Доктор Моллис был хорошим человеком. Он любил свою жену и дочерей. Он аккуратно, но твёрдо проводил порученные ему операции. За его совестью не стелилась тропа из мёртвых, за что его прозвали Святым Моллисом. К нему приходили отчаявшиеся, заблудшие, и репортёры жадно обирали его на задушевные интервью. Он не уставал от жизни и радовался ей как мог. По-детски, наивно и открыто. Каждое событие, несмотря на специфику профессии, воспринималось им горячо и душевно. Радость вызывала в нём улыбку, горе - угрюмость. Но даже в тяжелые часы Моллис находил в себе силы и оптимизм для бесконечной борьбы против временных осложнений. Он говорил со спокойной улыбкой:
--
У человека, в сущности, есть два варианта: бороться или нет. Если человек жив - он сделал правильный выбор.
Моллис со своей семьёй жил в двухэтажном доме в одном из неприметных городков, в пригороде мегаполиса. Его жена, несмотря на ангельски невинную внешность, была доктором философии, а двое детишек, две дочери, пяти и семи лет были лучшими в классе. Доктор Моллис никогда не повышал голос, но обладал сильным характером, из конфликтных ситуаций он выходил смирённым победителем, спокойным и уравновешенным, сумевшим, если не пристыдить оппонента, то хотя бы воззвать к его разуму и человечности. У него и у его жены были стильные автомобили с двигателями, не загрязнявшими атмосферу. Каждое воскресенье, забирая по дороге родителей, они прилежно навещали церковь.
Когда Моллис уставал, в основном из-за перегруженного режима, он читал или музицировал на пианино, но больше всего ему нравилось прослушивание независимой музыки с чашкой крепкого чай в руке и бесконечно утопать в удобном кожаном кресле в своём кабинете на втором этаже. Случалось, он раскидывал руки в пропасть комнаты и лежал, словно распятый языческий божок, ощущая своё тело целиком и каждый его член по отдельности. Жена не тревожила его в эти мирные моменты и принималась за хозяйство, так как не любила, когда домашнюю работу делают посторонние, хотя их семейный бюджет позволял подобную обыденную роскошь. Уже в том юном возрасте было видно, что дочери Моллиса вырастут настоящими красавицами, станом в мать и жаждой знаний в отца. Его родители, эмигранты из восточной Европы, звали сына баловнем судьбы. Его, подобно Йозефу Кнехту, провидение цепко держало за руку, позволяя продвигаться к вершинам без проволочек или сколь-нибудь серьёзных огорчений.
Моллис зашёл в ординаторскую и увидел там юную акушерку с мудрыми уставшими глазами. Она сидела свесив голову и спокойно потягивала горячий кофе. Моллис сел напротив, приветливо улыбнулся и указал на бумажный стаканчик в её руках:
--
Это не очень здорово, правда?
Акушерка пытливо посмотрела на него, но промолчала, отпив вместо слов немного тёмной жидкости.
--
Послушай, Элен, - не сдался Моллис, - тебе надо отдохнуть. Поспать, сходить в кино, прогуляться в парке, уделить внимание своему другу, развеяться, в общем.
Хитро улыбаясь, он взял в руку локон её перекрашенных волос:
--
И навестить парикмахера.
Элен еле заметно кивнула, не то согласившись с доктором, не то своему внутреннему голосу. Моллис сделался серьёзным:
--
Вот что, возьми отпуск. Я поговорю за тебя с главным врачом, он тоже не машина.
После тягостного молчания Элен улыбнулась краешком рта и спросила:
--
А разве мы не машины?
--
Послушай... - Моллис положил руку ей на ладонь.
--
Нет, всё в порядке, - оборвала его Элен. - Просто посмотри на жизнь. У тебя двое детей. Ты знаешь, что это такое. Зачатие человека, рождение человека. Жизнь человека, смерть человека. Красивая история расцвета и увядания.
Она вздохнула, протянула Моллису недопитый стакан кофе и поднялась:
--
Отцы и дети, новое и старое. Но, по сути, ничего не меняется.
Она вышла, немного пошатываясь от усталости, Моллис отпил глоток из стакана и выбросил его в урну.
