Аннотация: Кто думает, что дворники скучные - плохо знает дворников. Быль.
Под потолком реял могучий перегар. Ветер летел над старой дворницкой, хлопал плёнкой окон. Антенна за окошком гудела и скрипела жестью. Одно хорошо – дождь кончился. Ходивший на мороз Миша Глюк утверждал, что там каток, ужас и моральный террор. И всем придётся неизбежно идти как-то всё спасать.
Ваня Филин огляделся. Невозможно представить, что все эти люди сейчас куда-то пойдут и что-то спасут. Вчера товарищ Бариев притащил полканистры медицинского спирта – кстати, где? Нету... Сам Ваня перед сном напился водой до полного раздувания, и всё равно похмелье ошеломляло.
Дрожащей рукой Глюк повернул ручку фрамуги, и его едва не сшибло с ног. Стылый ветер разметал хайры и бороду старого панка. Через несколько минут дворницкая озябла и зашевелилась.
В помещении собралось чрезвычайно пёстрое общество. С начала времён местным дворником служил дремучий дедушка Ташкенбай, ещё из старых гастарбайтеров мирного времени. Потом, когда на Теплаке был ликвидаторский посёлок, дед нашёл родственную узбекскую душу. В дворницкой загнездился джазовый басист Рустам, неожиданно для себя приставленный к лопате. Через Руста уборочное дело вскоре приросло панком Мишей Глюком и художницей Лолой Лонли. Вокруг них сгущались и исчезали разные творческие маргиналы, последние хипстеры и хиппи – и каждый получал бесценный опыт применения соли и лома. Может, они и не хотели бы, но железный Ташкенбай предоставлял койку лишь в комплекте с метлой. Даже в самые смутные времена, когда власти на районе тупо отсутствовали, вблизи старого узбека было подметено, и радиус чистоты определялся количеством хиппов на вписке.
Смута сменилась Капотницким протекторатом, и дворникам стали немножко платить. Потом пришла Ганза и вышибла с Теплака капотнинских, отчего позиции дворников только укрепились. Немцы чистоту ценили, и теперь всем платили аж по сто барынек в месяц – примерно на три бутылки самогона с закусью.
Вскоре ганзейцы починили мусоровоз и семь человек пополнения, из трофейных киборгов. Одним из них оказался Ваня Филин, причём весьма замысловатым путём оказался.
Сам он был из местных, и как раз с Тёплого Стана попал под первую волну мобилизации, ещё до эпидемии второго Румынского смеха. Потом Новосибирский плен, форматирование, Рязанский плен – и снова форматирование. Дошло до того, что Ваня помнил своё имя лишь по записи в техпаспорте. Тем не менее, когда над наступающим противником завиднелось до боли знакомое знамя с Теплостанским гербом, внутри у Филина что-то такое забрезжило. Бульдозерным аккумулятором он пережёг себе присяжный блок вместе с западным мостом, и на том же бульдозере уехал в очередной плен, уже к своим. Теплостанский батальон Ганзы внёс попорченного киборга в список трофеев сто сорок восьмым номером, между бронебульдозером и передвижным крематорием, засунул в электросонный ящик и отправил с обозом на родной Теплак.
Киборг без присяжного блока, как известно, не поддаётся ни форматированию, ни вообще любому контролю, и спящий Ваня пришёлся не ко двору. Так бы его и разобрали на запчасти, и ходил бы остаток жизни в туалет по компасу, но тут случился юридический казус. Ганзейцы страсть как любят порядок, а тут базы данных показали, что с одной стороны Филин – движимое имущество, а с другой – наоборот, владелец недвижимости. Ванина шестнадцатиэтажка лишь получила пару снарядов под крышу, хотя два соседних дома сложились в кучи мусора. Его старая квартирка так и стояла пустая и почти не разграбленная, окнами на МКАД. Только окна теперь были заколочены, а МКАД внизу – поклёван воронками и пустынен. В связи с этим на районе стояла блаженная тишина. Филина разбудили, всучили ключ, обременив квартплатным долгом за семь лет, и приписали к дворникам, отрабатывать.
