-носителю своё противопоставить и не разориться!
   Затраты будут колоссальными, но лишь бы не впустую! Не купиться и на возможный американский блеф! Более того, им нужна машина универсальная: перехват наших ракет, атака своими ракетами, да ещё и манёвренный ближний воздушный бой.
   Я не зря спросил тебя о "Фантоме"-разведчике, он "видит" намного дальше обычных. Но для перехвата наших противокорабелок, пущенных по их авианосцам, недостаточно далеко. Подлететь и перехватить "Фантомами" они не успевают. А ещё более мощный и дальний локатор при нынешнем уровне электроники в нос "Фантома" не входит. Хотя уже всё больше применяют транзисторы, снижают вес оборудования. Понял, что Родина от тебя ждёт?
   -- Понял. Постараюсь. Ещё "эту" штуку могут подвесить и в отдельной сигаре, вместо одного из сбрасываемых топливных баков, без глубокой модернизации "Фантома", товарищ генерал.
   -- В глубокую модернизацию "Фантома" не верю, -- генерал негодующе взмахнул рукой и поморщился, как если бы в сотый раз услыхал нечто бессмысленное, -- могут даже не начинать, а грузоподъёмность, а дальности? Сколько можно об этом рассуждать! Не выйдет, выбросят деньги, "Фантом" останется "Фантомом"! До серии попытка не дойдёт. Это будет другой самолёт, и с ним тоже всё придётся пройти, все этапы, с самого начала. Но и ты ведь не об этом?
   -- Не об этом.
   -- Ладно, Женя, на месте и разберёшься, что и куда подвесили, а что прицепили. Действуй так, как будто ты единственный, и у нас никого и нигде, кроме тебя, нет, -- подытожил генерал, сжигая листок над пепельницей, тщательно растерев пальцем пепел и упаковывая заветный портфельчик. -- Сработай! Не уступай семейного первенства супруге. Говорил тебе про Настусю? Что-то не помню. У неё вся колода -- тузы. Некогда мне тут с вами. И с вашими вашингтонскими Фрагонарами. Твой непосредственный начальник, поди, уже двадцать лунок по последнему льду прокрутил. А у меня блесёнки и мормышка новые, просятся попробовать.
   Я вышел проводить. Пыжиковая шапка генерала и впрямь лежала на заднем сидении, в беретике в марте недолго порыбачишь. Не люблю критиковать, но что-то катится у нас не вполне так, как надо бы. Не для подобной мелочёвки меня готовили, как бы ярко и красочно генерал её ни преподносил. "Опять любимая работа, -- подумалось мне, -- когда шлют на свершение с кувалдой и какой-то матерью. Ничё, сделаем! Сробим".
   И понял, что "эта штука" мне уже и самому важна и интересна! На то они и генералы, чтобы озадачивать. Ишь, как он меня Настусей поддел! Состязайся с супругой! Ладно. Что там начинает угадываться в далёком небе следом за "Фантомом"? Работать надо всегда с личным желанием!
   Наутро я пришёл на склад к Зотину в туристской брезентовой куртке и с рюкзаком, ни дать, ни взять, сельский киномеханик выбрался в город за новым фильмом из кинопроката. Алюминиевые коробки с негативной киноплёнкой А-2 и ещё кое-что Зотин выдал безропотно, заявку на присылку в Азию принял, а в съёмочной аппаратуре, в простом "Зените", отказал бесповоротно. Складывая всё в рюкзак, я полусерьёзно напомнил Зотину, что и склад вещественных доказательств, изъятых у обезвреженных шпионов, тоже в его ведении. Так нельзя ли, в виде исключения, поставить на службу Родине, если не "Лейку", то какой-нибудь японский "Никон"?
   Невысокий плотный Зотин тоже не знал моего звания, и юмор проигнорировал, но и сидя, умудрился посмотреть в мою сторону сверху вниз. Высказался профессионально двусмысленно:
   -- Э-э-э... Шутите? Откуда на всех вас столько шпионов напасёшься? Сколько служите, а до сих пор не знаете, что вещдоки со склада до срока не выдаются, по истечении срока списываются и своевременно утилизируются по акту. Генералов-то сколько служат, а сколько ещё контролёров над ними? И всем вам от Зотина надо.
   -- Знаю. Куплю на загранкомандировку "Смену". Две "Смены", если "он" одну разбомбит.
   "Зенитов" нигде в продаже не было. На их бесплодные поиски после захода к Зотину ушёл почти весь тяжёлый понедельник. В конце концов, я, к неподдельному удивлению продавщицы, действительно купил сразу две "Смены-символ" с курковым взводом и спусковой клавишей справа от объектива. Их начали выпускать в прошлом году. Стоила новинка двадцать три рубля, а объектив схемы "триплет", то есть трёхлинзовый, простейший, имела резкорисующий. Даже лучше процентов на пятнадцать, чем у "Зоркого", "ФЭДа" и моего любимого "Ленинграда". Он незаметно, пока я учился, перешёл по наследству к Воке, зачастившему тогда на фотоуроки к дяде Васе.
   Когда через десять лет, в январе 1982 года, я случайно попал на выступление участника восхождения на высочайшую вершину мира Эверест-Джомолунгму Сергея Борисовича Ефимова, показавшего редчайшие цветные слайды, при этом снятые, тоже с удивлением узнал от него, что на почти девятикилометровой высоте, при кислородном голодании, на шестидесятиградусном морозе, они были сделаны такой же простецкой "Сменой-символ". Перед восхождением её разобрали, тщательно промыли все трущиеся части, избавили от заводской смазки и потом собрали. "Смена-символ" не замёрзла в диком холоде и сработала отлично. Опасались и за плёнку, чтобы не переломилась на морозе, поэтому снимали "из-под пуховки". Но обошлось.
   Не всяким капитально подготовленным экспедициям удались попытки покорения Эвереста, списки погибших супер-мастеров восхождений впечатляют. Участники этой экспедиции все вместе совершили настоящий фотографический подвиг -- сделали цветные снимки на вершине мира, почитай, на границе стратосферы. Казалось бы, крупнейшие журналы страны, как "Советский Союз", "Огонёк", должны их рвать из рук выдающихся альпинистов, чтобы своими миллионными тиражами восславить на весь мир это сверхчеловеческое свершение. А кто о нём от них узнал?
   Вещмешок я заполнил чёрным хлебом, ржаными караваями и буханками "Бородинского", взял ещё "Шпроты", тридцать банок. Продавец понимающе улыбнулась, "там" это наша валюта. Я не возразил ей, что не "валюта", а лакомство нашим, истосковавшимся по человеческой еде.
   Утром во вторник мой непосредственный начальник немногословно поставил мне и свою задачу, которую я обязан решить. Я понял, что о воскресной встрече на даче и данном мне задании мой генерал что-то знает и возразить не может. Или не станет. Выполнять это задание я командировался с другой легендой, под видом гражданского инженера, специалиста по грузоподъёмным машинам. Для его целей фотоаппарат не требовался. Но мне в предстоящей командировке и зеркалка нужна позарез. Как быть в таких "ножницах"?
   Поколебавшись, я мысленно извинился перед Настусей и под записку-расписку взял во Вьетнам её устаревающий, но прошедший моими руками профилактику "Старт" с его штатным "Гелиосом-44" и телевичком "Юпитером-11" от дальномерного "Киева". Его терпеливо и удачно переделал дядя Вася под посадку "Старта" путём замены байонетного хвостовика. Телевик "Киева" оказался даже лучше и компактнее рекомендованного инструкцией "зенитовского" "Юпитера-11", тоже остродефицитного.
   Взял и самодельные удлинительные кольца под байонет "Старта" с передачей от пальца "прыгающей" диафрагмы объектива на спуск, расположенный на передней стенке камеры. Чертежи рукастого фотолюбителя привёл журнал "Советское фото", и они пригодились. Теперь у меня есть, чем снимать мелочёвку вроде, например, новых электрорадиоэлементов. Можно переслать печатные платы, а где и как они были в машине, детально покажут фотографии. Всё "железо", упавшее с неба на землю, не отправишь в Союз. И вьетнамцы не всё подобранное нами отдадут. Это о них я уже знал и запомнил. Только получать отовсюду они не отказывались.
   Советский фотоаппарат "Старт" у обыкновенного газетчика в северном Вьетнаме никого не удивит, ни своих, ни чужих, в точности по первой легенде, в соответствии с заданием от дачного гостя. Да и пожалел мой первый японский "Пентакс", пусть лежит дома в качестве заклада Настусе. Её личный зеркальный "Никон-Ф" был с ней в её командировке, поскольку на становящееся малонадёжным служебное снабжение она не полагалась давно.
   В отличие от меня, жена легально что-то премиальное имела от выигрышей по выручке на своих аукционах, и смогла позволить себе дорогостоящую заграничную покупку, тем более, в интересах той же службы. Изредка я встречал её в аэропорту, и о привезённом для нашей семьи импорте, естественно, знал. Поскольку содержимое одного из двух небольших и лёгких дорожных кофров, немного косметики и тряпки, неизменно предназначалось для генеральских жён и дочек, Настусе, наверное, многое сошло бы с рук, не только шикарный японский "Никон-Ф" с прекрасным объективом "Никкор".
   Меня это предположение поначалу обеспокоило. Но барахольщицей лично для себя она не стала, деньги в нашей семье были общими, однако не главенствовали и споров не вызывали. По службе, насколько я мог догадываться, Настуся вела себя безукоризненно. Буквально во всём сказывалось строгое воспитание Петром Ивановичем, царствие ему небесное и светлая память. На служебные темы мы никогда с ней не разговаривали, хотя и жена, конечно, примерно представляла себе, чем и где я занимаюсь. Как и я предполагал о ней, что не только участие в обеспечении интересов государства на аукционах входит в её командировочные обязанности.
   Образованная и культурная, эмансипированная и одновременно восточная женщина, любящая и уважающая мужа -- она ли не идеал? И мы с ней опять разминулись, отчего и щемит в сердце.
   Когда меня вечером в тот же вторник везли в служебной машине на военный аэродром, начался короткий, но сильный снегопад. Водителю пришлось сбавить скорость, только без меня всё равно не улетят. По какой-то радиопрограмме грустно пела Эдита Пьеха: "На тебе сошёлся клином белый свет... На тебе сошёлся клином белый свет... На тебе сошёлся клином белый свет... Но пропал за поворотом санный след". Пьеха пела о мужчине, но я думал только о Настусе.
   Так и обо мне могла бы спеть Настуся, когда вернётся в Союз и узнает, что муж её не дождался и уехал. Споёт ли, когда приедет к нашему малышеньке Алёшечке?
   Мы так давно не виделись. Хоть бы словечком с ней перемолвиться. А нельзя. Служба!