Ему не нравилось спускаться в морг. Ему не нравились тишина, холод и пустота. Ему не нравились мысли, нагнетаемые этим местом. Но в этот день ему нужно было навестить друга - патологоанатома, доктора Джи.
Доктор Джи отложил в сторону газету и радушно поприветствовал Моллиса. Он казался каким-то осунувшимся и по-осеннему бледным. Он был старше Моллиса на пять лет, но выглядел почему-то моложе. Он никогда не снимал круглых солнцезащитных очков, ни в помещении, ни на улице, ни в день, ни в ночь. Он принимал душ в очках и предавался плотским радостям, не снимая их. Ходили шутки, что Джи и спит в очках, что, как однажды довелось узнать Моллису, было чистой правдой. На один неловкий вопрос Моллиса Джи ответил коротко: "Это тонкая преграда между мной и миром. Я не впускаю мир в себя и не выпускаю себя в мир. И давай дружно об этом забудем". Моллис старался больше не задевать этой темы.
--
Сыро у вас тут, - заметил Моллис.
Джи возразил:
--
Нет, это просто холод. Здесь постоянная влажность.
--
Я знаю.
Они помолчали, глядя на пустой стол. Моллис прервал тишину:
--
Помнишь, ты давал мне рукопись?
Джи странно улыбнулся, но согласно покачал головой, блестя линзами.
--
Мария отредактировала текст и сказала, что издатель согласен его напечатать. Тебе только надо заехать к нему и обсудить условия. Вот адрес.
Моллис положил на стол аккуратную карточку.
--
Что же, это хорошие новости, - Джи привстал и внимательно осмотрел карточку. - Ты не находишь это странным?
--
Что именно?
--
Патологоанатом писатель, - протянул Джи.
Моллис задумался и ответил, деликатно подбирая слова:
--
Не знаю. По-моему, все писатели - патологоанатомы. Но не все, правда, патологоанатомы писатели.
Джи опять покачал головой и закурил, запахло крепкими сигаретами. Моллис поморщился:
--
Это убьёт тебя когда-нибудь.
--
Бьюсь об заклад, ты умрёшь раньше.
--
Спорим?
Джи засмеялся, но как-то необыкновенно сухо.
--
Да, наверное, ты прав. Но если так, обещай вылить на мою могилу банку пива, верну уже на том свете.
Тут Джи резко переменился в лице:
--
Знаешь, мне сегодня приснился сон. Присядь. Мне снилось, что мы с Джейн жарким летним днём возвращаемся из какого-то магазина, потные и довольные покупками. Мы останавливаемся на трамвайной остановке, на которой почему-то людно. От толпы вдруг отделяется старушка достаточно интеллигентного вида. Она выходит на рельсы, прикрываясь рукой от слепящего солнца, и задаёт всего один вопрос: "какой это номер?" И я вижу вот, как трамвай сбивает её на полном ходу, я слышу, как люди в ужасе кричат, я отстраняюсь от тормозящего трамвая, и люди отстраняются тоже. Но мой взгляд приковывает передняя пара колёс - я вижу, как под неё попадает Джейн, как за секунду её хрупкое тельце перемалывается острым металлом, как раздваивается её голова и вытекает правый глаз. И во мне рушится всё, понимаешь, абсолютно всё. Я - будто не я уже, а кто-то другой. Какое-то нечеловеческое отчаянье захлёстывает меня - и я бегу, бегу, расталкивая людей. Я кричу, повторяю: "Джейн, нет! Нет! Нет, Джейн, нет!", я ничего не вижу из-за пелены слёз, меня душит вопль и дикое осознание того, что я не в силах что-либо изменить. Что всё поменялось без меня, без моей воли, что я потерял самое родное, что у меня когда-либо было, что я стал свидетелем её кошмарной смерти, что я увидел, как именно живое и тёплое, любимое и только что такое весёлое становится фаршем, грудой органики. Я продолжаю выть и падаю на колени, закрывая лицо руками, но меня кто-то подхватывает. Я замечаю, как Джейн, закрытая до того ошалевшими зеваками, выходит и удерживает меня на ногах. Я понимаю, что это было наваждение. Что труп несчастной старушки попал под колёса тормозящего трамвая. И я настолько рад в этот момент, что, кажется, вот-вот потеряю сознание. Я уже ничего не вижу, меня бьёт истерика, я рыдаю. Я сжимаю Джейн в объятиях, не в силах что-либо объяснить или просто откликнуться. Я целую её макушку, заливая её слезами. В моей голове смешивается всё, за секунды я успел умереть и возродиться, стать самым несчастным и самым счастливым человеком на планете. Она что-то спрашивает или напротив, утешает, но я не слышу, заглушая любой ропот своими воплями. И тут я проснулся. Я посмотрел на мирно спящую Джейн и понял, как сильно её люблю. Мы часто ссоримся, ты знаешь, но я бы рехнулся, если бы с ней хоть что-нибудь произошло. Пускай даже самое незначительное. Этой ночью мне показалось, что я сошёл с ума. Мне никогда не снились подобные кошмары, причём настолько убедительные, настолько фотореалистичные. Я легонько разбудил Джейн и признался ей в любви, она недовольно пробурчала, но ты бы знал, насколько я был счастлив услышать это её обыденное бурчание.
