Если ты ожидаешь от этого рассказа фантастических похождений в постапокалиптическом мире -
Ты ошибаешься.
Если ты ждешь, что здесь появится киборг с бездушным эндоскелетом и натянутой поверх него человеческой кожей -
Ты ошибаешься.
Но ещё больше ты ошибаешься,
Если не найдёшь этого здесь.
Будущее нельзя предугадать, прошлое нельзя воротить. Нам остаётся уповать на тянущееся настоящее.
Пока страричок задорно голосит про свои изюмные глазёнки, я безразлично наблюдаю, как его названный внук лет семи отроду проворно орудует ладошкой в сумке какой-то престарелой проститутки.
Малыш замечает мой, как ему, верно, кажется, суровый взгляд, и застывает. Я не шевелю головой и даже не выдыхаю и, не мигая, продолжаю всматриваться в его невинные глаза.
Он медленно вытаскивает руку из сумки и прижимается к деду. Дед плюётся в стороны смрадной слюной, тряся полиэтиленовым пакетом со звенящей мелочью и втыкая слепую палку в ноги добрым людям. Сочувствующие болванчики протягивают растрескавшиеся пальцы к пакету и бросают в него свою ложь. Современная форма индульгенции. Не иначе. Ребёнок подаёт однозначный знак своему невидящему поводырю - и на следующей станции они выгружаются. Пустые. Без добычи.
Я скорбно смотрю на недовольную потаскуху с раскрытой сумкой, и мне хочется пожать плечами. Вместо этого я кривлю страшную гримасу и погружаюсь в глубже в потное человеческое. Оно шевелится, а проститутка и не знает, что я спас её жалкую прибыль.
В скором времени выгружаюсь и я.
Жду низкорослую красавицу с песочной книгой в руках у эскалатора. Эскалатор слева возносит однотонную массу к свету.
Ждать - это лучшее, что я умею.
В ушах громко жужжит противная музыка, но мне нравится. Дальше от меня в преисподню метро спускается та же однотонная масса.
Ребёнок из массы, мальчик лет шести-семи, елозит ногой по портику, пока его миниатюрную джинсовую штанину не засасывает между бегущих ступеней. Он пугается и кричит. Штанина пережимает ногу. Мать пугается и кричит.
Я смотрю.
Она орёт на все стороны, чтобы кто-нибудь остановил эскалатор.
Я смотрю.
Ребёнок не удерживает равновесия и валится на ступени, ткань перетягивает мясо ноги так, что проступает кровь. Ребёнок верещит. Мать верещит, чтобы кто-нибудь остановил эскалатор.
Я смотрю.
Нога малыша выворачивается неестественным образом, оглушая рядом стоящих приятным хрустом. Ребенок верещит, краснеет и внезапно опухает. Мать, срываясь на хрип, пытается разорвать перекрученную влажную штанину и верещит, чтобы кто-нибудь остановил эскалатор.
Я смотрю.
Когда от ноги ребёнка остаётся фарш в джинсовой упаковке, грузная баба лет пятидесяти с придыханием и мольбами сбегает со ступеней и поворачивает рычаг. Эскалатор останавливается. Опухший ребёнок верещит. Верещит его мать, проклиная всех и всё.
Я смотрю.
Сбегаются работники метрополитена. Собираются зеваки. Ко мне подходит низкорослая красавица и спрашивает, кивая головой в сторону толпы:
--
Что произошло?
Сквозь крики, шум эскалатора, угрозы, рёв неприятной музыки и вереск я отвечаю:
--
Ничего. Просто мясо. Идём.
Я беру её под руку, и в однотонной массе мы поднимаемся к свету.
Я беру стирательную резинку и начинаю усердно тереть. Прошлое, настоящее, будущее - ничего позади, ничего впереди. Только настоящий момент - я стираю настоящее. Меня здесь нет. Освобождение памяти. Пере{за}грузка.
Сколько событий может одновременно удержать память? Сколько событий без ущерба может пережить система нервов. 100 миллиардов клеток мозга - сгорают, как один, согревая наше самолюбие. Моё и твоё.
Нам ничего не остаётся, только ждать и волочиться за халатом жизни. Птицы размножаются и поют. Также поступают и люди. Всё поставлено на конвейер, всё приносит прибыль. Хочешь учиться - будь добр - оправдывай свою рентабельность. Хочешь жить - зарабатывай деньги. Любой человек - набор параметров. Сколько он стоит, почём продаётся. Учитывая себестоимость.
Счастливые родители несут тугой верещащий свёрток в обитель, не осознающую ценность крови, потраченной на её приобретение. Стены смотрят, как свёрток растёт и поглощает деньги. Идёт в школу и поглощает деньги. Занимается плановым совокуплением и поглощает деньги. Поступает в ВУЗ и продолжает поглощать деньги. Стены безразлично принимают на себя брызги его мозгов, которые бесповоротно прожгли целое состояние, длинной в пару десятков лет. Но даже после смерти он продолжает поглощать деньги в виде гроба, цветов, службы и разнородной человеческой слизи. И приносит прибыль.
Любые затраты идут в чей-то карман. Любая потеря приносит прибыль.
Отлаженный денежный поток - физически реальный бог, не осознающий себя, но управляющий людьми и человеческим в целом.
Законы меняются, отлаживая эту систему. Реактор, превращающий человеческую плоть в золото, ценные бумаги или электронные деньги. Закон денег хитро противоречит принципу сохранения энергии.
Нет. Реальность - виртуальна. Кто громче крикнет - тот взойдёт на вершину. Кто-то допишет себе несколько нулей после единицы - и станет важным. Материальность Из Ничего.
Физики горько плачут. Химики пьют цианистый калий. Литрами, от похмелья. Биологи занимаются скотоложеством, поддавшись веяниям западной моды.
