No Пащенко Николай Петрович, повесть "ЗОРЕНЬКА МОЯ ЯСНАЯ", 2019 г.
Охраняется законом об авторском праве. Внесение изменений, тиражирование всего текста или любой его части в виде печатных изданий, в аудио-, теле-, кино-, визуальной, электронной или иной форме, сценарная обработка, а также реализация указанных тиражей без письменного разрешения автора будут преследоваться в судебном порядке. Все совпадения с реальными непубличными событиями случайны.
Н и к о л а й П а щ е н к о
ЗОРЕНЬКА МОЯ ЯСНАЯ
Повесть
Что можем наскоро стихами молвить ей?
Мне истина всего дороже.
Подумать не успев, скажу: ты всех милей;
Подумав, я скажу всё то же.
А.С. Пушкин. К А.Б***
Глава первая
Когда и вторая наша дочь, младшая, окончила университет и почти одновременно вышла замуж, жена облегчённо вздохнула и сказала, что давно этого ждала. Теперь её со мной никто и ничто больше не удержит, и мы, наконец-то, можем развестись. Шло к разрыву давно, и возражать ей мне не только не хотелось, но стало лень даже рот открыть, так надоели пустые попрёки. Квартира в городе осталась ей. Мне собирать было почти нечего, я и отпуска проводил на даче, далеко почти не выбирался, а когда вышел на пенсию по льготному стажу в горячем цеху, то с дачи в город и вовсе наведывался редко.
В городском доме я кому-нибудь постоянно мешал одним своим присутствием. Жене, назвал её так по привычке, конечно, уже бывшей жене, особенно не нравилось моё давнее увлечение масляной живописью якобы из-за едко пахнущих растворителей. Потом непереносимыми для неё стали даже водяные краски, гуашь и акварель. Ну, и я, со своими красками заодно. Весь мир стал виноват перед ней за то, что она не за того вышла замуж, и этим огорчением каждый день разъедает себе и другим души. Но, как говорится, видели очи, что покупали, так чтоб вы повылазили. Бог с ней, и большого без меня счастья.
Впечатления о судебной процедуре развода выветрились из меня ещё в городе. Над зданием суда кружили и отчаянно каркали драчливые серые вороны, вот это запомнилось.
Я не ощутил в себе какого-то освобождения. Воспринял наш развод как простую формальность, потому что в браке не чувствовал себя виноватым ни за моё увлечение, ни чем-то скованным или кому-то обязанным. Всего добивался собственным умом и своими руками. Дети выросли, вылетели из моих рук, как говорится, с глаз долой, но, понятно, что не из сердца вон. Именно в руках сегодня с собой груз приятный: в правой -- тяжёлый старый дипломат, заполненный масляными красками в свинцовых тубах и тюбиках и теми же растворителями в стеклянных бутылочках, и круглых, и плоских. Десятка три всяких кистей, шпатели, старый полусточенный скальпель. Новые, одноразовые скальпели, не годятся, никак не привыкну. В левой руке лёгкий пакет с кое-какими продуктами.
Деревянные рамки с загрунтованным полотном разных размеров ожидают меня на даче, на белом полотне я писал в домашней мастерской портреты тех соседей, кто соглашался хоть немного позировать, и пейзажи. Портреты раздал, со мной остались лишь два портрета дочек, ещё школьниц. Потом им тоже стало некогда, они спешно насыщали свои жизни. На этюды по берегам речек и пруда, на лесных полянах и всюду, где понравится, брал тонкий картон, оставшийся после переклейки обоев по состарившимся деревянным стенам из крепкого ещё бруса. После обивки полов был у меня также древесноволокнистый лист, но пилить или резать его после глупой травмы левой руки по вине какого-то пьяницы за рулём я не любил. Сказать по правде, из-за повреждённой руки пока и не мог.
Отремонтировали мне дом прошлым летом чужие шабашники, я с незажившей тогда рукой им не мешал и только поглядывал, чтобы не халтурили, сделали на совесть.
Убедился, что зимовать стало заметно теплее, уже с апреля топил через день. На электроплинтусы для обогрева решил не тратиться по нескольким причинам. Мне на жизнь хватит, а после меня дом и усадьбу дочки продадут. Зачем стараться для кого-то? Да и дров запасено дополна, а там, глядишь, и рука восстановится, если её нагружать понемногу, попилить и наколоть, что я и делаю. Дочки выросли, но вспоминаются постоянно. Мне часто кажется, что обе вот-вот вернутся с улицы или двора в дом, и вновь послышатся девчачьи визги, смех и звонкие голоса, вскрики, шлепки босых ног по полу, а нередко и рёв от обиды. Ревела старшая, такой у неё характер, материн. Младшая удалась точнёхонько в меня, при обиде или неясности всякий раз непробиваемо отмалчивается.
Любого другого шума или споров я не одобряю, даже на заводской работе начальником цеха экспериментальных сплавов считался самым, что ни на есть, тихушником. Зачем брать горлом? Характеристики опытных сплавов не улучшатся. Начальство не переспоришь, всё равно сделает по-своему. А моей личной власти хватало, чтобы угомонить беспокойных взглядом. Люди нервные на участках долго не задерживались, не признавались металлургами, для таких сами кадровые рабочие создавали нетерпимую обстановку.
Вот теперь и еду уже из города, возвращаюсь к моим деревенским удовольствиям с устоявшимся распорядком бытия изо дня в день, без хитрых технологических приёмов.
Населения в любимой родной деревне осталось процентов десять, домов обитаемых десятка три, обитательницами больше всё были одинокие бабки. Рыбы развелось немерено, но я теперь на рыбалку стал ходить, если уж вовсе невмоготу становилось прожить без миски ухи. Это дочки требовали с меня то рыбы, то раков. Приносил им и готовил потом чаще сам. С рыбой жена возиться не любила, раков брать в руки брезговала, по-моему, просто их боялась. С овощами ещё справляюсь, но для чистки слизкой свежей рыбы и шелушения вяленых окуньков требуются всё-таки две руки, без сноровки справляться одной. С одной-то рукой и щуку на блесну можно взять, да трудно снять, вот и живу без рыбного пирога, и не просить же обеих соседок испечь его и оказаться им должным за ерунду.
Любителем пива с рыбкой я и раньше не был, но не из-за рыбы. Хорошего нет, в том, что у нас продаётся под названием пива, вкуса не понимаю и не пью. Красное вино при нашей работе рекомендовалось медициной, но я крепче пива раз попробовал и больше не употреблял, и теперь полностью стал соответствовать шуточному определению: "Не пьёт, не курит -- не мужик, а ерунда". Может, и справедливо. Да каких какая любит, говоря всерьёз, та от таких и страдает, если в жизни не повезло с собой, что ещё можно сказать?
И в электричке, и в автобусе от станции до нашей ставшей почти тихой Пряженицы в открытые окна всех обвеивало тёплыми воздухами -- у кого язык повернётся настаивать, что в раскалённом городе, душном от автомобильных выхлопов, дышится лучше?
Моргуниха с прабабкиным бельевым вальком с мостков от пруда уйдёт, а лупцует она так, что аж от ельника на том берегу эхом отдаётся, и без её шлепков снова станет тихо. Я и завод с его вредностями постарался забыть, и по нему не страдаю. Цех я сдал. Выдумывают, что уйдёшь на пенсию, и жить не сможешь. Вот теперь и пожить бы спокойно!
Пока шёл от шоссе вдоль пруда, раз пять остановился полюбоваться белоснежными громадами кучевых облаков, их отражениями на мелкой ряби, именно, со всеми оттенками, какие бывают на снегу под солнцем. Конечно, не в мае-июне, а, скажем, ещё в голубом марте. Февраль -- тот с сизым снегом, вьюжный, с фиолетово-сиреневым небом, а в январе ещё света маловато. Великих пейзажистов Левитана или Шишкина сюда, к нам, в Пряженицу -- любой из них повсеместно усмотрел бы свою любимую колористику!
