Павлик Анастасия : другие произведения.

Большой Белый Мир

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 6.27*14  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман вышел в издательстве Altaspera: http://www.lulu.com/shop/anastasia-pavlik/bolshoi-belii-mir/paperback/product-20971484.html
  Большой Белый Мир
  Часть Первая
  
  
  
  
  
  
  Глава 1
  
  Что бы ни происходило, а любовь, как талисман, как хвост кометы, всегда следует за тобой. Помните об этом.
  Думая о Викторе, я продиралась через толчею возле эскалаторов, когда кто-то сжал мою руку выше локтя.
  - Белая куколка впервые в Пороге?
  По телу пробежал холодок страха, но голос был мне незнаком. У моего дяди прокуренный низкий голос. Когда он говорит, кажется, будто голос звучит из-под земли, терзаемый злым духом. И если его пальцы после того, что я наворотила, сомкнутся на моей руке, я услышу сухой, как хруст чешуек старой краски, хруст моей кости. Если мой дядя рычит: 'Эй, ты, немочь! Принеси мне еще пива!', я должна немедленно сделать это, иначе мне дороже будет. Его глаза-шестеренки никогда не принимают участие в мимике - он ухмыляется, а глаза остаются пустыми. Он может сломать мне не только руку. А самое паршивое заключается в том, что вряд ли я могу как-то противостоять ему. Я пытаюсь упорствовать в своем неповиновении, но даже здесь, в столице, Бог весть как далеко от него и его пропахших сигаретами и дешевым одеколоном маек, у меня холодеет кровь всякий раз, когда кто-то в толпе задевает меня плечом.
  Но это был не Валентин.
  Тот, кто схватил мою руку упрямыми, как металлические заусеницы, пальцами, являлся третьим по счету остряком, называющим меня подобной 'белой куколке' ласкательной чушью. Все из-за моих волос. Потому что они у меня действительно что называется белые. Даже больше - белейшие, платиновые. Наденьте на меня кружева и платье-кокетку с бантиком на заднице, и я вылитая кукла. Только эта кукла может кусаться. Если ваш цвет волос близок к моему, с вами наверняка происходят те же гнусности. Околачиваясь на центральном вокзале столицы, на вас обязательно обратят внимание, мозоля слух. До сих пор страдая юношеским максимализмом, у меня был припасен ответ на такую болтовню.
  Резко развернувшись, я надвинулась на схватившего меня здоровяка и ткнула 'дерринджером' в чувствительное место. Кажется, именно этот ответ.
  - Парень, ты, конечно, настоящий принц и все такое, - я почувствовала, как рот растягивается в скверной улыбочке, - но я сегодня не в настроении шутить, понимаешь?
  Глаза тролля сделались красными как зерна граната. Разжав мохнатые пальцы, он мгновенно растворился в толпе. Оказывается, я задерживала дыхание. Шумно выдохнув, спрятала пистолет.
  Должна вам сказать, это был чертовски высокий, крупный, пышущий здоровьем тролль, причем неравнодушный к несовершеннолетним девочкам. Тролли гаже Человека-Цыпленка. Дети боятся Человека-Цыпленка, но еще больше они боятся троллей. Этими совратителями, похоже, кишат все вокзалы: они шатаются себе, высматривают, ужимают в толпе, начинают лапать. Это не входило в мои планы.
  Меня начало мутить - то ли от страха, то ли от облегчения. Черт, одно неосторожное движение, и мохнатый принц мог сыграть в ящик! До сих пор мне не доводилось стрелять, 'дерринджер' принадлежал дяде. Да, во дворах Аскании я ввязывалась в самые разнообразные потасовки, но с оружием не дружу. Говорят, все, что делается руками, делается с любовью. Это так. Однако против тролля с голыми руками что против дракона в доспехах а-ля мобильный крематорий, - смерть. В лучшем случае - степень инвалидности. Дерзайте, юные дарования.
  Орудуя локтями, я натянула на голову капюшон. На мне была длинная черная юбка, черная куртка на молнии, кеды, за спиной - ранец. В образ не вписывался лишь цвет волос. Я переодевалась в поезде и уж постаралась скрыть то, что может вызывать у особо любвеобильных бурную реакцию. Порог, как и любой солидный гадючник, имеет свои законы и полон всякого жулья. Словом, не имеет значения, кого и за что ты покалечишь, или даже пришьешь - человека или зверолюда. Меры наказание одинаково жесткие.
  Я протиснулась к эскалатору, и обтоптанными остались только мои кеды. Не сомневаюсь, своими двумя я поднялась бы куда быстрее, но поднимись тут, когда вокруг столько людей.
  В толпе всегда возникает ощущение уязвимости. Какой-то кретин заехал мне локтем в висок, и я чуть не свалилась. Потом меня притиснули к бортику так, что на миг перехватило дыхание, думала - все, к чертям сломали пару ребер. В ухо кто-то хрипло задышал. Меня могли запросто раздавить и не заметить! Сосредоточившись на дыхании, я приковала внимание к параллельным лентам эскалаторов, натужно карабкающихся в столичные сумерки. Подо мной прорастала высота. Поднимаясь все выше, огромный холл с покатым потолком и уснувшим, как сытый иссиня-черный василиск, поездом, более не казался таким уж габаритным.
  Обладателем пробирающего хрипа оказался парень под два с половиной метра - с примесью то ли медведя, то ли быка. Изменяющая его тело программа буквально гладила меня по животу. Объемное ощущение. Каждому времени соответствует свое веяние. Сейчас вот модно подсаживать себе гены разного зверья. По-моему, генные манипуляции - крайность. Помните: то, что вы родились человеком, уже, пускай и незначительный, но плюс. Значит, Белый Босс в небе указал в вас пальцем. Дети у зверолюдов рождаются с 'патологией' - генами родителей. Кто наполовину лис, кто на треть пума. Но поговаривают, что среди таких 'модников', как этот двухметровый шкаф, попадаются и страдальцы; что еще до изобретения модифицирующих программ и раскрытия масштабов генной инженерии люди делили свое тело с животным. Оборотни и тому подобные сказочки.
  Зверолюд проплыл мимо меня, будто та гора. И, хотя я тоже отнюдь не низкая девочка, на миг все же показалось, будто мое тело ссохлось до размеров яблока. Или это на меня так влияет столичная атмосфера - сосредоточение гигантизма и бессмысленности форм?
  Поняв, что наконец могу вдохнуть полной грудью, я стянула со лба капюшон.
  Знаете что? Аскания по сравнению со столицей, - индустриальное мини-зло. Однако возвращаться в Асканию, в эту технологическую свалку, где на каждом углу ржавеет выброшенная бытовая техника, я не собираюсь даже под угрозой смерти.
  Итак, Порог. Здесь, наверно, даже на окурках есть надпись: 'Осторожно, большая задница!' В этот момент, глядя на открывшуюся передо мной панораму, я была готова проклясть брата самым забойным проклятием, какое только смогла бы приобрести.
  С северо-запада полз красноватый смог. Город был полновесным монолитом, освежеванной раной. Он прочно сросся с землей. Ветер, будто воспоминание, нес в себе запах нагретого асфальта. Сквозь решетки канализаций сочился пар. Сиял неон вывесок, предлагая различного рода развлечения. Кажущиеся живыми голограммы мальчиков и девочек непрерывно тарахтели, тарахтели, тарахтели, нависая над улицами, словно джинны. От их болтовни у меня разболелась голова.
  Толпа продолжала вытекать из вокзала, оттесняя меня прочь. Я позволила потоку нести меня. Какой-то извращенец то и дело собственнически оглаживал мой зад, но толпа зажимала - зажимала по-настоящему сильно - и я не могла врезать ему. Я игнорировала извращенца. Когда натиск схлынул, потянувшись в разных направлениях, я зашла в первый попавшийся на пути бар.
  - Исповедуйтесь! Возмездие близко! - вопила у дверей бара сморщенная старуха с хитрыми глазами.
  - Попридержи язык, ведьма старая, - проходя мимо, рявкнул какой-то мажор с начищенными до блеска рогами, в щегольском клетчатом костюме. - За такие речи не долог час оказаться в петле.
  Старуха продолжала завывать не хуже сирены:
  - ОНИ поднялись из глубин! Поднялись из черных глубин и смели наш рассудок, как крошку со стола!
  Костлявые пальцы вцепились в мою куртку. Впечатляющая хватка как для скрюченных артритом пальцев. Я обернулась и сверху вниз уставилась в морщинистое лицо. Жалкое, полумертвое нечистоплотное существо, с хитрыми, давно затронутыми болезнью глазами. Когда-то они были синими. Теперь стали мутными и пустыми.
  Я достала кое-какие деньги и сунула их в ее грязную руку.
  - На эту мелочь не разгонишься, но купить поесть можно, - сказала я.
  - Ты умрешь вместе с этими дураками, - эхом отозвалась старуха и, запихав деньги в рот, начала жевать.
  Кто-то громко заржал, хотя на самом деле в этом не было ничего смешного.
  Я просто вошла в бар.
  Официантка с 'ежиком' рыжих волос и великолепной формой черепушки молча приволокла мой заказ - стакан холодной воды и кусок пирога. Овощи с привитым витаминным комплексом. Министерство сельского хозяйства давно одобрило генетически модифицированные культуры. Вещь, конечно, хорошая, если не задумываться над тем, что кладешь в рот. Считается, что промышленная революция улучшила жизнь. Верно, мы продолжаем начатые черт знает когда традиции 'быстрого питания'.
  Я все таращилась на прическу официантки. Когда-то я носила нечто похожее, но более короткое, ядовито-красного цвета. Вообще, любая краска здорово ложится на белые волосы, и у меня было все школьное время, чтобы вновь и вновь убеждаться в этом. Учителя в школе давно перестали реагировать на подобные выходки. Бедные храбрые учителя. Серьезно, в школе я была настоящей занозой в заднице. А, начиная с четырнадцати, на вопросы о том, кем хочу стать, отвечала: патологоанатомом или организатором похорон. Люди начинают нервничать и переходить на другую сторону дороги, слыша подобное. Пожалуй, считают меня ненормальной. Треплом буду, если скажу, будто меня это волнует. С четырнадцати я только и слышала самодовольные заявления учителей и школьных психологов, мол, со временем это пройдет, к двадцати я стану нормальной. А я думаю вот что: 'Вам должно быть стыдно за свои слова. Вы же не стали нормальными'.
  Стоило мне закрыть глаза, как под веками завертелись электрические лица...
  Я думала о смене обстановки с тех самых пор, как наш дядя организовал мне первое сотрясение мозга, то есть сразу после трагедии, произошедшей с родителями. Для меня в тринадцать приют казался идеальным местом. Когда я нуждалась в помощи, никого не было рядом. Так заведено: никого никогда нет рядом, когда ты в этом нуждаешься. Нельзя привязываться к людям, потому что тогда они уйдут. Они узнают, что вы их любите, и уйдут.
  Вчера выдался сложный денек: одна из девчонок вздумала рожать, и я за мизерную надбавку отпахала ее смену. Буквально валилась с ног от усталости в конце дня. А работаю я - вернее, теперь уже работала - в ресторанчике фаст-фуда, подавала медленно, но уверенно убивающий вашу печень холестериновый яд. Жизнеутверждающая работенка, но я исправно выполняла ее в течение двух долбанных лет. Моя одежда и волосы пропитались тяжелыми запахами еды (наверно, люди никогда не откажутся от жарки на растительном масле), но сил не осталось даже на то, чтобы принять душ. На доносившийся из соседней комнаты гогот мне было плевать. Как показало дальнейшее - зря. Проснулась я от вопля, как потом сообразила - от собственного. Один из пьяных уродов, разумеется, шутки ради решил потушить об меня окурок. Вечерние посиделки зашли слишком далеко. Если бы я заперла дверь в свою комнату, сейчас на моем запястье не красовался бы ожог. Не случилось бы того, что случилось.
  С помощью подручных средств я разбила несколько морд и умудрилась сломать одному настырному козлу локтевую кость, который все ржал - никак не мог сообразить, что шутка с ожогом меня не зацепила. К слову, сколько помню его перекошенную физиономию, до него не доходило, что некрасиво делать 'пи-пи' с открытой дверью в туалет. В общем, я отыгралась, хотя и с потерями. Мой дядя очень крупный и вспыльчивый, а посему когда выпьет - опасный человек, и можно считать, что мне крупно повезло: прежде чем он опустил на мою голову свои тяжелые кулаки, я успела побросать в ранец кое-какие вещички, в том числе его 'дерринджер', и хлопнуть дверью. Спустилась с семнадцатого этажа бегом, не веря своему счастью, более того, не доверяя его лифту. У меня были некоторые сбережения, и я купила билет на ближайший поезд в Порог. Сидела на вокзале и грызла ногти, ожидая скрежещущего женского голоса, сообщающего о прибытии поезда с точностью до секунды. Я все боялась, что расписание изменится, но, будучи в том состоянии, я с таким же успехом могла переживать за протуберанцы на солнце. Когда подкатил чернильный 65-й, я давно под корень сгрызла свои паршивые ногти. Меня трясло еще долго после того, как здание вокзала осталось позади...
  В Пороге Нелли была единственной, к кому я могла обратиться. В школе мы были не разлей вода. С тех пор, как подруга перебралась в столицу, прошло четыре года. Я сделала запрос, и мне удалось связаться с ней на пути в Порог. Судя по тому, как она завизжала, услышав мой голос, смею надеяться, ночевать я буду не на улице.
  Я хочу найти Виктора. Нет, не так: мне надо найти Виктора. Я уверена в этом парне, хотя звонки прекратились. Виктор не из тех, кто неуважительно относится к смерти. Он не верит в рок, и от него не просто избавиться. Поэтому он здесь, в Пороге - живой, помнящий, любящий. Обязан быть потому, что у него есть младшая сестра. Сестра, ради которой он и уехал в столицу - искать для них обоих лучшей жизни.
  Придется костьми лечь, но найти брата. Конечно, вряд ли мой дражайший дядюшка будет пытаться достать меня за триста километров от его дыры, но всегда остаются сотые процента. Достанет - и я костьми лягу не по собственной воле. У меня будет отсутствовать выбор еще и в том случае, если база данных Порога не соврала: Виктор не числится среди двадцати двух миллионов жителей столицы. Ладно, без паники, двадцать два миллиона - это зарегистрированные граждане Порога. Черт знает сколько осели в столице нелегально: бездомные, эмигранты, духи.
  Бросив на стол пару банкнот, с тяжестью как в голове, так и в желудке, я окунулась в отливающие бардовым сумерки.
  Шум, выхлопы, грохот транспорта, рекламы сеют лихорадочный свет. Что-то таяло на моих щеках. В воздухе плыла дымка с предприятий. Вокруг луны были кольца, предвещающие плохую погоду. С тихим шипением над головой стремительно пронесся поезд, воздушный поток всколыхнул мои волосы, а яркий свет на мгновение превратил мир в сердце снежной бури. Монорельсы кроили воздух, под землей же все было прорезано швами метро. К этому быстро привыкаешь.
  Первые порывы ветра, поднятого наползающей ночью, заставили тело покрыться мурашками. Ветер выдавливал из глаз слезы, забирался под куртку. От усилий раствориться в одежде, спрятаться от обжигающего дыхания заныло тело.
  'Ох блин, - думала я, накидывая на голову капюшон, - как же это глупо. Глупо и плохо'.
  
  
  Глава 2
  
  На материал моей перчатки нанесено напыление из светодиодов. Дешевка, но служит пока что без сбоев. Я запросила карту Порога вместе с Обозревателем - плывущей информационной строкой - и два часа отслеживала свой маршрут к отмеченной точке. К 'Саду Любви' - адресу, данному мне Нелли.
  Я давно чувствовала неприятную тяжесть внизу живота, но, поскольку мои сбережения почти иссякли после милостыни и перекуса в баре, пешая прогулка была единственной перспективой. В Аскании такая вот прогулка уменьшила бы среднюю продолжительность жизни. По кромкам дорог района, где я жила, растут гигантские гибриды того, что раньше называлось тополем, рядом примостились фонари, и, как я подозреваю, для украшения. В нашем районе - темнота с большой буквы, а в темноте - выбоина на выбоине, тролль на тролле. Ладно, ладно, это преувеличение. С троллями я загнула. Уровень преступности колеблется в допустимых нормах. Тролли больше не ломают первого встречного. А каждого второго.
  Пешая прогулка, значит. Затеряться в толпе Порога - раз плюнуть, но еще проще выйти из нее и обнаружить, что у вас на левой руке не хватает пальца.
  Сейчас только заплати, и для тебя вырастят любую часть тела. В банке, как дрожжевой гриб. В этой ситуации без стихийного рынка не обойтись. Легкая нажива. Для того чтобы вырастить, нужно время. Собирать готовый урожай куда проще. Понимаете, о чем я? В свое время протянули закон, запрещающий изымать человеческую органику - все, вплоть до плазмы. Но в метро и в трущобных районах появляются все новые крабы. За милую душу фермеры и кости прикарманят. Лично мне мои руки и ноги дороги. А во сколько вы оцените свою левую кисть?
  Да, раньше им нужен был ваш кошелек, теперь - часть тела. Берегитесь, фермеры круглый год собирают урожай.
  Благо, район, в который я вышла, находился в трех кварталах от реки, а посему являл собой весьма респектабельное место. Внешний фасад был тем, что называется 'одна из вишенок на торте'. Красная отборная вишня на огромном многослойном торте. Корж - квартал, корж - квартал...
  Улицы стали заметно шире и чище, патрулируемые дюжими бобиками, готовыми скрутить любого подозрительного типа и бросить в кутузку. Я старалась не сутулиться, но и не втягивать голову в плечи. Видя бобиков, каждый раз я старательно напоминала себе, что не преступник, не насильник, не наркоман.
  Гудящие перекрестки запружены дорогими авто; бары, рестораны, магазины с живыми манекенами швыряют в воздух серпы белого, как сахар, света. Здесь не было проституток с рыбьими губами, партийных лозунгов, необъятных торговок, прямо на тротуаре выкладывающих картами мороки. Конечно, цветами не пахло, но и мусора тоже не наблюдалось.
  Мим с ярко-красными губами и запудренным лицом изображал повешенного.
  Я сказала, глядя на мима:
  - Будь осторожен, парень, публичная казнь, даже твоя имитация - плохой повод для шуток.
  Люди висят на столбах. В любом городе, на любой Площади висят. Подают пример, хотя ничего уже сказать не могут.
  Я прошлась мимо дергающегося в конвульсиях запудренного человека. Если бы у него был язык, он бы непременно высунул его мне вслед. Но у него не было языка. Он не может говорить, только демонстрировать. Круг всегда замыкается. И всегда оказывается, что мы внутри него.
  Порог, как гласит Обозреватель, это два противоположных берега, Правый и Левый, между ними плещут мутные воды реки. Мосты - муравьиные прутики, по которым грохочет бесконечный поток транспорта. Принцип таков: чем ближе к реке, тем меньше фермеров, бедняков, инвалидов и просто неудачников. Все отбросы ютятся на окраинах, а также в подземных коммуникациях. Кто-то - ближе к поверхности, что-то - в недрах, там, где царит вечная ночь.
  Подземные коммуникации - громадное сооружение, на котором стоит фундамент города, переплетение тоннелей, некоторые из которых тянутся вглубь, вплоть до шахт. У меня воображение слабое, поэтому не могу представить, какие там могут бегать монстры. Знаю только, что это не самые привлекательные существа. Туда без оружие не суйся. А лучше вообще откинь эту идею. Проживешь дольше, в самом деле, какого черта.
  Кварталы, выходящие на реку, - сосредоточение элитного жилья. С берегов видно яркое, протянувшееся километров на десять, пятно света; плотный, как рябиновый пудинг, воздух лениво рассекают лучи прожекторов, установленных возле кромки маслянистой воды. Не прожекторы, а котлы на рок-шабаше, в которые можно упасть, захлебнуться криком. И все это - Остров.
  Раньше Остров была заповедником, куда стекались туристы. Луга, сосновый бор, пляжи, даже какие-то музеи. Очень-очень давно это было. Теперь Остров обособлен, застроен, недвижимость на нем принадлежит политикам, бизнесменам, звездам телевидения и кино. Аваллон технологического века. 'Вызывающая роскошь, распутство, разгул, - сообщает Обозреватель. - Иными словами - ну просто пончик к утреннему кофе'.
  Спасибо Обозревателю. От себя добавлю: изначально пить чистую воду, жить в безопасности, есть каждый день - привилегия не для всех. Уж точно не для тех, чья зарплата недотягивает до прожиточного минимума.
  Добро пожаловать в Порог.
  
  
  Глава 3
  
  Вывеска 'Сада Любви' была насыщенного малахитового цвета; ее венчал аккуратный крест. Провокация, символика для показухи. Закажи столик в 'Саду Любви' и Белый Босс возлюбит тебя.
  Религии, верования и культы нынче множатся в невероятной прогрессии. Обдолбанные гуру в дымчатых очках и лисьих полушубках становятся именитыми кутюрье. Шаманы бьют колотушкой по своему бубну, выступая в составе брутальных рок-групп. Люди, напичканные всей этой чушью, точно насекомые преклоняются перед самодельными алтарями из вереска и колосьев пшеницы, вымаливая милость у демонов, животных, игрушек, техники; платя наличными, то бишь собой. У нас, в Аскании, однажды так целая семья выбралась на крышу многоэтажного дома и спрыгнула. Эти ненормальные прихватили с собой даже годовалого малыша. Асфальт еще долго был черным, его никто не присыпал песком. Мы разучились поддерживать и сопереживать.
  Стянув перчатку и сунув ее в карман, я огляделась. О, миленько.
  Проулок, как битое временем кружево, был оторочен кирпичом старой кладки. Наверно, еще времен молодости кинематографа. Люминесцирующая надпись на боковой стене возвещала: 'МАРСИАНЕ, МУТАНТЫ, ПРАВЕДНИКИ, ВЫ НАМ НЕ БРАТЬЯ! УБИРАЙТЕСЬ ДОМОЙ!' Рядом: 'БОГ ПО ТЕЛЕВИЗОРУ'.
  Как и у любой разросшейся колонии, у Порога была Ахиллесова пята - поддержание порядка. Однако как контролировать огромный технологический кусок сыра, когда его населяют представители стольких культур и вероисповеданий? Сможем ли мы остаться людьми в таком густонаселенном конгломерате? Ответы вы сможете найти в отдаленных от реки кварталах.
  После дорожного шума в проулке казалось звеняще тихо. Откуда-то, религиозно подвывая, полз говорок, предлагающий в качестве домашнего любимчика заказать некую новую модель пылесоса. 'Кредит за секунду!' - вещал другой, ярмарочный голос.
  На входе в 'Сад Любви' стоял вышибала, затянутый в черную кожу безупречного кроя. Честное слово, такого безупречного, что невозможно не окинуть его взглядом, прикидывая, насколько он может быть хорош без нее. А прикинуть это было проще простого - одежды на вышибале было не больше, чем на некоторых девочках из очереди, выстроившейся перед ним.
  Над железной дверью в 'Сад Любви' были развернуты цифровые мониторы. Плывущая изумрудная строка осведомляла, что запрещен вход с оружием, алкоголем и прочими психоактивными стимулирующими средствами.
  Помявшись, я сунула 'дерринджер' в кучу какого-то синтетического барахла - нечто вроде цветника - и начала прокладывать путь к вышибале. Если пистолет сопрут, у меня не будет возможности преобрести что-то новое. Остается надеяться, что мне повезет. Но, поскольку везение и я - вещи несовместимые, приходится смотреть правде в лицо: пистолет, скорее всего, сопрут. Я всю жизнь смотрю правде в лицо, и оно мне уже порядком осточертело.
  Чтобы не ответить подобающе на посыпавшиеся пинки, подзатыльники и возмущенные возгласы, я вцепилась руками в лямки рюкзака. Вот какой эффект достигается благодаря длинной юбке и покрытой голове - вас хотят шлепнуть не ниже спины, а именно по спине.
  Какой-то женоподобный говнюк с голографическим блеском на губах положил руку мне на голову и пробормотал что-то вроде 'люблю сладких мальчиков'. Я угрюмо стряхнула его клешню.
  Вышибала оказался настоящим великаном. Бронзовая кожа, обритая голова, зеленые глаза с нитками-зрачками. Мой мозг гладила трансформировавшая его тело, инородная, агрессивная начинка.
  Сколько себя помню, я всегда глубже других могла прочувствовать окружающее и то, что меняет его. Иногда это забавляет, но чаще - здорово напрягает.
  Я коснулась руки вышибалы. Нелли обещала замолвить за меня словечко.
  Цитирую Обозреватель: ''Сад Любви' - престижный гадючник. И если уж вам взбрело в голову попасть на экзотическое представление, будьте готовы выворачивать карманы и бронировать столик как минимум за месяц'. Увы, я не располагала ни деньгами, ни потребностью глазеть на девиц. У меня ущербные представления об отдыхе: немного тишины и книга из старого собрания.
  - Меня зовут Аврора Востокова, - улыбаясь, сказала я так, будто это все объясняло. Караул как я это произнесла! Мой голос был хрипловатым, низким - таким, какой и должен быть у хороших девочек.
  Бронзовый великан кивнул:
  - Проходи.
  Так просто?
  Либо меня уже ждали, либо моя физиономия понравилась верзиле и за свое великодушие на исходе вечера он потребует от меня нехитрого внимания. Но, поскольку второй вариант кукольно неправдоподобен из-за моих слабеньких внешних данных, я склоняюсь к первому.
  Вышибала еще что-то шепнул мне, однако из-за ропота толпы я не расслышала ни слова. Впрочем, судя по его ухмылке, хорошо, что не расслышала. Неужели он таки клюнул на физиономию? Улыбка сползла с моего лица как соус с бифштекса. Нет, приятель, это другое дело, совсем, черт возьми, другое. Коротко мотнув головой, я протиснулась мимо вышибалы. Он хохотал мне вслед.
  В Обозревателе сказано, что одна из стен 'Сада Любви' высвечивает наподобие рентгена; если с вами запрещенные предметы - вас тормознут. Да-да, дерьмо не ново. Но вот что я вам скажу: поскольку сейчас каждый третий имеет клыки и когти, колющие и режущие предметы не делают погоды. У некоторых подонков нет чувства меры. Последний случай - зубастые ребята перебрали с выпивкой и решили, что пора закусить. В итоге, голова там, нога здесь, и везде кровь. Комната, набитая кусками мяса. Дети перед телевизорами приходили в восторг.
  Я миновала коридор. Мой дефилирующий скелет, слава Богу, никого не заинтересовал. Отражающая поверхность была исписана небрежно введенными красной помадой стихами. Гул музыки усиливался, вибрация передавалась телу, и вот у меня уже ноют пломбы. Впереди замаячила дверь, и не сказать, что я обрадовалась. Ростки музыки стали ветвями, оплетающими меня. На кованом железе двери я прочитала четверостишье:
  
  
  Я увидел в Саду Любви,
  На зеленой лужайке, - там,
  Где, бывало, резвился я, -
  Посредине стоящий Храм.
  
  
  Я тут же вспомнила следующие слова: 'Нет ничего интересней, чем пробовать новое'. Жизненная философия доктора Ганнибала Лектера. А также агрессора, извращенца и пропойцы Валентина, моего драгоценного дядюшки.
  Правда странно, что я это вспомнила это?
  Итак, 'Сад Любви' - медвежатник с претензией. Стишки там всякие, кресты, вышибалы в коже. Умопомрачительное местечко. Впрочем, держу пари, Божья любовь на это место не распространяется.
  Стоило мне войти в дверь, как я утонула в звуках. Пульсировал тяжелый ремикс на 'All we need is love' Битлз. Я шла по паркету цвета мореного дуба, а над головой плясали огни ламп. Рассеянный изумрудный свет, зеркальный потолок дрожит, и из-за него двоится в глазах. На меня с потолка внимательно смотрели мои серые глаза, белая прядь выбилась из-под капюшона и струилась на плечо. Пресловутая иллюзия замкнутости, куда не плюнь - везде галдящий контингент. Ага, послушники, целомудренная паства.
  'Сад Любви' чем-то напоминал дорогой ресторан. Вдоль одной из стен протянулась барная стойка. Стены, обшитые панелями цвета полуночного неба, терялись в бархатном полумраке. Поскольку мебель теснилась по углам, для сцены места было сколько угодно.
  Да, в центре была самая настоящая сцена - возвышение для большей помпезности, на котором длинноволосая танцовщица как раз избавлялась от лишней одежды.
  Я отвернулась от сцены и поняла, что за мной наблюдают десятки глаз. Как в жестком вестерне с Клинтом Иствудом. Глаза папиков, поддатой 'золотой молодежи', зверолюдов.
  Стараясь не выдать охватившего меня волнения, я окунулась в сосредоточие возбуждения, веселья и еще чего-то, от чего плясали волоски на руках. В водоворот разнообразных модифицирующих программ в телах этих, с позволения сказать, людей. Некоторые вещи никогда не меняются, более того - испокон веков были и будут. Замкнутые пространства, бесконечно мелькающие конечности и искусственность - мои наваждения.
  Мне на плечо опустилась рука. Развернувшись, я встретилась взглядом с улыбающимся парнишкой. Длинные темно-рыжие волосы с изумрудным отливом, татуировка окутывает левую руку. На белой футболке лениво ворочалась эмблема 'Сада Любви'. Неформальный пастырь, проводник в потустороннее.
  - Я проведу вас к вашему столику, - сказал рыжеволосый и протянул руку.
  Важный нюанс: он произнес это преисполненным вежливости голосом. Вежливость в мой адрес? От его пристального взгляда чесалась кожа. Долгий взгляд - всегда вызов. Человек еще стерпит, зверь - извольте.
  - Моему столику?
  - Поторопитесь, скоро все начнется.
  Мне не хотелось торопиться, тем более ради многообещающего 'всего'. И тем не менее я приняла протянутую ладонь. Металлические ободки колец с черепами и прочей вычурной символикой на пальцах парня были горячими, черные ногти впились в мою ладонь.
  А что мне еще оставалось? Куда больше прикосновения рыжеволосого незнакомца меня пугало галдящее скопище. Как говорится, из двух зол...
  Я следовала за рыжеволосым, стараясь не подпадать под лапы рассевшихся, сербающих какое-то искристо-острое пойло господ. Господа считают, что, заплатив деньги, можно получить все. Ошибаются.
  Кто-то шлепнул меня по заднице:
  - Как на счет приватного танца? - пророкотал папик в малиновом пиджаке.
  Реакция рыжеволосого парня была мгновенной - он обнял меня за талию и притянул к себе. В Аскании за такие вольности распускающий руки получал от меня по скворечнику. Но сейчас... я крепче сцепила зубы. Полный привет, в общем.
  - Прошу прощения, она со мной, - сказал парень.
  Мы продолжили наш путь сквозь бушующее море разврата и выпивки.
  - Все-таки у тебя повелительные замашки, - прошипела я парню на ухо. Сколько не прошипела - проорала, стараясь перекричать музыку.
  Он хохотнул мне в волосы, обдавая шею жарким дыханием.
  - Думаю, с этим невозможно не согласиться. Сколько тебе лет? Надеюсь, восемнадцать есть?
  - Уймись, клыкастый, - пробормотала я, решив тут же отделаться от него и попытаться самой найти Нелли. - Ладно, парень, где здесь туалет? Мне надо нос припудрить, врубаешься?
  - Ты и так превосходна.
  Это означает 'нет'?
  - Ага, я тебя тоже очень люблю, - буркнула я.
  Его рука теперь совершала паломничество на моей правой ягодице. Ладно, ладно, воистину фраза вечера: 'Из двух зол'.
  Мы пересекли зал и теперь шли вдоль сцены. Здесь, как початки молодой луны, были диваны клубничного цвета. Конечно, не совсем клубничного, но на ум приходит только это сравнение. Я клубнику-то ела всего раз, и то в далеком детстве. Не помню вкус.
  Сердце пропустило удар. Несколько долгих мгновений я таращилась на шелковистый водопад черных волос, затем их обладательница посмотрела в мою сторону, блеснула широкая улыбка. Безошибочно узнаваемая улыбка.
  - Утренняя Заря! Рори!
  Запихнув что-то в косметичку, расшитую ювелирными рыбьими скелетами, Нелли бросилась мне на встречу и, заключив в крепкие объятия, расцеловала. Клюнула даже в губы, при этом не приподнимаясь на цыпочки. На ней были каблуки, и она возвышалась надо мной. Я прикинула: никак старушка теперь будет выше меня - моего метра восьмидесяти пяти, - сними она каблуки. Дети нынче растут выше кукурузы на полях.
  Я с силой отстранила от себя Нелли и вытерла с губ ее помаду. Темно-красная классика. Ретро. Аккуратно подведенные глаза девушки были широко распахнуты, черные пылинки туши прилипли к нижнему веку. Она была потрясающе красива. Нелли всегда была потрясающе красива.
  - И что ты, черт побери, делаешь? - спросила я, стараясь не выказать охватившего меня чувства. Мой голос прозвучал громче, чем следовало. Попробуй казаться непробиваемой, когда голос дрожит как лист на ветру.
  Нелли кивнула, будто ожидала именно такой реакции, и хотела вновь прижаться ко мне, но я не позволила. Тогда она ловко сдернула с меня капюшон и полезла к моей куртке, явно намереваясь сбросить ее с меня. Ну вот, и как на такое реагировать?
  Я попридержала руки Нелли.
  - Что ты делаешь? Чем тебя не устраивает моя куртка?
  - Аврора, если не хочешь, чтобы тебя попросили на выход, оголяйся. Здесь твоя одежда - то, что дала природа, - объявила девушка таким тоном, будто это катастрофически важно. У Нелли всегда все 'катастрофически важно'. От ее волос шел цветочный аромат, а дыхание было мятным. Генетически совершенные запахи.
  Следует отметить, что Нелли эта самая природа выдала полный комплект. Ее наряд состоял из широких кожаных полос. Она была на каблуках, от чего и так длинные и стройные ноги становились еще длиннее и стройнее. Серебряные браслеты на правой руке доходили до локтя, смольные волосы распущены, расчесаны до зеркальной гладкости и спускаются до поясницы. Улыбка, как неотъемлемый аксессуар, на губах. Аппликация. Странное тревожное чувство при взгляде на нее усиливалось.
  - Ладно, - вздохнула я, отступая от Нелли, - было бы мелочно кричать на тебя за это.
  Рыжеволосый одарил меня ухмылкой и ретировался.
  Нелли рассматривала меня, как если бы впервые увидела. Я рассудила, что так и есть: за четыре года я стала выше, крепче (скажем, на плоскости по имени Аврора Востокова появилось, то, что называется грудью и бедрами), отпустила волосы и больше не крашусь как енот. Разве что пирсинг не сняла - мое левое ухо походило на подушечку для игл, да в носу блестело колечко. Глаза Нелли были на мокром месте, но она не переставала обезоруживающе улыбаться. Качая головой, я вручила ей свой ранец и расстегнула куртку. Под курткой у меня был черный топ.
  - Довольна?
  - Что у тебя с рукой?
  Нелли так напряглась, что и меня взволновал мой ожог - ровно настолько, чтобы я с раздражением вспомнила о его существовании.
  - Ерунда. Совсем не больно, - соврала я. - Вот когда ломаешь ребра, дела обстоят пожестче - государство не оплачивает лечение, к тому же в груди при каждом вдохе-выдохе тянет.
  - Нет, это... - она кивнула на ожог, - это не ерунда. И вообще, что у тебя стряслось? Когда ты связалась со мной, на тебе лица не было.
  Я убрала с глаз волосы; в бархатистом полумраке они казались совсем серебристыми, и я даже на мгновение вроде как почувствовала себя хорошенькой. Редкое пыльное чувство.
  - Кажется, я разозлила дядю. Если бы вовремя не унесла ноги, мне бы открутили голову и сделали из нее подставку для пива.
  Нелли выругалась; я подписывалась под каждым ее словом.
  Валентин пару раз при Нелли задавал мне встряски, она столько раз становилась свидетелем моего унижения... С этой девчонкой у нас больше общего, чем у меня с моим отражением в зеркале. Кто бы, как не она, помогал мне каждый раз добираться до больницы?
  - И ты больше не...
  - Нет, не вернусь. Разве что у меня не будет выбора.
  Нелли наградила меня взглядом, смысл которого остался мне неясен.
  - Чего?
  Она потянула меня к столику:
  - Рори, ты только представь - четыре года!
  Рори. Это было как погружение в давно забытые славные времена.
  Я улыбнулась, крепче стискивая ее ладонь.
  - Кстати, ты стала настоящей красавицей.
  - Черт, Нелли, ты тоже. Экзотическая танцовщица?
  Девушка посмотрела на меня из-под тяжелых ресниц:
  - Как видишь. А ты?
  - До вчерашнего вечера - официантка. Нет, я не шучу. Да брось, конечно, все нормально, я не жалуюсь. Надо было чем-то на жизнь зарабатывать, вот я и крутилась как могла. Да еще обучение... Наверно, дальше первого курса не суждено пойти.
  В Пороге, сообщает Обозреватель, находится знаменитый ПНУ - Пороговский национальный университет. Однако, как бы сильно мне не хотелось продолжить обучение, проще научиться летать, чем поступить в Национальный. Коррупция в Пороге темнее, чем обратная сторона луны.
  Диваны были мягче мечты. На таких паразитировать хочется. Кожаная обивка гладкая, скользящая, цвет - невнятная сумятица бордового, фиолетового и малинового. Шик. То и дело ловя взгляд Нелли на своих губах, мне все меньше хотелось выбить из нее спесь. Я вновь вытерла губы, но вкус помады остался.
  Мы заговорили одновременно, одновременно запнулись и секунду спустя в один голос рассмеялись.
  - Вино? - Нелли наполнила мой бокал, затем плеснула себе и залпом осушила. Еще долила себе. - Ошеломляющая выдержка. Кажется, из старых запасов. Этикетка затерлась, но... вот, посмотри. - Она ткнула длинным пальчиком с овальным ноготком в этикетку. - Крымское, - зачитала она.
  Не спорю, вино, судя по штампованной этикетке, принадлежало к раритетным экземплярам, но мне не хотелось опробовать его. Я не гурман и чем бы там не морочили себе головы эти накокаиненные толстосумы, а все, что выстояло в подвале более полтораста лет, а то и больше, я не считаю нужным употреблять. Предпочитаю химию, обязательное условие - чтобы она была не старше меня.
  Я отставила бокал со словами:
  - Ты же знаешь, это не для меня. Все ошеломляющее. Или крымское... что бы это не значило. Предпочитаю адекватно воспринимать действительность.
  А адекватно - значит трезво. Так, чтобы присутствовало здоровое чувство паранойи. Знали бы вы Валентина, поняли бы, о чем я. Мой дядя превращается в монстра, стоит ему взять каплю в рот. В моей жизни мало примером для подражания. Валентин не относится к их числу.
  - В смысле, теперь предпочитаешь. А раньше...
  - То было раньше.
  Нелли решила не спорить; то, что она сейчас, вероятно, вспомнила, любого остепенит. Ага, нам было что вспомнить. Встрепенувшись, девушка начала зыркать поверх голов развалившихся бритоголовых папаш, выискивая взглядом официанта. В оттягивающемся контингенте 'Сада Любви' то и дело мелькали люди со сверкающими на груди изумрудными эмблемами, оставляющими в воздухе дрожащий след. Ты разносишь выпивку, а какой-то негодяй - плевать, мальчик ты или девочка - хочет потрогать тебя за попку.
  Эти официанты. Эти проклятые толстосумы. Люди должны знать своих героев. Быть может, когда-нибудь я напишу об этом книгу.
  - Мне ничего не надо, - предупредила я и примирительно добавила: - Лучше дай подкурить.
  У нее была тяжелая посеребренная зажигалка, с ее инициалами. Ну ничего себе! Я молча подкурила.
  - Подарок, - улыбнулась Нелли, верно истолковав причину моего молчания. - Просто идиотский подарок, - и протянула руку, в которую я незамедлительно вложила зажигалку.
  Раньше у нее не было таких вещей... Брось, Аврора, раньше вы были выскочками. Когда нам едва стукнуло по четырнадцать, нас считали за своих во многих компаниях Аскании. Единственное, на что Нелли никогда бы не пошла, так это на драку ради развлечения. Я даже склонна считать, что она пацифист, если бы не ее наряд и теперешний род деятельности.
  Когда щечки под слоем косметики порозовели, Нелли начала нести забавную ахинею. В трех словах это прозвучит так: 'Мы снова вместе'. Чтобы не выглядеть неуважительной, я делала вид, что слушаю ее.
  Зал гудел, столы ломились от выпивки, полумрак по-матерински обнимал посетителей. Атмосфера предвкушения.
  Когда Нелли наконец замолчала (вернее, сделала паузу, чтобы лизнуть еще вина), в моем бокале уже плавало три набухших окурка.
  Завидовала ли я Нелли? Нет. Нам обеим по восемнадцать, но я не жалею ни об одном прожитом дне. Судите сами: после того, через что мне довелось проползти, я вполне сносно соображаю, могу держать сигарету, и руки у меня при этом, заметьте, не дрожат. Вроде как подвиг. Я, что называется, вкусила все прелести бытия. Сожалеть, завидовать? Говорю же, что это не про меня.
  - Что еще за прелести бытия? - спросила Нелли.
  Я не сразу сообразила, о чем она. Потом до меня дошло. Знаете, бывает у меня такое, проскользнет вслух слово-другое.
  - Такие прелести, как, например, этот градусный сок. Чтобы на такой заработать, мне надо... Ладно, блин, замнем, сложные математические действия всегда давались мне с трудом. А ну-ка, детка, рассказывай, я хочу услышать немного правды о том, насколько хорошо ты устроилась.
  Глаза Нелли еще некоторое время продолжали сиять. Затем потухли. Так выключается лампочка. Бокал с треском опустился на стол, пара капель темной жидкости упали на столешницу. Я на многих так действую, но только не на Нелли.
  - Рори, ты знаешь меня как никто другой, - сказала черноволосая девушка.
  - Факт, - кивнула я.
  - Помнишь, как было в Аскании? Я бы могла остаться там только ради тебя, но... - Хмуря брови, словно пытаясь что-то вспомнить, она убрала волосы с шеи. Доверительный жест. На белой, как мои волосы, коже розовел шрам. Шрам, словно жутковатое украшение, словно дорога в вечность, огибал ее шею. - Помнишь, - констатировала она, следя за моей реакцией.
  И все. Ее откровенный наряд, ухоженные волосы, искусно наложенный макияж - сквозь дорогую обертку я увидела прежнюю Нелли, какой ее запомнила. Увидела ребенка, который рано повзрослел, столкнувшись с миром взрослых - миром подлым, сумбурным, основывающимся на социальном неравенстве и превосходстве сильных над слабыми. Взрослых над детьми.
  Пересохло во рту, но отнюдь не потому, что Нелли чертовски напоминала мне меня саму. А потому, что подруга была готова остаться в Аскании ради меня. Я помнила ее семейку. И если в моей 'семье' был один деспот, то в ее - три. Нелли могла остаться в Аскании, но тогда вряд ли дожила бы до своего восемнадцатилетия. А если бы и дожила, то калекой. А все потому, что хотела быть рядом со мной.
  Я протянула руку, чтобы коснуться ее шеи, но она отстранилась. Я убрала руку.
  - А ты? Ты бы сделала это ради меня? - отвернувшись, спросила Нелли. Вероятно, уже знала ответ.
  Подперев голову, я таращилась на нее, и, пересиливая прежнее чувство нежности, хотела понять, издевается она надо мной. Охмеленная, прекрасная. Вино уже ударило ей в голову. И она могла издеваться.
  - Что именно?
  Мимолетная улыбка:
  - Рори, дорогуша, понимаешь, все мы нуждаемся в ком-то, кому можно подарить свою любовь.
  Я не хотела отвечать. Вероятно потому, что мне мой ответ может ей не понравится.
  - Ну-ну, не зарывайся в дебри - заблудиться можешь.
  - Ради кого ты живешь?
  Тоже очень доверительные слова. Но кто сказал, что мне нравится доверительный тон? Он, как пуля в кишках, требует к себе повышенного внимания. Значит, человек не просто жует сопли, а, помимо прочего, пытается донести до тебя нечто важное... важное, по крайней мере, для него.
  Я подавила желание рассмеяться ей в лицо.
  - Слушай, Нелли, а разве обязательно жить ради кого-то?
  Вокруг словно стрекотали кузнечики.
  - Не верю, Аврора.
  Терпеть не могу, когда люди петляют от темы к теме - от идеалистического к вечным вопросам. Но Нелли не дура, и знает, о чем говорит. А еще я зверею, когда люди подвергают сомнению мои слова. Пусть даже мои слова - чистой воды издевка и ложь.
  - Дело, в общем-то, твое. Кажется, я не настроена на откровения, - добавила я примирительно.
  Еще не готова.
  Нелли вздохнула. Да, со мной бесполезно искать смысл жизни. Такой знакомый вздох... Действительно, как если бы и не было этих четырех лет!
  - Я приехала в Порог найти брата, - сказала я. Дым, как хороший друг, танцевал между нами. - И мне не у кого остановиться.
  Девушка молчала - закурила новую сигарету, и руки у нее дрожали.
  Она молчала по-настоящему долго. Нет, вы представляете? Я говорю, что мне не у кого остановится, а она молчит точно не слышала! Если бы на ее месте был кто-то другой, я бы уже свалила. Терпеть не могу навязываться.
  Краем глаза я отметила крадущуюся по залу тьму, ознаменовывающую начало представления.
  - Ты что, подсела на наркоту? - нахмурилась я.
  Нет, серьезно, у нее подрагивали руки.
  Тем временем к нашему столику подкатил какой-то толстяк. У него была выпирающая челюсть, до отвалу набитая золотыми зубами. Три складки жира на шее. Он зачастил, перекидывая нагло-вороватый взгляд с меня на Нелли и обратно:
  - What's up, babies?
  Хотела сказать папаше, что он хороший человек, что его мать - порядочная женщина, а отец - настоящий мужчина, но Нелли опередила меня:
  - Run, run, rabbit, run, - бесцветным голосом пропела она.
  Но папаша не догонял. Он нес пургу до тех пор, пока я не посмотрела на него - по-настоящему не посмотрела. Человек, это был всего лишь человек. Его тело дрожало, как кусок студня, пока он убирался прочь. Не знаю, почему, но мой взгляд иногда действует похлеще двуручного мясницкого ножа.
  - Наркотики? Боже, нет. Конечно же, нет! Аврора, - Нелли глядела вслед тупой обезьяне, ее лицо посерело, - я не соврала, сказав, что безумно...
  - Обойдемся без безумного.
  - Я действительно рада тебя видеть.
  - Я тоже, Нелли, и не описать словами, как я скучала. Но есть одно 'но', я правильно поняла? Ты что-то недоговариваешь.
  Она медленно кивнула. Черт.
  Противно засосало под ложечкой. Уж без этого не обойтись, а как же. И когда до меня дойдет, что в наше время ничего не бывает без гнусного 'но'? Хочешь что-то получить - будь готов выслушать условия.
  - Да, есть одно 'но'. - У меня внутри вдруг стало пусто-пусто, как если бы мои кишки выковыряли и сунули в мусорный мешок. - Пойми, я никогда не причиню тебе вред. Я знаю, ты тоже, - сказав это, Нелли в упор посмотрела на меня. Я молчала, поэтому черноволосая девушка заметно подсевшим голосом продолжила; кажется, заиграла музыка, но я не слышала ничего - я следила за красными губами подруги, и пространство вокруг нас, покуда я ловила ее слова, которые так и норовили разлететься, будто птицы, замкнулось в кокон: - Аврора, ты должна помочь ему. Пойти ему на встречу, иначе...
  Стоп.
  Сто-о-о-оп.
  Мой дядя всегда добавлял к тому, что называл просьбой 'иначе'. У меня на 'иначе' зуд между лопаток.
  Не помню, что Нелли еще говорила.
  Я схватила черноволосую девушку за запястье и дернула через стол. Соседний столик заулюлюкал.
  - Надела агрессивную одежду - умей соответствовать образу. Я могу научить тебя этому. Я умею, - прошипела я.
  - Аврора...
  - Замолчи, серьезно! А теперь выслушай меня предельно внимательно, Нелли, дорогуша: я никому ничего не должна, понятно? Ты следишь за моей мыслью? Я никому ничего не должна! Я отдала достаточно много, чтобы быть должной.
  На сцене на волнах музыки двигалась фигуристая мулатка.
  Нелли всхлипнула.
  - Аврора, ты неправильно меня поняла...
  - Да уж куда мне понять тебя! Помочь? Пойти на встречу 'ему'? Значит, нас уже трое?
  - Не надо...
  Повеяло холодком - точно сквозняком протянуло.
  Предчувствие, оно еще никогда не подводило меня. На этот раз оно прошептало мне: 'Уходи, уходи, Востокова'.
  - Проклятие! - Я выпустила хрупкое, словно из папье-маше запястье и стала натягивать на голые плечи куртку.
  - Почему ты не слушаешь меня?! - взвизгнула девушка и вцепилась мне в плечи. Любимая Нелли, Нелли-пацифистка. - Минуту! Дай мне еще минуту, Аврора, и я все объясню!
  - Отпусти!
  Оттолкнув ее, я подхватила сумку. Девушка ударилась бедром об угол стола и осела на пол. На ее лице была написана такая мука, что я на мгновение заколебалась.
  - Аврора, ты не выйдешь из 'Сада Любви' так просто! Рори... Заря, пожалуйста, не надо!
  Нелли почему-то считает, что мне подходят слова 'так просто'. На самом деле это не так.
  Ее отчаянные вопли остались позади - я уже продиралась сквозь воющую публику.
  Вначале вокзал Порога, теперь 'Сад Любви', престижный гадючник. И везде толчея. И везде я должна продираться, убегать от кого-то.
  'Дура, - рассудительно заметил внутренний голосок. - Во всем виноват твой максимализм и подростковое бунтарство, которые, к слову, и подтолкнули тебя с четырнадцати посещать массовки и начать курить. А теперь - оттолкнуть лучшую подругу и броситься в бега в городе, который таких, как ты, сирот с пустыми карманами, пережевывают и выплевывают'.
  Музыка взорвалась, и голос Нелли утонул в ней, как в ночном море. Стеклянный потолок жил своей жизнью - угрожающе выгибался, дышал, пульсировал, дрожал. Мои пальцы крепче стиснули лямки рюкзака, я ощутила, как ногти врезаются в липкую от пота ладонь. От запаха тел кружилась голова.
  Я не сразу сообразила, что человек направляется ко мне.
  Мужчина с фараонской бородкой, как пес-ищейка, протискивался мимо столов. Ощущая тугую струйку крови, бьющую в виске, я побежала настолько быстро, насколько позволяло пространство, когда что-то...
  Когда что-то уперлось мне между лопаток. Я лишь царапнула железо перилл лестницы, ведущей в высвечивающий коридор, как по телу пробежала боль. Запутавшись в собственных ногах, я рухнула.
  Боковым зрением я видела вышибалу - бронзового великана, - пропустившего меня в 'Сад Любви': он несся ко мне.
  Смех и улюлюканье, тусклые и выцветшие, словно старые фотографии, теперь летели откуда-то издалека. Кажется, что-то коснулось моих губ.
  Темнота имела вкус помады и пахла цветами.
  Меня подхватили чьи-то сильные руки.
  Окружающее было неубедительным, как кукольная игра; далеким, как прошлое. Состояние на грани сна и бодрствования, когда конечности кажутся отторгнутыми телом, и теряют смысл такие слова, как 'сустав' и 'сочленение'. Чтобы не перепутать реальность со сном, я начала считать. Но не дошла и до десяти - все время сбивалась, приходилось начинать считать заново.
  Не знаю, сколько прошло времени. Все застыло. И в этой неподвижности ледяной поток, как чумное животное, вдруг лизнул мое лицо, скользнул по шее, на грудь.
  Теперь лед был внутри меня, и жег. Сжигал меня изнутри.
  Сжигал!
  
  
  Глава 4
  
  Виктор сидел передо мной с таким видом, что сразу становилось ясно: он чувствует себя не в своей тарелке.
  Уверена, он неоднократно проигрывал в уме предстоящий разговор.
  Но одно дело - бравада, а другое - крушение идеалов, той цели, следуя к которой совершалось столько неприглядных вещей. Вещей, которые нельзя оправдать.
  Так вот, Виктор, мой брат, сидел передо мной, думал обо всем этом и молчал.
  Мне нестерпимо хотелось погладить его по голове, хотелось выказать свои чувства, но я не знала, как это можно сделать, не обидев его. Он слегка повел плечами, сощурил глаза, его взгляд, как малиновка в клетке, заметался в поиске официанта - Виктор мучительно хотел завершить протянувшееся между нами тягостное молчание.
  - Я знаю, ты огорчен обстоятельствами нашей встречи, - произнесла я мягко. - Но лучше уж так, чем делать вид, будто ничего не произошло.
  Брата передернуло от внутренней обиды и он уставился на свои руки.
  Я смотрела на Виктора и он... он преображался, будто проявляющаяся фотография - как в тот вечер, когда я под страхом дядиного наказания заперлась в ванной, настраивая красную лампу... И вот, под действием раствора проявляется то, что на тот момент казалось вершиной фотографического искусства - лицо зверя, смотрящего на то, что осталось от его лап. Как если бы вместо кровавых обрубков он видел розовенькие человеческие руки, способные нежно обнимать, выражать душу в музыке, писать стихи. А вместо этого - жуткие обрубки. Ирония в том, что мысли зверолюда в тот момент были далеки от выражения души в музыке и написания стихов. Зверолюд только-только расправился с себе подобным, и таращилась на обрубки пальцев, попавшие под острые зубы товарища. Будучи с Виктором еще совсем детьми, мы стали свидетелями той страшной разборки, которая в последствии так повлияла на нас.
  И вот, Виктор напомнил мне того злобного мерзавца, который, расправившись со своим другом, сокрушается о потери пальчиков...
  Как бы мы не отрицали, а что-то в наших отношениях сломалось. И я поняла, что не могу вот так просто продолжать беседу. Что тягостное молчание между нами не развеется по щелчку пальцев.
  Потому что больше нет этих самых пальцев.
  Потому что мой брат стал другим.
  Потому что большой белый мир - это огромная фабрика по переработке душ.
  - Черт знает что это такое! - Виктор угрюмо таращился на не замечающего нас официанта. - Разуй глаза, братан.
  - Виктор, перестань. - Я начала ерзать на стуле.
  - Давай тащи сюда свою задницу, шестерка!
  Если официант и услышал шипение Виктора, то вида не подал. Медленно и манерно, словно в танце, официант перебросил через левую, услужливо согнутую в локте руку полотенчико. Как по волшебству, в правой же возникла синяя бархатная книжечка меню. Можно подумать, сейчас откроется эта книжица, и польются изысканные стихи: 'Ванда, Ванда...'
  - Ванда...
  Имя прозвучало так явственно, что я невольно оглянулась по сторонам.
  Виктор, как сидел, так и застыл, только глаза сузились пуще прежнего; у него стала подергиваться верхняя губа.
  - Что, перекусить хочешь? - спросила я испуганно.
  - Да, - мрачно ответил брат. - Вот этой дрянью, дорогая.
  
  Я открыла глаза и попыталась сесть, но тело не слушалось, мышцы одеревенели, словно были кусками поломанного механизма. То есть меня. В висках колотилось чье-то имя, но я не помню чье. Этот стук... он сплетался с голосом крови.
  Сонно постукивали столовые приборы - то ли взаправду, то ли мерещилось. Ощущение кратковременного расщепления личности. А также -ощущение, что я упускаю из виду что-то важное.
  Да, имя...
  - Аврора, присоединяйтесь.
  Голос не был продолжением моих грез.
  Все еще отупевшая от наваждения, я повернула голову.
  В центре складского помещения стоял овальный стол, за которым трапезничали несколько человек. Свет лихо отплясывал на полированной столешнице. Стол из настоящего дерева?
  Блеснул нож. От вида холодной стали зазвенело в ушах. Вместо того, чтобы сесть, я тюфяком свалилась с дивана, при этом что-то опрокинув. Звук бьющегося стекла. Жар наполнил правую скулу, по лицу, на шею потекло что-то горячее. Я коснулась щеки, и рука стала липкой.
  Один из трапезничающих охнул, выпавшие из его рук столовые приборы оглушительно звякнули о тарелку; сгорбившись, он на мой манер прижал ладонь к лицу.
  Тут-то и началась суматоха.
  Я продолжала валяться на полу, а вокруг меня до чертей суетились. Двоих я узнала: типа с фараонской бородкой и Нелли. Мерзко-мерзко вдруг стало на душе.
  - Ах ты гадина продажная, - сквозь боль продавила я, вцепилась в лодыжку Нелли и дернула. Взвизгнув, девушка растянулась на полу.
  Перевернувшись на бок, я вцепилась ей в горло, пальцами прощупывая позвоночник. Где-то далеко-далеко били в гонг. Кажется, это было мое сердцебиение. Лицо Нелли осунулось, в нем не осталось ни кровинки, глаза в неподдельном удивлении таращились на меня. Кто-то неистово орал-надрывался над ухом, но мне было плевать. Не замечая никого и ничто, я усилила хватку.
  Меня подхватили подмышки и швырнули на спину. Легкие опустели от удара. Мои пальцы продолжали крючиться. Воздух, казалось, хранил тепло горла Нелли.
  Надо мной, поджав губы, склонился пес-ищейка - тот самый, который загнал меня в угол в 'Саду Любви'. Таких, как он, поискать надо. Выглядит как отъявленный негодяй. Лицо - узкое, свирепое, но не лишенное привлекательности - тщательно выбрито, на подбородке вьется рельефная бородка цвета гречаного меда. Глаза такие же черные, как всклокоченные волосы Нелли. Ухмылка маньяка.
  И я ударила. Ударила так управно, как только могла, чтобы этот зверь насладился всей прелестью и шармом подошв моих кед. Получай! Нелли завизжала, зверь согнулся пополам, и из глубины его тела поднялось низкое рычание. Осколки стекла были окрашены в бисер крови. Моей крови (ссадина на скуле оказалась глубже, чем я ожидала).
  - Немедленно прекратить!
  Занесенный надо мной кулак свирепого бородача замер.
  Во вспыхнувшей, как спичка, тишине были слышны всхлипывания Нелли.
  Прекратить? Нет-нет, прекращать я не собиралась. Вернее, уже не могла остановиться.
  Я перевела дыхание и схватила один из осколков с вполне осознанным намерением вогнать его под кожу бородатого негодяя.
  И тогда кулак достиг цели. Легонько прикоснулся к моему лицу, сломав мне нос.
  На этом загремел ангельский хор и зааплодировала сочащаяся из моей разбитой физиономии кровь. Занавес!
  