Когда Джи закончил, из-под его очков посыпался песок.
--
Это так банально, Моллис. Так примитивно, но... - Джи замялся, - но важно. Я полжизни имею дело с трупами, органикой, я выясняю причины смерти, я воспитываю поколения циничных студентов, и сегодня я пришёл вот к какому выводу: мы мертвы. Понимаешь? Умерли. Мы не живём, не радуемся. Так, погрязаем в быту и загоняем себя в рамки. Лишь только потрясение способно растормошить наши горестные души. Но, чёрт бы меня взял, мы всё равно забываем. Абстрагируемся. Умираем. Каждый раз, каждый день, каждый час. Я хотел спокойствия - и пришёл к мертвецам. Но я и думать забыл о том, что сам-то я тоже мертвец. Сегодня я был рад увидеть морозный день, увидеть мешки под её глазами, услышать её недовольство мною, почуять этот странный утренний запах изо рта. Я вышел из дому другим. Немного более живым, чем обычно. Бессилие - вот, чего человек действительно боится. Не способность изменить что-либо.
Моллис молчал, хотя со многим не соглашался.
--
Скажи, - настоял Джи.
--
Я с тобой не согласен. Я не мёртвый. То, что ты рассказал, будоражит, конечно, но я по-прежнему могу чувствовать и сопереживать. Я открыт миру и ощущаю его. Моя жена, дети - это моя жизнь и я счастлив. Я не вижу никаких притеснений, пускай мир мой и ограничен.
--
Ты хирург, доктор. Ты должен быть циничным.
--
Послушай, я воспринимаю смерть, как данность. Как нечто неотъемлемое от жизни.
--
Я согласен, в смерти нет ничего особо предосудительного. Но ты читал Булгакова?
--
Кого?
--
Ладно. Суть не в смерти, как таковой. Суть во внезапной, случайной, несправедливой смерти. Ты думаешь, позволь мне говорить открыто, ты смог бы адекватно воспринять весть о внезапной гибели своих дочерей? Вряд ли. Положим, они неизлечимо заболели - это ты сможешь понять и смириться и сделать их последние часы на земле как можно более лёгкими, спокойными. Но если несчастный случай?
Моллис сдался:
--
Я не знаю. Я не хочу об этом думать.
--
Извини, - Джи погрустнел: - Просто я немного не в себе и веду себя некорректно.
--
Ничего, я понимаю. К слову, если у вас нет планов на уикэнд, вы бы могли заглянуть к нам на барбекю.
Джи улыбнулся:
--
Спасибо, Моллис, я думаю, мы придём, Джейн будет рада. И спасибо за добрые вести. Деньги, как бы мы их не ненавидели, лишними не бывают. Береги себя.
Этой бесхитростной фразой Джи показал, что хочет остаться наедине. Моллис пожал его руку и сказал на прощание:
--
Это всего лишь сон.
--
Я знаю.
Моллис направился к лифту, думая о своём и улыбаясь.
Рабочий день подошёл к логической середине. У Моллиса не было запланированных операций, он обходил пациентов, проверяя их самочувствие до или после операции, наставляя или успокаивая.
Женщина сорока шести лет, перенесшая сердечный приступ и остро нуждающаяся в пересадке сердца, аккуратно взяла его за руку:
--
Доктор, - спросила она, - а вы еврей?