Дышу полной грудью, любуюсь, как говорится, во все глаза -- хорошо ведь у нас! Приду домой: то ли разобрать привезённое, то ли плюнуть на всё и с походным мольбертиком поспешить обратно, на этюды, ещё не знаю. Дома решу. Обо мне и жена говаривала: "Завтра-завтра, не сегодня", у неё и привычка к этой фразе выработалась. Но что в том плохого, если к делу отнестись неспешно, вдумчиво, чтоб потом сто раз не переделывать? От недомыслия не только своим ногам покоя не жди, жена весь дом на уши ставила.
А в отношении моего давнего увлечения живописью тоже правильнее было бы сказать: "Охота пуще неволи", хотя и на эту мою главную сейчас охоту не всегда находилось время. То-то, и оно. В дороге вот протрясло, чувствую, проголодался. Завтрак в вокзальном буфете внутри меня забылся, и дорого, и не поешь, как следует. Спокойно сварю скромный дачный супчик с нежирной говяжьей тушёнкой, потом заправлю лучком, обжаренным с морковкой, зелени с огорода посыплю. Пообедаю, полежу - почитаю, может, и вздремну. Никто над ухом не жужжит, ничего срочно сделать не просит и не требует, жизнь ни себе, ни людям не укорачивает. Это ли не благодать? А к вечеру соберусь, подготовлюсь, да и выйду на бережок в пять минут скорым эскизом зореньку ясную написать, пока не стемнело, и краски ещё сколько-то видны -- ох, и давняя же мечта! Да всё как-то не получалось, хоть и бережок-то вот он, рядом! Замешкался с вдруг возникшим неотложным домашним делом, ан краски в природе уж не те, что мечталось запечатлеть!
Фотокамер с "Фотошопом" не приемлю, для живописца их цвета химические, больше, считаю, модерновое баловство. Резкость, детализация -- это, конечно есть, да только в цветных снимках истины в колористике нет. Задумают, настройки установят, а жизнь, а живые цвета где? Сами, понятно, любуются, а мне-то видно: промахнулись. Смотрели в монитор, чтобы красиво сейчас казалось, а с отсутствующей и забытой натурой сверить уже некак. Нет, я не злорадствую, мне просто их большого труда, честно сказать, жалко.
-- Вернулся, Михалыч? Развёлся-таки, бедолага? -- Соседка заранее встала у ограды и меня высмотрела, городских новостей ждёт. А здесь какие могут быть новости? Как и раньше, одна живёт, хоть и не старая, как я, да дом не бросает, в город не едет. Живая, как огонь. Зайдёшь к ней что-нибудь помочь по хозяйству, то прильнёт бочком, сытным, нагулянным без покойного мужа, то, вроде, ненароком, легонько спину мою пощипывает. Я по имени к ней обращаться воздерживаюсь, чтоб ей не примерещилось лишнего чего. Соседка, и всё. -- Теперь на мне поджениться сможешь! Скучнёхонько мне, одной-то, вот!
-- Вчера женильный день был, сегодня разводы, а потом в загсах бывает с похмелья. Посуду шампанскую сдают и отсыпаются, чтоб в прибыль-убыль молодожёнов по ошибке не вписали. В их книгах черкаться нельзя, сразу десять лет за лишнюю почеркушку дают.
-- О-о-ой, люди добрые, вы только его послушайте, инженера, пурги-то понагнал! Вот сейчас только вправе, как вы развелись, и скажу: неласковая она была у тебя. Вот! Неласковая, прости мне, господи! Впервой ещё приехала, аккурат на самый родительский день. Дай, думаю, приглашу её по-соседски, помянем ушедшую родню, посидим рядком, поговорим ладком, познакомимся, душеньки свои балачкой бабьей успокоим. Куда там! Малёхонько беленькой и пригубила, да как понесёт её: то у тебя не так, соседка, да и это не по современной мировой научной модели не по-людски ведётся.
Ах, думаю, моделистка, с тобой вместо прополки выйти -- сорняки на огороде сами переведутся. Заодно, картовь-морковь родить перестанет! Потому и не повела! На том и разминулись, да она и сама не больно часто наезжала к тебе в Пряженицу-то, вот! Что ж, думаю, за душой-то есть у тебя, кроме мировой модели, что хорошего сама из себя для людей представляешь? А дочки взрослые к тебе пошто не ездят, отца родного не попроведают, при больной его руке не помогают? Как она, по этой модели эгоистками выросли? Отец нехорош, мало им отдал? Не у того родились, чтоб, как сыр в масле, кататься?
-- Что уж ты, соседка, за глаза людей ругаешь? Дочки выучились, работают, сама понимаешь, молодым трудней всего. Созваниваемся, разговариваем постоянно, даже по видео, по Скайпу. При современной связи через компьютеры нет нужды ездить, чтобы увидеться. Телефон ведь и у тебя есть. Что не поссорилась с моими, и на том спасибо.
-- А вот и тебе скажу, за твоё спасибо, безгласному да безотказному! Хоть не таков, как другой мой был сосед, Филофей-то Фёдорыч, царство ему, сквалыжине, небесное! Доски, бывало, гнилой взаймы не выпросишь. Упокоился, а ведь ничего из добра с собой туда не забрал. Я и не доглядываю по окнам, только чтоб целы были, веткой сломанной от ветра не побило, а, как всё было при нём, так и осталось, вся утварь домашняя: стирано-перемыто, начищено-перечишено, шито-перештопано, развешено да упомещено. Всё ж, мужик справный был, хоть и скареда, не тем будь помянут. А чем, раз он такой был? Я уж доскажу. Наследнички-то схоронили дедку, укатили восвояси, да и носа не кажут. Добро-то дедкино кой уж месяц беспризорно стоит. Нет бы, добрым людям в их хозяйстве пригодиться! Годные вещички ещё есть. Хоть бы адрес, телефон оставили, может, со скидкой и я чего-ничего у них купила, а ты и не почешешься, никакой заботы обо мне нет. Сказать совсем другое тебе хотела, да сбил ты меня вечной молчанкой своей, муж-то мне отвечал.
Ты вот, беззаботушка, укатил, ни свет - ни заря, а с другой стороны от тебя, у Анны-то Карповны, горожанка поселилась. За весь месяц вперёд уплатила, за еду уплатит, когда распробует, за комнатный уход тоже, чтоб самой не убираться, вишь ты, полчасика не сыщет. А приехала-то к ней на всё лето, вот! На столе раскладной компьютер поставила, книгу будет писать. Так что, не тарахти своей газонокосилкой, не мешай человеку работать для общественной пользы. Штампа в паспорте нет, одинокая, и годков ей, Анна Карповна сказывала, всего-то под сорок шесть, лет на десять меня и тебя моложе. Вот!
Больше ни сама Анна Карповна в ней по внешности не поняла, ни я у Анны-то. В лицо я только ещё городскую барышню не увидела, всё в избе сидит, нет бы, в огороде хоть позагорать показалась! Карповне очки хоть и помогают, да по возрасту своему в городских ничего уж не смыслит. Всё ждет, комсомольцы, ангелинки или стахановцы, к нам приедут хозяйство поднимать, любовь-то еёная первая. Сама-то её поразглядывала, а объяснить да рассказать толком людям не может, одно слово у ней, городская, и всё, вот!
-- В городе они все городские. Кроме приезжих. Мне-то что за дело?
-- Так-то оно, так, Михалыч. Да только писательниц у нас тут ещё не бывывало! Как же так, а поглядеть-то её я не приспела? И когда мимо-то меня она проскользнуть ухитрилась? Видная из себя, небось, горожанка-то? А в чём одетая? Слышь-ка, фамилия у ней странная, Соловьянова. Что, в городе и такие бывают, не с нашенскими фамилиями? Али псевдоним? Чего ж я имя - отчество-то еёное у Карповны забыла спросить? Вот, с самого утра стала уж бестолковая! Поди-ка, тоже, небось, какое мудрёное, с финдибобером...