  Человека вообще сложно отрубить.
  Я вновь слышала голоса. Слышала и даже начала связывать их в смысловые цепочки. В предложения. Голоса вторгались в установленные болью рамки, ломая мой спокойный полубред. Под лопатками чувствовалась твердь пола. Веки пропускали свет. Надо мной как в старые добрые времена склонялись тени, когда я напивалась до беспамятства. Есть много причин, почему я с тех пор не пью.
  - Ты сломал ей нос.
  - Я был готов сломать ей не только нос.
  Заправская ругань.
  - О, Боже, ребячество!
  - Она едва не задушила тебя! Это ты называешь ребячеством?!
  - Она имеет на это полное право.
  - Конечно. В следующий раз, прежде чем отрывать чьи-то пальцы от твоего горла, я спрошу у тебя, кто и на что имеет право... Не трогай ее. Пусть лежит так. С этой стороны она лучше смотрится.
  Завязалась возня.
  - Черствый мудак!
  Издевательский смешок в ответ:
  - Великолепное открытие.
  - Нелли, Ян, не надо, - мужской голос - именно тот, который, прежде чем я свалилась с раскровяненой мордой, предлагал мне присоединиться к трапезе. Возня прекратилась. - С ней уже все в порядке.
  - Филипп? - дрогнувший голос очень взволнованной женщины.
  Шуршание одежды, тихий смешок:
  - И со мной.
  Свет хлынул в глаза.
  Тень Нелли отпрянула, каблучки, как две сорвавшиеся капли, стукнули по плитке, но затем девушка совладала с собой и вновь приблизилась. Боится меня? Что ж, не зря. Тело плохо слушалось; я скосила глаза, но ни ремней, ни веревок не увидела.
  - Что за ерунда? - прохрипела я, чувствуя, как из носа сочится кровь.
  - Это действие транквилизатора. Вы некоторое время будете обездвиженной. Для вашего блага.
  Пришлось сощуриться, чтобы разглядеть лицо мужчины. Высокий лоб, отекающий нос, глаза неопределенного цвета. И все в ноябрьский листьях - его волосы будто вобрали в себя свет помещения. На скуле - длинная ссадина, покрасневшая кожа без крови. Рубашка расстегнута до половины груди и оголяющая очень светлую грудь, рукава закатаны до локтей. У моего лица -его черно-белые прорезиненные ношенные кеды. Кеды и брюки - это как совмещать горькое с кислым.
  - Ох, не ерундите, - я сглотнула металлическую на вкус слюну. - Как раз не для моего блага, а для вашего.
  Мое лицо было свежевырытой ямой, которую постоянно присыпали землей. Ситуация удивляла мой неокрепший разум.
  Лакированные ботинки в стиле ретро крепко сбитого мужчины с фараонской бородой уперлись в мое бедро. Он восседал на диване, но стоило мне это произнесли, как скривил губы и встал. Любое проклятие, какое только можно приобрести, в подметки не годится тем гнусностям, которые возникали в уме при взгляде на него. Ничего не могу с собой поделать - он долбанул меня, и мне хотелось поквитаться. Я его физиономию хорошо запомнила.
  - Да, и для нашего тоже, - улыбнувшись, кивнул мужчина, которого Нелли назвала Филиппом. Он прикоснулся к отекающему носу, его глаза весело сверкнули.
  Сморгнув вязкую пелену, я сосредоточилась на правой руке. Мне хотелось сжать кулак, но какой там кулак - я не могла даже пальцами шевельнуть. Все пыталась прочувствовать их, но ответом мне была литая неподвижность. Бог видит, как я пыталась.
  Ругаясь сквозь стиснутые зубы, я прикрыла глаза. Не помню, чтобы по поводу меня строили планы серьезнее, чем намерения моего дяди-садиста. Никто никогда не говорил мне 'для вашего блага'. Никто никогда не обращался ко мне на 'вы'. Все, с чем мне приходилось сталкиваться, заживало через неделю-другую; все, с кем я конфликтовала, были бойки на пинки, но не на слова. Сейчас же я находилась на грани фола, и привкус страха становился все слаще. Большая нехорошая шутка начинала надоедать.
  - Аврора.
  Нелли коснулась моей щеки. Как для той, кому я недавно хотела причинить, возможно, неисправимый вред, она выглядела, нет, не перепуганной, а взволнованной, и лишь всклокоченные волосы напоминали о моих дружеских порывах.
  - Чего тебе?
  - Я не держу на тебя зла. Все хорошо. Слышишь? Все хорошо.
  Она что, прикалывается? Нет, серьезно, это шутка такая?
  Я понятия не имею, во что успела впутаться, не пробыв в Пороге и двух часов. Оказавшись хрен знает где, получив по морде от какого-то здоровяка с пружинящей ходой медведя, который без зазрения совести ломает мой нос, я слышу 'я не держу на тебя зла' от той, по чьей подлости я стала счастливой обладательницей горбинки. А, черт, где здесь туалет?
  - Нелли, детка, я тебя тоже безумно люблю, - пробормотала я, не глядя на нее.
  Было больно смотреть на нее, и эта боль была отнюдь не физической.
  Ладонь Нелли легла мне на лоб. При всем моем желании я не могла задать ей за это в зубы.
  - Нам надо поговорить, - сказала она ласково. - И тогда я все объясню, ладно?.. Аврора, ну же, пожалуйста...
  'Пожалуйста' потому, что я уже не слушала.
  Я закрыла глаза и почувствовала, как в уголках глаз скапливаются слезы.
  - К чему был весь этот спектакль?
  - Нелли сделала то, о чем я просил ее, - сказал Филипп.
  - Что, хотите выпотрошить меня и продать по частям?
  Действительно, какого черта? У меня нет ничего, кроме моего тела.
  - А она потешная, - бородач в ретро-ботинках засмеялся. По телу пробежала дрожь и, кажется, это заметила Нелли. Так смотрят на сбитую собаку. Кажется, я недалека от истины. - Да если бы мы этого хотели, -бородач обращался непосредственно ко мне, - то сделали бы это давным-давно.
  Я продавила сквозь зубы 'сукин сын'. А то как же, малышка, тебе полегчало. Я не могла себя защитить - лежала пластом окровавленного дерьма и чувствовала плечами адский холодок. Давление на грудную клетку усиливалось, паника произрастала, взгляд Нелли мутнел. 'Чудненько!' - вовсю веселился такой же сукин сын внутри моей головы.
  - Ян хочет сказать, что мы не причиним вам вреда, - объяснил Филипп.
  Отличный перифраз, а то бы я не поняла. Его рыжие волосы рассыпались по плечам, владея брызгами света как чем-то вполне материальным.
  - Да, конечно. А больной лев съел лисицу не из-за коварства, а из жалости.
  - Мы не причиним вам вреда, Аврора.
  - Да что вы заладили одно и то же? Вы уже навредили мне.
  - И мне очень жаль, - согласился Филипп, волосы упали ему на глаза.
  Я никак не могла понять, что больше раздражает меня - его волосы или легкая интонация, с которой он заверяет, что меня не будут резать на куски.
  Воцарилась тишина. Я чувствовала, как сердцебиение, словно подбитая галка, трепыхается в горле, и хлопки ее крыльев раскатисто отдавались в голове. Хотела рассказать всем, откуда они на самом деле взялись, но подумала, что мой голос поставит меня в неловкое положение. Единственное, что я могла - хлопать глазами. Не много, правда?
  - Филипп, я защищал твои интересы, - прогремел бородач, по-видимому, приняв упрек тишины в свой адрес. От частот, на которых мог звучать его голос, болели перепонки. Как рык льва, только звучащий из человеческой глотки.
  - О, ради всего святого, Ян, - выплюнула Нелли, - ты прекрасно знаешь, как это теперь называется.
  - Ради всего святого? - переспросил бородач. - Нелли, крошка, ты хоть понимаешь, о чем говоришь? Не надоело еще?
  Девушка сжала кулаки.
  - Все заживет, не останется ни шрамов, ни искривления, - поспешил заверить Филипп, за чьи интересы царапались человек и зверолюд. Вероятно, не хотел больше сцен. Дайте мне только сжать руку в кулак, и я устрою вам сцену... - Аврора, вы пострадали, и это мое упущение. Зерно уже активировано. Пусть это будет моя маленькая компенсация. Тем более, - добавил Филипп, - это меньшее, что я могу для вас сделать.
  Некоторое время я пялилась на Филиппа, силясь сообразить, шутит он или нет. Кажется, не шутил. И тогда мне захотелось заорать. Заорать! До меня дошел смысл одного-единственного слова. Одно короткое слово, от которого иглами закололо в висках.
  Зерно.
  Маленькая компенсация? И этот смазливый негодяй называет это меньшим из того, что может сделать?!
  Я знала, как дорого они стоят. Нано гребаные роботы. А именно - их зерно, колыбель. Стоимость зерна определяется, прежде всего, уникальностью давным-давно потерянных секретов 'старой цивилизации' (так теперь в книгах пишется). Цивилизации, которая оставила после себя много чего занимательного. Среди прочего - эти самые зерна, выполняющие различно рода функции, начиная от реконструкции и модификации любого организма и заканчивая горизонтом возможностей в окружающем нас паскудстве. Нет такого, чего не смогли бы нано. Они выстилают мир, они пронизали все сферы нашей жизни. Это крошечные частички размером с вирус, работающие на невероятных скоростях, способны собираться в интеллектуальные гнезда. Главное и неоспоримое препятствие зерен - их редкость. Ну и, разумеется, цена. На зерна можно подсесть, ведь они могут сплести даже крылья. Как говорят здравомыслящие мира сего, в неумелых руках нанороботы станут безудержно развиваться, а размножившиеся репликаторы сожрут все живое, сровняв жизнь, превратив все в пустыню. Нельзя сравнивать атомные бомбардировки с чумой 'серой слизи' - просто в истории еще не было чумы, которая действует избирательно, и распространяется слишком быстро, чтобы ее можно было остановить. Поэтому, всякий раз, когда кто-то манипулирует с подобными технологиями, жди последствий.
  Филипп. Дело в его осанке, дыхании. Сквозящая порода, не как у всякого бритоголового жулья у нас в Аскании. Я по-новому посмотрела на него, и орать хотелось все сильнее. Он знал, что делает. Знал, понимаете?
  - Вы активировали для меня зерно? Косметическая операция? У меня сломан нос, и чтобы это исправить, вы враз сжираете бюджет маленькой страны. Что с вами не так, серьезно?
  - Вам легче? - спросил Филипп, будто и не слышал моего вопля.
  Ей-богу, лучше бы меня снова хлопнули по морде. Где Филипп достал зерно? И что самое главное: как, черт подери, он его активировал? Владеет интуитивной математикой?
  Филипп повторил вопрос. А выражение лица... Он напомнил мне одного на тех лощеных Жигало, которые сопровождают состоятельных кошелок на мерзких скопищах таких же кошелок и обрюзглых чемоданов.
  - Ладно, если я буду отвечать на ваши вопросы, вы ответите на мои. Да, мне лучше. Нет, я не понимаю, какого черта тут происходит. Объясните?
  И он объяснил:
  - Видите ли, Аврора, теперь ваша боль - моя боль.
  Я уставилась на рыжеволосого змея как на форменного психа. Это не смешно, нет-нет, ни капли не смешно... Филипп, впрочем, тоже не находил в своих словах ничего смешного. Наоборот, они пугали его. Будто не до конца верил в них.
  Нелли всхлипнула.
  - А моя боль - ваша, - добавил Филипп и протянул бородачу по имени Ян руку.
  Закатив глаза, Ян достал из крепящихся на поясе ножен тесак. Я выругалась - громко, отчаянно, практически плача. В этот момент я буквально каждой клеткой тела чувствовала уязвимость. Лопоча что-то успокаивающее, Нелли опустилась на колени и свернулась в клубок возле меня, положив голову мне на живот. Я пялилась на Филиппа. Если он захочет меня прикончить, что ж, зеленый свет, полный вперед. Однако вместе с этим это будет верхом безрассудства. В мой нос же теперь вложена куча бабок, забыли?
  Филипп полоснул себя. Мгновение-другое кожа на его ладони сохраняла зрительную целостность, потом выступила кровь. Несколько багряных, как глаза быка, капель упали на черную плитку. У меня перехватило дыхание. Нет, не от вида крови, увольте. Дело в том, что моя левая ладонь горела... будто лезвие коснулось и моей кожи. Всепожирающее ощущение двойственности. Филипп медленно указал на свою скулу, затем - на свой нос. Я подумала о том, что у меня повреждения в тех же местах.
  - Что случилось? Что вы со мной сделали? - взвыла я.
  Нелли всхлипнула, ее руки обвили мои бока. Вдруг отчаянно захотелось прижаться к ней в ответ, ощутить тепло человека, который... сопереживает? Мой живот был мокрым от ее слез.
  Из угла комнаты донесся смех - сухой, как громыхание костей в гробу. Ян или как там величать этого сукина бородатого сына, получает от происходящего весьма явное удовольствие.
  Смех и слезы.
  Ненавижу мелодраматичное дерьмо.
  - Именно об этом нам и надо с вами поговорить.
  Значит, я все-таки верно сформулировала вопрос: со мной что-то сделали.
  Обмотав руку платком, Филипп помог Нелли подняться. Девушка прижалась к нему, и он поцеловал ее - легонько коснулся губами ее губ. Когда она отошла, он некоторое время смотрел ей вслед, затем поднял меня на руки и уложил на злосчастный диван. Как игрушку, которую сопливый спиногрыз непрерывно мусолит с места на место. Мне это совершенно определенно начинало, блин, надоедать. Если бы я не одеревенела от транквилизатора, я бы затеяла драку.
  - Потерпите еще четверть часа, онемение пройдет.
  - Нет.
  Он улыбнулся, нависая надо мной. Улыбка парила над его губами - бесплотная, как сон русалки.
  - Филипп, это хреново, вы понимаете это? Все это. Хреново. Очень.
  - Четверть часа, прошу вас.
  Наши глаза встретились.
  Я смотрела в свои же глаза.
  - Нет, - выдохнула я, - не может быть.
  Филипп посоветовал мне расслабиться. Положив руку на талию Нелли, он ушел.
  Клокочущий смешок Яна вывел меня из ступора:
  - Лицо болит?
  Я промолчала.
  - Скоро будешь как новенькая, - продолжал Ян. - Веришь или нет, но ты меня не на шутку взбесила. Никогда прежде не видел такого безрассудства. А когда ты попыталась пырнуть меня... - он с запалом футбольного болельщика хохотнул. - Черт, такая маленькая и такая злобная белокурая малышка!
  Я молчала. Молчала достаточно долго, чтобы услышать щелчок дверного замка. Все правильно, я никудышный собеседник.
  Катись оно все куда подальше.
  Я закрыла глаза.
  
  
  Глава 5
  
  Тело наливалось чувствительностью - холодной, недружелюбной. Спустя какое-то время я уже сидела, свесив ноги на пол.
  Помещение было не просто большим - оно подавляло. Я была испугана, рассержена, расстроена, обескуражена, и я не хотела больше терять ни минуты. Не собиралась дожидаться того момента, когда со мной еще чего вытворят. Ясно одно: может быть либо больно, либо очень больно. Либо вообще никак.
  Я с отвращением покосилась на ладонь - покрасневшая полоска кожи. Магия, или какая здесь замешена хрень. Выходит, мы с Филиппом каким-то образом... связаны?
  Так, ладно, пора делать ноги.
  Стряхнув рукавом куртки шелуху свернувшейся крови с лица, я прижала ладонь к скуле. Боли нет, как если бы это была старая рана. Ощупав нос и убедившись, что хрящ на месте, я встала с дивана.
  Я огляделась по сторонам. Складское помещение, бетонные стены, черная плитка на полу. По углам рассована шикарная мебель, в том числе кожаные диваны, торшеры, книжные шкафы, и там же сконцентрированы картины. Никогда прежде не видела столько красивых вещей, собранных в одном месте.
  На столе осталась еда и я, волоча ноги, обошла овальную лакированную столешницу, оглянулась по сторонам и оприходовала кусок сыра и два ломтя черного хлеба. Не прекращая жевать, я исследовала бетонный склеп. Кусок застрял в горле. Никакой лазейки.
  Я опустилась на корточки и привалилась к стене.
  Отсюда не выбраться, кроме как через дверь. А через дверь мне путь заказан.
  Мой зодиакальный знак, черный скорпион, сонно шевельнулся на запястье и перебежал к локтю, словно был недоволен чем-то. Меня всегда восхищала та торжественность, с которой паукообразные в сумерках выходят охотиться, как они высасывают жидкие ткани добычи... Холодная жесткая расчетливость.
  - Не много же счастья ты принес мне, малыш, - невесело улыбнулась я.
  Скорпион замер.
  Я подняла голову.
  Низко-низко у пола засквозило. По ногам побежали мурашки. Волосы всколыхнулись, и я накрыла рот рукой.
  Мотылек, молочно-белый мотылек, излучающий блеклый свет, парил в пяти метрах от меня. Легкое дуновение, прижимающееся к полу, вдруг потянулось к нему, выгибаясь локоном. Оставляя за собой перламутровый размывчатый след, мотылек взмыл под потолок, и завис там новогодним ангелом. Стараясь не думать о том, как здесь могло оказаться насекомое, я поднесла ладонь к полу. Дуновение вырывалось из-под двери и взвивалось к потолку. Значит, в потолке должна быть ниша.
  Я наблюдала за мотыльком, чувствуя, как шевелятся волосы на затылке. Сыр оставил во рту кислый привкус. Кислый привкус страха.
  Вокруг мотылька ворочался жидкий перламутр, оставленный тонкими крылышками. Я присмотрелась. Кажется, надо мной был какой-то ход, возможно, вентиляция. Холодный поток воздуха, подхвативший мотылька, просачивался за одну из потолочных панелей.
  Ухватившись обеими руками за стол, я подтянула его под сквозную панель. Паршивый стол оказался куда тяжелее, чем я думала. Настоящее дерево, как-никак. Один такой стол может обеспечить мне безбедное существование. Дерево - такая же роскошь, как чистый воздух. Не для быдла вроде меня.
  Убрав легкие, точно пыль, фарфоровые тарелки, и взяв один из полированных, с витой ручкой (вероятнее всего, раритет былых лет) ножей, я залезла на столешницу и встала на цыпочки. Во мне метр восемьдесят пять, но я все равно с трудом дотягивалась до панели. Мотылек шуршал крыльями возле моего лица, и белесое сверкающее месиво застилало глаза. Я всунула нож в шов. Панель скрипнула, тяга усилилась, играя моими волосами.
  Сняв квадрат обшивки, я подпрыгнула и повисла на краях разверзшейся вентиляционной дыры. Мотылек запутался в моих волосах, оставляя на них пыль. Это прикосновение, это шуршание молочных крылышек...
  - Аврора.
  Ударил колокол. Или это было мое сердце?
  Из вентиляционного отверстия внезапно повеяло холодом, обжигающим мои белые ресницы. Ток неописуемой энергии пробежал по телу.
  Вскрикнув, я разжала пальцы. Потеряв равновесие, слетела со стола. Даже не попыталась удержаться. Но не боль и досада наполняли меня. Каким-то непостижимым образом я уже знала, что не одна в бетонной коробке. Перевернувшись на живот, я таращилась на моего брата. Вокруг Виктора, словно саван, шевелилась гарь, и лишь лицо оставалось светлым пятном.
  - Аврора, - повторил мой брат, - иди к морю грез.
  Я протянула к нему руку, когда дверь с треском распахнулась. В комнату с рычанием ввалился Ян. Ему хватило одного взгляда - он ринулся ко мне, будто не видя Виктора. Без 'будто'. Нет, нет, тупой козел! К своему ужасу я уже знала, что должно произойти. Мой брат все еще смотрел на меня, когда этот долбаный здоровяк прошел сквозь него. Видение разлетелось клочьями дыма, которые подхватил ворвавшийся вместе с Яном порыв ветра. Клочья затянуло в пасть вентиляции.
  Меня, как куклу, подняли под мышки, руки плетями повисли вдоль тела. Кажется, Ян что-то орал мне в лицо, но я не слышала ни одного треклятого слова - таращилась туда, где секунду назад был мой брат. Или - нечто, бывшее моим братом?
  Ян встряхнул меня, да так сильно, что я до крови прикусила язык. Меня передали в руки неизвестно откуда взявшегося Филиппа. Я моргнула и в упор посмотрела в его лицо. Оно находилось в трех сантиметрах от моего. Тогда я прижала ладони к его груди и отодвинулась насколько могла.
  - Зачем? Зачем вы это сделали? - раздраженно и между тем неожиданно смиренно спросил он.
  Ныли локти и поясница, кровь в пасти сводила с ума.
  Судя по кислому выражению лица Филиппа, его тоже.
  - Нет, - я покачала головой, глядя туда, где совсем недавно был Виктор. Качала головой и не могла остановиться. Папка в моей голове под названием 'отборная ругань пьяного поэта' куда-то задевалась, и мне приходилось качать головой, точно у меня эпилептический припадок. - Нет. Моя очередь задавать вопросы. Моя, слышите вы это, черт побери! Слышите или нет?
  - Ян, оставь нас.
  Бородач шумно задышал:
  - Но эта... - он сказал словечко, которому явно научился не от мамочки, - неконтролируема. Филипп, пусть только она...
  - Ян, я сказал оставить нас.
  Таким образом, бородач ушел, хлопнув дверью.
  - Не обращайте внимания, - сказал Филипп.
  Он был чересчур близко. Его невероятные глаза встретились с моими и на один удар сердца мне показалось, что окружающее размякает, уплывает.
  Я падала, падала в глубокую кроличью нору...
  Стоп, что за хрень?
  Я толкнула рыжеволосого в грудь. Улыбнувшись, он отступил от меня.
  - Теперь, надеюсь, мы можем поговорить? - спросила я.
  Все, что я сейчас узнаю, будут просто слова, просто еще одна стайка слов. То же, что и дым из жерла крупного промышленного узла. Или дым, в который обратился мой брат. Просто дым, понимаете? Истинные намерения на то и намерения, чтобы о них не болтали на каждом углу. Филипп будет говорить, но говорить то, что посчитает нужным.
  Создавая столько шума, сколько мог бы человек в три раза тяжелее меня, я забралась в кресло с высокой спинкой и приготовилась слушать. Собственно, мне больше ничего не оставалось.
  
  Глава 6
  
  Горели лампы, отбрасывая пушистые клубки желтого, как масло, света. Между мной и Филиппом были восемь метров черного плиточного льда. Впрочем, для меня и ста было бы недостаточно. Сам факт, что этот ловкач каким-то образом владеет зерном, будоражил.
  Вжимаясь в спинку кресла, я прислушивалась к голосам из коридора. Под дверью наверняка крутится этот бородатый кретин Ян. Стоит Филиппу щелкнуть пальцами и нас станет трое. От улыбки бородача сжимались внутренности, хотя она ни капли не напоминала улыбку моего дяди.
  Филипп сидел на узком кожаном диване и его тело, облаченное во все оттенки черного, было окружено бардовыми подушками. Робость и претензия.
  Я кивнула на картины с изображениями птиц: горлиц, филинов, лебедей, фламинго, жаворонков, пеликанов, журавлей и фрегатов. Я бы сказала, что это безвкусно, но в полотнах была изюминка. Птицы были как живые. Причудливые позы, игра света на перьях.
  - Где вы откапываете такие картины? - спросила я.
  Филипп посмотрел на меня, непонимающе нахмурив брови:
  - Простите, как?
  - Я имею в виду - где берете? - объяснила я.
  - Я - художник.
  - Пишите только птиц?
  - Сейчас - да.
  Я не стала спрашивать, что он писал до птиц и почему, собственно, стал писать пернатых. А спросила другое:
  - Мы все еще в 'Саду Любви'?
  - Технически 'да'. Мы под 'Садом', в прилегающих помещениях.
  - Интересно, какой остряк назвал стрип-бар 'Садом Любви'?
  Филипп пожал плечами:
  - Этот остряк сидит перед вами. Заведение названо в честь одноименного стихотворения Вильяма Блейка.
  В Обозревателе сказано, что в столице 'Сад Любви' - один из мастодонтов развлекательного бизнеса. И его владелец сейчас смотрит на меня.
  - Блейк не раз перевернулся в гробу, - пробормотала я.
  Чтобы не потерять хватку, я призвала на выручку всю свою злость и недоумение, и опустила взгляд на свою ладонь: полоска покрасневшей кожи, каждое прикосновение - глубокий внутренний зуд. Затем ткнула ладонью в сторону Филиппа.
  - Сделайте так, чтобы я поверила, - сказала я, чувствуя, что больше не могу злиться. - Потому что все это неправильно. Я знаю Нелли с восьми лет, и она... У нее должна была быть очень серьезная причина так поступить. Вернее, у вас, - я приложила ладонь ко лбу. - Боже, как я устала. Поверить не могу, что несу весь этот вздор. - Я подняла голову и в упор посмотрела на рыжеволосого: - Почему я чувствую вашу боль, а вы мою? Что это? Проклятие? Сатанизм? Манипуляции с эманацией? Внушение? Магия?
  - Не совсем, но что-то приближенное.
  Как понимать 'не совсем'?
  Я повысила голос:
  - Что-то приближенное, говорите? Что, будем играть в 'холодно-теплее-горячо'?
  Он замялся. Совершенно нелепо у него это вышло. Такие типы, как он, не ломаются, они не ломаки. А этот ломался, причем, изысканно, словно его волновало, как я отреагирую на его слова. Сколько себя помню, никого никогда не волновала подобная муть. Кроме Нелли, разумеется. Аврора Востокова не та, с кем людям хочется ломаться, медлить, церемониться. Я была кем угодно - придурком, драчуном, агрессивной сукой, сквернословом, официанткой, жертвой, нападающим, - но никак не леди. Тогда почему Филипп так боится уязвить мои чувства?
  - Обстоятельства таковы, что уже поздно просить разрешения, - произнес Филипп, наконец. - Но я посчитал правильным сделать это.
  - Чудненько. Вот это, - я кивнула на ладонь, - настоящая чертовщина. А чертовщина не может быть правильной. Она может быть только говенной. Это не мой профиль, - горло сжало и я обвела дрогнувшим взглядом зал. - Я в фаст-фуде работаю, Филипп. Вернее, работала. Была вынуждена смотаться из Аскании из-за дяди, он... - я затихла. Подняла взгляд на рыжеволосого. - Да какая вам, проклятие, вообще разница?!
  Филипп пропустил мимо ушей мои неврастенические вопли.
  - Вряд ли вам понравится то, что я сейчас скажу.
  - А вы валяйте, не стесняйтесь. Мне в принципе не нравится все, что вы говорите.
  - Ваш брат...
  В груди вдруг стало пусто-пусто; я согнулась пополам, как если бы пыталась закрыть разверзшуюся там дыру.
  - Аврора, с вами все в порядке?
  - Что - мой брат? - Я предупреждающе выставила вперед руку, мол, не подходи. - Вы знакомы?
  Филипп хмурился, глядя на меня:
  - Нет. Мы не знакомы. Я даже не знаю, как он выглядит.
  Откинувшись в кресле, я закрыла глаза. Стоит их закрыть - и я вижу брата. Но не таким, каким видела его сегодня, а серьезным, собранным, но лучезарным ком; парнем, у которого еще нет продольных морщин на лбу и бороздочки между бровей.
  ...Вспомнилась наша прогулка на пруду, такая же солнечная и лучистая, как голубые глаза Виктора. Мое единственное воспоминание из детства. Воспоминание, когда мы были счастливой семьей, когда родители еще были живы. Мне было пять, Виктору двенадцать. Мы кормили уток, бросая им крошки. Папа с мамой стояли рядом, папа улыбался, положив руку немного ниже маминой спины. В память, точно в яблоко, булавкой воткнулись их счастливые улыбки. И я со звонким смехом кормила тех гнусных уток, щурясь от танцующего на поверхности воды ароматного солнца. На мне был белый сарафанчик и белые носочки под сандалии. Честное слово, белые носки! И вот я хихикаю, швыряю хлеб этим прожорливым клювам, подхожу к пруду, оступаюсь, и оказываюсь по щиколотки в закручивающемся иле. Я опускаю взгляд и начинаю реветь. Ей-богу, я ревела так, что к чертям распугала всех крякающих пернатых! Виктор сказал, что я неряха. Папа молча взял меня на руки. Он не ругал меня. Мама шла рядом, Виктор плелся за нами, ворча: 'Я не хочу уходить из-за этой неряхи, не хочу уходить из-за этой неряхи...' Я выла от горя, и отец велел ему замолчать.
  Тот солнечный теплый день. Те белые загубленные носочки. Те теплые руки моего нынче покойного папы. Та красивая улыбка моей нынче покойной мамы.
  Все оборачивается дымом: слова, воспоминания, красота, любовь.
  Тогда, в тот далекий умытый солнцем день, Виктор замолчал. Без обиды, злости, раздражения. Сунув руки в карманы, он какой-то миг пристально смотрел на меня. Просто смотрел, но не был смешен, каким мальчишка может быть в двенадцать. Он больше ничего не сказал, кроме моего имени. Только он может произносить мое имя так - укоряюще, устало, любяще, без заносчивости. Как сегодня. И папа, щелкнув меня по носику, шепнул: 'Выходи из каждой неприятности с достоинством'. Да, именно так. Я запомнила эти его слова.
  Выходи из каждой неприятности с достоинством.
  Когда я открыла глаза, Филипп был возле меня, хотя я не слышала, как и когда он подошел. Он сидел на корточках возле моих ног, глядя на меня снизу вверх. Он был бледен, кожа казалась тонкой, как бумага.
  - Ваш брат хочет убить меня.
  И Филипп улыбнулся, как будто враз понял всю несправедливость и несовершенство Большого Белого Мира.
  Я прокрутила фразу еще раз: мой любимый Виктор хочет убить Филиппа.
  - Порог неофициально поделен на сферы влияния, - заговорил рыжеволосый. Впрочем, теперь, ТЕПЕРЬ мне меньше всего хотелось слушать его. Я бы выбрала танец на званом ужине, чем его объяснения. - Борьба за территории ведется между очень влиятельными людьми. И методы этого противоборства, должен вам сказать, совершенно не похожи на те, которые довелось видеть классикам экономической науки. Мне принадлежит практически вся юго-восточная сторона столицы. Я отстаиваю свои территории, свои убеждения по многим причинам. Одна из них - то, что моя воля может распространяться на призраков. Я могу контактировать с ними без ущерба для себя. Даже если эманация пройдет сквозь меня, я останусь, - пальцем он коснулся виска, - при своем уме.
  Филиппу принадлежат земли столицы. Филиппа хочет замочить мой братец. Филипп играет с огнем, вернее, с призраками. Как бы это переварить?
  О таком надо говорить в темных комнатах один на один, без свидетелей. Я вцепилась в подлокотники. Потому что я видела, в кого превращались люди после призрачного воздействия. Вернее, во что.
  Призраки. Они могут принимать любую форму. Но целостны они в едином. Это - машины убийств, которые существуют за окружающим нас технологическим глянцем. Сложно сказать, когда мы переступили черту - тени всегда были, есть, и будут. Люди гибнут от того, что их опустошают, вытрушивают, навсегда забирают нечто сокровенное. Человек гаснет, как свеча.
  Так погасли и мои родители, когда мне было тринадцать.
  Вы знаете, что существуют эти призрачные махины, и вам достаточно этого знания для того, чтобы постоянно оглядываться через плечо, стеречь свою психическую энергию как важную составляющую сознания. Потому что эти квинтэссенции холодной неразборчивости никогда не оставят нас в покое. Покоя не будет. Потому что покой бывает только после смерти, разумеется, если ваши родственники позаботятся о том, чтобы ваши бренные останки кремировали. Мысли о спокойствии равносильны мыслям о бесконечности или о ее возрасте, желанию потрогать солнце или ударить свет. Покоя не будет никогда. Ну простите, если я реально смотрю на вещи. И для меня оптимизм - убогая форма лакировки действительности.
  - Это ответственность, - продолжил Филипп, кладя руки на подлокотники, по обе стороны от моих рук. Хотела рявкнуть 'отгребись', но горло перехватило. - Даже если я однажды захочу перестать делать то, что делаю... - он хохотнул. Словно затрещал терновник. - Я бы предпочел не использовать это слово, но без него не обойтись. Конкурент. Глафира Тагирова - мой конкурент. Такова действительность. Под ее перстом находится шестая часть территорий Порога, в ее силе манипулировать многими людьми и их жизнями. В том числе, Аврора, и вашим братом. Он прославился тем, что... Мне продолжать?
  - Виктор. Моего брата зовут Виктор. Да, продолжайте.
  Имя. Это важно. Человек меняется, но имя неизменно. Я вот изменилась, но как была Авророй, так ею и осталась. Теперь, кажется, я могла узнать, как изменился мой брат.
  - Виктор прославился тем, что отправил на тот свет нескольких довольно влиятельных людей. Его имя засветилась в наших кругах после того, как он встал рядом с Глафирой. Дело в том, что Глафиру не интересуют ординарные люди, - Филипп невесело улыбнулся. - Помимо прочего, ее заводят трупы и калеки. Свои игрушки она держит в подвале, надоевшие выбрасывает, заменяя новыми... Ваш брат обладает даром. Он действует с помощью призрачной эманации. И он всецело подчиняется Глафире. В последнее время мои и так сложные взаимоотношения с Глафирой усложнились. Тому много причин. Бессчетное множество! Как результат, на меня спустили призрачного убийцу. Виктора, вашего брата. У Глафиры настоящее чувство юмора. Почему ваш брат? Потому что это символично. Смерть приходит и к Смерти тоже. - Филипп поднял руку, обрывая меня. - Когда вы связались с Нелли и сказали, что на пути в Порог...
  Я обвела долгим взглядом бетонный склеп. Отчаянно морща лоб, я пыталась сосредоточиться, но мысли были такими же скользкими, как черви. Я стала замечать за собой невозможность сосредоточиться в напряженных ситуациях после того, как похоронила родителей в стенах больницы. Будто в моей голове сидит обезьяна и, всякий раз, когда мне надо сосредоточиться, она начинает звенеть тарелками.
  - Аврора, вы понимаете, к чему я клоню?
  Да, я понимала.
  - Не надо орать, - рявкнула я.
  - Но в отличие от Глафиры, я не хочу делать из вас...
  Зверюшку на поводке. Марионетку. Кем стал Виктор.
  - Я говорю - не надо орать!
  Фраза 'не надо орать' произносится мной не в зависимости от того, повышает голос человек или нет. Эта фраза - подначка, пинок, сигнал собеседнику, что я готова ввязаться в перепалку. Что готова перейти к этапу взаимных оскорблений. Иными словами, соскрести цивилизованный налет с беседы. У многих падает планка, когда они слышат подобное. Но не у Филиппа - он не повелся.
  - Бывает, я громко говорю, когда переживаю, - вздохнул он.
  Как же я его понимала!
  - Обязательно продолжать этот разговор? Давайте прекратим беседовать и просто разойдемся по домам.
  Филипп заметил:
  - Я не привык к такому тону.
  - Как и любой авторитетный человек, которым вы, разумеется, являетесь, вы должны обладать гибкостью. Не привыкли - привыкайте.
  - Можно попытаться быть вежливой.
  - Можно, - согласилась я великодушно. - Но зачем?
  - Вам некуда пойти.
  Караул как я нервничала. Мой голос срывался, словно я вот-вот расплачусь.
  - Не ваше дело.
  - Все, что касается вас, теперь мое дело.
  - Мерзкий вздор. Прекратим эти посиделки. Прекратим этот цирк, идет?
  Сталь в голосе рыжеволосого:
  - Аврора, достаточно. Соберитесь. Все, что я прошу - это понимания, поддержки.
  Несколько смертельно длинных секунд я смотрела ему в глаза. И видела в них то, что мне ничуть не нравилось. Серость. Дымная клубящаяся серость. Мои глаза. Я смотрела себе же в глаза. У нас с Филиппом были одинаковые глаза.
  Мне захотелось завопить и лететь из этого склепа сломя голову.
  Филипп смотрел на меня, а у меня это этого взгляда все волоски на теле начинали роптать.
  Неожиданно помещение стало тесным.
  Мои родители - растения, куколки без бабочки, они мертвы для окружающего мира. Мой дядя - чудовище, которое едва не вытрусило из меня мозги. А мой Виктор... Да только мой ли он все еще?
  Тесным настолько, что, казалось, даже воздух стал давить на плечи, вены, кости.
  У нас с Филиппом, о существовании которого еще пару часов назад я не догадывалась, одинаковые глаза. У нас одна боль на двоих.
  Я все поняла.
  - Когда вас прикончит Виктор, умру и я, - сказала я.
  Это и есть та единственная истина.
  Когда Филиппа убьют, умру и я. Потому что мы с рыжеволосым каким-то образом связаны, связаны прочнее, чем кровные родственники.
  Филиппа перекоробило от моего 'когда'. Внезапно я ощутила жгучее желание причинить ему боль, сделать так, чтобы с его лица слетела эта безупречная маска.
  - Виктора не выполнит волю Глафиры - его остановит наша связь. Но как у монеты есть две стороны, так и здесь: рано или поздно Глафира узнает о вас и захочет заполучить вас в коллекцию. Если бы она узнала о вас раньше меня, мы бы сейчас с вами не беседовали, Аврора.
  Заполучить в коллекцию?
  Глафира чертова Тагирова.
  Убирая яблоко со своей головы, Филипп опускает его на мою. А вместе с яблоком - ворох проблем. Я - новая мишень.
  Вот так просто влезть по самые уши в дерьмо, не пробыв в Пороге и суток.
  Слишком много информации.
  - Скажите, Филипп, вы курите? - спросила я.
  Он отрицательно качнул головой. Вел себя вежливо, словно я была его гостьей. Но я знала вот что: кем-кем, а гостьей я точно не было. Я не могла развернуться и убраться восвояси. За дверью караулил зверолюд, а это ничуть не гостеприимно.
  Виктор, угодивший в сети. Филипп, смотрящий на меня снизу вверх...
  Со мной что-то не так. Но я не могла просто взять и ввалиться в одну из этих черных лавок и выбрать себе лекарство, противоядие, выход. Я вдруг поняла, что понятия не имею, что делать.
  Я поднялась с кресла, отпихнув руки Филиппа, и, прихрамывая, побрела к двери. Что я собиралась делать, когда дойду до нее, я не знала.
  А потом возникло это чувство.
  Чувство, будто позади меня хлещет вода, проглатывая пушистые ореолы света - один за другим. В тишине эхом отдались мои шаги. Внезапно эхо захлебнулось, пропало. Я шла, но при этом не нарушала тишины шуршанием своих подошв. Под ложечкой засосало, я остановилась и обернулась.
  Филипп стоял, выпрямившись в полный рост. Вокруг Филиппа, казалось, появилось это перламутровое свечение...
  Вокруг Филиппа плескалась черная густая вода. Тень.
  - Это еще что за фокусы? - выдавила я, вытирая вспотевшие ладони о юбку. - Я спрашиваю, что за салонные фокусы?
  - Именно те фокусы, о которых я вам рассказывал.
  - Манипуляции с призраками?
  - Я не такой, как Глафира. Глафира перебрасывается чужими жизнями как игральными костями. А я так не могу. Не хочу. Аврора, у нее в подвале клетки. Клетки с кровотоками. А в клетках - люди.
  - Откуда вы знаете? Про подвал. Про клетки.
  - Я был там. В одной из клеток.
  'Глафиру не интересуют ординарные люди...' Филипп был там, в клетке, потому что умеет договариваться с призраками. Потому что он не совсем человек. Как и мой брат.
  Глафира чертова Тагирова. Я не знала эту женщину лично, но уже ненавидела.
  Я отпрянула от Филиппа, когда он неожиданно прорычал:
  - Я был подстилкой Глафиры. Мальчиком на раздачу. И не только для нее. Для любого, кто захочет. Но мне повезло. - Рыжеволосый поднял левую кисть; на кисти не хватало двух пальцев - мизинца и безымянного. - В добавок ко всему она сделала меня калекой. С тех пор много воды утекло. С тех пор, как я стал тем, кем являюсь сейчас, я дышу ей в затылок. И, хотя она всегда была и будет сильнее меня, я не отступлю. Знаете... знаешь, чего я хочу? Чего я хочу на самом деле, Аврора? Чтобы Глафира на собственной шкуре ощутила ту безысходность, когда ты знаешь, что помощи ждать не откуда. Когда ты теряешь чувство времени, но каждым миллиметром тела впитываешь шаги... эти шаги на лестнице, когда кто-то спускается... и этот скрежет в замке... - Филипп прикрыл глаза, словно прислушивался к чему-то. - Это до сих пор преследует меня.
  Я отвернулась. Меня трясло. Я стала думать о том солнечном дне на пруду, о родителях, о голубых глазах Вика...
  Филипп довел меня до дивана. Я не возражала.
  - Я попала в ад, - шепнула я.
  - В Порог, - кивнул рыжеволосый.
  Я посмотрела на мужчину. Я ожидала, что он захихикает и все такое, но ничего подобного. Он был бледен, черты лица заострились. Он был ослепительной Смертью. Не-совсем-человеком, погоняющим призраками. Совсем-не-человеком. То, что убивало миллионы, делало его сильнее. И в нас отныне одна и та же начинка. Два пирога с одинаковой начинкой. Он привязал меня к себе, а себя ко мне. И все потому, что ему угрожает опасность в лице моего брата - призрачного киллера на поводке некой Глафиры Тагировой, крупной шишки и просто злобной стервы и психопатки.
  Чудесно.
  
  Глава 7
  
  Я стояла под струями обжигающей воды. Вода пахла водой. В кое-то веки вода пахла водой. Не очистителями, ни ржавчиной, ни трубами, а водой. Идеальный растворитель, - вода пахла созиданием. И я созидала вместе с ней - растирала плечи, руки, живот, хотела смыть с себя налипшие ощущения. Досада, страх, злость, недоумение. Эти ощущения.
  Я могла быть честной сама с собой. Выстреливающие в голове мысли зазвучали громче, истошней. Я таяла под горячими струями, таяла черно-белая плитка ванной комнаты; в моем маленьком душном мирке не осталось ничего, кроме лениво ворочающегося пара и летних глаз Виктора. Праведная, справедливая злость, злость сестры на брата, ворочалась вместе с этим паром. Вновь и вновь проводя негнущимися пальцами по коже, я с детским негодованием думала: 'Этот баран влез непонятно во что, позволил прибрать себя к рукам какой-то амбициозной кошелке. Четыре года - и о нем заговорили люди, заговорила столица. И я вправе оторвать ему тыкву за это. Это мое священное право'.
  Слезы катились по щекам, смешиваясь с водой.
  Где-то ударили в барабан, еще и еще. Я сосредоточила взгляд на стекающей в желоб воде, затем на двери, в которую стучали. Когда провернулась дверная ручка, и дверь стала открываться, я окончательно пришла в себя.
  Дядя, сколько его помню, предпринимал попытки вроде как нарочно ввалиться в ванную, когда я принимала душ. Валентин ни разу не преуспел в этом, а все потому, что я закрывала дверь на замок, вдобавок подпирая тумбой с хранящимися внутри полотенцами.
  Я была за многие километры от Валентина, от его вонючих маек, татуированных лапищ и ухмылки маньяка. За многие километры от Аскании. Но привычка запирать двери в ванную никуда не делась.
  Возвращение к действительности сопроводили два сильных ощущения: выжигающий пар, под завязку наполняющий легкие, вываривая их стенки, и сосущий свежий холодок, принесший генетически совершенный запах цветов и мяты.
  - Эй!! - завопила я, пытаясь дотянуться до одежды.
  Но потеряла равновесие - поскользнувшись, шмякнулась в воду. Вода обжигала, лицо запылало как шкурка на цыпленке, пульс забил горло.
  Улыбаясь, Нелли неуклюжим рывком поставила меня на ноги.
  - Как ты вошла? - выдохнула я.
  Перед тем, как раздеться и залезть под душ, я некоторое время дергала за ручку, чтобы пробудить в себе это чувство уединения, изоляции. Иногда изоляция - вовсе не плохо. Если бы душевнобольные во всех этих лечебницах Святого Кого-То пожили лет эдак пять бок о бок с моим дядей, они бы поняли несомненную выигрышность своего положения: что изоляция - это замечательно. Я понимала это как никто другой, поэтому, прежде чем залезть под душ, четверть часа не отходила от двери, прислушиваясь к звукам за ней. Неврастеник во мне берет верх, и, судя по тому, что сейчас рядом со мной - мокрой, недоумевающей, голой - стоит тот, кого здесь быть не положено, не зря.
  Иссиня-черные волосы Нелли обтекали ее второй водой. И, будь все неладно, если это было не впечатляюще. Нелли была выше меня, хотя не ней не было каблуков. На ней вообще не было обуви. Стоя под душем, рядом со мной, вжимающейся спиной в черно-белую плитку, она даже не предприняла попытку закрыть воду, спасти свой макияж. Ее наряд, состоящий из черных узких джинсов, подчеркивающих бесконечность ее ног, и сиреневой атласной кофточки, намок. Под кофтой ничего не было.
  Нелли отступила от меня на шаг и задвинула дверцу душевой кабинки - кабинки, по размерам не уступающей маленькой квартире. Так девушка и осталась стоять в метре от меня - мокрая, с облепившими шею, лоб и щеки черными волосами.
  - Мои знания посредственны, - проводя рукой по волосам, заметила она. - Одна из форм воздействия, самая простая, кстати. Приложив некоторые усилия, умея сосредотачиваться, скоро ты понимаешь, что можешь проворачивать ключи в замках, не прилагая к этому физических усилий.
  - Или нарушать безопасность периметра, - я покачала головой.
  - Я принесла тебе полотенца и кое-что из одежды, - извиняющимся тоном произнесла Нелли и добавила: - Прости, Рори, я не хотела тебя напугать.
  Напугала ли она меня? Кажется, да. Кажется, именно поэтому я так отчаянно хотела раствориться в стене.
  Я сказала:
  - Ты нарушила безопасность периметра, и все благодаря метафизическим штучкам-дрючкам. На данный момент я сыта этим по горло. - Вжимаясь в черно-белую стену, я сказала: - Пожалуйста, выйди вон.
  - Рори, нам надо поговорить.
  Черноволосая девушка подалась в мою сторону синхронно с моим 'выйди вон'; одежда на ней набухла от воды и была темной, почти черной. Шорох падающих, разбивающихся о пол струй воды был аккомпанементом ее словам. Я не давала согласия, но Нелли уже заговорила:
  - Аврора Востокова, я люблю Филиппа. Люблю больше жизни. Если с ним что-то случится, я этого не переживу. Я уже не могу, понимаешь? Аврора, не отворачивайся, прошу тебя, я хочу знать, что ты об этом думаешь.
  Длинноволосый темный ангел положил ладонь мне на скулу и заставил смотреть ему в глаза. Глаза - беззвездное полуночное небо - с расширенными зрачками. Черные волосы текут по плечам, спине.
  Я вспомнила наш с Нелли разговор, ее 'не верю, Аврора'. Тогда, в неоновом изумрудном сердце 'Сада Любви', Нелли знала, куда направить русло беседы. Она не поверила, когда я сказала, мол, неужели обязательно жить ради кого-то. Не поверила и правильно сделала. Потому что у меня был Виктор. Потому что Нелли, моя красивая, умненькая, испуганная Нелли, - у нее был Филипп. А ради кого живете вы?
  - Я верю тебе, - сказала я.
  Ладонь Нелли все еще была на моей скуле. С каждым ударом сердца мне все меньше хотелось находиться на расстоянии от девушки. Я хотела утешения, поддержки, слишком долго держала внутри себя клубок эмоций, не давала лазейку слабости. Нелли могла дать мне все это, я знала.
  Но нас останавливали низвергающиеся потоки воды. И слова, недосказанные слова.
  Какие же мы обе все-таки мокрые и испуганные. Восемнадцатилетние. Рано повзрослевшие. Играющие во взрослые игры, но в душе остающиеся ранимыми, испуганными детьми.
  - Спасибо, - тушь прочертила черную змейку на правой щеке Нелли.
  - То, что со мной проделали... Это что, какой-то ритуал? - спросила я полушепотом.
  - Да.
  - Филипп знает, что не сможет удержать меня грубой силой?
  - Не сможет, - согласилась черноволосая девушка. - Я скажу больше: даже пытаться не станет. Он не такой, Рори. Но есть люди, которые попытаются. И, вполне возможно, преуспеют в этом.
  Эта ладонь. Ладошка Нелли. Ее прикосновение не давало мне забыть, что происходящее реально, а не черно-белый гротеск. Маленький замкнутый мирок с дышащей жаром созидательной водой, являющейся преградой, отгораживающей меня от все, что может навредить, причинить боль, испугать.
  - Например, ты.
  Девушка кивнула, кончики пальцев уперлись в мою щеку. Дышала она часто и неглубоко.
  - Я не хочу его потерять.
  'Рори, дорогуша, понимаешь, ведь человек не может один'.
  - А я не хочу потерять брата, - сказала я и сделала шаг навстречу Нелли. Ее рука скользнула мне на шею, на ключицы. Я сбросила ее. В мозгу прояснилось, вода вновь жгла до потери пульса, хотелось приплясывать. - Мне нужно время. Пару дней. Я попытаюсь найти Виктора. Поговорить с ним... Через пару дней я вернусь. Обещаю, что попытаюсь все переосмыслить, взглянуть на вещи под иными углом.
  - И вот где ты собираешься его искать? Куда ты пойдешь?
  К морю грез, разумеется.
  Однако вслух я ничего не сказала, лишь угрюмо посмотрела на девушку:
  - Неважно. Но сидеть со сложенными руками тоже не собираюсь.
  - Рори, ты идешь на ОГРОМНЫЙ риск.
  - Я шла на огромный риск каждый божий день на протяжении пяти лет, возвращаясь после работы домой, к Валентину. Послушай, Нелли, мне нужны эти пару дней. Виктор сделал бы то же самое для меня. Все, что я прошу, это пару дней. Что бы о Викторе не говорили, мне надо услышать правду из его уст. Я должна хотя бы попытаться, черт возьми, иначе какая же я сестра буду?..
  - Я точно ничего не могу сделать, чтобы переубедить тебя?
  - Разве что применить грубую силу, - я улыбнулась. - Точно, Нелли.
  - Огромный риск, - повторила девушка. - Заведомо проигрышный ход.
  - Вот спасибо. Достань-ка из своего кладезя неисчерпаемого оптимизма еще пару-тройку обнадеживающих прогнозов, ладно? А лучше - дай закурить.
  Девушка хлопнула по задним карманам джинсов и извлекла намокшую пачку.
  - А, блин, давай сюда.
  Я сунула в угол рта размокшую сигарету. Чудо, что она не переломилась. Мне просто надо было ощутить вкус табака. Табак дарит милосердие.
  - И что теперь? - спросила девушка.
  Интересно, она имеет в виду намокшую сигарету или сложившуюся ситуацию? Я выбрала второе:
  - Все просто: я собираюсь со всей присущей мне убедительностью и харизмой заверить тебя, что со мной ничего не случится. - Странная штука, но, держу пари, при этом мы обе прекрасно знали, что на деле все может обернуться иначе. Сигарета сопровождала каждое мое слово подобострастным кивком. - Я умею постоять за себя. Да кому я рассказываю? Вспомни, в какие драки я только не ввязывалась, и чаще, чем от меня ожидали, выходила победителем. Я вернусь, Нелли. Даю слово Востоковой.
  Фраза за фразой, вдох за вдохом.
  Нелли следила за моими губами. Зажмурившись, скользнула по дверце душевой и уселась на корточки, запустила пальцы в черные мокрые волосы.
  Нынче время такое: люди не верят в силу слова, какими бы клятвами или проклятиями его не подкрепляли. Собственно, в клятвы люди тоже не верят, в угрозы - возможно, но не в клятвы. Слово надо обязательно чем-то подтверждать, фиксировать на носители.
  Но не для нас с Нелли.
  Обещания, которые мы с Нелли давали друг другу, были нерушимыми. Глядя на девушку - мокрую, сжавшуюся в комочек, - я понимала, что так было, есть и будет. К тому же, прозвучал мой последний аргумент - 'даю слово Востоковой'.
  - Филипп расстроиться, - пробормотала она.
  Я смотрела на Нелли со смесью вины и насмешки во взгляде.
  - Он у тебя до чертиков ранимый.
  - Ранимый, - улыбнулась черноволосая девушка. Я улыбнулась ей в ответ, при этом чувствуя, как слабеют коленки. - Сейчас - особенно.
  - Ты не против? - Я кивнула на душ. - Или поплещемся еще?
  С выключенной водой моя нагота стала неуместной.
  - Порог - крысиная нора. А Глафира - одна из больших крыс, - сказала Нелли, отодвигая панель душевой.
  Влажный душный воздух почти заметными толчками стал вываливаться в габаритную ванную комнату, заволакивая все вокруг перламутровым облаком. Огромное зеркало в перламутровой витой раме мгновенно запотело, я успела разглядеть мелькнувшее белое бедро, прежде чем пар прижался к зеркальной поверхности. После шума низвергающейся воды тишина воцарилась удивительная, от нее звенело в ушах. Тишина - одна из составляющих безбедной жизни. При ином раскладе, не обладая материальными благами, статусом и именем, если вы купаетесь в тишине, вы либо в коме, либо уже на том свете.
  - Иными словами, кровожадная властолюбивая мстительная вешалка. Я въехала, детка, спасибо.
  - Где ты собираешься искать брата? - повторила Нелли.
  - Пожалуй, начну с того, что загляну под тот кусок войлока возле входа в 'Сад'. Расслабься, я знаю, что ты не веришь в успех этого мероприятия. Ничего страшного, тебе прощается.
  - В том-то и дело, - Нелли протягивала мне полотенце цвета ляпис-лазури, на поверку оказавшее настолько мягким, что я от блаженства едва не потеряла голову. - В том-то и дело, я верю, что ты найдешь Виктора. Я ЗНАЮ, что ты его найдешь, ведь слишком хорошо знаю тебя. Вопрос в том, что еще пойдет в довесок с достигнутой тобой целью и чем это обернется для тебя... для Филиппа.
  Девушка наблюдала за тем, как я промокаю с тела капельки влаги. Достаточно необычное ощущение, но я промолчала. Молчала и моя подруга; в ее синих глазах можно было утонуть как в омуте.
  - Верх безрассудства, - вздохнула Нелли.
  - Если ты бережешь кого-то, ты бережешь свою душу. Это мне однажды сказала мама. Мы с Виком - семья, а в семье надо беречь друг друга. Он ведь уехал в столицу лишь потому, что хотел дать мне лучшую жизнь. Жизнь, в которой мы вместе и ни в чем не нуждаемся. Если я не попытаюсь найти его, я загублю все, загублю свою душу. - Я кивнула на аккуратно сложенную стопку вещей. - Что это?
  Нелли ответила, но не сразу, все еще переваривая мои слова.
  - Я подумала, что после душа ты не захочешь влазить в старые шмотки.
  - И вовсе они не старые, черт подери, - проворчала я. - Например, эту юбку я купила на барахолке не позже чем месяц назад. - Я подхватила с пола и ткнула в Нелли клубком черной мятой ткани.
  - На барахолке, - фыркнула Нелли.
  Во мне кольнуло раздражение:
  - Не поверишь, но удивительное рядом: с зарплаты официантки особо не разгонишься. А я к тому же еще платила за университет, и отстегивала Валентину на сигареты и бухло.
  Я перевела дыхание, понимая, что только что в который раз повысила голос на подругу.
  - Рори, Рори, - пошла на попятную Нелли, - не кипятись. Я все понимаю, прости. Просто глянь, что я тебе принесла, ладно? У нас один размер. Надеюсь, тебе понравится.
  Прижимая полотенце подбородком к груди, я развернула нечто, отдаленно смахивающее на штанишки.
  - Это что, детское?
  Нелли осуждающе посмотрела на меня:
  - Штаны просто... сильно обтягивают.
  Я швырнула черноволосой полотенце.
  - Ладно, принцесса, учтем. А теперь дуй-ка в коридор. Я в состоянии одеться сама... И, Нелли.
  Девушка обернулась.
  - Извини... гм... за продажную суку. Я в тот момент точно сорвалась с цепи. Упала планка. Выбило пробки. Ну, ты понимаешь?
  Хотела добавить 'это так на меня не похоже', но, черт, кого я пытаюсь обмануть? Так или иначе, мои школьные психологи аплодировали бы мне стоя. Слова извинения, признания своей вины - вот что так на меня не похоже.
  Тепло улыбнувшись и подмигнув, Нелли тихонько претворила за собой дверь, оставив меня возле запотевшего двухметрового зеркала, прижимающую к груди штаны, которые 'просто сильно обтягивают'. Нелли. Она простила меня, не держала на меня зла после того, как я едва не раздавила трахею. У этого мира определенно есть надежда, пока есть такие добрые души, как Нелли.
  От духоты кружилась голова. Я провела кончиками пальцев по перламутру витой рамы зеркала, потом наблюдала, как конденсат скатывается к черно-белой плитке пола. Одевалась я перед запотевшим зеркалом.
  'Сильно обтягивают' - это Нелли еще мягко сказала. Ткань не просто плотно прилегала к коже - она обтекала, вливалась в нее тонким контуром. Чтобы натянуть штаны на влажное тело, я призвала на помощь все свое терпение. Кофта, кажется, шла в комплекте. Тот же убийственный облегающий материал, тот же серый цвет. Застегнув молнию и подняв маленькую стойку-воротничок, я набралась смелости и смела с зеркала ладонью широкую полосу конденсата.
  Занимательный факт об Авроре Востоковой: при свете дня, вся из себя белокожая, беловолосая, сероглазая, высокая, худая, я выгляжу эфемерной, как гребаное привидение, ночью же - как слегка подогретый труп. Золотой середины нет. Не знаю, что лучше. Если бы я пользовалась косметикой, я могла бы быть хорошенькой. Однако, беря во внимание то, что декоративная косметика (как и каблуки и прочая бабская муть) числится среди моих табу, а слово 'хорошенькая' я на дух не переношу, быть мне бледной.
  С волос капало. Вода стекала с гладкой ткани кофты как с перьев водоплавающих птиц. Я пахла земляничным мылом и чистотой. Нос был прямым, без горбинки; зерно сделало свое дело. Порезы на скуле исчезли, оставив после себя розоватые полоски. Я заглянула себе в глаза. В моих глазах застыло это выражение... Однажды я видела похожее выражение у парня из нашего двора, который проиграл в казино, влез в долги и, в конце концов, его долго катали ногами в пыли, пока не отбили почки, печень, не сломали все ребра и челюсть. Его били, а он лежал, обхватив руками голову, совсем как чувак с картины 'Крик', и в глазах его дрожало похожее выражение.
  Изо всех сил удерживая взгляд на витой раме, стараясь больше не заглядывать себе в лицо, я расчесалась. Перебросив влажные волосы на плечо, отвернулась от зеркала и стала сканировать ванную комнату на предмет моего рюкзака. Не найдя ничего похожего, мысленно завязала узелок: разузнать. Плюс моя куртка. Я свое всегда забираю с собой. Правило такое. Виктор, тебя это тоже касается.
  