Достигнув желанного орднунга-порядочка, Ганза оставила Ваню в покое. Так-то: Родина раз за разом требовала от киборга всю его электронную душу, а оккупанты вдруг отпустили с миром. Наверное, надо было раньше свою электронику жечь.
Так и зажил Филин потихоньку, собирая себя по кусочкам, по отрывочным воспоминаниям среди родных стен. Главной заботой теперь была смена полов в маленькой комнате – там в середине ковра смердел силуэт, называемый по-японски «кодокуси». Скверну ликвидаторы вынесли много лет назад, а пятно осталось. Но кто бы тут ни разлагался, это был кто-то чужой – ДНК по базе не пробивалась, да и размеры не подходили под знакомых людей. Ну и Бог с ним, значит, с незнакомцем этим...
Конечно же, обитать дома до окончания ремонта было немыслимо, и Ваня поселился по месту работы, органично влившись в разудалую дворницкую ватагу.
Итак, обитатели дворницкой проснулись, оглашая окрестность хриплым стоном. Пока Ваня судорожно размышлял, чем похмелиться, по рукам ходила канистра воды, дошла и до него. После первых же глотков влаги внутри Филина произошло некоторое бурление, и через минуту он был снова пьян. Он и забыл уже о таком забавном свойстве спирта...
Слегка ожили и прочие дворники, стянулись к центру комнаты, где Глюк в красках живописал происходивший снаружи гололёдный шандец. Товарищи с отчаянием поглядывали в угол, где стояли ломы, лопаты и мешки с песком.
– Ничего! – вдруг решительно изрёк дядя Саша Бариев, виновник вчерашнего спирта, – Ничего. На фронте и не такое бывало. По лесам ползли, по горам шли, в воде по пояс! Трое суток марш-бросок, а потом – штурмовать Новосибирскую базу!
– Я те дам штурмовать Новосибирскую базу! – Простонал с нар один из киборгов. Его как раз у Новосибирцев и отжали, вроде бы. – Актюбинск так брали!
– Хрен с ним, Женёк. – Не стал спорить дядя Саша, – Можно и Актюбинск. И вообще, не в Актюбинске дело. Дело в другом. У меня ещё осталось кой-чего от бельгийской штурмовой аптечки!
У дяди Саши, у гада, всегда что-то было. То спирт приволочёт, то ещё дрянь какую нибудь.
– Всэнэпрэмэнно. – Подытожил дядя Саша со внезапно проступившим восточным акцентом и вытянул из-под нар свой чемоданчик. Вскоре на стол были выставлены старенький внешний медблок, банка ваты, машинное масло и целый мешок полупустых медблочных картриджей. В ловких пальцах Бариева заплясала отвёртка...
Один за одним киборги преисполнялись искусственной смелости, и вскоре все уже носились по помещению, хватали ломы, делили ватники и ушанки. Первым наружу выскочил Миша Глюк с мешком песка, за ним ринулся Ваня с ломами, и тут же оба кубарем съехали с крыльца, как с ледяной горки.
– Это не гололёд! – восхищённо воскликнул Филин, протягивая руки к небесам. Там клубились изумительные облака, словно сотканные из тончайших перламутровых нитей, с шорохом прорастали друг в друга и тянулись к Ваниным пальцам. – Это гололедица! Гололёд – это когда всё растаяло, а потом замёрзло. А тут наоборот, сверху лило и тут же замерзало!
– Дык! Это ж тот самый ледяной дождь. – глухо отозвался Глюк. – Слезь уже с меня, зараза.
Дальше шли осторожно. Старый панк широкими взмахами сеял песок, а далее следовал Филин и с двух рук долбил ломами лёд, столь ненавистный всякому дворнику. Все уже стояли на перекрёстке, и товарищи присоединились к бригаде. Лёд разлетался сверкающими радужными кристаллами, шёл мудрёной сетью трещин, и если на секунду, буквально на секунду перестать долбить, то можно услышать, как прозрачная поверхность тихонечко звенит хрустальным колокольчиком...