-- Пусть пишет. Буду шуметь, когда на прогулку уйдёт. Спасибо, что предупредила.
Я двинулся к себе, признавая, что тоже оказался для жены не по "мировой научной модели", как снайперски точно объяснила говорливая соседка. Предупредить, чтобы не шумел, могла одной фразой. Но у неё, как всегда, семь вёрст до небёс, да всё лесом. Встал с ней из вежливости на минутку, тут же заговорила меня чуть не до потери чувств. Ясно, почему я стараюсь держаться от неё подальше, но в соседской помощи одинокой бабе отказать не смею, по-сорочьи ославит на всю деревню.
Обогнул густую отцветающую калину и вдруг увидел приезжую. Хорошо, что с соседкой мы говорили тихо и спокойно, стоя рядом, без крика, как деревенским людям свойственно, от своего плетня через всю улицу и до другого плетня. Перед приезжей было бы сокрушительно неудобно.
Горожанка в широкополой соломенной шляпе, белых брюках с отглаженной стрелкой, светло-голубой безрукавной блузке и в огромных солнечных очках, скрывающих лицо так, что виднелись лишь не загорелый нос от середины и ярко напомаженные розовые губы, сидела на скамейке у моего крылечка и ждала с дневного автобуса меня. В деревне все знают, кто и зачем поехал, и когда вернётся. Увидев меня, она поднялась, оказавшись заметно выше среднего роста, с тонкими руками, но с невероятно длинными, как у белой цапли, ногами, и нерешительно обратилась:
-- Здравствуйте. Анна Карповна сказала, что вы можете помочь. У нас пропал свет. Ноутбук разрядился, а я хотела поработать. Не посмотрите, что там у нас со светом?
-- Здравствуйте. Может случиться общее отключение, деревня небольшая, и нас обычно не предупреждают. Давайте посмотрим, как со светом у меня.
-- И часто так бывает?
-- Редко, но, к сожалению, бывает. Иногда до вечера. Если надо, могу запустить небольшой дизель-генератор, работать сможете у меня. Пожалуйста, проходите.
-- Наверное, это не совсем удобно. Остановилась я у неё, с внучкой договаривалась.
-- Длинного провода, протянуть до вас, у меня нет. Проходите. Посмотрим поблизости, в прихожей, есть ли напряжение. Главный рубильник у меня далеко, в мастерской, в доме, там, где с улицы ввод. Включаю. У меня тоже света нет. Сожалею. Но поправимо. Давайте поступим так. Идите за ноутбуком. Я всё равно собирался уйти из дому в лес на несколько часов. Запущу дизель, а вы спокойно здесь поработаете. Я привёз из города хороший кофе в зёрнах, намелю, пейте себе на здоровье.
-- Спасибо. Вы очень любезны. Я так и поступлю, у меня жёсткий срок сдачи книги в издательство. По графику, три страницы окончательного текста в день. В черновом тексте надо бывает набрать и больше. Так я иду за ноутбуком?
-- Да-да, конечно, идите.
Я успел запустить генератор, вскипятить воду для кофе, сделать бутерброды с маслом, сыром и колбасой незнакомке и взять ещё с собой, на этюды. Пообедать-то я не успел. Наполнять дом запахами скромного супа и жареного лука воздержался. Мне показалось, что они плохо будут сочетаться не только с её не вполне рассмотренным лицом, кого-то смутно напоминающим, но и помешают, отвлекут от работы, какая ей предстоит. Ну, как тут что-нибудь основательное начинать готовить? Обойдётся, следовательно, простыми бутербродами. Сварю уж вечером, когда она уйдёт, на завтра. Полностью подготовился и ждал только её. А она от Карповны всё никак не поторопится. Ей дела нет до моих этюдов, хоть я и предупредил, что ухожу. Или Карповна задерживает. Подумал, нашёл на антресоли тапочки, что показались новее, и положил под вешалку в прихожей.
-- Да! Входите, -- я отозвался на её стук в дверь.
В её левой руке был небольшой портфель, сумку с ноутбуком она принесла на левом плече. Значит, правша, правую руку для пользования держит свободной. После травмы и скорбного пребывания в больнице чужие конечности оцениваю теперь автоматически.
Я предложил гостье переобуться, ещё раньше заметил, что туфли ей жмут, расположиться за круглым столом в не очень большой, но удобной гостиной, и показал жестами:
-- Там кухня-столовая, рядом санузел. Здесь моя мастерская. Между мастерской и спальней кабинет-библиотека, но в нём мой рабочий стол занят, так что работать вам придётся только в гостиной, не обессудьте. Милости прошу, работайте. Зовут меня Олег.
-- О, простите, вечно забываю представиться! Ираида, лучше просто Ида.
-- Не стану вас отвлекать, Ида, ухожу. Посмотрите в кухне, в морозильнике могло сохраниться мороженое. У нас оно бывает, но не каждую неделю.
-- Не боитесь оставлять меня в вашем доме одну, без вас?
-- Так боюсь, что трясусь. Мы в глухой деревне. Не смешите. Удачного дня!
-- Спасибо, и вам тоже.
Когда она сняла солнечные очки, меня поразили её довольно широко расставленные на правильно овальном с тонкими чертами лице очень большие, широко открытые и глубоко карие глаза. Над ними тонкие брови с приподнятыми наведёнными оконечностями. В такие ясные, говорящие глаза хочется вглядываться подолгу, чтобы распознать, что они доводят до тебя, даже если сомкнуты привлекательные, чуть широковатые, но природные, после перекуса уже чуть подкрашенные, нежно-розовые губы, окаймляющие волнообразный разрез рта. Поправлюсь, разрез рта напоминает, пожалуй, не столько волну, сколько турецкий ятаган. Нет-нет, всё-таки волну, потому что правый уголок рта идёт чуть книзу, серединка под верхней губой изогнута тоже плавной волной, а слева уголок немного приподнят кверху. Как ей такое удаётся при сомкнутых губах? Не понимаю. Гипсовых макетов лица для художников у меня нет, зато собственное лицо при себе постоянно. Попробовал потом погримасничать перед зеркалом, но у меня так изогнуть губы не получилось. А ей дар от природы. Шея раза в полтора длиннее, чем бывает, она тоже украшает горожанку необычным образом и гармонирует и с лицом, и с телом, и участвует в создании неповторимого облика.
Ида, я почувствовал, не освоилась ещё в чужом для неё доме, остаётся в шляпе, может, по забывчивости, и причёску я не разглядел. Что ж, можно теперь идти, лицо увидел.
Налил горожанке свежезаваренного кофе, выложил бутерброды и, не дожидаясь, когда она соизволит к ним приступить, поспешно двинул на пленэр. За четыре часа я успел сделать несколько эскизов и собрать себе в лесу небольшой букет из купавок. Я настолько привык жить один, что вспомнил о том, что у меня в доме не гость, а гостья, женщина, а женщинам цветы всегда приятны, только когда уже подходил к своему дому. Но возвращаться, чтобы добавить цветов в букет, не стал. "Вахлак безмозглый", подумал я о себе. "Как она отнесётся к жёлтым цветам, есть ведь какое-то суеверие. И у Булгакова было про тревожные жёлтые цветы, правда, там, пожалуй, имелись в виду весенние мимозы".
Ида не отрывалась от работы за ноутбуком. Солнечные очки лежали рядом на столе, шляпа сброшена на диван. Печатала она двумя руками и очень быстро. Когда я постучал в открытую дверь гостиной, она кивнула, но головы не подняла. По столу, дивану, стульям и полу гостиной были разложены рукописные листы с черновиками. Я смотрел на неё против закатного солнца, бившего в высокие окна, слева от неё. И с трудом понял, что её золотящиеся в лучах солнца, но тёмные, волосы окрашены популярной у начавших седеть смесью хны и басмы. Такой пользовалась и бывшая жена, невовремя будь упомянута.