  
  Глава 8
  
  Свет был тусклым, лампочки мигали выцветшими бабочками по кромке уводящей наверх лестницы. Поправка: широкой деревянной лестницы. Деревянные атрибуты меблировки - еще ладно. Но не целая лестница! С каменным лицом я коснулась перилл. Поверхность была прохладной, шершавой. Ненавижу высоту и крутые спуски (читай: подъемы), поэтому я мысленно возблагодарила Бога за то, что здесь было за что ухватиться в случае, если я запутаюсь в своих ногах.
  Нелли захихикала, и я как ошпаренная отдернула руку.
  - Чья бы корова мычала, - отрезала я. - Живешь в бетонном склепе.
  Улыбка черноволосой девушки стала на миллиметр шире.
  Да, эти бетонные пустоши были ее домом. Весьма и весьма недурно меблированные бетонные пустоши.
  Я окинула Нелли взглядом: пока я укрощала обтягивающие штаны и кофту, она тоже времени зря не теряла. Смольные волосы девушка высушила и расчесала на пробор, остатки макияжа удалила, а мокрую одежду сменила на нежно-розовое платье свободного кроя - простое, но безмерно женственное. 'Женственное' - с ума сойти можно, что я такое говорю. Но платье действительно ей очень шло. Такие вещи отсутствуют в моем гардеробе с тех пор, как мои родители стали овощами. С тех пор я позволяю себя носить два цвета: серый и черный. Нелли угадала не только с размером, но и с цветом штанов и кофты.
  Черноволосая девушка шла бок обок со мной - стройная, ладная. Ослепительно красивая, как лунное мерцание. Рассмеявшись, она приобняла меня за талию. Ну вот, в кого ни плюнь в столице, у каждого обнаружатся повелительные замашки. Я вежливо попросила ее убрать руку. Все еще посмеиваясь, она убрала. Впрочем, как бы эта девочка ослепительно не улыбалась, как бы ни дурачилась, в ее глазах ворочалось волнение. Волновалась за меня? Я окружена заботой.
  Лестница упиралась в тяжелую пористую дверь; за дверью был коридор, но совсем не такой, какой мы оставили там, внизу. Этот был широкий, с низким потолком. Неясный свет смягчал выщербленные цементные поверхности. Я уже бывала здесь, гипотетически, в отключке, дрейфующая мимо бетонных стылых берегов на чьих-то сильных руках. Что это, старое бомбоубежище?
  Под потолком тянулось созвездие энергосберегающих ламп. Еще одна отяжеленная железом дверь. Ничего примечательного. Эта массивная хреновина оказалась не заперта, когда изящная ручка Нелли, поблескивающая браслетами и платиновыми ободками колец с россыпью драгоценных стекляшек, толкнула ее. Я подумала, что у нее вот-вот да сломается запястье, так напряглась ее рука. Но Нелли лишь на вид хрупкая, а больно сделать умеет. Помню, как я ставила ей удар, а она сжимала кулачки, и при этом была такая решительная, трогательная, изящная...
  Тем временем дверь бесшумно отворилась. В лицо лепешкой вмазалось ароматное тепло. Ароматное? Пахло выделанной кожей и еще чем-то сладким, приторным. Мы поднялись из прилегающих к 'Саду Любви' помещений и оказались в изумрудном сердце заведения.
  Освещение было приглушенным, растушеванным. Столики блестели коричневыми льдинами, стулья были подняты, из-под текучей барной стойки лилась изумрудная подсветка, склянки спиртного отсвечивали фисташковой зеленью, сцена пустовала.
  Звуки плыли из зеленоватого полумрака 'храма' - по 'Саду Любви', будто призрачная пуля, бродила баюкающая мелодия.
  - 'Sweet dreams'.
  Я нахмурилась:
  - Чего?
  - Это Никита играет.
  Я наморщила лоб, не понимая, о чем она.
  - Да хоть сам Господь Бог.
  Нелли коснулась моей руки:
  - Тебе нравится здесь?
  - Нет.
  - Согласна, здесь изумительно.
  - Слушай, у тебя еще не разболелись мимические мышцы?
  Меж идеальной формы широких бровей появилась бороздка, но улыбка никуда не делась.
  - Я говорю: чему ты радуешься?
  Бороздка пропала; Нелли стала даже еще ослепительнее, чем прежде:
  - Тебе, - и, взяв за руку, потянула меня туда, откуда доносились звуки.
  Много позже, когда уже было слишком поздно, я сообразила, чего она хочет. Восторженное 'это Никита играет' наталкивало на определенные догадки.
  Мой голос эхом разнесся по сумеречному залу - плоский и злобный:
  - Твою Бога мать, детка-конфетка, на это нет времени!
  Музыка сию минуту стихла, и я увидела того, кто наигрывал на гитаре. Увидела потому, что парень поднялся нам на встречу. Приятно было посмотреть. Свет лизнул скуластое лицо; темно-рыжие, слегка волнистые волосы заметали гладкие щеки, он свободной рукой откинул их на плечи, на пальцах блеснули кольца с вычурной символикой. В левой, татуированной руке он сжимал гриф акустической гитары цвета остывшего пепла.
  Я узнала парня. Клыкастый. Господин Сколько-тебе-лет. Его рука не так давно совершала паломничество на моей правой ягодице. Проводник сквозь бушующее море разврата и выпивки.
  - Симпатичные... э-э штанишки, - ухмыльнулся рыжеволосый парень.
  Нет, ошибки быть не может - этот рыжий негодяй таращился на мои ноги.
  - Проблемы? - спросила я.
  - Признаться, да: хотя шмотки на тебе первосортные, их все равно до сих пор слишком много.
  Он перевел взгляд своих зеленых, лунатических глаз с меня на Нелли. Взгляд агнца. Случалось мне сталкиваться и с такой формой непонимания. Так дети смотрят на родителей, когда те отказываются покупать им сласти. Так смотрят на меня прежде, пока я не навешиваю дерзкому шутнику пинков. Тогда, в шумной толпе, я выбрала Никиту как меньшую из двух зол. Теперь же идеология 'из двух зол' может катиться ко всем чертям и дальше.
  Я подалась к парню с твердым намерением стащить с его лица эту глянцевую наклейку-улыбку, хвастающуюся правильным прикусом. Терпеть не могу людей, которых потешает мой внешний вид. А особенно когда они называют вещи какой-то уменьшительно-ласкательной чушью вроде 'штанишки'. Говорю же, в таких случаях под свет рамп выходит мой представитель - господин Кулак.
  - Аврора! - взвизгнула Нелли.
  Я замерла как вкопанная. Черт. Вздохнула и убрала с глаз серебристые, ставшие до безобразия мягкими волосы. Белая шелковистая копна скользнула мне на спину, стекая до середины спины.
  Никита вскинул бровь:
  - Серьезно, мы не поняли друг друга. Я не хотел, чтобы это прозвучало так, как прозвучало. Все, что я хотел донести до тебя, это то, что ты сногсшибательно красива.
  - Аврора, Никита - брат Филиппа.
  И как это я сразу не допетрила? Те же скулы, огненные волосы, улыбка. Наш с Нелли ровесник, моего роста, но не весовой категории - он был худым, как я, но мышечным худым, если вы понимаете, что я имею в виду. По рукам змеились упрямые вены, мышцы перекатывались.
  Я схватила Никиту за руку и энергично встряхнула:
  - Поздравляю с таким грандиозным родством! Повезло нам с братьями, а, Ник? Как судачится между умными людьми: в семье не без...
  - Рори, не надо, пожалуйста.
  Было жгучее желание наорать на Нелли за это.
  Но парень, кажется, понял специфику моего юмора: улыбнувшись, он сжал в ответ мою руку. Не имей происходящее давящего, мрачного подтекста, я бы непременно какое-то время постояла бы вот так. Ей-богу, вокруг одни оптимисты, скоро от оптимизма мне придется делать вакцинацию.
  - Мы как раз к Филиппу, - сказала Нелли, ее взгляд метался с меня на парня и обратно. Никак ожидала, что с минуты на минуту между нами пробежит... нет, не искра, а тумак-другой. Впрочем, справедливости ради стоит отметить, Никите действительно не мешало бы подправить его необычайную фотогеничность, но для этого у него вся жизнь впереди - она подправит все.
  - Теперь можно отпустить мою руку, - сказала я.
  Что Никита и сделал. И, повернувшись к Нелли, заметил:
  - У Филиппа какая-то встреча.
  Нелли заметно занервничала.
  Если это означает, что придется ждать, я прямо сейчас начинаю свирепствовать.
  - Пупсики, да какая разница? Видишь ли, Никитка-конфетка, у нас к Филиппу есть душещипательный разговор, что куда важнее даже самой важной встречи, - я хлопнула парня по плечу. Наверно, сильнее, чем полагалось. Наверно, не стоило. Наверно, мне просто отыграться хотелось. - Чертовски приятно было познакомиться. - Следующее было правдой: - Береги гитару.
  Нелли потрепала парня по рыжим волосам.
  Когда мы отошли от Никиты на остаточное расстояние, чтобы не быть услышанными, Нелли спросила:
  - Зачем ты так?
  Нам вслед катилась, накатывала волнами на льдины столешниц, мелодия. Будто за нами вмиг разлилось целое море.
  Я не ответила. Я думала о море. На самом ли деле оно такое соленое, как говорят? Было ли вообще когда-то соленым?
  Дверца с надписью 'Служебное' спряталась возле барной стойки, наполовину скрытая гигантской драценой. Звуки, как волны, накатывали на закрывшуюся за нами дверь, и схлестывали обратно, в полумрак зала.
  Коридор был выстлан золотистым ковром. Нелли остановилась напротив белой двери с ручкой из серебристого металла.
  - Помолимся перед вратами Рая? - предложила я.
  И, не дожидаясь разрешения, толкнула дверь и ввалилась в комнату.
  - Рори!
  Но - поздно.
  Я стояла на берегу. О ноги плескалась окрашенная в нежно-коралловый вода. Водная гладь скатывалась за горизонт, где сливалась с небом. Солнце было красным глазом, который заволакивал вечерний сон. По левую руку, далеко-далеко, протянулась стена зелени. Целостность берега нарушали озерца, в которых, как в гнездах, ворочалась темная вода. На берегу, в метрах шести от меня, стоял массивный письменный стол с зеленой драпировкой, и два кожаных кресла с высокими спинками. В одном кресле - Филипп, с забившейся при моем появлении жилкой на виске. Во втором - мужчина в подбитом рыжим мехом пальто. Мужчина в меховом пальто повернул голову на звук моего голоса.
  - Гм... кофе? - больно ткнув меня кулачком меж лопаток, выглянула из-за моей спины Нелли. Похоже, кто-то готов рвать и метать, и мое нетерпение влетит мне в копеечку.
  На 'кофе' девушка икнула. Она таращилась на мужчину в пальто. Так рассматривают обложки глянцевых изданий. Хотелось пихнуть ее в бок, лишь бы она перестала так бессовестно пялиться. Конечно, посмотреть было на что, но я предпочла удивляться другому.
  - Твою мать так-растак!
  По идеи мне следовало бы прикусить язык, об этом свидетельствовали проступившие на щеках Филиппа желваки. Но куда там мне? Я округлила глаза. Зачем превращать кабинет в светодиодную панораму? Естественно, здесь были стены, как иначе? Активное покрытие чумой проволоклось по всей комнате. Зрелище вытягивало дыхание.
  - Ли, что-то случилось? - спросил Филипп.
  - Ли? - Я на пятках развернулась к черноволосой. Подруга смерила меня взглядом 'если ты не заткнешь фонтан, мне придется порешить тебя'. Можно подумать, я испугалась. - Это он так коверкает твое красивое имя? Ли?!
  Нелли улыбнулась мужчинам, мол, мне так неловко, болезненно ущипнула меня за руку и потянула в коридор. Но тут с кресла поднялся Филипп. Он протянул мужчине в экстравагантном пальто руку. Мужчина, однако, при этом с кресла не встал. Последовало рукопожатие. Нелли напряглась и застыла, но руку мою не выпустила.
  - Надеюсь, я удовлетворил твое любопытство, - обратился Филипп к гостю.
  Последние всполохи зари плясали на моих белых запястьях розовеющей лихорадкой. Из стены растительности не доносилось ни звука, тень ползла из-под крон деревьев. Над коралловой водой, высоко-высоко в темнеющем небе, парила чайка. Великолепное светодиодное шоу.
  - Да как сказать, - незнакомец в меховом пальто пожал плечами. - В голове у тебя как были, так и остались опилки.
  - Извини, Георг, ничем не могу помочь.
  Тогда незнакомец наклонился к Филиппу и заговорщицки заметил:
  - Ой, братан, расстраиваешь ты меня. Чувствую, когда-нибудь за все эти твои 'извини' тебе вырвут ноги.
  Рыжеволосый владелец 'Сада Любви' даже не поморщился:
  - Это что, угроза?
  - Скорее, наблюдение.
  Где-то тикали часы - словно песчинки падали. Заря сползала за горизонт. Небо засыпало. Становилось темно и неуютно. Вдалеке хрустнула ветка, и стая попугаев, раскатисто хлопая крыльями, взмыла в гаснущее небо. Я не решалась нарушить тишину, потому что в данном случае тишина принадлежала не мне.
  Филипп тихонько выругался.
  Что происходит между этими двумя?
  Георг зарычал и - нет, не встал - всплыл над креслом одним текучим бескостным движением; заметающее пол меховое пальто обволокло ноги. Зверолюд? Рычание было блестяще исполнено.
  - У тебя, братан, поистине тонкая душевная организация. - Георг стал отходить, не спуская с Филиппа глаз. - Со мной, со мной... Где же ему еще быть?
  Я слушала грохочущую, как набат, песнь песка в часах. Слушала коралловое море, хлопанье крыльев потревоженных попугаев, волны, то и дело накатывающие на мои ноги, проглатывающие их на мгновение, и откатывающие обратно, в пучину. Разучилась дышать. Скользнула взглядом по лицу Филиппа. Уголки глаз рыжеволосого сжались, и Филипп внезапно захохотал. Захохотал в одну глотку с Георгом.
  - Все равно ты козел, - хохоча, заметил Филипп.
  - Ты тоже, братан.
  - Дай пять!
  Они ударили в ладоши.
  Этот черноволосый - кто он? То, как он позиционирует себя с владельцем 'Сада Любви'... Так ведут себя с теми, кого вы хорошо знаете. Либо у вас за спиной соответственный статус, позволяющий с любым человеком, будь он хоть самым эпатажным и озлобленным во всей столице, вести себя фривольно.
  И тут, все еще хохоча, Георг развернулся к нам с Нелли.
  На один удар сердца я разучилась дышать.
  Под меховым пальто была белоснежная рубашка, расстегнутая на груди. На ногах - черные джинсы, заправленными в кожаные сапоги на пряжках. Черные, как смоль, волосы разметались по плечам. Лицо насмешливое, с острыми скулами и тонкогубым подвижным ртом. А глаза... обыкновенные карие глаза с человеческими зрачками. Я нахмурилась, поскольку была больше, чем полностью была уверена, что передо мной зверолюд.
  Георг сосредоточил все свое внимание на мне. Шагая по светодиодному песку, направился ко мне. Я отшатнулась - мне показалось, он и не думает останавливаться. Он наплывал на меня, словно далекая гроза; то, что осталось от его широченной улыбки, клубилось вокруг меня персиковым маревом. Хотела попросить его перестать играть на публику, или как там это называется у видных мужчин, но во рту пересохло.
  Георг замер в нескольких шагах от меня, скуластое лицо осветилось ухмылкой, которую я незамедлительно записала как камень в мой огород. В следующую минуту его губы коснулись тыльной стороны моей ладони. Я почувствовала, как щеки заливает жар. Черт, и ничего такого я не делала, чтобы краснеть!
  - Ой ладно, ладно, не наезжай давай, - процедила я угрюмо. - А то я сейчас как наеду - мало не покажется.
  И тут произошло немыслимое: потеряв ко мне интерес, Георг молча отвернулся! Я вспыхнула пуще прежнего, униженная, разозленная и раздосадованная одновременно. Этот скользкий мутный проститут и глазом не моргнул! Либо этот треклятый нимб из белых волос на моей тыквы сбрасывает очки моей крутости, либо Георг - тертый тип.
  Мы толком не перекинулись и словом, а я уже воспылала к Георгу неприязнью.
  Тем временем, черноволосый замер напротив Нелли. Оба были одинакового роста, хотя на девушке не было каблуков. Как вам такое: издевательская насмешка, с которой черноволосый смотрел на меня, в мгновение ока испарилась. Выражение лица Георга было таким же, с каким Нелли встретила меня. Как это называется? Ну, противоположное к 'неприязни'.
  Стала бы я такой, как Нелли, если бы четыре года назад, в тот теплый весенний вечер, уехала вместе с ней? Покорять столицу. Строить свою лестницу в небо. Стала бы Аврора Востокова такой, как Нелли, - открытой, отзывчивой, тянущейся к людям, а не отталкивающей их? Не знаю.
  - Как поживаешь, сорвиголова? Соскучилась по мне?
  - Милый-милый Георг!
  Нелли залезла в объятия Георга и свернулась кошкой на его груди. Ни с того ни с сего черноволосый стал улыбаться совсем как мальчишка.
  - Пригласишь как-нибудь на выступление?
  - Тебе всегда рады в 'Саду Любви', - растаяла Нелли.
  - Давай иди уже, - буркнул Филипп.
  Поцеловав Нелли в светлый лоб, в переносицу, в уголок рта, Георг покинул комнату, тихо претворив за собой дверь. На прощание не удостоил меня и взглядом. Беги, беги, кролик, беги. Кто бы ни был этот высокомерный хрен, а наши дороги вряд ли еще пересекутся.
  Разорванная было иллюзия вновь обрела целостность. По правде говоря, я бы многое отдала, чтобы поговорить с Филиппом где угодно, только не здесь. Все это было ненастоящим. Ощущение, будто тебя с потрохами запихнули в телевизор, и ты стал звездой собственной телепрограммы - такой же ненастоящий, гаснущий.
  Нам с детства внушают, что нам не стать рок-звездами, творцами, моделями, частью светского прайда. Но, став взрослыми, мы можем вывернуть карманы и купить иллюзию. И, замкнувшись в своем мирке, стать кем угодно, но только не собой.
  Повиливая бедрами, красотка Нелли подошла к Филиппу. Поддев овальным ноготком цепочку на шее мужчины, Нелли уткнулась лицом в его грудь. Филипп обнял ее. Эта троица трое, то бишь Филипп, Георг и Нелли, должно быть, хорошо знали друг друга; дружба или что-то вроде того, а иначе стала бы сейчас эта сладкая парочка столь непринужденно ворковать? Выпады Филиппа по отношению к Георгу носили саркастический характер. Вывод: постигнуть нюансы чужих отношений - сломать шею на первом же повороте. Это как если тебя забрасывают в середину фильма.
  Я была лишней на этом празднике жизни.
  - Филипп, нам надо поговорить, - громко сказала я. - Нелли, ну же, не будь заразой! Оставь его в покое, иначе он не сообразит, чего я хочу от него. Нет, не так: не сообразит, чего я не хочу, чтобы он хотел от меня.
  - Прости, - девушка отстранилась от Филиппа и заглянула ему в глаза: - Аврора хочет тебе кое-что сказать.
  Рука Филиппа лежала на прогнувшейся спине Нелли; на руке не хватало двух пальцев. На руке - пальцев, во взгляде - того, кто услышал бы меня.
  Внезапно я обнаружила, что рассматриваю свои запястья. Их пересекали магистрали синих вен, кожа была тонкой, белой, казалось, одно прикосновения - и она разлезется как старый замусоленный хлопок на лице тряпичной куклы... Сделав глубокий вдох, я произнесла на одном дыхании:
  - Мне нужно время, ориентировочно пара дней, чтобы попытаться найти Виктора, поговорить с ним, привести в чувство...
  Отреагировал Филипп так, как я и ожидала - весь подобрался, напрягся и безапелляционно отрубил:
  - Невозможно!
  - Ни в какие ворота, блин! - заорала я. Настраивалась на спокойную беседу, и вот вам, нате, гребаная истеричка проснулась. - Я не ваша собственность! Какого, прошу прощения, хрена вы вдруг указываете, что я могу делать, а что не могу? К вашему сведению, Филипп, чувак, я привыкла решать сама, что для меня лучше, а чего лучше сторониться. Вы, между прочим, во втором списке.
  - Мне действительно жаль, что я не оставил вам выбора...
  - Вам должно быть стыдно, - кивнула я, складывая руки на груди.
  - Но опасность, которой вы подвергаетесь в случае этой вылазки...
  - Да-да, я в теме. Крысиная нора, одна мстительная кошелка с садистскими наклонностями и все такое. Бла-бла-бла. А теперь слушайте сюда: вам не спутать мои планы своей паранойей. Я в Пороге, чтобы найти брата. И я не сойду с намеченного пути. Возможно, через пару дней этот выбившийся из рук негодяй благополучно образумится. Разумеется, после того, как я наваляю ему подзатыльников. И тогда вы спишите за ненадобностью это свое шаманство, это дерьмовое вуду - так или иначе, я не хочу знать, что вы там наворотили. И сможете сделать мне ручкой. Имейте в виду: если вы сейчас встанете у меня на пути, я затаю на вас черную злобу, стану вашей непрекращающейся головной болью. Поверьте, вы не хотите иметь Аврору Востокову в такой роли.
  Филипп смотрел на меня крайне неутешительным взглядом: то ли жалеет, то ли мысленно вскидывает двустволку и сносит мне пол головы.
  - Это необратимое действие, - пробормотал он. - Я не смогу ничего списать за ненадобностью...
  Возникло дикое желание со свистом покрутить пальцем у виска. Вместо это я спросила:
  - Что вы там бормочите?
  - Аврора, вы не знаете, на что уговариваете меня. Без моего покровительства Глафира захочет прибрать вас к кругам. Где ваш инстинкт самосохранения?
  - Послушайте, если бы его не было, я бы в две глотки уплетала те мясные пироги на моем бывшем месте работы, в фаст-фуде. Вам меня не переубедить.
  - Тогда иди, - сказал Филипп.
  - Чего? Чего вы сказали?
  - Иди, ищи брата.
  И в его глазах-изумрудах я увидела смирение, обреченность. Черт.
  - Единственное, - продолжал Филипп, прикрывая глаза, - тебе нужен телохранитель и крепкий сон. Пойдешь ты такой консенсус? Я тебя отпускаю, взамен ты высыпаешься и берешь с собой одного из моих доверенных людей.
  Меня подбивали нацепить балласт и в течении ближайших часов восьми пускать слюни в подушку. Нежиться в теплой кружевной постельке, пока мой брат на чертовых куличках, а мне в телохранители, не исключено, собирают зверолюда с фараонской бородкой - Яна.
  Телохранитель и сон.
  Нет-нет, ребята, дудки.
  - Заметано, - соврала я.
  - И - пожалуйста, не дай себя укокошить.
  Я шутливо отдала честь - двумя пальцами коснулась виска и отправила их по дуге в сторону Филиппа.
  Я наблюдала за тем, как владелец 'Сада Любви' отключает светодиодную панораму, как гаснет водная гладь под загорающимся точечным освещением. Как достает мой рюкзак и куртку из платяного шкафа - из пасти старого деревянного монстра ростом с того парня, которого я видела на вокзале. Активное покрытие паразитировало на всем, кроме массивного стола с орнаментом из виноградных лоз по боками, и кожаных кресел. Филипп знал, какого эффекта хотел в итоге добиться. Его он и добился. Я заново осматривалась, сжимая в руках лямку ранца. Глядя по сторонам, я никак не могла решить, что все-таки краше: панорама кораллового моря и сумеречного неба на ним, или же то, что скрывалось по ней. Здесь преобладали три цвета: малахитовый, а так же вкрапления фиолетового, смородинного и черничного.
  Филипп притянул к себе Нелли, как если бы пытался защитить ее от видимого только ему чудовища. Возможно, так и было. Возможно также, что этим чудовищем была я.
  - Ли, как думаешь, она... она понимает, что изменения необратимы? - коснувшись губами уха девушки, спросил Филипп.
  - Да, но ей нужно время смириться.
  Смириться.
  У нас с Филиппом одинаковые глаза. Одна боль на двоих.
  Когда Филиппа убьют, умру и я. Потому что мы теперь связаны прочнее, чем кровные родственники. Гораздо прочнее. Достаточно весомая причина, чтобы остаться и не искать приключений на свою... наши задницы. Сама по себе эта связь уже способна остановить Виктора. Он не сделает мне больно, следовательно - Филиппу. Я могла остаться в 'Саду Любви'. Могла просто остаться ждать.
  Да, могла бы. Но не стану.
  Я найду Виктора.
  - Как думаешь, я правильно поступаю, отпуская ее?
  - Ее не удержать силой. Как и зарю, как и снежную бурю, Аврору не удержать силой.
  Филипп закрыл глаза и кивнул.
  Я закрыла глаза и вздохнула с облегчением.
  
  
  Глава 9
  
  Я сказала, что хочу забрать из ванных покоев, будь они сто раз неладны, оставшиеся там вещи и под этим предлогом слиняла. Ненавижу прощания; если я прочувствую момент прощания, то гарантированно распущу нюни.
  - Куда летим? Где пожар?
  Я замедлила шаг и посмотрела на Никиту. И ухмыльнулась так, будто эта ухмылка предназначалась не парню, а страху, сидящими глубоко во мне. Жутковатая по всем статьям ухмылка.
  - Спешу припудрить пятак, помнишь такое?
  - Разговор состоялся?
  Я прикинула: не исключено, что Ник не в курсе всего этого водевиля, всего этого бразильского мыла. А что, если незнание - сила? Что, если я сейчас смотрю на самого настоящего счастливчика?
  - Будь уверен.
  - Надеюсь, в ближайшее время ты не собираешься пропадать? Я устрою тебе экскурсию по 'Саду Любви'. Ты уже придумала себе сценический образ? А псевдоним? Как на счет Вечерней Зари?
  Черт. Таки не курсе. Думает, я новый кадр в 'Саду', очередная раздевалка в стрип-храме. Блаженное неведение.
  - Клёво. Вечерняя Заря звучит клёво. - Я подняла руки с оттопыренными большими пальцами.
  Я уже было вновь легла на курс, когда рыжеволосый паренек, перебирая струны, окликнул меня:
  - Георг сказал, что ты лакомый кусочек.
  Этот мутный проститут в меховом пальто. Этот господин Целую-в-ручку.
  Я сжала руки в кулаки и рванула прочь. Миновала темный коридор, соединяющий изумрудное сердце 'Сада Любви' с центральным клапаном, через который в сердце с наступлением темноты хлещут деньги, кураж и смех; высвечивающая конструкция была отключена, и я, словно в зеркале, наблюдала свое крадущееся отражение.
  'Убирайся к чертовой матери, ты, немочь белобрысая!' - любил драть глотку мой дядя перед каждой выволочкой. Признаться, 'немочь белобрысая' было единственным, в чем я могла с ним согласиться. Бледная немочь. Худющая, высокая, сутулая от воинства терзающих ее эмоций. А волосы белые-белые, как снег на картинках, как чистый лист бумаги. Рождающаяся под прикосновением Ника мелодия бежала вслед за мной, терлась о мои бока, просила вернуться. Но я упрямо шла дальше, и мелодия становилась все тише и тише...
  Я вышла в проулок, под серый свет, какой скорее застрял между днем и ночью, чем соответствует определенному времени суток. Но я-то знала, что к чему.
  Прошла ночь.
  В Пороге светало.
  Мой первый рассвет в столице.
  Проулок был пустынен, но вдалеке гудела дорога. Столица никогда не спит. Вывеска 'Сада Любви', в том числе крест и некогда горячие, неоновые девочки, - все сливалось с кирпичной стеной; мусор, окурки, стекло устилали асфальт. Бездомный с подозрительно мохнатыми щеками свернулся калачиком под дальней стеной.
  Накинув куртку и устраивая поудобнее ранец на спине, я направилась к искусственной клумбе.
  - Ну наконец-то! Заждался уж я Вашего Сиятельства.
  Я подскочила на месте, автоматически принимая боевую стойку, стала шарить взглядом по проулку.
  А потом увидела его.
  Георг стоял у дальней стены, привалившись плечом к кирпичной кладке, укутанный предрассветными тенями, будто вуалью. Его лицо было обращено в мою сторону. Глаза отражали свет, были большими белыми монетками. Стена за ним, будто мясной пирог паразитами, кишела граффити, обличающими правящую верхушку во всех мыслимых и немыслимых грехах, вплоть до распланированного убийства нашего предыдущего Президента. Меховое пальто Георг запахнул, рыжий мех на черном фоне походил на языки пламени в ночи.
  Чего бы он ни хотел от меня, какие бы цели не преследовал, карауля меня в предрассветном холоде, кутаясь в пальто, плевать я хотела на это с высокой колокольни.
  - Что-то потеряла?
  - Не твое дело, - отрезала я, разжимая кулаки.
  Наклонившись, я в плохо скрываемой спешке начала ощупывать цветник. Просто хотела как можно быстрее забрать свое и уйти.
  - Не боишься так отвечать?
  - Ни фига! - гаркнула я, чтобы свести эту вынужденную беседу к минимуму.
  Пистолет лег в руку - холодный, тяжелый, по телу прокатилась волна облегчения. Значит, таки повезло. Везение и я вновь спим в одной кровати? Скинув ранец, я сунула внутрь пистолет.
  - Это что, оружие? - Георг рассмеялся.
  Я сжала зубы. Мой дядя любил свой 'дерринджер' как жену, которой у него никогда не было. Иногда, по пьяни, он доставал его и со своим закадычным приятелем Художником (Художник, потому что каждый вечер он систематически превращал лицо своей жены в абстрактное багрово-зеленое полотнище), таким же свирепым сукиным сыном, как и он сам, шел отстреливать бродячих собак и кошек. Когда цыплята из Общества защиты животных однажды пришли к нам домой, дядя выкатился в коридор, попутно закатывая рукава, оголяя огромные мускулистые руки с тянущимися по ним жилами, и проревел: 'Я не потерплю нищих духом скотов в моем доме! Аврора, где мое средство от всех болезней?' Разумеется, 'под средством от всех болезней' он подразумевал 'дерринджер'. Он считал, что местные своры псов являются разносчиками всякой заразы, в том числе бешенства. К тому же, когда один из его приятелей слег со всеми признаками бешенства, дядя и Художник и вовсе возомнили себя ковбоями, спасителями всего нашего микрорайона. Я-то догадываюсь, что бешенство его друг-извращенец подхватил от своей последней пассии - той, что с мохнатыми ушами и когтистыми пальцами; прежде чем пойти прошвырнуться по барам, он с ней заглядывал к нам фаст-фуд хряпнуть мясного пирога, поэтому я в теме.
  В общем, зря Георг смеется - он просто не знает всего послужного списка этого пистолета: в кого он только не смотрел, в чьем только рту не побывал... Естественно, сейчас масса пукалок поновее 'дерринджера'. Но на некоторые вещицы есть спрос даже спустя десятилетия. И обусловлено это человеческим фактором, привычкой. Привычка - наше второе 'я'.
  - Я говорю - не твое дело, - повторила я, застегивая 'молнию' на ранце.
  Я услышала шорох, будто от кружащих в пыльном смерче листьев. Но где взяться паршивым сухим листьям в переулке Порога? Тут и деревьев-то нет. Обернувшись, я вскрикнула. Георг стоял в метре от меня, волосы только-только опустились ему на плечи. Во рту пересохло, сердцебиение застряло в глотке. Еще один фокусник, еще одна порция салонных фокусов на мою бедную головушку.
  - Не надо, - шепнул Георг, обдавая меня разгоряченным дыханием, -испытывать мое терпение. Оно не бесконечно.
  Чувствуя, как расширяются мои глаза, я выдохнула:
  - Я не боюсь тебя. И знаешь почему? Я видела тебя с Нелли. Нелли разбирается в людях.
  С ухмылкой, от которой хладнокровные люди с воем стали бы карабкаться на деревья, Георг сказал:
  - Ты знаешь Нелли.
  - Мы обе из Аскании, жили в одном дворе, ходили в одну школу... - я запнулась. Серьезно, Востокова, ты собралась откровенничать с этим незнакомцем? Я насупилась и угрюмо спросила: - А ты откуда ее знаешь?
  - У меня широкий круг знакомств. Я знаю пол Порога, но тебя, белокурая девочка, вижу впервые. К твоему сведению, Филипп тоже разбирается в людях и отнюдь не всех подпускает к себе. Лишь определенную категорию... - черноволосый окинул меня таким взглядом, что сразу стало понятно, что уж кто-кто, а я как нельзя лучше подхожу под эту категорию, - людей, - закончил он и ухмыльнулся с хорошо рассчитанной издевкой.
  - Определенная категория людей, значит. Слушай, меня время поджимает, пора падать в нору вслед за белым кроликом, просекаешь расклад? Надеюсь, это все, о чем ты хотел поболтать. Тик-так, - я постучала ноготком по запястью.
  - Дай подумать, - Георг приосанился, поглаживая острый подбородок, устремив взгляд туда, где по задумке Всевышнего должен быть небосвод, но по вине мэра Порога не видный за хаотичным переплетением переходов, балконов, террас. Тусклый свет цвета детского недоразумения с почти различимым жирным плеском вливался в проулок откуда-то сбоку. Я не знала и знать не хотела Георга, но могла поспорить на что угодно, что он сейчас выделывается. - Нет, не всё.
  Не успела я и глазом моргнуть, как черноволосый сгреб меня за плечи, и внимательно вгляделся мне в лицо. Я опешила настолько, что даже не попыталась вдвинуть колено ему в пах.
  - А где же твои манеры? - У меня перехватило дыхание.
  - Не будьте придирчивой. - Он смотрел на меня долгим взглядом.
  - Эй, полегче! Ты смотришь на меня так, будто хочешь меня съесть. Бабушка, бабушка, зачем тебе такие большие глаза?
  Достаточно долгим, чтобы пробудить во мне глупость.
  - Без 'будто', - произнес Георг, проигнорировав бесценную реплику из детской сказочки.
  'Лакомый кусочек' - так, кажется, он сказал Никите? Меня словно окатили ледяной водой.
  Мой голос прозвучал вполне убедительно:
  - Для полноты образа тебе не хватает чепчика.
  Плюс я заслужила честным старанием. 'Оскара', впрочем, мне не видать, как собственных ушей.
  Этот Георг. Этот мерзавец встряхнул меня, будто тот шарик со снежной панорамой Порога внутри. Как если бы хотел убедиться, что я настоящая, что не взметнуть в воздух снежным облаком.
  - Кто бы мог подумать! - зацокал он языком, придирчиво осматривая меня. - Самородок из навозной кучи.
  И деланно заботливо струсил невидимые пылинки с моей куртки.
  - Сам ты навозная куча! - рявкнула я. От мужчины веяло табаком и, не меняя интонации, я добавила: - Угостишь сигаретой?
  - Тебе же, наверное, и шестнадцати нет, белокурая девочка. Куда тебе курить? Пагубные привычки, приобретенные в столь трепетном возрасте, со временем сделают из твоего гладкого личика дряблую задницу.
  - Знаешь, а ты бы спелся с Боснаком, нашим учителем биологии. Помнится, он, брызжа слюной, шипел, что я умру от рака ротовой полости или, что еще хуже, от скуки, если так и буду продолжать баловаться раковой палочкой. А сам, мудозвон, сел на загробный экспресс из-за какой-то малюсенькой рыбной косточки, застрявшей в его дыхательном горле во время семейного обеда. По-моему, ему никто и не попытался помочь - он был настоящим тираном и психопатом и...
  Я захлопнула пасть, не договорив - Георг внимательно слушал. Нет, это куда хуже саранчи и лягушек в кубках с вином! Поскольку Георг слушал и запоминал, понимаете? Он не притворялся, что слушает, не глазел по сторонам - он действительно слушал. И ему было интересно слушать старушку Востокову!
  Черт подери.
  - Прошу, Ваше Сиятельство, продолжайте, - черноволосый выудил пачку сигарет их кармана. - Белокурая девочка, ты щебечешь совсем как райская птичка.
  'Ваше Сиятельство' и 'белокурая девочка' - сарказм чистой воды. Но я старательно напомнила себе о недавнем стремительном и практически бесшумном финте Георга - в одну секунду он у дальней стены, привалился к ней совсем как ковбой гребаный Мальборо, а в следующую - возле меня. Люди так не умеют.
  Я молча взяла пачку, вытрусила сигарету и сунула ее в уголок рта, Георг щелкнул зажигалкой и подкурил мне. Вдохнув дым поглубже, я сделала шаг назад, ступив прямехонько в клумбу. Я лихорадочно прикидывала в уме, как бы оторваться от этого мутного проститута.
  Георг тоже закурил. Стоял, с практически непристойным любопытством разглядывая меня, тлеющая сигарету между средним и указательным пальцами левой руки, сама рука слегла отведена в сторону, чтобы дым не попадал в глаза. Ткнув в мою сторону рукой с сигаретой, спросил:
  - Когда приехала в Порог?
  Его осанка, взгляд, интонация - все предупреждало о том, что лучше уж мне впредь отвечать на задаваемые им вопросы. Так он быстрее заскучает.
  - Вчера вечером.
  Вчера... А, кажется, с тех пор, как иссиня-черный василиск-поезд зашипел, тормозя у платформы центрального вокзала столицы, прошла целая вечность.
  Георг щелкнул пальцами:
  - Из Аскании, говоришь. Что, приехала покорять столицу? Нет-нет, белокурая девочка, скорее, столица покорит тебя, чем ты ее. Причем, покорит еще быстрее, если ты сию минуту не осознаешь щекотливость положения, в котором оказалась.
  К чертям собачьим всю эту чушь о покорении столицы. Многие приезжают в Порог в поисках славы, денег, любви. Мне же нужен был только мой брат. И немного свободного пространства, чтобы вдохнуть. Я хотела остаться наедине со своими мыслями, Георг же всячески оттягивал этот момент.
  Хлопая глазами, я молчала.
  - Не может быть! Тебя что, никто не просветил? Филипп, Нелли? Нет? Ах, детка, детка, ты непременно разозлишься, узнав правду, - покачал он головой.
  Прикрыв глаза, Георг с блаженством затянулся. Так ведут себя только актеры погорелого театра - выдерживают эффектные паузы, томят ожиданием, волей-неволей подхлестывают интерес собеседника. Это равносильно тому, когда на радио на середине обрывают песню, и гремят барабанные оды рекламы.
  И вот ты стоишь, смотришь на этого наглеца в полуприталенном черном пальто, с языками рыжего меха, лижущими светлую кожу, с рассыпанными по плечам волосами. Стоишь и разрываешься между двумя поползновениями: бежать, взяв низкий старт, либо выслушать его до конца.
  - Я задам тебе всего один вопрос, - черноволосый бросил окурок на асфальт и подкурил новую сигарету, - кто ты?
  Аврора Востокова, официантка. Я так и ответила, ей-богу, сказала, что официантка. Или ему нужны мои школьные аттестаты или справки из больницы, куда я то и дело попадала в силу обстоятельств по имени Валентин, а также из-за извечных волнений и юных буйных нравов в шайках Аскании?
  Откуда-то сверху свалилось оглушительное шипение - монорельсовый поезд, невидимый из-за нагромождения надстроек, пронесся над нашими головами, сея лихорадочный белый свет, превращая мои волосы во взбитые сливки, образовавшие нечто вроде облака вокруг моей черепушки.
  - Ты неправильно начала. Начать тебе следовало с того, что ты не человек.
  В мареве от проработавших ночь напролет промышленных предприятий вспыхнул алый кончик сигареты - Георг струсил пепел мне на кеды.
  Все, с меня хватит этого гнусного дерьма.
  Поправив ранец, я размашисто зашагала прочь из переулка - к далекому просвету между зданиями, где гудела дорога. Я прошла мимо ползающей люминесцирующей надписи: 'ЯЙЦА МЕХАНИЧЕСКОГО ИИСУСА. ДА СТАНЕТ ЛИЧИНКА МУХОЙ!' Может, наоборот: муха личинкой? У меня всегда вызывали глубокое отвращение наносемьи.
  - Только не говори, Аврора Востокова, что считаешь себя человеком!
  Да-а, этот маньяк по пятам шел за мной, я слышала шорох подошв его сапог. Я ускорила шаг, а он - нет, словно знал, что рано или поздно я остановлюсь. Чтобы выслушать еще одну порцию его самодовольного бреда. Чтобы расстроиться еще больше. Чтобы рассвирепеть и врезать ему, как он того заслуживает.
  Я сплюнула и сунула сигарету в угол рта. Меня не обходит, какие у этого мехового парня отношения с Нелли или с Филиппом. Я не знаю Георга, не знаю, чего от него ожидать, следовательно, чаепития не будет. Точка. Что вообще можно ожидать от того, кто ставит под сомнение твою принадлежность к роду человеческому? Может, самое время задуматься о мерах осторожности? Как тогда, на пути с вокзала. Я чертовски пожалела, что сунула 'дерринджер' в ранец.
  - Что значит 'считаешь себя человеком'? - бросила я через плечо.
  - А, думаешь, почему ты заинтересовала меня? Своими ногами от ушей, смазливой мордашкой? Заблуждаетесь, Ваше Сиятельство. В Пороге есть куда более привлекательные девочки, к тому же, благовоспитанные и послушные. Я обратил на тебя внимание еще там, в кабинете Фила. Твои глаза... ты бы ни была столь интересно, если бы не твои глаза.
  Интересными могут быть зубастые кролики-альбиносы, людоеды, проститутки, колдуны вуду, проповедники веры в Механического Иисуса, тролли-педофилы. Откуда мне знать, какого рода интерес он имеет в виду?
  - Мои глаза. Что с ними не так?
  - Притормози, и мы поговорим.
  Я продолжала размашисто шагать к гудящей, сигналящей, грохочущей полосе света, и корить себя за это. Потому что мне давно пора было бежать.
  Я же сказала: чаепития не будет.
  Кусая губы, стискивая в кулаках лямки ранца, я выкатилась на запруженную улицу. Шум, вмиг грянувший со всех сторон, заглушил шаги Георга. Да что там шаги - он заглушил мои мысли!
  Еще толком не рассвело, а Порог, точно огромная многоголовая гидра, шевелился в море из света, выхлопных газов, треска рекламы. Гидра, которая проглатывает слабых, неприспособленных, праведных.
  Я брела вдоль непрерывного хребта зданий, уходящего высоко в буро-серое небо - так высоко, что, если вглядываться, шея болеть начинает. Шквальный порыв ветра туго натянул мои волосы, после чего хлестко швырнул их мне в лицо. Реклама и иллюминация электрическими ключами били отовсюду. С неба, просачиваясь сквозь громадины зазывающих, как сирены, голограмм, косо летела какая-то мокрая дрянь. Хотела ли я знать, что это была за дрянь? Ни в коем случае. Я плотнее запахнула куртку. Звуки наваливались отовсюду, погребали под собой. Ранние (поздние?) прохожие перегоняли, задевали плечом. Привет, привет... Как поживаете? Какой-то цаплеподобный тип в акриловом цветастом свитере сплюнул мне под ноги.
  Щелчком выбросив окурок, который улетел в сторону решеток канализации с брызгами искр, я пошарила в кармане в поиске перчатки. Натянув перчатку на кисть, я запросила 'море грез'. Секунду спустя всплыло 'ноль совпадений'.
  - Дерьмо, - пробормотала я, чувствуя, как темнеет в глазах. Я бы непременно остановилась, чтобы перевести дыхание, если бы меня не преследовал Георг. Георг со своей правдой. Верите или нет, но я чувствовала его взгляд, сверлящий меня между лопаток. Я обернулась, но его не увидела.
  Женщина выросла передо мной так неожиданно, что секунды, которая оставалась до нашего с ней столкновения, оказалось недостаточно, чтобы понять, что это всего-навсего паршивая голограмма. Как только начинаешь понимать, что летишь - обязательно свалишься.
  Я отшатнулась и налетела на кого-то. В следующий миг чьи-то руки грубо оттолкнули меня, и я упала на асфальт, сквозь воркующую о какой-то косметической ерунде цыпочку. Благо, на мне была куртка, иначе я бы содрала себе локти и живот. Перекатившись на бок, я смотрела на тянущиеся ко мне покрытые гладким коричневым мехом руки - огромные мокрые руки с огромными мокрыми ладонями. Под смех длинноногой голограммы меня сгребли за отвороты куртки и не слишком бережно поставили на ноги. Гигантская, как плафон, морда, придвинулась впритык к моему лицу.
  - Ты пролила всю 'Ам-Незию'! - возмущенно запыхтел зверолюд; от сахара, угадывающийся в его дыхании, зачесалось в носу. А еще от здоровяка несло потом - кислым, бьющим по ноздрям, вызывающим дурноту потом старого самца.
  Суть ведь толком не меняется. Меняются декорации и трупа актеров, а суть та же - унизь глупого, ударь слабого. Прогресс - въедливое, развращающее умы слово. Прогрессом, к примеру, считают то, что отныне тело перестало быть храмом, садом любви, как хотите. А стало свалкой, фермой, где прорастают ядовитые зерна, где личинки становятся мухами. Каковы же наши ошибки? Вместо того, чтобы вкладывать силы в накопление базы знаний и опыта, с чего, собственного говоря, и брали начало все великие дела, мы вкладываем силы в бренных себя - в свалку ненужной информации, таблеток, религий. Когда на вас проливает 'Ам-Незию' кто-то слабее вас, вы обязательно вцепитесь в него и попытаетесь вытрясти душу. Плевать на физическое неравенство. Вы же свое собственное творение, своя лучшая фантазия, свое единственное увлечение. И вы, разумеется, захотите продемонстрировать Великолепного Себя любому, кто, пусть и на секунду, собьет вас, планету Великолепного Себя, с орбиты. Забудьте о том, что когда-то были человеком. Забудьте о своих праотцах, о своем прошлом, о том, что любая газировка - сладкий яд. Убивайте за банку разлитой 'Ам-Незии'. Тогда, когда декорации становятся информационной строкой, ползущей по черному широкому лицу пропасти, вы возвышаетесь еще больше.
  Глядя в гигантскую, как плафон, морду зверолюда, я подумала о том, что современность - вполне логичное завершение длиннющей эпопеи. Нечто вроде осады Трои. И конфетку, как когда-то Троянского коня, мы тоже уже приняли. Капитуляция нравственности, морали, человечности. И пусть левая рука не знает о том, что задумала правая.
  Люди текли мимо также как воды Днепра - мимо очередного порога, никто и не думал остановиться, спросить, что происходит. Черта с два. Поток безучастных манекенов.
  - Полегче, полегче... - забормотала я, - не надо так горячиться. Я куплю тебе... куплю вам новую содовую.
  - Ты пролила всю 'Ам-Незию' НА МЕНЯ! - зарычала образина и, приподняв меня на цыпочки, встряхнула так, что зубы с треском клацнули. - Я теперь весь липкий! Мой новый твидовый пиджак!
  Пальцами я впилась в запястья зверолюда, но только и всего:
  - Нет-нет, пожалуйста...
  Бабушка, бабушка, почему у тебя такие большие руки? Чтобы быстрее вытрусить из тебя душу, дитя моё.
  - Эй, приятель, шел бы ты по своим делам.
  - Георг, - выдохнула я.
  Да, спокойный и невозмутимый, за спиной зверолюда стоял Георг. Можете начинать швыряться камнями, я не обижусь, но вот что: я была почти рада ему!
  Я захрипела, когда мохнатые лапища крепче сжали отвороты моей куртки, заставляя ее врезаться мне в подмышки, и приподняли меня на носочки. Георг сделал скользящий шажок в нашу сторону и при этом выглядел так, будто вокруг него фотографы, а идет он по красной ковровой дорожке.
  - Давай, приятель, проходи, не создавай трений, - черноволосый миролюбиво похлопал буйвола по плечу, подставляя под порыв ветра свое зверски ухмыляющееся лицо. Вплетая в его волосы крупицы метущей с неба дряни, ветер перебирал их невидимыми пальцами.
  К нашей закрытой тусовке внезапно присоединил четвертый клубящийся:
  - Так-так-так, что у нас тут происходит? Захотели в Отделение? Я вам это быстренько устрою. С удовольствием устрою.
  Кажется, голос добавил к сказанному вежливое 'гниды'. Пришлось скосить глаза, чтобы как следует разглядеть говорившего.
  Самодовольная физиономия патрульного излучала власть, сытость, скуку. В уголке рта - зубочистка, глаза спрятаны за зеркальными 'авиаторами', в которых, отражаясь, мельтешил калейдоскоп реклам. Два экрана телевизора. Весь вид патрульного вопил о том, насколько ему противно и неперспективно заниматься такого рода вещами, поэтому и можно снизойти до укоряющее-угрожающего тона, свойственного, скорее, санитару закрытого учреждения для душевнобольных, чем представителю закона. Серая форма, с оранжевым воротником и рукавами. Нашивка на рукаве: 'Salus populi suprema lex'. Благо народа - высший закон, ага, котики. Я оценила шутку. За поясом патрульного уместился внушительный арсенал. Черт возьми, этот пресный хрен был вооружен как легкий танк! В случае опасности, если ему не изменит хладнокровие, этот арсенал выручит практически из всех передряг. Впрочем, к черту арсенал. Милицию защищает закон - прошу прощения, Закон. Достаточно поднять на патрульного мизинец, а ему укоризненно поднять брови, как уже можно начинать писать завещание. Государство печется не об отдельных судьбах, а о своем сытом благополучии.
  Георгу не составило бы труда затеряться в толпе. Спрашивается, зачем ему неприятности? Но он не уходил. Более того, зайдя с права, развернулся лицом к мохнатой образине - я хорошо видела, как на гигантской, как плафон, морде в тике дрогнул бычий глаз - и вкрадчиво, словно искуситель, проговорил:
  - Государство - институт, который проводит политику кнута и пряника. Хочешь попасть в немилость? Боюсь, такому крупному, красивому парню, как ты, это пойдет не впрок.
  От этих слов лед непонимания треснул: господин Гигантская Морда, с рычащим 'это был новый твидовый пиджак' разжал лапы и, улыбнувшись, выставил ладони в сторону патрульного, дескать, у меня ничего нет, я сахарный мальчик.
  Георг поддержал меня, не дав упасть. Если бы не он, я бы распласталась по асфальту. Куртка помялась там, где ее сгребали два кулака, к влажной от содовой ткани липли кончики пальцев. И как я теперь? Мохнатый детина бросил в меня, вероятно, свой самый недовольный взгляд и вошел в поток манекенов. Просто недовольно зыркнул на меня и свалил. Пошел по делам. Пошел покупать новую 'Ам-Незию'. Или искать химчистку. За разлитую гребаную содовую этот двухметровый шкаф готов был выбить из меня мозги! Мелочный повод, впрочем, мой дядя умудрялся отыскивать поводы куда мелочней.
  Патрульный стоял, сунув большие пальцы рук за кожаный ремень. Зеркальные 'авиаторы' мигали, будто два зомбиящика. Зубочистка прилипла к нижней губе.
  - Ну-с, объяснитесь?
  Георг фыркнул:
  - Да разве могу я уследить за каждым ее шагом? Отойдешь купить сигарет, а она уже с другим тискается! И потом ломай голову, чем она руководствовалась.
  Я перевела взгляд на патрульного. Телевизоры на его лице взорвались брызгами красок и смеха - на одном из экранов за нашими спинами шла реклама крекеров; я смотрела в зеркальные 'авиаторы' и в них шумело море: бородатый мужик, типа Посейдон, сидит на пляже, в полосатом шезлонге, смотрит в камеру, кладет в рот крекер, закатывает глаза и закадычно протягивает: 'М-м-м! Соленые, как само море!' Кровь из глаз и из ушей. Кошмар, одним словом.
  - Кто? - Перекатившись с лакированных носков ботинок на пятки, патрульный указал подбородком на меня.
  Улыбка Георга была безмятежной:
  - Моя женщина.
  На этих словах он встряхнул меня. В этом показательном жесте, как и требовалось, было мало любви.
  Окинув меня взглядом, физиономия патрульного растеклась в улыбке, совсем как глазунья, в которую ткнули вилкой. Патрульный смотрел как на нечто съедобное. Проведя языком по верхним зубам, перекатываю зубочистку в другой уголок рта, патрульный поправил на переносице 'авиаторы'-зомбиящики и сказал, чтобы мы убирались под три черта, пока Его Величество Закон, представителем которого он является, склоняет чашу весов в нашу сторону.
  Прижимая меня к себе, будто жена нефтяного магната - шпица в норковом комбинезончике, Георг потащил меня к перекрестку. Широкие белые полосы, железные деревья с лампочками вместо листьев, зеленый глаз светофора, вереница машин. Часы на высоте восьмого этажа высветили 7:02 утра.
  Какой-то нервный до чертиков тип за рулем хромированного монстра исходил в говно: пока я шла по 'зебре', он сигналил. Я сделала неприличный жест в его сторону. Георг ускорил шаг, волоча меня за собой. Мы перешли на другую сторону асфальтовой реки и лишь тогда он убрал руку с моей талии. Отойдя от него на пару шагов, я вдруг подумала о том, что впечатлений за прошедшие сутки больше, чем от ночного дежурства в областной больнице, когда за стеной кто-то воет в эпилептическом припадке.
  - Ну вот, - черноволосый выгнул спину, хрустнув позвонками, - теперь ты у меня в долгу. Великолепное начало отношений, как по мне. Киса, - добавил он сладко.
  Мое лицо исказилось - стало выражать угрюмость и готовность наброситься с кулаками в правильной пропорции.
  Эти его слова. Эти его проклятые слова! Я никак не могла выбрать, за какое из них мне в первую очередь ударить Георга. Я словно одновременно оказалась на дворовой распродаже, перед елкой со сложенными под ней подарками, в библиотеке в секции классики. Долг? Отношения? Киса? Именно эти три слова. Они поджаривали, подбрасывали на лопатке и вновь плюхали на сковородку, в обжигающее шипящее масло мой мозг.
  Сжав руку в кулак, я сделала шаг в его сторону.
  Георг улыбнулся:
  - Может, скажешь, как тебя зовут?
  Вся злость вытекла из меня; я остановилась, разжала кулак, расслабила плечи, из груди вырвался вздох. Прокрутив в памяти, точно пленку, события последнего часа, я поняла: а ведь правда - он не знает, как меня зовут. Ни Нелли, ни Филипп, ни тем более я - никто в присутствии черноволосого не упоминал моего имени.
  - Скажу, - заверила я, - скажу, но вначале ты объяснишь, какого рожна пасешь меня. Это Филипп попросил тебя, да? Но как он догадался, блин!
  Черноволосый улыбался. За его спиной проносились машины - сигналящий яркий поток, - и поднятый ими поток ветра вздымал его волосы, образуя вокруг головы Георга черное облако. Черный нимб. Я поняла, что вот уже с полминуты вплавляю в мужчину одинаково придурковатый взгляд, а он стоит себе и молчит, рыжий мех пальто напоминает языки пламени, вокруг его головы - черный нимб, а в глазах - глумливые искорки, словно остаточные всплески сгорающих в слоях атмосферы щепок от недавнего падения списанной орбитальной станции.
  Глаза Георга были почти на одном уровне с моими. Везде это 'почти' - он был выше меня на полголовы.
  - Что же это выходит: белокурая девочка ушла, никого не предупредив?
  Я сжала зубы: Георг не стал бы задавать встречный вопрос, если бы Филипп ввел его в курс дела. Значит, не пасет. Это осознание, впрочем, не сделало мое утро лучше.
  - У меня были на то свои причины, - сказала я.
  - Я не пасу тебя, - подтвердил мои догадки черноволосый, - тем более по просьбе Филиппа. Пусть с Филом мы и старые добрые друзья, но за подобного рода просьбу ему бы пришлось раскошелится. Фил тут не причем. Успокойся, белокурый ангелок, ты меня просто очень сильно заинтересовала.
  Я шепнула:
  - Насколько сильно?
  - Настолько, что я полчаса околачивался возле 'Сада Любви', затем играл с тобой в догонялки, после чего вытащил из драмы с дрянной газировкой...
  Себе-то я могу не лгать: Георг действительно помог мне. Без него я бы загремела в больницу после того, как мистер Твидовый Пиджак расколол бы мою голову, точно кокосовый орех в рекламе, или чего хуже - в Отделение, где отовсюду на тебя будут пялится, пялится, пялится подлые 'авиаторы'-телевизоры.
  - Аврора Востокова, - представилась я. Он же ответил на мой вопрос, так? - Кстати, знаешь, в какой-то степени ты тоже не человек. - Я пощелкала пальцами, подбирая верное слово. - Пытливый эгоист - это да, с легкостью верится.
  Георг текучим виляющим движением подался ко мне. Я прижалась спиной к витрине. Черноволосый положил руки по обе стороны от меня так, как если бы хотел отжаться, и наклонился низко-низко к моему лицу. Я успела разглядеть мимические морщинки вокруг рта, родинку под правым глазом, каждую ресницу, ощутить накуренное дыхание. После чего остались одни его глаза. Омуты без дна и поверхности, угольно-черные, непроницаемые для света, но стоило заглянуть в них, как начинало мерещиться, словно за ними что-то пробуждается, потягивается, шевелиться, оживает, сверкает. Что-то, чего не должно быть. Россыпь угольков, предметов, которых нет за моей спиной. Я должна была испугаться, но не испугалась.
  Георг зарылся лицом в мои волосы. Я почувствовала, как он втянул ноздрями воздух у моей шеи. Его губы коснулись моей мочки:
  - А мне вот никак не верится, что в тебе, белокурая Аврора Востокова, пляшет призрак.
  Я скосила глаза на витрину, где полыхал экран телевизора.
  В утренних новостях показывали Мессию.
  
  
  Глава 10
  
  - Молодые люди, отойдите от витрины, - пророкотал увалень-охранник. - Будьте так любезны, - добавил увалень, будто этот вежливый 'хвостик' 'будьте любезны' не был существенен.
  Так и было.
  Валентин души не чает в вежливых 'хвостиках', расшвыриваясь ими направо и налево, но проблема с Валентином в том, что он никогда ничего не повторяет дважды - досчитав до трех, молча бьет вас в лицо, в один миг превращая его в лопнувший помидор, ломая вам нос, разбивая рот, выбивая зубы. Фирменная роспись Валентина. Выпивая, он совсем осатаневает; половина его дружков уже поплатилась за то, что наивно верили во фразу: 'Друг не раскровенит другу морду'. Валентин не из таких - Валентин вежливо просит, но всего дважды, считает до трех, после чего делает из вашего лица кровавый фейерверк.
  Держу пари, у этого охранника та же проблема. Знаю я такой тип мужчин.
  У увальня на раскосые глаза спадала черная челка, делая из него вылитого пирата из 'Пиратов Далекого Космоса' - низкопробного телевизионного мыла. Рука уже тянется к электрошокеру. Поскольку проверять сноровку охранника я не хотела, то поднырнула под руку Георга и, поправляя ранец, быстрым шагом зашагала по тротуару, мимо угрожающе-прекрасных витрин; половина магазинов все еще были закрыты.
  Если верить Филиппу, то мой брат - призрачный киллер.
  Георг сказал, что во мне пляшет призрак.
  Востоковы. Одна семья.
  Мимо, ревя, пронеслась фура с изображением Патриция в кругу чистеньких, как пасхальные яички, хорошо одетых поросят. Его детей? У Патриция было красивое загорелое лицо человека, который может не волноваться о завтрашнем дне. И завтра, и послезавтра ему и его семье будет что есть, пить, одеть и где преклонить голову. Импортный костюм из вишневого шелка. Лепные скулы, внушающая доверие белозубая улыбка. Патриций, мэр Порога, определенно был человеком.
  Я проводила взглядом фуру. Выплевывая клубы выхлопных газов, монстр укатил в сторону реки.
  - Это напрягает, Аврора, девочка. - Схватив меня за руку, Георг развернул меня на девяносто градусов - резко, больно. - Напрягает, что ты всё норовишь убежать от меня.
  Что ж, наконец наши чувства стали взаимными: я тоже стала напрягать его.
  - Отпусти! Или я сейчас...
  - Или ты сейчас - что? Позовешь на помощь? Можно полюбопытствовать, кого? Патруль? Что ж, в таком случае ты собственноручно подпишешь себе смертный приговор.
  - Не понимаю, о чем ты.
  - Конечно, не понимаешь, - согласился Георг. - Потому что ты даже не пытаешься.
  - Понять что? Что ты преследуешь меня с самого 'Сада Любви'? - пошипела я ему в лицо. - Отгребись от меня, Георг, кем бы ты ни был.
  Его губы зависли над моими:
  - Понять то, что в тебе ворочается призрачное начало. Люди боятся того, что не понимают. То, чего они не понимают, они подвергают публичной казни. Вздергивают на Площади. А ты как раз то, чего они не понимают.
  Во мне - призрачное начало?
  То, что со мной сделал Филипп, чтобы спасти свою шкуру... Ритуальная хрень. Так это называется. И призраки здесь не при чем!
  - Не верю, черт подери, - прошептала я, глядя Георгу в глаза. - Не хочу в это верить. Потому что если поверю, это перевернет все с ног на голову. И я уже никогда не буду прежней Авророй Востоковой. Потому что стану персоной нон грата. А теперь отпусти меня - ты делаешь мне больно.
  Он отпустил.
  В поисковике Обозревателя нет совпадений, в кармане - денег. У меня ничего нет, кроме ослиного упрямства и всепожирающего желания найти брата. Если на меня выйдет Глафира Тагирова - что ж, посмотрим, из какого теста сделана эта властолюбивая сука, потому что я собираюсь выцарапать ей глаза. Долбанная конкуренция, в которой я по щелчку пальцев становлюсь желаемым трофеем, собачьей косточкой, ленточкой победителя.
  Мы с Виктором - семья, и я непременно потребую от него объяснений, с каких пор он может откидывать финты, смахивающие на способности эманаций, возникающих на спиритических сеансах Шоу Риты Палисси. Однажды одна из таких эманаций, фантом с отрезанными губами, заставил какого-то беднягу из зала биться головой о пол до тех пор, пока у того не повалила кровь из ушей, а лобные доли не превратились в холодец из крови и осколков белой влажной кости. Рейтинг шоу взлетел.
  Я не хочу иметь никакого отношения к той дряни, которая однажды сгубила папу и маму. Не хочу, блин!
  Георг качал головой:
  - Бедное неоперенное дитя.
  Глубокая-глубокая нора, в которую я падала, погнавшись за белым кроликом.
  - А теперь слушай меня предельно внимательно, белокурая девочка. Повернись. Я сказал - повернись и смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! - С злобой и отчаянием, чувствуя боль, которую дарили пальцы Георга, вновь сомкнувшиеся на моем предплечье, я повернулась и уставилась на него.
  - Я бы не советовал тебе разгуливать свадебным генералом по улицам столицы. Призраки - табу общества. Всё, что с ними связано, все, кто с ними связан - угроза. Медиумы и колдуны с корочкой разрешения не в счет - они в законе, на гребне волны, рекламы предлагают их услуги, их шоу собирают перед телевизором многомиллионную аудиторию. Иной вопрос - гигантские концентрации эманации, взмывающие в центре города, в молах, в школах, уносящие жизни десятков и десятков людей. Они не поддаются дрессуре даже самого умелого спирита, их нельзя призвать, их нельзя прогнать. Они сами по себе. Цивилизованное технологически благополучное общество не может обуздать свои пережитки, а посему предпочитает не заглядывать в шкаф, где полным-полно скелетов. Ты - один из этих скелетов. Необузданная, не имеющая рационального объяснения угроза.
  Я была еще совсем маленькой, когда дяди с портфелями из крокодильей кожи протащили закон о разрешении публичной казни. Правительству нужен был показательный урок, чтобы приструнить средний класс, трудяг, бедняков, неформалов - тот пласт общества, который давал жизнь все новым и новым верованиям, мессиям, пророкам.
  Урок был подан. Урок транслировался по национальному телевидению.
  Люди висят на столбах. В любом городе, на любой Площади висят. Преподносят урок, хотя ничего уже сказать не могут. А урок заключается в следующем: не кусай кормящую руку, будь тише воды ниже травы, будь как все. Будь нормальным.
  Те, что вне закона, болтаются в петле. Те, что в законе, вещают с экранов телевизора, сладеньким голоском рекомендуя добровольцу из зала 'не делать резких движений, расслабиться', пока его лобные доли дрессированный фантом с отрезанными губами превращает в холодец. И зрители аплодируют, а потом, когда эфир закончен, расходятся, жуя жевательную резинку и обмениваясь впечатлениями.
  Большинство повешенных - те, кто попал под горячую руку. Резко меньше бунтарей, психов, идущие на смерть, преследуя свои цели. И один процент, всего один процент на самом деле одержимых, одержимых своими демонами. Сложно сказать, несут эти люди какую-то опасность или нет. Просто они всю жизнь проводят в своем эфемерном мире. Видят то, что прячется за фасадом. Ударь, толкни их, а они доброжелательно улыбнутся. Человек, подхлестываемый зверскими аппетитами, в свое время опустошил рыбные бассейны; массовый вылов происходил столь дикими темпами, что популяции рыб не успевали восстанавливаться. Человек выиграл у природы и эту схватку. В земных морях не осталось рыбы. Так и с этим одним процентом людей: их не встретишь на улице, даже если будешь самозабвенно искать. Их уничтожили, подхлестываемые страхом.
  Но знаете что? Сколько себя помню, мне не давало покоя следующее: одержимых чем? Что они видели за фасадом?
  Может, лучшую жизнь?
  Слова Филиппа раскатисто гремели в голове: '...Моя воля может распространяться на призраков. Я могу контактировать с ними без ущерба для себя. Даже если эманация пройдет сквозь меня, я останусь при своем уме'.
  Это шаманство, это дерьмовое вуду, эти фокусы-покусы.
  'Ли, как думаешь, она... она понимает, что изменения необратимы?'
  Одна боль на двоих, одинаковые глаза.
  Изменения необратимы.
  В нас обоих - призрак.
  Но, если Филиппа не вздернут в петле, потому что он донная рыбина, то меня - запросто.
  Кажется, помощи мне не найти даже в одной из этих лавок, доверху набитой благовониями, старыми газетами, пыльными чучелами и фетишами.
  Святой Боже.
  - Филипп...
  - Он рассказал тебе о своем маленьком гадком секретике?
  Онемевшими губами я выдавила:
   - В сукине сыне тоже ворочается призрачное начало.
  Георг неприятно ухмыльнулся:
  - 'Началом' это было тогда, когда ему было столько же, сколько тебе сейчас. Но оно пустило корни, окрепло, и сделало его одной из донных рыб - тех, что плавают во тьме, под толщей воды, и оттуда, с глубины, способны влиять на жизни всех нас. Что он хотел от тебя? Не на работу же нанимал, хотя... - он окинул меня взглядом, - потенциал у тебя имеется.
  В любом случае, всё, что он хотел, он сделал. Сделал со мной.
  Призрачное, мать его так, начало.
  Я проигнорировала слова черноволосого.
  Тогда, в кабинете Филиппа в 'Саду Любви', Георг лишь раз заглянул мне в глаза. И сразу разглядел в них то, что сейчас медленно переворачивало мой мир с ног на голову. Могу ли я быть уверена в том, что кто-то другой с такой же легкостью не разглядит привитых мне демонов? Привитых параноиком Филиппом, чтобы спасти свою шкуру.
  Нет, никакой уверенности.
  Я пошатнулась. Мне хотелось нестись, нестись со всех ног, обратно в 'Сад Любви', и разбить красивую голову Филиппа о бетонную стену.
  Сволочь! Гадкая сволочь! Он впарил мне призрака, как ненужную рухлядь! Впарил то, что вычистило, опустошило моих родителей, моих папу и маму, превратив их в пустые коконы!
  И теперь разбившая мою семью дрянь во мне.
  ВО МНЕ!
  Моя жизнь. Будто аттракцион в замедленной съемке: корабль лениво ползет вверх, лица людей вытягиваются, на лицах, словно по цепной реакции, открываются глубокие раны ртов, вместо криков - звенящая тишина. Но если через три минуты отведенное под головокружительные обороты время истечет, то мой мир не прекратит вращение.
  А представьте еще: ты в очереди в ночной клуб. Собакоподобный вышибала в колючем ошейнике и кожаной фуражке начинает рыться в твоей сумочке и, в какой-то миг одарив тебя страшной зубастой ухмылкой, кончиками когтей поддевает пакетик с кислотой. А ты до последнего момента улыбалась, кокетничала - не знала, корова гребаная, что лежит в собственной торбе. Что уже в ближайшем будущем тебя сгребут и увезут в участок. Была на орбите планеты Святой Себя, предвкушала прекрасный вечер... Понимаете, я поступила как поступила, и совесть меня не мучает. Я готова вспоминать эту историю темными зимними вечерами, потягивая чай, греясь у камина, разумеется, если бы я любила чай и у меня был бы камин. То был мой акт правосудия. Та стерва превратила мой последний год обучения в школе в борьбу за выживание.
  Ну вы поняли аналогии, да? Поняли, что пакет с кислотой - призрачное начало во мне, а сумочка - мое тело?
  Самое обидное, что это был НИЧЕЙ акт правосудия.
  - Я убью его, - прошептала я.
  Георг что-то спросил - я не слышала, так грохотало сердцебиение в ушах.
  'Официально заявляю: это безумие, - фыркнул внутренний голосок. - Его боль - твоя боль. Себе же хуже сделаешь'.
  Резонно.
  Георг что-то говорил - опять-таки, я не слышала ни одного проклятого слова; положил руку мне на голову. Я грубо спихнула его голову.
  Что ж, по крайней мере, я поняла, что Нелли имела ввиду под 'смириться'. Да, я прикусила удила, но лишь до тех пор, пока дорожка из желтых булыжников вновь не приведет меня к Филиппу. И тогда я плюну на доводы здравого смысла и спущу всех псов на Филиппа - пущу ему немного крови, разумеется, в поучительных целях.
  Люди разгуливали по тротуару, неслись мимо нас с Георгом, будто огромные величественные киты, разинув рты, жадно заглатывая кислород и тем самым поощряя процесс ржавления.
  На пешеходном переходе, стоя лицом к автомобильной колонне, мужчина в костюме-тройке и синем галстуке тряс табличкой: 'ИСПОВЕДУЙТЕСЬ! ВОЗМЕЗДИЕ БЛИЗКО!' Между звонками и деловыми встречами мужчина решил выйти на дорогу с куском картона в руках и призывом исповедоваться. Автомобили сигналили. Патруль быстренько утащил бедолагу под руки, картонка была затоптана под чеканящими шаг ногами патрульных.
  Мужчина в синем галстуке смотрел на меня, пока его волокли прочь. Наши глаза встретились. Я отвернулась.
  Если бы я могла, я бы проигнорировала весь чертов мир.
  Я измерила Георга взглядом. Его знает Нелли и, судя по всему, знает достаточно хорошо, чтобы обнимать также крепко, как меня.
  - Хочешь помочь мне? - спросила я, перебивая.
  - Я разве говорил о помощи?
  - Тогда к чему весь этот паршивый словесный марафон?
  - Во-первых, мне интересно. Во-вторых, быть может, вправляя тебе мозги, я всего-навсего пытаюсь полюбить себя. Мы все эгоисты. И делаем многие вещи исключительно для себя. Быть может, я хочу почувствовать себя чуть менее подонком, чем обычно.
  Это меня устраивало. Вот если бы он стал говорить о добрых побуждениях, помощи ближнему и подобной христианской мути - тогда бы я даже не стала его слушать.
  - Зачет, - кивнула я и протянула руку.
  Черноволосый вздернул бровь:
  - Не расскажешь, что Филипп хотел от тебя?
  - Не-а.
  - Так даже интересней.
  Ухмыльнувшись, черноволосый принял мою руку. Мы обменялись рукопожатием. Я сказала:
  - Ничего личного, Георг, но ты мне не нравишься. Памятный будет момент, когда ты отвяжешься от меня.
  Георг наклонился ко мне и сладенько улыбнулся:
  - Нет. Памятный будет тот момент, когда ты не захочешь отвязываться от меня.
  Он сделал ударение на 'ты'.
  Ей-богу, говорю же вам, я закусила удила. Пай-девочка уделала гребаную психопатку.
  Мы отошли в тень одной из надстроек, чтобы не стоять в свете ресторана; изумительная прозрачная сфера лучилась светом, там сытно кушали, курили и смеялись успешные люди, в то время как неуспешные толкали перламутр и нелегальные зерна на черных фермах. По дороге прогрохотал еще один тяжеловес, уносясь к реке, огромные покрышки взблескивали, отражая свет.
  Георг посоветовал мне надеть капюшон, дескать, я выделяюсь из толпы, а лишний раз привлекать к себе внимание не стоит. Убирая волосы под капюшон, завязывая волосы в узел, я сказала:
  - Мне к морю грез.
  - Я не расслышал: к морю грез? Ты шутишь?
  Я прекратила вязать узел и с каменный лицом спросила:
  - Не знаю. Разве похоже, что я шучу?
  Остается надеяться, что мой брат тоже.
  Белые пряди то и дело сыпались на лоб и щеки.
  - Зачем тебе к морю грез?
  - Давай сразу проясним: ты проведешь меня или нет?
  - Черт возьми, девочка, ты чудо. Правильно, давай, подхлестывай мой интерес. Проведу. Заметь: учитывая то, что в Саду Шлюх каждая вторая крошка хочет моей смерти, я спокоен, неотразим и сногсшибательно хладнокровен. Женщины считают меня подонком, потому что ни одна не в силе устоять перед моим обаянием. Расслабься, Аврора, считай, что ты в домике. - Он ущипнул меня за щеку: - Я не из тех скотин, кто развращает детей.
  Я отпихнула его руку.
  Море грез.
  Почему Георг назвал 'море грез' Садом Шлюх?
  
