Плывут над рожью полдни в сарафанах,
в тягучем зное кружатся шмели...
Отчизна!
Ты мне люба и желанна,
В какой бы край дороги ни вели.
Какие нам дано измерить версты,
какие испытанья пережить?
Любить Отчизну — это очень просто,
куда трудней ее солдатом быть.
О это чувство!
С чем оно сравнимо?
А сердце богатеет каждый миг
и учится почти неуловимый
травинки каждой понимать язык.
То чувство полно ощутишь тогда лишь,
когда, упав в отчаянном бою,
его услышишь, стиснешь зубы, встанешь
и победишь смертельную струю!
Королевская примула
Королевская примула — цветок,
который распускается перед
извержением вулкана.
Далеко-далеко,
у подножий вулканов немых,
в их крутых, каменистых,
нетронутых жерлах,
родниками провальными
скудную почву намыв,
угнездила природа
цветок на откосах замшелых.
Хрупкий стебель его
не взрывается цветом веками.
Спит угрюмый вулкан,
не ворочая телом под ним.
И тяжелый покой,
что уполз под лавинные камни,
не питает его
сокрушительным соком своим.
Но из темных глубин
заклубится просторная сила
да под чуткие корни
рассерженно вытолкнет сок,
и, напившись его,
расцветает до жути красиво
королевская примула —
этот страшный помпейский цветок.
Вестник огненных бурь
и могучих земных потрясений,
он как вызов цветет,
и трепещут над ним облака,
и качается мир
и сгорает во мгле карусельной,
чтобы кануть в века
и явиться опять на века.
Это ль ново для нас?
Были годы жестоки и дики.
Без цветения примул
мы не горы — планету трясли!
Там, где мы полегли,
королевски взметнулись гвоздики
из горячего пепла
на вздувшихся жилах земли.
Наш коронный цветок
мы не соком питали, а кровью.
Он встает на пути
не затем, чтобы нас повернуть.
Он в лавины зовет
и ложится в твое изголовье,
если черная пуля
влетит в непокорную грудь.
По горюнной земле,
у подножий курганов немых,
в тех кромешных,
на скорую руку
отрытых могилах
уж не мы ли горим,
прорастаем цветами не мы ль
и встаем во весь рост
на земных перерубленных жилах?..
Королевская примула
вышла на теплый откос
и вот-вот расцветет,
напоив свои нервные корни.
Я цветенья дождусь
и сорву эту вестницу гроз.
Отражаясь в глазах,
пусть горит у меня на ладони!
* * *
Тот Новый год, сквозной и зяблый,
с морозами под пятьдесят
и с чудом толстокожих яблок,
что с елки праздничной висят.
С веселым дедом непременным,
что, бороды топорща куст,
в последних галифе военных
кружил, придерживая ус.
Среди крещенской непогоды
сомненьям нашим вопреки
он приносил мешок походный,
а в нем — кульки, кульки, кульки.
Храня суровый дух махорки,
с гармошкой шелестели в лад
тугие вафельные корки
и сахаристый мармелад.
А по углам, в неверном свете,
поближе к стенам, с глаз долой,
молчали большенькие дети,
отцы которых в сорок третьем
и в сорок пятом держат бой.
* * *
Стоят на улочке, на той,
где храм какого-то предтечи,
старухи в плюшевых пальто,
войну принявшие на плечи.
На них лениво смотрит май.
И, шедший облегченным рейсом,
ворча, увозит их трамвай
куда-то по блестящим рельсам
вдоль шумных улиц и машин,
где ни один себя не спросит:
а сколько судеб и морщин
трамвай по городу проносит?
Нам недосуг, по горло дел,
мы без него куда как жарки.
А он от памяти просел,
качая в окнах полушалки.
Не целый век, а только час
их прошлое в трамвае мчится,
чтоб раствориться среди нас
и никогда не повториться.
* * *
Опять меня запутала звезда,
швырнула осовелого по свету.
Всего лишь день качало в поездах,
а вынесло под Новгородом где-то.
Хвала земле и людям, что на ней
срубили избы, вымостили тракты.
Где деревушка в пригоршню огней
выводит в поле свой стосильный трактор.
Здесь яблоки так редки, потому
как все вниманье хлебу и картошке.
А по субботам улочки в дыму
от жарких бань в затейливых окошках.
Среди лугов, забухших от росы,
по далям крыши мшистые разбрызнув,
какие веси живы на Руси
своей простой необходимой жизнью?
Конечно, здесь, доспехами звеня,
прошли дружины князя Александра,
когда срывалась хищная осада,
и на корню крепчали зеленя.
Судьба, ты всюду вьюжною была,
ты на веках такое выносила —
софийские стонали купола!
Но все-таки жива святая сила,
что на роду написана у нас,
твоих детей и стражей беззаветных,
в Москве, Клину, под Новгородом где-то,
везде, где пламень сердца не угас.
* * *
Я упаду на полпути,
планету обниму по-братски.
Скажу, что не смогу дойти...
Но друг поможет мне подняться.
Я буду кровью истекать,
и солнце на дорогу ляжет...