Глава восьмая,

в которой я встречаюсь с "крестоносцами", "громовержцами" и главным тогда врагом

   После суточного перелёта ступаешь ещё только на порог самолётного салона перед трапом, как тебя и ночью обдаёт жарким, влажным южно-китайским воздухом. Настоящий тепловой удар, о котором за несколько лет подзабылось. Ничего, полезно, сразу приходишь в себя и осознаёшь, что через близкую границу предстоит шагнуть в ворота действующей преисподней.
   -- От меня ни на шаг, -- печально и сурово предупредил уже на вьетнамской земле товарищ Нгуен. По-русски он своим тонким голосом говорил прилично, с московским "аканьем". -- Если с тобой случится плохое, меня расстреляют.
   Нгуен приехал за мной к пункту пропуска на древнем французском переднеприводном "Ситроене" с безупречно работающим двигателем. Банку консервов и целый каравай я вручил ему, пусть вспомнит Москву, мне с ним работать. На одного нашего из предполагавшихся в моём близком окружении людей я планировал либо банку, либо каравай или буханку. За каждый гостинец я с них семь шкур спущу, и не обидятся. Вообще-то, "Шпроты" я и сам люблю, с десяток банок надо оставить себе. Хлеб раздарю в первую очередь, пока в здешнем климате он не изошёл плесенью. Пусть сами одаряемые опалят его на огне, на денёк-другой дольше сохранится, растянут смакованье. Когда прибыли на место, так и поступил. Кому показалось маловато, сообщал по секрету, что из Союза идёт теплоход, груженный бочками с квашеной капустой и солёными огурчиками, так надо не опоздать попасть в список очередников на получение. Тогда понимали. Некоторые начинали смеяться вслух, но сразу умолкали. Только один наивно спросил меня, у кого этот список. Видимо, совсем заработавшийся. "Откуда же мне знать? Список ведут у вас, ты, милок, своих здесь знаешь. Я только прибыл". Даже непробиваемый, с железной выдержкой, товарищ Нгуен, отвернувшись, резко выдохнул носом и улыбнулся.
   Крайне болезненно видеть всё, связанное с многолетней жестокой войной. Я и сейчас удерживаюсь от воспоминаний об ужасах на каждом шагу, при каждом взгляде, не разжимаю тот волевой кулак, которым зажал себя и свои эмоции там. Потому что и от меня в какой-то степени тоже зависит, когда прекратится это бесчеловечное варварство. И работать, чтобы вероятный противник не решился стать фактическим уже на моей земле.
   Мы доехали, только в темноте непонятно, докуда. Едва освободили "Ситроен", как место за рулём занял другой вьетнамец и тут же укатил. Я ещё осматривался, вслушивался в звуки, особенно с непредсказуемо опасного неба, но продолжения поездки ждали совсем недолго. Той же ночью мы вдвоём с Нгуеном вылетели с небольшой вертолётной площадки у самой границы с Китаем на юг, стороной довольно далеко облетев Ханой. Облака или дым над столицей снизу подсвечивались несколькими пожарами. Нгуен сказал, что это янки бомбили станцию Кеп возле Ханоя. Других пассажиров в вертолёте не оказалось.
   Трюм огромного крылатого Ми-шестого был забит коробками с каким-то снаряжением, стянутыми швартовочной сетью. В штабеле дощатых ящиков напротив меня везли советский груз крови для переливаний. Над холмами и речками даже крупную и скоростную машину слегка покачивало, хотя сильных восходящих потоков ночью не было.
   В полёте мы почти не разговаривали, да, в общем, и не о чем. Я дремал, исходя потом, противным и липким. По лицу и шее текли крупные капли, вот уж, действительно, пот градом, капало и с носа, даже если ничего не делаешь, расслабленно свесив руки, как в парилке.
   На рассвете вертолёт перелетел довольно широкую извилистую серую мутную реку с островками. В круглый иллюминатор слева было видно, как она впадает в безмятежно спокойное море светло-яхонтового цвета из-за протяжённой полосы мелководья вдоль всего обозримого берега. Минут через двадцать вертолёт прошёл над грядой невысоких, с полкилометра, гор и приземлился с пробегом на равнинной площадке, местами окружённой кустарниками. Его моментально начали разгружать и дозаправлять, уже через полчаса он улетел. Стало тихо. Потом за грузами по пылящей грунтовке потянулись разномастные машины, как нашего, так и китайского производства.
   Мы всё ещё сидели в сторонке на пустой таре и ждали оказии. Нгуен курил кубинские сигареты, предложил и мне, но я последнюю свою сигарету выкурил в Египте и торжественно похоронил окурок в песке пустыни, поблагодарил вьетнамца и отказался.
   -- Мы прилетели немного южнее от города Винь, -- рассказывал товарищ Нгуен, считая, что нелишне ввести меня в обстановку. -- Там на аэродром не сели, тоже может быть воздушный налёт. Я всё здесь знаю, везде много раз ходил и ездил. Здесь кругом поля, сельское хозяйство. Поедем от моря к горам, недалеко, смотри, где видно джунгли. За горами уже Лаос. В два раза шире, чем здесь от моря до гор. Там холмы, горы, много джунглей, мало живёт людей. Деревни маленькие. Потом, ещё дальше, вторые горы.
   За пограничной рекой Ланьцанцзян, её также называют Меконг, уже большая равнина, там Таиланд. Ждём машину на временный склад американского сбитого хлама. Там база, везде маскировка, ветки, сети между деревьями. На открытом месте не стой, быстро уходи. Сможешь помыться, переоденешься в нашу одежду. Рубашка у тебя уже мокрая. Лучше мыться каждый день, пока не привык. Иначе бывает оп-ре-лость спереди, где всё мужское, у ног.
   -- Хорошо. -- Я не сказал Нгуену, что особенности вьетнамского климата испытал на себе несколько ранее, помню. Находился тогда, правда, гораздо севернее, недалеко от порта Хайфон.
   Поинтересовался, может ли Нгуен получить материалы допросов сбитых американских лётчиков, до призыва на службу имевших отношение к авиастроительным американским компаниям Грумман, Макдоннелл-Дуглас, Дженерал Дайнемикс, Норт Америкэн? Я не сказал Нгуену, ему незачем, в Москве известно, что самолет F-111 получился у фирмы Дженерал Дайнемикс слишком большим и тяжёлым, и технические возможности имеющихся авианосцев не позволяют использовать его в качестве палубного. Из-за веса не все и сухопутные авиабазы могли его принять.
   -- Никому документы не дадут, -- сразу ответил Нгуен. -- Встретиться в лагере реальнее, есть один друг, служит, как это сказать? Начальник... Наверное, правильно сказать, комендантом лагеря, договориться я попробую. Ты будешь представителем Международного Красного Креста, тогда получится поговорить с американцами.
   Забегая вперёд, скажу, что эта результативная встреча состоялась меньше, чем через неделю. В результате моего четырёхчасового разговора с разоткровенничавшимся от лагерной тоски американским бывшим лётчиком-испытателем, подрядившимся во Вьетнам за боевыми наградами, московский генерал, навестивший меня на даче, получил обстоятельный доклад о больших трудностях фирмы Грумман в создании универсального палубника на возможную замену "Фантому".
   Окончательного решения о замене "Фантома" военно-морским руководством не принято. Главные мучения доставляли авиастроителям двигатели. Им существенно недоставало тяги, их работа была неустойчивой, в испытательных полётах случались разрушения и пожары двигателей с катастрофой самолёта. Испытания велись в 1970-1971 годах и продолжаются.
   Самолёт имеет крылья изменяемой стреловидности и авиапушку, но при имеющихся двигателях задачу завоевания превосходства в воздухе он решать не способен. Тем не менее, при вооружении ракетами дальнего действия "воздух-воздух", их серийный выпуск готовится, самолёт способен стать очень серьёзным перехватчиком, равного которому сегодня на Западе нет. Его главным противником американцы считают наш МиГ-25. Ориентировочная цена нового самолёта ожидается на уровне четырёхкратной цены "Фантома". Возможно, и это в прошлом году послужило настоятельным предлогом от представителей комиссии Конгресса использовать сухопутный F-15 "Игл" и на палубах, но военно-морской флот от подобного универсализма пока отбился.
   Ракеты дальнего действия "воздух-воздух" развивают скорость в пять скоростей звука, летят на дальность в полторы-две сотни километров, выдерживают перегрузки при боевом маневрировании свыше пятнадцатикратных, почти втрое больше, чем новый самолёт, по перегрузкам уступающий "Фантому". Ракеты крайне дорогостоящие, близко к миллиону долларов за единицу, что, безусловно, ограничит их пуски на лётных тренировках экипажей. Подрыв головной части ракеты для поражения цели стержневыми элементами на расстоянии от цели не более десяти метров осуществляется одновременной работой комплекса из нескольких, для надёжности, взрывателей различных принципов действия. Решение об использовании ракет дальнего действия этим самолётом также не принято, поскольку первоначально планировалось применение ракет "воздух-воздух" только средней дальности, типа "Спэрроу".
   Может ли эта перспективная палубная машина нести и противокорабельные ракеты, выяснить пока не представилось возможным. К корабельным испытаниям самолёта готовятся, ориентировочно, к середине этого года. Донесение запомнилось мне почти дословно. Отмечу, что переданная в Москву информация в основном подтвердилась.
   Корабельные испытания действительно начались в июне 1972 года на авианосце "Форрестол". 31 декабря 1972 года первый облётанный серийный самолёт был передан военно-морскому флоту. Первая партия всего лишь из 15 машин Груммана, выпущенных на заводе в Кэлвертон-Филд и названных F-14А "Томкэт", поступила в учебный центр на авиабазе Мирамар. В 1973-74 годах их численность там выросла до 24 машин в трёх учебных эскадрильях. Насколько мне ещё помнилась география штатовского авиапрома, Кэлвертон расположен на атлантическом побережье, у дальней от Нью-Йорка северо-западной оконечности Лонг-Айленда. Авиацентр Мирамар находится на берегу Тихого океана, в Калифорнии, поблизости от крупной базы флота в Сан-Диего. А в девятнадцатом веке по всему тихоокеанскому побережью от Аляски до самой Калифорнии были ещё русские поселения.
   Для читательского сведения приведу известные специалистам давно не секретные данные. Манёвренный воздушный бой новейший "Томкэт" из-за так и не решённой проблемы с двигателями проигрывал даже "Фантому", успешнее демонстрировавшему способность быть универсальным, более удачному, но стареющему. Решение обезопасить свои авианосцы от возможных атак советских ракет и иметь F-14 на палубах лишь в качестве защитника авианосцев, то есть эффективного перехватчика, вооружённого ракетами дальнего действия, получившими название AIM-54 "Феникс", было принято адмиралами и Конгрессом США позже. Поскольку свои ракеты-мишени "Феникс" в большинстве испытаний сбивал, предполагалось, что он при необходимости перехватит и советские ракеты. Этим решением подводилась черта под палубной карьерой "Фантома".
   Ещё позднее на новый самолёт F-14 возложили функции также и ударного, наподобие штурмовика, продолжили совершенствование машины. "Томкэты" появились и во вьетнамском небе с функцией прикрытия эвакуации американцев из Сайгона. Северовьетнамские лётчики мешать им не хотели, пусть янки и их приспешники поскорее из страны убираются.
   Самолёт F-14 получился, но не выдающийся, с множеством проблем за всё время своей службы, прежде всего, из-за двигателей, к которым, как их ни подбирали, он, похоже, сам ни в какую не желал приспосабливаться. А перехватчиком "Томкэт" действительно стал очень серьёзным, американцы называли его лучшим в мире, но это алогичное мнение на их совести. Потому что сделали его таким ракеты "Феникс", оказавшиеся лучше самолёта-носителя, хотя на начальном этапе пуска наводимые на цель лучом мощного радиолокатора "Томкэта". Старый заслуженный "Фантом" наведения издалека не обеспечивал.
   Рекламе "Томкэта" содействовал и Голливуд увлекательным приключенческим фильмом "Топ Ган" с всемирным любимцем публики Томом Крузом в главной роли. Мне он тоже импонирует невозмутимостью и оптимистическим прагматизмом. Правда, до фантастической манёвренности, показанной в фильме, реальный F-14 не дотягивал даже в одной только горизонтальной плоскости, не говоря о вертикалях.