  
  Глава 11
  
  Клацали турникеты.
  Клацали, клацали.
  Клацали ритмично, совсем как часы жирного белого кролика из рекламы, с лихо заломленной за шафрановую шелковую жилетку салфеткой, заверяющий, что овощи, выращенные на его грядке, не закупоривают сосуды. На пушистой белой шее - три складки жира. Он достал из жилетного кармана часы, посмотрел на них, затем - проникновенно в камеру: 'Ах, Боже мой, Боже мой! Поторопитесь в ближайший супермаркет отведать мои овощи'. У кого-кого, а у этого кролика сосуды явно закупорены холестерином. Реклама утверждает, что в его овощах больше любви, чем в овощах других производителей. К вашему сведению, господин Белый Кролик, эта жирная лживая тварь, вошел в список самых состоятельных (цензура) страны, срубив деньги на незаконных махинациях, потеснив даже Президента.
  Продукты питания, халтурные зерна, рассчитанные на временный эффект, нелепые таблетки, а также заговоры, свободная продажа проклятий, услуги колдунов, медиумов, - это был настоящий рекламный торнадо.
  Нет, серьезно, метро гудело от информации; десятки и десятки улыбающихся отшлифованных лиц взывали со стен, из воздуха, с потолка - рекламных проституток, навязывающих разнообразный хлам. Многоголосие, как в капелле, катилось вдоль стен, эскалаторов, устремляясь вниз и разрастаясь там подобно атомному гриб.
  В Аскании нет метро, и теперь я понимала: оно и к лучшему.
  Георг надвинув мне капюшон на самые глаза:
  - Довольно таращиться по сторонам. Кушать хочешь?
  - Кушают только водку.
  - Будем считать это за положительный ответ.
  И тогда он купил мне ЭТО, из чьей-то национальной кухни. Мужчина в белой рубашке, с пестрой вышивкой на груди и воротнике, протягивая обеими руками прожаренный кусок теста, улыбался так широко, что я видела его зубы мудрости. На его запястьях были часы, много-много всевозможных часов: детские, женские, на пластиковом ремешке, на ремешке в цветочек, на металлическим браслете, прорезиненные, спортивные, претенциозные, с плавающими под стеклышком разноцветными циферками; некоторые часы - с треснутыми стеклышками, от других остался только пустой корпус. Мужчина в расшитой рубашке улыбался широко-широко. Бедняга.
  - Ты когда-нибудь ел овощи? - спросила я. Мы прошли через турникеты. Георг держал меня за руку, иначе мы бы потеряли друг друга в толпе; правой я сжимала лепешку. - Не синтетическую хренатень с грядки Белого Кролика, а настоящие овощи.
  - Было дело. А ты думаешь, что едят на острове?
  - Настоящие?
  - Самые что ни на есть. С юга привозят.
  Я откусила лепешку. Внутри был фарш.
  - А мясо?
  Георг кивнул.
  Здесь необходимо кое-что пояснить: то, что мы называем 'мясом', растет в чанах. Темные неподвижные волокна без сосудов, сухожилий, мышц, кожи. Фактически мертвый продукт. Но все исправно потребляли его. Кушать-то надо, а что - уже иной вопрос. Держу пари, фарш в этой прожаренной в масле лепешке из такого мяса.
  Иное дело - так называемое 'живое мясо'. Стада огромных коров. Настолько огромных, что, когда одной из таких коров вспарывают брюхо, крови по колено. Серьезно, я видела по телевизору, и после этого еще долго кусок в горло не лез. Огромные хлева, в которых растет, мычит, набирает вес то же мясо, только живое, мыслящее, вероятно, понимающее весь ужас своего положения - то, что придет срок, и его умертвят, освежуют, и подадут на стол. За бешеные деньги.
  Мы сошли с эскалатора уже глубоко под землей. Насколько глубоко - я не хотела знать. Я не люблю замкнутые пространства с мигрирующими в них толпами. Чем больше людей, тем меньше хочется отдирать взгляд от пола. В этом случае прибой разношерстных тел не так пугает.
  Я спросила первое, что пришло в голову, лишь бы отвлечься от дурных мыслей:
  - И какое оно?
  - Что? - не понял Георг, выглядывая поверх голов. Для этого ему приходилось вставать на цыпочки и вытягивать шею так, словно кто-то тащил его за загривок. Бесполезное дело. Метр девяносто в столичной толпе - вопиющий минимум.
  Кто-то пробасил над ухом: 'Дэвушка, давай знакомиться'. Я промолчала. Мы же не хотим ввязываться в драку, ведь так?
  Поезд вынырнул из туннеля и с шипением, напомнившим мне о драконе, которого я однажды видела в зоологическом парке, начал останавливаться. Поток воздуха сбросил с моей головы капюшон, и Георг поспешно водрузил его на место. Люди хлынули к разъехавшимся дверям. Мы оказались зажаты в медленно движущемся потоке.
  - Мясо, - повторила я. Глубокий вдох, медленный выдох, вдох, выдох, вот так, Аврора, молодец. - Какое оно?
  Георг нетерпеливо покачал головой:
  - На вкус как мертвое мясо. Просто мертвечина. Ничего особенного.
  Влекомые толпой, совсем как обтрепавшиеся тушки плотоядных грызунов, сбитых грузовиками на загородных трассах, мы влезли в вагон. Двери сомкнулись с усталым 'уф' застуканного врасплох жизнью человека. В динамиках затрещал холодный женский голос.
  Орудуя локтями, я протиснулась и прислонилась к обшивке вагона. Аппетит пропал, но отнюдь не потому, что Георг выражается столь прозаично. Мой дядя выражается куда более прозаично, не такие базары звучали по вечерам в соседней комнате, когда, вслед за оглушительным треском опущенной на кухонный стол костяшки домино, сотрясая стекла, ревело торжествующее 'рыба'. Иногда дядя, видимо, не довольный результатом игры, переворачивал стол. Иногда стол переворачивал кто-то из его мудозвонов-приятелей. Иногда дядя левым хуком переворачивал кого-то, и никогда, НИКОГДА никто не переворачивал дядю. В такие вечера я старалась либо свалить куда-то, либо, если уставала за день и оставалась дома, не показываться на глаза. Да, в такие вечера я набиралась мудрости старшего поколения, мудрости, от которой пропадал не только аппетит, но и вера в людей.
  Судорожно сжимая во внезапно вспотевшей ладони прожаренную лепешку, я таращилась по сторонам и тихонько, сквозь стиснутые зубы ругала себя на чем свет стоит. Если смотреть под ноги - выходит не так страшно. Но в том-то и дело, что я смотрела куда угодно, но не под ноги!
  Трудно смотреть под ноги, когда вдруг понимаешь весь ужас своего положения.
  'Живое мясо' в несущемся с бешеной скоростью глубоко под землей хлеве.
  Перед носом - десять сантиметров свободного пространства. Я не могла поднять руку даже чтобы почесать нос. Вагон был забит под завязку. Воздух словно бы уплотнился, стал давить на плечи, затылок. Мозг гладил плывущий над толпой импульс искусственности; клянусь, я могла взять его в руки и поиграть.
  - Ты что-то сказала? - Георг был затиснут по мою левую руку. С совершеннейшим спокойствием он посмотрел на меня. Будто его не волновало, что нас окружало столько мохнатых конечностей. Да, все верно, его действительно это не волновало.
  Я сглотнула. Во рту был привкус горчичного соуса. Сглотнула еще, и привкус усилился, грозясь стать тошнотворным.
  Поезд, стуча, грохоча, шипя, несся сквозь тьму. Тела, как языки пламени, раскачивались в такт движению. Синхронно танцевались танец, которому не надо учиться. Девочка с коричневыми глазами куницы снизу вверх смотрела на меня; в ее темные волосы были вплетены тесемки из каких-то душистых трав. Не глаза, а горошины. Дети - то же зло, только красивое. У девочки были красивые круглые щечки.
  Чувство уязвимости, возникающее в толпе, в закрытом помещении, проснулось. Подняло свою уродливую голову. Проклятый страх поднял свою уродливую голову. Я стояла, вжимаясь спиной в обшивку вагона, и мне было страшно пошевелиться. На вокзале толпа была не реже, но тогда я хотя бы видела дальше кончика собственного нос, видела далекий свет проспекта, на который выползал эскалатор. Здесь же не было ничего, что говорило бы о скором освобождении.
  Я стояла, прижав затылок к обшивке. Во рту горько-сладко. Горчичный привкус. Разжала пальцы, и лепешка плюхнулась под ноги. Девочка с глазами куницы вскрикнула и непременно отпрянула бы, если бы было куда. Тонкую белую ручку сжимала мозолистая черная ладонь. Мужчина велел, чтобы девочка стояла спокойно. Он сказал:
  - Стой спокойно, черт возьми. Стой спокойно и не выпускай мою руку. Не хватало еще искать тебя потом повсюду, знаешь-понимаешь.
  Я видела, с какой готовность сжались детские пальчики. Ноготки короткие, ухоженные; на указательном, таком же тонком, как тесемки в волосах, пальце - пластмассовое колечко. С маленький белым сердечком, усыпанном блестками.
  Сглотнув подкативший к горлу ком, я вцепилась в пальто Георга и уткнулась лицом ему в грудь. Мех щекотал лоб и щеки.
  - Ну-ну, девочка, ты так пальто мне сомнешь.
  Георг изловчился и коснулся моего затылка:
  - Слышишь? Ты сомнешь мне пальто.
  Я сильнее скомкала ткань в кулаках.
  Два удара сердца свет не лился из потолочных ламп, а парил над головой.
  А потом что-то изменилось.
  - Аврора? Что с тобой?
  Я пыталась вдохнуть, но воздуха вдруг не стало.
  Я чувствовала сердцебиение Георга щекой, - оно замедлилось, пока почти исчезло. Рука черноволосого внезапно обняла меня, да с такой силой, что, казалось, затрещали ребра.
  Где-то ударил колокол; звук поплыл над головами. Но, вместо того, чтобы постепенно затихнуть, звук становился все громче, пока не стал всепроницающим, совсем как запах озона перед грозой, как крик в тихую январскую ночь. И тогда в битком набитый вагон хлынула черная бурлящая вода...
  
  Мои волосы - продолжение тихо падающего снега. Изо рта, одно за другим, рвутся облачка пара, эти жемчужные призраки. А воздухом невозможно надышаться. Воздух такой же белый и холодный, как молоко в стакане.
  На мне было новое бежевое пальтишко. Ах, какое же это было пальтишко! Словами не передать. Чудесное бежевое пальтишко, на изящном пояске, с двойным рядом пуговиц, с атласной подкладкой. Я представила завистливые взгляды подружек и от этого развеселилась еще больше.
  Сапожки скользили по льду, на носочки налип снег. Я воображала, будто иду из книжного магазина, а в школьном ранце у меня только что купленный томик Г. Уэллса, страницы все еще пахнут типографической краской, а переплет непременно будет трещать, когда я открою книгу на первой странице. Иду в простеньком, но только с виду, дорогом английском пальтишке, навстречу тихому укромному местечку, где смогу, открыв книгу, погрузиться в совершенно иной мир...
  Мы с папой неосторожно вышли к дороге. Троллейбус занесло на остановке, на голом льду. И вот задняя часть троллейбуса угрожающе, как в замедленной съемке, надвигается на нас. Медленно-медленно: тик-так, тик-так. Пульс колотит в висках. Последний выпущенный мной жемчужный призрак перед тем, как я задержала дыхание, растворяется.
  Папа подался вперед, закрывая меня собой, словно полагая, что так всё обойдется.
  Я знала, что должно произойти, равно как и то, что этому не быть.
  Какая-то женщина закричала.
  Я упала на бок, подсекая папу.
  Мы лежали на боку, а в нескольких сантиметрах над нашими головами троллейбус ударил в дерево и отлетел обратно на дорогу.
  Грязь, вместе с сажей и маслом, въелась в мое чудесное бежевое пальтишко. Но оно меня больше не заботило - я плакала, обнимала папу.
  - Поросеночек ты мой... - папа взял меня на руки. Его руки были теплыми, такими теплыми.
  Тепло, которое давало силу, поднимало сквозь черную бурлящую воду. К свету.
  
  Я втянула через нос чернильную воду, потом открыла рот и сделала несколько больших вдохов, заглатывая воду как наживку. Позволив себя захлебнуться, я обнаружила себя в объятиях Георга, в вагоне метро.
  Обжигающий запредельным холодом поток пронесся сквозь вагон. И люди стали оседать, как осенние листья, сорванные с веток порывом ветра. Мужчина, тот, что с мозолистыми черными ладонями, охнув, завалился на бок, подминая по себя девочку с глазами куницы. Сломав девочку как хрупкий выдутый из стекла шарик, шарик с пучком каштанового серпантина с вплетенными в него тесемками из душистых трав. Белком сверкнул закатившийся глаз.
  Георг обнимал меня, его сердце вновь начало биться - пока что медленно, как если бы еще не решило, а стоит ли.
  Я разжала кулаки, отпуская скомканную ткань, и отстранилась от Георга. Теперь я видела гораздо дальше десяти сантиметров перед моим носом - я видела стену напротив, с картой веток метро Порога. Видела потому, что все, кто заполнял брюхо вагона, как скошенные колосья пшеницы заметали пол. Лица с приоткрытыми от удивления ртами, пальцы по инерции продолжают сжиматься на вещах.
  Вокруг были куколки без бабочек внутри. Пустые коробочки. Никого нет дома.
  Поезд стучал, грохотал, шипел, несся себе сквозь мрак.
  Я опустила взгляд. К моим ногам тек топкий, как прожилка в янтаре, темный ручеек. Я сделала маленький шажок назад. Красный ручеек уперся в лепешку.
  Кажется, я закричала.
  Георг притянул меня к себе, чтобы обнять, но я готова была поклясться, что чувствую не его тепло, а тепло папы.
  
  
  Глава 12
  
  Георг перешел с быстрого шага на бег. Держась за руки, мы врезались в толпу. Люди толпились, ожидая, пока выйдут пассажиры. Да только некому было выходить, разве что вперед ногами.
  Несколько нестерпимо долгих мгновений ничего не происходило. В воздухе жужжали мухи. Или это дыхание толпы?
  Я досчитала до шести, когда оцепенение разодрал долгий женский крик. Женщина все кричала, кричала, кричала...
  Мухи замотались.
  Нам навстречу суматошно устремились люди.
  Георг положил руку мне на плечи и притянул к себе, пока мы поднимались на эскалаторе; обыкновенная обдолбанная парочка, ничего примечательного.
  Мы вышли из-под сводов метро, на Проспект Ветров, окунулись в тусклый дневной свет. Пластина из сизых выхлопов придавливала Порог, будто окаменелую стрекозу.
  Проспект Ветров был забит машинами. Вдалеке, укутывая мост, клубился туман. Жемчужный призрак, вырвавшийся изо рта великана. Туман был таким плотным, что скрывал от глаз не только мест и реку, но даже Остров. На въезде на мост, словно приветствуя рождение какого-то речного чудища, гудела вереница автомобилей. Водители ожидали, когда вновь откроют движение. Ожидали, когда жемчужный туман, состоящий из полуживых-полумеханических созданий, сделает свое дело: прокатившись по ленте реки, вычистит ее от мусора - живого и мертвого. Два раза в неделю, с половины восьмого до восьми утра, движение через реку перекрывалось, поток транспорта вставал. Необходимая мера безопасности.
  Я читала про Чистильщика. Когда эта дрянь появляется, трудно что-то противопоставить ее стремлению к безудержному размножению. При плохом развитии сюжета она может сожрать все живое на планете. К сожалению или к счастью, где-то всегда срабатывал выключатель и она, достигая определенного предела, прекращала жрать. В генах тоже существует подобный переключатель. Давно известно, что вирусные частицы, живущие внутри бактерий, могут по-разному проявлять себя. Например, живет себе такая бактерия, внутри нее спокойно сосуществуют вирусы, не принося ей ни вреда, ни пользы. И вдруг, после облучения ультрафиолетом, вирус переходит в несколько иную форму, вернее, он остался тем же, однако использует другие участки ген и превращается в монстра, пожирающего своего хозяина. Мало того, что он его пожирает, так еще переходит в стадию безудержного размножения, выходя из разрушенного тела хозяина. Затем он может загрузиться в другую бактерию и спокойненько там почивать до тех пор, пока что-то не передвинет его маленький выключатель. Ничего удивительно. Пигментация кожи человека тоже определяется генами, одними и теми же генами как для белой, так и для загорелой кожи. Просто под действием ультрафиолета срабатывает переключатель. Так и у этих частиц - чистильщиков - происходит что-то похожее. Они миленько себе парят над Днепром, не сбиваясь в туман до тех пор, пока что-то не передвигает их выключатели. И тогда они становятся монстрами, из латентной фазы ныряя в активную, пожирая все на своем пути, пируя на плоти.
  На перекрестке бормотала уборочная машина, напоминающая литого дракона военного флота. Холод и дневной свет привели меня в чувство. По крайней мере, коленки уже не подгибались.
  - Георг, - просипела я; лбу и над верхней губой выступила холодная испарина, сердцебиение колотилось в горле. - Подожди...
  Мне нужно было перевести дыхание, а черноволосый мужчина все тащил и тащил меня прочь от алой буквы 'М' метрополитена. Он сказал: 'Потерпи'. Он сказал: 'Помолчи'. Да я бы с радостью, но тут в глазах потемнело, окружающее исказилось, как в кривом зеркале, испарина стала горячей. Тошнота подкатила к горлу. Горький привкус горчичного соуса, постного мяса. Вспотевшая ладонь выскользнула из руки Георга, я согнулась пополам и меня вывернуло на асфальт. Выругавшись, Георг поддержал меня, когда, пошатнувшись от слабости, я едва не вспахала носом асфальт.
  - Впору сдать тебя в Отделение, - прорычал Георг. - Когда я говорил, чтобы ты подхлестывала мой интерес, я, черт побери, имел в виду совсем другое!
  Газетный лист, подхваченный ветром, швырнуло мне под ноги. Моросило. Бормотала уборочная машина. Вдалеке катился Чистильщик. Гудела вереница машин.
  Вытирая рукавом куртки рот, я прошептала:
  - Я ничего не делала.
  Георг дураковато вытаращил глаза и сложил губы в 'бантик':
  - Конечно, нет. Всего лишь угробила всех и каждого в том поезде. Пойми, там... - его голос сорвался на рык, - там, в метро, полный поезд слюнявых овощей. Если никто вовремя не среагировал, поезд сейчас на всех парах несется на следующую станцию, чтобы осчастливить других пороговцев. И, имей в виду, слюнявое представление исключительно благодаря тебе!
  Сжало горло, зачесались глаза. Я плачу? Георг закатил глаза и разве что не сказал: 'Господи, только не это'.
  - Но я не...
  - Думаешь, я не видел, что с тобой творилось? Да, я знал, что в тебе призрачное начало, но чтобы оно было настолько сильным, чтобы поднявшаяся по твоему зову гигантская призрачная эманация, облизав поезд, вычистила сердцевину всех тех людей...
  Смаргивая слезы, я отчаянно прошипела:
  - Я никого не убивала!
  - Прикрути громкость, - дернулся Георг. Мимо процокала каблучками облаченная в черные деловые доспехи блондинка, мобильный у уха, коралловые губы беззвучно шевелятся. Она бросила в нашу сторону косяк, что-то сказала в мобильный, улыбнулась, не разжимая коралловых губ.
  Черноволосый проводил взглядом львицу в бизнес-доспехах и, понизив голос, продолжил говорить:
   - Все до смешного просто, белокурая девочка: в туннеле взмыл призрак и срезал под корень каждую травинку. Ах да, ну или почти каждую. Кроме двух: тебя и меня. Тебя - потому что своих не катают ногами. Меня - потому что ты меня прикрыла.
  Я вспомнила, как прижималась щекой к груди Георга, чувствуя его замедляющееся сердцебиение, вспомнила сломанную девочку с глазами куницы, ручеек крови...
  - Если бы не я, ты...
  - До конца своих дней пускал слюни в подушку и ходил под себя.
  - Тогда мы в расчете. Я больше не твой должник. Ты спас мою шкуру, я спасла твою жизнь.
  Будто танцевальное движение, черноволосый развернул меня к себе:
  - Если все, о чем ты можешь думать в данный момент, это сведение счетов со мной, то ты чудовище.
  - Давай, сдай меня в Отделение, вперед, - я яростно смаргивала катящиеся по щекам слезы, исподлобья глядя на Георга. Ударила его же словами: - Но в таком случае ты подпишешь приговор и себе. Станешь в глазах окружающих таким же чудовищем, как и я. - Я вспомнила слова Филиппа: - Мы не потеряли рассудок там, где его лишились десятки и десятки людей. - Я уже не пыталась сморгнуть слезы, они катились по щекам, капали с подбородка на куртку. - За это по голове не погладят. Фактически, за это отправляют на публичную казнью.
  Георг даже глазом не моргнул, водрузил сброшенный мной капюшон обратно мне на голову, осторожно коснулся моего лица, вытирая слезы.
  - Я, кажется, просил тебя не разгуливать свадебным генералом, забыла?
  - Я подставила тебя.
  - Нет, ты спасла мне жизнь.
  И, отворачиваясь, снова заграбастал мою лапу.
  - Я не хочу, чтобы между нами была недосказанность, Аврора. Я не собираюсь сдавать тебя. Когда там, в поезде, ты прижалась ко мне за мгновение до того, как люди начали падать... - Он запнулся, пропуская группку фарфоровых воротничков. Видимо, не желая опоздать на работу, фарфоровые воротнички оставили свои авто, решив, что быстрее будет дойти на своих двоих. - Мне приснился сон, - сказал Георг. - Я заснул с открытыми глазами и мне приснился замечательный сон. И ты все время была рядом.
  Мне тоже приснился сон, я тоже заснула с закрытыми глазами. Папа... его глаза, улыбка, теплые руки, поднявшие меня сквозь чернильную воду... вот и все, что я помнила из сна. Меня не покидало смутное ощущение, что я упускаю из виду что-то очень важное. И не в первый раз.
  - Ты не сдашь меня, даже не попытаешься выгородить себя, потому что тебе приснился сон?
  Георг ответила:
  - Да. Поскольку путь вниз нам теперь заказан, остается воздух. Идем, нам надо найти частника.
  
  
  Глава 13
  
  Мы уже какое-то время шли по Проспекту Ветров, когда над головой загудел жук. Судя по гудению, это должен быть огромный жук с огромными крыльями. В детстве сорванец Виктор любил ловить майских жуков и запускать мне в волосы, и тогда я заходилась в неистовом плаче, пытаясь вытрусить жуков из волос, а они все жужжали, жужжали...
  Я отметила, что и раньше слышала этот механический звук, звучащий на пороге восприятия. Теперь звук окреп, подобному посеву в питательном растворе.
  Вертолет.
  - Что это?
  - Смотри под ноги, - Георг выругался, когда вертолет появился в поле зрения и, оглушая и обескураживая, завис над нами. Инстинкт самосохранения вопил о том, чтобы я бежала, спасалась, подальше от рева, ослепительного света. Инстинкт самосохранения есть и у кролика, застывшего посреди дороги, глядя на приближающийся свет фар. Просто... иногда так случается. Мы оглушены, мы ослеплены. Волосы больно стегали по лицу.
  - Что происходит? - спросила я.
  - Телевизионщики. Скорее всего, о происшествии в метро уже стало известно, вот телевизионщики и вынюхивают информацию. Продолжай идти, не смотри вверх. Вверх смотрят те, кому есть что скрывать.
  Но ведь так хотелось взглянуть на вертолет, хоть одним глазком!..
  Черноволосый надавил ладонью на мой затылок, я услышала что-то вроде: 'Черт возьми, бабушка, бабушка, зачем тебе такие большие глаза?' Удивительно, но это сработало, и я, надвинув капюшон на глаза, уставилась себе под ноги. Учителя в школе тоже делали так, заставляя смотреть в книгу, в тетрадь, в парту, только не по сторонам. Когда я была в шестом классе, одноклассник так схлопотал шишку на лбу, когда учитель, озверевший от шума-гама, чуть сильнее, чем требовалось, приструнил его.
  Телевизионщики, значит.
  Жизнь в телевизоре не имеет ничего общего с реальной жизнью. Я еще давно поняла, что все эти грациозные высокие создания с микрофончиками на воротничках, с безупречными прическами, улыбками, походкой, ногтями - жуткие притворы, симулянты и лгуны.
  С неба, как праздничная мишура в ночь казни, упал яркий круг света, очертив нас с Георгом, превращая мир вокруг нас в сердце снежной бури. Ближайший к нам фарфоровый воротничок, прижав кожаный кейс к груди, шарахнулся в сторону. Свет ослеплял, дезориентировал. Свет был таким, какой обычно разливается в больничных коридорах после девяти вечера. Мертвым. Сухим.
  Многие стали оборачиваться, замедлять шаг, точно где-то вопил ярмарочный зазывала: 'Не проходите мимо! Не проходите мимо!' Людей останавливалось все больше; вокруг нас с Георгом образовалась стена из зевак.
  - Не смотри вверх, не смотри вверх... - твердил Георг.
  Голос покатился по Проспекту Ветров совсем как Чистильщик - по водам Днепра. Рехнуться можно. У меня ослабли коленки.
  - Стойте на месте. Сохраняйте спокойствие, - под ворчание лопастей и поднятых воздушных потоков, возвестили нас сверху. Говоривший засмеялся. Где-то я уже слышала этот смех. - Сладенькие! С вами болтает Феникс Страхов, владелец и ведущий 13-го национального. Чудовищно некрасиво с вашей стороны наделать столько шума, а потом накивать копытцами. Козырно, ребятишки, козырно, но не модно. Может, поболтаем до прибытия фараонов? А если вы еще и пышно чиркнете кой-какие бумаги, передающие 13-ому национальному все права на сенсацию, мы предоставим вам лучших адвокатов во всем Пороге.
  Мой взгляд метался по лицам манекенов, воздвигших вокруг нас живую стену: лица одних, когда я встречалась с ними глазами, съеживались от страха, граничащего с потрясением, лица других оставались плоскими, холодными, совсем как морды диковинных животных, сделанных из льда, на столах у знаменитостей.
  В гляделки с небом черноволосый, разумеется, играть не хотел. Он вообще не хотел играть в гляделки - в упор смотрел исключительно на меня:
  - Один вопрос, Аврора: ты хочешь ближе познакомиться с тем потаскуном, который на вертолете?
  Я не сильно преувеличу, если скажу, что на имя Феникса гребаного Страхова молится вся женская половина страны. В жизни Страхова есть четыре главных слова, и эти слова: деньги, рейтинг, сенсация, улыбка. Метр девяносто с гаком, фигура атлета, костюм с иголочки, лакированные туфли, широченная улыбка, - так выглядит один из самых успешных воротил страны. Феникс собирает грязь, которую только может соскрести со своих подошв, покупает на нее права, затем продает. Он протягивает руку и живым, и мертвым, и мохнатым, и рогатым, и всегда (всегда!) держится как ваш лучший друг, как ваш всезнающий пастор. В его разнообразной практике делания денег нет принципиального различия между понятиями 'человек' и 'чудовище'. Он жмет руку серийным убийцам, пожарным-поджигателям, домохозяйкам, героям, политикам, детям-убийцам-домашних-животных. Он здоровается за руку с Человеком-Цыпленком, Ревой-Коровой, мэром Порога Патрицием, Президентом. Даже с Мессией. Всего мыла не хватит, чтобы отмыться.
  - Нет, - ответила я, сжимая в кулаке пальто Георга, - не хочу.
  Напрасно вы думаете, что права на себя нельзя продать. Один пышный росчерк в договоре, и на вас появляется штрих-код.
  - Киса, не мни, кому говорю! - Георг выдернул край пальто из моих пальцев и, убедившись, что с паршивой тряпкой ничего непоправимого не случилось, посоветовал: - А также не отставай.
  И тут Георг завопил. Завопил совершенно дурным голосом. Подобный вопль я слышала в Аскании, в больнице, после наступления темноты; я лежала под капельницей, не помню, то ли после очередной драки, то ли после устроенного Валентином побоища, но я лежала и слышала, как дальше по коридору, в одной из палат кто-то кричит так, словно наверняка знает: солнце больше не взойдет.
  Сгорбившись, черноволосый замахал руками. Вероятно, так и должно выглядеть помешательство. Испуская душераздирающий вой, покачнулся. Люди, обступившие нас стеной, дружно ахнули, и расступились, будто Красное море перед Моисеем. Психов не желают видеть нигде, кроме как в клетке.
  Не прекращая выть, Георг побежал. Шаги мягкие, пружинящие, голова втянута в плечи, спина колесом. В полном недоумении я сорвалась с места, за ним. Заливаясь в истерике, он грубо расталкивал зевак. Круг света метнулся за нами, взвыли лопасти. Мы выскочили из давки. Георг схватил меня за руку и припустил так быстро, что я еле поспевала за ним. Капот иномарки замер в нескольких сантиметрах от моего бедра. Мы перебежали через дорогу.
  На другой стороне Проспекта Ветров занимавшие до пяти этажей бутики вспыхивали сапфировыми, сиреневыми, золотыми огнями. В окне-витрине книжного магазина розовым пульсировала надпись: 'Идеальные ухаживания, роскошные бракосочетания, скандальные разводы'.
  Мы проскочили арку и оказались в тесном дворике. Кирпичная кладка беспросветно заляпана светодиодами. Объемная панорама, - мы оказались в африканском вельде. Выцветшее от застывшего в зените солнца небо, в котором кружат черные точки стервятников, сухая желтая трава, корявые деревья. Панорама была настолько достоверной, что, казалось, будто отовсюду подымается жар.
  Метров через двести ситуация кардинально изменилась. От мусорных баков тянуло чем-то тухлым, стены заросли сырым мхом. Санитарные нормы попраны. Эхо шагов билось о стены и возвращалось обратно, чтобы дать сдачи. Просвет неба над головой сужался с каждым шагом. Механическое рычание вертолета стало заметно тише, но еще долго ползло где-то сбоку, пока не исчезло вовсе.
  Георг остановился, и я налетела на него. Мы повалились на сырой асфальт и несколько минут лежали, слушая тишину и наши дыхания. Где-то далеко, словно в другой жизни, грохотал пульс мегаполиса - звуки кочующих толп, машин, реклам остались позади.. Мы лежали на асфальте и смотрели туда, где должно быть небо, но его не видно из-за нагромождения подвесных ночлежек, кабелей, балконов. Звук падающих капель. Над нами медленно раскачивались рыболовные сети. Заколоченные окна. Та же старая кладка, тот же крошащийся камень, годами впитывающий запахи города и теперь воняющий как больной жмурик.
  - Ну и дела, я не отстала, - прохрипела я, делая вдох за вдохом. Мой голос вряд ли мог внушить самоубийце надежду. - А ты, блин, умеешь здорово вживаться в роль.
  В сумраке я увидела жемчужную улыбку, однако куда ярче горели глаза черноволосого.
  И я сказала:
  - Никто прежде не делал ничего подобного для меня.
  - То бишь, не выставлял себя форменным психом, идиотом и уродом на глазах всего Порога?
  Я подумала и была вынуждена признать:
  - Угу. А также - не спасал мою жизнь дважды за одно утро. -Помолчала, тихо произнесла: - Спасибо.
  - Да пожалуйста, какие проблемы. Расскажи, в какую историю ты вляпалась, не пробыв в Пороге и суток. Чего от тебя хотел Филипп?
  Не поверите, но я взяла и рассказала.
  Как?
  Да вот так просто! Взяла и рассказала незнакомцу, уже дважды спасавшему мою жизнь, о своих злоключениях.
  Георг слушал, не перебивал, затем, когда я замолчала, вытряхнул из пачки сигарету и протянул мне.
  - То есть твой брат - тот самый призрачный наемник? Тот самый, что на поводке Тагировой?
  Закинув руки за голову, черноволосый жевал кончик сигареты. Расслабился, будто мы лежали на лугу и смотрели в звездное небо, а не на сыром асфальте посреди черт-знает-где.
  - Что значит 'тот самый'?
  - Это значит: просвещенные люди Порога боятся его как огня.
  - Кажется, да, - вздохнула я. - Виктор Востоков. Мой брат.
  Георг смахнул соринку с рукава пальто.
  - Моя очередь: почему ты угрожал Филиппу?
  - Угрожал? - Георг хохотнул. - Меня как всегда неправильно поняли. Я просто вежливо предупредил братана, что за его скромность ему однажды вырвут ноги. Вообще-то я заглянул к Филиппу, чтобы предложить свою защиту. Но поскольку он уже спрятался за юбкой одной весьма юной барышни...
  - Филипп отказался от твоей защиты, - сказала я. - Извини, конечно, но ты не выглядишь, как качок.
  - Ты тоже. Понимаешь, о чем я?
  Я нахмурилась. Понимала, кажется.
  - Георг, кто ты?
  - Не понимаю, о чем ты.
  - Все ты понимаешь! Ты такой же человек, как и я. У меня есть одна особенность: я чувствую... не совсем людей. И вот что: ты не человек. Вернее, не совсем человек. Кто ты? - требовала я, протягивая к Георг руки, словно ребенок к медному солнцу во всех этих детских книжках. - Скажи мне.
  Я сорвала. Да, я чувствую не совсем людей: механизированных, зверолюдов, проглотивших зерно. Но Георг... от него не шло ощущение искусственности. Здесь что-то другое.
  - Это провокация, - улыбнулся черноволосый, ставя меня на ноги. - К тому же, совсем не интересно. Лучше спроси то, что тебя по-настоящему интересует.
  - Не ответишь на мой вопрос?
  - Нет.
  Я открыла рот рявкнуть: 'Не ломай передо мной комедию, черт тебя дери! Я знаю, что ты зверолюд, вернее, твои движения и глаза свидетельствуют об этом, но ощущение...' Я захлопнула рот и продавила сквозь зубы:
  - Ладно, отложим разговор до лучших времен. Кто такие фараоны?
  - Что же получается, белокурая девочка? Ты не знаешь?
  - Оперативники?
  Георг потянулся, разминая спину, и ухмыльнулся, зыркнув на меня одним глазом:
  - Хуже. Фараоны гораздо хуже оперативников. Последнее нововведение Министра внутренних дел. Морг на прогулке. Что называется: туши свет - кидай гранату.
  Я струсила с куртки капельки грязи. Министр внутренних дел - такой подонок, что его не трогают. Куда ему надо, туда он и поворачивает. Все вытирают об него ноги, но на более не решаются. Было время, он вопил: 'Найдем консенсус с призраками!' Но, поняв, что поддержки неоткуда ждать, плюнул на все и занялся алкогольным бизнесом. Не удивительно, учитывая такой разворот событий, что ему в голову приходят идеи подобные 'моргу на прогулке'.
  Фараоны. Тот факт, что я была на волосок от знакомства со славными ребятами-фараонами, свидетельствовало в пользу того, что у меня, официантки из Аскании, КОЛОССАЛЬНЫЕ неприятности.
  Проклятие!
  Так, ладно, Востокова, тактика мелких шажков. У тебя на повестке дня: добраться до моря грез.
  Я достала из кармана проецирующую перчатку.
  Георг увидел перчатку, брезгливо фыркнул:
  - Господи, дешевка какая! - Он фамильярно сгреб мою руку в свою: - Смотри, - он указал на жирного червя, выползающего к реке, - это Проспект Ветров. А вот то место, где сейчас находимся мы, - он клюнул подушечкой пальца ткань, ставя синий флажок. - А вот куда нам надо попасть. Крабовидная туманность. На север. Придется идти на своих двоих, поскольку мы уже засветились. Ты готова к пешему переходу?
  Я посмотрела на Георга. Он поднял глаза, почувствовав мой взгляд.
  - Ты подставляешь себя, Георг. Я не хочу, чтобы у тебя были неприятности.
  Далекий отблеск вспыхнул на его зрачках, на один удар сердца превратив их в светлые полированные кружки. Две монетки.
  - Сияй, сумасшедший ты алмаз, - ухмыльнулся он.
  Он выпустил мою руку и кивком головы указал на сумрачный переулок.
  Над головой шуршали сети, огрызки тканей.
  Над головой не было неба.
  
  
  Глава 14
  
  Где-то жарили печень; вонь, совсем как ленты революции в ядерную зиму, тянулась по улице. Солнце завалилось за горизонт. Надстройки над головой, напоминающие вороньи гнезда, так тесно переплетались друг с другом, что можно было смело обвинить их в заговоре. Дворики, прилегающий к центру столицы, по сравнению с этими подворотнями казались вместилищами святого духа.
  Здесь, на севере Порога, на подходу к Крабовидной туманности, стены были исписаны фанатиками, уверовавшими в механического Иисуса.
  'СОВЕРШЕНСТВО - ПРОДУКТ ЗНАНИЯ', 'МУХИ ВСЕГДА БУДУТ ОТКЛАДЫВАТЬ ЯЙЦА', 'СПАСИТЕ СЕБЯ ОТ ВЕТХОСТИ' и тому подобное ублюдство про гребаные яйца и совершенство.
  От мороси, пропитавшей одежду, чесалось тело. Я провела рукой по щеке, и на ладони осталась красноватая влага, болезненно выделяющаяся на белой коже ладони. Ржавчина с предприятий. Не зря, очевидно, район, который мы пересекали, именовался Красными Дождями.
  - Грязное место, - сказал Георг, оттаскивая меня от колес несущегося монстра. Какой-то панк, по виду - мазохист в кубе, проходя мимо, громко подавился смешком. - Здесь можно купить абсолютно все. Человека, например. Пятнадцать километров от Центра и создается впечатление, будто попал в другую эпоху. В эпоху варварства, пиратства и рабовладельческого строя.
  Мы заглянули в первый попавшийся по дороге через Красные Дожди бар, чтобы купить что-то пожевать. В маленьком темном помещении, пропитавшемся парами дешевого спиртного и сигаретным дымом, не было никого, кроме подозрительного на вид существа, сплошь замотанного в бинты. В очень грязные, растрепанные, источающие сильный запах уксуса и мочи бинты. Запах больницы. Сгорбившись, существо сидело за стойкой, возвышаясь над ней на добрых полтора метра, сжимая в замотанной руке стакан, кажущийся по сравнению с обхватившей его лапищей наперстком; чашечкой с кукольного чаепития. Вокруг существа, будто шаровая молния, мотался карлик, требуя, чтобы господин Бинты проваливал к чертям собачьим. Не прекращая вопить, карлик вцепился в гору бинтов своими короткими ручонками. Неверный ход. Существо отреагировало мгновенно: зарычав то ли от боли, то ли от досады, сгребло карлика за шкирку, и перебросило через стойку - аккуратно подняло, переставило с места на места, как игрушку. По-видимому, процедура повторялась уже не в первый раз, поскольку взмыленный карлик, выскочив из-за барной стойки, продолжил визжать в успевшей набить оскомину даже мне манере.
  Вероятно, этот печальный выпивоха, господин Бинты, распугал всех посетителей, вот малыш и бесновался. Он сидел, уставившись в стакан, а карлик скакал вокруг него.
  - Не такая уж я и голодная, - заметила я.
  Мы тихо притворили дверь.
  Район, в целом, был неплохим, хотя и с излишне бравирующей архитектурой. Здесь сохранились старые постройки; одни приведены в упадок, другие так часто достраивались и укреплялись, что потеряли свое лицо. Если вы возьмете старую ветхую тумбу, сердцевину которой проели насекомые, и изменится ее фасад, начинка ведь не измениться.
  Светодиоды присосались к стенам, с которых теперь кривили лица в улыбках рекламные проститутки. Я имею в виду, с по-настоящему старых стен, стен-ветеранов. Словно идешь из столетия в столетие. В Аскании преобладали подобные формы архитектуры. Вернее, формы полного отсутствия таковой.
  Стиснутое с обеих сторон башнями, в сумерках сияло величественное здание с колоннами. Кажется, когда-то это был театр. Теперь - супермаркет 'Лунный лес'. Кажется, сеть супермаркетов, накрывшая страну, принадлежала какой-то певичке. Ремонт превратил здание в технологического уродца. По колоннам, представленным как деревья, лазили кажущиеся до нелепости реальными лохматые существа с пушистыми черными мордочками и розовыми попками. Стены - буйная растительность. Сквозь высокие двери-арки сочился флуоресцентный свет, в котором во всем своем великолепии возвышались полки, набитые едой.
  Георг купил 'Ам-Незию', я - простую воду.
  Спрессованное куриное мясо в желтой панировке из сухарей было в форме детских ботиков и вместе с сырной начинкой всякий раз, когда погружаешь в него зубы, вывалило звуки восхищения. Словно глотаешь россыпь маленьких динамиков. Поешь такое дерьмо с месяц и все - привет рак, закупоренные холестерином сосуды, ожирение, смерть.
  - Отвратительно, - призналась я, уплетая пассированную трещащую дрянь за обе щеки.
  Георг хмыкнул, дескать, оно и видно.
  Элита - безголосые певички, слепые кутюрье, желчные политики, - контролирующая крупные производственные системы, по-видимому, решила истребить малоимущих; истребить, на прощание запечатлев на их губах смачный холестериновый поцелуй. Мы употребляем синтетику, разрушаем себя усилителями вкуса, канцерогенными веществами. Когда-нибудь мы помрем, и добренькие либералы захлопают в ладоши, ведь это именно то, чего они добивались; ведь именно усовершенствованная техника (заметьте, не человеческий труд, не сам человек, который, бьюсь об заклад, уже очень скоро превратится в бесполезную единицу, бремя для безжалостной системы) должна вывести элиту на новый уровень, а не вечно жалующиеся бедняки.
  Да уж, не хотелось бы дожить до этого момента. Впрочем, если я буду в том же духе продолжать лопать всякое распевающее у меня во рту оптимистичные куплеты дерьмо, я не доживу и до своего двадцатилетия.
  Персиковые фонари зажигались один за другим, протащив по улице томительное ожидание - переход от сумерек к свету. Открывались ночные заведения. Я подумала, что сейчас, должно быть, приветствует первых посетителей 'Сад Любви'.
  Район Красных Дождей: вонь пережаренной печени, ржавая морось с неба, ветер гонит мусор, ветер шипит за мусорными баками.
  Где-то громко хлопнула дверь. Люди, идущие впереди, стали останавливаться, чтобы посмотреть, что происходит.
  Пытаясь прожевать хихикающие ботики, которыми я от жадности набила полный рот, я смотрела, как из притона с закрашенными черной краской окнами, как дым из жернова, валит толпа. Говорю вам, толпа! Впереди бежал бородатый мужик, невменяемо жестикулируя и громогласно вопя. Я решила, что в глотку встроен какой-то усилитель.
  - Товарищи, мы становимся невостребованными как вид! Наше промедление, и нас заменят машинами! Не дадим буржуазии втоптать нас в грязь! Во имя Святого Неда Лудда !
  Мужчина замахнулся. Первой мыслью было: 'А, блин!' Я как-то отстранено поняла, что бутылка летит в нашу сторону. И так всегда - стоит расслабиться, как в тебя уже что-то швыряют.
  Вторая мысль: 'Сейчас мне проломит голову'.
  Георг дернул меня вниз. В следующее мгновение за нашими спинами раздался треск и осколки витрины скобяной лавки посыпались на нас. Я подавилась холестериновыми ботиками.
  У нас в Аскании пару раз митинговали какие-то партийцы; люди болтались под окнами Райисполкома и распевали пространные куплеты о взяточнистве, корысти и воровстве. Ну а потом чье-то терпение лопнуло, и - аллилуйя! - цены на проезд были снижены. Партия распалась на следующий день, все остались довольны. Но дело никогда, я повторяю, никогда не доходило до... Я вытрусила из волос осколки. До массовых заварушек. До вандализма. То, что мы с ребятами по пьянее после выпускного в знак протеста перебили все стекла в школе не в счет - я ни черта не помню. Вы спросила: какого еще протеста? Я отвечу: не помню.
  - Ты не порезалась?
  - Не-а, - ответила я, сглатывая ком пересоленной еды.
  Все разворачивалось демонически быстро: словно имея четкий план, толпа деловито рассредоточивается, глаза рыскают, рыскают, рыскают...
  - КРУШИТЕ ВСЕ, ЧТО ПОПАДЕТСЯ НА ВАШЕМ ПУТИ! - прогремел бородач.
  В воздух воспарили десятки руки. И одно-единственное слово, будто заклинание, покатилось по улице:
  - Зевс! Зевс! Зевс!
  Бородач дирижировал этим разношерстным оркестром, как если бы слышал самую прекрасную музыку в мире.
  - Черт, - процедил Георг, ставя меня на ноги.
  - Его зовут Зевс? - спросила я.
  - Интересный типчик, - заметил черноволосый скептически. - Перед тобой неуловимый редактор 'Зова Парнаса' собственной персоной. Да, себя он зовет Зевсом. Правящие верхушки зовут его Террористом Номер Один. Пират современности. Луддит. Он и его гоп-компания выступают против стихийного распространения машин. Рабочий класс его боготворит. А теперь шевелись, киса, иначе нас затопчут.
  Эти хулиганы. Эти луддиты. Я слышала о них.
  Общество раскололось на грязный мозолистый рабочий класс и величественных в своем денежном ореоле капиталистов. Ведь не от хорошей жизни становятся луддитами. Люди не уверенны в завтрашнем дне. Люди хотят стабильности, крыши над головой, еды в холодильнике, тепла в батареях, быть способными поставить детей на ноги и обеспечить себе достойную старость, всего-то. Вместо этого предприятия закрываются, производства автоматизируются, людей оставляют ни с чем: без крыши над головой, средств для существования, мечты.
  Эта элита - безголосые певички, слепые кутюрье, желчные политики. Они понятия не имеют, каково это: быть не уверенным в завтрашнем дне. Быть без мечты.
  Поднявшись с помощью парня, я наблюдала за тем, как заспиртованные гориллы, входя в кураж, начинают забрасывать вынесенными из бара бутылками витрины. Сначала - осторожно, нерешительно; бутылка, прежде чем встретиться с преградой, словно задумавшись, описывает красивую дугу. Затем контингент осмелел. Всякий раз, когда сыпались стекла, люди запрокидывали головы и испускали победные кличи. Кто-то запрыгнул на припаркованную машину и, стянув штаны, стал крутить голым задом. Это было встречено дружным ревом одобрения. Поднялся небывалый гам, случайные прохожие торопились присоединиться к мятежникам. Уже дымил мусор в баках. Владельцы транспорта, у которого было больше трех колес, стремились поскорее умотать из набирающего обороты безобразия. Другие же (меньше трех колес), наоборот, махали бунтарям и, бросая свои средства передвижения, горели энтузиастом внести свою лепту в создание истории.
  Люди потянулись к супермаркету - к главной достопримечательности улицы.
  Этой истории о разгроме супермаркета 'Лунный Лес', которая обязательно попадет в утренние сводки. Как пить дать попадет.
  Что ж, чудненько!
  - Куда ты?
  - Разве не ясно? - вопросом на вопрос ответила я, хватая Георга за руку. - Второй заплыв. Дармовые харчи и барахло.
  Он собирался что-то сказать, когда я коснулась рукой его губ.
  - Ни! Давай без занудств и чтения морали! Что называется, реализуем продукцию по коммерческим расценкам.
  Крышка люка была отодвинута наполовину, из отверстия-полумесяца валили испарения. Еще чуть-чуть, и я бы провалилась. Ругаясь на чем свет стоит, я вцепилась в пальто Георга, глядя в дыру и игнорируя недовольное 'что я тебе говорил по поводу пальто, черт возьми'. Кому-то повезло меньше - стоящие возле люка на коленях мужчины, сложив руки рупором, что-то орали в темень.
  Ребята, человек упал с высоты в пять метров. Жив ли он? Возможно. Но в таком случае я не завидую ему. И вам, ведь вам придется тащить его в больницу.
  По всей улице со скрежетом стали отодвигаться люки. Из люков полезло нечто чумазое, приземистое, с решительно сверкающими глазами. Какая-то женщина завизжала. По-деловому расталкивая толпу, эти замызганные существа вваливались в супермаркет. Как споры, влекомые ветром. Крепко держась за руки, мы с Георгом протиснулись следом. Людской поток в какой-то миг достиг невероятной плотности, и зажал так, что невозможно было вдохнуть. Пульс колотил в горле, а в ушах глохло от воплей.
  Толпа буквально внесла нас с Георгом в супермаркет. Искусственное тепло поцелуем прижалось к щекам. Запах выпечки, а именно хлеба с базиликом. От предвкушения заныло тело.
  Словно по команде, чумазые рассредоточились. Видок у этих пришельцев из люков был что называется 'прочь с дороги, а не то вобью зубы в глотку'. Никто, держу пари, не решился бы встать им на пути, протестуя относительно дележа наиболее лакомых кусочков.
  Ну и шум поднялся, скажу я вам! Некогда мирные покупали либо уносили ноги, либо присоединялись к погрому. Люди мотались туда-сюда, опрокидывая стеллажи, нагребая в пакеты, тележки, сумки все подряд. Хотели надышаться, прежде чем перекроют кислород.
  Схватив банку с какой-то несъедобной частью коровьей туши ('живое мясо', цена заоблачная), я запустила ею в нависающий над кассой ?19 стеклянные блок. Стекло брызнуло в разные стороны и упаковки сигарет, мягко шурша, посыпались на черную ленту и зеленый пол - имитацию травы. Мне это напомнило один из новогодних утренников в начальных классах школы, когда нам всем завязали глаза и дали палки, которыми мы молотили в воздухе, пока не разнесли обернутого в упаковочную цветастую бумагу ослика, и нас не накрыл посыпавшийся из ослика шквал подарков, конфет, жвачек. Пиньята, - кажется, так назывался этот праздничный сверток в форме ослика.
  Я бросилась сгребать в ранец товар, на котором стояла самая высокая цена. Такой дорогой табак я в жизни не курила.
  - Георг, не будь злюкой, подбери что-то пожевать, - бросила я через плечо. - Кстати, всегда хотела попробовать рыбьи яйца. Как думаешь, они здесь есть?
  - Имеешь в виду икру? - спросил Георг, с явным неодобрением зыркая по сторонам.
  - Нет, черт побери, рыбьи яйца. Ты плохо слышишь?
  Он как-то странно посмотрел на меня. А я... А что я? Меня в данный конкретный момент занимало совершенно другое.
  Разорвав люминесцирующую упаковку 'Овна', я сунула в рот тонкую сиреневую сигаретку. Перегнувшись через черную ленту, я схватила с одной из полочек псевдо-пиньяты зажигалку, и закурила.
  - Классно! - ухмыльнулась я.
  Наконец, перебрав все, что могла, я застегнула ранец и затрусила мимо стеллажей, в само сердце 'Лунного Леса'.
  Столько еды, что во веки веков не съесть! И куда богатенькие жлобы девают быстро портящиеся продукты, которые не раскупаются? Выбрасывают? Похоже, что так. У нас в ресторанчике все, что оставалось в конце дня - котлеты, жареная картошка, булочки - сваливалось в контейнеры на заднем дворе. Между бездомными разгорались баталии за право обладания их содержимым. Трупы убитых в таких сражениях частенько находили на следующее утро, полузаваленные объедками. Каждое такое утро - сущая головная боль, абсолютная чертова боль в заднице: менеджер пускает пену изо рта, наяривает в милицию, персонал потешается.
  Я откручивала крышки и делала по глотку, потом швыряла бутылки об пол, с визгами отскакивая от брызг, как кошка от воды. Шампуни я выдавливала на пол. Шелковые халатики с кружевными бретельками скидывала с вешалок. Спагетти хрустели под ногами. Духи с феромонами 'Тайны Кассиопеи', обещавшие 'потрясающую привлекательность, притягательность и неотразимость' окутали то, что осталось от сиреневой бутылочки, столь едкой вонью, что, зажав нос и рот ладонью, я бросилась прочь, решив больше не прикасаться к парфюмерии. С треском опрокинулся гриль, на котором без проблем можно было бы зажарить молоденького бычка - это я задела его бедром. Черт, синяк будет. Фарфоровые сервизы, изображавшие жизненный цикл папоротника, по цене, которую я вначале приняла за штрих код, плевались осколками как сумасшедшие. Мимо меня прометелила навьюченная сумками группка людей. Мужчина подхватил с полки несколько банок паштета. Мы обменялись дикими улыбками.
  В секции игрушек я притормозила.
  Протянув руку, я коснулась маленького монохромного уродца. Брюхо животного было заполнено мелкими шариками и словно бы нагрелось, стоило к нему прикоснуться. От цены на эту игрушку холодела кровь. Но сегодня я могла не платить.
  Нацепив на голову кепку с фирменной нашивкой Олимпийских игр, пнув ногой манекен, я запрокинула голову и расхохоталась. Хохоча, я разглядывала потолок. Потолок состоял из сверкающих полусфер, с воспроизведенными на них на молекулярном уровне фресками Микеланджело. Гении умирают, вот в чем вся чертовщина, а после их смерти их творения собачат на потолки супермаркетов.
  Витрины-холодильники пестрили таким разнообразием, что мой желудок сделал сальто. Прижимая к животу парнокопытного уродца, я приложила к стеклу ладошку. Желтые, белые, зеленоватые, с черными прожилками, начиненные деликатесами головки сыров таращились на меня оттуда. Не хватало надписи: 'Съешь меня!'
  Что мелькнуло на периферии. Громкий треск! Трещины потянулись к моей ладони. Я отдернула руку. Стекло лопнуло. Не обращая на меня внимания, пришелец из люка смахнул осколки стекла с превосходного окорока. С жадностью, что был слышен щелчок сомкнувшихся зубов, он впился в окорок и, чавкая, закатывая от удовольствия глаза, стал жевать. Словив на себе взгляд исподлобья, прижимая дурацкую игрушку к животу, я не нашла ничего лучшего, чем спросить:
  - Кто вы такие, черт возьми?
  Перестав жевать, существо с набитым ртом рявкнуло:
  - Гномы.
  Я даже не потрудилась смахнуть вылетевший изо рта господина Копченого Окорока и приземлившийся на моей щеке полупрожеванный кусочек.
  Гномы?
  - Да какие вы к черту гномы?!
  - Да какая тебе разница, подруга? - парировал пришелец; еще один полупрожеванный комок запутался в грязной бороде.
  Я вспомнила скрежещущие вдоль всей улицы люки. Эти пришельцы из люков - гномы.
  Разумеется, теплотрассы густонаселенны, ведь единственного, чего не хватает современному обществу - пространства. С другой стороны, возникает такой вот детский, наивный вопрос: а как же солнце? Как можно жить без солнца? Полагаю, ответ этих с позволения сказать гномов был бы следующим: ты работаешь двадцать часов в сутки, не поднимая головы; как ты живешь без солнца? Справедливо, но, если хотите знать мое мнение, лучше жить по эту сторону, чем в теплотрассах.
  Великолепный пример колонии - термитные гнезда. Фактор химии, а не психологии, как у человека. Термиты слепы, что значительно упрощает задачу сосуществования, их единственное правило - поддерживать порядок в колонии. Они ютятся в тесноте, но им плевать на это. У насекомых всегда так: катаются себе как сыр в масле и в ус не дуют.
  Иное дело - те, кто ютятся под Порогом.
  Там, под Порогом, лежит неизвестный мне мир, - колонии, кланы, банды. Иногда - слепой мир, чаще - очень даже зрячий, но всегда, повторяю, всегда непримиримый, отметающий даже саму идею мирного сосуществования как по ту сторону, так и по эту.
  Пока я таращилась на господина Копченый Окорок, подоспела братия ему подобных. Ссутуленные, мышцы словно отлиты из металла, перекатываются под грязной кожей, головы вжаты в плечи, глаза высекают искры.
  Сунув окорок обратно в витрину, смачно срыгнув, гном стал помогать сородичам. И знаете в каком деле? Возникла необходимость переместить витрину-холодильник ближе к выходу.
  Ей-богу, никак не возьму в толк - на кой черт кому-то понадобилась разбитая витрина-холодильник?
  Чудом успев выхватить головку сыра, я с жалостью смотрела, как гномы откатывают витрину. Нет, клянусь, если там были рыбные яйца... Я ругнулась и топнул ногой.
  - Товарищи гномы!
  Прижимая к себе игрушку и сыр, я крутанулась на пятках и вытаращилась на бородача. Того самого заводилу, который швырнул в меня... ладно, ладно, в витрину лавки за мной бутылку. На Зевса. Господина Рот Корытом. Редактора 'Зова Парнаса', да будет у него все хорошо.
  Голос Зевса, этого наполненного под завязку спиртным бочонка на ножках, был уже вполне человеческим. Не как у пароходной сирены. В буквальном смысле прикрутил громкость. Я пробежала по бородачу взглядом. Ношенная-переношенная кожанка, кожаные штаны, заправленные в ботинки на шнуровке, с круглыми носками. Волосы цвета вороньего крыла, борода, карие глаза. От силы лет тридцать-тридцать пять. В руке - бутылка виски, во рту - сигара. Зевс пошатывался на невидимом ветру опьянения. Танцевал пространный танец под свою собственную музыку.
  И этот гнусный алкаш... этот человек имеет какое-то отношение к литературному делу?
  Хотелось мне сказать, что, несмотря на вид закостенелого бандита, Зевс был любящим отцом и заботливым мужем. Увы, не могу. Бьюсь об заклад, его пассиям нет счету. Следует примеру своего тески-небожителя, конечно же.
  Гномы - ну или кем было это прожорливое проклятие - прекратили толкать витрину-холодильник и с любопытством посмотрели на Зевса.
  В знаке искренности бородач прижал руку с бутылкой к груди, и заговорил:
  - Подземные товарищи! Родичи! Братаны! Мы с вами одной крови: вы и я! Так до коли вы будете ползать под землей аки черви?
  После 'черви' гномы потеряли к Зевсу всякий интерес. Впрочем, один из низкорослой братии - тот, что с необъятным торсом - сделал к оратору два широких шага:
  - Ты, бычий хвост, чеши, куда чесал. А то шею намнем.
  И харкнул.
  Бородач ловко увернулся от плевка - видимо, не привыкать. И, ухмыльнувшись, сделал большой глоток из бутылки.
  Гномы продолжили толкать витрину-холодильник.
  Заметив ошарашенную меня, Зевс развел руками и глубокомысленно заметил:
  - Сволочи. Кстати, - он окинул меня неожиданно цепким осмысленным взглядом. Поправив волосы, он нетвердой походочкой, бочком-бочком, подкатил ко мне и щелком сбросил невидимую пылинку с моего плеча. Он был выше меня на пол головы. Из горла бутылки резко потянуло. - Я вас в новостях видел, прекрасная незнакомка.
  Я грязно выругалась.
  - Да уж, - он улыбнулся, - согласен, приятного мало.
  И придвинулся ближе, шумно дыша мне в лицо, словно страстный воздыхатель.
  - Даже меньше, - поморщившись, согласилась я. - Отойдите от меня, пожалуйста.
  - Слушай, это у тебя что, духи с феромонами?
  Он пыхнул сигарой, выпуская призрака мне в лицо.
  Я закусила нижнюю губу, кивнула.
  Зевс хмыкнул и струсил пепел себе под ноги:
  - Черт побери, а я уж подумывал звать тебя замуж. Пошла бы за меня замуж?
  М-да, я бы предложила ему один неплохой маршрут. Предложила бы ему, куда пойти. Но, поощряя в себе благовоспитанное начало, промолчала.
  Он еще раз окинул меня взглядом, чуть прищурив левый глаз, затем правый. Снова хмыкнул. Разглядел, наверное, что в лифчике у меня пустовато, да попа как у ребенка.
  Кажется, некоторые рекламы таки не врут: достаточно вылить на себя 'Тайну Кассиопеи', и Террорист Номер Один позовет вас замуж. Чудненько.
  Я улыбнулась и просто качнула головой: туда-сюда.
  - Ну-с, прекрасная незнакомка, пардон глубочайший, - поспешил откланяться он, прикладываясь к бутылке. По подбородку потек ручеек. - Был рад, был рад.
  - Постой, - окликнула я. Зевс обернулся. - Когда приедет патруль, здесь станет по-настоящему муторно.
  Заметьте, я сказала 'когда', а не 'если'. Все верно, дело времени.
  Зевс поднял и опустил массивные плечи:
  - Ну и?
  - Что - ну и? Это все, что ты можешь сказать?
  - Вот что, детка, давай урежем базар до кокетливого минимума: с того самого момента, как люди переступили порог магазина, каждый отвечает сам за себя. Таковы правила. Хочешь жрать в две глотки - умей быстро бегать.
  - Но все эти люди... все эти люди! Ты их подставляешь.
  - Ни в какие ворота, черт побери! Где ты, кусни тебя грифон, воспитывалась? В одной из этих девчачьих гимназий с постоянной муштрой закона Божьего, телесными наказаниями и однополой влюбленностью? Детка, люди получили то, что хотели. Я тоже. Пару ящиков виски, коробку-другую изумительных сигар. Мой тебе совет: запишись в какой-то кружок. Изучай демонологию, например. Сделай хоть что-то, чтобы изменить это выражения лица. Будь заинтересованной! Чтобы в глазах был энтузиазм!
  Потрепав меня по голове, Зевс, по-видимому, вспомнил, что еще не насытил свою жажду к стяжательству. Шатаясь, он бросился в ряд со спиртным.
  Я пригладила волосы и стала искать отражающую поверхность. Что не так с моим лицом?
  - Аврора.
  Георг держал в руке небольшую спортивную сумку на молнии, все еще с этикеткой. Брови черноволосого почти сошлись над переносицей. Происходящее было ему явно не по душе.
  - Кукусики! Это же злюка Георг.
  - Нашел я твои рыбьи яйца. А это что? - он кивнул на монохромного уродца, которого я прижимала к животу.
  Я показа ему игрушку:
  - Какой-то грустный гибрид. Я собираюсь взять его с собой.
  Георг как-то совсем уж грустно посмотрел на меня:
  - Это не гибрид, Аврора. Это зебра.
  - Привет, мистер Зебра, - я щелкнула игрушки по носу. - Но я все равно буду звать тебя Грустный Уродец. Мистер Грустный Уродец. Ладушки?
  Георг рассмеялся, но мне вдруг стало не до него, даже не до, прости Господи, зебры. Только сейчас я осознала кое-что. Я застыла, глядя по сторонам.
  Картина была довершенной. Она опережала мои самые смелые догадки.
  Супермаркет за четверть часа разнесли по кускам, оголили все пластиковые кости. Люди уничтожили все, что только можно, остальное утянули. Были к чертям разнесены даже элементы декора. Почему? Ради самого процесса. Толпа - универсальное сплочение, век ее не вечен, но то, что она успевает сделать за короткое время своего существования, поражает. Толпа - органическая модель; механизм, объединенный под единым началом. Быть гражданином толпы - значит быть богом в своей закрытой вселенной.
  Валялись пьяные. Не задумываясь, нужно это им или нет, люди тащили к выходу все подряд. Некоторые просто носились по рядам и, размахивая руками, выметали товары. Одного таково я оттолкнула от себя. От вони першило в горле - всевозможные подливки, кетчупы, шампуни, соусы, рассолы, - все это оказалось на полу и смешалось.
  Нам навстречу выскочил какой-то юнец и, согнувшись пополам, проблевался себе на ботинки. Отерев губы рукавом и пробормотав 'извиняюсь, не ешьте лососину', он скрылся из виду также внезапно, как и появился.
  - Пора сматывать удочки и выгребать отсюда к чертовой мамочке, - сказал Георг.
  