Но даже это приносит прибыль. Государства, отрицающие денежного бога отмирают, словно растительные листки, поражённые вирусом. США правы. Правы решительно во всём. Они верят в бога. Но это не тот духовный бог и даже не тот, которого изобличают черноротые примитивные особи, крича, что Америка верит в деньги. Нет. Америка верит в бога. Но бог этот - не деньги сами по себе, а система. Отточенная, ведущая к краху. После log-фазы обязательно наступает задержка на одном уровне - и отмирание. Затем, при наличии ресурсов, всё повторяется. Снова и снова. Жизнь циклична и смешна.
Для её продолжения человечеству нужно чудо зачатия - возобновление теломер.
Жизнь отдельного человека легко описывается деньгами. Сначала "-", затем "0", потом "+", иначе он либо полоумный, либо умирает. Жизнь группы людей, скажем семьи, ещё проще описывается деньгами - хозяйственная корзинка или вроде того. Жизнь целого государства людей описывается деньгами с непоколебимой простотой - ВНП. Вопрос снят с голосования.
Ты хороший человек - если приносишь прибыль.
Земля - та, которая грунт, вопит, отдавая сырую кровь в тебя. Она безразлична и бесчувственна. Просто процесс рождения. Определяется количеством денег в карманах твоих родителей или честных налогоплательщиков.
Хочешь повысить рождаемость? Не беда - выдай людям деньги. Чем больше денег превратишь в людей, тем больше прибыли в последующем получишь. Выгодная долгосрочная инвестиция. Бизнес. Классическая схема капитала. Деньги -> товар -> больше денег. До чёртиков просто.
Смысл жизни? Пожалуй.
Выжми из себя соки и подари государству ещё несколько потенциальных работников.
Большего от тебя не требуется. Машина, заполняющая твой мозг ерундой про чувства, эмоции, благополучие, счастье - не более чем пропагандистская печатная машинка ненасытной системы. Знакомо. Без откровений.
Сколько лет она бы не работала, она пытается набирать обороты. Но рано или поздно, лопнет. Ирония здесь в том, что мы, люди, запрограммировали эдакую Deus Ex Machina. Когда-то. Давно. Теперь она платит нам тем же - программирует нас. Помимо прочего, в ней заложен механизм самоуничтожения. Замедленного действия. Змея, пожирающая свой хвост. Уроборос.
Ты не веришь мне. Поверь своему отражению. Подойди к зеркалу, всмотрись в свои мутные глазки и скажи. Громко, чтобы слышали соседи. Скажи, сколько стоит твоё отражение! Почём покупалось стекло с тонким токсичным напылением? Сколько уплачено за установку.
Деньги. Каждая буква, выбитая мною на мониторе, стоит денег. Каждый оборот турбины, передающий силу генератору, стоит денег, каждое ядро, поглощающее тепловой (или ещё какой) нейтрон стоит денег.
Всё подо всем подобьет статистика, которая тоже должна быть оплачена.
Любой политик стремится к власти, чтобы получить деньги. Любое влагалище на ножках, раздвигает их, чтобы получить деньги. Универсальный язык. Универсальная религия. Искусственный аналог кислорода. Он даёт жизнь - он убивает.
Ты спросишь, как я отношусь к деньгам?
Я - продукт денег. Они сотворили меня и воспитали. Как ещё я могу к ним относиться? Я презираю их.
Моё государство - анархия. Моё государство - коммунизм. Моё государство - утопия.
Для реализации, становления Моего государства нужна всего лишь одна составляющая - деньги. Изменение человеческой породы потом. Тотальная селекция. Имбридинг. Кастрация. Эвтаназия. Промывка мозгов.
Человек боится потерять свободу, не имея её. Он строит денежный замок - и кричит - вот моя свобода! Вот мой щит от невзгод!
Утопия возможна. Когда все хотят и делают что-либо добровольно. Без принуждения. Наплевав на злосчастный принцип сохранения энергии.
Но ведь Лень.
Человечество живёт счастливо под началом машин или под эгидой всемирного разума. Не думая, что делать. И как. Просто выполняя указания.
Ты протестуешь. Ты говоришь - это рабство.
Нет. Это парадокс. Свобода в рабстве. Ты счастлив. Тебе ничего не надо. У тебя всё есть. Жизнь насыщенна и немонотонна - а от того не скучна. Ты загораешься и умираешь, с мыслью о том, что всё, что ты делал - правильно и нужно. Ты - обезличен.
Ты - такая же кукла, как и прежде.
Но ты-то что на это скажешь, Виктор Хлебников?!
Я опустил градусник в чай. Чай лопнул.
Нет, лопнул градусник. Ртуть начала испаряться. В глаза, сосудики. Организм, перенасыщенный ртутью, отмирает в довольных галлюцинациях.
Я открываю окно и выпускаю тяжёлый, казалось бы, металл на свежий воздух, где он быстро превращается в смертельный аэрозоль. Внизу играются дети, роясь кривыми пальчиками в земле, наполненной чудесами, вроде нескольких миллиардов бактерий, яиц гельминтов и пикорнавирусов.
Я беру со стола вентилятор, включаю его и направляю поток воздуха вниз. Я знаю, что это бессмысленно. Мне хочется фантазировать. Представлять, как на крошечные головки, редко укрытые жидкими волосами, падает град микроскопических капель ртути, как они покрывают всех детей, а потом и родителей и ослепительно светятся на солнце, отражая его. Но нет. Я просто очередной чудак, высунувшийся наполовину из окна с вентилятором в руке.
Я очень много знаю. К примеру, я знаю, что в скором времени безболезненно скончаюсь. Отравление жизнью. Газы, толкающие обёрнутый свинец в мою голову. Что угодно. Я нашёл пистолет и купил бутылку абсента. Пистолет висит на стене в деревянной рамке. И, поверь, я намучился, пытаясь повесить его именно так. Сверху - бумажка с зелёными буквами - "ВЫХОД". Зелёный цвет будоражит, хотя должен успокаивать. Но он не мой любимый. Я не понимаю, хотя пытался, как цвет может быть любимым. Запах - вероятно, обоняние сопряжено с лимбической системой, но цвет?