   Не единственным, а сразу двумя лёгкими одноместными эффективными боевыми самолётами стали американские F-16 и палубник F-18, оба очень интересные. Первый из них я неоднократно видел в полёте, что называется, "живьём", даже фотографировал его. F-16 повлиял на создание подобных машин в Японии и Израиле, но американцы своего израильского конкурента, названного "Лави", загубили. Однако наш истребитель МиГ-29, уверенно считаю, несравненно лучше.
   За мной и товарищем Нгуеном пришёл, наконец, своим ходом "пикап" без лобового стекла и крыши, принять который для утилизации усомнились бы и самые нищие сборщики металлолома. За рулём был вьетнамец, ещё почти мальчик. Дочерна загорелый высокий пассажир в местной одежде, вьетнамках на босу ногу и конической соломенной шляпе вылез и направился прямо ко мне, вдруг начав приседать почти по-блатному и раскидывать в стороны длинные руки:
   -- Ё-моё! Вдруг, откуда ни возьмись, появился...
   -- Зашибись! Привет, Влад!
   Пока мы обнимались, он продолжал радостно декламировать:
   -- В кепочке военной, с рожей... Офигенной! В пробковой кепочке. Здорово, здорово! Вот кого не ждал! Ты тоже проштрафился, Джека? Отчего тебя сюда сослали? Кому на хвост соли насыпал? Привет товарищу Нгуену и всей Коммунистической партии Демократического Вьетнама!
   -- Летели на Багамы, да лётчик с бадога кругаля дал, ещё не очухался, -- ответил балагуру я, тоже искренне обрадованный встречей с почти забытым соседом-однокашником.
   Уже в машине Влад успокоился и стал рассказывать о налётах, тактике и повсеместном и обоюдном коварстве американцев, вьетнамских лётчиков и ракетчиков. Обе стороны мастерски применяли и самолёты-наживки, и воздушные засады. Американцы и северовьетнамцы несли потери, но накал битвы за небо не снижался.
   Я не перебивал его, потому что слушал, а при местных товарищах о заданиях лучше было пока умолчать. Влад спросил:
   -- Ты кем здесь?
   -- Инженер по подъёмным кранам.
   -- Тебя-то нам и надо! Посмотришь своим опытным военно-морским глазом. Тут на металлобазе есть мостовой пятитонный кран, его тормозят, а он начинает в свои погонялки играть, катается туда-сюда и снова обратно, пока не надоест и не успокоится.
   Я сам видел это чудо техники, Джека: метра три сюда, метра три туда, пока не встанет. Это ведь не работа, надо встать точно над грузом, а он, видите ли, катается! Попробуй, угадай, когда начать тормозить! Главный инженер, из местных, что только ни велел с ним проделать, и тормоза затягивали, и накладки тормозные меняли. Ничего не помогает!
   -- А ты тут зачем, Влад, на кой леший, раз не подсказал?
   -- Да я вообще не по этому делу! Я тут, как навеки ссыльный юный техник на каторге, железки разбираю, в винтиках-шпунтиках ковыряюсь. Всю ихнюю горилку пополам с солёными слезами выпил и молодой бамбук съел. Наполовину уже вьетнамец.
   -- С соломенными-то волосами?
   -- Ага, и с засохшим тут от безбабья струментом... Они своих баб из-за нас лупят чуть не до смерти. А тех от наших не оторвёшь, они же маленькие, все места в пропорции, мы для них зверская экзотика, как слоны или медведи, о наших ходоках мечтают. Одна расскажет, хоть и не было, с три короба наврёт, остальные аж горят. Потом политотдел нашему посольству мозги точит, чик-чирик, миу-миу, снова кто-то походиу. Что в мешке, Джека? Неужто хлеб привёз?! Дашь?
   -- Если на хлеб заработаешь, дам. Иначе жуй, как все, хлебное дерево. А зубчатую муфту возле электродвигателя хода крана на мосту смотрели?
   -- На каком мосту? Что, и такая там есть? Зубчатая? Пёс её знает, может, и смотрели.
   -- Нет, не смотрели, -- уверенно сказал я. -- Зубчатую муфту на ходе крана надо менять.
   Терпеливо выносивший Владову болтовню товарищ Нгуен широко открыл свои узенькие глаза и с удивлением на меня поглядел.
   -- Отсюда вижу, -- улыбнулся я. -- Без бинокля. Скажешь там, товарищ Нгуен, пусть снимут тормоз хода крана и разберут зубчатую муфту под тормозным шкивом, её зубья износились.
   -- Не знаю, как это сказать по-нашему, -- признался Нгуен. -- Лучше пальцем сам покажи.
   -- Хорошо, покажу пальцем. Если у них новой муфты нет, пусть сразу заказывают из Ханоя от наших. Иначе у крана будет простой.
   Так оно и оказалось, заменой зубчатой муфты мостовой кран привели в чувство, он стал работать, как надо. А я, ещё не доехав до места, начал обретать авторитет советского специалиста у местных товарищей. Хотя бы, у Нгуена. Но потом, ширящимися кругами, и у других.
   Вьетнамский старожил Влад заслуженно получил от меня, по прежней дружбе и за содействие нашему общему делу, все привезённые деликатесы: и московский ржаной хлеб, и латвийские "Шпроты".
   Уважение к советскому специалисту сработало, когда я объяснил Нгуену, что с авиабазы Дананг в Южном Вьетнаме мне очень нужно устройство, название которого я написал по-английски. К боевым самолётам на стоянках американцы вряд ли подпустят, а на складе запасных частей могут работать грузчиками и местные жители. Подобрать из них грамотного человека, кто сможет.
   -- Там коммунисты у нас тоже есть, -- сказал товарищ Нгуен, -- надо поручить, я попробую.
   Заказанную генералом, приезжавшим ко мне на дачу, "эту штуковину" товарищ Нгуен передал мне девятого апреля, в день, когда американские восьмидвигательные стратеги Б-52, прилетевшие за тысячи километров с тихоокеанского острова Гуам, тройками бомбили железнодорожную станцию города Винь, над которым мы с Нгуеном пролетали на вертолёте. И зажгли нефтебазу там же. Даже с приличного расстояния от наших гор до Виня невооружённым глазом различались протяжённые цепочки огненных вспышек от разрывов авиабомб. И потом мощный пожар.
   За бесценным трофеем, а заодно, несколькими отобранными образцами и снятыми мной первыми фотоплёнками, запечатлевшими всё интересное, что я сумел найти в обломках сбитой авиатехники, наш человек немедленно прилетел на вертолёте Ми-8 из Ханоя. Я перед ним не светился, всё передал старший по этой базе Влад.
   Мне осталось выполнить задание моего непосредственного начальника. Надо было найти, собрать соответствующий материал и, возможно, засесть за чистую аналитику, но по новой теме. Не здесь, предполагаю, не на металлобазе. Где, где искать? Под утро мне приснилось, что я не сплю и целый день думаю, где искать то, что обозначил в поставленной задаче мой непосредственный начальник, мой нелюдимый генерал. Как будто даже слышу свист вертолётных лопастей, а сам кричу вне себя от отчаяния: "Где пути, где пути назад?"
   Я окончательно проснулся, натянул вьетнамские хлопчатые просторные штаны и без рубахи вышел на воздух. Что-то где-то летало, выло, свистело и гудело, но далеко, и пока не тревожило.
   Рядом с нашей постройкой на корточках сидел Нгуен и спокойно курил. Повёл глазами в сторону самодельной душевой, откуда из-за брезента неслись вопли и нечленораздельные выкрики Влада, послушай, мол, как твой друг, этот буйный русский, там моется.
   Я не сразу понял, что Влад неразборчиво орёт слова из песни Александра Городницкого, которая была модной в наши курсантские годы, вспомнил по мелодии: "И нет отсюда пути назад, И нет следа за кормой. Сам чёрт не сможет тебе сказать, Когда придём мы домой". Орал без системы, переставлял, как попало, куплеты, но с большим чувством и удовольствием, как и всё, что Влад вообще делал: "И чтоб от зависти сдохнуть ей, Когда придём мы домой!". Вот из-за кого мне приснилось про какие-то "пути". Только легче не стало, куда ни глянь, вперёд-назад, и без путей.
   Где во Вьетнаме искать информацию по теме моего начальника, мне в голову никак не приходило. Вряд ли разумно колесить под бомбёжками по стране под видом газетчика в поисках не знаю, чего. С европейской физиономией и при незнании языка, надеясь только на Нгуена, который не одолел простого перевода в отношении зубчатой муфты и тормозного шкива. Оставалось опробовать крайнее радикальное средство, которому лично меня тоже учили. С учебными упражнениями справлялся, а практического опыта без нужды пока не было. Я объяснил товарищу Нгуену, что мне нужна карта всего Вьетнама в крупном масштабе, чтобы очень серьёзно над ней подумать. Он пусть посторожит, чтобы меня не тревожили, пока я думаю. Нгуен крайне удивился:
   -- Зачем инженеру-крановщику карта нашего Вьетнама?! Рельсов для крана по стране нет!
   -- Очень надо. Не насовсем. Потом верну. Самая большая карта. Понимаешь? Надо, и всё!
   -- Попрошу у племянника, сына младшего брата, он военный.
   -- Ты фотографируешь, Нгуен?
   -- Не умею. Племянник умеет. Сейчас не может, его дом разбомбили. Всё сгорело. Они убивают нас, хотят войну на полное уничтожение нашего народа.
   -- У меня есть простой советский фотоаппарат. Он такой простой, что не ломается. Если я подарю племяннику этот фотоаппарат, твой племянник не обидится, что он такой простой?
   -- На подарок нельзя обидеться. И на того, кто дарит, нельзя.
   -- У нас тоже говорят, что дареному коню в зубы не смотрят.
   Нгуен задумался, понял и улыбнулся:
   -- Давай. Дари!
   Племянник получил в подарок "Смену-символ", одну из моих двух. Так у меня появилась карта всей страны. Нгуен поинтересовался, как я буду с ней работать? Я ответил, что расстелю перед собой, сосредоточусь и, словно сквозь карту, буду видеть то, что мне во Вьетнаме нужно найти.
   Он с почтительным и одновременно опасливым удивлением посмотрел на меня:
   -- Я понял, что ты, наверное, колдун, когда ты сказал, что из машины, которая едет по джунглям, видишь сломанные маленькие зубы у крана.
   -- Брось, Нгуен, наивничать, ты же образованный, современный человек.
   -- Нет! У нас буддийские монахи так умеют, далеко видеть. Только самые старые, их очень мало осталось. Ты, наверное, тоже русский монах? Ты через карту не навредишь моей стране?
   -- Монах, монах. Клянусь, что не стану вредить твоей стране! Иди, охраняй меня.
   Я просидел над картой в медитации не меньше трёх или четырёх часов. От всего отключился, заставил себя не слышать вой, свист и рёв реактивных двигателей, периодически несущийся с неба. Когда вышел на свежий воздух, меня от усталости пошатывало.
   Я сел прямо на землю и бессмысленно воззрился перед собой, постепенно выходя из транса и возвращаясь в мир реальности.
   Нгуен снова сидел на корточках, курил и с любопытством и недоверием на меня посматривал, но терпел моё молчание и не беспокоил. Когда я отдохнул и пришёл в себя, поблагодарил товарища Нгуена за карту и охрану моего покоя. Сказал Нгуену, что за сто километров южнее границы в горном лесу лежит давно потерянный не военный самолёт, нам надо собраться и пойти к нему. Можем ли мы выйти завтра?
   -- Подумаю. -- Нгуен зашевелил губами, неразборчиво что-то зашептал. -- Две недели надо идти по джунглям, если без груза. Здесь ровно и открыто, кругом рисовые поля. Пойдём лучше по Лаосу, нам надо идти тайно, там горы и джунгли. Только патроны, два пистолета, тебе нож и китайский автомат. У меня мой нож, рубить ветки. Кушать будем, что в джунглях есть. Еды много, сорвал и кушай. Без огня. Вода хорошая не везде, я пью, тебе надо ваши таблетки. Плотная одежда. Неделю обратно, если не тяжёлое нести. Плохо, что долго. Тогда мне тоже надо автомат, если твой сломался. Это тяжело. Завтра ещё не пойдём. Надо заказать и получить. Попробую. Послезавтра, наверное, сможем пойти.
   -- Автоматы лучше достань советские. Не забудь крепкую верёвку, метров пятьдесят. Иди, занимайся. А я пока здесь с другом поработаю.
   Он ушёл. Поработать с Владом я не успел, вскоре налетели дозвуковые одноместные штурмовики Дуглас А-4 "Скайхок" и забросали напалмом заросли возле небольшой деревни по соседству. Заросли охватило огненное облако. Деревня немедленно ответила очередями из пулемёта и одиночными выстрелами. Мы с Владом устроились в щели, выкопанной в красной земле, и разговаривали в промежутках между взрывами. Влад внимательно следил за происходящим в небе и на земле. Рассказывал, прерываясь и, время от времени, мгновенно пряча голову при виде несущейся во все стороны и к нам очередной ударной волны от бомбы:
   -- Час назад пролетел разведчик, а теперь эти утюжат всё, что ползает. Только там уже никого нет, штурмовики опоздали на полчаса. Вьетнамцы метко стреляют. Из карабина самолёт вряд ли свалишь, но иногда попадают точно в голову пилоту, и хана. Особенно, по вертолётам. Поражаюсь, как у янки организована служба спасения. Сбитый пилот не успел ещё приземлиться на парашюте, включил маячок, тут же прилетает вертолёт и эвакуирует. Если рядом вьетнамцев нет, и не собьют, конечно. Самые отчаянные из них эти ребята, вертолётчики. Хотя и у других потери тоже есть. Не высовывайся, Джека, они и фугаски бросают, волной скальп снимет, вместе с пробковым шлемом. Я его не люблю, соломенная шляпа легче и лучше. Если шляпа и слетит, хоть голову не оторвёт. Сейчас ещё "сто пятые", "Тандерчифы"-"громовержцы", могут нагрянуть. Что-то они здесь всё-таки надыбали, не отстают, утюжат! Самая совершенная военная техника мира против крестьян... До них ещё не доходит, что вьетнамцев им не победить. Ты чем-то недоволен?
   -- Мы не нашли с тобой в металлоломе то, что я ищу. Шанс отловить новинку на войне всегда есть, потому и Вьетнам. -- Я старался рассказывать понятно для другого человека о том, что оставалось непонятным мне самому. -- Понимаешь, Влад, проскочила информация о приборах с элементами математической логики, способных работать в сильных электромагнитных полях. Что бы это такое могло быть? Такие устройства могут работать в условиях радиоэлектронного противодействия, значит, не на транзисторах, вообще не на электротоке. На чём они? На каких полях?
   Вряд ли такие стоят на самолётах, возможно, это приборы наведения ракет. Обломки ракет все перерыл, пока ноль. Корю себя за то, что не спец. Хотя всё знать невозможно. И дома ничего подходящего по этой теме у нас не нашлось, при всех моих спецдопусках. Или не там искал. В МГУ с математиками и физиками не успел переговорить, да ещё со всеми предосторожностями, как срочно вытолкнули сюда. Хоть бы намёк, какие секретные зарубежные патенты искать? Ну, не привыкать стать, у нас всегда так. Пойди туда, не знаю, куда, принеси то, не знаю, что.
   Влад насупился, размышляя, я терпеливо молчал, вслушиваясь в его долгие рассуждения:
   -- Так и я помню не больше твоего, все эти логические элементы: "не", "и", "или", "исключительное или", "стрелка", "дизъюнкция"... Ну, и прочую муру для ЭВМ в этом духе. Препод по математике у нас-то с тобой был общий! Какой-то английский математик Буй придумал матлогику в середине девятнадцатого века, а мы теперь мозги сушим...
   Что за прибор такой на математической логике? Калькулятор, что ли, или арифмометр? Так он с питанием от сети или на батарейках...
   Что искать-то? Как эта хрень может выглядеть, если на будущее?
   -- А вот хрен её знает, как может выглядеть эта хрень. Ящик! Или коробушка с вводом и выводом. Найти и привезти!
   Мне, Влад, в медитации привиделось, что в головной части противоракет эти элементы матлогики вполне могут быть использованы вместо поражающих стержней, шариков, прочих загогулин с насечками для осколков. Конечно, если элементы матлогики не электронные, а со своими размерами и весом, механические, тяжёлые. Ведут ракету, плюют на радиоэлектронные помехи, а потом их разносит взрывом, и они поражают цель. Совмещение приятного с полезным.
   -- Джека, ты запарился! Не рехнись! Заумь в чистом концентрированном виде!
   -- На днях с Нгуеном иду за границу, на юг. Если кто спросит, я в Ханое. Пусть там поищут.
   -- Есть. Так, ложимся быстро, этот идёт на нас!
   "Сто пятый" просвистел низко над нами и с грохотом умчался.
   -- Вот мерзавец узкохвостый, -- выругался Влад, стряхивая землю со шляпы. -- По головам уже ходит, обнаглел, по душам поговорить не даёт. Ты заметил, кто "Тандерчифы" прикрывает? "Крестоносцы-крусэйдеры" F-8. Я-то думал, что все они уже сбиты! Летают с шестьдесят пятого. А они всё ещё воздух портят. Рогатку надо сделать, точно бы этому паразиту между глаз засветил, до того низко! Да улетите вы или нет, чёрт вас побери, там люди раненые истекают кровью!
   Нам с Нгуеном подвезло: в Лаос к границе с Южным Вьетнамом подбросил вертолёт. Идти через джунгли трудно, но возможно, чай, не Соломоновы острова, непроходимые из-за грязи. На четвёртый день поисковой экспедиции мы вышли к узкому ущелью, на крутом склоне которого почти ребром к небу лежал разбившийся о гору двухмоторный универсальный американский транспортник "Фэйрчайлд" С-123К "Провайдер". Я понял, что с неба обнаружить его невозможно, если и искали, то не нашли: скалистое ущелье и серебристый самолёт в нём укрыты густыми кронами деревьев, под которые он въехал.
   "Провайдер" по-русски означает поставщик. Судя по зарослям на траектории его скольжения по склону, лежал он здесь не меньше года. Левым крылом транспортник застрял в ветвях, правым упёрся в дно ущелья, его зажало в таком положении, что он оказался над землёй. Самолёт происходит от десантного планёра, с верхним расположением крыла, поршневой, тихоходный, потому не слишком пострадал. Оторванный правый вспомогательный реактивный двигатель, а всего таких на пилонах под крыльями два, их используют при взлёте, лежал на щебёнке у ручья метрах в двадцати перед самолётом. Подвесной правый топливный бак прорвало при ударе и изогнуло.
   Большой вопрос -- как попасть внутрь самолёта? С полчаса мы, оскальзываясь на крутизне, ползали по склону под нависающим над нами брюхом самолёта, пытаясь понять, как к нему подобраться. Стемнело быстро. На разных высотах над нами постоянно летали американские самолёты, то на север, на бомбёжку, то обратно, на базы. Мы поужинали сухарями из обожжённого и запаянного в полиэтилен "Бородинского" и "Шпротами" и заночевали. Я старался не увлекаться "фруктоовощами" из джунглей без возможности горячей обработки, жестоко памятуя от входной до выходной кишки, что со мной происходило в прошлой командировке. Прививки от незнакомых микробов наши непривычные к ним организмы не спасают. Несло чуть не до крови, а так было сладко и приятно, когда ещё и голодный. Не те мы здесь люди, местным-то ничего.
   Больше половины следующего дня у нас ушло на то, чтобы залезть на подходящее дерево и, действуя поочерёдно, срубить ветки так, чтобы они, наклоняясь, образовали своеобразный мост от дерева на склоне к фюзеляжу транспортника. Потом пригодилась и верёвка, одним концом привязанная к загнутой верхней лопасти трёхлопастного пропеллера у левого двигателя на крыле. Обвязавшись, я спустился к носу, обследуя левый борт и стараясь не соскользнуть с него вниз.
   Остекление достаточно больших квадратных иллюминаторов под крылом уцелело и, как вариант, можно убрать стекло и проникнуть внутрь через иллюминатор. Но кто же входит через окно, если ниже пилотской кабины у "Провайдера" имеется для входа и предназначенная вертикальная дверь нормальных размеров с наружной ручкой замка? Хороший самолёт построили американцы, дверной замок сохранил работоспособность и после сезона дождей.
   Мёртвых внутри оказалось трое, все в гражданском: два американских пилота в кабине и один пассажир, француз. Мысленно я перед ними извинился. Пристёгнутые к сидениям тела полуистлели, и я дышал ртом. Мухи зудели. Тропические муравьи до тел не добрались, одежды и бумажники уцелели. Деньги оставил, пахнущие документы погибших вынул и убрал в полиэтиленовый пакет. Часы погибших и самолётные на приборной панели показывали разное время. Дату катастрофы при беглом осмотре не установил, бортжурнала в кабине не обнаружил. Рейс был левый.
   То, что я искал, нашлось в дорожном саквояже француза, отлетевшем при ударе к перегородке у пилотской кабины. Других вещей при нём не было. Устройство напоминало вдвое увеличенный каждой из своих сторон металлический портсигар с трубчатыми штуцерами и резьбовыми фланцами на торце. Было увесистым. Я покачал подобие "портсигара" в руке. Внутри пересыпалось неизвестное содержимое, по мягкому, глухому стуку похожее на свинцовую охотничью дробь.
   Машинописная сопроводиловка, переплетённая в виде научного сборника, была на французском языке и содержала вписки от руки тушью -- программы, формулы, графики, вот она, матлогика! Тираж и выходные данные отсутствовали, это был штучный экземпляр, похожий на оформленную для показа рукопись. Кое-как понимая с пятого на десятое французский текст, эх, нет здесь Настуси, я предположил, что передо мной макетный образец пневматической системы управления на принципах математической логики. Работает система от сжатого воздуха, выполнена из немагнитных материалов и не страшится электромагнитных полей. Насколько она нова и интересна, пусть теперь разбираются люди, более моего знающие. Свою часть работы я выполнил.
   Как мой непосредственный начальник, наш нелюдимый генерал, мог знать, куда меня послать?! Тайна сия велика есть.
   Я вдруг увидел, как на даче Настуся идёт одна по тропинке через утренний сад, вот-вот раскроются бутоны на яблонях, а с листьев скатываются наземь капли росы. И поправил себя, там, у нас, близится к обеду, и росы давно нет.
   Пустой саквояж остался в самолёте. Я устало и хрипло от долгого безмолвия пробормотал:
   -- Простите, мужики, похоронить вас мы не сможем. Передадим, куда следует, документы.
   И попрощался, отдал погибшим честь.
   Терпеливо дождавшемуся моего возвращения Нгуену я доверительно показал найденную сопроводительную записку. Он посмотрел, только абсолютно ничего в ней не понял. Молча покивал головой. Значит, согласился, что я достоин оставить непонятные бумаги себе, не доллары, всё же. За ними он не полез. "Портсигар", закутанный в запасную рубашку, я из рюкзака не вынимал. Когда мы вышли на землю Лаоса, Нгуен, которого мучило на обратной дороге что-то похожее на кишечные колики так, что я забрал его ношу, а он слегка сгибался, но крепился и продолжал идти, не вытерпел и спросил у меня:
   -- Тяжёлая, длинная дорога. С картой ты очень трудно искал, я думал, тебе стало плохо, чем лечить? Тебе надо было такую книгу? Только книгу? Не оружие?
   -- Как тебе сказать? Хотя бы эту книгу покажу. Может, меня не станут ругать, если я ошибся.
   Мы возвращались из Южного Вьетнама почти две недели, добрались, в общем, благополучно. Полёты над нами не прекращались. В Лаосе приходилось пережидать бомбёжки, хотя мы шли в стороне от "тропы Хо Ши Мина". Участки джунглей с голыми деревьями и кустарниками, потерявшими листву из-за американских химикатов-дефолиантов, мы обходили. На вьетнамской территории нам приходилось проходить по разделительным гребням между заброшенными чеками с дикорастущим теперь рисом, по сразу зарастающим дорогам через многие сожжённые напалмом деревни, видеть обугленные остатки тел людей и животных, которые некому было захоронить. Рядом с одним из рисовых полей ещё лежали распухшие от разложения карпы, выброшенные на сушу взрывом. Наверное, они были отравлены, стали пахнуть, от них отказались хищные птицы.
   Я оброс бородой и усами и отощал ещё больше. Усики и бородка у товарища Нгуена достойны уважения, как и их владелец, но не стоят упоминания. За моей находкой снова срочно прилетел вертолёт с нарочным из Ханоя. Мне передали приказ задержаться. Я не удивился, так и проделывают с командированными за рубеж чаще всего, заехал сюда, и оставайся. Нгуена срочно вызвало к себе его неизвестное мне руководство. Позже я за него по этой причине очень порадовался. Потому что над металлобазой к северу пролетел мой главный тогда враг, "Фантом"-разведчик. А когда он возвращался, Влад завопил:
   -- Ух, ё-ё-ё... Пы-пы-пы... Твою мать! По наши души идёт! Ноги в руки, Джека, линяем!
   Я помню только едва начавшуюся тускло-жёлтую вспышку слева, звука я не услышал.