-- Несколько минут, -- не отрываясь, проговорила Ида. -- Заканчиваю на сегодня.
-- Я в кухне, -- предупредил я. Купавки поставил в вазу и на подоконник, и они на глазах от воды ожили и выпрямились. Посуду Ида прибрала. Самое быстрое, что могу сейчас приготовить для двоих, это яичница на весь десяток яиц, с колбасой и зеленью. Карповна вряд ли со светом, и не стала топить по жаре, чтобы приготовить ужин. Нарезал ставшей редкостью ветчины. Открыл банку с покупными маринованными огурчиками.
-- Спасибо, мне превосходно у вас работалось, -- остановившись в дверях, сказала Ида моей спине, потому что в руках я держал большую тефлоновую сковороду, из которой брызгало с лихвой налитое на глазок масло, поскольку сразу десяток яиц я никогда не жарил, и выкладывал из неё на тарелки яичницу. -- У Анны Карповны условия для моей работы всё-таки не ахти. Всё маленькое, узенькое, крохотное, словно для подростков-пятиклассников. Как-то бы... Я не очень вас стесню, если поработаю днём у вас? Я могу и расплатиться, но чуть позже. Я заработалась и забыла, как вас зовут. Извините.
-- Олегом меня зовут. Ида, мойте руки и за стол. Удобства справа от вас.
-- Конечно же, Олег. Мою... -- Ида порывисто вернулась в гостиную, приговаривая на ходу, -- умываю, да, правильно, умываю руки. Сейчас запишу на листочке, ноутбук уже закрыла. Завтра наберу: "Умываю руки". Спасибо, напомнили мне фразеологизм. Почему я сразу его не вспомнила? Вы Олег? Да, вспомнила, Олег. Чудесное, былинное имя.
Когда мы сели за стол и приступили к ужину, я сказал, всматриваясь в интеллигентное, с тонкими чертами, но всё ещё более чем привлекательное, надолго притягивающее внимание, лицо гостьи, пытаясь вспомнить, где мог видеть такие похожие на её выражения глаз, взгляда, лица, сосредоточенные на чём-то своём и словно отстранённые от встречных взоров:
-- Я буду рад содействовать вам, Ида. Вы совершенно меня не стесните. Гостиная в вашем распоряжении. Я либо в кабинете за своим компьютером, либо в мастерской, либо где-то на дворе. Постараюсь не шуметь. О какой плате вы говорите? Вы здесь гостья. Кто с гостей деньги берёт? Пусть всё, что вы уже уплатили, остаётся у Анны Карповны.
-- Неудобно, -- приподняв брови и чуть склонив голову набок, возразила Ида.
-- Тогда ваша плата будет такой. В свободное время, и только при желании, конечно, расскажете мне, что это за работа у вас -- быть писателем. Не спрашиваю, о чём вы пишете, как вы дошли до жизни такой. Просто интересно, как пишут о том, чего ещё не было? Мне и в школе было трудно писать сочинения, и каждое о проведённых каникулах я заканчивал одинаково: "Усталые, но довольные, мы возвратились домой".
-- И не вы один. Хорошо. Спасибо вам, Олег. Но уже не сегодня. Как выкачанный колодец, пуста до донышка. Расскажите лучше о себе. По возрасту вы ещё...
-- Я ранний пенсионер. Вредное городское производство.
-- Вот как. А по специальности?
-- Больше физик, чем химик.
-- Вы надо мной не смеётесь? Мама посмотрела фильм "Девять дней одного года", выучилась на физика. Но физика не моя. Физико-химик? Бывает и такая специальность? Звучит, как алхимик. Бросает в восприятии сразу в Средневековье или Ренессанс. Тогда учёные, стар и млад, поголовно искали философский камень. Может, вы уже нашли? Поделитесь, откройте посторонней попутчице вашу таинственную душу, не стесняйтесь.
-- Показать вам диплом? Хобби -- живопись. Могу написать ваш портрет. Вы удивительно напоминаете мне одну женщину на портрете, припомнил, но не скажу пока, каком. Я встаю рано, дверь будет открыта. Приходите, как вам будет угодно и удобно. Все материалы вместе с техникой можете оставить здесь. Не таскайте тяжести. Обещаю не любопытствовать. Не разбираюсь.
-- Спасибо, оставлю. Ой, чудные купавки! Но вы ведь меня ещё не выпроваживаете?
-- Бог с вами, Ида, конечно, нет.
-- У вас в деревне удивительно тихо. А в вашем доме и очень спокойно. Отдыхаю.
-- Милости прошу. Работайте. Отдыхайте. И не будем об этом.
-- И о моей работе пока не будем. Всё же я уйду. За ночь я снова должна накопить в себе требуемое творчеством. Устала. Разрешите откланяться. Ещё светло, не провожайте.
Ида ушла, не размахивая по-деревенски руками и легко, грациозно, покачиваясь, но не плечами, а чуть изгибая тонкую, почти девичью талию. Редкая в её возрасте фигура. Я с сожалением следил, как она удаляется, и надолго остался стоять у окна, думая о ней.
Я ограничился намёком и не осмелился сказать моей гостье, что она, назвав своё имя, всё же напомнила мне собой незабываемый портрет Иды Рубинштейн работы Валентина Серова, хоть и не сразу. У горожанки Иды была иная, чем у балерины, гладкая причёска, и в её обличье разительно всё меняла. Вот почему моя зрительная память забуксовала. Лицо приезжей показалось тоже восточного типа, но тоньше и не замкнутым в себе.
Выдающуюся танцовщицу Серов изобразил в начале двадцатого века сидящей, вполоборота к зрителю, обнажённой. До великого Серова мне дальше, чем до Луны. А слегка небрежная и всё же по-нездешнему изысканная Ида сейчас рядом, в соседнем доме. Я очень это почувствовал, словно, уходя, она от меня потянула за собой ниточку, соединившую нас. Через эту связь я реально ощущал всё, что она сейчас делает, готовясь отдыхать. И в то же время сильно задело, что ко мне она отнеслась и вежливо, и безразлично.
Я хорошо рассмотрел и запомнил её для портрета. Её внимательные, хоть и усталые, завораживающие глаза, с намеченной паутинкой морщинок, особенно заметных во внешних уголках. Мог бы теперь уверенно написать её умное и выразительное лицо, врезавшееся в зрительную память. Но мне, долго вспоминая о ней у окна, загорелось написать всю Иду обнажённой. С каждой ямочкой и выпуклостью на тонком, зря она издавна забывала вовремя поесть, гибком теле и с каждой мельчайшей родинкой. Её тело кажется мне удивительно похожим на тело знаменитой танцовщицы Иды Рубинштейн, но есть ведь в нём и какие-то неизвестные мне отличия, это наверняка. Для художника средством раскрытия внутреннего мира женщины служит изображение каждой детали тела портретируемой. Уже сейчас я с уверенностью могу сказать о ней, что натура она цельная, настоящая. Чтобы понять и отобразить характер Иды, я должен, обязательно должен увидеть и рассмотреть всю мою гостью, чтоб написать её правдивый, а не придуманный портрет!
Бывшую жену я так не писал поначалу из-за неумения, потом из-за вездесущих девчушек, её странностей в поведении и осложнившихся отношений. В моём дачном доме мы с приехавшей горожанкой Идой могли бы уединиться в мастерской, и никто здесь нам не помеха. Но разве мог я сегодня объявить это Иде её платой за моё гостеприимство?
Глава вторая
На следующее утро Ида явилась отдохнувшей от дороги, посвежевшей на деревенском воздухе, и в лёгком летнем платье. Не сказал бы, что ноги у неё были тоненькими, всё достаточно выпукло и развито, как надо, и у хорошей балерины. Брюки вчера слишком обжали её красивые ноги, вытянули и исказили их природные формы. Она позавтракала, но от кофе, которого у по-деревенски экономной Карповны не было, не отказалась. Отпивая по глоточку, она прикрывала огромные глаза, словно грезила о чём-то наяву.