На столе стоит полупустая бутылка мутного абсента. Феофитинизация - разрушение хлорофилла в хлоропластах, замещение его на феофитин. Вместо магния - полная ерунда. Но он вкусный. И честный. Сваренный вручную, с завышенным содержанием туйона. Модифицированный. Центрифугированный. Ничего лишнего, только то, что надо.
В кармане безвкусных домашних штанов болтаются патроны. 9 мм. Всего их два. На случай осечки. Двух достаточно. Пистолет на стене - не револьвер. А жаль.
Низкорослая красавица называла меня разными словами. Мне удалось заставить её полюбить меня. И возненавидеть. Всё быстро. Жизнь - конвейер.
С ней - я ушёл в блуд. С ней - вышел. Но так ничего и не понял. То ли это было пророчество, то ли судьба. Вспышка. Разрушение одной человеческой единицы вызывает цепную реакцию. Бурю. После меня останется пепел, хотя я и завещал своё тело.
Её звали так же, как и остальных. В моей жизни фигурируют всего два женских имени. Я не знаю, с чем это связано.
Она излучает презрительное молчание и проникновенную эротичность. И тяжело разобраться, чувствует она по-настоящему или зло шутит. Но она была со мной - значит, это была не шутка. Я посеял в ней семена. Но они выгорели. В остальных до и после - проросли, выедая их изнутри, доводя их до полного исступления.
Она - продукт своего времени. Загадочная девушка с превышением IQ, которая кажется всем непроходимой дурой. Издержки борьбы за существование. Будь как все. Не высовывайся. Зарабатывай.
Ты смотришь на неё, смотришь в её инопланетные (потому что большие) глаза - и видишь в них свою кончину. Ты видишь себя на вертеле, на колу, в газовой камере, в удавке, на электрическом стуле, на колесе, кресте, в железной госпоже, на гильотине, в гарроте, в её объятьях.
Ты говоришь ей: "Ты маленькое отвратительное создание. Мерзость".
Она смотрит на тебя и лезет крохотной ручкой в твои штаны - ты падаешь на колени и раскаиваешься. Потому что раб.
Потому что права она, а не ты.
Потому что ты уже умер, но боишься услышать эту новость от неё.
Ты кричишь на неё - она отворачивается. Она кричит на тебя - ты плачешь. Как ребёнок.
Что мужское не плачет - враньё. Детьми мы все голосили неплохо. Высокомерные ублюдки с претензиями на интеллект могут часами распинаться о феминизации современных мужчин на основании проявления слёзных эмоций последними. Но они забыли, каким мелким, но хорошо продаваемым дерьмом они были в детстве.
Ты поднимаешь её, как пушинку, но потешь от веса её глаз.
Она не звонит и не появляется неделями, а потом - вдруг - признаётся в любви. Ты проводишь с ней несколько дней безудержной страсти, разврата и чистоты - и вот она снова пропадает.
Она пишет тебе: "Я ненавижу тебя". Но при встрече ты впиваешься ей в уста, не отрываясь в течение часа.
Она пишет тебе: "Я люблю тебя" - и вывешивает где-нибудь фотографию своей счастливой мордашки в обнимку с очередным раскрасневшимся рылом.
Ты сходишь с ума - но ей всё равно. Ты здоров - она беспокоится о тебе, как о младенце.
Ты понимаешь, что эти отношения - фарс. Но она тебя не отпускает.
Её проблема в том, что она тоже много знает.
Но не рассчитывай, что она когда-нибудь поделится с тобой информацией. Она молчит. Всегда. Или улыбается. Но при всей своей обворожительности, её улыбка не несёт ничего доброго и светлого. Только затхлость предстоящей кончины. Холод.
Если ты думаешь, что я умер из-за неё -
Ты ошибаешься.
Если ты думаешь, что она хоть как-то повлияла на мою жизнь -
Ты ошибаешься.
Но ещё больше ты ошибаешься, если ты так не думаешь.
Я иду по перекладине. Внизу люди. Смотрят вверх. На меня. Пешеходный мост. Широкая тропа. Мне страшно и дует ветер. Она безразлично смотрит на меня с той стороны. Я должен пройти. Таковое моё испытание. Я назначил его себе сам. Уверяю тебя, это пафос и чуть-чуть сопливости.
Я панически боюсь высоты. Она, кажется, вообще ничего не боится. Живи быстро - умри молодым. Реалии современности.
Думаю, если бы меня размазало по асфальту внизу, и мухи тот час же слетелись на аппетитную кашу моего освобождённого мозга, она бы преспокойно спустилась и поехала домой пить чай.
Но она меня любит. Я знаю. Одного из немногих. До меня у неё были высокие, окрыляющие отношения с человеком старше её на добрый десяток лет. Не вышло. Я стал чем-то вроде разрядки, тихой заводи, пустыни.
Я не могу сказать, что она страдала. Во всяком случае, она не подавала виду.
Жизнь идёт так, как должна.
Думаю, каждый человек мог бы написать свою глубокую историю. В каждом - талант, в каждом - трагедия. Опыт - то, что фактически отличает тебя от меня. Её от меня. Тебя от неё. И геном. Но это уже детали.
Возьми, к примеру, исповедь набожной потаскухи. Разве есть что-либо более дерзкое и пронзительное, искренне отвратительное и чистое в тоже время?
Что же, они достаточно жестоки, чтобы выжить в мире, который создали их предки.
Именно, женское начало - основная проблема человечества. Смотри, мужчина познаёт мир через женщину, она является критерием его мужественности, зрелости, она формирует его психику и лепит способность к восприятию эмоций. Женщина познаёт мир через женщину. Они независимы. Они - у руля. Они - вместилище, порок и двигатель.
Животное половое рабство - удел мужского. На чаше весов против святости лежат деньги, блага (как их с лёгкой руки нарекли экономисты) и женщины. Всё вышеперечисленное - непреодолимый жизненный соблазн.
Ты хочешь - ты получаешь - тебя считают успешным человеком. Только кому оно надобно?
Хочешь знать правду о религии - читай Лео Таксиля. Хочешь знать правду о б-ге - читай меня. Больше знаний, шире сознание, выше качество, крепче положение.