  
  Глава 15
  
  Дымились магазины. Осколки стекла отражали свет фонарей. Витрины превратились в ощетиненные рты, сквозь которые то и дело лезли черти с закопченными мордами, таща на своих горбах все, что плохо лежит. Чтобы там Зевс не говорил, все его призывы вылились в откровенный хаос.
  Сигнализации звенели-разрывались. Кто-то подвывал им: 'Смерть искусству! Смерть! Смерть! Смерть!' С верхних этажей на мостовую и дорогу бросали мусор. Дождь из жестянок, ошметков, окурков. Какой-то гад мочился с балкона. Он заметил, что я на него смотрю, и стал крутить бедрами.
  И тут, перекрывая шум-гам, кто-то заорал:
  - ГАСТРОЛИ ИЗ АДА!
  В визг сигнализаций уже давно вплетался этот странный низкий звук. Теперь он раскрылся во всей своей красе - что-то, приближаясь с каждой секундой, неслось по дальней улице.
  Гастроли из ада.
  Словами не передать, что после этих слов началось. Казалось, куда уже хуже. Оказывается, есть куда. У меня ослабли колени.
  - Черт, - Георг потащил меня к мусорным бакам.
  - Да, есть вероятность, - рассудила я, - что нас не заметят, перепутав с банановой кожурой.
  Заметьте: мы не бежали, а просто очень быстро шли. Никто ни из нас не хотел выказывать волнения. Однако волновались мы оба здорово - у обоих вспотели ладони. Попахивало безумством, особенно, когда приближается этот звук. Очень быстро шли, бросая косяки по сторонам, совсем как в фильмах про крутых парней.
  - Дотянешься до лестницы? - спросил черноволосый. Его руки неожиданно вытолкнули меня вверх, на один из контейнеров.
  Я задрала голову. Соты, соты, подвесные переходы, антенны. Встав на цыпочки, я протянула руки к перекладине. Подпрыгнула.
  - Слишком высоко.
  Георг оказался рядом со мной, хотя я не слышала, как он залазил. Черноволосый обхватил меня руками чуть ниже поясницы. Мои ноги оторвались от земли. Кончики ногтей царапнули металл нижней перекладины лестницы.
  - Тянись! - приказал он и рывком приподнял меня еще выше.
  Есть! Я вцепилась в лестницу. Георг обхватывал мои колени. Я уперлась ногами в его плечи, как цирковой артист. Лестница была скользкой и чертовски холодной, ладони и подошвы скользили, как по голому льду, но я взбиралась все выше не смотря на панический страх соскользнуть, упасть, сломать позвоночник.
  Наконец, я забралась наверх, оказавшись всего лишь на одном из переходов, с которого вела новая лестница. Подо мной - лист ребристого металла. От ударившего в лицо ветра закружилась голова. Я говорила вам уже, что терпеть не могу высоту? Зажмурившись, я сделала глубокий вдох и, злая на себя, пробормотала:
  - Не разводи нюни, Востокова, черт бы тебя дери.
  Открыла глаза.
  Сосредоточься на мелочах.
  Когда в жизни зашкаливает показатель дерьма, сосредотачивайся на мелочах.
  Щеколда.
  Гадкая щеколда заржавела. Металл покрывала красноватая влага. Ржавчина. Я возилась с ней около минуты, прежде чем лестница, скрипя, поползла вниз.
  - Осторожно! - крикнула я.
  Движения Георга были пронизаны бескостной грацией. Если бы не сумка на плече, он бы взбирался и того быстрее. Я подняла взгляд. С двадцатиметровой высоты панорама открылась сногсшибательная. В буквальном смысле сногсшибательная.
  Из арочных дверей супермаркета валил дым. Мохнатые существа с розовыми попками метались по 'деревьям'-колоннам, будто ужаленные, и орали, орали, орали...
  Как же громко и отчаянно они орали!
  'Расценки на замаливание ваших грехов перед Белым Боссом изменились; прошу ознакомиться с новым прейскурантом, дети мои', - говорил наш местный священник, забивая косяк на ступенях церкви.
  Глядя на улицу подо мной, я думала: такое не замаливается. За такое вас забирают на гастроли в ад.
  Нельзя сказать, что в переходах, нагромождении лестниц и мостиков была система. Суповой набор металлического хлама, фанеры, сетей. Мы успели забраться еще на несколько пролетов, как с десяток оглушительно воющих фургонов перегородили улицу. То, что показалось из фургонов, построило волоски на моем теле по стойке 'смирно'.
  У каждого свои черви в голове. Но у Министра внутренних дел они конкретные.
  Фараонами оказались высокие шаколоподобные твари. Зверолюды. Полностью мутировавшие, уже не люди. В руках у них были загнутые вопросительным знаком палки. Лоснящаяся шерсть цвета остывшего пепла. Сутулые. Вытянутые морды. Возглавлял высыпавших из фургонов тварей один особенно высокий скелет. С черной от ярости мордой он выл:
  - Дерьмо вонючее! Отродье человеческое! Бесполезные куски мяса! Свиньи!
  Скелет в два больших скачка нагнал улепетывающего подростка и, накинув на его шею край палицы, с остервенением дернул. Точно тянул добычу. Подросток упал.
  Я закрыла глаза.
  - Не останавливайся. Продолжай взбираться, - сказал Георг.
  Снизу по возрастающей неслись крики. Визжала женщина. В следующую секунду ее визг булькающе оборвался. Я начала что-то мычать под нос, пытаясь заглушить другие звуки.
  Мы остановились на высоте примерно сотни метров, чтобы перевести дыхание. Вернее, чтобы я перевела дыхание - Георг совсем не запыхался. Раскинувшаяся под нами улица напоминала о себе сгустками света, пробивающимися сквозь рухлядь надстроек, механических сот.
  Пульс колотил в ушах, эдакое 'шух-шух-шух'. Ощущение, точно кто-то выключил звук. Я прижалась лбом к ржавому металлу. От боли и холода сводило пальцы; ныли руки, особенно ладони; я столько раз билась коленями и локтями, что не сомневаюсь: на утро будут синяки. Если когда-нибудь настанет оно, утро это.
  Георг сидел рядом, подтянув левую ногу к подбородку, и курил. У него на лбу выступила испарина, черные пряди прилипли к щекам.
  - Ты как?
  Я лишь покачала головой.
  В воздух поднялась сигнальная ракета и, заваливаясь на бок, разбрасывая красные брызги искр, потухла. После нее было еще четыре ракеты.
  Щелчком выбросив окурок, Георг предложил забраться выше.
  Так мы долезли до крыши.
  
  
  Глава 16
  
  Красная морось прекратилась. Застыло сказочное безмолвие. Ледяной ветер ворошил навешенные, как гирлянды, кабели, мои белые волосы, черные волосы Георга, обжигал вспотевшее лицо, забирался под куртку. Небо сияло отраженным от города светом. Красноватый купол, запруженный тучами. В небо, ближе к реке, врезались стеклянные небоскребы и здания, подобные тому, на крыше которого мы стояли, - относительно невысокие, старые, навьюченные надстройками.
  Я открыла рот в изумлении.
  Фотографии в интернете, съемки с вертолета, - ничто из этого не способно передать мрачного великолепия открывшейся передо мной панорамы. Если вы никогда прежде не были в Пороге, увидено повергло бы вас в... ступор. Как меня сейчас.
  Обозреватель гласит: 'Если вы впервые в Порога, первым делом направляйтесь в Порт и купите билет на катер. Полюбуйтесь выжженными Чистильщиком водами реки, пошлите воздушный поцелуй в сторону Острова, самого большого острова на Днепре, нынче - закрытой территории, насладитесь чудесной панорамой на плотину'.
  Я видела реку. Днепр походил на беспросветную пропасть кошачьего зрачка, вокруг которого кудрявились электрические протуберанцы.
  Я видела Остров. Он был амебой, залитой мягким светом, прожектора расчерчивали небо молниями.
  Сквозь ржавые облака проглядывала молодая луна - то выныривая, то вновь пропадая. Дым тянулся к луне из сотен труб - зловонного сердца промышленной металлургической зоны. Крабовидная туманность обнимала всю северо-западную часть Порога. Масштабы промышленной зоны, язвой въевшейся в лицо столицы, поражали.
  Дальше, за промышленным районом, едва можно было что-либо различить. Обозреватель предупреждает: 'Там свалки. Черные фермы. Непригодные для жизни пространства. Отбросы мешаются с отбросами. Пороговцы шутят: увидеть свалки - и умереть. В каждой шутке, впрочем, есть доля правды'. 'Дети, ни за что на свете не ходите на черные фермы гулять. На черных фермах разбойники, на черных фермах злодеи, на черных фермах смерть', - добавляет Обозреватель.
  Чем дальше от Центра, тем темнее. Где не черные фермы и свалки, там гнилое захолустье. Районы Упадка, окружающие оазис изобилия.
  Я вдруг подумала о Викторе, о его неимоверно ярких глазах, будто в его душе ревело голубое пламя, будто по его венам текло летнее небо, будто он каждый день прикасался к солнцу. Виктор, милый мой Виктор, знал бы ты, как я хочу к тебе, как хочу обнять тебя, уткнуться лицом в твое плечо, и просто слушать твое дыхание, сердца стук...
  Уставшая, испуганная, опустошенная, - хотелось плакать и смеяться одновременно.
  - Салют, родненькие! Не подскажите двум туристам, где в Пороге сытно пожрать можно?
  Я с воплем отскочила от двух теней, шурша крыльями рухнувших с неба на карниз. Когти царапнули металл.
  - Ох, Борисонька, недорого! Ты забыл уточнить 'недорого'. Сытно, но не дорого.
  Георг шагнул вперед, закрывая меня собой.
  - Вечер добрый, - поздоровался он.
  Один из крылатых, хихикая, потирая когтистые лапки, покосился на нас отливающим красным глазом:
  - Борисонька, ха-ха-ха, ты только посмотри! Человечишки такие потешные, когда напуганы. Эти пуговки, носопурки, бантики, попки... так бы и ущипнул!
  Испуг сменился холодной яростью. Я открыла рот прорычать 'какие на хрен бантики и попки', но, точно почувствовав исходящие от меня нехорошие вибрации, Георг коротко глянул на меня.
  - Романтика, - застрекотал второй монстр (Борисонька?). Он спрыгнул с карниза и выпрямился в полный рост аккурат перед нами. Стоит отдать ему должное: этот перепончатокрылый сукин сын был здоровенным, как гора. Лезть с таким в драку - быть полным кретином. Узкие щели глаз, усыпанная клыками пасть растянута в улыбке. Он смотрел на меня едва ли не с благоговением, склонив голову на бок. - Влюбленные, полные надежд, планов на будущее, устраивают в тихую лунную ночь пикник на крыше... - Улыбнулся шире: - Не хочу показаться бестактным, но меня прям распирает узнать, что у вас, родненькие, в сумочке-то.
  - Полная сумка вот этого, - я сделала рукой неприличный жест. Ничего не могла с собой поделать.
  Георг устало вздохнул.
  Перепончатокрылые, пихаясь локтями, разразились смехом. Не смех, а грохот отбойного молотка. Еще чуть-чуть, и луна расколется надвое.
  - Ха-ха-ха! Видел, Борисонька? Ну и хамка! - крылатый шутливо пригрозил мне когтистым пальцем. - Грубиянка! Злобная прелестница! Так бы и ущипнул за эти щечки!
  - Ах, держите меня трое! Я влюбился в эту сахарную крошку!
  Я сжала кулаки.
  Я? Сахарная крошка?!
  - Господа, мы же джентльмены, а с нами леди, - улыбнулся черноволосый. - Давайте держать себя в руках. А чтобы утолить свой голод, вам достаточно спуститься метров эдак на двести. Там как раз произошла небольшая заварушка, - он добавил в голос болезненной псевдоискренности и добродушия, - и мусора хватит на всех.
  Трепыхнув крыльями, Борисонька подался к нам:
  - Человечишка сказал - мусор?
  - Никуда мы спускаться не будем. Двести метров? Нашли дурачков, ха-ха-ха. Да и зачем куда-то спускаться, если стол уже накрыт. Без обид, мои милые сахарочки, но сумка у вас уже трещит по швам. Пахнет икрой, между прочим. А что не съедим, то продадим: кольца, серьги, коронки, наручные часы.
  Я обалдело разинула рот. Перепончатокрылые не говорили, а тарахтели. Впечатление, будто они комментировали футбольный матч.
  - Не жадничайте, в самом деле, - застрекотал Борисонька. Он облизнулся. - Отдавайте по-хорошему, иначе брутально грабить будем.
  От 'иначе' меня передернуло. Воспитание Валентина, оно самое.
  Георг пожал плечами:
  - Ну ладно.
  - Георг! - зашипела я.
  - Аврора, слышишь, что говорит этот джентльмен?
  - Да-да, давай ее сюда! Давай сюда сумку! - И крылатый ублюдок Номер Один протянул к нам серые ручонки.
  Георг снял с плеча сумку и бросил. Она сбила протягивающего лапки перепончатокрылого. С каркающим воплем, перекувыркнувшись в воздухе, он исчез за карнизом.
  - Приятного аппетита, - пожелал черноволосый обомлевшему Борисоньке. - Держу пари, из твоего приятеля получится отличная отбивная.
  Борисонька нырнул с карниза, вслед за товарищем.
  Когда забористая ругань крылатых туристов затихла далеко внизу, я набрала в легкие побольше воздуха и высказала Георгу все, что думаю о нем.
  Георг закурил и выпустил облачко дыма:
  - Примерно это я и ожидал услышать.
  - На кой черт ты отдал им сумку?! - бесилась я. - Гуманитарная помощь не тому ушла!
  - Лучше потерять сумку, чем ввязаться в заварушку. Согласна?
  - Ну допустим, - буркнула я, исподлобья глядя на черноволосого. - Но в сумке были рыбьи яйца!
  - Я лучше как-нибудь свожу тебя в ресторан. Наешься черный икры так, что еще долго хотеть не будешь.
  - Приглашаешь на свидание? - Я подозрительно сощурила глаза.
  Георг расхохотался:
  - Еще чего! Боже упаси! Скажем, гуманитарную помощь оказываю.
  Зло сплюнув, я смотрела, как летящая зигзагами, разве что не оставляющая инверсионных следов, сладкая парочка горгулий перетягивает нашу сумку.
  
  
  Глава 17
  
  Сверяясь с компасом на светодиодной перчатке, мы двигались на север. Вскоре пришлось ступить на хаотичное наслоение переходов. На всех этих конструкциях, наслоенных друг на друга, я чувствовала себя неповоротливой и нескладной. Массивной, что ли, какой на самом деле не была.
  Луна плыла по небу. Мы продирались все дальше и дальше, жевали сыр и курили. Единственное, что утешало: чего-чего, а сигарет было предостаточно.
  Два часа ночи.
  Без двадцати три.
  Половина четвертого.
  Темнота достигла своего апогея, но Центр столицы не спал - пульсировал, словно оголенный зубной нерв.
  Крабовидная туманность с высоты имела вид открытой раны. Металлургические предприятия работали ночь напролет, выбрасывая в атмосферу мутно-рубиновый смог. Бездомные, набив бочку отсыревшим хламом, распалили огонь, который больше чадил и дымил, нежели грел, и, громко ругаясь, о чем-то спорили. Нас они не заметили, что меня несказанно обрадовало. Подозрительные типы, с покрытыми головами. Что это? Лисьи уши? Лешие? Мы обошли бездомных, пригибаясь за надстройками.
  Один раз из соты с протяжным мяуканьем высунулась когтистая лапа и зацепила меня за капюшон. Георг что-то шепнул в соту, и лапа убралась; существо стало причмокивать губами. Я хотела спросить, как ему это удалось, но шорох над головой перетянул все мое внимание на себя. Да-да, мне упорно казалось, будто над головой что-то шелестит. Я рассуждала следующим образом: все, что угодно, только не летучие долбанные мыши. Некоторые экземпляры были размером с барашка. Они - санитары Районов Упадка, подметают все, что плохо лежит, или чересчур крепко спит. И, поверьте, они пируют.
  Мы спускались. Подошвы скользили. Все прогнило и воняло. Пару раз приходилось останавливаться и прислушиваться.
  Я поскользнулась и тяжело шмякнулась на задницу, ударившись копчиком. Усталость брала свое, делая из меня невнимательную неуклюжую корову. Георг помог мне подняться. Он взял меня за руку и некоторое время совестливо вел и я знала, почему. Перчатка, - он то и дело поглядывал на нее, следя за тем, чтобы мы не сбились с курса. Ведь заблудиться здесь проще пареной репы: не видно ни зги, сплошные крошащиеся стены и холмики дерьма, оставленные, по всей видимости, грифонами. Все правильно, под ногами стали попадаться вылинявшие перья, а мусорные баки были перевернуты и выпотрошены, точно кошачьи брюха.
  Эти грифоны. Эти паразиты.
  Грифоны относительно недавно ринулись в нашу страну. У нас, в Аскании, эта чертовщина обосновалась примерно четыре года назад. Причем, эти пернато-мохнатые парни представляли собой вполне реальную угрозу. Отдельные экземпляры я имела счастье наблюдать еще летом, в районе лиманов, территории экологической катастрофы под Асканией, куда старшеклассников свозили расчищать участки для постройки новых торговых комплексов. Жратва закончилась, вот грифоны и рванули в города, да и лететь по прямой небось пару часов, не больше. И все бы ничего, да только эти пернатые ребята - не какие-нибудь вороны. Что клювы, что аппетиты - не чета птичкам. Как-то раз, после школы, иду я значит домой, в руках - пластиковые бидоны с питьевой водой. Дядя никогда не утруждал себя подобной суетой; к тому времени, полупьяный, он обычно сидел, развалившись в кресле, заливая в себя какое по счету пиво, и с отрешенно-злобным выражением на лице бодал ящик. Так вот, иду я, тащу бидоны, смотрю, а возле мусорки - шум-гам. Какая-то старушка злобно верещит, обрабатывая нечто темное сумкой. Оказывается, грифон схватил старушкиного кошака и намеревается им закусить. Бабуле еще повезло: грифон тот был еще совсем малыш, иначе он бы и на нее позарился. Подхожу я ближе, но вижу только метающийся из стороны в сторону хвост с кисточкой, да облачко серых перьев, кружащих в воздухе. Только я вознамерилась двинуть пернатого, как он поворачивает ко мне наглую морду. Я чуть в обморок не грохнулась. Гадина еще та, учитывая как габариты, так и устрашающий вид. Итак, пернатый парень прекратил обрабатывать кошака и смотрит на меня в упор, мол, давай подходи поближе, не робей, дорогуша. Сами понимаете, я сделала вид, что не в теме. Тут старушка воспользовалась моментом и оглушила нахальную тварь по голове. А я, вместо того, чтобы упасть на бок возле грифона, как заправский рефери крича: 'Один, два, три... Нокаут!', схватила свои бидоны и чесу.
  Была надежда, что морозов грифоны не переживут. Однако, подтиркой для задницы буду, если совру, но в морозные вечера я видела, как эти 'птички' по-деловому ныряли под соседний дом, в подвал. Помнится, спустя секунду-другую до меня донеслись вопли и ругань - бомжам такое соседство не понравилось. Но я-то знала, кому именно пришлось подыскивать новое место близ горячей трубы.
  Вскоре грифоны совсем обжились. Мусорные контейнеры стали их главной кормушкой, а закуской иногда могли послужить кошка, крыса, ну или бездомный. Такая вот ерунда.
  ...Над головой полз рассвет, но здесь, в ловушке стылых исполинов, было еще темно. Ночные твари не собирались успокаиваться еще в ближайший час-полтора. Модные ненормативные черепа смотрели на нас со стен, провожая полными ехидства пустыми глазницами, некоторые ухмылялись. Тени изменили глубину, однако было все еще достаточно темно.
  Черепа, эта нечисть, просто с ума сводили, ей-богу. Сердце билось как молоточек. Ежась, я пробормотала:
  - Сейчас я бы собиралась на работу в закусочную...
  - Скучаешь по прежнему порядку вещей?
  Я подумала над этим и решительно качнула головой:
  - Решительное 'нет'. Но... Лучше думать о том, как отпахать смену и вовремя сдать курсовую работу, а не о том, как выпутаться из передряги, в которую я угодила. Черт, я школу закончила лишь полгода назад.
  Сигарета вспыхнула, будто блуждающий огонек на кладбище.
  - Красный диплом, грамоты, форма, гаудеамус, все дела? - спросил Георг.
  - Посмотри на меня, - фыркнула я. - Наша школа была чем угодно, но не ларцом знаний и этикета. Скорее, плацдармом в жизнь. Школа учила меня, в первую очередь, выживать. Ты просто не видел всех этих садистов-учителей, школьные банды, задирал столовой, в курилке, в раздевалке. В туалетах выламывали двери в кабинки и натягивали тебя на унитаз. Окунали головой в мочу. Если ты не сделал себе имя, тебя окунали головой в мочу семь дней в неделю. Сам понимаешь, меня в ту пору слабо волновали синусы и косинусы. Пришлось попотеть, чтобы отбить у всяких мудозвонов желание задирать меня. В восьмом классе, - я улыбнулась, - меня уже сторонились. Разумеется, в школе знали о моем психопате-дяде, и это единственное хорошее, что сделал для меня дядя - заложил фундамент моей репутации.
  Школа не самое лучшее время в жизни. Дети жестоки, они наказывают совсем не так, как взрослые. Был у нас один мальчик. Не помню, как его звали - неприметный он был, никто никогда не скажет ему 'привет', не улыбнется. Тощий, угловатый, коленки острые, глаза большущие, тускло-желтые. К тому же, нет карманных денег. Сами понимаете, за что его было любить школьным задиралам? А однажды он пришел в новой курточке, локти еще не выдулись. Его подловили бычары из старших классов и затащили в кабинет физики. Мальчику велели снять куртку, а он уперся - нет, дескать, мать из кожи лезла, чтобы купить ее. Тогда один из старшеклассников достал заточку...
  Малыш так и не снял свою паршивую куртку. Он выпрыгнул из окна. Лежал на ступенях - сломанный, как кукла, кровь из уха натекала на белые плиты, а лицо - умиротворенное, представляете? Словно он шел и просто решил прилечь отдохнуть.
  Прозвенел звонок, и все разошлись по классам. Уроки, разумеется, не прекратили. Никто не осмеливался подойти к телу несколько часов. Накрыли тело клеенкой, взятой со столовой. Птицы слетались к телу, чтобы склевать с клеенки крошки, оставшиеся с обеда. Лужа темной, практически черной крови растеклась вокруг головы бедного мальчишки.
  После этого происшествия дети все стены школы исписали призывами. Тогда, помню, многих исключили, заставили выплатить штраф за порчу школьного имущества. Директор нашей школы, дородный жирный боров с проволочными очками на кончике клюва, собрал родительское собрание: оправдывался, грозился, плакался. Как-то с ребятами мы собрались обмазать его машину свиным жиром, но он словно почуял неладное. Вызвал на ковер к себе в кабинет меня и еще нескольких бармалеев, и предупредил: 'Словлю на безобразии, шпана обоссанная, сдам в колонию'. За спиной его обзывали Жирной Задницей, Кривой Рожей, Самородком-среди-свиней. Погибший мальчик, - его звали С. Н. И он ходил в кружок рисования. Его имя теперь можно было услышать в коридорах, в классах, в курилке. Вот так, стоит тебе умереть, и тебя замечают, к твоей могиле приходят сказать 'привет'. После смерти С. Н. на входе в школу поставили металлоискатель.
  - Не так давно, - заговорил Георг тихо, - я посмотрел фильм об индейцах. Так вот, они с детства готовили себя для войны, как хищники - для охоты. Но никак не пойму, для чего мы себя готовили.
  - Конечно же, для того, чтобы гармонично влиться в большой белый мир, - сказала я. - Чтобы стать такими подонками, которых боятся задирать.
  Под ногами - чертов каток, приходилось прощупывать каждый шаг и, хотя мои кеды то и дело скользили по бугристой корке и норовили уложить меня на обе лопатки, я твердо решила, что не возьму Георга под руку.
  - С седьмого класса я была предоставлена самой себе, - сказала я.
  - Не хочу лезть не в свое дело...
  Я вздохнула:
  - Это произошло, когда мне было тринадцать. Моих родителей опустошил призрак. Папы и мамы не стало в один день, в одну секунду... Я ходила по пустой квартире из комнаты в комнату и ревела, думала, почему они. Вокруг столько людей, но ушли именно они, мои родители. Знаешь, я скажу сейчас ужасную вещь, но... лучше бы их сразу похоронили. Они мертвы, а с мертвыми надо прощаться, не держать в этих гнусных больничных резервациях.
  Я думала, он скажет 'извини, мне так жаль'.
  Георг сказал:
  - Тебе должно быть больно. Ты пережила утрату, но теперь должно быть очень больно теперь, когда...
  - Во мне - призрак, - кивнула я, в глаза защипало.
  Я поскользнулась. Георг притянул меня к себе. Помедлив, я завела руку ему за спину. Все-таки в моих кедах не долог час переломать ноги, а мне это ни к чему.
  - Вот ответь мне: сколько уроков иностранного у вас было в неделю?
  Я была благодарна ему за то, что он не стал развивать тему. Нахмурилась, вспоминая:
  - Думаю, порядка восьми, но ведь это и была моя специализация в старших классах. Я хотела получить высшее образование за границей, поехать по какой-то стипендии... Ля-ля тополя, - улыбнулась я, вдыхая сигаретный дым и выпуская его через нос.
  - А у нас английский читал учитель физкультуры, который и по-русски выражался так, будто для него это неродной язык. Когда он просил рассказать, например, о себе, то ученики издавали набор тарабарщины, стараясь подражать произношению из фильмов, - он рассмеялся, вспоминая. - Было страшно весело, когда к нам приехала какая-то комиссия, в составе которой был настоящий американец. И вот, когда мы начали общаться 'на английском', у американца глаза полезли на лоб. Физиономия же нашего доблестного физрука светилась от гордости.
  - Вас наказали потом?
  - Нет, просто прислали новую учительницу. Она за голову схватилась, когда оценила уровень наших знаний. У бедняжки были слабые нервы, зато бесконечные ноги.
  - Что, первая любовь и все такое?
  Георг неопределенно улыбнулся.
  Сигарета дотлела, рассвет закипал.
  Черепа бормотали, клацая челюстями: 'Мир как гетто... Мертвую невесту поджидать... Купи себе красивую модель... Рубите неверные головы... Оператор из ада... Рита Палисси...'
  Георг остановился и сказал:
  - Мы пришли.
  
  
  Глава 18
  
  Чтобы глянуть вверх, мне потребовалось собрать в кулак все мое самообладание. У меня, впрочем, быстро закружилась голова и заболела шея, а взгляд так и не смог проникнуть за окутывающую здание растительную дымку. Белесое море, разлившееся в воздухе. Я даже не берусь утверждать, были ли у здания окна. Вот двери точно были. По крайней мере, одна - с прожилками, как у листа. Запах как в парнике, или в зимнем саду. Стоянка здесь была запрещена. Мигающая стрелка указывала ниже по улице, рядом была надпись: 'Платная стоянка. 100 м'.
  Улица Диких Гвоздик.
  - Смесь био с нано, - заметил Георг, туша окурок о ладонь. - Производная от бионанотехнологии. Эти дома растут, подчиняясь логике живого, клеточного роста. - Он огляделся по сторонам. - С первого взгляда, это просто дом с весьма причудливой архитектурой, но, приглядевшись, становится ясно, что это живая субстанция. Растение.
  - Какая высота у этой... штуковины?
  - Может, пятьсот метров. А, может, и целый километр. Видишь, какая она громадная у основания.
  - Эта хренатень... этот дом... он растет, или превратился в мертвое полено?
  Георг поскреб щеку:
  - По-видимому, все еще растет. Живой. Что ж, можно проверить: взять топор и поработать им, пока зеленые крошки не обратят внимания. И тогда второго шанса поэкспериментировать уже не будет. Что тут сказать, - он зевнул, - естественные науки - это науки, прежде всего, эмпирические, основанные на опыте. В данном конкретном случае лучше проявить склонность к теоретизированию, тем более, правильный и неправильный взгляд, как отмечали многие философы, это просто рассмотрение одной и той же действительности. Они отнюдь не противоречат друг другу.
  Я пропустила мимо ушей ровным счетом все, что он сказал.
  - Блин, - пробормотала я, глазея вверх, - оно такое громадное, что караул!
  - Караул, - черноволосый подавился смешком. - Ты не знаешь, что такое караул. Караул - это внутри, в 'Столовой Горе'. Много выпивки и перламутра. После пары-тройки повторений того и другого тебе уже наплевать на обдираловку. Можно днями зависать. А цыпочки там какие! - Он кривовато ухмыльнулся.
  Нет, серьезно, я была сбита с толку. Что Виктор забыл здесь?
  Море грез или 'Столовая Гора' кроме того, что вымахало из земли, было форменным гадючником, где вас обслужат лучшие шлюхи столицы. Сад Шлюх.
  Даже в столь ранний час стоянка была забита блестящими иномарками. Услугами 'зеленых крошек' пользовались состоятельные хрены: зверолюды, гибриды, люди. В общем, все, кто составляет столичный бомонд. Мажоры. И мой любимейший братец - среди этого претензионного дерьма? 'А чувак взрослеет, - рассудительно заметил голосок, уже распаковавший свой хлам после переезда, даже поставивший на тумбочку возле своей кроватки мою фотографию, - это только ты у нас с этим запаздываешь. Пойми, тебя все равно никто никогда не будет любить так, как я'. Я предложила ему сполоснуться в кислоте.
  - Одного не пойму, - говорил Георг; здание с каждым шагом становилось все устрашающей, а теплый воздух, казалось, проникал в черепную коробку, окутывая мозги пеленой, - зачем они поселились здесь, в столице. Вероятно, их интересует власть, возможность повлиять на события. Да и то скопище бедолаг, которых можно обмануть, проповедуя некую разновидность любви к живому, к природе. За всем стоит корысть. Ты должна правильно меня понять: я бы на это не ставил свои последние деньги, но у меня на этот счет имеются серьезные подозрения. - Георг остановился и, взяв меня за плечи, встряхнул. - Аврора, - скорчив умное лицо, сказал он, - будь умницей, не потребляй ничего внутрь.
  - Не ори. Я тебя прекрасно слышу. И вообще, я сюда по делу.
  - Аврора, это море грез - море свободной любви и перламутра. Все ломаются. Абсолютно все.
  Я смотрела на него исподлобья:
  - Ты что несешь? Уже надышался этой дряни?
  Мне показалось, или коричневые с золотистыми вкраплениями глаза Георга действительно помутнели? Надышался, стопудов! Дымка действовала как песня сирен - тащила вперед, накинув на шею петлю обещаемых наслаждений. На меня это, однако, не действовало.
  - Пошли, - черноволосый потянул меня за руку.
  - Все ясно, самец ты хренов!
  - Главное - не кури, - предупредил он. И добавил: - Иначе тебе выбьют челюсть.
  У меня подпрыгнуло сердце. Слово 'иначе', как ни странно, не при чем. Взбесило другое.
  - Вон, сколько вокруг проклятого дыма! Да кто они такие, эти зеленые крошки, черт их дери, что запрещают святая святых?
  Георг накрыл мне рот ладонью. Придвинув свою красивую физиономию к моему лицу, он шепнул:
  - Дриады. И что для них поистине свято, так это их дом. То бишь 'Столовая Гора'. Будь умницей и веди себя хорошо, сможешь?
  Я заткнулась.
  Надпись над входом гласила: 'Закрывайте, пожалуйста, двери. Работает система аэрации'. Я коснулась кончиками пальцев дверной ручки, прищурилась.
  - Сделано в СССР, - прочитала я и уставилась на Георга. - Чего?
  - Наверно, какие-то предприятия на Западе.
  Никто нас не остановил, не стал проверять на наличие оружия.
  Мы вошли в самый престижный кобелятник столицы.
  Вот это да! Помещение было огромным. Нет, не так: ОГРОМНЫМ. Я не видела стен. Вокруг кудрявилась дымка, от которой першило в горле. Пахло сиренью, бразильским кофе, розами. Преобладающие оттенки: пшеничный, яблочный, песочный. Я будто окунулась в жидкий оникс. Потолок казался недостижимым, совсем как небо. Дымку пронизывал свет. Будто где-то там, вверху, было внушительных размеров окно, закрашенное краской, сквозь которое тек по-зимнему слабый свет, почти не дававший тени. Иными словами, освещение равномерное, точно в колыбели под балдахином.
  Мебель (если это можно назвать мебелью) представляла собой бесформенные зеленые комья, несомненно, тоже растительного происхождения. Мебель, прости блин Господи, тоже выросла. Барной стойке не было конца и края - очертания слизывала вихрящаяся дымка; она была накрыта то ли крышкой, то ли природным наростом. Штуковина, о которой я говорю, была прозрачной, под ней можно было различить какие-то витые предметы. По-моему, ракушки, песчаник. А за барной стойкой был укомплектованный всем необходимым аквариум: грот, водоросли, розовые пузырьки, а среди всей этой стильной чумы вращались чьи-то налитые кровью глаза. Все, как диктует мода. Ага, в аквариуме кто-то плавал. Вернее, что-то. Поскольку аквариум был громаден, а мои подозрения на счет его обитателя портили настроение, я поспешила отвести взгляд. Меньше видишь - крепче спишь.
  Песня Kingdom Come 'What love can be '.
  В самом деле, какой.
  Глазея по сторонам, я предположила: зеленой? растительной? продажной?
  Выберите на свой вкус.
  Большинство посетителей 'Столовой Горы' были в деловых костюмах: галстуки ослаблены, верхние пуговки на рубашках расстегнуты, кожаные ремни выдавливают валики животов. Лица смятые, окосевшие, заспиртованные подобно эмбрионам саламандры в школьном кабинете биологии. Кто - после ночного эфира, кто - после очередного столичного мероприятия. Депутаты, карьеристы, владельцы крупных предприятий, публичные люди. И этот притон, этот кобелятник - место их преткновения: измены жене и даже любовнице.
  Над всем увиденным, щекоча живот, плыла технология, программа, искусственный наполнитель.
  За барной стойкой орудовала шейкером потрясающей красоты девушка. Бирюза вместо глаз. Глаза не бывают такого цвета. И без щекочущей живот технологии понятно, что передо мной не человек. Взгляд этой женщины был слишком оживлен, слишком ярок, чтобы быть человеческим. У барменши были длинные рубиновые волосы, собранные в 'конский хвост'. Она улыбнулась кому-то, обнажая белоснежные зубки, и два маленьких клычка. Киношная улыбка. На ней было черное платье, шею закрывал черный воротничок. Чересчур мрачный прикид для такой красотки, решила я, но в платье была изюминка - брошь с бирюзой. Бирюза на броши, бирюза в глазах. Ювелирные украшения.
  Да, блин, девушка была изумительно красива. Просто красавица. Ее сказочный взгляд медленно переплыл на нас с Георгом. Я едва не вскрикнула от удивления, так стремительно начало искажаться ее лицо: улыбка исчезла, рубиновые брови сцепились над переносицей. Кажется, ее разозлило то, что она увидела.
  - Я убью тебя! - сообщила девушка, и шейкер с треском опустился на барную стойку. Она рванула к нам.
  Я обалдело распялила рот. Черт, вышагивает как по подиуму!
  - Ну, что я тебе говорил? - вздохнул Георг.
  - Дерьмо ты лицемерное! - Девушка с рубиновыми волосами шмякнула Георга по физиономии. Когда парень выпрямился, отирая кровь с разбитой губы, в его взгляде смешалось обожание с возмущением. Барменша подошла к нему впритык, схватила за загривок и, оттянув голову назад, прорычала ему в губы: - Ты так и не позвонил. Я думала, у нас все серьезно.
  Георг засмеялся, однако уже в следующую секунду, засопев, согнулся пополам, держась руками за промежность.
  Тогда барменша уперлась взглядом в меня, рявкнула:
  - Знаешь что?
  Господи, как она злилась!
  - Удиви меня, - сказала я ровным голосом. Большой успех молодого спортсмена.
  Верхняя губа поползла вверх, оголяя сахарные клычки. Безумный у нее был взгляд, должна вам сказать. Безумный бирюзовый взгляд.
  Эта дриада. Она такая... дриада, черт возьми.
  - Ты, бесстыжая сука. - Дриада измерила меня взглядом. Фыркнула: - И это по тебе сходит с ума эта породистая сволочь? Идем. - И схватила меня за руку.
  - Куда?
  - Как это - куда? На улицу. Я собираюсь сровнять тебя с землей. Без свидетелей.
  Почему я запаниковала, спросите? Все очень просто: я видела нелюдя в драке, причем, не раз. И если старая добрая Аврора Востокова, не смотря на призрачное дерьмо и подобную муть, все еще человек, то дриада - нелюдь. Дриада сказала, что собирается сровнять меня с землей. Ладно, ладно, сровнять - не сровняет, но синяки и переломы обеспечит. Бывают в жизни моменты, когда вдруг понимаешь, что во второй раз в твою морду уже никто не засобачит зерно. Можно сколько угодно трещать, мол, свернутый нос не делает погоды, но я все равно с этим не соглашусь. Как не соглашусь с тем, что каждая блондинка повально сексуальна. Неправда это. Посмотрите на меня и убедитесь сами.
  - Никуда я не пойду. Хрен тебе, - отрезала я, стряхивая ее руку.
  Руку, которую, как оказалось, не так-то просто стряхнуть.
  Какой-то суховатый тип с седыми волосами и втертыми в витые рога золотыми пылинками, озорно поблескивающими в слабом свете, заулыбался мне. Сомневаюсь, что он хоть что-то видит за застилающим глаза алкоголем и перламутром.
  Дриада сгребла мои волосы в кулак, заставляя смотреть ей в глаза.
  - Нет, - улыбнулась она, - это тебе хрен. Вернее, конец.
  Ее бирюзовый взгляд с напором поранил мое лицо.
  Что-то дрогнуло в лице девушки с рубиновыми волосами.
  Внутренний голосок визжал-разрывался: 'Не смотри ей в глаза! Отвернись, отвернись!'
  Мы должны были подраться, но почему-то были не в силе прервать зрительный контакт.
  Из глаз дриады надвигалась стена бирюзового огня.
  Окружающие звуки стихали, пока окружающее не погрузилось в звенящую тишину. Свет пульсировал: затухал, вспыхивал, затухал, вспыхивал... Вскоре он стал вспыхивать все реже. Черная вода вливалась в глаза, делая белый мир черным, мертвым, унося меня далеко-далеко.
  Щелчок.
  Сменяется слайд.
  
  Я перебирала в руках фотографии размером 10 на 15.
  Снимков было восемнадцать.
  На всех фотографиях была запечатлена одна и та же девочка. Веснушки, голубые глаза, не хватает переднего зуба.
  Вот лучезарная малышка держит в руке огромное красное яблоко и машет фотографу. Сбоку - смазанный белесый дымок, змеящийся через всю фотографию. На следующем снимке она стоит на школьном крыльце, рыжевато-золотистые волосы растрепаны осенним ветром. Под ее ногами - оранжевые, красные, желтые листья. А возле ее головы - призрачный отросток, вытянувшийся подобно обтрепанной старой тесьме. Следующая фотография: малышка сидит за партой рядом с белобрысым худеньким мальчуганом. А вот она же у доски, на которой мелом красиво выведено: 'День Именинника'.
  И на каждой, на каждой из восемнадцати фотографий возле девочки в кадре это туманное образование, белесый дымок, призрачный отросток.
  - Аврора.
  Чьи-то руки легли мне на плечи.
  - Аврора. Хочешь опоздать?
  Снимки, шурша, рассыпались по ковру.
  Я открыла глаза. Кремовые стены. Разошторенное большое окно. Газовая тюль цвета взбитых сливок. Я обеими руками вцепилась в свитер брата.
  - Да что такое, - Виктор бережно притянул меня к себе, и я уткнулась лицом в его грудь. - Аврора, откуда этот цветочный аромат?
  Эта цветочная вонь.
  Эта проклятая цветочная вонь.
  Я отстранилась от Виктора и бросилась к окну, по дороге бедром сшибая стул. Отдернула тюль, рванула ручку. С улицы ворвался ледяной обжигающий ветер. Я обхватила себя руками, но от окна не отошла - холод вытеснял запахи сирени, влаги, сырого грунта. Теплицы, зимнего сада.
  Откуда эти запахи?
  А за окном падал снег - славный такой, искрящийся. В воздухе неслись мириады и мириады хрупких белых крылышек, содранных с мотыльков. Они таяли на лице, осами жалили щеки, нос, губы. Серые брюха туч напоролись, обмякли на верхушках тополей. Скелеты деревьев окутывала белоснежная фата. Деревья маршировали под венец.
  Я смотрела вниз, из окна.
  Снежное великолепие разодрал визг тормозов. Ему вторил женский крик. Люди стали оборачиваться, останавливаться, чтобы посмотреть, как женщина бежит к резко затормозившему автомобилю. Взгляд водителя упирается в пустоту.
  Это неверие во взгляде. Неверие в случившееся.
  Бывает, мы хотим отмотать секунды, минуты, часы назад.
  Бывает, реальность здорово обламывает нас.
  Под раздавленной головой кокер-спаниеля расползалась красная лужа, влажно сверкала кость. Поводок - черная змея. Я отвела глаза, уставилась на оконную раму; краска местами отслаивалась чешуйками. Уши продолжал резать женский вопль.
  - Закрой окно, - велел брат.
  - Пожалуйста, еще немного. Совсем чуть-чуть.
  Я начала глухо реветь, как когда-то, будимая толчком 'они мертвы'. Я мало что помню из того периода, но Виктор рассказывал мне...
  Вот она я, стою на смятом одеяле и колочу кулаками о стену. Острые колени, локти, лицо исказила гримаса; руки, из-за пышных рукавов ночной сорочки кажущиеся еще тоньше, все взывают, взывают, взывают к невидимому барабанщику.
  Просыпаясь посреди ночи, будимая толчком 'мои папа с мамой мертвы', я не замечала влетающего в комнату брата, не реагировала на вспыхивающий свет ночного светильника. В такие моменты я была безучастна ровным счетом ко всему. Не помнила, как оказывалась у него на руках. Слишком легкое тельце для моих тринадцати - я тогда практически ничего не ела. Я могла рыдать на протяжение получаса, что-то бессвязно бормотать. Все это время брат не отходил от меня.
  Виктору советовали показать меня специалисту.
  Но Виктор сказал, что скоро боль отпустит.
  Меня эта расплющивающая грудную клетку, пузырящаяся кислотой сраная боль до сих пор не отпустила.
  Я рыдала перед распахнутым настежь окном. Улица красивая - летом здесь должно быть зелено. Я осознавала - еще чуть-чуть, и все это ускользнет от меня.
  Виктор обнял меня.
  Плач убитой горем женщины, хозяйки кокер-спаниеля, чья голова треснула, чья голова треснула, чья голова треснула, все еще несся с улицы.
  - Виктор, - прошептала я, - я запуталась. Мне все трудней принимать решения.
  Виктор откинул с моего лица волосы и большими пальцами рук вытер слезы с моих нижних век.
  - Не надо об этом, - он ласково развернул меня к двери. - Иди, иначе опоздаешь.
  Но я продолжала смотреть на брата.
  - Разве я куда-то спешу? Мое место здесь.
  - Конечно. Но на данный момент, - он посмотрел на часы, - если ты не выйдешь в эту дверь, в другую придется входить с извинениями.
  'Ах, Боже мой, Боже мой! Я опаздываю!' - причитал Белый Кролик, спеша провалиться в нору.
  Я поймала себя на том, что лицо брата, которое я впитываю с пеленок, стало человеческим. Будто под этой шелухой не пряталось старое своевольное жестокое чудовище. А оно действительно там пряталось? Или, может, все это надумала я?
  - Королева будет в ярости! - шуршал шепоток брата, подхватывая меня, унося прочь.
  Увлекая в нору - все глубже, глубже.
  
  
  Глава 19
  
  Лицо девушки.
  Это лицо...
  Резкий контраст черной одежды с белоснежной кожей.
  Лицо девушки с волосами цвета спелого красного яблока, рубина, артериальной крови.
  - Твою мать, - сказала она. - Ты не человек. Почему ты сразу не сказала?
  Боковым зрением я видела букет лиц, обратившихся в нашу сторону.
  'Столовая Гора'; ониксовая дымка, от которой першит в горле; запах сирени, влаги, сырого грунта. Совсем как в теплице.
  Не человек?
  Среди сидящих я узнала скандально известного политика, в прошлом - порно-звезду. Грек с северными корнями. Платиновые завитки волос, полные слегка приоткрытые губы, ослабленный лососевый галстук. Он смотрит на меня, пока глаза не стекленеют.
  Я в упор посмотрела на дриаду:
  - Ты и без меня прекрасно справилась.
  И тут дриада взорвалась:
  - Ты не человек! Могла уж предупредить! Язык бы не отсох, тем более, что я не занимаюсь проклятиями!
  Меня передернуло.
  Жила когда-то в нашем доме ведьма. Она занималась продажей лицензированных заговоров и проклятий. Жизнь для нее была - мультипликационный фильм. Она все подлавливала меня, хватала за локоть и шептала на ухо: 'Я могу сделать так, что твоя жизнь изменится. Напиши на бумажке свое имя и скорми ее моей змее'. Однажды, запершись в своей норе, обрядившись в костюм кота, она вспорола животы девятерым детишкам, и обмазала их кровью стены и окна. В ту ночь дом гудел странными звуками. От ведьмы остался только костюм - содранная с большого, очень большого кота кожа. Поговаривают, принеся девять жертв какому-то там демону, она прошла врата, навсегда покинув этот мир. После этого случая, который не слишком культурные люди стали называть 'кукольным театром трупов', я все спрашивала себя: ведьма сказала мне правду? Что было бы со мной, сделай я так, как она велит? Оказалась бы я среди тех детей? Или исчезла бы также как она?
  Я сфокусировала взгляд на подбородке дриады.
   - София, это что же получается? Ты ревнуешь? - хохотнул появившийся как из-под земли Георг.
  - Заткнись! До тебя я еще доберусь.
  - Вот это сюрприз! Я и подумать не мог, что ты способна на столь сильные эмоции.
  Когда ты оказываешься среди тех, кто не похож на тебя, или на кого не похожа ты, когда ощущается различие двух сущностей, твоей и окружающей, различие, ползущее во взглядах, манере разговора, движениях, щекочущее тебя по животу, - смотри в подбородок дриаде, не отвлекайся.
  - Ах, милая моя Софи! Софи, да разве может у меня что-то быть с этой девчонкой? - улыбался Георг.
  Улыбался.
  Ответ был заложен в вопросе, в интонации черноволосого, в улыбке.
  Посмотрите на меня и посмотрите на дриаду. Небо и земля. Догадались, кто 'земля'? Даже не земля, а грязь. Я вдруг поняла, что глаза защипало, а горло сжало. Меня уязвили слова Георга?
  - Ты не позвонил, - фыркнула София. - Ты вот уже два месяца не звонишь.
  - Работаю, милая моя Софи.
  - Прекрати называть меня 'милая моя Софи', черт побери. И ты не в том положении, чтобы работать. Наследные принцы не работают.
  Георг придвинулся к дриаде. Ноль эмоций на меня.
  - А что они делают? - спросил он вкрадчиво.
  София прижалась к нему, накрывая его рот поцелуем. Я поборола позыв к рвоте. Отстранившись, дриада вытерла губы, нахмурилась:
  - Просто имей в виду, что, если ты уже освободился от выгулов других нелюдей...
  Поверить не могу! Мне захотелось вцепиться в красные волосы. 'Нелюдей', подумать только! Она произнесла слово так, что оно стало созвучно с 'отродье', 'ублюдок', 'инвалид'.
  Минутку, минутку, но ведь это не единственное, что ужалило меня.
  София сказала 'наследный принц', да-да, в самом деле.
  Георг?!
  Черноволосый посмотрел на меня, наши глаза встретились. Зрачки величиной с оливковую косточку, от взгляда в них я ощутила покалывание на загривке.
  - Принц?
  Он пожал плечами с видом 'дерьмо случается':
  - До встречи, белокурая девочка.
  Я понимала больше, чем хотела бы понимать. Ощущала больше, что когда-либо ощущала к незнакомцам. Незнакомцам, спасавшим мою жизни просто потому, что им 'интересно'.
  Затем высокомерно-беспечная улыбка стала собственностью дриады. Хотела окликнуть Георга, но что-то останавливало меня. Не отрывая от парня глаз, София откинула назад руку и продемонстрировала мне средний палец с ярко-синим ногтем и массивным готическим перстнем. Вот сука.
  Принц, значит.
  Георг не зверолюд, однажды закусивший зерном, но и не человек. Тогда кто?
  Принц, будь он неладен.
  Я стояла и смотрела вслед целующийся парочки со слепой необоснованной уверенностью, что никогда больше не увижу его. Нелли, возможно, увидит. Я - нет.
  Я подошла к барной стойке и опрокинула в себя стакан какой-то мерцающей жидкости. Ткнувшись носом в куртку, я зажмурилась. Слеза выкатилась из уголка глаза и поползла вниз, по щеке.
  Все уходят. Все всегда уходят.
  Даже папа с мамой.
  Вечен только вакуум.
  На что ты рассчитывала, Аврора Востокова? Что он останется с тобой? Меня привели к морю грез, в 'Столовую Гору'. Привели за руку. Теперь рука, сжимающая мою, разжалась и стискивает другую. Что дальше?
  Правильно, тупик.
  В пищеводе жгло как в доменной печи. Я чувствовала себя несчастным ничтожеством. Даже великаны находят свою половинку. Моя же половинка четыре года пропадает Бог знает где.
  И почему я никогда не посещала психотерапевта?
  
  
  Глава 20
  
  Я сидела перед пустым баром, опустив голову на стойку, будто под лезвие гильотины. Было бы неплохо, в самом деле. Некому было обслужить меня. Аквариум искрился розовыми пузырьками; из тени грота на меня немигающее таращились два красных блюдца. Я отсалютовала невиданной по размерам твари и, закрыв глаза, стала представлять, как напиваюсь и начинаю буйствовать.
  Это было отличной фантазией... Георг не слышно опускается рядом со мной на стул и, подкуривая своей дорогущей зажигалкой сигарету, констатирует мое скверное поведение, а я говорю, что достаточно взрослая, чтобы нажираться в хлам. Он говорит, что, видимо, все же не достаточно. Что он поспешил. Что он не бросит меня. Я не успеваю опомниться, как он сгребает меня в охапку, и тащит на выход, говоря, что нам пора уходить. Я начинаю лепетать что-то вроде: 'Сукин ты сын!.. Что ты делаешь!' Волосы заметают лицо; я не вижу ничего, кроме белой спутанной мочалки, болтающейся перед глазами. И еще - кроме задницы Георга. Я начинаю хихикать, чуть погодя - визгливо хохотать. Георг вздыхает и говорит, что я сумасшедшая, и в его голосе столько трагизма, что я невольно проглатываю часть смеха. Все еще похихикивая, я заявляю, что у него классный зад, а он замедляет шаг и деланно нехотя признается, что знает это. И по его лицу, бьюсь об заклад, в этот момент расползается кривая ухмылка...
  - 'Жизнь - нелепый спектакль, исполненный в совершенно дурацкой постановке'.
  Я подняла голову. Голос скомкал мою дрему и швырнул в мусорный бак.
  Дриада с ободком, подхватывающим непослушные каштановые кудри, смотрела на меня. Маленькое аккуратное, словно вырезанное из кости, личико, розовый шарф обмотан вокруг шеи, рубашка-вышивка. Она походила на одну из фарфоровых коллекционных кукол - такая же неестественно красивая.
  - Чего?
  - Ну, глядя на тебя, я посчитала верным предложить именно этот коктейль.
  - И когда я его выпью, мне станет легче?
  Она улыбнулась, на щеках появились ямочки. Вылитая кукла.
  - Георг не для тебя, если ты об этом, - сказала девушка. Она рассматривала меня. Сразу видно, ей не очень нравилось то, что она видела. Особенно ей пришлись не по душе мои волосы, так она изменилась в лице, когда я провела рукой по упавшим на глаза прядям. - Нет, легче не станет, тебя просто по-свински развезет и ты погрузишься в пьяный полубред.
  - Не нужно мне это пойло, - после паузы я вздохнула и добавила: - Я вообще-то не пью. Вроде как.
  - Тогда, может, перламутр?
  Я качнула головой.
  - Пища для вен?
  Я открыла рот рявкнуть 'не толкай мне всякое дерьмо, идет?', однако тут же сжала зубы. Люди постоянно ругаются - по поводу и без. В метро и дешевых забегаловках, откуда тянет кислым пивом, ваш словарный запас толстеет. На всех этих стихийных рынках. А я ведь теперь не совсем человек, так?
  - Мне ничего не надо, - отрезала я.
  - Тогда что ты здесь делаешь? Это - место любви и грез.
  - Любви и грез, - передразнила я. - Слышала бы ты себя, подруга. Что ж, счастливо оставаться в месте любви и грез.
  Подхватив ранец, я рывком поднялась. Мир покачнулся. Нетвердой походкой, накидывая на плечо ранец, я в полном отупении и смятении чувств побрела к выходу.
  Кто-то окликнул меня. Я в надежде обернулась.
  Ожидала увидеть Георга.
  Это был не Георг.
  Дернув дверь, я поспешила погрузиться в промозглые рассветные часы. Вторые сутки без сна, гип-гип-ура!
  Грек схватил меня за руку. Я была вынуждена обернуться просто потому, что его пальцы с силой впились в мою кость. Вспышка. Улыбка. Бронзовый нос. Фарфор во рту. Политик, в прошлом порно-звезда, повторил мое имя. Откуда он знает, как меня зовут? Я видела вершащиеся им подвиги на разных фронтах. Что касается политики... Не заботясь о своей красивой морде и целостности костюмов, этот мачо с упругими ягодицами периодически здорово мутузит коллег на заседаниях. Драки транслируются. Людям нравится смотреть, как бьются именитые политики. По неписаным правилам каждый в такой ситуации должен демонстрировать свою сноровку, а не сноровку своего телохранителя. Ругань, кровь, треск рвущейся ткани, - запасайтесь 'Ам-Незией' и попкорном.
  - Уже уходишь? Не хочешь присоединиться? - спросил он.
  - Увы-увы, я жду человека.
  Платиновые брови полезли вверх.
  - Тогда почему собралась уходить? Не дождалась?
  - Вовсе нет. Я просто иду курить.
  - Курить? - ахнул блондин и как встряхнет меня, болван!
  Я до крови прикусила язык.
  - Ладно, спокойно, - вздохнул грек, - будешь кофе?
  - Ручки-то уберите, - прорычала я. - Откуда вы знаете, как меня зовут?
  Однако грек продолжал, будто и не слышал моего вопроса:
  - Кофе здесь подают со льдом. Можно заказать восточные сладости. Все выполнено в белом фарфоре. Я всегда говорил, что сладости располагают к беседе, а белые чашки наводят тоску. Не спорю, у меня специфическое понятие о красоте, но белый фарфор - это, по меньшей мере, банально. Шикарно - да, но не оригинально.
  - Кофе? Восточные сладости? Фарфор? Простите, но какое на...
  - Не понимаю, что тебя так удивляет? - Неожиданно изменилась глубина его голоса. Теперь голос был смутно знаком. - Ладно, зануда, слушай сюда: когда тебе было пять, на свой день рождения, ты добегалась до того, что упала на стекла и рассекла себе в клочья лоб. Шрамов не осталось, потому что родители водили тебя на самые дорогостоящие процедуры. Мне тогда пришлось ходить в давно маленькой мне школьной форме. Я ненавидел тебя лютой ненавистью. Помнишь Леву?
  Я сказала, как загипнотизированная:
  - Мне подарили его с пожеланиями о скором выздоровлении.
  - Лева пропал, верно? Так вот, - грек дернул щекой в кривой ухмылке, - это я постарался. Мы с мальчишками... Пойми меня правильно. Просто я тогда был чертовски зол.
  Мужчина отпустил меня, по-видимому, уже понял, что никуда я не собираюсь убегать. Я тоже это поняла, только не сразу - все еще хмурилась. Осторожно и тихо, чтобы никто не услышал, чтобы я сама не услышала собственного голоса, я спросила:
  - Виктор, это ты?
  Грек кивнул.
  - Так что на счет пропустить по чашечки кофе? - поинтересовался он, протягивая руку и убирая за ухо мешающую мне моргать прядь волос. - Как-никак такая встреча. Минутку, - он свел на переносице брови, - зачем ты пробила себе уши? Аврора, как это понимать? Курево, дырки в ушах...
  Я разулыбалась, тряхнув волосами. Караул, как я ребячилась! И прежде чем он успел что-либо сказать, бросилась на него и расцеловала. Я целовала и целовала не физически, а духовно знакомого мне человека. Куда там знакомого! Я знала эти наглые глазенки с пеленок! И глаза эти были не какого-то там вшивого политикана, звезды глянцевых изданий, а моего брата. Физическое воплощение - уже другой аспект в современном обществе.
  - Иди к морю грез, иди к морю грез... - кривлялась я, заключая улыбающееся лицо в оправу ладоней. Потом, нахмурившись, шлепнула его по щеке. Затем снова поцеловала. И снова врезала, только куда сильнее. - Откуда мне было знать, где это море грез? И вообще, какого хрена ты, подлец, так изощряешься?! Спасибо, я уже успела наслушаться о твоих подвигах. Офонарел, что ли?
  Он на всякий случай взял мои руки в свои. Теплые ладони, слегка влажные. По широкой улыбке я поняла, что он волновался.
  - Не больше, чем, скажем, ты, - сказал он уже своим приятным, бархатным голосом. Не голос, а ювелирное украшение. - Но я все объясню. Нам надо было во что бы то ни стало увидеться. И я пошел на сама видишь что. - Кажется, он был недоволен своим поступком.
  Я посерьезнела, проследив за его взглядом.
  - Во что ты влип, раз можешь такое проделывать? - спросила я, щупая его грудь, подбородок, руки. Ощущения были приятными. Живое теплое тело, чей истинный хозяин сейчас бес знает где. - Я знаю, что некоторые шаманы могут вводить себя в состояние транса и на некоторое время перемещать свою психическую сущность в чужое тело. Но ты... - слов не хватало. - Черт возьми, Виктор, черт тебя возьми!
  - Он и взял. Слушай, у меня мало времени. Здесь, на территории Древа, безопасно. Древо плюет на закон, государство плюет на него, не смея соваться со своими протестами ближе, чем на несколько километров. Именно поэтому я и выбрал это место. Здесь мы сможем спокойно переговорить. Судя по тому, что происходит, не у одного меня проблемы.
  