--
С чего вы взяли? - улыбнулся Моллис.
--
Я слышала, что все хорошие доктора - евреи.
Продолжая улыбаться, Моллис легко похлопал её по ладошке:
--
Не все.
Женщина откинулась на подушку и закрыла глаза:
--
Я полгода пребываю в состоянии полуовоща. Я устала. Мне больно. Скажите, доктор, у меня будет новое сердце? Нет, - тут же перебила она его, - не говорите. Я часто задаю вам этот нелепый вопрос. Но вот, что меня мучит - вы говорите: "Да, если кто-то умрёт". Но я не хочу, чтобы кто-то умирал, понимаете? Это гложет меня. Раньше хотела, теперь - нет. Если я скоро умру, значит, так надо, верно? Извините, я утомляю вас. Прошу, делайте свою работу, у вас хорошая работа, и не обращайте внимания на пациентов вроде меня.
--
Кем вы работаете?
--
Я редактор.
--
Моя жена редактор.
--
Правда? - женщина внимательно посмотрела на Моллиса. - Может, я её знаю?
--
Мария Моллис.
Женщина широко улыбнулась:
--
Конечно, да. Мир тесен. Как она?
--
Хорошо. На днях закончила очередной роман.
--
Хорошо. Передавайте ей привет. Скажите ей, что мне очень понравились "Цветы для Олли". Вы, кстати, читали?
--
Увы, нет. У меня не всегда хватает времени, - он сделал паузу, - даже для ознакомления с трудами Марии.
--
Я понимаю. Но почитайте обязательно.
--
Почитаю.
--
Благодарю.
Моллис вздохнул:
--
Отдыхайте.
У него защемило в груди. Странное ощущение, воодушевлённое, живое, сильное. Оно толкалось и кричало что-то неразборчивое. Ему остро захотелось домой к жене, детям, чаю, книгам, музыке, запаху чистоты, свежести, теплу постели, честному зеркалу. Он вышел на улицу и позвонил жене, он признался ей в любви и положил трубку. Вокруг царила промозглая осень. Низкие тёмно-синие тучи лениво ползли в неведомую даль, царапаясь о голые остроконечные деревья. Сонный ветер, будто в наказание, тащил гнилую листву по асфальту. Люди в пестрых одеждах, кажущихся ещё более яркими из-за резкого контраста, сновали по парку напротив больницы, гуляя с собаками или друг с другом. Безостановочный поток машин сливался в месиво красок, отравляя хитрых ворон выхлопными газами, но также и питая их раздавленными орехами.
Моллис посмотрел в хмурое небо, готовое разрыдаться в любой неподходящий момент, и глянул на часы. Был обед, хотя сумерки намекали на вечерний чай, а вялость всего и вся - на жизненный закат.
Моллис не был голоден, но направился в кафетерий выпить чашку кофе и согреться теплом людей. К нему за столик подсел всегда молчаливый онколог и по обычаю промолчал вместо приветствия. Моллис кивнул ему и указал на булочку, прошептав губами: "Очень вкусно". После нескольких минут спокойствия и фонового шума, онколог сказал:
--
Мы все мертвы.
Моллис подумал, что у него дежа вю:
--
У меня, кажется, дежа вю, - сказал он.
--
Ты уже слышал это сегодня, верно?
--
Да.
--
Я не могу об этом не думать.
Онколог в этот раз, очевидно, был намерен высказаться. Моллис не перечил.
--
Я имею в виду, - онколог ткнул пальцем в стол, - что весь мир - мёртв.
Моллис молчал. Онколог придвинулся ближе, нависнув над остатками скромного обеда:
--
У меня есть молодая подружка. Она очень красива и не глупа к тому же. Но у нас с ней часто возникают разного рода трения. Слишком уж разные у нас вкусы, да и взгляды на жизнь разнятся. Единственное, пожалуй, в чём мы сходимся - это кино. Постой, - онколог отсёк рукой воздух, будто Моллис собрался что-либо сказать или возразить, - я не потому рассказываю тебе это, что мне хочется похвастаться или пожаловаться, например. Вовсе нет.