Ты добьёшься всего и умрёшь, как Хантер Томпсон, пережив себя на n-десяток лет. Ты познаешь все блага и горести. Тебе наскучит.
Есть три равноправных выхода:
--
Наркомания - медленная, но яркая смерть.
--
Многократная потеря памяти - вероятно, параноидальная смерть.
--
Самоубийство - быстрая и тусклая смерть.
Ах, смешно. Прости.
Каждый в меру своего развития и фантазии, рано или поздно, подходит к вопросу о целесообразности собственного существования.
Наступает скучный математический пересчёт всех "за" и "против". В моей скромной системе не набралось ни одного "за". Но я продолжаю дышать и даже двигать пальцами.
Что это, депрессивный психоз или хватский максимализм? Скорее всего, это очередной надлом сознания. Брешь, из которой текут навязчивые идеи. Тоненькие и липкие.
Есть одна партизанка. У неё очаровательные трещинки по лицу, когда она смеётся. Она - та, из немногих, кому от меня ничего не надо. Я благодарен ей за это, но выражаю благодарность, по привычке, в материальных ценностях. Низко.
Я никогда не говорю о своих чувствах. Я либо делаю, либо - нет. Две опции. 1 и 0.
Она как-то упрекнула меня в том, что я не знаю чувства - радости отцовства, когда держишь на руках своего ребёнка, младенца, и потому не имею права говорить о всезнании.
Это не так. Детей я боюсь ещё больше, чем высоты. Я возразил ей. Я сказал, что также не знаю, каково это - убить человека. Теперь же догадываюсь. Могу сказать по чести. Это приятно.
Приятно от начала и до окончания агонии. Дело во власти. Как в содомии. Перед тобой пластичное тело - ты гордишься. Но что, когда жизнь этого тела зависит от тебя и только? Внутренности тот час же омываются приятным теплом божественного всевластия. Вседозволенности.
Люди - животные. Это не секрет. Сними хилую рамку законов - мы вернёмся в животную колыбель убийств, прелюбодеяния и кровосмесительства. Не веришь? Уверяю.
Любая война более-менее приличного размаха демонстрирует подкожные желания. Сокровенное. Истинное.
Убийцы становятся героями, убогие - педофилами, педофилы - генералами армии. Цель оправдывает средства.
Время от времени, человеческой породе нужна война - это оргазм после затяжной и пресной мастурбации. А после - разумный период рефрактерности. Мнимое перемирие. Лицемерие, вылизывание ягодиц с целью максимального устранения недоделок.
Я сижу.
Маршрутное такси, заполненное человечками из Японии, едет. Я говорю "из Японии", выражая пренебрежение. Нет. Все они - наши: родные, тёплые, потные, вонючие, жалкие, обозлённые, тупые, вялые, толстые, крикливые, мохнатые, тяжёлые.
Они стоят или шатаются. Яблоки, разумеется, висят в спёртом воздухе с превышенным содержанием бактерий и вирусов, потому что им негде упасть. В воздухе, помимо микроорганизмов, повышено содержание углекислоты, водяного пара, разного рода ароматических веществ, скатола, индола (вероятно), слабых кислот, в том числе и органических, оторванных фрагментов клеток и живых клеток, мокроты и даже соль.
Я сижу.
Маршрутное такси едет. Мест нет. Слева от меня в моё плечо пытается упереться женщина весомых достоинств. Упереться своей обширной пятой точкой, на которой самое дело устроить имитацию позиционной войны. Левый мешок жира, допустим, Германия, правый - Франция.
Все, что между, - окопы.
Я не обижаюсь. Я понимаю. Мест нет. Маршрутное такси едет. Я сижу. Но поскольку эту конкретную особу я во внутрь не приглашал, а вида она была, при своём сорокапятилетнем возрасте, печально безобразного, рядом с ней образовалась человеческая плешь. Никто не заставлял её упираться мне в плечо. Это мерзко. Но всякий раз она демонстрирует своё дискомфортное положение, перекладывая на меня поочерёдно свои заслуженные мешки жира. Германию. Францию. И снова Германию.
Я сижу. Я улыбаюсь. Я достаю из рюкзака походный нож с клинком ровно в 12,9 см и прикладываю к левому плечу, таким образом, чтобы режущая часть не выглядывала.
Мы едем. Едем по прямой. Без ухабов, поворотов и остановок. Никто не давит, никто не возмущается. Но вот. Эта неопрятная потная особь, решив в очередной раз погреться о мою плоть, выставляет свою утяжелённую основу. И что же происходит! Её стремление и скорость столь велики, что она насаждается на нож примерно на сантиметр.
Начался мой хохот, её визг, возмущения со всех сторон. Я встаю, расталкивая нависающих людей, и перекрываю их благим арго. Водитель останавливается. Я выхожу. Никто ничего не понимает.
Я иду. Домой. Пешком. И вытираю кровь с ножа о штаны.
Я сокрушаюсь над тушей прошлого. Есть люди, и их большинство, которые не понимают последствий своих действий. Мой распад имеет начало. Ко времени повествования, я успел насквозь прогнить. Следует сказать, контуры этого растления очерчены были ещё в глубоком детстве.
Я смотрю на милые сердцу фотографии и повторяю про себя: "Что ты наделала, что ты наделала!" Я смотрю на чёрные треугольные глаза - и решительно все переворачивается.
Сколько существует отчаянных примеров в литературе и кинематографе, доказывающих слепоту и сутулость человеческого существа. Когда чувственный порыв, несдержанность, эмоция разрушают мир.
Легко, как щелчок пальцев. Человека предупреждают, учат, показывают те же ошибки на чужих примерах. Нет - он слепо идёт в петлю. Такова судьба - испытать нагайку на собственной шкуре, иначе - никак. Чужой опыт слишком безвкусный, камерный, книжный. Он не даёт живого ощущения. Я смотрю на фотографию и повторяю. Это моя мантра. Моя молитва.
Боль.
Физическая боль избавляет от психической. Я режу себе руки. И ноги режу. Живот и грудь. И ведь помогает. Боль очищает.