– Что, пролетарий, замечтался?– донёсся могучий голос из сияющей пустоты. Перед Ваней сгустился квартальный Силантьев в потрясающих усах. Полицейский обходил дозором свой район. Ваня попытался одновременно снять ушанку и поклониться, но в результате совершил некое крайне сложное движение, застывая в неестественной позе:
– Никак нет, герр шуцман! Лёд... Э-э-э... Долбим... – В последний момент Ваня решил не палиться и не говорить, что лёд он не только долбит, но и слушает.
– Молодца, молодца... Смотри, не удолбайся. А остальные где?
Оглянувшись, Ваня понял, что вокруг никого из бригады нет, один лёд долблёный, а родные оранжевые жилетки уже мельтешат далеко впереди, на горке у метро. Подсознание немедля выдало чёткий армейский ответ:
– Подразделение отбыло к месту проведения дальнейших работ. А я тут остатки зачищаю.
И в подтверждение сказанного добавил:
– Так точно!
Подождав, пока шуцман Силантьев рассыплется в пар и морозные звёздочки, Ваня понёсся к своим, мощно толкаясь ломами, словно лыжными палками. Примерно на полпути он резко сбавил скорость и заскользил мягкими шагами. Здесь тротуар был обсажен высокими кустами, ветви почти смыкались над головой. И сучья, и весь воздух вокруг них были хрупки, будто хрусталь, одно неосторожное движение – и всё разобьётся, как ваза об пол. Филин прямо-таки слышал хрусткий звон, когда мёрзлый воздух трескался, сталкиваясь с остекленелым деревом...
Оранжевые жилетки впереди мерцали и складывались в прекрасные узоры. Подкравшись, Ваня пристроился к своим и вновь принялся колоть лёд. Но стоило на секунду отвлечься, как бригада вновь переместилась, и снова за ними надо было бежать – теперь они маячили на площади перед кинотеатром «Аврора». Бормоча проклятия, Ваня зарысил через дорогу, уклоняясь от полупрозрачных плоскостей, медленно плывущих через воздух. Но не догнал – неутомимые коллеги переметнулись далее. Филин вновь и вновь догонял, пристраивался, долбил – и снова отставал. От ватника уже шёл пар, а ушанка запахла зверем. За киборгом оставался след колотого льда.
И вот на очередном перекрёстке, когда из облаков проглянуло Солнце, бригада вдруг взметнулась стаей голубей и разлетелась, оставив в воздухе хриплый свист крыльев. Филин устало снял шапку и вытер лицо. Живописность мира начинала выбешивать. Господи, да что ж это за местность? Вон там впереди угловатые развалины шевелятся – это Беляево или Ясенево? И никого из своих вокруг, только редкие стрёмные прохожие...
Горбясь и шаркая, Ваня побрёл куда глаза глядят, волоча за собой оба лома. Втайне он надеялся что ноги сами выйдут к дому, но упрямые конечности принесли незадачливого дворника к тёмному лесу. За спиной – нежилая девятиэтажка, вокруг – детская площадка с мрачными поломанными лазалками. И никаких больше чудесных явлений, только вороны каркают. Стоя в песочнице, Филин сложил ладони раструбом и без особой надежды крикнул:
– Лесопарк-лесопарк, ты Узкое или Тропарёво? Или Голубинский?
– Тропарё-ёво! – ответил лес. Точнее, Миша Глюк ответил – он сидел на покосившейся скамейке слева. – И не надо так орать.
– Глюк! – сам не свой от радости, Ваня кинулся к товарищу, позабыв ломы. – Старик, до чего я рад тебя видеть! Я домой хочу! Где мы, где все?
Он потряс товарища за плечи, и тот мешковато сполз со скамейки на снег. Барахтаясь в попытках подняться, старый панк отвечал:
– Да я вообще в душе не знаю, где кто. Ничего так поштурмовали... Как домой идти – я помню, тут просто. Только идти я не могу. И вообще, посади меня где взял!