  
  Глава 21
  
  Виктор обнял меня и это движение - особенное движение - будило воспоминания. Он обнял меня, и я прижалась в ответ, шепнув: 'Ты любим'. С души скатился камень. С ним мне было спокойно. С моим старшим братом.
  Проходя мимо стойки бара, он кивнул девчонке, и та, тая, как лед в бокале шампанского, кивнула в ответ. Возле лестницы я обернулась. Цыпочка, разумеется, провожала взглядом широкую спину грека или то, что чуть ниже спины. Поймав мой взгляд, она поспешно отвернулась. Все правильно сделала. Потому что она начинала действовать мне на нервы.
  Мы поднялись по пружинящей под ногами лестнице, миновали коридор, воздух в котором пах свежескошенной травой и весной, и был настолько влажен, что на коже образовывался конденсат; и вошли в одну из многочисленных дверей, выстилающих малахитовые стены на подобие игральных карт. Здесь дверей было больше, чем пирсинга на моем теле. Хотя в это и сложно поверить, да.
  Виктор плотно притворил дверь и развернулся ко мне. Я уселась на кровать, поросшую мхом, как чертова полянка, и глядела, как он опускается рядом. Малиновый с фиолетовым отливом атласный пиджак, впрочем, больше смахивающий на укороченный фрак, был броским дополнением к кожаным штанам.
  - Я тебя сейчас поколочу, - обречено констатировала я. - Ты знаешь, я могу.
  Этот убийственный тип ни с того ни с сего заржал. Только родные могут смеяться так самозабвенно - закинув голову, прикрыв глаза, морщась от удовольствия. Голубые глаза искрились все новыми вспышками смеха. В его глаза словно шло одно из этих шикарных световых шоу. Я, кажется, уже говорила, что мои угрозы не воспринимаются серьезно.
  Если не смотреть ему в глаза, передо мной хохотал незнакомец. Он красив и безобиден на вид, ну просто душка, но за внешним напылением - убийца, по совместительству мой братец. Я сжала пальцы в кулачки и едва не набросилась на него. Едва. И вместо того, чтобы реализовать мое спящее полномочие и оторвать таки эту красивую голову, у меня задрожала нижняя губа, зачесались глаза, сдавило горло и я во весь голос разрыдалась. Разрыдалась, вспоминая все то, что отныне легло между нами, то, что мы упустили, проведя столько время порознь, и продолжаем упускать. Виктор опешил, обнял меня, я с готовностью прижалась к нему, слушая его ласковый успокаивающий говорок. Он смеялся и утешал одновременно. Смеялся и утешал. И это была восхитительная колыбельная.
  Я знаю, мы просидели так достаточно долго, ведь у меня затекла правая И тогда я поняла: слез больше нет. Я выплакалась, иссякла. Отодвинувшись от брата, я стала вытирать лицо рукавом куртки. Виктор с непередаваемой тоской смотрел на меня.
  - Виктор, - просипела я, мусоля тканью щеки. Жалкое зрелище. - Вик, я вся во внимании.
  Он лег на спину, раскинул руки, глядя в потолок, клубящийся дымком, и заговорил... И с каждым произнесенным им словом мне становилось все страшнее и гаже.
  - В первые дни в Пороге какой-то вертлявый ублюдок спер все мои деньги и вещи. Я не мог вернуться с пустыми руками. Без ничего. Боялся твоего осуждения.
  - Вик, я...
  - Не мог позволить себе подвести тебя, Рори. Это было бы слишком больно.
  - Ох, милый...
  - Больше четырех месяцев я провел на городских свалках - на черных фермах. Говоря, там нет жизни. Так вот: врут. Жизнь есть везде: мертвая жизнь, слепая жизнь, безногая жизнь...
  Четыре месяцы.
  - Господи милосердный, Вик! Черные фермы! Районы Упадка! Лучше бы ты сразу же вернулся! - Перед глазами встала ожесточенная пьяная рожа Валентина, и глаза, как два сверла, и рот, как проволока, и смех, как грохот поезда. - Ты должен был вернуться, понимаешь? Вернуться ко мне! Забрать меня...
  Брат смотрел на меня.
  - Ты о чем-то умалчиваешь.
  Сжав губы, я качнула головой:
  - Потом.
  - Нет, сейчас. Давай проясним сразу.
  - Виктор...
  - Говори.
  И я поняла: мне не отвертеться, оттягивать некуда.
  И рассказала брату обо всем.
  Виктор не шевельнулся. А, дослушав мой рассказ, без всякого выражения отрезал:
  - Убью подлого мудака. Считай, что мудила мертв, я сказал.
  - Пожалуйста, не будем больше об этом, хорошо? Расскажи о себе. Мне нужно знать.
  В рот набежала слюна, но, помня предупреждения Георга, закуривать я не стала. Брат не спешил нарушать воцарившееся молчание: прошелся по комнате, подергал дверную ручку, глотнул воды из кувшина, уселся обратно, теребя завитки волос.
  - Я был еще тем придурком. Не знал правил. Глупый неосмотрительный урод. Забрел на чужую территорию, вот меня и решили проучить. Прижали к стенке, а к горлу... к горлу приставили перо, - и Вик как ребенок обнял руками коленки. В физическом воплощении грека это смотрелось весьма нелепо, но я знала, как должен был выглядеть мой брат в эту минуту и этого внутреннего видения было достаточно. Достаточно, чтобы в груди защемило. - Что чувствует человек, стоя на пороге смерти? Я тебе скажу, Рори. Ничего особенного. Чувствует стыд. Горечь. Злость на самого себя. Думаешь, что лажанулся по-крупному. Думал о тебе... - Он грязно выругался. Оказывается, ругаемся мы одинаково грязно. - До чего я тогда докатился! У меня даже в волосах завелась какая-то псевдоразумная ерунда, доводила меня до белого каления. А те парни с пером...
  От тишины звенело в ушах. Он молчал уже пару минут, и я не решалась первой заговорить.
  - Дурачков что-то убило, - шепнул Виктор. - Они просто осели на землю. Остекленевшие глаза. Скрюченные пальцы. Мертвые.
  Я вспомнила вагон метро, и у меня все внутри похолодело.
  - Теперь я знаю - это то, чего я захотел. Пожелал моим обидчикам. И вот их уже нет. Меня услышали, - нервное движение рукой, сухой смешок, - там.
  Он указывал на пол. Глубже. Под землю. За теплотрассы.
  Меня замутило.
  Виктор продолжал говорить, и голос его набирал уверенность:
  - И тогда я сказал себе: Вик, старина, это твой шанс. Шанс все наладить. Выбраться из своего персонального ада. То, что заставило тех свирепых уродов отдать концы, должно помочь мне.
  - И что, - спросила я тихо, - помогло?
  Он кивнул, сделав вид, что не слышал сарказм в моем голосе.
  - Ты знаешь, как правительство и церковь относится к такого рода вещам. К такого рода призрачным вещам. Ага. Вот и я знал. Понимал, что с распростертыми объятиями меня примут отнюдь не везде. Что мне следует вращаться в определенных кругах. Вот я и начал искать. И мне повезло. Я встретил ее. Если бы я был более циничен, я бы назвал наши с ней отношения перевалочным пунктом, счастливой остановкой на моем пути вниз... Тебе ее имя ни о чем не скажет. Она была склонна помогать таким жалким существам, как я... Спустя какое-то время после нашего расставания я узнал, что она покончила с собой: залезла в ванну, заглянула внутрь себя, облачилась в царский пурпур... Она старела, Рори, ее крылья рассыпались...
  - О, Виктор, - пробормотала я, понятия не имея, как можно его утешить - забыла, как это - утешать, - она, наверно, была дорога тебе?
  Он кривовато улыбнулся, не поднимая глаз. Не ответил, монотонно продолжил повествовать:
  - На следующий же день после нашего с ней знакомства я примерял шелковое белье, а она сидела, смотрела на меня, пила шампанское и улыбалась. Она вывела меня в свет - на Зимний бал. Через нее, сестренка, я и познакомился с самым дьяволом. Глафира Тагирова, - когда меня представили ей, она улыбнулась так, точно знала обо мне все. Буквально все. Отведя меня в сторону, она сказала, что я играю в опасные игры и что, должно быть, я сумасшедший. Глафира взяла меня к себе и сделала из меня... вот это.
  Брат с неприкрытым отвращением уставился на свои руки.
  - Иногда в голову лезут все эти мысли. Что проще заснуть, стать тепличным цветком, как родители. Они спят и видят сны о мире, где есть леса, в морях полно рыбы, в реках можно купаться, а над головой - чистое голубое небо, и звезды.
  Папа с мамой. Не живые, но и не мертвые. Тепличные цветы. С подрезанными стеблями. Это слишком больно. Сложно вынести отсутствие мимики на неуклонно увядающих лицах; видеть, как появляются седые волосы, сморщиваются веки, губы. Цветок гибнет, когда его корни подсекают. Дно, над которым в колыбели сна покачиваются родители, тянет к себе как магнит... Виктор злится, но верит, что они спят, и однажды проснутся. Нужно только набраться терпения. Возможно, папе и маме, как и миллионам других заснувших, поможет какая-то разработка. Да только не верю я в это. Разве можно заново свить душу?
  - Замолчи! Замолчи, ради Бога! С папой и с мамой случилось несчастье, и никаких снов, черт возьми, они не видят! Они вообще ничего не видят! Потому что мертвы!
  - В таком случае, я тоже. Глафира сделала со мной что-то. Эти обряды, эти долбанные технологии... Только после ее сучьих манипуляций я стал тенью себя прежнего, Аврора. Тенью, понимаешь? И убивал уже как тень; не как человек.
  Мы долго лежали в тишине; потом я разрыдалась, и Виктору опять пришлось утешать меня.
  - Я боюсь за тебя, Аврора. Глафире нужны мы оба. Востоковы, брат и сестра. Однако с некоторых пор...
  - Не все так просто, - я шмыгнула носом. - Филипп...
  - Да. Теперь вы с ним скованы одной цепью. Одной болью на двоих. Одним проклятие. Что определенно меняет планы Тагировой. Слава Богу. Даже если бы этот Филипп... даже если бы Глафира... я бы не смог тронуть его. Не посмел бы. Ведь ты и он... ты и он.
  - Вляпалась, как дурища распоследняя, - согласилась я.
  - Кстати, этот Филипп... всякие слухи ходят. Он что, девочками торгует?
  Я не могла ни улыбнуться.
  - Боже, нет, конечно. 'Сад Любви' - элитная раздевалка, не бордель какой. Смотри, но руками не трогай. Помнишь Нелли? Она работает на него. И, кажется, у них с Филиппом, - я закатила глаза, - любовь. Как говорится, любовь и кашель не скроешь.
  Брат задумчиво накручивал на палец прядь моих волос.
  - Да-а... я помню Нелли. Ах, детка, вы были с ней буйственной парочкой!
  Буйственной парочкой? Я невольно улыбнулась воспоминаниям.
  - Мне скоро надо будет уйти.
  - Могу ли я чем-то помочь? Помочь нам.
  - Да, - сказал он, гладя меня по волосам. - Можешь. Беречь себя, крошка. Ведь ты еще такая маленькая...
  Я зевнула.
  - Спи.
  - Сна не в одном глазу.
  - Спи, - повторил брат с улыбкой.
  - Скажи мне то, что я хочу услышать.
  Он укрыл меня пледом и долго молчал.
  - Зерно-Мать, - шепнул он наконец.
  - А?
  - Зерно-Мать. Миф, конечно. Но, послушай... Найдешь его и, гляди, что-то да и получится. Аврора... Держись как можно дальше от мира мертвых. Ты слышишь меня, родная? Не подпускай ИХ к себе, не повторяй моих ошибок.
  Раньше мертвые - это кладбища, морги, пространные эпитафии, теперь - эманации, зомби. Никто не знает, что выталкивает мертвеца из могилы; какая сила материализует фантом. Мистика, магия. Что-то запрещено законом, что-то - приветствуется и, более того, весьма недурно оплачивается. Кладбища осквернены и застроены. Кладбища остались на страницах книг и в старом кино. Кому нужны кладбища, если больше некому там лежать? Пережиток прошлого, говорю же.
  - Виктор, какого хрена...
  Он поцеловал меня в щеку.
  - Отдыхай.
  - Но я точно знаю, что не смогу заснуть, - пробормотала я.
  - Помнишь, как я читал тебе перед сном 'Тома Сойера'? 'Через две минуты, и даже меньше, он забыл все свои несчастия'... Малышка?
  - А?
  - Бросай курить. Аврора?
  Я замычала.
  - Пусть я убийца и мерзавец, но все еще твой брат. И как твой брат мне необходимо знать, кто тот манерный тип, с которым ты появилась.
  Но я ничего не ответила, поскольку уже спала.
  
  Сигарета догорела до фильтра, и ее заменила новая, которая, в свою очередь, тоже обратилась в столбик пепла. Столько дыма, пепла, тревоги. А моя малышка все не выходила. Она ушла в заветную комнатку помыть ручки и мордашку целую вечность назад. Кафе гудело. Официант в плавном танцевальном 'па' вручил меню влюбленной парочке - румяным, счастливым, улыбающимся птенчикам. А затем посмотрел на меня; его змеиные губы искривила ухмылка.
  Через пять минут терпение лопнуло. Я встала со стула и, чувствуя на себе косяки взглядов, стала прокладывать себе путь мимо столиков. Звякали столовые приборы, шуршали улыбки, звенел смех.
  Вошла в уборную. Нет, буквально ввалилась.
  Голос - резкий, каркающий - превратился в эхо и завис под потолком, раскачиваясь, словно в гамаке.
  Я позвала ее по имени. Нет ответа.
  Пахло лавандовым мылом. Пощелкивала, остывая, сушилка. Гудящая тишина. Под ногой валялась сложенная вдвое салфетка со следами черешневой помады. Дверцы двух кабинок приоткрыты. А вот третья... Я наклонилась и увидела сапожки на низком ходу. Славные коричневые сапожки на молнии, с кроличьим пушком, чудные такие, что улыбаться хочется.
  - Милая, - сказала я, - что-нибудь случилось?
  Тишина. Почему она молчит?
  Я вновь позвала ее по имени, спросила:
  - У тебя все хорошо?
  Сушилка все пощелкивала.
  - Немедленно открой, - я ударила по дверце ладонью. - Ты слышишь меня? Немедленно открой проклятую дверь! - Я несколько раз громко повторила ее имя, не переставая отбивать ладонь.
  Щелкнул замок.
  Потирая ладонь, пытаясь сглотнуть сердцебиение, я сделала шаг назад, тонко цокнули каблуки.
  - Аврора! Ну что ты делаешь? - возмущенно спросила девочка, оправляя свитер, хмуря едва заметные на светлом личике рыжие бровки. - Со мной все в порядке.
  Я бросилась к ней и порывисто обняла, целуя в маленькое мраморное ушко, убирая с веснушчатого личика в форме сердечка непослушные бронзовые локоны. Не прошло и пары секунд, как я отстранила девочку от себя, держа на расстоянии вытянутой руки. Мои пальцы с длинными ухоженными ногтями сверкали ободками колец.
  - Ты зачем так пугаешь меня?
  Ее зрачки были расширены, почти затопили радужку; превратили ее глаза в две черные глянцевитые пуговицы из бабушкиной шкатулки для шитья.
  Я убрала руки с ее плеч, встала.
  - Нам пора, - сказала я.
  Дойдя до двери, я обернулась.
  Малышка не сдвинулась с места.
  В желудке стало пусто-пусто. Я позвала ее. По имени. И снова, и снова. Голос сорвался на хриплый шепоток.
  И тут - внезапно - замигали лампы. Ее глаза закатились, сверкнув белками, тело обмякло, и она рухнула как подкошенная. Я подбежала к ней, упала на колени, приподняла кудрявую голову. Какая же она хрупкая; легенькая, как былинка! Внезапно девочка содрогнулась всем телом, громко сглотнула, и ее вырвало. Я повернула ее голову набок, чтобы рвота не попала в дыхательные пути.
  Кто-то закричал.
  Я не слышала, как распахнулась дверь, не слышала шагов. Мужчине пришлось схватить меня за запястье, чтобы привлечь мое внимание. Загорело скуластое лицо, внимательные настороженные глаза.
  Мужчина подхватил мою малышку на руки.
  - Я на машине.
  К дверям туалета, привлеченные моим криком, подтягивались люди, разумеется, чтобы поглазеть на разворачивающееся неприглядное действо. Мужчина быстрым шагом вышел в зал ресторана, перед ним расступались. Расползались, словно змеи, освобождая ему путь.
  Чувствуя, как леденеет кровь в жилах, я оттолкнула от себя какого-то сосунка и выбежала из уборной. Перед тем, как выскочить из ресторана, я подхватила со стула свою сумку и курточку малышки.
  Мужчина пересекал стоянку. Метший снег штриховал его плечистый силуэт. Всхлипывая, я ускорила шаг, каблуки проваливались в снег. Однако обо что-то споткнулась. Упала. Больно. Снег запеленал меня. Куда ни глянь -бриллиантовая белизна, вздрагивающая, дышащая, живая. Я была настолько ошарашена, оглушена, ослеплена лилейным великолепием, что даже не попыталась подвестись; просто лежала себе в снегу, и на моем лице, щеках, губах таяли кружевные хлопья.
  Чьи-то руки дернули меня вверх, вверх, вверх, сквозь большой белый мир. Вопрос, заданный резким тоном. Я помотала головой. Тогда меня взяли за руку, и повели сквозь снегопад. Ладонь теплая и широкая - чаша уютного тепла в сердце снежной бури.
  Передо мной распахнули дверцу, и я залезла на заднее сиденье автомобиля. Малышку колотило, веки трепетали, как крылья бабочки. Я провела рукой по веснушчатому лбу. Лобик был мокрым от испарины. Собственная рука показалась мне белым уродливым пауком.
  - Больна чем? - спросил мужчина.
  - Боже, нет! Думайте, что говорите! - Это было грубо, но я и глазом не моргнула. - Можете отвезти нас домой? - И назвала адрес.
  Да, адрес.
  Дом, милый дом.
  Судя по морщинками, нашему спасителю было немногим более за сорок. Серая водолазка, шерстяные брюки, дорогие часы. На коротко стриженых волосах таяли снежинки.
  - Да, могу, - кивнул он.
  За всю дорогу мы не перекинулись ни словом. Я сняла с девочки испачканный свитер, плотно свернула его, накинула на влажную от пота футболку курточку, застегнула на молнию и на все пуговицы. Сердце разрывалось от боли и волнения. Я раз за разом неустанно спрашивала себя: 'Что произошло? Почему? Почему?'
  Закутавшись в пальто, я невидяще таращилась на проносящиеся мимо дома и фонарные столбы. Из-за туч и густо валящего снега день стал сумерками. Витрины магазинов, билборды, точечное освещение. Алкоголь, мобильные операторы, сигареты, шампуни, снова алкоголь... Реклама на бумаге? Это было так правильно и одновременно будоражило. В висках ритмично ухала кровь, и это почти совиное уханье складывалось в два слова - в мой аудиальный якорь: 'Все образуется'. Сама себе врала, вот что я делала.
  Снег, как цыганка, вихрился перед глазами.
  Я распахнула дверь. Ручка ударилась о стену, и я поспешно прижалась к двери спиной, чтобы удержать ее от скольжения обратно. Мужчина, не разуваясь, пронесся мимо меня, в зал и уложил мою девочку на диван. Я смахнула с бледных щечек медные локоны, сняла с нее курточку, бросила на кресло. Затем обернулась и посмотрела снизу вверх на мужчину. Протянула руку. Крепкое же у него пожатие!
  - Спасибо, - с чувством сказала я.
  - Видимо, это судьба.
  Если он верит в судьбу, пускай. Я слабо улыбнулась. Его прямой взгляд, разворот плеч, тембр голоса, - все в нем буквально вопило: 'Важная шишка'. Рукав его водолазки и штанина были испачканы. Он даже куртку не накинул. Продрог наверняка. Мне стало стыдно, а мужчина тем временем вежливо поинтересовался, где здесь туалет. Для того, чья простая с виду, но дьявольски дорогая одежда была запачкана исторгнутым моей крошкой ризотто, гусиной грудкой и клубничным смузи, он держался невозмутимо.
  Зашумела вода.
  Возникла глупая мысль: 'Дай ему денег, заплати за химчистку'. Но я сразу отмела ее. Нет, деньги ему не нужны. Они у него и так есть. Я нехотя оставила малышку, встала с дивана, вышла в коридор. Мужчина появился из-за двери ванной.
  - Как девочку зовут-то? - спросил он.
  Я знала, что могу ответить.
  
  Глава 22
  
  - Ванда.
  - Ванда? Твоя подружка? О! Тебе нравятся девочки?
  Б-р-р, ну и холодина! Где плед? Поежившись, я приоткрыла глаза. От влажного воздуха одежда была сырой и холодной. Несколько мгновений я совершенно отстранено смотрела на стоящего передо мной на коленях мужчину...
  Дерьмо!
  А Виктор ведь УШЕЛ.
  Меня будто током шарахнуло, мысли с шипением испарились.
  Вот грек и стоял на коленях в своем физическом и духовном воплощении и наманикюренными, ухоженными пальцами теребил ширинку, явно намереваясь ее расстегнуть. Ну еще бы, ведь он стоял на коленях между моих ног!
  - Что ты делаешь? - пискнула я. Глупейший вопрос, согласна.
  Несколько долгих секунд мы играли в гляделки; его рот растолкала замедленная, придурковатая, обольстительная улыбочка. При каждом его слове я с замиранием сердца видела блеск сорока клыков. У нас тут любовь и все такое, понимаете?
  - Хорошо, что ты проснулась. Не люблю, когда лежал бревном. У тебя красивые волосы. В рот берешь?
  Я подскочила. Сильные ручища, точно подтверждая комплимент, вцепились в мои волосы и завалили меня обратно на гадкий сырой матрас. Я заорала и стала отбиваться. Заехала кулаком ему в подбородок, оцарапала щеку.
  - Сука!
  Грек схватился за раскровяненую рожу, и я, долбанувшись подбородком о прикроватную тумбочку (так, что клацнули зубы, если, конечно, после удара там было еще чему клацать), кубарем скатилась с кровати. Задним числом я побежала себе задать братишке жестокую трепку. А тем временем, купидон-переросток, рыча, сопя и вполголоса ругаясь на чем свет стоит, полез за мной.
  - Без обид, принц, - пробормотала я, чувствуя, как из рассеченной губы шурует кровища - горячая, почти обжигающая, тошнотворно пахнущая медными монетками. - Но давай останемся друзьями.
  Просто мне приснился один муторный сон, и, еще не полностью проснувшись, я вынуждена отбиваться от домогательств того, кого раньше вроде как уважала за хук левой. А тут... Лицо правды - пошлое, алчное, расцарапанное.
  Вскочив, опираясь ладошками о стену, путаясь в собственных ногах, боясь обернуться, я двинулась к двери. Вспомнила о ранце. И бросилась бы непременно к этой предательской вещице, да только нас в комнате вдруг стало чертовски много.
  Я поняла, что уже какое-то время слышала этот звук - топот ног. Дверь распахнулась, впечатавшись в стену с влажным плямкающим звуком. За дверью были люди, за ними - снова люди, и всем погоняли тоже люди. Ладно, ладно, скажем так - формы жизни с разной степенью мохнатости, чешуйчатости и подлости. Последовала немая сцена. Далее - как по неслышимой команде - взрыв вопросов, щелчки, жужжание фотоаппаратов и молнии вспышек.
  Я обернулась.
  Грек застыл в нескольких шагах от меня, ангельские кудри спутались, лицо заметала маска гнева, глаза расширились. Он стал спешно натягивать штаны на свой голый зад. Я сама была не лучше: кофта расстегнута, над штанами тоже постарались. Мелькнула мысль: 'Ага, ясненько, значит вот почему так холодно'. Следующая: 'Древо - нейтральная территория? Как бы не так!'
  Я вдруг почувствовала себя... шлюхой. Странное, неправильное чувство. Я ведь здесь не при чем, так? Но - посмотрим на ситуацию под другим углом: высокопоставленный обсос, полураздетый, возбужденный, со следами страсти на надменной физиономии, в какой-то зачуханной комнатушке с какой-то зачуханной костлявой девкой. На самом деле, уважаемые представители СМИ, недавно в теле этого политикана был мой брат, мы обсудили проблемы насущные, я заснула. А когда проснулась... Нет, не собираюсь я никому ничего объяснять. Поди объясни что-то этим свирепым акулам! Им подавай что-то более приземленное, неприличное, гадкое. Цены на жизнь растут, нравственность падает. Боюсь, эта тенденция надолго.
  Грек свирепствовал сначала на русском, потом на греческом. Вспышки фотокамер не прекращались, в глазах рябило. В конце концов золотоволосый отморозок с королевской осанкой прошествовал вон из комнаты, даже не глянув на меня; рельефный торс подставлен обжигающему холоду, все мышцы напоказ, походка аховая. У него были пробиты оба соска и пуп; вокруг пупка бешено наматывала круги змея - вживленная под кожу голограмма. Я не сделала ему ручкой. В действительности, я была рада, что он свалил. Просто у нас не сложилось. Такое бывает.
  Меня спрашивали о том, что случилось в метро, почему я убегала и с кем, каким образом связана с одной из 'донных рыбин' Порога, собираюсь ли подавать в суд, есть ли у меня стилист, как я ухаживаю за кожей, на какой сижу диете... Как видите, никто не спешил защелкивать наручники на моих запястьях. Напротив, кто-то накинул плед мне на плечи. Я заикнулась о рюкзаке. Спустя секунду мне его вручили.
  Я шествовала в сопровождении акул СМИ, и все бы ничего, но Древо... вопль Древа заглушал даже мои мысли. Коридор полнился раскатистым зловещим эхо, словно песнью голодных русалок:
  - ВАШИ ТРУПЫ ПЕРЕВАРЯТСЯ ЭТИМИ СТЕНАМИ! ВАШИ ТРУПЫ ПЕРЕВАРЯТСЯ В ЭТИХ СТЕНАХ!
  Я вспомнила ленивое откровение Феникса Страхова по поводу приезда 'фараонов'.
  - Меня забирают в участок? - осторожно поинтересовалась я у смутно знакомой рыжеволосой женщины, которая бойко цокала шпильками по мою правую руку. Кажется, ее рука лежала на моей спине. Или ниже?
  - Ох, лапонька! - засмеялась она, раздвоенный змеиный язык ощупал воздух, прошелся по розовым искристым губам. Красотка вспушила волосы. - Скверная глупость!
  'Скверная глупость' - лопнуть можно!
  Кто-то стянул с меня плед, в лицо ткнули микрофоном. Какой-то идиотский вопрос прогремел в ухо. Женщина что-то коротко бросила через плечо, и нахала с микрофоном потеснил лысый детина.
  - Наш генералиссимус сейчас на Венере: хрень там всякая, массажи, йога, обертывания... Я за него. От нашего канала здесь восьмеро. Остальные - рыбы-прилипалы, пыжащиеся говешки, господа, решившие хлопнуть в ладоши разок-другой и срубить на этом бабла, - в полголоса бормотала рыжеволосая. Ее дыхание пахло табаком, лимоном и мятой. - Вон, как беснуются. Но подписан договор и упаси их дьявол они выйдут за рамки дозволенного... На могиле их станцую.
  Я не слушала. Цепи моего мозга, отвечающие за логику, клацали и трещали. Наконец, они замкнулись.
  - Все вы врете! Упрячете меня за решетку, как пить дать.
  - Ерунда, - отмахнулась рыжеволосая и подожгла сигарету. - На будущее, дорогая: говори, что тебя затащили силой.
  Вопли растения зазвучали громче. Репортеры засуетились, подстегиваемые опасностью. Мелкая дрожь прокатилась по стенам и полу, но ни одна дверь не распахнулась, ни одна дриада не показалась. Сейчас само Древо представляло опасность, а не его обитательницы.
  - Голиаф прикусит большой палец, вот увидишь, - тарахтела женщина, ускоряя шаг. Кто-то подталкивал меня со спины. Я обалдела до состояния бетонной стены. - Тебе нет двадцати одного, так? Отлично! Мои поздравления. Ты знала, что Голиаф женат? Мари давно хотела найти повод подать на развод, соответственно, запустить руку в его карман. Только и ждала, когда ее благоверный пойдет по бабам. Да еще куда! За ним следили. Мари сделала пару-тройку звонков, дала мне - по старой дружбе, естественно -письменное разрешение на сенсацию. Никто во веки веков не решился бы ввалиться в Сад Шлюх, но этот случай - исключение. К тому же, нам не нужен компромат на другие общественные фигуры. Только Голиаф, - рыжеволосая рассмеялась со злорадным восторгом. - Феникс штанишки намочит от злобы!
  Бар опустел, растительный дымок улетучивался под дыханием сквозняка. За наростами, которые цивилизованные кобели называли столиками, остались исключительно те, кто не смог унести ноги исключительно по причине свинского опьянения.
  - Кто тот парень, который был с тобой? Черные волосы, пальто, ехидная улыбочка...
  Я не ответила.
  Рыжеволосая положила руку мне на плечо.
  - Тебе повезло, котик. На тебя обратили внимание нужные люди. Дело с андеграундским моргом замято.
  - Как? - удивилась я, испытывая одновременно и волнение, и смутный ужас.
  - Быстрее! - Рыжая бестия вновь повернулась ко мне, язычок задрожал от волнения, ощупывая воздух. - А вот это ты мне скажи. Тебя выгораживают, лапочка, и весьма успешно.
  - Я не...
  - Все, что сказано, не для протокола. Между нами, девочками, ладно?
  Кто выгораживает? Филипп? Глафира? Кто? Мне казалось, вслух я ничего не произносила, когда рыжеволосая зыркнула на меня, прищурив фасеточный глаз.
  - Я не уверена, - протянула она. - Но, сдается мне, мертвые.
  Я почувствовала, как кровь отливает от лица.
  - Как тебя называть: Аврора или Рори? - опережая мои бессвязные вопросы, поинтересовалась рыжеволосая.
  - Аврора.
  - Так вот, Аврора, сладенькая, тебе нужен агент. Придешь ко мне на шоу?
  Когда стонущее, колоссальное, дрожащее растение осталось позади, я вновь подумала о Георге. Меня вели к одному из студийных вертолетов, прочь с улицы Диких Гвоздик. Лопасти рассекали ледяной воздух. Белесый пар вырывался изо рта, жемчужными призраками улетая туда, где гас последний солнечный луч.
  Осенние дни такие короткие.
  
  
  Глава 23
  
  Выйдя из здания суда, я надвинула на глаза козырек кепки и, прикрыв ладонью язычок пламени, подкурила сигарету. В руке - маленькая сумочка, пачка сигарет, бумажник и дешевая зажигалка из Китайского Квартала.
  Выдохнув дым, я прикрыла глаза от слепящего света. На меня уже смотрели. И отнюдь не беглый это был взгляд: посмотрят, отвернутся, почешут себе дальше. Я подумала, что люди собрались ради какого-то события: помахать плакатами, перекинуться словечком-другим. Водители, ругаясь, вынуждены были объезжать топчущихся на дороге людей. Улица была живой шатающейся массой. Какие-то две размалеванные пигалицы начали истошно вопить и указывать в меня пальцами, на лицах - спектр от страха до обожания.
  А потом я вспомнила слова Филиппа. Все эти люди... они здесь ради меня! Ведь заседания транслируются!
  Я курила, наблюдая за тем, как хлещут по ступеням волны людей. Горожане, зеваки, представители СМИ. Воистину, люди поощряют свою червивость. Им плевать на своих детей, зато со своей червивостью они носятся как с писаной торбой. Они ни во что не верят, даже в себя. Их дети - кормовая кукуруза, с жесткими сероватыми зернами - растут, чтобы однажды быть принесенными в жертву диплому, кредиту и трудовой книжке. Линейность убивает искусство, способность выбирать, созидать. Убивает в нас творцов, маленькую не родившуюся вселенную. И лучше бы просечь это сейчас, ведь потом может быть поздно.
  Подмигивающие вспышки - еще и еще - вливались в яркое мерцание, исходящее от шара, имитации солнца, взошедшего на светодиодном куполе-панораме. По куполу медленно рассекали драконы и киты.
  - Смотрите, смотрите, это... это же... Смотрите! - причитала какая-то сумасшедшая. Я струсила пепел на потрепанные кеды. Кто-то засмеялся. Смех вскоре стал икотой.
  - Дьявольское отродье! Гори в аду! - размахивая Библиями, вопили люди в костюмах.
  Какой-то мужчина под возмущенные стоны водителя вылез на крышку такси и стянул штаны.
  Ко мне подбежал Ян и потащил к автомобилю.
  
  Если вы еще не поняли, культура этого века - канализационный поток, кишащий ментальными змеями.
  Итак, после всей той скверной, провокационной грязи, вылившейся в суде, Голиаф развелся. Потрясающе громкий суд: слезы глубоко оскорбленной женушки, вопли пухленьких дитятей, интернациональные маты неверного, драка с адвокатом с феноменальным количеством кровищи, судья - поразительно раскрепощенный славянин в драных джинсах - демонстрирует медвежью силу, разнимает чуваков и уже после великодушно приглашает всех в бар хлопнуть по рюмочке-другой.
  Жена, харизматичная дамочка с безупречным маникюром и очаровательным французским акцентом, высосала с банковского счета Голиафа четверть состояния. Ах да, упустила занимательную деталь: меня втянули в разбирательство под пунктом 'что-то насчет совращения несовершеннолетних'. Лично у меня своя позиция: какое к черту совращение? Сейчас похрусти купюрой под нужным рылом, и тебе продадут детеныша редкой породы. Торгуют, твари, нравственностью, воздухом, личным пространством, частями тела, предлагают вырастить хвост или крылья; я уже не говорю о дизайнерах, которых нанимают денежные колодцы, чтобы оформить склепик для почившей в бозе экзотической зверушки своего любимого спиногрыза. Одним словом, плевать всем, что у грека было со мной (а именно - что ничего не было). Важен сам факт: его застукали с 'модельной внешности блондинкой' (ха-ха, ну конечно, модельная внешность, рассмешили).
  В общем, знаете что? Кажется, я стала чем-то вроде знаменитости. Моя аховая физиономия маячила с обложек глянцевых изданий. Проще сказать, что мне еще не предлагали рекламировать, чем перечислять все то, что уже предлагали. Я попала на скопище разнообразных ток-шоу, в том числе и к рыжеволосой Виктории (рыжая бестия, помните?).
  И вот что я поняла: терпеть не могу ток-шоу. Одно дело смотреть их по ящику, совсем другое - участвовать в этом балагане. Причин тому вагон! Во-первых, ожидание своего выхода; ты топчешься за кулисами, пока ведущий расписывает, какой ты славный парень, просто душка и как сам Господь Бог целует тебя на ночь глядя, а ты все это время, как дуралей, топчешься на высоченных шпильках и терпишь прикосновения сотен визажистов и стилистов и фиг знает кого еще; и тебя дергают, и тебя поят газировкой через трубочку, чтобы помада не размазалась, и тебя брызгают черт знает чем, и еще масса сносящих крышу манипуляций. А потом зрители начинают аплодировать, как маньяки, и ты выходишь, машешь, улыбаешься... Уф! Виктория болтала со мной о том, как я ухаживаю за кожей, что думаю о недавнем терракте, как отношусь к официальному заявлению Папы об отлучении вампиров от Церкви. Такие себе обычные темы для трескотни. И, хотя атмосфера была вполне сносной, меня чертовски раздражало, что всякий раз, когда Вики или я замолкала, загоралась надпись: 'Nunc plaudite ' и люди, как зомби, начинали рукоплескать. Странно, но из всей мишуры именно это дерьмо с рукоплесканием нервировало до потери пульса. Фальшь и лицемерие сочились из всех щелей, грозясь наводнить Порог. А после окончания эфиров меня всякий раз обступали пять угрюмых верзил с микрофончиками в ушах. Тянущиеся ко мне руки колотили по охране, мне оставалось просто слушать всякую чепуху.
  Когда я наконец переступила порог 'Сада Любви', Филипп обнял меня и долго не отпускал. Нелли рыдала, уткнувшись мордашкой мне в спину. Да, я таки вернулась. А куда мне еще, проклятие, было податься? Пойти побираться?
  У нас с Филиппом состоялся настоящий 'мужской' разговор. Он был, возмущен тем что я сорвалась с места, дескать, вышла в ванну, вернулась через два дня. Говорит, я подарила ему много острых ощущений; синяки на его теле совпадали с моими. Фокусы! Я ничего не рассказала ему о Викторе, зато рассказала о Георге, и Филипп, запуская пальцы в рыжие волосы, обронил:
  - Сердечно признаюсь, это так на него похоже!
  Когда я осторожно поинтересовалась, почему дриада назвала Георга 'наследным принцем', Филипп сжал мою руку, ухмыльнулся, выглядя при этом, черт его дери, как порядочная сволочь, и сказал:
  - Этот парень - гаденыш редкий, но он мой друг, и я не имею права говорить об этом с тобой.
  Изумительно, одним словом. Я промолчала, и битый час как дура выслушивала его болтовню: он нудно, дотошно, нравоучительно ворошил палкой остывшие угли моих поступков, пока не зашел кто-то из персонала и не сказал, что ужин подан. Я выходила из кабинета Филиппа с мыслью, что Георг - редкий мерзавец, но в нем, благодаря какой-то необъяснимой аномалии, уживается что-то от хорошего парня. Он - редкостный мерзавец с претензией на порядочность.
  Я ненавидела Георга, хотя причин для ненависти не было.
  Филипп сидел рядом, положив руку на мою, в его глазах блестели звезды. Его безупречные манеры раздражали, однако они не были знаками терпимости или корысти. Нам принесли всякие изысканные яства. Мы смотрели развлекательную программу. Танцевала Нелли. Я неоднократно в дальнейшем спрашивала у нее о Георге, и всякий раз она начинала звонко хохотать и качать своей красивой головкой. Как же они меня доводили, эти двое!!
  Я узнала, что произошло в квартале Красных Дождей в тот вечер. Фараоны убивали. Убивали! Я поклялась, что, если когда-нибудь вновь встречу Зевса, то сделаю все возможное, чтобы этот языкатый подстрекатель осознал масштабы своей ущербности.
  Глафира держалась тише воды ниже травы.
  Все это время мне не давал покоя один вопрос: кто такая Ванда? Я знала только, что каким-то образом должна найти эту рыжеволосую девочку. Я хотела узнать ее ближе, расспросить о стольких вещах, обнять... Если, разумеется, она существует, а не является плодом моего воображения, галлюцинацией, иллюзией или шизофреническим бредом. Выберите по вкусу.
  Ванда - кем или чем она бы ни была - показывала мне странные картинки. И они, эти картинки, обретали такую долю достоверности, что, открывая глаза, я ощущала аромат выпитого во сне кофе и тепло напекших щеку лучей. Мне мучительно нужны были ответы на терзаемые меня вопросы. И мне подсказали, где их искать. Вернее, подсказали платформу, с которой следует стартовать. Вот так я оказалась в этом замечательном месте, где впервые получила удовольствие от творческой, интеллектуальной работы.
  Кто-то назовет это место библиотекой, лично я называла его архивом. Мне сказали, что там хранятся многие (не все, но многие, имейте в виду) из ответов на вопросы, которые сейчас чаще и чаще заставляют трепетать кибернетизированные мозги современных ученых. Впервые в жизни я посвятила столько времени исследованию. Поиски в десятом классе в убогих школьных книгах галлюциногена природного происхождения не в счет. Это было мое первое серьезное аматорское исследование, которое, вопреки моему изначально пессимистическому настрою, подарило золотистый песок знания. Я плавала в информации... Зерно-Мать кануло в прошлое, во времена 'технологического взрыва' и гордых вояжей от Земли до Марса. Книги старели и пропадали, их вытеснило то, что мы называем прогрессом. На самом деле я все больше убеждаюсь в том, что это не прогресс, а деградация. Правы были ультрамодные черепа. Это декаданс. Технология спорит с человеком; технология толстеет, охватывая все больше, проникая к нам в тела, в сознания, в души. Мы открыли визу в ад.
  Действительно, трудно понять, откуда все произошло. Если мы обращаемся к истории, то достоверных свидетельств относительно происхождения того, что окружает нас, нет. Впрочем, обращаясь к обрывкам первоисточников, к научным статьям, монографиям, разнообразным программам - ко всему, что осталось от древней цивилизации, - становится ясно, что случился искусственный катаклизм. Когда чья-то могущественная воля а, может быть, хаос дисфункции, хаос несовместимости привел к тому, что все рухнуло, и все материальные объекты, созданные культурой человека разумного, пришли в упадок. Медленное разложение происходит и до сих пор. Не исключено, что в условиях столь сложной цивилизации, которая ранее существовала, достаточно было одному человеку, и, не исключено, искусственному существу слегка сдвинуть эту систему, вывести из состояния равновесия, чтобы началась вселенская катастрофа. Так оно, судя по всему, и случилось. В результате, многое было утеряно, и мы сейчас находимся в состоянии первобытных алхимиков, которые порой смешным и нелепым образом пытались достичь великих целей. По сути, мы не понимаем, что делаем. Мы используем зерна, производим какие-то материальные блага, нанороботы живут рука об руку с нами. Но откуда все это произошло? Я даже склонна думать, что изобилие зерен, существующее сейчас, постоянно подпитывается неким древним механизмом. Мои соображения, безусловно, спорны, но даже такому микробу, как я, иногда хочется поразмышлять. Сколько уже лет из поколения в поколение передаются сказания о чудесных зернах, которые мы то и дело находим? Может быть, действительно где-то существует чисто искусственная синтетическая цивилизация, которая производит все это и подбрасывает нам, дает пищу, словно животному в клетке? А, может, мы и является животными на ферме, и нас просто выкармливают для чего-то? От этих мыслей мороз идет по коже. То есть эти ловкачи постоянно бросают нам что-то, а мы это поглощаем, аккумулируем в себе, готовим людей для работы в специальных кланах - психофизических программистов, способных запустить зерно.
  Что стояло во главе всего? Нет, не так: что стоит во главе всего?
  Вот тут-то и возникает идея первоначального зерна, зерна-прародителя всего, зерна, управляющего всеми процессами не простым физическим образом, а тем, что оно запускает мелкие зерна. Зерна-Бога, зерна-Матери всего сущего. И только достигнув его, познав его, мы сможем разобраться, к чему движется современное общество.
  Пометка, которую я обвела в своем блокноте салатовым маркером, звучала так:
  'Зерно-Мать - программа всех программ, lumen mundi'.
  Да, все верно: светоч мира.
  Знак вопроса резал глаза, но для того я и живу, чтобы сметать эти чертовы знаки вопросов.
  Прошло около месяца. Безумие трех дней - моих первых дней в Пороге - я направила именно по тому адресу. Протекала, хоть и несколько замедленно, моя душевная ремиссия; пережитое оседало осадком, словно ржавчина в стакане молока. Я продолжала бояться дяди и встречи с Глафирой, однако и этот страх постепенно терял власть надо мной, как если бы расстояние действительно способно зарубцевать раны - как причиненные, так еще и не существующие.
  А потом, когда ничто не предвещало беды, Филипп влетел в гостиную и сказал, что вечером во вторник состоится светское мероприятие в фешенебельной части столицы - на Хортице.
  То есть на Острове.
  Этим мероприятием был прием, организованный Патрицием. Филипп был расстроен, и его можно понять. Да, я тоже расстроилась. Светский раут - это совсем не для меня. И я бы точно не пошла, если бы в приглашении не значилось два имени. Догадайтесь, чьих. Мол, недавно отшумела история с моим участием, я - 'роковая красотка', я - та, кого хотят.
  Остров Хортица, снопы света, деликатесы, румынский дракон в клетке. На приеме будут самые богатые и именитые воротилы Порога. Следовательно, там непременно должна быть Глафира Тагирова. И чуяло мое маленькое черное сердце: не миновать этой встречи.
  
  
  Глава 24
  
  Братья Семеновы был высоким стройным мулатом с тонкой талией и пирсингом. Признаться, никогда не встречала мужчин, у которых была бы такая ухоженная кожа - ровная, безупречна по цвету, фосфоресцирующая. Поэтому, чтобы все увидели и оценили ее, уж он постарался оголиться по-максимуму. Красивое тело, красивая кожа, в голову лезут неприличные мысли, ага. Его глазища загадочно светились в полутьме примерочной. Ни дать ни взять - черт из Преисподней. Он крутился, извивался, манерничал, как и советовал ему его духовный наставник. Отрабатывал фишку, дурачок. Дизайнерский талант сейчас скорее бренд, чем искусство. За что платить? Верно, за бренд, за моду от Кутюр, которой не существует как таковой.
  Я прикрывала скрещенными руками грудь, наблюдая за тем, как Братья Семеновы - будь он не ладен - уволакивает обратно очередную не подошедшую мне тряпку. Уволакивает не потому, что я не влезла в нее (как раз наоборот - я во всем пролетала). А потому, что ему, видите ли, хотелось сделать из меня 'звезду вечера', подобрать нечто, о чем на следующий день вспоминали бы как об 'исключительно красивом эротическом сне'. Я все думала о Глафире, поэтому, если бы не этот светящийся в темноте вьюн, с удовольствием надела б на себя мешок. Естественно, на счет мешка Братья Семеновы был непреклонен. Я устала спорить и с досадой завалила варежку.
  Присев на пуфик в уголке примерочной, я опустила руки, уперев их в мягкую бархатную поверхность. Пошевелила пальцами на ногах. Ногти были выкрашены в насыщенный винный цвет. На мизинце - колечко. В самый раз для фотосессии для какого-нибудь мужского глянца. Как же так вышло? Мне покупают первое за несколько лет платье, а Нелли нет рядом. Жаль, что она не смогла поехать в эту адскую лавку. Вместо нее в компанию напросился Никита. Ну и, конечно же, Ян. Куда без него? Сейчас он сидел в машине и читал. Как же я посмею оторвать зверя от столь увлекательного занятия? Да и ради чего? Чтобы он помог мне определиться с тем, чем лучше прикрыть свою наготу в гнезде змей? Непростительное нахальство с моей стороны.
  Ян мне решительно не нравился. Наверно, мы и впрямь с Нелли очень хорошие подруги, раз она смогла объяснить мне всю важность такой меры предосторожности, как зверолюд-телохранитель. Этот бородатый маньяк таскал меня по всем музеям и выставкам Порога, говоря, что я должна 'культурно развиваться'. Караул! Я говорю ему, что в своем возрасте прочитала до черта книг, а он глаза закатывает, заявляет, что учиться надо всю жизнь. Посмотришь на этого верзилу, да помыслить не посмеешь, что он такой ученый лоб. Говорит, закончил кафедру паранормальной психологии с курсом, включающим изучение экзотической биологии, полтергейстов и людей-феноменов. Раздражает он меня. Везет мне на наглых подонков.
  Никита бродил по бутику, ему было не до меня. Бьюсь об заклад, подбивал клинья к 'манекенам'. Да, у нас демократичные отношения. Бутик закрыли с нашим прибытием, Филипп - влиятельный чел, и везде ему открыт путь-дорога. Братья Семеновы считался законодателем современной моды. Неуловимый, занятой человек, в Пороге он проездом, следующая его остановка - какая-то там церемония награждения. Впрочем, одеть 'новую куколку' одного из Больших Боссов он вызвался с большим энтузиазмом (я сразу поняла - Филипп хорошо знает его, иначе какой идиот в здравом уме пойдет на такое осквернение). Говорит, как только увидел мою фотографию, сразу понял, что во мне есть 'глубина'. Угу, блин, глубина, только призрачная, остальная распродана. Интересно, когда мне стукнет третий десяток, я тоже стану рассуждать как набравшийся под завязку поэт? Типа 'она прекрасна как рассвет'. Что-то сомневаюсь. Во-первых, до третьего десятка еще жить и жить, а как, пардон за прямоту, выпивший поэт я и так разговариваю с пятнадцати. Беседуя с не симпатизирующим мне кексом, я сразу могу дать понять, кто из нас собакоголовый бабуин. Школа нацепила на меня практически неподъемный багаж любви к родному языку. Во-вторых, рассвет паскуден, непереносимо паскуден, поэтому особь женского пола, почуяв такие слова, просто разобьет вам физиономию.
  - Звездная крошка, блестящие пуговицы?
  Как проклятие из портсигара, голос выпрыгнул из-за ширмы, и ни капельки не походил на привычную манеру разговора всех моих знакомых. Смертные говорят, а дизайнеры дышат звуками.
  - Не люблю блестящие пуговицы, - мой голос наполнился тихим рычанием.
  Братья Семеновы сию секунду исчез за ширмой, цвета которой постоянно перетекали - от светло-сиреневого к черному. Для любой модницы - вселенское счастье попасть в руки к этому маньяку. Однако дело в том, что я ненавижу слово 'модница', да попасть в руки к другому маньяку.
  'Будь гибкой, любопытной, в знании - сила...' Ну да, Ян, так я и поверила.
  Я степенно прошлась вдоль зеркала, глядя на свою грудь, живот, задницу. Тощая, как мумия... Развернувшись к зеркалу лицом, взлохматила волосы и начала кривляться, изображая неандертальца, которого недавно видела в музее естествознания. Выходило отвратительно.
  Подхихикивая, я носилась вдоль зеркала, бросая дикие взгляды в свое отражение.
  Братья Семеновы, как заводной, влетел в примерочную. Через его левую руку был перекинут лоскут тумана.
  - Поправь волосы, - не глядя на меня, бросил он, одним непрерывным движением подваливая ко мне.
  Я поняла - беды не миновать. Улыбнулась ему. Не улыбка, а нервный тик. В такие моменты до озверения хочется задобриться коньяком.
  - Знаешь, Семеновы, - вздохнула я, - я ведь в сэконде одеваюсь. В Аскании почти на каждом углу магазин лохмотьев эконом класса. Есть бизнес-класс, а у нас - сплошь эконом. Форменная галиматья из ада. Я признаю только сэконд.
  - Потрясающе.
  Я нахмурилась.
  - Здесь точно нельзя курить?
  - Нельзя.
  Храбрый Братья Семеновы с достоинством отвечает на этот вопрос, наверно, уже в сотый раз.
  -Как ты разговариваешь с жирующими клиентами?
  - Так, - он упер кисть с тонким запястьем в бок и посмотрел на меня, старательно изображая негодование, правая бровь выгнулась изысканной выщипанной дугой, - сколько раз еще тебе повторить...
  - Ой! - Захлопав глазами, я прижала руку к сердцу в знаке искренности.
  - ...что когда я...
  - Да брось ломаться! Дым и зеркала! Идеальный союз!
  Семеновы вздохнул.
  Никотин укрепил бы мое спокойствие. И все же странно, как действует зажатая между пальцев сигарета. Понимаете, когда она догорит до фильтра, мне совсем полегчает, страхи превратятся в пепел и дым. Да, дым и зеркала, будь все проклято.
  Все предельно просто. Все предельно проклято.
  - Ладно. Поняла. Что это? - Я кивнула на кусочек сиреневого тумана, клубящегося в смуглой руке.
  Братья Семеновы развернул меня к себе; его длинные ногти щекотали кожу. Он достал откуда-то золотистый шнурок.
  - Удавка? - вежливо поинтересовалась я.
  Он молча подвязал мои белые волосы. Его ярко-зеленые глаза вспыхнули торжеством. Он был мужественен и красив одновременно. Не слюнявая красота, а мужественная. Редкий фрукт.
  - Шея лебединая. Спрашиваешь, что это? Воплощенная роскошь. Руки вверх, сладенькая.
  Платье выглядело неплохо. Знаю, 'внешний фасад' может быть обманчив, но платье действительно выглядело неплохо, и это хорошие новости.
  Братья Семеновы был гораздо выше меня, поэтому с легкостью облачил меня в сиреневый туман. Туман оказался прохладным и скользящим, вливающимся в каждый изгиб тела, и в то же время достаточно свободным. Когда я шла, за мной летел дымок, словно я пробежала сквозь пар, и он остался на коже.
  - Я восхищен! - сообщил Братья Семеновы, вспушивая ткань, от чего она закрутилась в чудесные вихри. - Главное в дизайне - выдумка. Сама же мода - давно забытое старое. Балетки, узкое белье, драпировки, паутина, медь, эффект волны...
  - Ах, слишком много пафоса.
  Я рассматривала себя. Пристально. Внимательно. Дотошно.
  Подобное наверняка можно было сварганить в любом ателье, причем, на порядок дешевле. Технологии позволяют абсолютно все, поэтому и выходит, что выдумка и громкое имя - краеугольный камень.
  И вот, посмотрела я на себя в зеркало, прищурила то один глаз, то другой, облизала пересохшие губы, вздохнула:
  - Ладно, где-то как-то чучело. Зато все знают, где и за сколько.
  - Для своего возраста ты слишком цинична.
  - Но разве цена и марка - не главное? - Я легонько ткнула дизайнера кулаком в предплечье. - А, Семенов?
  - Я уверен, что незаслуженно вынужден выслушивать твои колкости. Когда ты ругаешься, ты становишься очень сложной для восприятия.
  Отличная тактика ведения словесного боя. Дизайнер стоял неподвижно. Я опустила взгляд. Блин, пресс великолепный.
  - Почему 'Братья Семеновы'? - задала мучивший меня вопрос. - Вас двое? Ты и твой злобный брат-близнец? Как тебя зовут на самом деле?
  - Вот смотрю и уважаю! - покачал он головой, прикладывая сверкающие платиновой крошкой ногти к резным губам. И, сделав несколько незаметных для зрения движений, питоном юркнул обратно за ширму. Я и подумать 'мать твою' не успела, как он исчез. До меня донеслось: - Сейчас принесу клатч.
  Ладно, неси свой клатч, что бы это ни было.
  Я встала на цыпочки и коснулась бедер, приглаживая прохладную ткань. Платье делало из меня просто очень худую девушку. Привлекательно худую. Тонкую. В то время как была бледной немочью. Острый подбородок, маленький курносый нос с аккуратным колечком, маленький рот, чужие глаза. Филипповы. В глаза себе я по прежнему избегала смотреть.
  Я приподняла ткань подола кончиками пальцев, и нежная сиреневая дымка обволокла кисти. Платье-туман просвещалось, но от этого не становилось менее желанным. Я, разумеется, не стала распространяться об этом вслух.
  Выйдя вслед за дизайнером, я стала искать взглядом Никиту. Мы с ним с некоторых пор запанибрата, чувствуем симпатию, подтруниваем друг друга и все такое. Парень вел оживленную беседу с девчонками-подростками - худыми существами с бескровной кожей и выступающими костьми таза. Такими троллю и закусить не выйдет. Выглядели малышки модно. Худоба и болезненный цвет кожи - самый писк. Впрочем, можно быть худой, а можно - скелетом. Естественная красота кости - по-моему, звучит восхитительно.
  - Ник!
  Бутик был подавляюще огромен - стеклянные поверхности, бархат, металл, винтовые лестницы под старину - и тянулся непрерывным коридором с вдавленным лепным потолком, изображающим перламутровую поверхность луны.
  Никита обернулся. Волосы метнулись на плечо. Небрежно поправив вьющуюся по щеке медную прядь, он ухмыльнулся. Девочки-манекены стиснули зубки. Минутку, они что, тройняшки?
  - Признаться надо, облик твой не тешит взгляда; может быть, веленьем ада занесло тебя сюда?
  Никита драматично развел руками. Его обаянию было сложно не поддаться... Однажды этот безбашенный тип вытащил меня на сцену, и я оказалась перед тысячами и тысячами ревущих фанов. Сцена в стиле старинных театральных постановок: иссохшие раскидистые вязы, уходящие вдаль, в серую дымку, гранитные надгробья, где-то о смерти вещает колокол. Памятный денек. А после концерта хохоча во всю глотку, словно подвыпившие отпрыски старика дьявола, в окружении взбудораженной команды и внимательной свиты, мы неслись к шикарному черному лимузину а-ля катафалк. Гремела музыка, стадион поднял рев, который наверняка был слышен на орбитальной станции. Мы валяли дурака в гостиничном номере. Басист в ту ночь изменил своим предпочтениям и вместо апельсинового сока натрескался рома. Под гиеноподобный гогот ребят, перетаскивала этого пьяного тупицу из ванны в спальню и обратно, я выслушивая его мольбы стать его невестой. Помнится, благодаря острому уму и хорошему знанию русского - хочется верить - методом подстановки и сочетания я изобрела с десяток новых ругательств. Арго отдыхает.
  Никита... Поверх полупрозрачной кофты - жилет с клепками, видна татуировка. В ноги вливаются штаны, заканчивающиеся кедами с драными шнурками. Стиляга, котяра. Я давно убедилась, что это не поза. Собственно, на сцене он тоже до заворота мозгов естественный, разве что немного черной краски на веки и на ногти. Состав группы, в которой он выступал, был постоянным на протяжении вот уже пяти лет, то есть парни собрались вместе, когда им было по тринадцать. Так рано понять, чего ты хочешь от жизни... Поклонники сходили с ума. Филипп тоже сходил с ума, но по другой причине.
  Странное дело, но я понимала Филиппа. У него - младший брат, у которого лет эдак через десять может бахнуть творческий кризис, и он с овсянки перейдет на кокаин. У меня же - старший, который с некоторых пор топает по дорожке убийств. Я тоже сходила с ума.
  - Ворон каркнул: 'Никогда!'
  - Аврора! Эй, Аврора! - Когда я, наконец, обернулась, Ник лучезарно ухмыльнулся: - Ты здорово выглядишь, правда.
  - Спасибо, слуга нечистой силы.
  - Несу клатч! - раздался рев искусства.
  Продемонстрировав Никите, как мне нравится эта дизайнерская выволочка, я, ничуть не краснея за живенькую пантомиму, поплелась за виляющим своей классной задницей Семеновым обратно в примерочную.
  