Последствия оказываются непредсказуемыми даже для меня.
Цепочка трагедий, кладущая конец её мятежным скитаниям. Она - уже другая. Я буду перескакивать с одной на другую и обратно по той причине, что иначе рассказать этого невозможно. Она успокоилась, но, к сожалению, уже навсегда. Её рассудок лопнул вслед за моим. Всё, как всегда, вернулось на круги своя.
Зачем предупреждать людей, если они не слушают - чтобы почувствовать собственное превосходство. Других причин нет.
Она уезжает на чёрно-белом поезде в Город. Навстречу любви, как она говорит. Она возвращается. Разбитая. На тысячи кусков отчаянья, похожих на халву.
Сладкое, песочное, маслянистое. Для меня. Мне остаётся опустить руку с топором. И я опускаю.
Странное дело, достаточно сказать правду, чтобы человек покончить с собой. Нет. Ничего такого нет. Не выдерживаю я - она выдерживает. Но попадает в мои волосатые лапы. А дальше, как бы самонадеянно противно это ни звучало - я становлюсь её концом. Шутка в том, что она - моё начало. Но очень не вовремя она сжигает мою внутренность. Этот факел приносит немало страданий окружающим. Во мне селится раковая опухоль. Она-то жрёт всё, что я знаю, во что верю и что люблю. Она выжигает моё окружение. Без разбора и права на апелляцию.
О, я смотрю, тебе скучно. Ничего. Сейчас пойдут грязные подробности. Ты любишь это, я знаю. Не отрицай. Это твоя природа. Искренности не надо бояться. Она - чиста.
Низкорослая красавица стоит напротив меня несколькими ступеньками выше, так, чтобы наши глаза были на одном уровне. Её инопланетные и мои раскосые. Её страшные и мои лживые. Страшные, потому что я их боюсь. В ручонке она держит металлическую коробку чая.
Знаешь, когда приходят умные мысли? Когда ничего не переменить. Больше, когда тебе безразлично.
Тогда приходят решения, тогда включается лампа озарения. Тогда раскрываются тайны. Ты можешь сказать что хочешь, потому что тебе неинтересно, услышат тебя или нет.
И ты говоришь. Эпитафия себе.
Она тянется ко мне, но я держу между нами ладонь. Мы связаны, она и я. Мы оба хотим согрешить, и оба знаем об этом. Но прощаемся. За руку. По-мужски.
Я проклинаю себя и основы мира. Она поднимается домой и пьёт чай. Как обычно.
Я не буду мучить тебя и скажу сразу: Джордж Оруэлл умер от творческой болезни. От ТБ. От туберкулёза. От плеоморфной Mycobacterium tuberculosis, способной сбрасывать клеточную стенку - переходить в, так называемую, L-форму и инфицировать макрофаги - клетки иммунитета. Там, находясь в тепле и уюте недозревшей фагосомы, они медленно растут и делятся. При стрессовых ситуациях, когда иммунитет работает на полную мощность, макрофаги гибнут, выпуская нашу гостью обратно в кровоток, где она возобновляет клеточную стенку и начинает нагло жрать. Жрать изнутри. Смешно, что несчастные макрофаги, не способные переварить эту милую бактерию мрут, выплёскивая в местах инфицирования ферменты (упаси б-г сказать протеолитические - всё равно тебе такие слова не по вкусу), которые разрушают окружающие ткани, создавая благоприятную (питательную) среду для Mycobacterium tuberculosis, а проще - своей гибелью обеспечивают кров и пищу.
К чему я это. Ты знаешь? Я - нет. Может, всё дело в маскировке - самом эффективном способе убийства. А, может, и нет.
Но вот другой день. Мы сидим у неё в комнате. Вдвоём. У нас - рандеву. Тет-а-тет.
Она на стуле, я на кровати. Мне смутно чего-то хочется. Потом я понимаю чего. Чётко, словно кто-то резанул пространство передо мной бичом света. Я хочу чаю.
Она сама мне предлагает. Она двигается, совершает какие-то недоступные моему пониманию махинации с чайником, но, главное, она рассеивает вокруг себя запах. Отвратительный запах животного желания. Нежнейший, прозрачный, манящий. Мои глаза наливаются спермой. Но я боюсь к ней прикоснуться. Мне она кажется очень хрупкой. А я себе кажусь чем-то нескладным, нелепым и неподходящим к данному моменту. Забегая наперёд, скажу, что мы друг друга стоим. Да, не смотря на разительные отличия, полное несовпадение интересов и вкусов, мы - два сапога пара. Идентичны в своей распущенности и ненасытности.
Я невинно смотрю на неё, она - на меня так же. И оба мы в этот момент покрыты густым слоем грязи.
...Но прежде чем перейти к этой живо волнующей тебя теме, я обязан рассказать про последнего персонажа моей пьесы, о котором, правда, уже вскользь упоминал.
Наш танец приличия тянется довольно долго. Три с лишним года. Мы не прикасаемся друг к другу интимнее, нежели того требуют рамки, не заводим разговоры на непристойные темы, ведём себя очень сдержанно, если не сказать скованно. Мы - люди из разных углов параллелепипедной Вселенной. Нас часто видят вместе, но совесть наша, как и репутация, - чиста. И, тем не менее, нас тянет нечто глубоко магнитное. Когда мы вместе, мы не можем друг другом надышаться. Когда порознь - нас тянет обратно. На это тяжело навесить ярлык, из разряда чувств оно подпадает под разряд животного, нечеловеческого, приземлённого, плотского, нечистого.
Я сплю, она мне снится. Как всегда, верх приличия, ничего нескромного. Обычное общение, может, рукопожатие.
Я от неё настолько далеко, насколько далеко может находиться одна человеческая плоть от другой. Нас разделяет расстояние, но мы больше не скованы в общении. Мы свободно говорим банальные глупости и храним их в мягкой подушке. Каждый день разлуки мы сближаемся.