Глава девятая,

о некоторых приложениях практической формалистики

  
   В Союз я вернулся уже в конце апреля 1972 года, тоже самолётами, но на носилках. В меня что-то кололи, оберегая сотрясённый мозг, и преимущественно я спал. Внешних повреждений при осмотрах выявлено не было. Разве что вся левая сторона моего тела, вместе с кожей на голове под волосами, шеей и половиной лица, на два месяца приобрела истошно синюю, а затем багрово-зелёно-фиолетовую расцветку. Как если бы меня боком периодически окунали в бассейны, наполненные соответствующими красками. Поглядев, когда смог встать, в зеркало, я всякий раз вспоминал про дяди Васиного разноцветного ведьмака. Одностороннее сходство с ним было налицо. Внутри тела, слева, во мне было отбито ударной волной и местами онемело почти всё, что там находится, включая левое лёгкое и левую сторону сердца, и предсердие, и желудочек. Кормили через трубку сразу в желудок, я не мог глотать, временно не чувствовал и вкуса. Левая рука повисла, левая нога начала неохотно переставляться, по моему желанию, примерно через неделю пребывания в московском военном госпитале на интенсивных электро- и прочих процедурах.
   От обезболивающих уколов я отказался, отключался волевыми усилиями. Тогда же я смог заговорить, до этого только хлопал глазами, а язык и губы не слушались. Я не медик, и для меня осталось загадкой, чем левая нога сопрягается у человека с голосовыми связками и остальным речевым аппаратом, если они вместе отказали и вместе заработали вновь. Левое плечо собрали воедино, стянув косточки предназначенными для этого другими связками. Внутри левого глаза болталась видимая в поле зрения кровяная лужица, но постепенно она рассосалась, и зрение восстановилось. Но левое ухо так полуслышащим и осталось.
   Настуся бывала у меня каждый день, а через полтора месяца лечения взяла отпуск и увезла в закрытый подмосковный санаторий, в двухместный "люкс" с большим чёрно-белым телевизором и своим холодильником для кефира, по которому я соскучился, фруктовых и овощных соков. И восстановила меня почти полностью.
   На прогулках с женой по парку я кланялся издалека и отворачивал левую сторону лица от редких санаторных пациентов. Они знали, что я известный автогонщик из неизвестного им состава армейской сборной Союза, разбившийся в горах, и молча сочувствовали. Через десятки лет после контузии несколько проблемным, хочу верить, остаётся только ослабленное левое ухо. Но ведь когда-то и ему надоест меня беспокоить, не так ли?
   Я вспомнил первую Настусину просьбу ко мне и на прогулке спросил, зачем ей нужны были фотографии церковных крестов? От неожиданности она приостановилась и даже замерла.
   -- Отвечу. Подсказал деда. Это иллюстративный материал для будущей тогда диссертации, хотя я была школьницей. Ещё до моей защиты диссертацию засекретили. Такой порядок. В любом государстве всё существует в двух ипостасях -- публике преподносится одно, а действительное состояние известно немногим специалистам, кто с этим работает.
   Культура, идеология, искусство, история, религия, политика открытая и тайная -- буквально всё пребывает в двойном виде. Особенно очевидной эта двойственность становится, когда рушится существовавший государственный строй, и обнаруживаются его тайны, если их больше некому хранить. Я не говорю, что это плохо или хорошо, просто всегда так оно есть, в любой стране.
   Поскольку я собиралась участвовать в организации аукционов по предметам искусства, мне надо знать подлинную историю и предмета и биографии его владельцев, как людей, так и быта и назначения, скажем, тех монастырей, откуда происходит предмет. А не то, что по привычке говорят и пишут, не глядя в корень, откуда всё выросло. Иначе сидела бы на торгах, как туристка, с открытым от изумления ртом, слушая, что рассказывают. Идеологически подкованная, энтузиаст, но на деле полная безграмотность по существу темы. Они плетут своё, а я радостно уши развесила и им наивно верю -- так не должно быть, хотя и я, разумеется, не скажу им всего, что знаю.
   К примеру, известно ли тебе, что у основной массы населения России фамилии появились только в девятнадцатом веке? Почему? Да потому что нужды не было, за свою околицу жители деревни далеко не ходили, определиться в местной общине хватало имени, прозвища или клички. Паспорта были не у всех, а церковь и сегодня фамилии не интересуют, только имя раба божьего.
   Я улыбнулся, Настуся с радостью оседлала любимого конька и понеслась на нём вскачь:
   -- Мы смотрим на древние изображения: иконы, картины, фрески, росписи, мозаичные панно, миниатюры в рукописных фолиантах. Но не всегда понимаем, чаще даже совсем не понимаем смысла того, что изобразил древний художник, скульптор, мозаист. А они прекрасно понимали смысл, который вкладывали в своё произведение, даже если специально кодировали его.
   Мифы кажутся нам локализованными, привязанными к конкретным регионам Ойкумены. Но чаще всего, если нет документа или ясного артефакта, мы только догадываемся о существовании полноценных связей между разными полисами, поселениями, племенами, народами -- торговыми, экономическими, военно-союзническими, культурными, политическими, религиозными.
   Мы воспринимаем ныне действующую религию как неизменный за десятки веков монолит. Однако она, как и всё, постоянно изменялась, развивалась, в ней были обходные и попятные движения, бывали столкновения мнений, споры, раздоры между иерархами и государями, расколы, изменения священных писаний и религиозной атрибутики. Какие и для кого действовали церкви, об этом расскажут старые кресты, если где сохранились и не заменены. Я и просила тебя помочь мне фотоснимками. Какие религиозные войны были на Руси, в России, какие случались восстания против власти за свою веру -- всё это надо знать. Обычных верующих это не интересует, им нужен формальный факт якобы веры и абсолютно не важно содержание. Они не знают даже простого, кому молятся, кто есть Христос, а кто Саваоф, которого по некоторым уставам нельзя изображать, а подкупольные росписи с Саваофом кое-где сохранились. Что, например, символизировал крест ещё недавно, в прошлом веке, и что он символизирует при нас, в веке двадцатом.
   Уже работая над диссертацией, я узнала, что алтарь стали пристраивать к старым зданиям церквей примерно с наступлением девятнадцатого века, для устройства алтаря часто закладывали один из входов в храм, новые церкви строились уже с алтарём. Значит, изменялись церковные каноны. А где в общей истории это отражено? Ещё в восемнадцатом веке у множества церквей были не колокольни, а звонницы, колокольни пристраивались или возводились потом. После Великой Смуты в семнадцатом веке изменили порядок погребения усопших, форму и материал гробов, оформления могил, похоронный ритуал. По сути, поменяли очень многое, да и существенно. Правда, интересно, что старое убрали и на новое поменяли, и почему? Но даже мне не позволили углубиться в эту историко-религиозную тему. Хоть закопайся, до дна не докопаешься, а иногда и не дадут, причём, неизвестно, кто изучению препятствует, старинные церковные перемены якобы и у нас всё ещё государственная тайна.
   Ты смотришь на средневековую московскую монету и знаешь, что она называется копейкой, потому что на ней отчеканен воин, поражающий копьём змия-дракона. Интересуешься, начинаешь искать древние акты, и тебе открываются всё новые и новые сведения. Воина зовут Георгий Победоносец, его имя легендарно и прославлено во всех цивилизованных европейских странах. Многие базилики носят его имя. Потом ты узнаёшь, что он был византийского происхождения и основал мощное централизованное русское государство раннего Средневековья. В нашем народе его имя живёт до сего времени и празднуется, как Егорий Весенний. Но ты движешься вглубь времён, и оказывается, что почитание воина, поражающего копьём змия-дракона, возникло за много веков до появления церкви Христовой. Что это главный языческий бог Перун из окружающего нас мира Яви поражает копьём, знаменующим законы мира Прави, сущность из тёмного мира мёртвых, мира Нави. Приходит весна, на небе вновь сияет солнце-Ярило, темень и холод отступают в мир Нави. Мы посмотрели только на одну сторону одной-единственной монеты и узнали так много связанного с изображением на ней глубокого жизненного смысла древних людей!
   Мы, включая самих церковников, не всё понимаем в Новом Завете и Ветхом Завете, но оказывается, что намного больше информации о мироустройстве содержится в Ведах. Потом с удивлением узнаём, что Веды не полны, а более полная и точная информация изложена на санскрите в ещё более древней индийской "Махабхарате".
   А теперь мы начинаем изучать, возможно, наидревнейший источник, чудом сохранившуюся славянскую Велесову Книгу, написанную руническими письменами. В конце концов, выясняется, что древние до каменного века, палеолита, знали о мироустройстве, строении Вселенной, её рождении, жизни и её будущем больше и глубже, чем открыла современная нам наука.
   Но разве это преподавали нам на уроках истории? Учебники напоминают толстый слой штукатурки, скрывающий от нас картины и содержание подлинной истории. Да и в вузах история сейчас преподаётся очень по-разному.
   Только мне, по мере изучения, всё больше представляется, что Новый Завет и Ветхий Завет происходят примерно из одного и того же времени, то есть времени первых христиан, следовательно, и поздней античности, потому что оба написаны при рабовладельческом строе. Разве нет?
   Я не религиовед, но я с большим уважением отношусь к староверам, в сберегаемой ими атрибутике содержится многое из дониконовского времени, а много ли сегодня исследователей их верой честно интересуется? Если и есть работы досоветского периода, тоже под семью печатями.
   Представь себе, что с пятью учёными историками из разных стран, у каждого из которых знание ограничено только одним из этих источников, встречается шестой, знаток только Корана. Смогут ли они понять друг друга и хоть о чём-то договориться? А если и толмачи бестолковы? На каком языке говорили наши славянские предки десять веков назад, например, в том же Киеве? Ты удивишься -- на древне-македонском и близком к нему древне-болгарском. И если на славянских землях было пятьдесят или шестьдесят Киевов, Киевцев и тому подобных наименований поселений, неужели их все основал легендарный Кий? Или это мы чего-то крупно недопонимаем в происхождении таких названий, как Киев?
   Вот, кстати, у древнейших ариев, отдалённейших пращуров наших предков, славян, живших сотни веков назад, слово "вера" уже существовало. Первый слог означал "сияющая мудрость первых предков", а также ведание этой мудрости, второй -- "система знаний", говоря современным языком. Ра потом означало имя главного, наимудрейшего и всемогущего божества, например, Солнца. Так называли и главные реки в той или иной местности, желая благоволения божества.
   А милые женщины, каких зовут Вера, о сакральном смысле своего имени ведают?
   Открытые пособия или учебники для вузов по культуре, религиоведению -- это одно, например, труды Рыбакова, Лихачёва, интересные работы много знающего Торчинова, других авторов, а закрытые материалы для специалистов -- в них может быть и совсем другое, сам понимаешь.
   -- Не знал, и как безграмотный в твоих премудрых науках, и потому ещё, что никогда об этом даже и не задумывался. Всё в мире двойственно, как всегда. Понятно, спасибо. Ты как-то говорила, Настуся, что во дворце Прадо в Испании побывала?
   -- Си, сеньор мой супруг.
   -- Расскажешь о Мадриде?
   -- Мадрид великолепен и Прадо неповторим. Но это будет, как рассказать, о чём кино, перед просмотром. Тебе станет неинтересно, когда мы туда приедем. Победит социализм, как на Кубе, и откроют же границы и для простых смертных, не только для выездных. Расскажу тебе на месте, Жэ. А я сейчас хочу оказаться вдвоём с тобой в парижском кафе в скверике у "Комеди Франсэз", напротив Лувра, и за чашечкой самого крепкого кофе, можно с круасаном, послушать, как играет молоденькая аккордеонистка. Представь, я заслушалась и не запомнила, там платаны в сквере или каштаны? Упущение. Выздоравливай, мне не терпится видеть тебя без радуги по телу. Всё ещё под ней болит? Радуга должна быть в небе, в своём представлении о радуге я консервативна.
   -- Увидим и те, и другие, и каштаны, и платаны. Да, мы верим нашей Родине и служим.
   -- Ой, забыла тебе сказать, мне так нравится итальянский язык! И тётя Оля его знает.
   -- Ты взялась за итальянский язык?! Ураган!