Моллис откинулся на спинку стула и сделал большой глоток кофе. Он прищурился ровно настолько, чтобы показать собеседнику свою заинтересованность в предмете обсуждения, немного повысив тем самым его самомнение. Моллис кивал, хотя ему было откровенно неинтересно. Онколог, казалось, не замечая вообще ничего вокруг, пустился в пространные объяснения:
--
Я рассказываю это потому, что это важно. Вчера она вернулась домой поздно, я как раз заканчивал статью, я знаю, что она была у родственников, в безопасности и тепле. Но внутри меня всё вскипело. Я смотрел на уставшую неё, такую хрупкую и любимую и я испугался. Я испугался, что с ней могло что-либо произойти. Что на неё могли напасть, обесчестить, покалечить или того хуже. Я смотрел на неё чуть не плача, а она на меня - невинно и устало. И мне захотелось двинуть её наотмашь, ладонью через всё лицо, чтобы синяк от глаза до губы. Мне захотелось ударить её так, чтобы выбить нижнюю челюсть и только потому, что она не понимает, насколько она мне дорога. Что она живёт, не воспринимая всерьёз происходящее, живёт, будто во флёре повседневности. Я сжал её настолько крепко, что захрустели позвонки. Она предала меня, играючи. Я положил её спать, а сам задумался. Я долго думал, выпивая кофе на кухне, что же нас всё-таки связывает вместе? Деньги, любовь, секс? Привычка, может. И я не знаю. Мы два года вместе и я не знаю, почему. И эта жажда насилия над тем, кого любишь, взбудоражила меня. И вот здесь, я прошу тебя быть внимательным (Моллис прищурился ещё пуще), я увидел чётко, как вот тебя вижу, зал ассамблеи ООН. Увидел политиков в дорогих пиджаках. Увидел, какие они уставшие, озлобленные, несчастные. Но хуже того - я не увидел в них людей, а только обезьян, которые играют в людей.
Онколог передохнул и сложил руки лодочкой:
--
Они не знают, чего хотят, к чему стремятся. Они не знают, за что борются и почему. Они в растерянности. В такой же, как моя голова. Наша планета - не более, чем песочница, а мы - безответственные дети, дети приматов, от безделья ищущие смысл там, где его нет. Нам скучно - мы ищем работу, но на работе мы кричим, что нам скучно. Я посмотрел в окно на город, который почему-то не спит, и вместо машин, фонарей и горящих глаз я увидел бесконечную последовательность нуклеотидов.
Моллис моргнул, не уловив точки перехода от ООН к молекулярной биологии.
--
Это просто, - заверил его онколог и стал водить по столу пальцем, рисуя абстрактные шестигранники и фосфодиэфирные связи, - мир - мёртв. Мы способны синтезировать какую угодно последовательность нуклеотидов, заархивировав в них какую угодно информацию. Все эукариоты похожи как две капли воды, как родные братья и сёстры. Вот, химик берёт в руку пробирку с гуанином или цитозином или тимином, не столь важно с чем.
--
С азотистым основанием, - вставил слово Моллис.
--
Да. Нет. Не просто с основанием, а с химическим веществом, обладающим химическими и физическими свойствами, - онколог как-то неестественно вздохнул: - Извини, я чувствую себя заболевшим, уже месяца два. Я думаю, а что если у меня рак? Я не сдавал анализы, я их анализировал. И прописывал лечение и спасал людей. И убивал людей. Я думаю, что если у меня рак, то это очень смешно. Я говорю всем, что начал заниматься спортом, но это не так. Я по-прежнему лежебока, но за год спустил двадцать килограммов.
--
Мы отвлеклись, - осадил его Моллис: - Мы говорили об азотистых основаниях.
За окном возникла мгновенная вспышка и, спустя секунду, загремело. Посыпались тяжёлые холодные капли. Онколог подмигнул Моллису:
--
Прямо как в триллерах. Не страшно, доберёмся мы ещё до твоих оснований. Месяц назад моя мать умерла от рака молочной железы.
--
Соболезную.
Онколог пригрозил пальцем:
--
Оставь это. По-моему, это наивысшая справедливость, нет? С другой стороны, ей было восемьдесят два, потому особой горечи я не испытываю. Напротив, удовлетворение. Что ты смотришь на меня так? Да, я поздний ребёнок.