Я приезжаю, я навязчиво требую встречи. Она поддаётся. Охотно или нехотя, но мы встречаемся. Тайно, на нейтральной территории.
Я сижу у стены и жду. В руках - пальцы, другое занятие отсутствует, покусываю губы, как малолеток. Внутри пусто. Стерильно. Ни мыслей, ни чаяний. Ожидание затягивается, спина немеет, ноги затекают, организм письменно просит о смене положения. Но я усердно смотрю в несуществующую точку напротив, развивая лобные доли.
Справа шум - поворачиваю кочан черепа, входит она, прохладная, запыхавшаяся, и удивлённо смотрит на моё сгорбленное тельце сверху вниз. Я подскакиваю, словно под меня подложили небольшую гранату нелетального действия, и сгребаю её в охапку, удивляясь при этом собственной бесцеремонности. Я ткнусь носом ей в шею и шепчу, что скучал без неё, она неловко охватывает мою спину и не отстраняется. В голове появляется пульс и комариный визг, я хочу поцеловать её в лоб, но целую в губы и, как ошпаренный, отскакиваю к стене. Внутри - стыд, смущение, неловкость, радость, удивление, триумф, удовлетворение, страх, счастье - словом, полный букет общепринятых переживаний, чего от себя, как собственно и самого действия, я, как обычно, не ожидаю.
Я смотрю в щерблённый бетонный пол, сердце клокочет, хотя, вроде, недавно чахло, и произношу, побуквенно выдавливая, будто пасту из старого металлического тюбика, одно единственное оправдание:
--
Извини.
Она смотрит на меня не то обиженно, не то удивлённо, рот полуоткрыт, осанка опалая, хмурит лоб (у неё это особенно хорошо получается) и возмущённо отвечает в тон:
--
Нет уж, извини ты!
После чего берёт в ладоши мои небритые щёки и тянет к себе; рот похож на пропасть, из которой торчит острый, как иглы акации язычок; она целует меня. Мне, что естественно, стоит уклониться, потому как ситуация выходит из любого приемлемого контроля, но я подаюсь вперед, не сопротивляюсь. Мы стоим так неведомое количество времени, но после произошедшего, мои ноги подкашиваются, и я оседаю на бетон. Руки трусятся, на лице - глуповатая улыбка педагога. Внутри - буря или её подобие. Она смеётся и садится рядом. Я с убийственной серьёзностью говорю ей, что всё это неправильно. Она соглашается и протискивает свою руку в мою ладонь. Я сжимаю её, как парашютное кольцо. Прохлаждая свои нижние члены, мы сидим вот так, молча, ещё очень долго.
Я плыву домой, разрезая людей. Я - нож, люди - жидкие претензии младенца. Мир пахнет потом, нечищеными зубами, больной печенью и язвой желудка.
Мне безразлично, мои мысли играют в прятки, посекундно выскакивая из-за неприметных углов с диким заливистым смехом, и кричат, оглушая себе подобных "Попался!"
Я радуюсь, пальцами растягивая уголки рта, я улыбаюсь. Я чувствую себя освобождённым, на моих плечах, опираясь о довольно жиденькие волосы макушки, сидит махина моего фатального оружия. Моей будущей измены.
Я захожу домой и понимаю, что низкорослая красавица тут уже побывала, причём не одна.
Я захожу, не разуваясь, в спальню и сажусь на скомканную постель, моя грязная ладонь утопает в человеческой теплоте и влаге. Я опускаю голову на руки - и мне в лицо с потертого ламината смотрит сморщенный кусок использованного латекса с вопиющим присутствием мужского семени внутри. Я вспоминаю, что эта дрянь не моего происхождения, потому как странный недуг уже не первый год обладает моими чреслами, и я не в силах зачать дитя естественным образом. Я звону ей и ору в трубку, что не позволял ей приводить кого бы то ни было к себе домой, я ору, расплескивая непечатные слова по трубке, что не потерплю в своей, какой бы она ни была, квартире присутствия посторонних, тем более мужского рода, я ору, покрываясь испариной, что не позволю чужеродным элементам находиться в моей кровати, я ору, выпячивая покрасневшие глаза, чтобы она немедленно приезжала ко мне.
Она молчит. Я молчу, переводя дыхание. Я набираю полную грудь воздуха, подготавливая мозг для очередной тирады, но она прерывает меня, говоря, как всегда невозмутимо, что будет у меня через двадцать минут, и кладёт трубку.
Я ставлю телефон заряжаться и иду на кухню. Стол загажен, чайник ещё тёплый. Грею себе чай и жую дубовые круассаны. За окном: машины, пыль и куда-то бегущие.
Ровно через двадцать минут раздаётся звонок в дверь. Дверь открыта. У неё есть ключ. Она заходит, собранная и суровая, и с разбегу бросается мне на шею, осыпая её слюнявыми поцелуями и извинениями. Я отстраняю её от себя, глядя прямо в глаза. Она их не отводит и спрашивает, что я, в самом деле, себе такого надумал. Она просит прощения, что привела гостей в мой дом, да, но это была всего лишь её подруга, которая мне, к слову, очень даже хорошо знакома, и что я и сам бы не прочь пригласить её ещё раз. Они перекусили и умчались восвояси, ничего страшного, ничего предосудительного. Что же я так распинаюсь и осыпаю её упрёками, да ещё и в столь грубой форме. Она тянет мне руку и спрашивает:
--
Мир?
Я молча поднимаю её за плечи и несу в спальню, держа перед собой, словно, провинившегося и от того дурно пахнущего невинным детством, младенца.
Я ставлю её на пол и пальцем указываю на ещё, как кажется, более сжавшийся шмат латекса.
Она с упрёком поднимает на меня свои инопланетные зелёные глазища и кладёт руку на моё плечо. Она прижимается ко мне и спрашивает, неужели я забыл сегодняшнюю ночь. Я не забыл, отвечаю я, а вот ты забыла, говорю, и тычу пальцем настойчивей, будто приглашая нагнуться к нему носом. Тут она понимает, что сказала глупость - и её озаряет лампа безудержной ереси. Она, смущаясь и натурально краснея, выдавливает из себя, что вообще-то к подруге был приставлен её нынешний ухажёр, и пока она, так она, по крайней мере, думает, была на кухне, подруга с кавалером уединились в спальне, предоставленные сами себе и, как очевидно, не удержались в виду особо пылкой молодой глупости.