Уже около часа Ида работала, я ей не мешал, готовил хороший обед, открыв окно кухни настежь и не торопясь, и тут пришла Анна Карповна с большой кастрюлей в руках. Я увидел её в открытое окно и сразу вышел навстречу, чтобы не мешать Иде разговорами.
-- Войдёт тебе в холодильник моя кастрюля, Олег? -- На лице Карповны отобразилась давно забытая за ненадобностью забота. Кастрюлю она поставила на крылечко.
-- Конечно, войдёт. А что с твоим холодильником, Анна Карповна?
-- Работает, да эта посудка велика, не входит, а полки переставить некак, всё занято.
-- Что там у тебя?
-- Да котлеты. Внучка ранёхонько фарша принесла, вот, нажарила и к тебе несу.
-- Целую кастрюлю?! Я же не просил!
-- Да не тебе, а Иде Константиновне. За еду вчера она заплатила, спрашиваю, что ей готовить? Говорит, так люблю котлеты, что котлет сразу тазик могу съесть. Жалко её, уж больно тощая. Маленького тазика у меня нет. К большому, стиральному, всё утро крышку не могла подобрать. Внучка, поди, старую, от корчаги-то, выбросила. Нигде не нашлась. Может, на чердаке, да я уж сама и не полезла, лесенка ненадёжная.
Не обессудит Ида, что принесла котлет не в тазике? Уж и не знаю, как ладно, как ей угодить, уж и не перечу. У вас, хозяюшка, Ида говорит, ночевать только буду, работать тесно. А на день к соседу стану уходить, он у себя работать разрешил. И с чего ей у меня вдруг тесно, пойми её. На завтрак просила каши на молоке, сварила ей, и на ночь только стакан молока просит, а ужинать отказалась. Так, может, и обедать станет у тебя? Второго наготовлю, принесу. На суп, на чай, на мытьё посуды воды с колонки не натаскаюсь, а у тебя своя вода, из скважины...
-- Ой, Анна, ты свет моя, дорогая моя Карповна! Человек она занятой...
-- Чем? Ничего, вроде, не делает, просто сидит молчком, да не рукодельничает!
-- В голове у неё творческий процесс происходит, нам, деревенским, не понятный. Обдумывает, что писать. И сказала она тебе про тазик не буквально, а фигурально.
-- Ну да, ну да, тела нет, а сплошная-то фигура у неё есть. Поняла теперь. Так хоть бы мне подмигнула, что ли, когда шутит. Возьмёшь кастрюлю-то? Возьми, будь ласков!..
-- Возьму. Только кастрюлю с макаронами ещё не неси, сам сварю.
-- Никогда заранее макароны не варю, лежат, стынут, ещё и слипнутся. Только к еде.
-- Всё-всё, Анна Карповна, забираю, спасибо за котлеты. Переложу в свою, верну.
За обедом Ида оставалась сосредоточенной, продолжая думать о работе, и я с самых первых дней не отвлекал её от размышлений лишним словом. Чувствовалось, что, пребывая в вышних творческих сферах, она порой не отдаёт себе отчёта, где находится на грешной земле. Иногда из гостиной доносилось тихое звучание неизвестной мне музыки, которую Ида, забываясь, что уже поясняла, несколько раз называла медитативной, настраивающей на творчество. Попробовала бы она объяснить, зачем ей музыка без песен и плясок, старенькой Анне Карповне! Та, пытаясь понять, сон совсем потеряла бы. Иногда Ида сидела под неё, прикрыв глаза, иногда расхаживала по гостиной, то вокруг стола, то взад-вперёд, а иной раз изгибалась телом во все стороны, разминалась, не обращая на меня внимания. Я молча обслуживал её, ухаживал, чтобы она ни в чём не знала нужды у меня в доме. Мне кажется, за работой в состоянии глубокого сосредоточения ей нравилось таскать по одной виноградинке из большой салатной расписной тарелки, и она, не замечая, могла за полдня умять с килограмм. И на здоровье!
Ираида Константиновна Соловьянова, по заглавным буквам ИКС. Но не математический символ неизвестной величины, а живая, с виду очень приятная женщина, с упорством занимающаяся своей работой, которая, очевидно, её кормит и ей нравится.
В Интернете лишь краткая биографическая справка, перечень трудов и титулов, пара снимков, в обоих не виделось самодовольства. Но совершенно ничего о её вкусах и характере. Что бывает она то порывистой, то медлительной, но движется всякий раз так по-женски плавно, грациозно и красиво, что глаз не оторвёшь. Не сказано даже, что любит мясные котлеты и виноград. Я привык, что она рядом, и мне очень нравится постоянно видеть её, любоваться и запечатлевать в памяти каждую чёрточку, каждое её движение.
Я полюбил Иду. Понял это с возвратившимся воодушевлением и замиранием сердца. Вспомнились её слова о тех, кто искал наивысшую драгоценность, философский камень. Я мою возлюбленную не искал, о ней не зная. Она пришла в нашу деревню и ко мне сама.
Надежда завести с ней на прогулке разговор на темы живописи и постепенно приблизить Иду к моему неуклонно растущему желанию написать её обнажённой не оправдывалась, потому что прогуляться по окрестностям ей в голову не приходило. По её приходу ко мне на работу можно было сверять часы, в восемь она уже сидела за ноутбуком. Заканчивала не позднее девяти вечера, потому что Карповна ставила в холодильник молоко для Иды, а сама её не ждала, ложилась рано. Ида и опасалась стукнуть-брякнуть, чтобы не разбудить хозяйку, иначе та промается со своей старческой бессонницей заполночь.
Я и сам белого света из-за горожанки почти не видел, выскакивая лишь в ближний магазинчик за продуктами. Урывками окучил картошку. Зелень заросла сорняками, не полол. Меня поглотили неустанные заботы о всё глубже входящей мне в сердце и душу гостье, я на природу не выходил уже третий месяц. Работал только в моей мастерской, с Идой рядом, чтобы услышать её, когда что-то ей понадобится. Она и мылась под душем у меня в доме, поскольку деревенскую баню не признавала. Может, брезговала или не привыкла, либо Карповну гонять за водой и дровами постеснялась. И всё же стирка и глаженье оставались у Анны Карповны, Ими она занималась для горожанки с удовольствием, отрабатывая невиданно щедрую в деревне оплату.
Бойкая, вторая соседка явно всё знала, на меня с ревнивой завистью поглядывала, здоровалась ещё издали, но ни с разговорами, ни с просьбами не приставала, опасаясь помешать мне оберегать работу наезжей писательницы. А я не только оберегал её труд, но и с каждой быстролётной минутой прирастал к ней всё глубже и глубже, боясь расставания.
Приблизилась ранняя уральская осень. Наконец, Ида электронной почтой отправила свою работу по назначению и просветлела.
-- Благодаря вам и Анне Карповне я выиграла почти две недели на отпуск! Заслуженный отпуск. Хочу провести его здесь. Как деревня ваша, тихо дремлющая, называется, Запруженка, Пружилиха, Пружинка? Ничего ещё не увидела в округе, а, наверное, здесь очень красиво? Чем предложите заняться? Пойти в лес по ягоды?
-- Батюшки-светы, какие в лесу теперь ягоды? Началась пора августовских туманов по утрам. Остатки малины уже осыпались... За грибами не сходил. За опятами пока рано.
-- Вы ведь Олег? Покажите хоть, как вы в своём доме живёте. Чем занимаетесь? Грех провести всё лето в деревне и не узнать, как сегодня в ней люди живут. Может, что и пригодится, когда стану писать следующую вещь. Кажется, вы что-то такое говорили о своём необычном хобби. Я в памяти отметину сделала, только не помню, о чём тогда шла речь? Что вы с осторожными постукиваниями строите, уединяясь в своей мастерской, не вечный ли двигатель, как чудесные русские деревенские самородки? Можете показать?
-- Секрета нет, проходите, смотрите.