  
  Глава 25
  
  После контрольной примерки мы с Ником направились отведать русской кухни. А потом долго сидели на крыше ресторана, курили, обнимались. Приставала-ветер играл волосами, хлестал по щекам, закручивал и уносил дымок. По Проспекту тянулась сигналящая вереница машин, эдакие волхвы, спешащие возложить дары черной реке. Возле входа в безымянный притон толпились люди в черной одежде, с характерными прическами. Джинн, сложив на рельефной груди мощные руки, задиристо улыбнулся мне. Голограмма привела меня практически в неописуемый восторг. Наверно, хватит курева.
  - Порог отстроен на костях - на останках погибших в последней мировой. Сплошное кладбище, копни глубже - и лопата чиркнет о чью-то кость. Иногда, безветренными вечерами, видна слабая дымка; блуждающий свет, вырывающийся сквозь трещины в асфальте. Кости фосфоресцируют, источая дымок, понимаешь? Не город, а громадная братская могила. Но - это кладбище без надгробий, без имен. Скорбные останки неизвестных погибших, смешавшихся в безликую массу: рука, бедро, фаланга, простреленный череп... И, знаешь что, Рори... Неспокойные это останки.
  Подложив руки под голову, я слушала Никиту, и смотрела на то, что осталось от неба. Северо-западный ветер принес с собой темно-красную муть. Достав из сумочки пудреницу, я попутно выудила скомканную брошюрку, которые по обыкновению раздают возле солидных заведений чистенькие, как пасхальные яички, детки. Такие детишки всегда очень вежливы и милы. Разгладив светящийся листок на коленке, я зачитала:
  - Учение циников.
  Никита резонно заметил, чтобы я выбросила эту дрянь.
  Я продолжила читать:
  - 'В очередной раз вокруг Солнца с веселым гиканьем облетела стайка микробов, и цели ее в новом году все те же: стремясь к безудержному размножению, она грозит заполнить своей бесполезной массой всю Вселенную. Беззастенчивая наглость, оскорбление общепринятых приличий, отсутствие мужества, высших побуждений и добродетели. И все паразиты вплоть до последнего хотят быть значительными. Так кем же? Кем? Нет, не учеными. А кинозвездами, политиками...' - Скомкав брошюру, я отшвырнула ее. Подхваченная восходящим потоком, она взмыла ввысь. Пульсирующий слабым светом скомканный лист оставлял в воздухе крупинки краски, походившие на чешую фей.
  Я отщелкнула пудреницу и смахнула с нижнего века черные пылинки.
  - Да уж... Античная философия на современный лад звучит... извращенно, - Ник ухмыльнулся.
  Я покачала головой.
  - Но разве мы - не стайка микробов? Мы по уши погрязли в своих мелких проблемах и ничего не стоящих взглядах на жизнь, умело навязанных политиками-рукодельниками. Когда микроб хочет жрать - он ползет и жрет. А то, что в это время он путешествует по окраине Вселенной на огромном камушке, - об этом он не задумывается. Впрочем, ровно как и о том, что именно ему жрать. Предрассудки, верования, желания, цели, мечты, которых мы не понимаем до конца. Мы варимся в собственном соку, себя же помешивая, при этом наотрез отказываясь признать, что каждый из нас - часть стада, букашка, чье предназначение - в еде, питье, сне, а потом десяти часах работы на батю Прогресс, - я захлопнула пудреницу. - Черт. Мы ни пса не понимаем уже целую вечность. Эки рукодельники! Те же мясные избушки, что и миллиарды других, но ведь какие амбициозные, изобретательные суки! Такие не то, что в обществе троллей-педофилов и шаманов не пропадут. Таких бы десантом сбросить к другим цивилизациям, так они убедят их в том, что свиньи могут смотреть в небо. Человек - самая большая ошибка Большого Босса.
  - Сборщик М. решил показать дитятям то, чем их батя комплектует запатентованный проект Большого Белого Босса, и притащил домой в карманах деталей. Зря он так, кретин. Не хватило нам комплектующих. Итог: брак в производстве.
  - Помнишь недавнюю рекламу: 'Больше жуешь - дольше живешь'? А распродажа участков на скалах? Распродажа! Продаем то, что никогда толком не принадлежало нам. Скорее - сдаем во временное пользование, ведь мерзнуть всем нам через пару десятков годков в радиоактивном грунте, а скалам еще стоять и стоять... разумеется, если эти негодяи в погонах не сбросят на них бомбу. А там, гляди, войдут во вкус и - привет, ядерная зима придет... Феноменально. Я люблю Родину не смотря на ее грязь, разврат и тупость идолов. У нас нет линии защиты и фронта борьбы за интеллектуальную вкусовую жизнь, а значит за образ мышления и индивидуализм. Наше внимание ловко ловят и удерживают на индустрии развлечений, лотерее, скидках на плов в жестянках. А как же творчество, самовыражение, искусство в целом? Так нет же, Марс этот гребаный, Венера со своим лечебным климатом и китайцами... Кого интересует чужое горе, древняя история, теория элементарных частиц? Вот и ведут нас, глупых овечек, на заклание белозубые машины с идеальными ногтями.
  Я взяла косяк и затянулась. Отдала обратно Никите.
  - Не подумай, что я считаю себя выше других. Я тоже бреду на заклание.
  - Да, возможно, - сказал он и улыбнулся, смягчая свои слова, - но, если я не ошибаюсь, с какой-то высшей целью.
  - Слушай, ты, философ, - я посмотрела на парня, - жизнь - дерьмо. И лучше жить дерьмом, чем смотреть на мир сквозь розовые очки. Если тебе есть, чем возразить, я готова тебя выслушать, - пробормотала я, глядя на взвивающийся от окурка дымок.
  - Никаких возражений. Давно понятно, что за всеми твоими шипами...
  Парень смотрел на меня. Кого мы пытаемся обмануть?
  С крыши ресторана были видны две колоссальные статуи Анубисов, угрожающе глазевшие по сторонам - декорации к премьере какого-то фильма. Кого здесь обманешь...
  Я вздохнула.
  - Мне нравится поэзия. Телеграфные столбы, трамваи, звездные ночи... 'и весь в черемухе овраг '. Стихотворения - это образы из прошлого и, если закрыть глаза, их можно увидеть очень ясно.
  Мы долго молчали, глядя на то, как Анубисы вращают своими шакальими головами, и свет города загнанно плещет в их грозных мертвых глазах. Сногсшибательно красиво. Такой красотой может быть красив разве что гранитный памятник или бенгальский тигр.
  - Аврора, у меня есть Черный Кадиллак. Это поможет увидеть все, что ты хочешь... очень ясно.
  Я перевела взгляд на то, что Ник протянул мне. Черная звездочка в чаше ладони. Приподнявшись на локтях, я встретилась с зелеными глазами парня. И было в его кошачьих глазах что-то скучающе доброе. Что-то, что заставляло верить. Черт, ненавижу сдаваться так быстро.
  - За кого ты меня, черт возьми, держишь?
  - Брось, Аврора. Это не вызывает толерантность, даже если закидываться каждый день. После Кадиллака в ушах звучит музыка. Обычно я кладу ее на ноты и затем исполняю. Эта красотка однажды поможет мне услышать нечто, что превзойдет Богемскую Рапсодию. - Он облизал нижнюю губу, и ухмыльнулся, продолжая протягивать галлюциноген. От этой ухмылки тягостно чахло сердце.
  Вижу, наши отношения пошли дальше косяков. Он предлагал галлюциноген, а это, что бы он не плел, серьезный наркотик. Я убрала с глаз волосы и запахнула пальто. Я трудный человеком, не люблю, когда ко мне дотрагиваются, не желаю ни перед кем оправдываться. Сейчас я не хотела оправдываться перед самой собой.
  - Рок-музыка завязывалась на 'культуре наркотиков', - Никита был открыт миру, и приглашал к себе в душу любого желающего. Он не изменился с тех пор, когда встретил меня в 'Саду Любви'. Он такой, каким вы его видите. Наивное дитя. - Сюрреалистические образы, длинные гитарные соло, тотальное чувственно-эмоциональное переживание. Черный Кадиллак помогает прочувствовать внутреннее единство с миром. Душевная просветленность, как в 'Божественной комедии' Данте. Это - твой религиозный гимн.
  Медные волосы растрепал ледяной ветер, щеки раскраснелись. А от холода ли это? Я не стала говорить, что религией не увлекаюсь, а Данте не читала. Единственная истинная религия - паранойя. Если он думает, что его красивых слов достаточно, он ошибается.
  - Брат знает?
  Никита улыбнулся в ответ. Значит, не знает.
  Я взяла звездочку и положила на язык. Ник сделал то же самое. Я ощутила бессмысленное облегчение. Мне позволили быть чудачкой. Никита тоже был чудаком. Общество проживало и выплюнул таких, как мы, сделав выродками.
  - Ты увидишь сразу все луны Сатурна, - выдохнул он мне в шею, - нанизанные наподобие этрусского ожерелья.
  Я легла на спину и, решив, что не помешает, сделала последнюю затяжку. Лоскут неба стал свежей раной в оправе сморщенной кожи облаков. Потом закрыла глаза, позволив Черному Кадиллаку сбить меня.
  
  Я почувствовала, как по венам, напевая, проталкивается кровь. Тяжесть своего тела, вес предплечий, рук, плотность, силу и толщину мышц. Почувствовала земное качество моего тела. Ошибок быть не могло. Я видела не ошибки, а их результат.
  Вокруг взметнулся шелк, затягивая прежний мир - высотные детища нанотехнологий, шеренгу автомобилей, залихвацки целующуюся возле ювелирного магазина парочку готов, смертельной красоты Анубисов. И взошел на престол оксюморон, парадокс. Все окунулось в шелк. Он - как вода, как самая яркая кровь, которую мне доводилось видеть. Он режет глаза и холоден на ощупь, текуч и ускользает сквозь пальцы. Будто кто-то вскрыл себе вену и наполнил мой пьяный мозг цветом. Цветом крови. Цветом жизни. А, может быть, смерти.
  Мир перевернулся. У меня под ногами вспыхнул закат. Ветер нес в себе сладкий аромат цветения. Вокруг - цветущие деревья, я знала это наверняка, хотя не видела их. Один лишь холодный шелк и этот запах. Лепестки, точно обагренные солнцем перья, алый снег, который не тает под голыми ступнями. И я шла, шла все дальше и дальше, и не хотела останавливаться. Протянула руку, на перламутровой коже которой пламенела зарница крови, чтобы убрать с пути шелковую воду. За водопадом из крови - позолоченный телефон. И он неугомонно пиликал.
  - Алло.
  - Все мы поклоняемся своим богам.
  - Кто это?
  - Вы, люди, одним, а мы, - голос замялся и продолжил после непродолжительной паузы, - другим.
  - Что за чертовщина?
  - Но есть цель, - монотонный голос, казалось, был записан на пленку, - которая превосходит все, что наблюдается в этой Вселенной. Единое, в чем растворяется все сущее. Единое определяется как первозданная сущность материи. Оно - финальный аккорд, последний результат обобщения. Оно обнимает весь мир, оно - причина всему, что ты видишь.
  - Алло! - сказала я, когда голос в трубке надолго пропал.
  - Зачастую те, кому мы преклоняемся, - внезапно очень четко и громко произнес голос, - приносят в жертву свою паству, призывая к бессмысленному самоуничтожению.
  - Я...
  - Однако если мы уйдем, то заберем с собой весь мир.
  - Черт возьми, я не имею ни малейшего понятия, о чем вы говорите.
  - Мы догадываемся, что ты общалась с Яйцом. Мы знаем, что однажды ты сможешь выйти на него.
  - Послушайте, если вы, мать вашу, немедленно не...
  - Мы пребываем в заботе о тебе. Только не дай разорвать ткань мироздания. Лучше жертва, чем агония.
  Пошли ровные гудки. С раздражением, чувствуя всю несправедливость по отношению к себе, я вытаращилась на трубку, когда из динамика точками пошла черная жижа. С воплем отвращения я отшвырнула трубку.
  Шелк сморщился и опал. Наступила зима, пошел снег - крупный, тяжелый. Словно куриные перья, на корешках которых осталась кровавая плоть.
  Я в лесу. Снег обжигал подушечки пальцев. Я разгребала сугроб. Ладонь смахивает маленький холмик снега, который упорно кажется мне перьями, ослепительно белыми, как больничные простыни, как гриб атомного взрыва на старых фотографиях... По снегу расползается темно-красное пятно - внезапно и стремительно. В холодных объятиях перьев, там лицо. На верхнюю этого мертвенного белого лица губу падает капля крови - одна, вторая, третья... Что-то внутри меня обрывается. Я поднесла руку к шее. Ладонь побагровела, запястье согрелось.
  
  Я открыла глаза. Застонав, резко села, ощущая, как сжимает горло болезненно-тягостное переживание.
  В зале царил тихий полумрак, и хоть бы один звук отколол от него осколок. Хотя нет. Я слышала свое неровное дыхание. И еще чье-то - замедленное, глубокое, спокойное. Спящее. Виктор сполз в кресле, укрывшись пледом, на коленях - книга.
  На диване, брошенная, валялась детская курточка.
  Я встала, задев ее ногой, подошла к окну и оперлась обеими ладонями о подоконник. В слепке черного воздуха выделялось небо - оно было на тон светлее, неоновая синева. Звезды потеряли ночную яркость. Близился рассвет. Ко мне тянулись голые ветви деревьев, холода содрали с них листья и ветки, как костлявые пальцы, царапали друг друга. Тучи грозились распороть брюха об антенны обшарпанных блочных домов.
  Тишина гудела в ушах. Я попыталась успокоиться и пару раз глубоко вдохнула и выдохнула. Не помогло. Предчувствие. Болело горло. Или мне казалось, что болело. Я отшатнулась, ударившись бедром об угол письменного стола. Небо продолжало беспечно светлеть.
  Прикрыв рот рукой, я быстро вышла из комнаты. В ванной я закашлялась. Дрожа, плеснула в лицо ледяной водой. Руки тряслись, когда я наносила тушь.
  Мне нужен был кофеин. Я бы даже не отказалась от сигареты.
  Паркет вобрал холод, и ноги, согретые часами забвения, покрылись гусиной кожей. Попугай сонно глянул на меня сквозь прутья клетки, позевал, нахохлился и сунул белую, как яичко, голову обратно под крыло. Подсыпав ему корм, я постаралась обдумать сложившуюся ситуацию за чашкой крепкого сладкого кофе. И ничего, что гущи в чашке было больше, чем самого напитка.
  Оконная рама сочилась сквозняками. До отопительного сезона остался месяц - месяц холода и промозглых стен, за которыми бурной жизнью живут соседи. Я закуталась в халат и, оцепенев, сидела в напряженной тишине, вдыхала терпкий аромат кофе, обхватив чашку замерзшими пальцами.
  Психологи советуют записывать свои сны. Но то, что я вижу и что чувствую сложно выразить в словах.
  Сны... Как понять, где сон, а где реальность? Я чувствовала боль, но сны ведь не причиняют боль, физическую боль, так?.
  Кофе было прекрасным, самым вкусным кофе, которое я когда-либо пила. Напиток обжигал язык. Слишком реально.
  - Аврора?
  В дверях кухни стоял Виктор, еще теплый после сна, высокий и гибкий, как лоза.
  - Кофе будешь?
  - Ты чего так рано проснулась?
  - Кофе будешь, спрашиваю?
  Он сел на табурет, протирая руками лицо и взлохмачивая волосы. Белые пряди упали на лоб.
  - Буду.
  - С молоком?
  - Без.
  Я поставила перед ним чашку и наполнила до краев.
  - Сколько сахара?
  Он коснулся моего запястья. Нахмурившись, я посмотрела ему в глаза. Пуговицы на шерстяной кофте застегнуты через одну, на щеках - едва заметная щетина. Иней.
  - Я отвечаю на твои вопросы, а ты на мои - нет.
  - Что может быть важнее кофе утром?
  - По глазам вижу, что что-то стряслось. Плохой сон?
  Я засмеялась - отрывисто, громко. Усевшись на табурет рядом с ним, я стукнула горячую турку о столешницу. Попугай тихо чирикнул.
  - Мне надо пройтись, Виктор.
  - Аврора, - его сжал мое запястье. - Посмотри в окно и скажи: куда ночь, туда и сон.
  Я силилась понять, издевается он или нет. Но брат, черт его дери, был предельно серьезен.
  - Да иди ты, - вздохнула я наконец. Встав, достала из буфета печенье и поставила перед ним.
  - Аврора, ты...
  - Пройдусь. Я пройдусь.
  Кажется, его начинали выводить односложные ответы.
  - Ты можешь сказать, что случилось?
  - Пей кофе.
  Он даже не глянул в сторону чашки, смотрел на меня. И мне все меньше хотелось находиться под этим взглядом. Мое чудачество было моим, только моим! Не хочу им ни с кем делиться.
  - Я пойду с тобой.
  Я улыбнулась уголками рта и медленно покачала головой.
  - Это очень далеко. Возможно, слишком далеко, чтобы дойти за одну жизнь. Понимаешь, дорогой, я не знаю, что это за мир: мой бред, навеянный наркотиком или... или программой. Так или иначе, - я обвела взглядом кухню, подразумевая и то, что за ее стенами, - все это что-то оберегает. Нечто... Единое. Жаль, что ты - плод моего воображения. - 'Здесь ты человек, но там, куда я направляюсь - нет'. - Жаль, что родители мертвы.
   - Аврора, родители в столице. Ты о чем?
  Я улыбнулась:
  - Приятного аппетита.
  Голос из забытой радиоточки торжественно вещал:
  '...Развитие человеческой цивилизации без ущерба для природы возможно! Но для этого со стороны жителей Земли необходимы определенные жертвы.
  Современная цивилизация ориентирована на рост производства. Каждая развитая страна ежегодно рапортует насколько увеличилось производство. Иными словами, главный показатель - темпы роста. В соответствии с этим, каждая страна старается производить все больше. Для этих целей и происходит государственное укрупнение, такое, как, например, Евросоюз. Только мы верим в благородную миссию, связанную с этим процессом, тогда как европейские чиновники напрямую заявляют, что в данном случае преследуются определенные цели в конкурентной борьбе с США. Естественно, такой рост производства должен компенсироваться ростом потребления, поэтому счастливчики, попавшие в 'золотой миллиард', должны потреблять все больше и больше. Конечно, при этом перепадают крохи с барского стола и остальному человечеству, но возникает резонный вопрос: есть ли предел у этого обжорства? Сколько можно съесть, чтобы насытиться. Сколько нужно комнат, чтобы отдохнуть? Сколько машин надо, чтобы съездить на природу?
  Насколько необходимо обезобразить природу, чтобы унять свою безудержную тягу потреблять, потреблять и потреблять?
  Экономика уже привела к катастрофическим последствиям, хотя зачастую они носят локальный характер. В частности, месторождения подземных вод. За последние насколько лет из-за того, что воду усиленно качают для сельскохозяйственных нужд, произошло ощутимое изменение этого ресурса.
  Ресурсы не бесконечны. Иное дело - изменения глобального масштаба, которые, впрочем, неоднократно имели место в истории нашей планеты. К глубокому убеждению ученых к сему все и должно прийти. Тут возникает обратная связь. По истощению природных богатств, природа, включая человека, переходит в иную фазу своего развития. Если мы не ограничим использование природы для утоления своего аппетита, цивилизации грозит упадок.
  Таким образом, для развития цивилизации гармоничным образом ничего не надо делать сверхъестественного, просто прислушаться к мнению людей, которые предлагают сбалансированный выход из сложившейся ситуации. Для этого необходимо задействовать больше наукоемких технологий, не ориентироваться на безудержное потребление природных ресурсов, а всячески ограничивать его, приводя в действие механизмы технологического прогресса, связанного с наукой. Уже много лет ведутся разговоры относительно создания новых двигателей - более экономичных и компактных, в которых водород заменяет нефть. А вместо этого мы используем крайне неэкономичные двигатели, которые недалеко ушли от образцов на заре развития автомобилей. Ради чего это делается? Ради прибыли. До тех пор, пока у власти через марионеточные правительства гигантские корпорации, будет непозволительно использовать щадящие источники энергии - 'монстры' будут терять колоссальныеприбыли.
  Человечеству необходимо кардинально поменять приоритеты, всячески пропагандируя науку, интеллектуальный прогресс, направить больше усилий на наукоемкие производства. На благородные цели, стоящие перед человечеством. Вне всякого сомнения, если мы будем делать упор на науку, культуру, интеллект, то в мире больше не останется голодных. Не останется нуждающихся в контрасте с пресытившийся публикой.
  Человек должен жить в гармонии с природой, ведь только тогда он достигнет гармонии с собой'.
  
  Несмотря на холод, я покрылась испариной. Синтетика липла к телу. В кухне царил полумрак, тянуло сквозь старую оконную раму, небо затягивали облака. Стоит поблекнуть звездам, и желание отдирать взгляд от асфальта пропадает. Внезапно яркий свет взорвался за витражной двери, разбрызгивая искры цвета. Потух. Снова появился и снова исчез. Будто солнце делало утреннюю гимнастику.
  Нет, чушь собачья.
  Смаргивая лед с ресниц, я осмотрелась. Ни кухни, ни заиндевевшего окна, ни витражей. Это не солнце, а пролетевший вертолет. Здесь небо не может наполняться красками, только блекнуть и кровоточить. Все вернулось. Небоскребы, рычащие рекламы, прожектора. Неба почти не видно. Люди ненавидели его, поэтому проткнули скелетами построек. И с тех пор оно кровоточит, умирая. Кругом Вавилонские башни и говорящие на разных языках люди.
  - Куда ночь, туда и сон, - пробормотала я, кусая губы, чтобы не разрыдаться.
  - Но, позволь, ночь еще никуда не уходила, - сказал Никита. - Два часа ночи - время, когда властвуют духи зла, звучит самая прекрасная музыка, а рядом - самая прекрасная девушка во всей столице.
  Я посмотрела на него. Жесткие колючие тени ложились на расслабленное лицо. Его волосы спутались с моими. Он слышал музыку, в то время как я слышала крики ужаса, раздававшиеся в моей голове: 'Оно - финальный аккорд, последний результат обобщения! Оно - причина всему, что ты видишь!'
  - Единое, - прошептала я. Зуб на зуб не попадал, мной овладело болезненное умиротворение. - Раньше мне снились странные смолистые сны. Снились, когда потеряла сознание, когда была в вагоне метро, когда смотрела в глаза дриаде... Что-то, что оставляло после пробуждения тягостные переживания. Впрочем, я не уверена, что вообще спала и что пробуждалась. Это было нечто, что иглой вонзалось в мой мозг и показывало образы. Как слайды. Ты знаешь, что такое слайды? Там был мой брат и... кто-то еще - то ли враг, то ли друг. Не знаю. Но, послушай, сейчас я видела не сон. А жизнь. Только другую, понимаешь? Другая жизнь, где есть газовые плиты, радиоточки, деревянные оконные рамы, за которыми черешня, - с бордового неба сыпало отвратительное обжигающее крошево и я прикрыла глаза. - Да, черешня. И много неба, которое не забыло о нас. Жизнь, где Виктор - человек, а родители не умерли. Не знаю, что это за место и где оно находится. Все было слишком реально, чтобы быть сном. И мне было больно. Вот здесь, - я коснулась горла. Волны-образы с изяществом танцующих на воде мазутных пятен стали накатывать. - Кажется, я видела свою смерть. - Образы оставались в тени, точно их со спины подсвечивали мощной лампой, но я уверена, что не ошиблась. - Лицо в снегу... Восьмилетняя девочка, я видела ее раньше в снах. Рыженькая, веснушки, миниатюрная, славная такая. ОНИ сказали, что догадываются, что я общалась с Яйцом. А Яйцо...
  Я провела рукой по лбу Ника. Он вряд ли слышал меня. Его сон был таким же глубоким, как и мое безумие.
  Осторожно сняв его руки с себя, я встала, подошла к ограждению и посмотрела вниз. Исхлестанный пластиком и непогодой искусственный город говорил. Закружилась голова, и я отшатнулась, прижимая ладони к вискам. Остановите шествие, остановите его, умоляю!
  
  
  Глава 26
  
  Ночь сморщилась, улицы облил тусклый свет взошедшего светила. Половину дня я провела в комнате Нелли, в ее постели - то погружаясь в мрачный полубред без сновидений, то укрывшись с головой и глядя на свои коленки, играясь со скорпионом и теребя ухо зебры.
  В три часа дня пришлось вставать. Приняв душ, с еще мокрой головой, закутавшись в длиннющую шубу Нелли, меня повезли к визажисту. Я долго спорила, прежде чем нацепить шубу. Ради развлечения, что ли, я провела трое суток за решеткой, когда омрачила открытие нового бутика меховых изделий, проигнорировав дресс-код, то есть заявившись на мероприятие абсолютно голой да еще вопя речевки? Приехали мусора и, чопорно матерясь, загребли демонстрантов в обезьянник. Скажу-ка я вам вот что: в обезьяннике опасней, чем в Районах Упадка. Все трое суток я спала с открытыми глазами, чуть не свихнулась - пасла соседей по камере. Их аппетиты носили опошленный характер.
  Но - довольно. Сегодня прием у Патриция. Сегодня я прощаюсь со своей безопасностью. Филипп умчался на встречу с акционерами, и я не видела его целый день. Наверно, с ним было бы легче справляться с тягостным ожиданием. Наверно.
  Меня красила женщина, на чьем тонком лице и руках взблескивали сизые чешуйки - точь-в-точь драгоценные пластины на тотеме. Она была весьма приветлива, только я все равно до слез боялась ее острейших, как бритвы, малиновых ногтей.
  Братья Семеновы ворвался в салон под ручку со стужей. Прямые, как спицы, ноги были затянуты в штаны из лакированной кожи, не предусматривающие белье. Гладкая шоколадная кожа. Кошачьим шагом он направился в мою сторону. Он плыл гибкими движениями, будто вокруг были одни фотографы, и он работал на публику. Что ж, у него это в крови - быть идеальным во всех отношениях. Взглянув на мое отражение в зеркале и цокнув языком, этот великолепный кретин прокомментировал:
  - Выражение нервической сосредоточенности.
  И отчалил готовить свое барахло к тому моменту, когда я в него облачусь.
  Русалка - или кем там была эта цаца - обсыпала мои волосы серебряной пыльцой и, пощекотав огромной кисточкой мое лицо и шею, была такова. Нелли показала мне два больших пальца. Подойдя к русалке, девушка стала о чем-то частить, демонстрируя кончики чернильных волос. Русалка сосредоточено кивала.
  Ступая по мягкому ковру босыми ногами, я подошла к темнокожему демону. Он по-деловому раздел меня. Хотела эдак погрязнее обругать его, однако его взгляд дал мне понять - нет времени. Ян посмотрел на меня поверх книги и ухмыльнулся. Чего уставился, блин? Впрочем, задавать вопросы тоже было некогда. Я сжала челюсти, прикрывая грудь.
  Белье, которое мне приволокли, было словно продолжением тела, второй кожей. Платье охладило тело, забирая тепло. Братья Семеновы текуче обошел меня, все что-то поправляя и охая. Он непрерывно бормотал, что опаздывает на самолет, но, мол, сгоряча дал себе слово, что доведет начатое до конца. А обещания, данные себе любимому, он сдерживает. Щелкнув пальцами, выудил из необъятного пакета пластиковую коробку со светодиодной панорамой заиндевевшего сада и демонстративно, театрально сорвал с нее крышку. Я фыркнула. В коробке были туфли-лодочки на низком ходу. Я перевела удивленный взгляд на дизайнера. Братья Семеневы одарил меня внезапной лучезарной улыбкой и, бережно усадив на стульчик, помог надеть лодочки.
  - Эльфийские, - заявил он, обращая на меня полный торжества взгляд. Стройный, как струна, модельер возвышался надо мной. Говорят, нет совершенства. Но, глядя на него, я понимала - врут. Ну да ладно, это моя позиция, возможно, во мне играет детство, но я действительно в жизни не встречала таких грациозных существ. Хотя Филипп в каком-то смысле тоже подходит под эту категорию. Я имею в виду - категорию существ, а не совершенства. У дизайнеров работа такая - быть совершенными. Или одевать на вас эльфийские лодочки. - Настоящие, - будто прочитав мои мысли, переливчато хохотнул он. - Ручная работа.
  Не удержавшись, я прижалась к нему и поцеловала в подбородок - выше не доставала. Мягкая кожа. Ароматная, гладкая. Он некоторое время не размыкал объятие. Потом опомнился и, поджимая лепные губы, осторожно, словно я была из хрусталя, отстранился. Я услышала его тихие слова:
  - И не ешь с ножа. Злой станешь. Я одно время ел с ножа и был таким злым что ужас. Потом перестал. И стал хорошим. - Обхватив мой подбородок длинными наманикюренными пальцами, он заглянул мне в глаза. - Просто не ешь с ножа, запомнила?
  В его зрачках я видела себя, настолько он был близко. Но что-то постепенно размывало мое лицо, я увидела дымок - подвижную и своевольную серость. Моргнув, Братья Семеновы отвернулся. Побросав в пакет коробки и шуршащий материал, он извлек откуда-то клатч с защелкой из рыбьих глаз в прозрачном сплаве. Глазенки с обожанием уставились на меня.
  Улыбнувшись уголками губ и кивнув на прощание, Братья Семеновы ушел. Я проводила этого сногсшибательного сукина сына долгим взглядом. Затем, взяв клатч, развернулась к зеркалу и.... не смогла сдержать приглушенный вопль. Тяжелый случай. Реанимация. Черт возьми, это непостижимо! Ударьте меня и желательно по лицу! Кажется, я начинаю забывать, кто я и откуда. Так, хорошо, а теперь громко и с чувством: я не забуду, кто я и откуда. За последние пять лет я видела слишком много дерьма, чтобы забыть.
  Лицо было белым. Не болезненная бледность, а настоящая, природная. На щеках чуть-чуть золотистого тона - так, что он взблескивал на свету. Губы перламутрово-розовые, полные и сочные, а глаза - серый мрамор в кружеве черных ресниц и игры теней. Волосы спускались на плечи и грудь белой зеркальной поверхностью. Платье при малейшем движении начинало танцевать свой призрачный невиданный танец. Лодочки делали мои ноги миниатюрными. Обложка, а не Аврора Востокова.
  - Ты великолепна, - сказала Нелли.
  Нелли улыбалась. Я отправляюсь 'гулять' с ее возлюбленным, а она улыбается мне. И правильно делает! Нам некого делить. Да, Филипп привлекал меня. И что с того? Он всех привлекал. У всех вытягивает дыхание, и все падают лицом вперед при виде морского котика. При виде Филиппа тоже. Можно смотреть, но не трогать руками.
  Подруга коснулась моих волос, нахмурилась, развернулась на девяносто градусов и, стуча каблучками, быстро прошествовала по анфиладе. Вернулась она спустя двадцать секунд, держа в руках свою сумку. Брелок - увесистый серебряный рыбий скелет, инструктированный стразами - раскачивался из стороны в сторону, словно маятник. Скомандовав мне открыть клатч, она сунула туда помаду, сигареты, 'дерринджер', пудреницу и парочку горстей непонятно чего. Такие себе женские мелочи. Защелкнула замочки-глаза, которые теперь перебегали с меня на Нелли и обратно. И так до бесконечности. Дрянные стекляшки, дешевая магия.
  И тут меня как током шарахнуло.
  - Нелли, пистолет? - Я захлопала ресницами, словно пятилетняя очаровашка на умиление фотографа.
  - Будешь говорить, что это зажигалка. С богачами не возятся, им позволительны любые капризы. Хоть залазь в вечернем платье с бутылкой вина в фонтан. Проверено на себе. А это... это просто навороченная зажигалка.
  - Но зачем?
  - Тс-с-с, - сказала подруга и поцеловала меня, едва коснувшись моих губ. - Все будет хорошо.
  Я заставила себя поверить Нелли. Все будет хорошо, да.
  Нет.
  Никакие слова, пистолеты и защитные заговоры, как бы дорого они ни стоили, не спасут от беды. Страх притупился, но не исчез. Я боялась за себя и за свою жизнь.
  Мне еще долго казалось, что мир имеет вкус помады и запах духов Нелли.
  
  
  Глава 27
  
  Рекламы пьяно шарахались от порывов ледяного ветра. Я видела, как над удаленными от реки, бедными кварталами высоко-высоко пульсировали ярко-багряные слова: 'К ВАМ ПРИДЕТ МАСКА КРАСНОЙ СМЕРТИ '. С реки веяло адским холодом, который, вероятно, заморозил бы саму Преисподнюю. Так холодно, что я едва не отморозила себе зад в своем вечернем прикиде. Женщины готовы платить за то, чтобы выглядеть продажными. Красивые женщины знают себе цену. Чем женщина красивее, тем выше ее цена. Аврора, дорогая, а сколько стоишь ты?
  Надпись вспыхнула, и мне показалось, что я слышу звук погребального колокола.
  Стуча зубами, я тупо уставилась на припаркованный перед салоном серый лимузин. В начищенной до безукоризненного блеска поверхности отражались белые огни. При моем появлении открылась передняя дверца и первый пассажир, по совместительству зверолюд, вывалил на асфальт. Правильно, первый.
  Диковато улыбнувшись, тип сверкнул сахарными клыками, и у меня екнуло в груди. Я попыталась скрыть удивление за легкой улыбкой, какой меня учила Нелли. Разумеется, ни черта у меня не вышло. Актриса я никудышная.
  Тем временем, зверолюд обошел машину. У него были коротко стриженные черные волосы и лихорадочные желтые глаза, за которыми, кажется, не было никого, кто бы меня понял. На футболке с короткими рукавами был значок с латинскими рунами: 'Amicus humani generis '. Парень, пойми, такое может быть написано разве что на ошейнике пса.
  Зверь щелкнул ручкой задней двери, и у меня сбилось дыхание.
  Темно-рыжие волосы оттеняли бледное насмешливое лицо. Пряди свободно спадали на алый фрак, под которым ничего не было, видны были четко очерченные ключицы и ямочка на шее, в которой, словно в колыбели, лежал неоновый крест цвета морской волны. Черные зауженные брюки и черно-белые кеды. Я была вынуждена признать, что Филипп выглядел эффектно. Внезапно моя рука оказалась в его. Как и Георг однажды, он поцеловал ее - легонько коснулся губами. Настроен решительно.
  - Филипп, - процедила сквозь зубы и он, отстранившись, улыбнулся. Его взгляд скользнул по моему телу. Я уставилась на Филиппа скорее сердито, чем озадаченно. Вручить бы ему за это черную метку.
  - Ты замечательно выглядишь. Спасибо за выбор платья, Аврора.
  - Мне очень не хотелось надевать его.
  - В нем ты... - он замялся, видимо, подбирая нужное слово.
  - Великолепна, - закончила я за него. Он вновь улыбнулся. Я сказала - великолепна? Но так, кажется, говорила Нелли. - Филипп, я буду очень благодарна, если мы обойдемся без дальнейшего обмена комплиментами.
  Я встретилась с пасмурными глазами. У нас совершенно одинаковые глаза. Одно чудовище внутри нас, и оно преображает радужку, делая ее осенним туманом в пучине скал.
  К нам подошел зверолюд, его желтые полубезумные фары с нитями зрачков, как две газовые туманности, недвусмысленно вспыхнули. Господи, ну и глазища.
  - Эммануил, - представил его Филипп.
  Глянув на Эммануила, я посчитала лишним называть свое имя. Он его знал. Нет, серьезно, я видела по его глазам - знал, стопудов. Да, я некоторое время смотрела ему в глаза. Человек не способен долго выносить моего взгляда, и теперь я отчасти знаю, почему. Но передо мной был не человек.
  - Вроде как Моня - имя специфичное. Звучит безобидно и женственно.
  Зверолюд, сложив мощные руки на груди, уязвлено зыркнул на меня, его зрачки сузились до щелок, от чего в его внешности поселилось нечто дьявольское и зловещее. Воистину, друг рода человеческого. Не переставая чудесно улыбаться, я отметила, что преобразившийся охранник, чье лицо сделалось какой-то плоскостью, не возразил мне. Несомненно, он под подошвой Филиппа. Впрочем, сие не помешало Яну съездить мне по морде.
  - Эммануил - наш сопровождающий, - сказал Филипп и взял меня за локоток. На секунду мне показалось, что я слышу плеск волн темноты о мои тканевые туфельки.
  Мы подошли к лимузину.
  - Серый.
  - Под цвет наших глаз.
  Филипп открыл дверцу и жестом пригласил садиться.
  - Это что, дерево? - ахнула я.
  Рыжеволосый тихонько засмеялся.
  - Допустим.
  Я сжала руку в кулак.
  - Рубить деревья - негуманно.
  В старых газетах в самых запыленных архивах Сети я неоднократно читала: 'Если человечество и дальше будет эксплуатировать природу, оно поставит под угрозу механизмы жизнеобеспечения нашей планеты, а заодно и свои собственные... Отрицательное экологическое сальдо... Нарушение баланса...' Теперь, после ядерной зимы, после войн, становления и падения тоталитаризма и межгосударственных укрупнений, это смехотворно. Люди - самый агрессивный биологический вид. Благодаря им больше нечего, черт побери, ставить под угрозу.
  - А что гуманно? Все, что можно, мы уже съели, выпили, добыли и использовали. Этот автомобиль собран под заказ.
  - Он - твой?
  Кивок. Еще бы!
  Не спрашивая ни у кого разрешения, я закурила.
  - Вот что не гуманно. И, в первую очередь, по отношению к себе, - вежливо заметил Филипп. Он любит разговаривать вежливо. - Все рекламы курения для...
  - Придурков.
  - Это ты сказала. - В следующее мгновение он недоуменно посмотрел на меня.
  Сбив с сигареты серый столбик пепла в пепельницу, я объяснила:
  - Все рекламы курения для придурков. Если вы курите - вы придурок. Если вы молча смотрите на рекламы курения - вы придурок. Если...
  - Достаточно, - оборвал он меня. - Зачем ты в таком случае?..
  Я затянулась и медленно выпустила ему в лицо белесое облачко дыма.
  - Когда приедем - растолкай.
  И с улыбкой отвернулась. Выражение лица Филиппа наконец-то было отмечено вежливой злостью.
  
  
  Глава 28
  
  Живая дышащая суперколония. Чудовище, как результат любви технологий и пышного гротеска, абсурдное и вызывающее то ли жалость, то ли страх, то ли восхищение - сложно решить. Нарушение любых пропорций, соединение пикантного фантастического с реальным, обыденным. Лавка, торгующая религиями, и маленький плешивый человечек, семенящий через дорогу. Несет, наверное, своей неизлечимо больной жене лекарства, которые смог приобрести, заложив обручальное кольцо. Возможно, он чувствует трагизм, провиденциальный конфликт - конфликт со своей судьбой, но может лишь грустно улыбаться. Бессилие.
  Деревья были сооружены из локонов металла и россыпи ламп. Ветер играл железными ветвями. Лимузин плыл по асфальтовой реке, подхваченный течением - Эммануил вел как бог. Ветер поднял с мостовой газетный лист и танцевал с ним, потом бросил, точно надоевшую возлюбленную. Мощные подошвы сапог марширующего патруля смяли его. Мы ехали в тишине. Я смотрела в тонированное окошко. На приближающиеся набережные улицы и змею-реку, объединенные под поэтичным названием Полночная Чаша.
  Набережная. Река была величественна в своей черной рясе. Ее разбирал хохот - карнавальные огни плясали на маслянистой поверхности, падая с неба как бомбы. Небосвод - мрачный багрянец остывшей крови. Ни звезд, ни луны, одна лишь шевелящаяся дымка. Огромные прожектора, установленные у воды, осматривали свои владения, как великаны.
  А затем я увидела Остров и разучилась дышать.
  Хортица была живым ископаемым, основным эмоциональным тоном этого вечера, дружеством великолепия. Ее берега были залиты резким светом, но, чем дальше, в глубь, тем свет становился приглушенней, мягче. Бардовый туман скрывал многое. Мосты гудели от транспорта, несущегося с берега на берег. Нескончаемый поток машин, звуков, света. Противоположный берег то выныривал из дымки, то вновь погружался в нее. Там, впереди, словно пылала зарница - Правая конечность Порога не собиралась спать. Красноватая дымка и сапфировая неоновая мишура плотины, пронзающая ее.
  Мы въехали на мост им. Агнии. Охрана пропустила нас, стоило им только увидеть автомобиль. На светящихся нашивках на куртках ухмылявшихся мордоворотов танцевали слова: 'Ubi jus, ibi remedium '. Я едва не продемонстрировала им палец. Свистуны, вот вы кто, а не служителя порядка.
  Остров надвигался. Я открыла сумочку, натянула на руку перчатку и запросила последние новости Обозревателя.
  'Платон и Аристотель называли искусство 'подражанием природе'. Сейчас природа подражает человеку. Теперь искусство - выразительность технологии. Эпос переродился, вознесясь в новую категорию из человеческой пластики машины, из эмоциональной реакции на достижение родилась лирика, из взаимодействия человека и технологии - драма. Хортица сегодня идет под венец. Весь Порог охвачен предвкушением, на территорию острова разрешено ступить представителям лишь нескольких крупных телесетей. СМИ затаили дыхание. Зритель сможет насладиться сказочными грезами и варварской роскошью на... - Обозреватель перечислил каналы. - Самые красивые, ветряные и успешные приняли приглашение Патриция. По последним данным... ' - пошло длинное перечисление 'благ', с которыми мне предстоит столкнуться.
  Я стянула перчатку. Классно, 'самые красивые, ветряные и успешные'. Обозреватель ни добавил к этому 'люди'. Наверно, 'люди', наряду с 'честность' и 'урожай', пополнили золотую плеяду историзмов. Или, может быть, это слово считается ругательством?
  
  Сверхбезопасность, воздушное пространство закрыто. О, поверьте, без специального разрешения вы не рискнете пролететь над островом. Моему воображению отрубили голову. Я поняла, что не готова была увидеть сердце Порога.
  Роскошные виллы за высокими заборами, широкие аллеи, прогуливающиеся размеренной поступью животные. Я заметила черно-белые полоски и, пискнув, прижала ладони к стеклу. Влажный, словно только что вымытый черный глаз посмотрел, казалось, прямо на меня. Чувствуется, что и животные понимают, в каком Раю находятся. Не смотря на охраняемые границы, выйти наружу можно свободно, однако я почему-то не видела, чтобы это делал кто-то из 'домашних питомцев'. Они лениво прогуливались под деревьями, свысока поглядывая на проезжающие авто. Можно подумать, черт возьми, что именно они здесь хозяева. А то как же, ведь за каждым таким ублюдочным недоростком смотрит целый сонм прислуги. Уж что-что, а человеческая жизнь, например, какого-то бедняка, ценится гораздо ниже, чем райское существование этих животных-небожителей. Специальные установки гарантировали дополнительный выброс свежести в воздух. Ясное дело, что и деревья здесь были в некоторым смысле генетически модифицированными, так как весьма эффективно, наряду с техническими установками, справлялись со все же достигающим остров загрязнением.
  Не знаю, что о себе думали жители этого Эдема. Зачем столь вызывающе создавать себе наслаждение от общения с живой природой в центре громадного конгломерата, где земля продается не на квадратные метры, а на сантиметры? Где каждый глоток воздуха обходится дороже, чем пропитание среднестатистического горожанина. Уж если ребятам и захотелось пожить в блеске, то можно было найти местечко, скажем, где-то на Венере. Думаю, оборудовать себе подобный оазис там было бы гораздо дешевле.
  Паутина широких, мягко освещенных и озелененных улиц вела на стоянку, окруженную живой изгородью с яркими пятнами цветов. Двигатель затих, как далекая гроза. Воцарилась тишина. От нее болели уши. Тишина - пункт в огромном меню, возле которого стоит своя цена.
  Я вышла из машины, держась Филиппа за руку. Деревья нависали над автомобилями дорогих марок, заглядываясь на прибывающих. Сердце билось так громко, что его отзвук, казалось, плясал ореолом вокруг меня. Филипп широко улыбнулся.
  - Тебе нравится?
  Я посмотрела на Эммануила. И, хотя тень скрывала его лицо, я видела желтые глаза. Перевела взгляд обратно на Филиппа.
  - Мне страшно.
  Мой взгляд, если я смотрела перед собой, упирался в его подбородок.
  - Т-с-с, - шепнул он, крепче сжимая мою руку.
  Эммануил повел нас сквозь парк. Едва заметная тропка, петляющая меж деревьями. Ни одного жилого дома нам на пути больше не попалось. Это было пространство, выполняющее эстетическую функцию, и никакую другую. Дерзко тихий, погруженный в бархатный сумрак парк. Шик. В городе нельзя плюнуть, чтобы не попасть в морду какого-нибудь ублюдка, а тут...
  'Вот это, черт возьми, истинная роскошь', - думала я. Мое платье мерцало мягким сиреневатым светом. Мелькали спрятавшиеся в листве светляки. Я приподнялась на цыпочки и коснулась листка. Живой. И пахнет как... сама жизнь. Казалось, каждая веточка тут растет, направлена, склонена так, как задумал архитектор. Возможно ли описать ощущение, когда ты одновременно знаешь, что окружающее - продукт технологий, генетики, искусственный и одновременно живой в полном понимании слова?
  Холодно не было. Я сняла туфельки, ступила на траву и постаралась никуда не спешить, продлить минуты удовольствия. Какая-то пушистая тварь пробежала прямо под ногами. Я произвела над собой огромное усилие, чтобы не заорать. Нервы, нервы.
  - Аврора, это горностай.
  Я воздержалась от комментариев. Глаза Эммануила призывно сверкнули из тени. Идем, братан.
  Десять минут спустя мы вышли на заасфальтированную площадку, на другой стороне которой возвышались прекрасные витые ворота, окруженные живой изгородью. Сквозь листья просачивался розоватый свет. Над воротами не хватало плывущей информационной строки: 'РАЙ. МЕСТ НЕТ'. Ворота были призывно распахнутыми, возле них суетилась толпа с микрофонами. Филипп взял м еня за руку, и я переборола себя, чтобы не рявкнуть 'уберись'.
  Репортеры рванули в нашу сторону, выставляя микрофоны как мечи. Вспышки слепили. Бесстрашный Эммануил по-прежнему шел впереди. Я хотела развернуться и броситься в бега, но - поздно: Филипп повел меня в топлу. Я тоскливо глянула на запястье, на своего скорпиона - он недовольно ворочался, угрожающе выпячивая клешни. Попали мы с тобой, дружочек.
  - Ходят слухи о...
  - Филипп, ваша спутница...
  - ...один поцелуй для камер!
  - Это подхватят! Несомненно, это потребует повторения! - завопил женский голос над головой, когда толпа сомкнулась вокруг нас. - Дизайнерский ход? Босиком!
  Я опустила взгляд. Вот дурища! Как сняла туфли, как и несла их в левой руке! Меня бросило в жар. Кривовато улыбнувшись, я махнула в камеру. 'Трансляция по всей стране, - злорадно заметил внутренний голосок, когда я рассмотрела эмблему. - Твой славный добрый дядюшка все видит, абсолютно все!'
  Филипп положил руку мне на плечи.
  - Чье платье на вас, Аврора?
  Секунду-другую я улыбалась, потом поняла, что голос притих. Ждет моего ответа. И я ответила, следуя наставлениям моей опытной подруги. Мои губы не покидала улыбка 'стоматолог - мой лучший друг'. Так держать, девочка.
  - Вы были великолепной парой! Вампир и королева бурлеска! Филипп, каковы причины расставания с Нелли?
  Я быстро глянула на Филиппа, но рыжеволосый был невозмутим.
  - В жизни вы еще восхитительней! - заорал какой-то дерзкий тип.
  Куда уже восхитительней?
  Филипп лениво посмотрел на репортера, задавшего вопрос о Нелли, волосы упали ему на глаза. Кто-то вскрикнул. Интересно, что видят люди, бодающие телевизоры? Видят ли они тоже, что и эти отполированные ублюдки, чувствуют очарование темной песни, вместо крови текущей по венам Филиппа?
  - Есть куда более интересные темы для бесед, - ответил рыжеволосый тихо.
  Представители СМИ завопили еще громче.
  - Аврора, в каких отношениях вы с Голиафом?
  Ах да, Голиаф, будь он проклят.
  - Мой духовный наставник запретил мне сегодня вспоминать прошлое, каким бы оно ни было - чистым или порочным.
  Филипп хмыкнул. Знаю, ловко.
  Ворота были совсем близко, но нас никак не хотели отпускать. Блин, где Эммануил?
  - Аврора, пожалуйста!
  - Воздушный поцелуй в камеру!
  - В последнее время вас все чаще видят с молодой рок-звездой...
  - Аврора, что вы сейчас чувствуете?
  - Голод, - буркнула я, однако меня услышали.
  Фотографы стали наперебой что-то кричать. Филипп замедленно улыбался, отвечая на вопросы. Мне же 'пятнадцать минут славы' явно шли не на пользу. Когда меня, пожалуй, в сотый раз спросили, какое белье носит Филипп, я готова была взвыть. Стиснув зубы, я прикрыла ладонью глаза, сквозь веки просачивались лишь яркие вспышки камер.
  Через пару минут, показавшихся мне вечностью, мы оказались за воротами. Эммануил был тут как тут, застывший в полупоклоне, сама любезность. Его зрачки отражали вспышки камер, превращаясь в два белых отполированных кружка. Он не отрывал от меня своих огромных лунатических глаз. Внезапно Филипп развернул меня к себе и положил руку мне на спину. Затем наклонился и поцеловал. Пальцы разжались и туфли шлепнулись на дорожку. Камеры щелкали и стрекотали, щелкали и стрекотали... Все вдруг стало далеким и неважным.
  Филипп поднял мои туфли - скользящее, изящное движение. Эммануил ухмылялся. Программа, изменившая его тело, щекотала мой нос. Внезапно я чертовски остро ощутила свою незащищенность. Вопли делались все тише по мере того, как мы продвигались вглубь головокружительной красоты сада.
  Постойте, головокружительной?
  - Как ты смеешь?
  - Аврора, с прессой надо быть мягким, уступчивым.
  Я замотала головой.
  - Тебе не понравилось?
  Остановившись, я заглянула в глаза рыжеволосого.
  - Как ты смеешь? - с другой интонацией повторила я.
  В его лице что-то изменилось, вот только я не понимала, что именно. Может, это игра света и тени?
  - Твои туфли, - он опустил балетки передо мной.
  Я смотрела на него.
  - Давай оставим выяснение отношений на потом, - попросил Филипп, понижая голос до еле слышного. - С нас не сводят глаз.
  Слишком кружилась голова, чтобы спорить. Я обулась.
  
  
  Глава 29
  
  Судя по всему, именно так и жили Патриции в Древнем Риме. Или, скажем, Юлий Цезарь. Зато Цезарю не надо было на каждом углу вопить, кто он и какое он носит бельишко. Когда мы о нем вспоминаем, нам и в голову не приходит, какие слуги его обслуживали, в каких бассейнах он купался, какое вино пил и каких женщин любил.
  Глядя на строение, которое открылось перед нашим взором, рушились все мои представления. Сложно подобрать слова, чтобы описать мое впечатление. Если сухо изложить факты, получится примерно следующее: двухэтажный дом с крыльцом, гравий на подводящей дорожке, темная черепица, большие окна, шторы. Меньше всего я ожидала увидеть гравий и тканевые шторы. Понимаете, Патрицию с его состоянием можно было отгрохать домину до небес, в которую зайдешь и заблудишься. Вокруг огромное количество пустой земли и тут такое маленькое строение.
  - Вот это да-а, - выдохнула я.
  А вот сад как раз и был принесен в жертву современным технологиям. Он был удивительным ребенком геометрии и сказки. Хайтек, совмещенный с живой природой - тонкая грань, два состояние, перетекающие друг в друга. Свет мягкий, щадящий, сонный, впечатление, что природа светится там, куда падает взгляд. Ровно столько, сколько ты туда смотришь. Все в духе мазков, как на полотнах Ренуара, цвета - пастель, невероятно странные. Мне упорно казалось, что нечто, неуловимое для зрения, постоянно трансформируется. Все менялось, нескончаемый хоровод форм и образов. С бескостной грацией мимо людей проплывали официанты. Как в старину по саду ходили официанты, разнося на подносах канапе и напитки. Прямо на траве разместились музыканты. В подобной неформальной спокойной обстановке, пожалуй, и читали свои стихи поэты Серебряного века.
  Филипп проследил за моим взглядом и перечислил:
  - Скрипка, виолончель, арфа, гитара.
  Я понятия не имела, где что, разве что гитару узнала. Перед музыкантами, на стульях с высокими спинками, тихо переговаривалась парочка. Она - средних лет, изящная, черные тугие локоны, атласное платье. Он - старше нее, во фраке, рубашка расстегнута, бусы с сушеной лапкой какого-то существа.
  - А те, на кого ты смотришь - оперные певцы.
  По территории сада были разлиты бассейны в виде лесных озерец, во многом искусственных, ведь добиться такой прозрачности и бирюзового цвета воды невозможно. Пройдешь чуть дальше, и попадаешь в тропический лес, еще дальше - выходишь на сыпучий песок кораллового берега, где в огромной клетке недовольно ворочается дракон. Дракон глянул аккурат на меня, и я отпрянула прочь. Дрессировщики суетились возле клетки, в руках - посудины с кусками свежего мяса. Кровь капала на песок. Время кормежки.
  Если где-то и было скрыто строение для обслуживающего персонала, его не было видно. Господа прогуливались по саду, сверкая своими идеальными клыками и когтями, и мне упорно казалось, что во всем своем великолепии они вот-вот взлетят в воздух. Закрытый клуб, элита. Интересно, ангелы на Небесах устраивают такие же вечеринки?
  - Ну и ну, какие все важные, в перстньках, со сладенькими похлебочками в руках и клубличным блеском на губах.
  - Тише, Аврора, - Филипп благожелательно кивнул кому-то.
  - Ты не поощряешь меня, Филипп, а это, несомненно, дурно сказывается на моем психическом состоянии. Недостаток любви в отрочестве и я стану маньяком в зрелости.
  - Аврора, - одними губами произнес он, все также потрясающе улыбаясь кому-то. Это означало: 'Заткнись'.
  Я заткнулась.
  Нахмурившись, я разглядывала наряды и точно слышала голос моего импозантного дизайнера: 'Преступление против моды! Под ее платьем поместились бы два карлика!.. Этот пиджак следует пристрелить. Он все еще живой!..' Я опустила взгляд. Молчи, грусть, молчи. Сама не лучше любого экстравагантного дерьма: туманчик вместо платья, белье напоказ. Посмотрите на блондинку!
  - Знаешь, у меня гениальная мысль.
  - Тебя только и делают, что посещают гениальные мысли, - вежливо заметил Филипп.
  Я высвободилась из-под его руки, готовая посостязаться с этим сногсшибательным извергом в острословии.
  - Где в этом профессиональном чистилище еда?
  - Что?
  - Я невнятно говорю? Еда. Здесь пожрать можно? Или только пойло разносят?
  - Нам лучше держаться вместе.
  - Филипп, здесь должна быть хорошая еда, по-настоящему хорошая. Я такое не пропущу.
  Он медленно кивнул.
  - Если считаешь нужным - иди. Я буду в этом районе.
  Я уже направилась вглубь сада, когда услышала:
  - Автора?
  - Ну что?
  - Не забывай улыбаться.
  Наверно, именно так когда-то выглядела природа. Я дышала и не могла надышаться. Официант подплыл ко мне, я взяла с подноса закуску на шпажке и сунула в рот. Жуя, я вертела головой и ловила на себе заинтересованные взгляды высокопоставленный господ, на лбах которых словно бы мигали слова: 'Мы сокрушим основы'. Ребята, на счет основ: вы их давно сокрушили. Все, что свершилось нелицеприятного, исключительно благодаря вам, вашей красоте и тяге к безудержному увеличению своего капитала. Изысканное синтетическое общество. У длинноногой шатенки, когда она звонко и сочно рассмеялась, с крыла упало перо. Перо баюкал ветерок, прежде чем оно опустилось на траву, и походило на снежинку. Появилось напряжение на горле.
  С нарастающим чувством тревоги, косясь на компанию из громко смеющихся молодых женщин, я поспешила найти более уединенное место. Хохотушки пили шампанское, свет на отполированных мраморных лицах розовел лихорадкой. С большой нервозностью я зажмурила глаза, пока наваждение не отступило.
  - Чувствую себя так, словно попала под колеса грузовика. - Я бы везде узнала этот голос. Везет так везет! Конечно, Виктория, королева сенсаций и грязны сплетен, была тут как тут. - Пол царства за массаж, - продолжала сетовать рыжеволосая красотка мужчине с волнистым мехом на голове, уложенном в замысловатую прическу. Тот кивал с важным видом, а сам поглядывал на ее грудь.
  С нетерпеливо-раздраженным ворчанием, едва ли не бегом я заспешила прочь.
  - Все эти смазливые суки одинаковы. Поканителятся, метнут в тебя сотни угроз, и бросают одного...
  - ...А я говорю: пожалуйста, не угрожай мне. Будешь угрожать, попадешь в мой черный список. В первую пятерку, если приложишь определенные усилия.
  - Разумеется, фраза прозвучала бы убедительней, если бы в моей руке был ствол. Ты же знаешь меня, амиго, я не закатываю истерику при виде демона. Даже очень симпатичного демона.
  - ... И чтобы вопрос сразу отпал, я непреклонно заявляю этому болвану, что он будет спать в комнате для гостей.
  - Ты поступила правильно, душенька.
  Буран из обрывков фраз - изысканных и томных.
  Вскоре звуки слились в единый гул.
  - Невыносимо, - пробормотала я, петляя меж деревьев и прося высшие силы дать мне хоть несколько минут тишины, в которой не раздаются голоса патологически амбициозных существ. Я боролась с желанием стиснуть руками голову, точно она могла в любой момент сорваться и улететь.
  Сад тянулся ко мне, шепча признания в любви. Я тихонько послала его куда подальше. У очередного официанта я на всякий случай уточнила, можно ли здесь курить. Он предложил мне бокал шампанского. Отказавшись и прикрыв ладошкой взвившийся огонек, я закурила.
  Мир стал чуток лучше. Оставив эльфийские лодочки под деревом, я начала кружиться и пританцовывать, словно планета, сознающая собственное величие.
  Стол я обнаружила в ореоле желтого дрожащего света, лившегося от свечей в высоких дурацких подставках. Кажется, это называется канделябром. Теплый свет да шепот листвы, и ни одной дуры, считающей калории. Отлично. Я склонилась над блюдами. Пару минут я отупело рассматривала ароматные материи. Эстетично и съедобно - разве возможно такое сочетание? Впрочем, действительно ли это можно есть?
  Лангет с перламутровой кровью, спинки янтарной камбалы, крабы с дыней, цити под коралловым дымком и морской солью, финики с банановым соусом, тарталетки с треской, проростки с 'колыбельками' жесткокрылых, гиперкалорийный бирюзовый рис в апельсиновом сиропе...
  Набрав столько, сколько и съесть-то не смогу за раз, я уселась прямо на траву, закурила новую сигарету и стала смаковать.
  Состояние покоя: сидишь, куришь, жуешь качественную биомассу, на твои плечи, подобно шали, наброшена тишина, а дыхание тихое-тихое, его почти не слышно. И ты начинаешь сомневаться, жива ли еще... Но вот издалека поплыли торжественные звуки, и я приоткрыла глаза. Голоса несли обещания о лучшем будущем, и я верила им. Наслаждайся этим моментом, Аврора, ты должна запомнить его и передать, от сердца к сердцу... Женский голос стал объемней, грянули высокие ноты. Что-то грозно и быстро пропел мужчина. Чудесный женский голос резко воспарил над садом, и завис над верхушками деревьев, как плачь. Музыка оставила на моем теле мурашки. Подобное я уже испытывала, когда была на выставке картин Поля Гогена. Каждое полотно несло чувства и переживания, пусть и дублированные на атомном уровне. Можно воссоздать картину с точностью до атома. Я чувствовала те картины как пальцы рук и - да, они были воссозданными. Ян не поверил мне, я не стала спорить. Как можно объяснить необъяснимое? Звучащая в саду музыка была разноцветной зарисовкой - прекрасной и текучей, как штрихи мастера.
  - Это ария из 'Тоски'.
  Я взглянула на присевшего рядом со мной человека. Да, именно, человека.
  - У женщины очень красивый голос, - улыбнулась я.
  - Сопрано, - незнакомец улыбнулся в ответ. - Тут одними зернами не обойтись. Как бы певица не хотела, ей не достичь такого самовыражения с помощью биотехнологических средств. Что тут скажешь... колоссальная работа. Лишь путем упорного труда над собой она однажды, не исключено, приблизится к миру вечных легенд, таких, как Мария Каллас.
  - Говорите, эта музыка - ария...
  - Да, из 'Тоски', оперы итальянского композитора Джакомо Пуччини. Лично я нахожу музыку Пуччини, особенно в 'Тоске', глубоко драматичной и, одновременно, удивительной нежной. Она вдохновляет. Вижу, вы понимаете, о чем я.
  Я коснулась кончиками пальцев уголков глаз. Слезы. Хотелось брякнуть что-то вроде 'да, музыка клевая', но я напомнила себе о вежливости. Вдруг захотелось побыть утонченной и ранимой, здесь и сейчас, в обществе этого мужчины, о котором я ничего не знала.
  - Она... изыскана.
  - И в то же время, должен заметить, опера несет едва ли не садистский характер. На сцене - убийство, самоубийство, пытки...
  На незнакомце был серый шелковый костюм, пиджак расстегнут, под ним - малиновая рубашка, в петлице - нежно-розовый бутон тюльпана. Широкие скулы, карие глаза, аккуратная стрижка. Ему было чуть за сорок. Я уже видела моего собеседника где-то, вот только никак не могла вспомнить, где.
  Музыка билась о тело, словно волны о скалы. Голоса плакали. Я протянула мужчине пачку сигарет, но он вежливо отказался. Я легла и посмотрела вверх. Взгляд метнулся дальше - с нависающей над головой ветки в незнакомую пучину неба.
  - Боже мой, - прошептала я, не веря своим глазам. - Боже... Это же...
  - Звезды.
  - Впервые в жизни вижу их такими... - я запнулась, во рту пересохло. - Яркими! Как свечи. Они складываются в узоры, но я не знаю ни одного.
  - В таком случае, позвольте рассказать вам.
  Одуреть можно, он ждал моего согласия!
  - Позволяю, - улыбнулась я.
  Собеседник придвинулся ближе, указывая рукой в небо.
  - Семь ярких звезд. Видите? - Его рука чертила в небе узоры. Я заглянула в его глаза. Сильнейшее ощущение дежавю. Кивнула и шепнула: 'Вижу'. - Это Большая Медведица. Греческий миф повествует, что прекрасную нимфу Каллисто Зевс превратил в Медведицу, чтобы спасти ее от мести Геры. Это третье среди крупнейших созвездий, семь звезд которого образуют Ковш.
  - Ну и дела, - вздохнула я.
  - А вон там - Полярная звезда. Последняя звезда в Малой Медведица, или Малом Ковше.
  Под проникнутую чувственной энергией музыкальную тему с вплетающимися в нее голосами я указала на другое скопление звезд.
  - Звездный пятиугольник, на который вы указывается, - Возничий. Ярчайшая звезда созвездия - желтая Капелла. Еще ее называют 'маленькая козочка', она шестая по яркости на небе Северного полушария. О, а там я был...
  Заглядываясь сквозь верхушки деревьев на синий бархат неба, я склонила голову, щека коснулась шелка пиджака мужчины.
  - На востоке начинают свое восхождение зимние звезды: розово-красный Альдебаран, за ним тянется звездное скопление Плеяды. Видите пять ярких звезд, образующих фигуру, похожую на букву 'М'?
  Я кивнула.
  - Это красивое созвездие - Кассиопея.
  - Есть такие духи, - заметила я, глядя в небо. - Вот только духи - дрянь, цена заоблачная, а аромат очень даже земной.
  - В Кассиопее, - посмеиваясь, произнес мужчина, - расположен один из мощнейших источников галактического радиоизлучения, связанного с расширяющейся газовой оболочкой, сброшенной при взрыве сверхновой звезды, которая одно время сияла ярче Венеры.
  - А вы были на Венере?
  - Был.
  - Вам понравилось?
  - Поверьте мне, - сказал он, пригубив вина из бокала, - если скаламбурить, можно сказать, что Венера - не такая уж и Венера. Так что, по сути дела, жизнь там не сильно отличается от того, что мы наблюдаем на нашей планете. Просто те оазисы живой природы и санаторного быта даются с таким трудом, что их общая площадь, думаю, не превышает площади наших земных райских уголков, - и он повел рукой. - Конечно, там осталось много места для истинных искателей приключений, да и археологические раскопки, как вы знаете, выглядят многообещающими.
  Да, раскопали на Венере какую-то галактическую дрянь и ахнули... Об этом в новостях трубили, наверно, целый год, пока на выборах не выиграл баллотирующийся (как он сам позже признался) шутки ради демон. Новый президент, не успев толком начать свою демоническую политику, угодил в тюрьму. О Венере забыть забыли. Кому нужны археологические раскопки, когда ваш президент-демон управляет страной из-за тюряги, развлекаясь на заседаниях Совета со стриптизершами и распивая спиртное, выставленное на стол Министром Внутренних дел.
  - Вы давно переехали в столицу?
  Я пожала плечами.
  - Совсем недавно.
  - Душа требовала смены обстановки?
  Я улыбнулась под нос.
  - Можно и так сказать.
  Что-то заставило меня посмотреть перед собой. Филипп. Надвинулся незаметно, как туман. Он стоял и смотрел, переводя немигающий взгляд с меня на моего собеседника и обратно. Незнакомец поднялся и помог мне. Теплые сухие ладони. Левой рукой Филипп тут же приобнял меня, а правую протянул мужчине в сером костюме с тюльпаном в петлице.
  - Господин Патриций, рад нашей встрече.
  