Я смотрю на неё с нескрываемым восторгом и хлопаю в ладоши.
Она спрашивает, не отрывая взгляд от резиновой кучки:
--
Что?
Я отвечаю, что тут, в общем-то, и следопытом быть не требуется, чтобы понять, что никакой подруги и близко не было. А касательно телефона, который она так усердно тычет мне в усы, то я уверен, что эта скромная подруга, как истинно продажная шкура, поддержит её в любых непристойных начинаниях - и потому не вижу особого смысла звонить кому бы то ни было, и погрязать во лжи, как в зыбучих песках по самые уши, ведь уже и так на душе довольно кисло.
В подобном ключе, мы препираемся ещё как минимум пятнадцать минут, что в итоге выводит меня из себя - и я разрываюсь оглушительным хохотом. Она хватает производное своего возлюбленного и шкваркает его что силы об стену у изголовья кровати. На бледной стене остаётся некрасивое затемнённое пятно. Я подначиваю её, не переставая хохотать. Она запихивает позорное средство контрацепции себе в рот и, тщательно переживав, пытается выплюнуть его, метя в лоб, но промахивается лишь чуточку задевая моё плечо, за которое в недавнем времени так проникновенно держалась.
Плача, она загоняет свои крохотные ступни в безвкусные туфельки и выбегает на лестничную клетку, крича что-то, что отдалённо напоминает приказ, чтобы я больше ей не звонил. Я кричу вдогонку, чтобы она оставила ключ, и слышу, как металл звонко встречается с плиткой где-то у лифтов. Я подбираю ключи с пола, она, насупившись, ждёт кем-то занятого лифта. Минувший хохот накатывает вновь и я, стараясь хотя бы для приличия сдержаться, сжимаю надувшиеся щёки ладонями, но хохот побеждает и, прыснув слюной, я сгибаюсь в три погибели. Я успеваю поймать полный презрения взгляд - она убегает по ступенькам, колотя их детскими каблучками. Открываются двери лифта. По стеночке я подхожу к окну и смотрю вниз. Уменьшённая расстоянием маленькая фигурка садится в легковой автомобиль, достаточно, правда, дорогой. Я киваю осаждающим меня мрачным мыслям и иду допивать чай. Во время чая вспоминаю о пятне. Беру мокрую мочалку и опрокидываю на неё солонку. Мочалку подставляю под тёплую воду, давая соли извечную возможность раствориться, солонку прячу в шкаф и иду затирать пятно, попутно размышляя о следующей краске для обоев.
Не прими, однако, это скудное описание, как попытку унизить её или оскорбить. Напротив. Я написал, что интеллект её - довольно мощное самостоятельное оружие, её нелепые поступки объясняются лишь малым опытом неловких ситуаций. Она быстро учится. Я граню алмаз её лицемерия - и он сияет, как сверхновая. Её изворотливость и холодный расчёт делают своё дело. К концу следующей недели мы нежимся в объятьях друг друга на моей кровати.
Но я толком так ничего и не сказал, верно?
Не обижайся, всему своё время. Сейчас я ограничусь лишь тем, что когда я смотрю на ту, перед которой извинился за нелепый поцелуй, мне хочется написать партизанский роман или ещё лучше - эпопею. Она, прости за пошлость, похожа на электрическую лампочку, к которой слетаются несведущие мотыльки.
К ним она безразлична, а они не способны понять чего добиваются, к чему стремятся на самом деле. Но главным её качеством, как по мне, является её самоотрешённая, всепобеждающая, исступляющая любовь к детям. Это, как ты теперь догадываешься, тоже сыграло далеко не последнюю роль, в пьесе, доведшей меня до сего постыдного словоизлияния.
Верность - мой самый тяжкий крест. Как мелкую лодочку, меня бросает из одной крайности в другую. От богини к девке, и обратно. Мне безразлично. Моя репутация хромает на обе ноги, хотя я безвреден. Людские толки, молва, слухи творят мой образ хлёстче заправского биографа.
Но, что странно, интерес женской половины населения ко мне не гаснет. Напротив. Каждой юной чего-то от меня хочется, будто во мне черти. Тебе любопытно, как я выгляжу. Я безобразен. Моей образиной легко испугать впечатлительных детей.
Строго говоря, я любовник низкорослой красавицы. Не то, чтобы я чем-то отличаюсь на данном непривлекательном для меня поприще, просто она со мной. И с ним. А между нами - целая пропасть дохнущих от страсти мимолётных любовников. Как ты называешь такое поведение? Погоди. Не суди строго. Вообще никак не суди. Мне это неприятно.
Я несу топор. Вокруг лето и выездная практика. Убивающие своим размножением, поражённые недугом, растения. Умирающее солнце.
Словом, я иду. Я поднимаюсь по бетонным плитам, которые раболепствуют, стараясь казаться полноценной дорогой. Наверху - магазин с полными углекислоты напитками. На моем плече лежит топор с расхлябанным топорищем. Солнце жарит мои уши.
Мою голову жмёт терновый венок аутоиммунной реакции. Мой нос не дышит. Ноги, словно сделанные из мягкой резины, вот-вот растекутся по бетону.
От забора слева направо в кусты бежит милый ёжик с чёрными иголками. Забегает на тропинку и становится, как вкопанный. Я подхожу к нему и пальцем поглаживаю иголки. Ёжик сжимается.
Я заношу топор - и одним ударом рублю ёжика пополам. Из него течёт кровь, но быстро впитывается в землю. Я говорю "Не густо", вытираю топор о траву и продолжаю невинное шествие. Кто может знать, чего стоит человеческая жизнь?
Я чувствую себя неадекватно. Ощущение, будто давешний раскол, поразивший моё сознание, углубился, расширился, погружая личность в состояние анабиоза.