   -- Ну, конечно, надо же чем-то заниматься, пока ты на процедурах...
   Очень сложна жизнь человеческая на нашей планете, это ясно. Да ещё в разных странах, разных культурах, разных религиях. Ох, не моё это, не моё. Я чистый технарь. Хотя и мне мечталось о приобщении к культуре народа или народов. Но всё кажется простым, только если не вникать. Так не лучше ли не усложнять всё ещё больше?
   Как, например, бытует Влад, служит себе и понапрасну не парится. Но это Влад. Кстати, он чудом не только уцелел, но и не пострадал, когда меня контузило. Копается, по воле начальства, в трофейных железках во Вьетнаме, и я его пока не встречал. Остатки "Шпротов" вместе с вещмешком он забрал, а фотоаппаратуру в рюкзаке вернул со мной в Союз. Сделал ли Влад рогатку, чтобы отпугивать американских пилотов, неизвестно.
   И помню ещё один очень важный разговор с Настусей в парке санатория. Я опасался угрожающей инвалидности, не хотел стать тягостной обузой для жены и сына, вспомнив александрийского мальчика "Валосю", стыдившегося слепых родителей, колебался долго, но решил, что так будет честнее, и обдуманно сказал ей, начав издалека:
   -- Ты в тысячу раз умнее и образованнее меня. Обогнала меня в духовном развитии и уходишь далеко вперёд. Я очень опасаюсь, что мы с тобой окажемся в разных социальных группах и перестанем друг друга понимать.
   Жена ответила коротко, просто и сразу:
   -- Ты любишь меня, я знаю. Деда просил нас дружить, мы и дружим. Так есть, так и будет.
   Меня выписали из санатория к осени. Мой генерал ознакомился с медицинским заключением и с радостным формализмом, как я это про себя с печальным юмором назвал, от меня, наконец, избавился. Чем-то я ему не нравлюсь. Но, наверное, невидимыми заоблачными руководителями было учтено, что задания обоих генералов я выполнил, и меня в предполагавшуюся поначалу отставку не отправили, наградили третьим по счёту орденом Красной Звезды. Первый получен ещё за Кубу, второй за Эфиопию. Они посчитали, что я мало времени был в этой командировке, второго ордена Боевого Красного Знамени не удостоили, первый был за Египет, но не за "Шрайк", а за другое. Или слишком мало во Вьетнаме интересного добыл.
   Садиться за руль я ещё не решался. "Победу"-вездеход Петра Ивановича Настуся продала, чтобы долечивать и откармливать мужа, отощавшего за азиатскую командировку. Но я-то уверен, что нетерпимую к любым проволочкам жену угнетала неспешность ветерана автопрома. Потому что вскоре вне очереди Настуся купила ВАЗ-2103 и на максимально разрешённой скорости возила меня к медикам и на работу, если была в Москве.
   Шило в одном красивом месте продолжало действовать безотказно.
   Меня перевели в неразъездную аналитическую службу к моему дачному гостю, в которой организовали ещё один отдел, уже через месяцы выросший в управление. На его основе, с приданием ряда предприятий, нас в быстром темпе развернули в научно-производственное объединение с близкой перспективой преобразования в министерство. Из-за ограничения моей физической годности генерал получил-таки меня в свою номенклатуру, и в прежнем номенклатурном смысле для меня это стало существенным понижением. Если же взглянуть по-новому, впереди виделась необъятная целина, которую надо энергично осваивать.
   Работать в отдельно стоящее здание с мощной, по тем меркам, электронно-вычислительной машиной мои ближайшие сотрудники прибывали в штатском. Меня, тоже в штатском, стала возить служебная "Волга"-двадцатьчетвёрка со встроенным в салон громоздким спутниковым радиотелефоном. Ко мне обращались по имени-отчеству, Евгений Викторович. Если кто-нибудь, забывшись, называл меня "товарищ полковник", из-за случайно допущенного разглашения я хмурился. Моя новая должность была генеральской, но вырасти до звания, соответствующего должности, мне не дали. Так что, хмурился я не зря, получилось так, что впрок, на будущее.
   Моего нового непосредственного начальника флотские всё же "съели" при подготовленной реорганизации. С погонами уже генерал-полковника, лампасами и прочими потрохами. Чуть раньше, в виде уступки здравому мнению ещё советского периода, с жестокими боями отстаиваемому на совещаниях, спорящие отечественные стороны всё же согласились на постройку ТАКРов, тяжёлых авианесущих крейсеров. Называть их авианосцами отказались. А позже им всячески мешали. Один из ТАКРов у нас, в России, чудесным образом сохранился, несмотря на сложную судьбу. Он несколько раз непонятно зачем переименован, модернизирован, перевооружён и всё ещё в строю, как ни высмеивают его на Западе. Пусть посмеются, лишь бы заплакать не пришлось.
   С моей, в том числе, подачи, но и по собственному убеждению, "дачный" генерал рекомендовал развивать собственный авианосный флот. Этого не простили, потому что адмиралы добились наверху поддержки и настояли на развитии флота подводного, невидимого, при этом ракетоносного, ядерного. На эти цели из госбюджета можно было затребовать и получить в несколько раз больше средств, чем на палубную авиацию, в которой они глубоко разбираться не желали.
   Тем более, что в те годы ни английский вертикально взлетающий "Харриер", ни его американская модификация "Си Харриер", ни наш Як-38 своими возможностями не блистали, если не смотреть патриотического художественного кино. О необходимости непрерывного развития и постоянного стремления к последующим результатам флотоводы забыли. Только динамичный мир вокруг остановиться не заставили.
   Позже морские начальники зарубили ещё более перспективные экранопланы проекта 903 "Лунь", вооруженные шестью противокорабельными ракетами. Они не смогли формально определить, это корабль или летательный аппарат, несущийся со скоростью пятьсот километров в час на малой высоте над океаном невидимо для радаров противника? "За рубежом подобного нет, а там-то ведь не дураки, тогда и нам этакое зачем? Нешто мы умнее их хотим быть?" Не сообразили, что экранопланы, убийцы авианосцев, которых у нас нет, американцам были не нужны, на все наши флоты имеющегося вооружения им хватало с избытком. Российские экранопланы по регламентам своевременно не обслуживали, загубили и с чувством облегчения списали на металлолом.
   Руководству страны, ставшей демократической, занятому разнообразными реформами, идея создать новый специализированный "экранопланный" род войск тоже показалась глубоко чуждой и несвоевременной. Адмиралы вероятного противника радостно потирали руки и на кратковременно вошедших в практику неформального общения якобы бывших противников междусобойчиках-раутах снисходительно похлопывали наших по плечам. За свои очень дорогостоящие и любимые авианосцы американцы больше не тревожились.
   Я не мог отделаться от сознания, что позднесоветские ведомства усердно растаскивают и бюджет и экономику страны с риском обрушить всё народное хозяйство. Особенно, мы, военные, всю жизнь получавшие от страны всё готовое, а своими руками ни гвоздя не отковавшие. Это, наверное, стали понимать и на самом верху партийного и государственного руководства, провозглашена была политика международной разрядки. Реализована, правда, с нашей стороны, безграмотно, более того, вредительски. Нас с Настусей тоже могли даром сдать чужой контрразведке вместе с советской агентурной сетью, но мы были в своей стране, когда предательство совершили, и нам с ней просто повезло. Её оставили на службе, но, как оказалось, временно.
   Моё объединение упразднили, потому что данные военного анализа вероятных противников и инновационная продукция входящих в объединение предприятий перестали быть нужны высшему руководству, с упоением ввергнувшемуся в примитивную коммерцию. Что можно безнаказанно распродать из военного имущества страны для собственного блага, большезвёздные интенданты знали лучше нищих интеллектуалов-аналитиков и удельных князей-производственников. Последние стали распродавать мобилизационные запасы предприятий, а потом всё, что попало на глаза.
   К власти в стране пришли откровенные мародёры. Страну стали покидать творческие люди, судьбами которых государство интересоваться перестало. Обезумев, само покатилось к обрыву, чтобы в результате провоцируемого падения на свалку истории рассыпаться мелкими брызгами.
   Меня перевели на преподавательскую работу в военную академию и, занятые своими делами, не беспокоили, невольно дали возможность защититься. О секретной службе велено было забыть на положенные сроки, кое-что навсегда.
   Настусю по-прежнему привлекали к загранкомандировкам, но всё реже, потому что генералы становились маршалами, в то же время подросли и получили престижное образование собственные маршальские дочки и уже доучивались внучки. Пусть и хуже для страны, но лучше для себя. На глазах всё менялось, пока снова не застыло в беспросветном состоянии квазидемократического убожества.
   Я с ростом запоздал и в развитии остановился. И Настуся пока тоже. Ничего, перетоптались.
   Случайно я узнал на одном из предприятий о купленных им французских мостовых кранах с управлением на пневмологике, способных работать в металлургии над плавильными ваннами в условиях воздействия мощных электромагнитных полей. Неужели мы не могли организовать собственного производства? Зачем я добывал с риском для жизни действующий макет с пневмологикой в Юго-Восточной Азии? За орден? Или всё же для развития страны?
   Наши цеховые механизаторы в такой заграничной экзотике не разбирались. Не задумываясь, решительно выкидывали её и ставили своё, старинное релейно-контакторное управление, чтобы не заморачиваться с обслуживанием и запчастями к пневмологике, покупаемыми за иностранную валюту. Если бы у них под рукой оказался центробежный регулятор оборотов первой паровой машины Уатта, они бы на электродвигатель "для надёжности" поставили его. Ничего удивительного -- каков поп, таков у него и приход. Как без родной кувалды? Остальное-то всё, получается, от лукавого! Вот что досадно!
   У нас родились ещё два сына, близнецы Саша и Тёма. Мама на месяц приехала помочь, привезла старшего Алёшу, но наотрез отказалась переехать к нам в суматошную Москву. Кажется, из-за внуков она стерпелась с Настусей, но называла её полным именем, Анастасией. Даже что-то напевала. Настуся отнеслась к ней проще, с уважением и любовью. Называла мамой, своей-то матери она не знала, от этого у мамы недовольно расправлялись морщинки на лбу, но она не возражала. Нашего с Вокой папу, с которым мы виделись реже, Настуся называла по имени и отчеству.
   С маминой и папиной материальной помощью мы перебрались в четырёхкомнатную квартиру: детская, гостиная, спальня, кабинет-библиотека на двоих и кухня-столовая для всех.
   В конце концов, Настуся, с её-то энциклопедическим запасом знаний, чуть переквалифицировалась, мне кажется, на этническую историю и пополнила собой преподавательский состав одного из московских военных вузов. Ездить в зарубежные командировки перестала, и была этим очень довольна. Защитила докторскую диссертацию и стала заведовать кафедрой. Тоже доросла до звания полковника, догнала меня. Родные, приезжая к нам, всякий раз удивлялись, что полуиранка умудрилась не располнеть, сохранила свою "дозамужнюю", девичью фигуру.
   Доктор исторических наук, полковник Анастасия Альбертовна Лубкова -- звучит! Разве не умница?! Мы смогли теперь вместе открыто носить военную форму и очень этим гордились.
   У нас с Настусей образовалось время на обыкновенное человеческое общение, какого нам недоставало со дня знакомства. У меня появилась возможность вырасти буквально у себя на дому в интеллигентную или хотя бы полуинтеллигентную личность, без неустанного околачивания на богемных тусовках. На светских раутах нам бывать иногда приходилось. Однако Настуся с московского детства не то, чтоб презирала представителей "золотой молодёжи", штурмующих запертые входные двери столичных ресторанов, но относилась к ним, как к убогим, блаженненьким. Образцом они оставались для самих себя и тех, тоже убогих, кто стремился на них походить, обезьянничал, и расходовал на подражание свою бесценную жизнь.
   Развал страны и раздел её всенародного имущества между партноменклатурой и прочим жульём привели и нашу растущую семью к порогу финансово-экономической катастрофы. Раньше нас сообразил, как надо действовать в новых условиях, премудрый и ещё бодрый, хоть и полностью поседевший, любимый дядя Вася. Он позвонил мне, посоветовал взять на лето отпуск без сохранения содержания и срочно вылететь на Крайний Север. Там мы с ним и встретимся.