Она с любопытством, поднимая и склоняя направо и налево голову, осторожно, чтобы ничего на себя по случайности не уронить, вошла в мою освещённую солнцем мастерскую. Я шёл следом, блаженствуя оттого, что Ида теперь рядом и говорит со мной.
-- Ага-а-а... Так вы художничаете!.. Как Вакула. Так необычно. Как любопытно...
Неторопливо, с вниманием, как в картинной галерее, она обошла всю мою домашнюю художественную мастерскую, то и дело останавливаясь, чтобы вглядеться в мои картины и эскизы без очков, которыми она обычно воспользовалась уже во второй половине дня, лишь подсадив слегка зрение у монитора компактного ноутбука для текстов.
-- Изумительные у вас окрестности... Как я вас понимаю... Здесь и зимой чудесно жить. Словно звучит музыкальный цикл Чайковского "Времена года". Вы вполне состоявшийся живописец, так что не скромничайте, можете выставляться. У вас выработался собственный стиль. Иногда вы напоминаете мне размашистого Нисского. Особенно удачно переданы переходы освещения и естественных красок на небесах. А эти два прелестных детских личика... Кто же эти сказочные деревенские Золушки? Или они принцессы?
-- Мои две дочери. Только обе уже с университетскими дипломами. Трудятся, и обе красавицы замужем. Но внуков мне не подарили, делают карьеру, у них теперь так.
-- Вы не напоите меня ещё вашим неповторимым кофе?
-- С удовольствием.
-- Погодите, Олег. Кажется, это диковинное устройство на ножках называется мольберт? Я чуть его не уронила. Что на нём под ширмочкой? Разрешите полюбопытствовать?
-- Смотрите. -- Я осторожно раздвинул половинки занавеси.
-- Вы работаете над копией портрета танцовщицы Иды Рубинштейн? Нет слов.
Она подошла ближе и стала всматриваться в портрет. Удивлённо проговорила:
-- Но у вас почему-то с её причёской не её лицо...
Присмотрелась ещё и с возросшим удивлением спросила:
-- Это я?! Почему? Вам зачем?
Я не нашёлся, что ответить, и молча смотрел на неё.
Она вновь повернулась к портрету:
-- Прописано лицо -- это я, несомненно. Шея. Моя. Выписана обнажённая рука. Отделаны даже пальцы босых ног, но без перстней. Как и правая рука. У Иды Рубинштейн на всех пальчиках есть перстни. Тело вы обозначили двумя линиями углём. Нет груди...
-- У Серова на портрете груди нет.
-- Нет, есть! Я же помню, в Питере видела, в Русском музее, что там она есть! Портрет вызвал скандальные суждения. И грудь у неё юная, девичья, очень небольшая.
-- Там только чуть-чуть показан её контур, снизу, под рукой. И растушёвкой намёк на объём. Хотя, какой у неё объём... Грудь танцовщицы скрыта за правой рукой.
-- И всё же вы мою грудь не показали. Груди на вашем портрете совсем нет.
-- Потому нет, что я ни разу не видел вас обнажённой. Когда готовил вам обеды, из кухни постоянно вас рассматривал. Делал наброски в блокноте. Вот они, посмотрите. Намёки на грудь видел, когда вы поднимались от работы и разминались. Каждый ваш пальчик на ногах рассмотрел, когда вы облегчали ноги и босиком поворачивали стопы то так, то эдак. А ноги в нужное положение не ставили. Что тут ещё вам сказать? Так уж есть...
-- Вы и вправду хотите увидеть меня обнажённой? Зачем, Олег?
Я молчал. По обыкновению.
-- Сюжет "Безымянной звезды", -- сказала задумчиво Ида. -- Наверное, если не спектакль, то фильм посмотрели. На Богом забытой румынской станции отстаёт от поезда столичная этуаль и для собственного развлечения проводит сеанс любви с безвестным провинциальным юношей. Но мы уже не молоды. Меня вы совсем не знаете. Как и я вас.
-- А если я признаюсь вам, Ида, что за эти небывало счастливые дни, что вы провели в моём доме, успешно работая над своим литературным произведением и не обращая на меня малейшего внимания, стали мне роднейшим человеком? Что я прирос к вам, такой, какая вы сейчас есть, что не знаю, как останусь здесь один, а если вы уедете, убьёте меня?
-- Это нечаянно вырвавшееся, вымученное моим эгоистичным поведением в вашем доме, признание в любви? Вы не распалили себя от злосчастного одиночества, между делом разглядывая меня? Неужели городская вобла способна возбудить сексуальный аппетит у тихого и благонравного деревенского обитателя? Которому должны быть по вкусу кустодиевские и коровинские бомбарды, распаренные на деревянном полке в сельской бане? Или я нужна вам на часок-другой лишь в качестве обнажённой натуры? Анна Карповна говорила, что вы только что развелись. Но ваша соседка благоразумно не вела себя, как сваха. Неужели я хоть кому-то ещё интересна? Я вам, вам-то, зачем нужна, Олег? Сами-то вы в этом разобрались? Вы безосновательно полагаете, что не профессиональная натурщица готова немедленно обнажиться по первому же слову самодеятельного живописца? И я, по-вашему, тоже? Таких лихих дамочек не из порочного круга даже я ещё не встречала. Какой вы странный. Кстати. Вы обещали угостить меня кофе...
-- Прошу. -- Про себя я отметил, что Ида наговорила сумбурной бессвязной чепухи. Логики, даже обычной, женской, в её рассуждениях не было никакой. Стало быть, дело в другом. Но портрет явно выбил её из привычной колеи, и она не понимала, возмутиться или простить заранее не одобренное ею вторжение в одну из священных тайн её личности.
-- Готовьте. Я зайду умыться. Вы меня вогнали в краску своим портретом.
За столиком в кухне Ида отпивала кофе мелкими глоточками, поглядывала за окно и сурово молчала. Я не чувствовал себя провинившимся перед гостьей и тоже молчал.
-- Вогнали в краску не тем, что изобразили меня обнажённой, моё тело могли рассмотреть и на пляже, верно? Если не здесь, где я так и не была, то, например, в городе. Того, что внутри меня, знать вы не можете, но угадали. Вы заставили меня вспоминать и задуматься о моей жизни. До взгляда на портрет я считала мою жизнь состоявшейся и вполне успешной. Но вы сумели увидеть во мне то, чего о себе не знала я. И показали это с такой откровенной прямотой, что она пробила и меня. Сквозь наращенную за жизнь броню.
Я выросла единственной дочерью в полной и абсолютно благополучной семье, избежавшей общественных катаклизмов и бытовых потрясений. Была опутана бездной строгих моральных норм и правил, от которых, в общем, далеко и не отступала всю мою сознательную жизнь. Они и сейчас успешно помогают мне работать и следить за поддержанием себя в трудоспособном состоянии. Но не смогли помочь мне в создании семьи. Этому меня не научил никто, а я сама эту человеческую премудрость так и не осилила.
На втором курсе университета на одной из студенческих вечеринок мне после шампанского добавили рому, я отравилась и утратила над собой контроль. Кто-то склонил меня к близости, я забеременела, не знаю, от кого. Может, это был и не однокашник, а пришедший в гости чужой. Калечить себя я не стала и спустя положенный срок родила дочь. У родителей в отношении моего замужества были свои планы, которые я им переломала. Но они перенесли мой проступок и помогали, взяли внучку к себе. Я продолжала учиться, получала повышенную стипендию, бегала по редакциям газет, литературных журналов, писала, писала, писала, публиковалась, зарабатывала, чтобы дочь ни в чём не нуждалась. Но даже к морю Лера уезжала с бабушкой и дедушкой, а не со мной. Мне было стыдно лишний раз показаться в моём родном доме всем им на глаза. Я посылала им денежные переводы. Сейчас дочери почти двадцать четыре, но близкими мы с ней, безусловно, не стали. Я четверть века искупала горький грех скоро пролетевшей молодости, не осознав поначалу, что в действительности откупаюсь от родной, пусть наполовину, но и моей дочери, о любви к ней не смея вымолвить. Потом стало поздно. Всё оказалось зря.