А, более того, я глупею. Теперь мне недоступны простые бытовые задачи. Затаив дух, ожидаю, что будет дальше. Меня обходят люди с меньшим IQ. Я стою и от отчаянной беспомощности плюю им в спины. Хуже глупости - только её осознание.
Осознать свою пошлую заурядность - вот, что больно.
Ты выписываешь смешных персонажей - ты смеёшься над собой.
К науке.
Ты, человек века грядущего, думаешь, цивилизация, её блага обязаны суровому раздуванию учёных бородатых щёк? Ты ошибаешься! Спроси меня. Смелее, без обиняков, спроси же!
Я расскажу тебе о науке.
Я стою в туалете напротив дурнопахнущего писсуара. Он белый, но покрыт чем-то липким и отвратительным. Их регулярно моют. Но эта гадость, по-видимому, не смывается. К ней липнет пыль, состоящая преимущественно из отшелушенных частичек кожи, волосы, слюни, слёзы, сопли, реснички, фантики и зловонное дыхание.
Я справляю унизительную нужду. К писсуару слева (я занимаю всегда один и тот же - справа) подходит светило науки. Оно перекатывается, кряхтит и перебивает запахом своего нечищенного тела банальную туалетную вонь. Оно толстыми пальчиками расстёгивает свои коричневые в полоску штаны и достаёт вялого вида крохотный орган. Оно причмокивает, кашляет и в блаженстве издаёт непонятные гортанные звуки.
Все процессы моего организма внезапно прерываются. Меня сжимает в комок. Как я ни стараюсь, я не могу выдавить из себя ни капли. Мне физически больно. Не церемонясь, я забегаю в кабинку и стягиваю с себя штаны, я упираюсь рукой в стену под защитой непрозрачной двери за спиной. Но я слышу неприятные звуки и проклинаю этот нестерпимый запах. Я зажимаю нос правой рукой, левое ухо - плечом, правое - указательным пальцем левой руки.
Я слышу и чувствую.
Светило сочно плюёт, заталкивает лишнее во внутрь и удаляется, громыхнув дверью.
Ему незачем мыть руки после туалета или спускать за собой воду. Микроорганизмы, преклоняясь перед Его Высочеством, совершают акт массового суицида. Не иначе.
Вот он зашёл - вот он вышел.
Пьяница, развратник и взяточник.
Уважаемый пожилой человек, отец семейства, доктор наук.
Но правда, конечно же, на твоей стороне. Ты знаешь, это максимализм. Жизнь в полутонах. С возрастом аморальные вещи перестают казаться таковыми. Когда сталкиваешься красной от алкоголя и долгов мордой с бытом, повседневностью - жизнь теряет краски, вязнет во рту, словно несолёное тесто. Не мне тебе это рассказывать.
Что такое моральные принципы, когда над обезьянами смеются обезьяны? Ты видишь человека, хоть одного, среди толпы убогих и затравленных животных?
Что для современного общества, цивилизованного, табу? То же, что и две тысячи лет назад - прах. Соль в том, что никаких табу нет. Пришла Война - животное вырвалось наружу. Красивое, грациозное, неуправляемое, дикое, беспринципное, здоровое. Красивая безволосая обезьяна с автоматом наперевес и грязной пятидесятикилограммовой бомбой в рюкзаке.
Я пропиваю твои деньги. Да. Я - молодой и, как водится, перспективный учёный. Амбициозный. Моей стипендии ни на что серьёзное не хватает. Она слишком мала, чтобы на неё жить, чтобы купить нормальные книги или начать копить на внушительное и полезное, и вместе с тем, она слишком велика, чтобы не искуситься на выпивку. Два дня можно отдыхать душой, мучая тело. Два дня можно пребывать в эйфории. Два дня в месяц. После 13-го.
Я смотрю на водку - и меня мутит. Я смотрю на пиво - меня сушит жажда, я смотрю на абсент - и вижу спасение.
Ты приходишь к научному руководителю и предлагаешь интересный проект. Тебе отвечают: нет денег. И отправляют прямо к заведующему кафедрой. Он, смеясь, смотрит на тебя и говорит: нет денег. И отправляет тебя к декану. Декан тебя даже не слушает, потому что денег нет. Ты пишешь письмо заграницу своим покровителям, они отвечают, что идея стоит внимания, но, между делом, осведомляются, какой из неё будет толк, какая прибыль? Ты разводишь руками и лепечешь что-то про фундаментальные исследования, про основы мироздания, про универсальные закономерности. Они смотрят на тебя с жалостию, состраданием, смотрят, как на отбитого человека, как на невинного юродивого и мотают головой. Нет. Люди заинтересованы в том, чтобы наука приносила прибыль. Есть прибыль - ты учёный. Нет - мечтатель. Нищий.
Наука, здесь я не открою для тебя большой тайны, - хорошо отлаженная бизнес-машина.
Исследования ведутся только в тех областях, которые выгодны сейчас, сию минуту. У науки, как и у любой другой алчной твари, хорошо налажен рекламный отдел. Тебя с детства кормят лапшой про величие человеческой мысли, про грандиозные достижения современной цивилизации, но за этой мишурой не видно главного.
Людям, потенциальным кошелькам, профессионально, можно сказать, с виртуозностью иллюзиониста, фокусника, замыливают глаза, чтобы они платили и потребляли. Спрос рождает предложение. Наука рождает искусственный спрос. И ты думаешь, что хочешь этого по собственной воле. Правда? Правда в том, что человечество по-прежнему сидит в каменном веке. Мы, учёные, не знаем ровным счётом ничего. Невероятно? Факт.
Сидя перед дулом устаревшего пистолета, я говорю, что твои далёкие потомки назовут XXI век Тёмным. Варварским. Диким. Необузданным. Бесчеловечным. Собственно, как мы сейчас, неоправданно высокомерно отзываемся о своих предках века, например, одиннадцатого. Но есть ли у тебя уверенность, что если тебя лично отправить в прошлое - ты там выживешь? У меня такой уверенности нет.