  
  Глава 30
  
  В тени шелкового навеса стоял живопийца и смотрел на меня. Темные волосы мужчины были короткими спереди и длинными сзади. Синие джинсы, белая рубашка. В его гипнотических глазах, зрачки которых выстилались спиралью, угадывалось тонкое тепло. Праздный интерес. Его драконы воинственно били крыльями по моей коже. Еще один шедевр снисходительно-высокомерного юморка технологии. Живопийцы берут у людей их человеческое тепло. Да-да, у человека особенное тепло. Человек умирает, монстр становится теплым, сонным, как лепесток розы. Люди, берегите свое тепло, берегите также ревностно, с параноидальным очарованием, как и психическую энергию. Бдительность и комендантский час, признаться, таки творят чудеса.
  Я чувствовала сдерживающую его силу. Он был чьей-то собственностью. Кого-то очень опасного и сильного.
  Патриций попросил его извинить, и ушел пожимать руки новоприбывшим. Мы с Филиппом стояли у импровизированной сцены. Перетекающие одна в другую голограммы вспыхивали всеми оттенками бирюзы и малахита. Музыканты наигрывали какую-то легкую звенящую мелодию, певцы обменивались любезностями с гостями. Маленькая девочка, облаченная в восточный костюм, исполняла гибкий танец, и что-то в этой детской грации притягивало взгляд. Ее правый глаз был драгоценным камнем. Официанты по-кошачьи сновали мимо, обещая удовольствие в хрустальных бокалах и в не менее хрустальных глазах. Женщины были стройны и улыбчивы, мужчины - мужественны и элегантны. И в не меньшей мере искусственны. От них сквозило богатством и технологией. У меня болело лицо от постоянной улыбки.
  - Аврора, не стоит испепелять меня взглядом, - сказал Филипп, улыбаясь кому-то и приподнимая бокал в приветствии.
  - Значит, Патриций... Я не узнала его.
  Я помнила этого человека. Помнила, ведь неоднократно видела по телевизору и на плакатах. А еще потому, что именно он помогал мне и Ванде. Во сне.
  А что, если Ванда тоже где-то здесь?
  - Вы нашли с ним общий язык. О чем велась беседа, Аврора?
  - О 'Тоске' и звездах.
  Кто-то ехидно засмеялся над самим ухом.
  - Куколка, в твоих венах бурлит дикость! Месяц от тебя ни слуху, ни духу. Избегаешь мою скромную персону? Чем я тебе не угодил, Лилит моя?
  Я медленно повернулась к Фениксу Страхову, встречая его буравящий смеющийся взгляд упрямо вздернутым подбородком.
  - Отлично выглядите, - вместо приветствия произнесла я.
  - А ты отлично пристроилась.
  Я окинула скучающим взглядом гостей.
  - Да уж, кручусь-верчусь. Высшее общество, все дела. Опыт полезный, но утомительный. Ну, знаете ли, постоянное внимание очень утомляет...
  - А ты неплохая актрисулька, лапочка. В который раз убеждаюсь, - он убрал упавшую мне на глаза прядь волос. Со стороны наверняка казалось, что мы закадычные друзья. Я отпихнула его руку, и тогда Страхов откинул голову назад и захохотал. Ох уж эти публичные паразиты, хлебом не корми, дай выставить зубы на просушку. Предоставь Феникс мне еще минутку, и я смогла бы подсчитать все клыки в его пасти и назвать вам ошеломляющую цифру. У себя во рту вертлявый маньяк в кричащем пиджачке носил целое состояние.
  Наряду с откровенной лестью за время судебного процесса на меня выливали и грязь. Несчетное количество ведер. Страхов принимал в этом действе весьма посредственное участие. Ничто не может быть хуже обиженного мужчины. Неофициально я сказала ему 'нет', когда Георг затеял свой маленький спектакль. Страхов уже выдал в мой адрес достаточно 'козырных' титулов и прозвищ. В своих снах я грезила о его смерти, наяву должна была улыбаться как кукла. Он, полагаю, считал меня очередной глупенькой провинциальной девочкой, которая все делает ради того, чтобы прорубить себе путь к астрономическим высотам; вплоть до того, что именно я запятнала 'безупречную' репутацию Голиафа.
  - Ну что вы, Феникс. Актрисулька это вы. И вас мне никогда не превзойти.
  Из его глаз ушел свет.
  - Из-за тебя я потерял деньги. Большие деньги.
  - Вижу, вы это тяжело переживаете. 'С усмешкой хищною гуляки...' Вино уже ударило вам в голову?
  Дело в том, что Страхов ненавидел меня, но не мог причинить физическую боль, хотя очень и очень хотел. Такие, как Страхов, слишком трусятся за свою репутацию, чтобы распускать руки на глазах у стольких свидетелей. Если он и захочет подправить мою смазливую внешность, то наймет для этой грязной работы кого-то. Исподтишка, неожиданно, больно.
  Страхов потрепал меня за щеку. Это было достаточно неприятно и я с трудом сдержалась, чтобы не двинуть в его отвратительную рожу. Точно прочитав мои мысли, его лицо исказилось злорадной гримасой.
  - Пожалуйста, прекрати, - сказал Филипп, выступив вперед.
  На его месте я была бы пожестче. Как мужчина, с которым я появилась под руку, он вполне мог сказать: 'Вали отсюда, ты, ушлепок!' Ладно, за меня заступились, что уже хорошо. Филипп всегда вежлив. Щека онемела. Я мрачно смотрела на Страхова, ногти правой руки впились в ладони. Страхов в знаке искренности и изумления, мол, что я такого сделал, прижал ухоженную пятерню к груди.
  - Не волнуйтесь, я уже ухожу. Но запомни вот что, девочка, - он подался ко мне и следующие слова выдохнул в лицо: - Я слежу за тобой. Мы еще обсудим творчество Набокова. Аврора Востокова, убийца. - И, пригвоздив меня к месту очередным взрывом хохота, ушел.
  - Черт, ну и тип, - вздохнула я. Кожа покрылась мурашками - он назвал меня убийцей. Я потерла щеку.
  - У него на тебя зуб.
  - К гадалке не ходи, - подтвердила я с тягостным вздохом. - В меня с одного присеста влюбляются все гады.
  Я вновь перевела взгляд на шелковый навес. Живопийца был там, стоял в той же позе. Улыбался, оголяя подпиленные клыки. Почти нормальные зубы. Эта улыбка должна сводить женщин с ума. В ней было много энергии и, пожалуй, тонкого тепла, украденного у какого-то бедолаги. А еще в ней был накрывающий с головой страх.
  Официант проплыл мимо, я поставила на его поднос бокал шампанского, к которому так и не притронулась. Филипп проследил за моим взглядом, устремленным на незнакомца под тенью шелка. Его плечи мгновенно напряглись, в глазах появилось жестокое выражение.
  - Я должен тебе кое-что сказать... - начал Филипп, но я не слушала его.
  В воздухе рядом с лунатически притягательным мужчиной что-то шевелилось. Воздух дрожал, будто раскаленный. Живопийца подал кому-то руку. Я не видела кому, потому что тень вдруг сгустилась и стала непроглядным мраком. В ладонь живопийцы легла белая, как паук, кисть. Длинные - чуть длиннее, чем должно быть - пальцы, унизанные перстнями. Черт побери, неоткуда было взяться под шелковым навесом такой плотной темноте! Она скрывала то, о чем я, пожалуй, предпочла бы не знать. И вот я уже вижу руку, плечо... Тьма выпустила из своего плена фигурку очень старой женщины.
  Женщина улыбнулась живопийце, ее пальцы коснулись его скулы. И каждое движение этой пожилой леди сопровождалось легким туманчиком, будто контуры ее тела были размазаны и текучи, сливаясь в единый поток. Ее сила зашкаливала.
  Мужчина склонил голову на милость женщины. Испещренное морщинами лицо осветилось удовлетворением. Сложно было сказать, какого цвета ее глаза, они вообще казались бесцветными. Длинные седые волосы с вплетенными в них драгоценными камнями ложились на хрупкие плечи, спускались на грудь и жили в такт ее дыханию. Простое голубое платье свободно спадало на ноги, закрывая лодыжки. Ее кожа светилась. И этот свет хотелось смыть, или, в лучшем случае, спрятаться от него куда подальше.
  - Кто это? - выдохнула я, наблюдая за поступью женщины. Она шла к нам. Нет, что за глупости. Не шла, а скользила.
  Я пододвинулась к Филиппу. Рыжеволосый молчал, и тогда я посмотрела на него. Что-то в выражении его лица настораживало. Я легонько тронула его руку, и он вздрогнул. Его серые глаза встретились с моими.
  - Аврора... - шепнул он, словно только что увидел меня. А потом его рука легла на мою талию. Мне нестерпимо захотелось сбросить ее, но что-то в его взгляде заставило меня помедлить.
  Волна мощи накрыла с головой.
  - Здравствуй, Филипп, - сказала женщина, голос ее был тихим и мягким. - Какая прекрасная встреча. Сколько лет, сколько зим. Как твоя рука? - Она подстегнула свои слова легким, как ветерок, смехом. Девичий смех.
  - В порядке.
  Я коротко глянула в лицо Филиппу. Оно было непроницаемо. Почему он соврал? Я иногда слышала отголоски сильнейшей боли, зуда. Однажды он неохотно ответил на мой вопрос. Он сказал, что его пальцы были на пути ритуального тесака, сталь была пропитана оккультной магией. И боль эта порой отнимает у него все силы, раздирает мозг. Как и гигантский штормовой вихрь Юпитера, она никогда не утихнет, питаясь воспоминаниями.
  Кто эта женщина, черт побери? Стоило мне об этом подумать, как она игриво посмотрела на меня.
  - У тебя очаровательная спутница. Не познакомишь нас с Авророй?
  Ноги - мокрая-мокрая вата...
  - И без демонстрации ясно, что вы чертовски сильная. Так что прекратите эти фокусы-покусы, - сказала я, сжимая пиджак Филиппа в кулаки. А потом до меня дошло. - Вы знаете мое имя.
  - Разумеется, я знаю, кто ты, дитя.
  По телу заструилась энергия. Ох, как мне это не нравилось! Собрав волю в кулак, я мельком глянула в белое улыбающееся лицо. Искусно наложенный макияж парил над бумажной кожей старухи, витал, плыл, но никак не ложился. Я вздрогнула, пытаясь проглотить застрявшее в горле сердцебиение.
  - Мне остается только спросить: откуда.
  - Браво! Все, как ты и рассказывал, Филипп. Она восхитительна!
  Подняв голову и поняв, насколько близко стою к Филиппу, я медленно разжала пальцы, пиджак совсем не замялся. Ну и хорошо. Я отстранилась.
  - Не знала, что ты любитель потрепаться обо мне, - рявкнула я ему. - Вижу, время ты даром не терял.
  - Это я расспрашивала Филиппа о тебе. Филипп не считал эту темой подходящей для беседы, однако лишь его хорошее воспитание, которое, частично, является моей заслугой, не позволило ему отказать мне... в который раз. Не правда ли, Филипп? Согласись, мой любимый, кое-что никогда не меняется.
  Женщина засмеялась.
  - Прекратите!
  - Что ты хочешь, чтобы я прекратила?
  Действительно, что?
  - Вы смеетесь, а по моему телу словно черви лазят.
  - Я думала, твоя слуга будет сдержанней.
  Слуга? Что за черт? Я открыла рот процедить 'убирайтесь к дьяволу', как Филипп оборвал меня:
  - Потом, Аврора.
  А как же, потом.
  - Вы обладаете силой мертвых.
  - Правильно, Аврора, - сказала она, в легком удивлении вскидывая брови.
  Эфир образовал вокруг Глафиры Тагировой колышущийся ореол голубовато-лазурного света. Спину она держала ровно. Великолепная осанка. Балерина в прошлом?
  - С вами я словно тону в море сильной, чертовски сильной магии, и я бессильна, не могу спастись, заслониться...
  Я не смогла заставить себя вновь взглянуть ей в лицо.
  - Не можешь выдержать мой взгляд, - и это не был вопрос.
  Я покачала головой. А что мне еще оставалось?
  - Взгляни на меня еще раз, детка.
  Сама мыслишка об этом ужаснула меня. Я снова покачала головой, однако на этот раз движение получилось резким и нервным.
  - Нет.
  Глафира улыбнулась, и меня окатило холодным ветром. Очаровательная пожилая леди. Как бы ни так.
  - Ах, деточка испугалась.
  Что поделать, а это правда.
  - Типа того.
  - Расслабься, милая. Я не сделаю тебе ничего дурного, а также не буду заставлять тебя смотреть мне в глаза. Не сейчас, - тишайшим из шепотов добавила она.
  Рука Филиппа сжалась вокруг моей.
  - А теперь, может, выпьем? - спросил Глафира.
  - А выбор у нас есть? - спросил Филипп.
  - Боюсь, что нет.
  И тогда Глафира заскользила вперед, будто паря над волнами тумана. Живопийца смотрел на меня через плечо и призывно улыбался. Я отвернулась. Вот как просто потерять лицо. Я ненавидела Глафиру, причем, так сильно, что у меня дергался правый глаз. А боялась еще сильнее.
  На мгновение я вновь почувствовала себя тринадцатилетней, тягучий осадок детской боли наполнил грудь. Беспомощность, неизбежность, лицом к лицу. Вечер только начинается, дамы и господа.
  
  
  Глава 31
  
  - Я искренне сожалею о случившемся. Я должен был предупредить.
  Сплюнув, я закусила нижнюю губу и ощутила легкую сладость - чертова помада. И меня совсем не волновало, что я в буквальном смысле слизывала свой макияж. Губы пересохли, помада мешала. Я пальцами провела по нижней губе. Филипп что-то протянул мне. Белый платок с вышитой ярко-изумрудной 'Ф'. Я приняла его и без дальнейшего раздумья вытерла помаду. На хлопке остался отпечаток моих губ.
  - Так уж и быть, извинения приняты. - Я мельком глянула в бездонную серость его глаз. - Но мне не нравится, что все богатые существа, чье состояние и сила зашкаливает за все существующие рамки приличия, придерживаются единого принципа: поклоняйтесь мне, служите мне, боготворите меня. И не смей отрицать, это и к тебе относится, - рявкнула я, впихивая платок ему в руку.
  - О, Аврора, как я могу отрицать очевидное?
  - О, Аврора! - передразнила я. - А, может, лучше слуга?
  В его глазах, как тень от гонимого ветром облака, пронеслось нечто пугающе мощное.
  - Прости. Я был вынужден сказать так.
  Я секунду-другую таращилась на него, силясь сообразить, догоняет ли он всю скверность моего положения. А потом вызверилась на него и пару раз обозвала негодяем.
  - Восхитительно нежные слова, - выслушав мою тираду, подытожил Филипп.
  После моих выпадов люди обычно вознаграждают меня не самыми лестными именами. Обычно я выхожу из себя. Обычно в драке кому-то ломают нос. Я росла в городе, где полно бритоголового жулья в кожанках, поэтому никогда не отличалась особой сговорчивостью. Да, я вновь повторила свою тираду.
  - Господи Боже, - рыжеволосый потер лоб. - У меня начинается мигрень. Прекрати, Автора. Ты понятия не имеешь, о чем говоришь. Успокойся.
  - Извини, но вот этого обещать не могу. У этой стервы мой брат!
  - Послушай меня, Аврора. Графира дотронулась до тебя мизинцем, а твое сознание уже надломилось. Будь благоразумной, прошу тебя... и мы не пострадаем.
  И вновь я таращилась на него, не зная, как отреагировать на его слова. Они впечатляли, но недостаточно. Чего-то не хватало. Впервые за весь вечер я вспомнила о том, что в моей сумочке пистолет, и обрадовалась этому.
  - Я ехала в Порог не для того, чтобы расхлебывать твои сто раз чертовы проблемы. Жизнь далеко не подарок, а с тобой она и вовсе перестает носить скромное название 'жизнь'. Благоразумие? Плевать. Я убью суку, когда представится такая возможность.
  Филипп раздраженно кивнул.
  - Вижу, разговор исчерпан.
  - Давно исчерпан.
  - Но с твоего позволения, я бы хотел сказать кое-что еще.
  Я поджала губы.
  - Валяй. Уши и так давно в трубочку.
  - Аврора, - понизив голос, начал он и шагнул ко мне, вторгаясь в мое личное пространство. Я покачала головой. Тогда Филипп замер, и уста его подарили жизнь поразительным словам: - Аппетиты этой женщины огромны. Чтобы усилить свое влияние, она не остановится ни перед чем.
  - Не ново. Знаю.
  - Не исключено, здесь и сейчас находится твой брат.
  Сердце забилось быстрее.
  Торжественная музыка пузырилась вокруг нас, подталкивала нас в спины. Мы углублялись в сад.
  - Я сохраню это, - Филипп сложил платок и определил его в карман, затем ток и протянул руку, чтобы коснуться моей щеки. Я отвернулась.
  - Ты от скромности не умрешь.
  - Аврора, ясное дело, что я не умру от скромности. - Смешок загромыхал как кости в гробу. - Эта смерть была бы очень легкой.
  
  
  Глава 32
  
  - Твое поведение вызывающе, милая.
  Границы человеческой глупости определить трудно. Однако свои я определила. Я широко открытыми глазами смотрела на Глафиру. Она стояла возле лавочек в мягких сапфировых чехлах, и в руке у нее был высокий бокал, наполненный темной, похожей на смолу, жидкостью. Живопийца сидел на краюшке взбитой подушки, и влюблено-испуганными глазами смотрел на нее. Вокруг женщины был туман, словно дымка на старой пленке. Магия невероятно старого и мощного существа. Ведьмы, которая не прочь прибрать к рукам главное сокровище человека - его свободу. Кстати, 'ведьма' - особая категория женщин, у которых в подвалах клетки, внутри которых отнюдь не милые зверюшки. И там тебе никто не даст воздушный шарик.
  Глафира смотрела на меня так, будто я просто обязана с ней согласиться. Я не согласилась.
  - Что, подслушивали? - спросила я.
  - Ты не отвечаешь Филиппу взаимностью. Как такое может быть?
  Одной рукой я крепче стиснула клатч, другой - край пиджака Филиппа. Испуганный ребенок с воинственным выражением лица, как ни крути.
  - У нас с ним... особая любовь, - ответила я.
  - Позволь мне продемонстрировать тебе настоящую любовь, детка. Визгирь, - Глафира провела ногтями по шее своего спутника, - ты знаешь, что делать.
  Глаза мужчины враз стали размером с сервизные блюдца, он послушно встал, и исчез в тени раскидистых деревьев.
  - Куда это он намылился?
  - В этой части острова высота берегов достигает сорока метров. Сорок метров незабываемого полета. Правда, в самом низу его будут ждать острые камни...
  - Нет! Не смейте! - взвизгнула я, на звук моего голоса повернулись несколько голов прогуливающихся парочек. - Настоящая любовь, говорите? Любовь барашка к мяснику?
  В уголках бесцветных глаз появились морщинки. С меня смеялись. Глафира что-то шепнула, и Визгирь вернулся, припал к груди ведьмы, как к любимой матери. Гнилая демонстрация чувств. Отвратительно. Впрочем, имя этого придурка было выстоянным символизмом, созвучным с таким словом как 'самопожертвование'. Этот тип сам себе был палачом. О, святой Господи, дай мне пережить эту ночь и не свихнуться.
  - Вот это, Аврора, - ведьма гладила его по голове, перебирая пальцами длинные волосы, - и зовется преданностью. Слуга служит верно. И любовь его велика и благодарна.
  - Ага, а как же! - Чепуха. У меня руки чесались, так хотелось ощутить прохладный металл пистолета. Голос Филиппа был низким и опасным:
  - Аврора, будь благоразумной.
  Я открыла рот ответить что-то не слишком приличное, но словила на себе взгляд старухи и заткнулась.
  - Филипп, ты должен научить свою слугу достойным манерам. Вспомни, как учила тебя я.
  Воздух попал в легкие с мучительным присвистом. Я ни на кого конкретно не смотрела - боролась с собой, чтобы не взорваться и не обрушиться на старуху с воплями и проклятиями молодого поколения.
  - Или эта маленькая девочка тебе не по зубам? - рассмеялась ведьма и в смехе была не насмешка или издевательство, а первосортное добродушие. Изысканный обман.
  Я краем глаза глянула на Филиппа. Его лицо было непроницаемо, закрыто печатью нейтральности. И я поняла. Глафира искала его слабинки, и одну уже нащупала. Филипп был прав. Хотела я этого, или нет, а он был чертовски прав. Лучше Филипп, чем она!
  - Я же сказала, что у нас особая любовь, - проговорила я. И протянула руку. Ладонь Филиппа была горячей. Я крепче сжала его руку, чувствуя, что на нас смотрит не только старуха, но и прогуливающиеся злыдни. Ладно, что сказала, то сказала, что сделала, то сделала.
  Глафира вздохнула. Казалось, она утратила ко мне интерес. Визгирь прожигал меня своим психопатическим взглядом.
  - Филипп, у меня есть масса предложений, и все они касаются как разграничения полномочий в людском обществе, так и политики невмешательства в дела оппонента. Нам, любезный Филипп, следует установить статус кво и приуменьшить обоюдный пыл перейти друг другу через дорогу. Ты согласен со мной? Оставим прошлое. Раз мы встретились, давай поговорим. Пойдем друг другу на определенные уступки.
  Мне совсем не понравилось, как она произнесла 'определенные уступки'. Эти слова не сулили ничего хорошего. Ведьма была игроком, привыкшим получать все живое и неживое по малейшей прихоти. Она прибрала к рукам моего брата. Да, нам есть что делить.
  - Чего ты хочешь?
  - Прекращения обоюдной травли. Определим границы уступок раз и навсегда.
  - Объясни.
  Глафира огляделась по сторонам.
  - Здесь слишком людно. За домом - изумительные территории, там нас не потревожат. Считай это, - она улыбнулась своей безупречно доброй улыбкой, - семейным времяпровождением.
  - Ахренеть и не встать. Филипп, нет!
  Но уже видела, что он бессилен. У него не было выбора. Выходит, у меня тоже. Проведя худосочной рукой по бедру своего спутника-самоубийцы, Глафира улыбнулась Филиппу.
  - Дорогой, я хочу, чтобы ты сопровождал меня.
  Филипп кивнул и предложил ей руку, Глафира положила свою ладонь на его запястье. Живопийца повторил жест Филиппа, ни на одну гребаную секундочку не прекращая зубоскалить. Я покачала головой.
  - Я должен сопровождать вас, Аврора, - сказал Визгирь.
  Филипп полуобернулся. Я испугалась, что он может неадекватно расценить настойчивость длинноволосого мужчины, настолько бешено засверкали его глаза. Но я уже подвела руку под предложенную мне. Плотно обтягивающий бицепсы пиджак заскрипел. Я опустила взгляд. Идеальный пресс, клепочный пояс. Я подавила желание прокомментировать это обстоятельство. Да-да живопийца выглядел как дорогущий жигало.
  Мы направились за сладкой парочкой. В этом не было ничего забавного - мне ничуть не нравилось идти бок о бок с тем, от кого несло чужой волей. Возрастающее чувство тревоги. Хотелось вопить от едкой злобы и безысходности. Я чувствовала, как захлопывается ловушка, и размерено щелкает ее механизм: тик-так, тик-так...
  
  
  Глава 33
  
  Трава стала жестче и резала ступни, но я даже не пискнула. Огоньки свечей над головой, отражающиеся в глазах моего сумасшедшего спутника. Панихида. Река спала и была сосудом с черной кровью. Бордово-серый смог застыл вокруг острова, о городе напоминало лишь световое загрязнение, пробивающееся сквозь него светом ночного солнца. Плотина была в синем неоне. Мягкий свет сада и голоса давно остались позади. Нас, четверых, встречала ночь. Эта была первая в моей жизни ночь, которая показывала мне свои звезды и свое умение быть молчаливой наблюдательницей. Ни звука, ни постороннего шороха, только наши дыхания и кошачье скольжение шагов.
  Шедшая впереди Глафира была подобна ангелу, спустившимся с высот своего полета, дабы пройтись по черному миру, даря грешникам свой свет. Высокая тонкая фигура тянула за собой туманный шлейф. Мое платье блекло, потные холодные пальцы цеплялись за клатч, застежки-бусины пытливо вращались как две маленькие луны, то и дело фиксируясь на моем лице, словно вопрошая: 'Что случилось? Что случилось?' Холод стал гуще, и я стала замерзать. И неожиданно для себя тихо-тихо попросила Визгиря обнять меня. Его рука скользнула по предплечью, от нее шло тепло как от мощного обогревателя. Еще тише я поблагодарила его.
  Пыльца опадала с моих волос и выстилала в воздухе дорожку из перламутровых крошек.
  До меня донесся шепоток:
  
  Все. Молния боли железной.
  Неумолимая тьма.
  И воя, кружится над бездной
  Ангел, сошедший с ума .
  
  Я подняла голову, подставив лицо под звездный свет. Шепот падал с неба. Мы вышли на темную покатую лужайку, спускающуюся к реке, тени плыли впереди нас - длинные, с излишне вытянутыми конечностями и туловищами. Призраки друидов. Трава была идеального черного цвета. Шепот предупредит, я почувствовала что-то неладное.
  - Стоп!
  Иллюзия рассеялась. В следующий миг Глафира вскрикнула, покачиваясь на краю. Филипп оттащил ее от обрыва, она припала к его груди. Рука Визгиря, обнимающая меня за плечи, внезапно стала тяжелой.
  - Что происходит? - обратилась я к Глафире. Сбросить тяжелую руку живопийцы мне было не под силу.
  Ответом мне была улыбка. Старуха перевернула бокал, и темная жидкость полилась на траву. Отодвинувшись от Филиппа, секунду-другую она казалась мне растерянной.
  - Чья-то нелепая шутка. На остров сегодня вылилось много магии.
  - Фокус-покус...
  - Что ты сказала, детка моя?
  Сердце молоточком колотилось в груди. Ведьма что-то затеяла. Я знала об этом, Филипп знал, но мы все равно продолжали быть чертовски вежливыми. Мысленно я готовила себя к худшему.
  - Глафира, вы разлили вино.
  - О, - она посмотрела на бокал, далекий свет блеснул в хрустале, - действительно разлила. Какая же я рассеянная!
  - О каких уступках ты хотела поговорить? - спросил Филипп.
  - Ах, дорогой, - она отшвырнула бокал и тот исчез за обрывом. - Я давно стараюсь избегать давления, человеческие взаимоотношения и так хрупки. Слово за словом, и мы можем воздвигнуть стену. Я старею, многое переосмысливаю, но прошлое не сотрешь, лишь с годами будешь куда упорней стараться забыть его. Никакого насилия, дети, с моей стороны не будет. Уступки очень просты, - добавила она, улыбаясь. Действительно, милейшая женщина преклонного возраста. Рука Визгиря давила. Он таким образом выражает свою симпатию? Не думаю. - Филипп, я показала дорогу, подарила мечту. С тех пор ты стал взрослее, мудрее. Ты стал красивым взрослым мужчиной. И теперь я хочу видеть, чему научила тебя.
  Неожиданно Филипп расхохотался. Он выставил левую руку и пошевелил тремя пальцами.
  - Чему научила меня? - Верхняя губа дернулась как в нервном тике. Любезность и излучающая жар насытившегося кота ухмылка, рассчитанные на публику, исчезли. Встретились два любовника, у которых есть огромное прошлое и ворох старых фотографий, а расставание было окрашено во все оттенки серого. - Я до сих пор чувствую пальцы, они зудят. Чему ты меня научила, Глафира? Страху? Боли? Чему еще?
  - Ну-ну, - она подошла и посмотрела ему в глаза. Глаза в глаза. Ей не приходилось задирать голову. Они стояли и смотрели друг на друга. Никаких воплей, ругательств. Именно так воспитанные злодеи решают свои проблемы. У меня от этой сцены закипал в животе абсолютный парализующий холод. - Не бойся, мой мальчик, не бойся...
  - Оставь это для других.
  - Ты забрал то, что по праву принадлежит мне.
  Филипп и Глафира стояли над каменистым обрывом, их тени, казалось, давно оторвались от земли и покачивались на плотном дыме как ветер в сети. Звезд над головой было так много, что я могла собирать их и вплетать в волосы.
  - Что, Глафира? Деньги? Власть?
  - Что ж, пожалуй. Власть, только... особая, - она покрутила это слово на языке. - Ее-то у меня как раз мало. Власть же, каковой ее понимают бизнесмены и политики, включающая мощную денежную базу и публичное признание, меня мало интересует. Этого у меня достаточно. Это - промежуточные категории. Пересадочный пункт.
  - И тем не менее именно этого ты хотела еще совсем недавно. Твоя Смерть пошла за мной.
  'Можешь гордиться братом'.
  Женщина мягко хохотнула.
  - Я же сказала, деньги и власть, которую они дают - промежуточные категории. Такая власть быстротечна. Вспомни период после третьей мировой: столько сильных лидеров и какой, в конце концов, результат. Нет, - она вздохнула, - я нуждаюсь в другом. Мне нужен человек с психофизическими способностями. Отдай мне его. Прислушайся. Шагов давно нет. Тебе больше ничто не угрожает. Я умерила свой пыл. Твоя очередь.
  - Нет, я не могу, - сказал Филипп. Он повернулся к нам с Визгирем.
  Ветер, походивший на дыхание огромного спящего зверя, сочился высоко-высоко над верхушками деревьев. Все застыло, лишь туманный занавес дышал, но не под воздействием ветра. Робкое движение, вот взвивается водоворот цвета стылой крови, за ним - второй. Медленно растягивалась огромная дыра, похожая на рваную рану. Сквозь нее я увидела прибрежные строения Правого берега и невольно восхитилась их величием. Водовороты закручивались подобного бараньим рогам. Третий водоворот - над дырой-улыбкой. Тонкий ветерок магии или, быть может, технологии прошелся по волоскам моих рук. Свет звезд повис над головой, не достигая земли. Кошачья колыбель для света. Он тоже попал в ловушку.
  - Визгирь, - раздался дарующий милость голос Глафиры.
  Рука сползла с моего плеча, прикоснулась к моей спине и легонько подтолкнула. Так легонько, что я потеряла равновесие и упала на коленки.
  - Что ты делаешь?! - разворачиваясь, крикнул Филипп. Никогда прежде не слышала ничего подобного. Это было и рычание, и бас одновременно. Шаткая конструкция из тишины и страха рухнула к чертям собачьим.
  Глотая воздуха, я подползла к нему и вцепилась в штанину. Он посмотрел на меня, лоб напряжен, рыжие ресницы полуопущены, глаза полностью серые. Как мрамор. Его глаза затопила призрачная мощь. Он был удивлен, что меня толкнули, удивлен, что я держусь за его штанину, в безмолвном крике раскрыв рот, что Глафира говорит так спокойно. Очень больно было видеть его таким. Неожиданно больно. Далеким пыльным чувством я знала, что его и моей силы недостаточно, чтобы потягаться с ведьмой. Кажется, именно поэтому я так отчаянно цеплялась за его штанину. 'Хотя она всегда была и будет сильнее меня, я могу составить ей определенную конкуренцию', - помнила я его слова. Да, вместе с Филиппом мы были сильней. Но, к сожалению, недостаточно.
  Филипп помог мне подняться. Старая ведьма стояла на краю склона, а над ней беззвучно хохотала гигантская козлиная голова.
  - Филипп, сделай же что-нибудь! Защити нас. Я не хочу, чтобы ты... Чтобы мы... - я сглотнула и запнулась, было сложно договорить. Я не могла договорить.
  - Никакого насилия, - сказала Глафира, раскрывая ладони как лепестки. - Никакого давления. Это - путь любви.
  Красные вихри, тонкие и извитые, как неоновые буквы, потянулись в нашу сторону. Мне не хотелось, чтобы красный ветер прикасался ко мне. Абсолютный запредельный холод поднялся изнутри, он тянулся в грудную клетку. А потом мне показалось, точно из меня вытягивают вены. Ноги подкосились, но Филипп не разрешил мне упасть. Холод сжигал меня. Сжигал! Козлиная голова наплывала. Глафира улыбалась. Моя ненависть закипала.
  Мир стал мозаикой. Что-то изменилось. Появился этот запах. Будто где-то разлагалось что-то очень большое. На юго-западе мощные крылья дракона рассекали потоки воздуха, но его сдерживали канаты. Господа развлекались. Мы здесь тоже нашли очень увлекательное развлечение. Глафира махала руками, точно отгоняла жалящих насекомых, на ее лице было выписано удивление. Наши взгляды встретились. Доли секунды я была погружена в свет ее лунатических глаз. А потом она медленно выпрямилась, возвращая себе часть своей невозмутимости. Ее рот походил на нить, заготовленную для детской поделки. Она указала длинным пальцем вверх по холму.
  У меня остановилось сердце.
  Папа с мамой.
  Длинные платиновые волосы мамы треплет ветер.
  Родители шли, держась за руки. И улыбались.
  - Мама... Мамочка!
  Их улыбки были бесконечно прекрасными. Именно такими, какими я запомнила. И я все поняла.
  Они не видели и не слышали меня.
  Там, где были мои родители, не было меня.
  Руки Филиппа вдруг сделались такими же теплыми, как руки моего отца. И перед глазами встала страшнейшая картина, затмевая все остальное: холодная серая палата и две койки. Мои родители не спали. Они лежали, мертвые. Коконы, сердцевину которых выскребли кондитерской лопаткой. Они были мертвы уже на протяжение пяти лет.
  У меня сбилось дыхание, и я захрипела. Я закашлялась - громко и тяжело. Только усилив кашель, я смогла понемногу вернуться к интенсивному дыханию. Глафира нащупала мою слабость. Теперь она хотела отплясать на ней, и я была бессильна. Ведьма показала, что сильнее. Связующий призрак - гарант неприкосновенности, но не выигрыша.
  Но было кое-что еще.
  Запасной план.
  Я попыталась открыть сумочку, но она выпала из моих рук.
  - Филипп, пусти... пусти... - задыхалась я. - Отпусти меня! - выкрикнула и, оттолкнув Филиппа, с неожиданным проворством ринулась за сумкой.
  - Проклятие!
  Он попытался схватить меня, однако я была вне пределов его досягаемости. Миг - и я вновь вижу звезды и траву.
  Я хотела пристрелить старую ведьму к черту и без всяких фокусов. Да, именно так.
  Глафира сжимала кулаки, мрамористое лицо старухи вновь преисполнилось царским спокойствием. Холод вытекал из-под моей кожи, из моих глаз, я кашляла, но продолжала шарить руками по траве. Блеянье, хихиканье. Оно било по телу как розги, в затылке застучали железные молоточки боли. Гладкая скользкая поверхность. Я вцепилась в клатч. Достав 'дерринджер', щелкнула предохранителем, подняла руку и спустила курок. Глафира завопила. Что-то выкрикнул Филипп. Быстрые шаги, глухой звук, кряхтение. За моей спиной завязались возня. Крик Глафиры, впрочем, заглушал все. Мы тут так вопим, что, должно быть, все на острове слышали.
  Либо нас слышали все, либо никто.
  Был момент, когда я не могла вдохнуть. Затем кашель и боль так же внезапно отступили. В глазах прояснилось, но из меня что-то вытянули, я чувствовала свое тело в жестком соприкосновении с окружающим. Как оголенный нерв.
  Старческий крик оборвался, и я посмотрела на Глафиру, надеясь, что гадина мертва.
  Глафира шла ко мне, приговаривая:
  - Дым от костей глотки козла притягивает. Дым от рога обращает в бегство. Дым от копыта правой ноги убивает, а дым от копыта левой, - она улыбнулась, - изгоняет.
  Ее голос взывал, в нем была мощь. И липкий, как крем, холод.
  Волоски на моем теле встали дыбом. Ведьма призвала какую-то программу. И все бы ничего, если бы эта программа не была сильнее всего, с чем я раньше сталкивалась. Она ломала другие программы. Словно малолетний засранец, программа взламывала все, что вставало на ее пути!
  Филипп упал как подкошенный.
  И воцарилась блаженная ночная тишина.
  
  Чье-то сипящее дыхание. Далеко-далеко. Они совсем не отвлекали. Я вновь навела пистолет на женщину, когда кто-то навалился на меня, придавливая к земле. Я хотела завизжать, но звук получился сдавленным. У меня был полный рот травы, а мою голову хотели раздавить как ампулу. Еще чуть-чуть и это произошло бы, но остроносая туфля Глафиры ткнулась мне в лоб, и голос спокойно произнес:
  - Все кончено. Отпусти ее.
  Давление исчезло. Руки вцепились в мое платье, и меня поставили на ноги, пистолет отшвырнули за край обрыва. Очертания козлиной головы вливались в дымку. Если напрячь слух, можно было вновь слышать музыку. Жизнь никогда никого не ждет, всегда бежит впереди броско одетой куколкой, продавая себя тем, кто предложит больше. Вечер Патриция был в разгаре, гости были в блаженном неведении. Это вызвало у меня смех.
  - Достаточно, - сказала Глафира, и обняла меня, перебирая мои волосы такой теплой и такой нежной рукой. Я хотела отстраниться, ударить ее, заорать, и не могла. Ее объятия накрывали все мои желания как пластиковый мешок труп. У меня бы кости треснули, если бы я попыталась поднять на нее руку.
  - Ты свободна. Ты - личность.
  И тут я все поняла. Короткое мышечное подергивание и я умоляюще гляжу на женщину снизу вверх.
  - О, нет, нет. Отпусти меня... пожалуйста.
  'Пожалуйста' далось с трудом.
  Глафира поцеловала меня в лоб и разжала материнские объятия. Материнские?
  Визгирь сидел на корточках и тер мощные руки, левая сторона его лица была черна от крови. Возле него что-то лежало. Филипп не шевелился. Бесконечно долгое мгновение мне казалось, что и не дышал. Но вот его медленно поднялась и опустилась. И вновь, и вновь.
  Я не чувствовала его боли.
  - Он будет жить, - успокаивающе сказала Глафира, поглаживая мои волосы. - Я его слишком сильно люблю, чтобы убивать. О, Аврора, разве ты не рада?
  Месяц осторожности, напряженных разговоров, и хватило четверти часа, чтобы потерять все наработанное и усиленное. Я помогла Филиппу потерять все это. Вытащила пробку. Я, Аврора Востокова, глупая сопливая девчонка. Глафира ждала этого вечера, зная, что задуманное осуществится. И теперь я смотрела на рыжеволосого дельца, на тонкую точно нарисованную струйку крови на белой коже и понимала, что я - игральная кость, которую разыграли два чудовища, но пройдет время и никто не будет сокрушаться о потери пальчиков. Филипп остался жив, мой брат отступил. Филипп забудет обо мне, я ему больше не нужна. Я была его щитом, чье родство с одним из самых опасных ублюдков столицы защитит его от бед.
  - И еще, дорогая, запомни на будущее: воспитанные девушки не сквернословят. Особенно девушки, которых ждут твои свершения. - Выразительная пауза, подчеркивающая значимость слов. Я сжала зубы, удерживая в глотке грязнейшую ругань. Глафира засмеялась, и это был приятный легкий смех. Никаких червей. Просто смех. Она одновременно и высмеивала меня, и поощряла задавать вопросы. И я знала, что получу свои ответы.
  Черт, эта женщина создала превосходную программу, которая каким-то образом смогла проникнуть в мое сознание и вытащить из него Пандору. Я не устояла. Я пыталась убить ее. Не убила.
  - Девочка, психофизическое программирование - твой путь. Ты можешь соорудить такую программу, которая погубит всех. Обладание такими способностями - огромная ответственность. То, что произошло в метро, тому подтверждение. И чтобы такого не повторилось, я помогу тебе.
  Ее слова воспринялись мной скорее с интересом, чем с потрясением. А все моя гнильца.
  - А чем ты можешь помочь?
  - Мир создан зернами, они внедрились во все среды жизни, они повсюду, и ты чувствуешь их глубже и полнее, чем те, кто учиться создавать и программировать их при жизни. Ты уже родилась с этим. Духи - сгустки психофизической энергии, и они созвучны сразу со всеми зернами на земле. Да, это довольно сложно для понимания, но ты освоишь это. Освоишь символьную математику. - Ласковый, как бархат, голос. - Зерно просто так не инициируется, его надо запустить, найти ключ, который откроет механизм, нащупать верное решение. Процент ошибки велик, и человек, работая, как природный компьютер, вполне может упустить разгадку. Это не магия, а интуитивная математика. Итак, девочка моя, считай, что ты поступила в университет Порога. Поздравляю, твои документы приняты. Ты должна учиться, чтобы стать профессионалом. И никаких возражений. На земле разбросана масса зерен, которые постоянно меняют планету. С ними надо уметь находить созвучие, как камертон, который зажигает, настраивает на нужную операцию.
  - О, черт! Мне это не нужно...
  - Я не давлю на тебя, детка, поверь мне, - сказала она. Полагаю, я смогла бы уловить притворство в ее голосе, если бы оно там было. Я вспомнила то, что мне неоднократно говорили разные люди: каждый преследует свои цели и, соответственно, методы реализации сего выбирает разные. Добро и зло? Слушая Глафиру, эти категории блекли. У каждого свои стремления. То, что для одного - норма, для другого - дикость. Утопить треть города в крови из-за страстного желания что-либо получить более не являлось для меня чем-то невероятным. Все, что Филипп рассказывал о ведьме, красочно оживало в моем сознании.
  - Ты называла меня слугой Филиппа. Теперь будешь звать своей?
  - Для меня ты - мой ребенок.
  - Дерзко. Не стоит так говорить, тетенька.
  - Аврора, теперь я воспитываю тебя. Все официально, - она лукаво улыбнулась, - деточка.
  Я хотела и не могла даже на шаг приблизиться к Филиппу, чужая воля удерживала меня.
  - Официально не может быть, - продавила я, сжимая кулаки до жжения в ладонях.
  - Такая уверенная. Ничуть не изменилась, - неожиданно прозвучал до боли знакомый хрипловатый голос.
  Мороз сковал лицо. Я уставилась на старательно вышагивающего по траве человека.
  Кричащий оранжевый пиджак в полоску, галстук завязан на белой, как вываренная кость, рубашке, штаны шуршат, ботинки работника крематория - такие же лакированные и мрачно-торжественные. В нос ударил резкий запах дешевого одеколона.
  'Вот дерьмо', - устало подумала я. Я моргала и не могла сморгнуть то, что видела. Ах да, наверно потому, что это было взаправду. Не буду звать дьявола. Он и так уже здесь - идет ко мне в этих безобразных шуршащих штанах и ухмылялся, как Чеширский кот.
  Дражайший дядюшка мой.
  
  
  Глава 34
  
  Дядя подошел ко мне и, обняв, поцеловал сухими губами в щеку, слишком близко к губам. Он него несло перегаром, табаком и - совсем новый запах - мятной жевательной резинкой. Старался произвести на Глафиру хорошее впечатление? Он относился к такому типу людей, которые везде чувствуют себя в своей тарелке. Держу пари, он сможет подтесаться к самому сатане. Но меня не обманет никакая жвачка. Я видела его в святом гневе, чувствовала его святой гнев на себе. Господи милосердный, как я мечтала никогда больше не видеть его! Дети боятся Человека-Цыпленка, Реву-Корову и Песчаного Человека, а я вот - своего дядю.
  - Моя крошка стала настоящей красавицей!
  Я съежилась.
  - Валентин передает мне опекунство, Аврора. Он знает, что так будет лучше для тебя.
  Нет, он знает, что будет лучше для него, его живота и грузовика. Нас в семье всегда было четверо. Валентина я не знала до тринадцати, он вечно разъезжал по стране. Его грузовик - огромный пыхтящий монстр. Он любит его больше жены, которой у него никогда не было. Сейчас я думаю, что лучше бы жила в приюте, чем у него. Но он был и остается моим дядей и братом мамы. Родной человек, который отдает меня незнакомцу. Плевое дельце, не правда ли?
  В тринадцать сложно поверить, что перемены будут такими скверными. Ты приходишь домой из школы, звонит неизвестный человек и говорит, что твоих родителей не стало. Получается, думаешь ты, то был последний раз в твоей жизни, когда они желали тебе спокойной ночи. И этого больше не повторится, никогда. Никогда! Внезапно. Ты будешь взрослеть уже без них. И лишь фотографии никогда не меняются, не стареют.
  У меня была семья. Сейчас мне восемнадцать. И я сама по себе. Почему это случилось со мной? Что я делала не так? С каждым годом мне все труднее выражать эмоции, просто радоваться, улыбаться. Насколько это растянется? Специалисты утверждают: 'Это - процесс психической эволюции. Духовная сущность схлопывается, сердцевина смыкается в более жесткое, плотное образование. Если первоначально психическая (духовная) масса очень велика, то образуется черная дыра'. Нет. Я - мусор. Мусор не может эволюционировать, он есть и будет мусором. Мусор сходит с ума, прыгает с крыш многоэтажек, но не эволюционирует.
  Все, кого я люблю, уходят. Если бы не Виктор, я бы давно сломалась. Меня удерживают мысли о нем. Не станет его, и внутри меня появится черная дыра.
  Валентин, подобострастно ухмыляясь, чмокнул ручку Глафиры. После чего некоторое время, преисполненный вежливости, смотрел вслед ей и Визгирю, несшего на руках сломленного технологической магией Филиппа.
  Тагирова сказала, чтобы мы никуда не спешили, хорошенько все обговорили. Попрощались. Очень смешно. Я готова была заорать ей вслед: 'Не оставляй меня одну!' Но не заорала - пригвоздивший меня к земле ледяной взгляд дядюшки приказывал заткнуть пасть к чертям собачьим.
  Когда Глафира с живопийцей вошли под тенистые своды деревьев, Валентин достал смятую сигарету, разгладил ее между пальцев, сунул в угол рта, зажигалка щелкнула. Подкурив, он затянулся и выпустил едкий дым в лицо. От дыма моментально заслезились глаза. Если я кашляну, он захохочет. Я изо всех сил сжала губы.
  - Ты выглядишь как продажная уличная девка, - с расстановкой произнес он, пощелкивая по сигарете грязным ногтем. Нежелательные свидетели его низости ушли, теперь он мог быть самим собой. То бишь гребаным козлом. - У меня едва удар не случился, когда я увидел тебя по телеку. Ну что за дела!
  Жаль, что не случился.
  Я смотрела на него с нарастающим чувством тревоги. Валентин выглядел как ушедший на наркотическую пенсию рокер. Возможно, у него когда-то и была привлекательная физиономия, но годы алкогольных возлияний оставили на нем свою роспись. Тени падали так, что глазницы казались двумя темными дырами, тяжелые от геля волосы дугами клевали щеки. Выдохнув дым через нос, он ослабил галстук и расстегнул две верхние пуговицы на неестественно белой рубашке. Паук птицеед, чье туловище достигало пяти сантиметров в длину, а размах ног - восемнадцати, скользнул по ключице, щекоча лапами небрежно выбритый подбородок, и юркнул Валентину на спину как убаюканный теплом хозяина котенок. Валентин любил пугать детей своей адской татуировкой.
  - Оставь меня в покое.
  - Ах ты маленькая наглая сучка, - и, хотя он расплылся в слащавой улыбке, его глаза превратились во вмерзшие в ткани кубики льда. Я отшатнулась. Он продолжал курить как ни в чем не бывало. - Кто разрешал тебе сваливать черт знает куда?
  - Твои дружки потушили об меня сигарету.
  - Что? - Он наклонился, сделав вид, что не расслышал. - Что ты сказала?
  В немом ужасе я смотрела на то, как его крупные плечи скользят в мою сторону. Когда-то он таскал тяжести и теперь был крупным, как скотина, пусть и изрядно проспиртованным и с прослойкой жира.
  - Извини, Аврора, но, к сожалению, я не владею телепатией, поэтому не могу прочитать твои мысли. Или, возможно, я слишком тихо говорю?
  - Ты видел все своими глазами, - продавила я сквозь зубы. - Видел, что они сделали.
  - Да, - скребя подбородок, задумчиво кивнул он, - да, кажется, действительно видел. Видел кровь на одухотворенных лицах моих друзей. Видел сломленную конечность. Как некрасиво с твоей стороны было воспользоваться их слабостью, их состоянием... Это так не по-востоковски. Аврора, где мой пистолет? - Улыбочка, затяжка. - Я спрашиваю, милая: где мой пистолет?
  - У меня его нет.
  - Какая ты все-таки неблагодарная девочка! Твоя мать была бы крайне недовольна тобой!
  - Не думаю, что ей сейчас есть дело до меня, а тебе до нее - уж тем более.
  - Твоя мать, Аврора, была золотым человеком, - сказал Валентин, упирая огромный кулак в поясницу. На костяшках плясало: 'Carpe diem '.
  - Наверно именно поэтому, чтобы не стереть ее позолоту, за все то время, прошедшее с трагедии, ты заглянул к ней лишь пару раз.
  - Моя память о ней вечна.
  Он издевался, а у меня слезы выступили на глазах.
  - Да-а, старики везде набиты историями о вечности, - он пожевал фильтр, - но ты не найдешь ничего подобного среди молодежи. Считаете себя бунтарями, максималистами, плюете на общепринятые правила... - точно в подтверждение своих слов он сплюнул мне на ногу.
  Перед глазами встала картина: в моей руке нож, я погружаю его в живот Валентина и, обеими руками держась за рукоятку, веду его вверх, до горла... Наверно, родные люди не должны думать о таком.
  - Меня ждут.
  - Нет, - низко и опасно засмеялся Валентин. Как в замедленной съемке, я наблюдала за его рукой, которая тянется и сжимается на моем предплечье. Я не могла пошевелиться, страх заморозил. В голову вновь пришло это устрашающее сравнение: кости как чешуйки краски. - Никуда ты не пойдешь.
  - О, Боже, - голос сорвался.
  - Порог не для таких, как ты! - рывком подтащив меня к себе, зарычал Валентин. - Если не ошибаюсь, я не разрешал тебе срываться с места и ехать в столицу, оставлять меня голодным. А я, черт тебя подери, не ошибаюсь. Твой братец - небольшая потеря, но ты... К моему огромному удивлению ты, моя ненаглядная немочь, дьявольски дорого стоишь. За тебя я получил большие денюжки. Как только увидел тебя по ящику, сразу сообразил, что дальше делать. И теперь наша семья, пройдя через столько трудностей, вновь воссоединилась.
  Он потянулся к моим губам.
  Я ударила его под ложечку и, вывернувшись, бросилась вниз по склону. Валентин догнал меня в два шага. Схватив за шею, он попытался завалить меня. Я знала: если упаду - мне крышка. Напрягла мышцы шеи, чтобы меня не придушили. И резко развернулась вправо, впечатала кулак Валентину в живот. Он закряхтел и я, развернувшись влево, нанесла ему прямой удар локтем в солнечное сплетение, а потом в пах. В голове пульсировала одна-единственная мысль: 'Прекращай. Замри. Тебе все равно не выпутаться'.
  Валентин, ругаясь, отпустил меня и согнулся пополам, отхаркиваясь. После подобных действий надо делать ноги, но мне некуда было убегать - секунда-другая и он придет в себя. Негде спрятаться. Слишком поздно. Черт! Я задыхалась, мысли, как и должно быть в опасных для жизни ситуациях, потекли молниеносно. Я стояла в боевой стойке и глядела на хватающего воздух дядю. Секунды тянулись как годы. Продолжать драку было нецелесообразно, мне его не победить, я ниже, легче и слабее. Еще секунда и он стал распрямляться. Из разбитой губы текла кровь. Он вытер ее и слизал с окровавленных костяшек. Да, все верно, лови момент.
  Я не слышала ничего, кроме стука собственного сердца и хриплого прерывистого дыхания.
  Валентин двинулся на меня.
  - Иди же ко мне, маленькая, я не сделаю тебе слишком больно.
  Помнится, я завизжала, когда он поднял меня над землей. Я колотила кулаками по его спине, а он только хохотал. Он поднес меня к обрыву и, сжав мое горло, поставил на ноги. Хватая воздух ртом, я вцепилась в его волосатую руку, пытаясь разорвать ногтями кожу. Он улыбнулся и подтолкнул меня к обрыву. Если он разожмет руку, я рухну вниз.
  - П-пожалуйста, не надо...
  - Хочешь, чтобы я отпустил тебя?
  - Нет! Черт возьми, нет!
  - И так всегда. Каждый наш с тобой разговор мы заканчиваем неким кокетливым отношением к интимным местам дьявольской анатомии. Я уже говорил по поводу молодых и неадекватных. Не нервничай так, дорогуша.
  Болело горло, легкие сжимало. Лицо Валентина исказила гримаса злобы. 'Так, хватит паниковать!' Я раскрыла рот, чтобы выпустит пузырящийся вопль, но гнев остановил меня. Судорога, как сороконожка, пробежала телу, пальцы превратились в когти. 'Не нервничай так, дорогуша', - визгливо потешаясь, запел голосок в моей голове.
  Клянусь, Валентин был всерьез настроен убить меня и ему - я видела это по его безумным глазам - в этот момент было глубоко наплевать на Глафиру Тагирову.
  - Привычка воспитывать импульсивное существо чрезвычайно вредна и тормозит силу воли. Так что это, Аврора, воспитательный урок.
  Сухие губы стали растягиваться в замедленной улыбке. Он все еще улыбался, когда его голова у виска впала, словно скорлупа яйца. Несколько быстрых теней, похожих на лапы паука, мелькнуло на скуле, лицо исказилось, как разбитое зеркало. Рот распахнулся в немом крике. Удерживающая меня рука разжалась.
  И я стала падать...
  Доля секунды - и что-то подхватило меня. Падение замедлилось, и я в ужасе смотрела на то, как тело моего дяди кренится к обрыву. Он тяжело и быстро, как большая щепка, пролетел надо мной, вдоль смертельной шероховатости камней, и с громким плямканьем его поглотила вода.
  Я видела все очень ясно и четко: река была черной и казалась густой, как мазут, мое светящееся платье напоминало саван, а высоко-высоко над деревьями крыльями бил румынский дракон. Секундой позже меня стало выталкивать прочь из тени скалы, вверх, к звездному свету. Я обессилено рухнула на траву. Всхлипывая, подняла голову. Слезы холодили лицо.
  - Мы пребываем в заботе о тебе, - тихо произнесла трехметровая тень.
  - Ч-что... что вы сделали с...
  - Все, кто глотал зерна, должны подчиняться. Они выключаются, как механические куклы.
  - Я не понимаю, о чем вы говорите, - зарыдала я. - Не понимаю, чего вы от меня хотите!
  - Мы поддержим тебя и не дадим жестоким пальцам пустить тебе кровь.
  Я ощутила поскрипывание снега под закоченевшими пальцами, и холод. Ладони багровели, окровавленные. Я должна была сегодня умереть, но меня спасли. Именитый рефлекс Павлова 'что такое?' обрел осязаемость. Те видения, кем бы ни были они навеяны, были самыми настоящими предвидениями. Нечто, поднявшееся до уровня знания, опирающееся на причинно-следственные связи.
  - Кто вы? Перестаньте прятаться в тени!
  Но я уже была одна.
  
  
  Глава 35
  
  С крылышек мотылька сыпались светящиеся крупинки. Насекомое пролетело так близко от моего лица, что я ощутила легкий ветерок. И поняла, что слышу знакомый голос. Ночная бабочка была подхвачена порывом ветра и, словно облако, стала таять, пока от нее не остался белесый туманчик.
  Он все это время был близко, как путеводная звезда на небосводе.
  Виктор что-то прокричал мне, шаги и теплые руки, шарящие в поиске травм по моему телу. Теплые и родные. После стольких лет ко мне прикасался Виктор, мой брат, в своей физической и духовной целостности.
  У каждого корабля есть свой якорь. Потому что корабли как люди...
  - Не мог раньше прийти?
  Я не узнала собственный голос - жалкий, задыхающийся, несчастный. Так я говорила пять лет назад.
  - Черт бы все побрал! - пробормотал Виктор и набросил на меня свой плащ. Я дрожала, но не от холода. Вдруг стало страшно - по-настоящему страшно.
  Я скрипуче выкрикнула, чтобы брат не уходил, не покидал меня.
  - Тише, родная, я никуда не ухожу.
  И Виктор обнял меня, прижав мою голову к своей груди. Так обнимают перепуганных, нуждающихся в защите детишек. Стук сердца, учащенное дыхание, и все это принадлежит мне. Длинные платиновые волосы спутались с моими волосами и щекотали щеки. Я уткнулась лицом в его грудь. Как шорох сухих листьев, я что-то пробормотала.
  - Ты... что? Проломила Валентину череп?
  Меня мутило.
  - Постарайся дышать глубже, слышишь? На четыре счета - вдох, затем пауза, четыре счета и выдох. Вот так, умница. Давай я помогу тебе встать.
  Я бы не смогла сделать и шага без помощи. Бережно поддерживая меня, Виктор помог мне отойти от края обрыва.
  - Он мертв, Виктор. Мертвее не бывает. Наш дядя мертв!
  - Тиши, тише... Любимая, это была самозащита.
  - Хватит, - замотала я головой вопреки слабости.
  - Хорошо, - кивнул Виктор.
  - Я видела... незнакомца. Он сказал, что все, кто глотал зерна, должны подчиняться. Подчиняться кому? Я всегда знала, когда человек чист, а когда частично искусственен. Это ощущение подобно сигналу касалось моего мозга, только я никогда не придавала ему значения. Даже после нашего разговора в 'Столовой Горе' не придала. До теперешней ночи. Виктор, Глафира получила все права на меня. Она сказала Филиппу: 'Мне нужен человек с психофизическими способностями'... Виктор, скажи: это я сделала с дядей такое?
  Мой вопрос был созвучен крушению всех надежд.
  - Нет, родная. Не ты.
  Глаза Виктора блеснули летним небом. Платиновые волосы трепал легкий ветерок. Я смотрела на брата и понимала, что боюсь его. Однако теперь и во мне вылупилось мое собственное экстравагантное чудовище. И у них, у этих чудовищ, одна 'мама'...
  - Но ты воздействовала на зерно внутри него, - добавил Виктор очень тихо.
  - Я чувствую зерна. Всегда чувствовала, - запуская пальцы в волосы, эхом вторила я ему. - Значит, я могу, как Филипп?.. Контролировать?
  - Все это дерьмо затеивалось Глафирой для того, чтобы собрать полный набор: тебя и меня. Улавливаешь, сестренка? Ведьма готова ждать несколько лет, чтобы ты выучилась. Ты прощупываешь зерна и манипулируешь ими, я играю с призраками.
  - Осталось Зерно-Мать.
  - Очень смешно.
  - А кто смеется? Я найду его.
  - Это безумие.
  - Я вытащу нас. Это чертово зерно ведь освободит нас, так?
  Виктор печально улыбнулся. Он долго молчал, и наконец прошептал:
  - Черт возьми, сестра, оно освободит всех нас.
  - Что значит - всех нас?
  Но ответа я не получила - саван из пульсирующей гари уже проглотил его.
  Визгирь спускался по склону. Подойдя к обрыву и бросив короткий взгляд на тело ночной реки, он развернулся ко мне, кривовато улыбаясь. Словно знал, что произошло. Подняв меня на руки, легко и стремительно, будто я ничего не весила, он понес меня в сад. На моих плечах был плащ Виктора, и ткань до сих пор хранила его тепло.
  И мне все мерещилось, что я вижу синюю книжечку меню, в которой напротив 'выбор' стоит цена; льющиеся из старого радио стихи 'Ванда, Ванда...'; скрипящий снег и умытый холодом вечер; а за окном - сады черешни. И где-то там нас с Виктором ждут родители.
  Над удаленными от реки кварталами густым багрянцем, словно выталкиваемая из артерии кровь, билось: 'МРАК, ГИБЕЛЬ И КРАСНАЯ СМЕРТЬ'.
  
  
  
  
  
Оценка: 6.27*14  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"