Рассуждают о силе искусства. У вас я получилась не какой-то мутной, но горделивой дамой из полусвета, прошедшей огонь и воду и повидавшей всякие виды. Не забывшей в жизненной сутолоке о моём грехе, или осознавшей своё падение и теперь кающейся. Но прощённой, с просветлённой душой, и потому внутри светлой. Ваше прощение пробило мою броню. Так написать меня мог действительно глубоко не равнодушный ко мне человек. И приличный по мастерству портретист.
Ида умолкла, нервно расстегнула верхнюю пуговицу блузки и сказала:
-- Олег, после кофе мне что-то душновато... Не пойти ли нам из дому, не прогуляться ли? Вечереет. Посмотрю на вашу славную Пружинку, на окрестности. Расскажете?
-- Идёмте, расскажу.
Глава третья
На воздухе Ида заметила, что ещё жарковато и пожалела, что взяла с собой вязаную кофточку. Рассмеялась, сняла её, и, скрутив, как скатку, ею опоясалась.
-- Какое удовольствие, что лицо овевает, хоть и слабенький, но ветерок. Чувствую, что меня изнутри распирает всё, что вы во мне всколыхнули, и простите, что теперь мне надо выговориться. Что ещё я не рассказала вам, Олег? Очень не многое. Первая же моя повесть получила престижную премию на зарубежном конкурсе современной русской литературы. У меня появилось имя. Меня стали приглашать на полубогемные литературные тусовки. Пару раз я позволила себе принять ухаживания молодых тогда авторов в надежде обрести естественный союз между мужчиной и женщиной.
Однако они посчитали меня дополнительным призом к заслуженной, может быть, награде за своё литературное мастерство. Если и драгоценным, то всё же добавочным камешком в свою скрыньку с коллекцией личных сокровищ, а не самоценной величиной, каковой я самонадеянно себя считала. Один раз утром, а второй раз ещё на тусовке, я это поняла, и стало мне тошно от бестолкового общения с молодыми дарованиями.
А у маститых, старых, всё уже состоялось. Кто-то из мещан видел в жене просто рабочую кобылу и, глядя на меня, вовремя соображал, что не в коня будет скормлен овёс. Даже если я по наивности на что-то светлое надеялась. Мой сундучок тоже набит премиями, почётными званиями, лауреатствами, всякими титулами. И что мне это дало, кроме как потешить себя, на один вечер? Назавтра меня снова ждёт моя работа. А годики-то и пролетели! Я одинока. Уже свыклась и не плачу. Времени на любые отвлечения мне жаль.
-- Публикуетесь у нас, в литературных журналах? Ваши книги мне не попадались.
-- Публикаций в наших литературных журналах я каким-то случайным образом не удостоилась. Я только что отправила роман на английском языке в зарубежное издательство, с ним у меня жёсткий контракт, но и авторский гонорар будет приличный. Во Францию, в Руан, ушёл и мой здешний рассказ на русском, переведёт эмигрировавшая туда приятельница, французского языка я не знаю.
Если вы заплатите любому нашему издательству, для вас сделают книгу мгновенно, но без гонорара. А я, что, даром работала? Мне-то кто мой труд оплатит? Так было некогда и со мной. С ужасом и негодованием вспоминаю бесконечные хождения по редакциям и издательствам, в них и сегодня ничего не меняется. Государство остаётся от нас в стороне, занятое исключительно собой.
На меня уже работает честно заработанное имя, но только "там", за бугром, где всё давно отлажено. Даже безграничное жульничество, о котором массы жалобных отзывов в социальных сетях. Здесь вы меня не прочтёте, на русский не скоро меня переведут, гнусный и жестокий закон местного бизнеса. Не захотели уплатить мне, придётся покупать право на издание у них, а кто даст денег? Не заметить меня богатым издательствам намного проще, тем более, что попсового чтива, благодаря их же стараниям, предостаточно.
-- Сложно вам живётся, Ида.
-- Мой был выбор, некого винить. Иного я не умею. Знаете шутку, как один чудак поймал за хвостик чертёнка, тот в испуге взмолился, отпусти-де, любое твоё желание выполню, но только одно, я ещё мал, больше мне не по силам? Что бы вы у него попросили?
-- Сразу и не отвечу.
-- Вот, и тот призадумался. Скажи, мешок денег -- если с родными и не поделишься, всё равно на всю жизнь не хватит. Скажи, новый дом, а дворец-то лучше. Здоровья? К чему его приложить? И потом, курам на смех, помереть здоровым? Чего затребовать, чтобы было в достатке, чтобы на всё хватило?
-- Наверное, счастья. Оно всеобъемлюще. Я попросил бы счастья, но не у чёрта.
-- А тот чудак не догадался. Намотал хвост чёртика на кулак, так вдвоём и застыли на века, окаменели. Где-то в Сибири слышала эту легенду, две удивительно похожих на этих персонажей скалы над рекой всё ещё туристам показывают. Счастья мне никто не предлагал. Все чего-то ждали от меня, не обещая ничего взамен. И теперь я, как многие, довольствуюсь тем, что имею. Олег, ваша очередь рассказывать.
-- Любуйтесь окрестностями, рассказываю. Эту сказку на ночь любили мои дочки.
В старые-престарые времена, когда горы Уральские были выше, чем стали теперь, но в наших местах уже разошлись, повздорив, на два хребта, посмотрите налево, поглядите направо, а между ними пролегла свободная от тайги зелёная долинка, по которой мы с вами идём, в эту самую долинку пришли двое молодых русских людей, парень с девушкой. Не дошло до нас, были ли они беглыми от жестокого барина, спаслись ли из татарского полона, но здесь ощутили они себя вольными и, благословясь, поселились.
У парня были с собой топор и огниво. Без единого гвоздя срубил он себе с женой избушку. Стали молодые жить-поживать, да добра наживать. Идёт через долину путник, приветят, обогреют, накормят. Идёт купеческий караван, пирогами картофельными от души угостят, а им то штуку материи купец подарит за приют, а другой да третий презентуют то овцу с бараном, то коня-работягу, то телёнка, то инструмент плотницкий, кузнечный да слесарный. Спрашивают обитателей, как это приятное место называется? А обыватели гостям и ответить не могут, живём-мол, здравствуем, и слава Богу. Вот крепкие избы уже взрослые дети себе поставили, там огороды, за ними поскотина и выпас, дальше луга и поля, а как это место прозывается, и сами не ведаем. Когда тятя с матушкой сюда пришли в своей молодости, спросить им было не у кого, а сами назвать не смекнули.
А вот дальше мнения у местного люда расходятся. Когда я был мальчишкой, в одном конце нашей деревни сказывали, название Пряжилиха главной речке в нашей долинке дал тверской купец Афанасий Никитин, когда возвращался из своего хожения за три моря из Индии. Деревню назвал Пряженицей, из своей пряжи с овечьей шерсти сердобольная баба связала ему тёплые носки, шёл он из жаркой Индии чуть ли не босой, а близилась зима.
Ида слушала с благодарным, чувствовалось, вниманием и спросила:
-- А почему речка названа им Пряжилихой?
-- Когда Никитин переваливал через юго-восточный увал, подивился, как речка, огибая, спряла, соединила собой два повздоривших некогда хребта. Потому и Пряжилиха.
В другом конце махали руками, их не слушайте, в записях Афанасия Никитина ничего о нас нет, и прошёл-то он по другим местам, а был здесь великий учёный Александр Гумбольдт, он дал эти названия.
В третьем конце отвергали эти сочинения, утверждали, что заплутал, чуть не заблудился в хитросплетениях нашей речки царский землемер, когда по указу Петра Великого снимал планы Урала. Да с расстройства в планах и понаписал.
-- А в четвёртом конце? Сколько у вас в деревне насчитывали концов?