В следующие несколько колов времени весь район наблюдал величавое зрелище. Через весь просыпающийся Тёплый Стан шагал Ваня Филин, волоча два лома. На закорках у него сидел Глюк, указующий дорогу скрюченным пальцем, словно безумный Ленин. Оба были довольны, как бобры: вдвоём они составили вполне годную боевую единицу.
И вот уже показалось милое одноэтажное здание ДЭЗа, и вот она, родная дверь с распоротым дерматином... Изнутри выплеснулся визгливый крик бригадира Раменцева. Растрёпанный дед Коля стоял в центре комнаты, потрясая полупустым картриджем медблока, и учинял обществу бригадирский разнос:
– Дебилы! Бельгийская, значит, аптечка? Штурмовая, значит? А вы видели, что картридж перезаправлен чёрт знает чем? Да вы... Да я...
– Вы куда все подевались? – шёпотом спросил Ваня стоявшего в углу Руста. Тот, не отрываясь от исполнения Пасториуса на контрабасе, столь же тихо шепнул:
– Это вы с Глюком подевались, а мы вообще никуда не ходили... Протупили как-то. Вон, сам посмотри. – и выдал особо пронзительный флажолет.
Штурмовое зелье всё ещё штурмовало дворников. Не обращая особого внимания на бригадира, все были заняты своим. Двое увлечённо играли в точки, трофейный Новосибирский киборг Женя рисовал с натуры ботинок. Лола, судя по расставленному мольберту, тоже собиралась порисовать, но не сложилось: карниз над окном показался ей слегка пыльным, и теперь целая стена блистала стерильной чистотой, а художница завершала полировать плинтус. Лицо дяди Саши Бариева, обычно бледное и скуластое, теперь было бордовое, круглое и опухшее, как свёкла. Глаза стали узенькими щёлочками. При посещении сортира ему показалось в зеркале, что над губой наклюнулся прыщик. И вот тут, и там ещё, и надо всё это поправить... К людям он вышел через много-много колов времени – уже вот такой. Приличнее всех вёл себя дедушка Ташкенбай – он сидел на нарах по-турецки, крепко зажмурившись, и покачивался в такт дивным звукам контрабаса.
Бригадир наконец-то заметил Ваню и Глюка и неожиданно расцвел радушной улыбкой:
– Вот! Вот с кого надо брать пример, негодяи! Ребята, спасибо вам. Я-то думал, вы оба совсем дураки, а вы полрайона расчистили, квартальный говорит. Всех прикрыли, страна вас не забудет. – Он попытался прижать Ваню к груди, но вышло странно, потому что Филин был на полторы головы выше. – Ладно, сейчас, я только с Бариевым разберусь... Значит так, Сашка, на будущее, сюда смотри, как это делается! Что? А вот как хочешь, так и смотри! Любую непонятную дрянь надо анализировать сначала. Вот так, тут пимпочку жмёшь, пару капель на ладонь... Ф-фу, фантогеном за метр пасёт, и плёнка радужная сверху. И на вкус... Ну да, железистый привкус. Никакая эта дрянь не бельги-и-ийская, ни ра-азу-у... – Надтреснутый голос поплыл, как лента в старом магнитофоне, а зрачки старого разъехались в стороны. – Сде-елано на Малой Арнау... У-у-у блин... Так, я присяду... – и осел к столу, растопорщив редкую бородёнку.
В наступившем молчании плыла и длилась музыка Пасториуса. Невозмутимый дед Ташкенбай поднялся и растворил окно. В дом ворвался свежий весенний воздух, капель долбила по подоконику, заходились щебетом воробьи. Старый узбек заговорил:
– Рамен, командир, не переживай. Жизнь – она как танго. Сделали ошибку – танцуем дальше. Гляди, что на свете творится. Весна наступает. Сам Аллах делает нашу работу. Всё хорошо будет.
Вот так неожиданно для себя Филин с Глюком получили премию, а все остальные – леща.