Они помолчали. Моллис почти допил кофе, онколог, казалось, о еде и вовсе думать забыл, погрузившись в неуместный транс.
--
Нам у неё ещё учиться и учиться, - вздыхая, проронил он.
Моллис не понял:
--
У кого?
Онколог кивнул на окно:
--
У природы, конечно же. Мы не достигли просветления, хотя бы и на процент. Мы смогли нарабатывать инсулин с помощью бактерий, но до сих пор не знаем всех тонкостей процесса. Это как магия. Как ядерные реакторы и вся физика целиком. Мы используем, экспериментируем, радуемся. Но приблизительно даже не понимаем, как это работает. Я уже не спрашиваю "почему". Обезьяна не задумывается, как устроен замок, она просто вставляет ключ, отпирает дверь и заходит. Как её и обучили. Я думаю, бога нет.
Онколог оживлённо замахал руками и стал изображать в воздухе нечто несуществующее:
--
Один человек или, предположим, группа людей выкладывают в сеть нуклеотидную последовательность вируса бешенства.
--
РНК?
--
Что? А, да, РНК. Что это? Символы. Двоичный код, электронная запись на мониторе. На другом конце планеты ещё одни исследователи синтезируют эту молекулу и вводят её в мозг кролику. Что мы имеем? Кролик умирает от бешенства, являясь при этом инфекционным. Мы получаем полноценные вирионы. Откуда они взялись, спрашиваю я?
Моллис ненароком улыбнулся, но тут же прикрыл рот ладонью, чтобы не оскорбить собеседника, тот, впрочем, не обращал на Моллиса никакого внимания, увлекшись рефлексией.
--
Если Вселенная - это математика, то биология - это её язык. Химия и физика - это воздух и связки, чтобы вещать. Мир мёртв, потому что бездушен. Неодухотворён. Это, по сути, плоский философский софизм. Слова придуманы человеком для облегчения его жизни, но в реальности, только отягощают её. Бытие, небытие, прах, жизнь. Что это, как не слова? Буквы, знаки, символы. Разве создал человек жизнь? Разве создал человек смерть? Скажи, будет ли разлагаться труп в стерильных условиях? Будет ли он мумифицироваться в питательной среде? Убивая человека, мы даём жизнь двум новым. Мы - бездушный рак. Метастазы.
--
Извини, - Моллис осторожно поставил пустой бумажный стаканчик на стол, - мне пора идти, мой перерыв окончен.
Онколог встрепенулся и неожиданно ясно сказал:
--
Да, извини, что обременил. Я просто переживаю, а поделиться, в общем-то, не с кем.
--
Не беда. Мне было интересно.
Не известно зачем, Моллис добавил неловкое "Береги себя", на что онколог только улыбнулся.
Рабочий день был окончен. С неба лились чьи-то мокрые признания. Моллис переодевался, когда в дверном проёме показалась серенькая физиономия акушерки.
--
Уже собираешься?
--
Да, - он развернулся в пол оборота, - смена закончилась.
Она прищурилась:
--
Устал?
--
Есть немного.
Моллис застегнул рубашку и повернулся к ней лицом:
--
Элен, тебе надо поспать.
--
Да, и хорошенько трахнуться, - она игриво ему подмигнула, но вдруг стала серьёзной: - Ты ведь у жены роды сам принимал, верно?
Моллис утвердительно хмыкнул.
--
И как оно? То есть, тебе не противно с ней спать, после того, что ты видел?
--
А что тут, собственно, такого? Я десять лет работаю здесь, и всякого насмотрелся, но не пойму, как может быть противным чудо рождения?
--
Ну да, ну да. Я смотрю на этих женщин и не представляю, как это должно быть противно для мужчин. Но есть ведь и такие экземпляры как ты.
Она улыбнулась и тут же спросила:
--
Как думаешь, что человеку нравится больше, запах другого человека или запах собственной слюны на другом человеке? Фактически, это сродни духам, для каждого из нас нужен сугубо индивидуальный подход.
--
Я не знаю, - честно ответил Моллис: - Но, думаю, тебе действительно надо отдохнуть.