-- Концов в нашей Пряженице считали, действительно, четыре. Пряжу из шерсти овечьей за зиму во всех хозяйствах накапливали и по весне вслед за барками да стругами с уральским товаром по Чусовой на своей лодье на Нижегородскую ярмарку сплавляли. Потому и Пряженица, что бабы свой прибыток пряли.
В четвёртом конце думали по-своему и, наверное, правильно -- старинные названия эти сбереглись народные, русские. У любого землемера голова пошла бы кругом, никаких слов не хватило бы поименовать все места, которые он исходил. Что ни речка здесь, то и Утка, либо Каменка. Велик наш батюшка, седой Урал, Россия еще величественнее и краше, да только без Каменного пояса на своём зрелом теле всё ж не полна наша матушка, и не один раз её Урал-богатырь выручал, и ещё не раз выручит, собой от горькой беды прикроет. Не успел к нам дойти наш любимый уральский сказитель Павел Петрович Бажов, он и о нас свой сказ бы написал.
А вы знаете, Ида, не столь далёко, за лесами, за хребтами, есть в уральских местах гора Расковалиха, и была также, говорят, целых триста лет, потомственно кузнечная деревня с таким названием, если не переименовали в советское время в Ленинскую, Светлый путь или как-то по-новому ещё.
-- Расковалиха? Нет, кажется, и не слышала. Почему Расковалиха?
-- Когда по Сибирскому тракту гнали каторжных, под этой горой местные кузнецы снимали с каторжников кандалы, расковывали. Стражники объясняли, а среди них тоже попадались люди человечные, идти вам станет легче, а сбежать отсюда уже не сумеете. Не зверь заест, так мошка таёжная, а не мошка в дебрях, так с голоду сгинете. Ступайте себе, с Богом, на свою каторгу, скорей там уцелеете, чем безоружные в дикой тайге пропадёте.
-- Славные места здесь у вас, Олег, исторические. Слушая вас, я вспомнила стихи поэтессы-волшебницы, Натальи Кончаловской, ещё в детстве была у меня такая любимая пластинка. Не помню, о ком вся пластинка, может, об Эдит Пиаф. А стихи Кончаловской, в качестве эпиграфа, запомнились. Не уверена, что вспомнила точно, но попробую:
"Вот, когда обойдёшь полмира,
И нигде не найдёшь покоя,
Вдруг удаётся такое,
Что набредёшь на долину мира.
Видно, путь суровый, жестокий,
Мы должны прошагать по свету,
Чтоб найти долину эту,
Где мира и счастья истоки..."
Чудесные, очень простые, но проникновенные слова.
-- Мне, Ида, эти стихи тоже очень понравились. Хотя я и невеликий знаток поэзии.
-- И куда же это мы с вами забрели, а, Олег? Смеркается.
-- Перед нами тихая речка, Зорька. Вместе с рекой Пряжилихой она образует пруд.
-- Какой поэт дал ей такое красивое, чудное, редкое имя? И поэты среди вашего деревенского люда, оказывается, некогда жили? В вашей волшебной тихой Зорьке отражается вечерняя заря-заряница, красная девица.
Знаете, Олег, мне хочется искупаться в вашей лесной речке, первый и, наверное, единственный раз за всё лето. Пока вода ещё тёплая. Может, и я помолодею? Только я без купальника... Здесь ведь, кроме нас, никого больше нет на берегу? Обещайте мне, что не будете смотреть, как я раздеваюсь.
-- Никого. Тут начинается зелёный угол, до Ижевска, до самой Удмуртии, тёмной чащей лес стоит, не шелохнется. Обещаю. Раздевайтесь без малейшего сомнения и спокойно заходите в воду. Я честно отвернусь.
Я тоже разделся полностью и, стесняясь, сразу прыгнул в воду, пока Ида неторопливо отплывала от берега и не обернулась бы взглянуть на меня. Она подобрала волосы, чтобы их не замочить, и плыла в отражении зари брассом, широко огребая руками нагретую поверхностную воду. Я не стал её догонять, чтобы не обеспокоить и не помешать. Какое-то время мы плыли в сторону пруда вместе, но не рядом.
Ида повернула к берегу, и я уступил ей водную гладь. Она встала, по шею в воде, повернулась ко мне и смотрела, как я осторожно к ней подплываю, словно ожидая меня. Я приблизился и тоже встал ногами на дно в метре от неё. Мне показалось, что в её расширившихся глазах засветился призыв. Я приблизился.
Она приподняла из воды свои длинные, тонкие руки и, как русалка, положила их мне на плечи. Я обнял её и прижал к себе, чувствуя своим телом всё её налившееся от прохлады тело. Мои губы оказались на уровне её бровей. Но она не подняла голову, чтобы поцеловаться, прижалась к моим плечу и груди щекой, словно стараясь прочувствовать меня. Через несколько минут она прошептала, что мы можем замёрзнуть, и я выпустил её из моих объятий. Она развернулась к берегу и стала выходить из воды.
Я замер и глазами влюбленного художника следил за тем, как в сумерках в нескольких метрах от меня на фоне тёмного ивняка перестала угадываться её темноволосая голова, как из воды, покачиваясь, поднимался узкий, вытянутый по высоте, розоватый от прощальной зари равнобедренный треугольник от плеч до крестца под тонкой талией. Руками она, словно замёрзнув, обнимала свои груди. Как засветился в полумраке овал её таза и бёдер, словно яйцо, вертикально поставленное острым своим концом книзу. Как под ним заколыхались, ко мне и от меня, два чудных светлых маятника, её блестящие от воды ноги. Она вышла на некошеную траву и замерла, по колени в ней, не поворачиваясь ко мне. Я подошёл сзади и со всей нежностью обнял её, положив руки поверх её рук.
Повернув вполоборота голову ко мне, еле слышно она прошептала:
-- Я хочу тебя.
Она повернулась ко мне, обняла, прижалась всем телом и медленно стала оседать на мягкую траву, не вырываясь, но увлекая и меня своим движением за собой. Не выпуская её из объятий, я медленно опустился на неё, и она раздвинула ноги, не сплетая их на мне и не мешая мне войти в неё.
-- Ты холодный, сначала согрейся, -- вздрагивая, быстро проговорила она.
-- Мы согреемся вместе, зоренька моя ясная, -- прошептал я и прикоснулся своими губами к её просыпающимся и ждущим неги и сладости губам.
Почувствовалось, как тело её оживает изнутри, словно оглаживая лёгкими касаниями, и затем охватывает меня. Я опасался придавить Иду массой моего тела и молился, чтобы левая рука не подвела меня. Кажется, что поцелуй наш длился целую вечность, а мы с ней забыли, что надо дышать. После поцелуя она втянула в себя воздух и пожаловалась, что необходимых навыков в искусстве любви без опыта в ней так и не приобрела, а что от природы в ней и было, всё позабылось.
-- Привыкать друг к другу будем вместе, -- успокаивающе прошептал я. -- Ты самая чудесная из всего, что есть созданного Богом в этом мире. -- И повторил самопроизвольно пришедшие пречистые слова, которые она от меня ждала и дождалась. -- Зоренька моя ясная...
Она улыбнулась, я почувствовал её улыбку своими губами, и слегка застонала от еле сдерживаемого нетерпения. "Не спеши", шепнул я. Мы плавно двигались вместе, нашли свойственный только нам ритм и соединились под сенью густо разросшихся ив.
Свидетелями нам стали зажигающиеся звёзды.
-- Наверное, ты ждал от меня большего? -- В голосе Иды мне послышалось больше озабоченности, чем тревоги.
-- Для нашего первого раза всё было просто чудесно. Мы гармонично сочетаемся друг с другом, это просто мечта. А станет нам ещё лучше, когда музыка в нас зазвучит в одну дуду. Останься ночевать, Ида, пожалуйста. Я всю ночь не дам тебе покоя. Ни одного пятнышка на твоём чудесном теле не останется не обласканного, не зацелованного.