Глава десятая,

о том, как я помог дяде Васе "бомбить севера"

   Дяди Васиного фронтового друга звали Рифкат с отчеством то ли Абдулгареевич, то ли Абдугалеевич, но он не возражал против короткого обращения, Риф. Так и я стал его называть, а я для него был просто Жек. Ещё из самолёта я видел необозримую лесотундру, какие-то озерки, пологие сглаженные горки, в общем, довольно унылый северный пейзаж. Друзья приехали за мной в аэропорт на прыгучем Рифовом "уазике". Город, к счастью, был рядом, и зубы мои уцелели при скачках "уазика" по раздавленным бетонным плитам, имитирующим даже не шоссе, а просто дорогу.
   Машина проскочила главный городской проспект, по обе стороны которого располагались под шиферными крышами двухэтажные здания времён сталинской застройки, с тех пор не штукатуренные и не крашенные. Среди единичных прохожих я не увидел ни одного молодого. Как и детей. Риф кивнул стрелку-вохровцу в чёрной шинели и кобурой с наганом на боку, с папиросой в зубах зачем-то слонявшемуся у наполовину раскрытых зелёных ворот, и мы въехали на территорию завода. У многоэтажного инженерного корпуса из стекла и бетона, на главной аллее, показалась неуместной опустевшая Доска почёта завода. Меня поразило безлюдье широких проездов между высокими корпусами цехов. А когда мы вылезли из машины, то и тишина.
   -- Вот так, Вася, мы теперь прозябаем, -- сказал Риф, -- в сентябре сдаём остаток программы военным, в четвёртом квартале встанем совсем. В режимные сборочные цеха пока не пройдёшь, а по заводу теперь гуляй, кто хочет. Не охраняют, без зарплаты даже охранники уволились. Да и от кого охранять? Весь закрытый ранее город -- заводчане. Шпионы не у нас, а в Москве, может, и в самом Кремле. В деревообработке кооператор делает диваны, в городе их не покупают, у людей нет денег. Везти куда-то далеко и дорого, но зачем-то делает, копошится. Не знаю, на что надеется? Арендаторов других нет. Финский инвестор с апломбом дал десятипроцентный аванс, вывез в Эстонию два эшелона цветных металлов, оставил главному инженеру визитку, тогда он был за директора, и на этом всё. Тот ему позвонил, такого телефона нет. Международный жулик!
   В заготовительном начальник цеха достраивает пневмоход на баллонах от "Кировца". Хочет с удобством и в тепле ездить на охоту и рыбалку, семье кушать что-то надо.
   Народ из города разъезжается. Мне, Вася, ехать некуда, с конца войны здесь, уже один. Пойдём в столовку, пообедаем, потом ко мне, в лабораторию.
   -- Поедешь со мной, Риф, -- предложил по дороге дядя Вася, стараясь убедить приятеля:
   -- Построишься поблизости, у тёплой речки. Рыбалка, посадишь помидоры -- хорошо! Найдётся тебе наша сдобная хохлушка, эх, ма!..
   -- Поросёнка себе сразу заведёт. Татары не едят свинину.
   -- Курей либо гусей с ней разведёте. Только не иди в примаки, оседлает, со свету сживёт...
   -- Ладно, увидим. Читай, Жек, что там сегодня на комплексный обед, очки в куртке оставил.
   -- То же, что и вчера, -- отозвалась из-за тридцатиметрового стеллажа с пустыми полками и блюдами только перед собой единственная раздатчица, -- а то ты, Риф, не знаешь? Комплекс первый: винегрет без морковки, суп с олениной, оленина в собственном соку без гарнира, сок берёзовый, можно с добавкой. Мука и яйца закончились, весна, хлеба и выпечки нет. Картошку и макароны не завезли. Крупы закончились. Соли досыта. Комплексы второй и третий -- прочерки. Завтра то же. И всю неделю. Чем потом кормить, и директор столовой не знает. На складе один сок берёзовый.
   -- А рыба где? -- Рифкат разозлился и вспылил. -- Море Баренцево рядом!
   В пустом зале столовой его гневный выкрик повторило гулкое эхо.
   -- Норвежским рыбакам отдают, те встанут рядом, курят, смеются, банки от пива за борт кидают. Мой рассказывал, как они над нами потешаются. Наши рыбаки наловят, те к себе перегрузят. Это нашим чинодралам, кто на берегу, кроме рыбы, ещё семь шкур спустить со своих рыбаков надо. Сельдь норвежскую знаешь? Она! Мы потом втридорога у норвежцев её покупаем. Заказчик с заводом не рассчитывается, у министерства обороны денег нет. Хочешь рыбы, привези, засолим тебе или нажарим. Нас не забудь.
   -- Сам жарить умею!
   -- Молодец, ну, тогда -- приятного аппетита.
   -- Спасибо. Хоть не ходи к вам, чтоб лишний раз не расстраиваться!
   -- Куда ж ты денешься? Приходи, покормим, чем есть. Подождите, раздам, приду на кассу.
   Когда мы пообедали и вышли на воздух на территорию, дядя Вася обратился ко мне:
   -- Обстановку, Жека, знаешь. Вот и я задумался, как без денег быть? Всё-таки есть в стране не только банкиры, кто спят на пачках денег. Придумал, как заработать, мы же с вами фотографы. Помнишь, как мы с тобой в то лето с подачи Ланского поработали? План возник такой: "бомбить севера". Оленеводы, газовики, нефтяники! Они рады будут нашему сервису! Выяснил, что из материалов есть у Рифа.
   Есть всё, кроме плёнки широкой и малоформатной, у него в основной работе другая техника, крупноформатная, на плоской плёнке. Широкую не достать, а негативную киноплёнку у друзей-киношников взял, снимать-то им теперь не на что, денег нет, плёнка пропадает. Рады по дешёвке избавиться. Плёнку дома опробовал, годная. Целый рюкзак плёнки сюда привёз.
   То же и у Рифа, завод встанет, тогда фотобумагу просроченную и списанную в тундру выкидывать? Полвагона "Униброма" и "Новоброма", таскать замаешься. Так чем социалистическому добру зря пропадать... Вы с Рифом трудитесь в его фотолаборатории, поочерёдно, чтоб случаем не ослепнуть в тёмной комнате, а я прочёсываю всё, докуда доберусь всеми видами местного передвижения. Договариваюсь, снимаю, передаю вам, вы делаете, возвращаюсь, отдаю, получаю расчёт, без обмана. Обман не простят, аборигены могут подкараулить и грохнуть, у них свои честные порядки, помню тихих лопарей в Карелии. Что заработаем, то поровну, на троих. Ничего другого не остаётся, и твоего согласия, Жека, не спрашиваю. Ты же сюда приехал.
   Я только вчера прилетел, хотел поселиться в заводском общежитии, гостиницы дорогие, но Риф от себя не отпустил. Примет и тебя, нам удобнее базироваться в одном месте. С тебя продовольственное обеспечение дома у Рифа. Думаю, это справедливо. Питаемся днём здесь, из-за рабочих заводскую столовую не смогут закрыть, найдут, чем кормить. Завтракаете и ужинаете дома, покупает, готовит, стирает, гладит Рифова соседка, ей заплатишь. Я в поездках прокормлюсь сам. Вводится ненормированный рабочий день, пока заказ не выполнен, никто не уходит. Наша с вами цель простая -- выдержать лето, до самых холодов, и заработать, отдохнём после. Понятно?
   -- Так точно, товарищ капитан запаса, -- улыбнулся я. Мы как раз вошли в лабораторию.
   -- Малоформатные камеры у меня тоже есть, -- поправил дядю Васю Риф, -- какие отделу технической документации положены, хоть и не новые. "Старт" и "Зенит-6" с трансфокатором "Рубин-1", с фокусом от тридцати семи до восьмидесяти миллиметров, все не изношенные, рабочие. Из широкоплёночных "Искра" и "Москва-5", вот плёнки к ним, действительно, нет. Летом все фотоаппараты спишем, выходят сроки службы. Да и всё здесь, похоже, спишут. Мои фотолаборанты и электрокопировщицы с РЭМа и "Эры" уволились, остался я один. А получали за вредность производства молоко, всё, как положено.
   -- Что есть "Старт", хорошо, проверю его. "Рубин" староват, он какой-то подслеповатый даёт рисунок, габаритный, тяжёлый, не возьму, пусть "Зенит-6" будет в резерве. У меня с собой фронтовая "Лейка" и зеркальный "Кристалл", ещё лупа, инструменты. Думаю, нам техники хватит.
   -- Дядя Вася, так и я привёз "Старт", со штатным "Гелиосом-44" и "Юпитером-11" от "Киева", ты же его и переделал, -- дополнил я. -- Бери и тоже пользуйся.
   -- Угу. Но больше двух камер с собой брать не буду, -- возразил дядя, -- тяжеловато носить.
   -- Дайте ваши паспорта, -- сказал Риф, -- зайду в бюро пропусков, вам временные пропуска всё-таки выпишут, хоть и без командировочных удостоверений, порядок не станем нарушать даже при общем бардаке. Жек, ты по воинскому званию кто? Я старший лейтенант запаса.
   -- У меня тоже по три звёздочки на погонах, Риф.
   -- Я по возрасту старший, будешь подчиняться. Так положено, если есть двое, один старший.
   -- Слушаюсь, товарищ старший лейтенант.
   -- Каждую плёнку передам вам с сопроводиловкой, -- сказал дядя Вася. -- Номер плёнки, кадра, количество и формат отпечатков, не запутайтесь. Негативы остаются у вас на весь сезон.
   -- А я предлагаю не мельчить, -- заметил Риф. -- Фотобумага в картонных упаковках по сто листов, форматом тридцать на сорок сантиметров. Если пополам, то двадцать на тридцать, ещё пополам будет пятнадцать на двадцать, ещё пополам -- формат почтового конверта, десять на пятнадцать, если кто-то захочет послать родне. Итого с большого листа получается восемь снимков конвертного размера, мельче не делать. Ну, разве кому на документы. И матовая бумага есть.
   -- Соглашаюсь, -- сказал дядя Вася. -- Основной размер, который буду предлагать, двадцать на тридцать, лист пополам, для фотоальбомов. И конвертный формат, для почты. Вам работать проще увеличителем, с одного-то установа, не гонять его вверх-вниз. Тут ведь вот что просматривается: стоимость снимка у нас не его размером определяется, а затратами, как добраться туда, потом обратно, да потом второй раз добраться, чтобы отдать снимки. И снова вернуться, вот и получается, что по четыре дороги ложится на каждый снимок. Это придётся людям объяснять, почему цена одинаковая за большие и маленькие фотографии. Скажем, по трёшке или по пятёрке. Надо, вообще-то, подсчитать, с дорожкой. Здесь, как за морем, где телушка полушка, да рубль перевоз.
   -- Тебя поймут, -- поддержал Риф, -- у нас, на северах, свои условия. Потому всё и дорого. Химией, Жек, растворами займёмся завтра. Покажу тебе, что где из химикатов складировано.
   -- Верно, Риф, -- сказал дядя Вася, -- а сейчас время есть, познакомь нас со своей техникой, знать, на что ориентироваться. Электрографию, машину синекопии, ротапринт нам не надо.
   -- Надевайте белые халаты для лаборатории, у меня такой порядок. А теперь смотрите.
   Мы прошли вслед за Рифом в натуральную фотостудию, её центр занимал странный агрегат.
   -- Ух, ты, -- восхитился дядя Вася, -- Таких фотоаппаратов я ещё не видел! С тонну весом?
   -- Может, и больше, -- в голосе Рифа прозвучали нотки гордости за свою технику. -- И в длину метров шесть или семь. Мы им пользоваться не будем. Он для съёмки схем электрических принципиальных и прочей чертёжной графики больших размеров. Станина на четырёх опорах пневматической подвески, которая гасит колебания почвы и фундаментов. Оригинал закладывается в повёрнутую горизонтально раму, наверное, метра полтора на два, не мерил, под прочное стекло, вакуумным насосом из-под неё откачивается воздух, и рама устанавливается для съёмки вертикально. Освещается справа и слева четырьмя софитами, в каждом по четыре фотолампы по пятьсот ватт. Объективный установ движется ходовым винтом от электродвигателя. Сейчас стоит объектив семьсот миллиметров. Наводится на резкость по матовому стеклу, допускаются микроперемещения объектива двигателем, от второй кнопки, резкость можно контролировать через лупу, хотя хорошо видно и без неё. На место матового стекла ставится кассета из красного дерева, позволяет получить негатив пятьдесят на семьдесят сантиметров, если не ошибаюсь. Может, пятьдесят на шестьдесят, если хотите, сами смеряйте. Потому что обычно мы снимали с вкладышем на плоской плёнке тридцать на сорок сантиметров. Как раз, наверное, по размерам заводских инструкций к нашей продукции. Я инструкции не видел, не положено. Издателям идут наши фото.
   У стены полуавтоматический глянцеватель барабанного типа, знакомься, Жек, тебе работать. Кладёшь на тканевую ленту мокрые отпечатки вниз лицом или вверх лицом, сушить или глянцевать, один оборот барабана -- снимай отпечатки -- работает непрерывно. Напротив весы, готовить растворы. Бутыли по двадцать литров внизу, где стеллаж. За левой дверью предбанник, чтобы не сразу входить из света в темноту и ничего там не засветить. И тёмная комната -- подача горячей и холодной воды, текстолитовые ванны пятьдесят на пятьдесят сантиметров для растворов, два копировальных станка с группами ламп для контактной печати с больших негативов и увеличительный комплекс "Беларусь" для широкой плёнки и киноплёнки. Больших, чем эти, негативов мы с "Беларусью" не использовали. Она не изношенная, основные объёмы печати шли с крупноформатных негативов. За правой дверью комната с рабочими местами фотолаборантов с подсветом стеклянной столешницы снизу для работы с крупноформатными негативами.
   Негативов здесь, в фотолаборатории, нет, не ищите. Получаем для работы, сдаём после работы. И фотобумага была по счёту, чтобы не напечатали чего лишнего. Бракованные и пробные отпечатки тоже сдавали. Только нет уже работы. Военных секретов я вам не выдал. Вот так здесь всё устроено у нас. Теперь всё это завалится.
   Дядя Вася спросил:
   -- А это что за шкаф с дверками и отсосом наружу?
   -- Осаждаем из отработанного закрепителя серебро, выпариваем в лотке и сдаём. Всё, как положено. Хорошая бывала прибавка к зарплате. Мы с вами за лето, надеюсь, тоже накопим и сдадим серебра. Так что, Жек, закрепитель в канализацию не сливай. Серебро -- это хорошие деньги.
   -- Идём в тёмную комнату, Риф. Покажи Жеке свою "Беларусь". Я слышал, она с автоматической наводкой на резкость?
   -- Так и есть. Всё у меня налажено и работает, смотрите.
   Удивительная судьба привела меня в большую заводскую фотолабораторию, чтобы ознакомить с азами никогда не виденной ранее промышленной фотографии. На её хиреющей базе мы и построили свой заработок. За трудовое, трудное лето дядя Вася прошёл, пролетел и исколесил тысячи северных километров. Я, вместе с Рифом, израсходовал, наверное, тонны растворов, проявил сотни метров отснятой дядей плёнки и отпечатал многие тысячи портретов наших соотечественников. Не больше десятка раз за это время мне удалось поговорить с Настусей по телефону, поскольку на ожидание на междугородном переговорном пункте уходила чёртова уймища драгоценного времени. Я не стану рассказывать, как дядя Вася переправил свою и мою доли нашего заработка в Москву и обменял там рубли на доллары. Пусть это останется его коммерческой тайной.
   Мы с дядей Васей уезжали поездом в ватниках, сапогах и шапках. Аккуратист и чистюля Рифкат стряхнул с себя в тамбуре снег и долго молча сидел с нами в вагоне. Прощаясь, Рифкат сказал, что уедет доживать на свою малую родину, в Татарию. Купит дом в татарском селении, где родился, или построится, на месте будет видно. Обустроится, тогда и ждёт нас к себе в гости, на Волгу. Списанную заводскую фотоаппаратуру он самовольно присваивать не стал, порядок есть порядок, как уж там решит начальство, может, заберёт фотографическую технику себе, а его руки останутся навсегда чистыми. И партбилет, заслуженный на фронте, пожизненно останется с ним. Обняв и пожав нам руки, Рифкат остановился у выхода из купе и добавил:
   -- Года два назад один умный, хороший человек, учёный из МГУ, сказал по телевизору: "Что бы ни делали капиталисты, как ни ошибались бы коммунисты, а будущее всё равно за социализмом". Если не дословно помню, я с ним, по сути, полностью согласен. До встречи, товарищи!
   Мой, Настусин, дяди Васин и тёти Фени партийные билеты мы тоже бережно храним. Нет юридических причин считать нашу Родину, Союз Советских Социалистических Республик ликвидированным тройкой предателей, а Коммунистическую партию Советского Союза распущенной столь же юридически ничтожным указом самозваного ликвидатора. Пусть в это верят простаки, народ своё честное слово ещё скажет.
   Перед отправлением и в наше плацкартное купе заглянул парный милицейский патруль. Нам велели снять с третьих полок тяжёлые рюкзаки и вытряхнуть содержимое на пол. Мы не прекословили, на полу образовалось подобие груды поленьев -- засоленные обезглавленные туши крупной рыбы. И буханка хлеба в полиэтиленовом пакете. Фотоаппаратуру мы отправили мне домой в Москву посылкой с надписью "Осторожно, стекло!". Милицейские документов не спрашивали, без стеснения взяли себе по рыбине и, не благодаря, не прощаясь, молча пошли дальше, в следующий вагон, поскольку в нашем вагоне других отъезжающих, как выяснилось, не было.
   В Москве мы с дядей проехали на квартиру к нам с Настусей, чтобы он мог разделить полученные от друзей поменянные ими деньги и переодеться, принять человеческий облик. Надо было видеть выражение лица Настуси, когда она увидела горку из упаковок американских долларов, и дядя Вася озвучил, наконец, нашу с ней долю, сто шестьдесят две с половиной тысячи так называемых у.е. и с хвостиком в рублях.
   Настуся в изумлении округлила глаза и пощёлкала языком. Дяди Васина доля была ровно такой же. Как и у Рифката, но у того в рублях, без московского обмена.
   Дядя Вася только предупредил нас не соваться со всей суммой хотя бы и в разные банки. Что известно любому банку, то известно всем. Вся информация теперь продаётся. Мы не возражали.
   -- Стало быть, втроём мы освоили около полумиллиона долларов, -- догадался я. -- Вот это "отбомбились на северах" братья-фотографы! Можем свой банк открыть, но не в городе, а лучше, понятно, дома. Щиро дякуймо, спасибо тебе от всех нас, дядя Вася. И твои хорошие московские друзья, я думаю, остались не в накладе.
   Настуся поцеловала дядю Васю, однако, тут же напустила на себя таинственности и с важностью заявила, что нисколько не меньше ей понравилось, что мы привезли с Севера много рыбы. В самый раз, потому что её с начала лета что-то на солёненькое потянуло, вот и дождалась вкусной рыбки, даже слюнки текут. Хочется съесть целую рыбину, вместе с хвостом.
   -- Надо успевать, пока не устарела, -- скромно заметила Настуся, -- а ты, Жэ, настырно паковался к отъезду на свои севера и проморгал. Повнимательнее надо быть к любимой супруге! Она у тебя того стоит. И с каждым днём становится всё дороже, примерно, по двадцать граммов.
   -- Что ж это такое делается? Мы ж все тут эти... -- Я со смехом повторил дяди Васины слова, когда он узнал о подаренном мне "Ленинграде", он вспомнил и тоже рассмеялся:
   -- Ну, ты ж и мартышка, Настуська! Чистая мавпа! Оцэ в нас дивчына!
   Едва мы проводили дядю Васю, к нам "Стрелой" приехала тётя Оля. Она светилась от радости и объявила, что договорилась с моей мамой вот о чём. Мама завещает свою квартиру в Екатеринбурге и дом-дачу в деревне моему женатому и с двумя детьми младшему брату Воке. А тётя Оля завещает свою трёхкомнатную квартиру на Васильевском острове и библиотеку нам с Настусей. Привезла документы. Если мы выходим в отставку и оставляем свои вузы, можем немедленно прописываться у неё, в Санкт-Петербурге, а нашу четырёхкомнатную московскую квартиру и дачу унаследуют наши княжичи, сыновья, Алексей, Александр и Артём Евгеньевичи Лубковы.
   Она окинула проницательным взором Настусину фигуру и сказала:
   -- Похоже, что будет ещё и Анечка. Всем тогда по комнате, на четверых легче делить.
   Мы снова не возражали и сердечно расцеловали нашу горячо любимую тётю Олю. Свой партбилет она тоже сберегла. Нас, патриотов нового Союза, будет много!
  