Элен захохотала:
--
Избавиться от меня хочешь? Ну уж нет. Меня последнее время преследует странное чувство, - она подошла к нему вплотную и важно принялась рассматривать его небритый подбородок: - Мне кажется, что что-то происходит, вокруг какое-то движение. Жизнь, будто рентгеновские лучи проходит сквозь меня, но я не могу ухватиться за эти канаты. Не могу ничего исправить или остановить. У тебя такого не бывает?
--
У меня бывает дежа вю.
Моллис отступил на шаг, надел пальто и проверил карманы:
--
Кажется, всё. Я поехал. И ты иди. Не задерживайся тут.
--
Но дети - это так здорово, - её глаза блестели в полумраке.
--
Да, это действительно прекрасно.
Она легко толкнула его в сторону, и он против воли уселся на скамью, потеряв равновесие. Она вытянула руки, будто оживший мертвец в поисках пищи, прищурилась и зашептала, сопровождая каждую свою фразу соответствующей пантомимой:
--
Вот я. Я отбрасываю костыли, вынимаю из левого уха слуховой аппарат, бросаю на пол вставную челюсть, она гулко бряцает о больничный кафель. Я еле стою, моя спина согнута, ноги трусятся. Я расстёгиваю юбку и снимаю испачканный подгузник, в нос ударяет едкий запах коричневой мочи и жидкого кала. Я морщусь, снимаю заштопанную кофту, снимаю рубашку, снимаю пожелтевший лифчик, пахнущий человеческой осенью. Вот я. Мне восемьдесят два. Стою нагая. Стою такой, какой меня создала природа, без лишней мишуры. Мне тяжело, больно, я дезориентирована. Все мои члены безбожно трясутся: голова и руки от болезни Паркинсона, ноги - от избыточной нагрузки. Я закрываю глаза и падаю, ударяясь головой о тумбочку...
Моллис сидел, словно околдованный. Совершенно нагая Элен запрокинула голову и начала падать. Моллис успел её подхватить в падении и попытался поставить на ноги, но она полностью расслабилась, потому, он не придумал ничего лучшего, чем сесть обратно на лавку, держа почти детское тельце у себя на руках. Она улыбнулась и открыла глаза:
--
Вот я, - тихо сказала она, - такая, как и многие. Ничего лишнего, никакого напыления. Я лежу у тебя на коленях, от твоего пальто пахнет осенью. Мне двадцать четыре года, разведена, гетеросексуальна. И мне... - её голос треснул, но она быстро собралась, - мне противна сама мысль зачатия. Слияния мужского и женского. Я ужасно боюсь мужского семени, но хочу любви. Уже три года я без мужа и до сих пор, представляешь, поднимаю после себя крышку унитаза.
Из её правого глаза потекла слеза. Моллис, не зная куда себя деть, лишь переспросил:
--
Боишься семени?
Она кивнула.
--
Да. Это что-то чужеродное, липкое, скользкое. Оно должно проникнуть в тебя, омыть тебя изнутри, начать новое. Соединится, возобновить целостность. Как две частички чего-то разорванного, одна из них выполнена из ярости, другая же - чиста. Я не хочу, чтобы в меня что-то входило, что-то чужое жило во мне, отбирало часть меня, пускай и для продолжения рода. Я хочу быть только собой.
Она закрыла лицо ладошками и захныкала. Моллис боялся к ней прикоснуться и уставился в запертую дверь. Не заметив, что девушка плачет, он запустил пальцы в её наспех перекрашенные волосы и нежно погладил по голове.
--
Вот видишь, - улыбнулась она, - ты меня не хочешь. У тебя жена. Дети. Она прошла через это, не задумываясь. Ты и роды у неё принимал. А я... а мне холодно.
Элен резко вскочила и в несколько секунд была полностью одета. Она хитро посмотрела на Моллиса и высморкалась в халат:
--
Мило, правда? - спросила она.
--
У тебя красивое тело, - ответил Моллис.
Она притронулась пальцем к своему глазу и показала его подушечку Моллису:
--
Мой рассудок вытекает с каждой слезой, - она мелко затряслась и зашептала: - Мне страшно, Моллис. Мне страшно.
--
Мне тоже.
Он пожал ей руку на прощанье, вежливо поклонился и оставил в раздевалке наедине с собой.