Но друг не сможет опоздать,
придет и раны перевяжет.
Так где же ты, мой верный друг,
сейчас, когда легко и праздно?
Наверно, ты из белых вьюг
не появляешься напрасно.
Танго
Еще в ушах катался грохот танка,
дорога гнулась выпукло в глазах —
вдруг тихо-тихо зазвучало танго
в солдатском клубе у пустых казарм.
Ах танго, танго...
Так прозрачны тени,
что в каждом блике ясно различим
твой легкий взгляд,
твой городок весенний,
плескучий тополь на краю ночи.
Поют гитары откровенным слогом,
и побеждают колкий вой пурги
солдата руки, что не только могут
сжимать машин тяжелых рычаги.
Солдата руки с огрубелой кожей,
которым чувства тонкие даны,
в которых птенчик приютиться может
и судьбы всей Отчизны вмещены.
Грубы на вид, зато нежнее многих,
когда, с нагретой соскользнув брони,
вихрастого мальчонку у дороги
растормошат по-дружески они.
Когда на тихом крохотном перроне
со стуком сердца вздрагивают в такт —
они, согрев девчоночьи ладони,
еще хранят неровный пульс атак.
Поют гитары с невысокой сцены,
и зреет свет над мерзлою рекой.
И льется танго, раздвигая стены
широкой, невесомою рукой.
Тревога
Тревожно-кратко и знакомо
команда прозвучит в ночи.
Рванется грохот с танкодрома,
и в землю врежутся лучи.
В броню упрется ветер туго,
незримо оживет эфир,
и вступит дальний голос друга
в разбуженный полночный мир.
Блеснет сигнальная ракета,
и воздух будет густ, хоть режь,
когда, тараня край рассвета,
мы с ходу выйдем на рубеж.
Потом отбой, замрут моторы,
и в наступившей тишине
услышится малейший шорох,
и птица свистнет на сосне.
О чудо в теплых струйках дыма,
в сиянье возбужденных лиц...
Нам даль земли необходима
с волненьем трав и пеньем птиц.
Она нужна нам в той дороге,
когда сквозь ночь, пургу и зной
солдат, поднявшись по тревоге,
за это все уходит в бой.
На стрельбище
Мы были до убийственного метки.
Затишье,
ни зверья и ни людей.
Лишь в перелеске осыпались ветки
от резких и сухих очередей.
Мы целили под яблочко, без дрожи
в спокойных и увесистых руках.
И тишину осеннюю тревожа,
укатывалось эхо в облаках.
Мы уходили, разминая кости,
густая пыль качалась на весу.
Стояла тишина, как на погосте,
на стрельбище, оставленном в лесу.
По горло чувств, а поделиться нечем,
спокойны, а на сердце непокой.
И на дороге стрекотал кузнечик,
обычный и беспомощный такой.
Миражи
По степям, по пескам,
по разбитым бетонкам и трактам
наш растянутый полк
пробивается к цели, редея...
И повиснув, как день,
над сквозным опрокинутым мраком
вырастают виденья.
То вершины блеснут
в обрамлении шапок кудлатых,
то озерами всклень
переполнится вьюга в барханах.
Это, Золтан, твои
из песков вырастают Карпаты
и Урала шиханы, шиханы...
Казахстанская пыль.
В рыжей дымке двугорбые нарры
воду Эмбы парной
пожелтелыми тянут губами.
Слышишь? Катится гул.
Это буря сметает кошары.
Буря! Буря над нами!
И не скрип на зубах,
и не хрип воспаленного горла,
и не голос комбата,
в эфире грохочущий властно, —
то зовут на рубеж
серебром напоенные горны
и миражная даль,
что ни в буре,
ни в сердце не гаснет.
Солдат
Серый камень плаща...
Он глядит за распадок синий,
где летят, трепеща,
журавли над Россией.
Пробуждается луг,
снова роща зеленою стала.
Все ему недосуг
сойти с пьедестала.
Худощав, камнелиц,
в прикипевшей навек пилотке,
засмотрелся на птиц,
пролетающих клином коротким.
Сколько вас на земле
батальонами встало немыми,
в неостывшей золе,
в обжигающей душу пустыне?
Сколько замерло вас,
неподвластных уже перекличке,
не ушедших в запас,
не меняющих звезды и лычки?
Серый камень плаща,
только взгляд за распадок синий...
Камнелиц, худощав,
он стоит над Россией.
* * *
Над Россией дожди,
обложные, холодные, светлые,
и дремучий туман
да сырая свинцовая высь...
Ты с дороги сойди
и, на это ненастье не сетуя,
поднимись на курган,
на горючий курган поднимись.
От тяжелых сапог
до набухшей, хрустящей пилотки
пусть пронижет тебя
эта серая, мглистая даль.
Слишком тесно лежат
под тобой пехотинцы-погодки,
тянет стебли трава,
над курганом качая печаль.
Это что за чудак
на косой и простуженный ветер
вышел в поле один
и шагает, и курит в рукав?..
Дождь повис над землей,
бесконечен, туманист и светел,
и ползут облака,
к твоему горизонту припав.