  

Тридцать седьмой кадр на малоформатной фотопленке, или

Финал, плавно переходящий в увертюру

   Промчались годы. Не стало папы. Растут и мужают дети. Насчёт Анечки тётя Оля не ошиблась. Наша младшенькая, крестница тёти Оли, уже школьница. Настуся вышла на военную пенсию, занималась семьёй и заканчивала писать очередную книгу то ли по истории, то ли по искусствоведению, то ли по истории искусствоведения, я так и не разобрался в её тёмных для меня темах, потому что сдавал кафедру перед моим выходом на пенсию.
   Преподавать я уже не мог, а смену вырастил. Вьетнамская контузия всё-таки дала о себе знать. Офтальмолог разрешила мне чтение не более получаса в день, по десять минут, с обязательными перерывами, не меньше часа каждый. Какая оптимистка насчёт чтения! Все Настусины книги я с душевным волнением подержал в руках, а читать мелкий книжный шрифт не мог. Хорошо я вижу в очках вблизи только магазинные вывески, по которым ещё в Тернополе научился читать. И ещё огни светофоров. Только я успел рассказать Настусе о рекомендациях врача-глазника, как тут же из Екатеринбурга позвонила мама. Трубку городского телефона взяла Настуся и включила громкую связь. Я почувствовал, как мама выпрямилась, словно перед выходом на сцену, поправила причёску и со всей драматической убедительностью в голосе предложила невестке:
   -- Почему бы нам не собраться дружно у вас в столице и всем вместе не встретить Новый год? По телевизору каждый день со всех каналов обещают, что в самый короткий день года наступит конец света. Поэт Дементьев обещает прилёт инопланетян с планеты Нибиру. Интересно, он сам в это верит, или ему заплатили, чтобы подобную ерунду озвучил? А написал такую хорошую песню про отчий дом. Мне так нравится, когда вместе поют чех Карел Готт и София Михайловна Ротару. Она моя вечная любовь, почти моя землячка, а на скольких поёт языках! И как поёт, золото моё! Привезу вам мой альбом, посмотрим старые фотографии, вспомним молодость. Если наступит конец света, то и вправду, будем хоть все вместе, не страшно. На миру и смерть красна...
   -- Мама, мы только за такую встречу, -- ответила Настуся. -- Наверное, помните песню времён войны: "Умирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела"? Конца света не будет, зуб даю, а если и будет, как вы говорите, встретим в тесном семейном кругу, но не в городе, а на лоне природы, в нашем любимом Подмосковье. У нас там очень хорошо, а вы ещё не видели. Давайте, так и поступим. Тёте Оле, дяде Васе, тёте Фене, Воке со всем его семейством я позвоню.
   Весёлая и шумная собралась у нас компания. За город отправился кортеж из четырёх заполненных машин: наша, Вокина и две такси. Навезли гору продовольствия. Украсили выросшую перед террасой ёлку, посаженную Петром Ивановичем, шалили, играли, как дети, в снежки. Слепили снежную бабу. А потом мы все, собравшиеся в большом новом доме, построенном на месте обветшалой Настусиной дачи, за столом и у камелька отогрелись и сфотографировались, кроме "цифры", ещё и старомодным "Никоном". Плёнка почти закончилась, но получился тридцать седьмой кадр, на котором "Никон" с замененной Настусей задней крышкой аккуратно впечатал дату, самый короткий день в завершающемся году: 22.12.2012.
   Сегодня, надо понимать, конца света нигде не было. Если что и случится с миром, то это только завтра. А пока поживём!
   Тётя Феня сказала нам с Настусей со своей меланхолической улыбкой Джоконды:
   -- Смотрю на вас и вспоминаю, как думала когда-то: каждый молодой человек в своё время радуется, что он тоже судьбой не обойдён. Вы счастливы, потому что постоянно нужны друг другу. Как мы с Васей, хоть он то молчит, если копается в своей технике, то ворчит, когда что-то потерял и ищет. Настуся, заканчивай свою книгу, надо Женину повесть про всех нас дописать, он сейчас не может, так пусть тебе продиктует.
   Настуся обняла тётю Феню и что-то по секрету прошептала ей на ухо.
   -- Обещают восстановить зрение, прооперируют, -- сказал я, успокаивая тётю Феню. -- На месте медицинская наука не стоит. И новейшее оборудование помогает вершить чудеса. Сделают.
   И спросил маму:
   -- Узнаёшь полочку Юрия Викторовича? Она в красном углу, с иконками.
   Мама вытерла выступившие слёзы и улыбнулась:
   -- Конечно. И вспоминаю дорогую любимую Тиночку. И их доченьку, умницу Ниночку.
   -- А ты помнишь, мама, как у меня всё это началось? Мой девятый класс. Был тихий вечер. Пела Анна Герман, а мы с тобой прогуливались по асфальтированным дорожкам между корпусами шахтёрского профилактория в Войновке. Я сказал тебе тогда, что хочу стать кинооператором-документалистом.
   -- Помню, сынок. А стал фотографом. Если бы стал не фотографом, а врачом или юристом, как мне в то время хотелось, ты не зашёл бы к дяде Васе и не встретил Настусю, твою судьбу.
   Я всё помню, сынок.
  

2018-2019 гг.,

г. Екатеринбург

  
  
  
  
  
  
  
  
   83
  
  
  

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"