Мелкий осенний дождик вырос в полноценный ливень. Моллис улыбался, он забыл зонт дома. Рядом остановилась машина, стекло водителя резко упало и в просвете показалась вялая физиономия онколога:
--
Подвезти?
Моллис стушевался, но достаточно быстро, чтобы этого не было заметно со стороны, нашёлся:
--
Нет, спасибо, я на машине.
Онколог ощерился и закурил, подкручивая окно:
--
Ну, как знаешь. До завтра.
--
Всего хорошего.
Моллис потянул носом вытекающую слизь, пробурчал что-то про интерферон и побежал в гараж за автомобилем. Его распирала радость возвращения домой, в уют, тепло, запах жены и детей - его собственный, приправленный, как сказала Элен, чужеродным геномом запах. Он надеялся, что не увидит на дороге так часто случающееся в дождь аварии. Двигатель урчал, поглощая экспериментальный гремучий газ. Моллис поставил диск классической музыки и выехал на скользкую пенистую дорогу. По крыше беспощадно лупил скучающий ливень, дворники скрипели, будто плохо смазанные дверные петли и современный оркестр выдавливал из престарелых инструментов мёртвое мироощущение Штрауса. Впереди светили размытые физикой стоп-сигналы живых или полумёртвых людей. Моллис сладко зевнул.
Жена с детьми была уже дома. Она готовила кроля с запечённым картофелем. Пахло луком и приправами. Моллис обнял жену за талию и нежно поцеловал в шею.
--
Привет, дорогой, - улыбаясь, поздоровалась Мария. - Скоро ужин.
Моллис ещё раз поцеловал жену и поправил её:
--
Обед. Для меня это обед.
--
Будешь так питаться - совсем исчезнешь, - полушутливо покорила его жена. - Как день?
--
Обход пациентов.
Моллис снял мокрое пальто и повесил его на спинку стула. Он потянулся и спросил, жмурясь, словно кот:
--
Как девочки?
--
Устали, но полны энтузиазма. У них послезавтра сдача проекта по теме "глобальное потепление" или что-то вроде того.
--
Не рано ли им про глобальное-то потепление? - удивился Моллис.
Жена пожала плечами:
--
Сейчас все одержимы окружающей средой. Кстати, в чайнике кипяток. Можешь сделать себе чай.
--
Спасибо. Ты будешь?
--
Хотела бы - сделала бы, а так - нет. Спасибо.
Он погладил жену по голове и поцеловал в макушку, явно не в силах противостоять порыву нежности.
--
Хорошо. Тогда я в кабинете. Позови, как будет готово. Кстати, на выходных, может, Джи наведается с супругой на барбекю.
Мария утвердительно кивнула, высыпая нарезанные помидоры в салатницу. Моллис поднялся наверх с парящейся чашкой чая в руке. В спальне девочек было тихо, и он не стал их беспокоить, думая, что они уже спят.
Он ласково улыбнулся, покушать им всё же придётся. Мария - известный блюститель основ правильного питания.
Жена Моллиса перешла в гостиную и включила телевизор. Сверху привычно доносились тихие звуки трип-хопа. Она подняла голову и подумала, не разбудит ли музыка дочерей, но музыка после едва различимого удара остановилась. Мария покачала головой и посмотрела на хронометр, он показывал, что ещё как минимум пять минут можно отдаваться ничегонеделанью. На часах было около девяти вечера, но в телевизоре, несмотря на пёструю и голословную канонаду непонятно кого, было пусто.
--
Что же, - сказала она, - будем исправлять.
Она включила проигрыватель, на экране спокойно зашевелил губами Том Йорк.
--
Так лучше.
Через полчаса еда стояла на столе. Мария поднялась на второй этаж и растормошила сопящих детей. Дочери, неумело сопротивляясь, потянулись вниз, растирая глазёнки и недовольно что-то бурча.
Мария постучала к мужу и открыла дверь. В кресле было пусто, недопитый чай расположился на полу тёмной лужицей, ноги Моллиса не доставали до паркета, рядом лежал опрокинутый табурет. Моллис неподвижно висел, укутавши шею в удавку, его покрасневшие глаза вылезли из орбит, язык неприлично блестел, вывалившись из приоткрытого рта. Мария села в дверном проёме. Удавка не шевелилась, оттягивая крепкую люстру строго вниз.