Нет человека праведного на земле, который делал бы добро и не грешил бы (Еккл.7,20)
Печален будет мой рассказ... А.С.Пушкин
С крыши падали последние капли дождя. Небо быстро светлело. Рассеивающаяся туча, подобно гнилой половой ветоши, лохмотьями расползалась в стороны. Снова появилось солнце, заставляя все живое радоваться теплу последних дней лета. Ольга Петровна вышла из-под шиферного навеса и, по необходимости, переступая либо обходя лужи, прогулочным шагом направилась по тропке к дальнему забору своего садово-огородного участка. Обведя взглядом несколько кустарников смородины и две яблони, женщина определенно почувствовала, что в погоде наметились какие-то необратимые перемены. Природа напомнила ей человека, по обычаю присевшего перед дальней дорогой и вот уже готового подняться, чтобы выйти за порог дома и, если когда-то вернуться, то совсем не скоро. Лето в этом году выдалось мягким, умеренно теплым, хотя и чрезвычайно дождливым. Каждый раз дожди начинались нежданно, вдруг. Казалось, опревшие от влажного тепла бурдюки огромных туч прорываются все сразу, в один миг. Тогда вода на дачном участке поднималась на уровень высоких грядок укропа и петрушки и, казалось, вот-вот затопит эти скромные радости подмосковного огородника. Есть еще огурцы. Но в этом году они не уродились. Совершенно невзрачны, а чрезмерная влажность лишила их специфической столовой терпкости и аромата. Трава, да и только. Единственный повод считать, что труды и дни нынешнего лета не пошли насмарку, так это цветы. Только они и радуют глаз. Впрочем, вон там, сразу за оградой, у соседки Татьяны Ивановны, цветочки смотрятся куда лучше, хотя луковицы покупались в одном магазине. - ...Добрый вечер, Ольга Петровна! - послышался из-за забора бодрый голос соседской дочери Кати. - Добрый вечер, Катюш. Добрый вечер! - счастливо заулыбалась Ольга Петровна девушке. Та, присев на корточки, срезала ножом какую-то зелень. - Катюш! Уезжать-то когда надумала? - поинтересовалась, не ведая зачем, женщина. - В субботу или... в воскресение уже точно! С девчонками надо созвониться насчет расписания! Улыбка с лица женщины тут же исчезла, и она лишь неопределенно протянула: - Да-а-а!.. Это хорошо!.. Хотела сказать еще что-то, но девушка, уже легко вспорхнув, скрылась за дверью террасы. Задумавшись о чем-то своем и забыв обо всем прочем, Ольга Петровна неловко задела коленом пластмассовое сидение качелей, свисавших с ветви яблони. Почувствовала легкую боль ушиба. Само сидение напоминало те, что используются в городских детских аттракционах. Сын нашел его где-то на местной свалке. И, хотя женщина знала, что эти качели дело рук сына, мысленно упрекнула мужа. Ладно, были б просто качели, а то: по краям висят ершащиеся тонкими волокнами еще какие-то две безобразные грязные веревки. И, главное, ужасно портят общее впечатление от ухоженности ее участка. - Что за глупость, называть эти веревки стропами, а раскидистую крону яблони куполом парашюта? Обходя качели, женщина тяжело вздохнула и про себя заметила: "Вот так!.. Когда в друзьях согласья нет!.." Затем, остановившись, она с необъяснимой тоской посмотрела через сетку рабицы на яркое многоцветье перед террасой Татьяны Ивановны, и ей захотелось поговорить со своей милой дружелюбной соседкой. О чем угодно: о тех же цветах, погоде, текущем телевизионном сериале... А лучше бы, конечно, о детях. Был уже вечер, но сумерки еще не сгущались. Лишь едва начинало смеркаться. У соседей, тем не менее, уже горел свет. Окно еще не было плотно зашторено, и время от времени можно было видеть, как то в одну, то в другую сторону проплывала солидная фигура Татьяны Ивановны либо неожиданно показывалась и также стремительно исчезала стройная фигурка ее дочери Кати. Скорее всего, те собирались ужинать. - Какая же хорошая девчушка! Все время с матерью, да с книжками. Не то, что эти... сейчас,.. - подумала Ольга Петровна, - Гришке бы такую! Женщине вдруг стало необычайно грустно и тоскливо. Огонек в окне двух хлопотуний манил, настраивал пойти, постучаться в дверь. Хотелось выговориться; и чтоб кто-то непременно долго, терпеливо слушал. Однако Ольга Петровна тут же припомнила, что сегодня битый час она уже беседовала с Татьяной Ивановной. Через металлическую сетку забора, у того старого жухлого куста черной смородины... Говорили опять про ее сына. Нет, пожалуй, поздно; надо бы и совесть знать. Понятно, что в такое время люди желают побыть одни, хотят тишины и покоя... Напрасно все-таки она не поехала в город со своими и осталась здесь. Поддалась-таки на уговоры сына и мужа: - В следующий понедельник на работу: побудь на свежем воздухе последние деньки, - трубили в один голос мужчины, - скоро опять эта колгота со студентами! Муж обещал вернуться через три дня. Значит, будет только завтра и, как обычно, что-то около десяти вечера. Однако сердце женщины щемило, подсказывая ей, что поступила она необдуманно: совершила какую-то непростительную ошибку. Ведь муж такой же беспечный, как и сын. Настоящий растяпа. - Толком не соберет ребенка в дорогу, - изматывала себя Ольга Петровна, - обязательно, что-нибудь да забудет! Однако ее упреки в адрес мужа, тут же сменив направление, обрушились на сына. Действительно, сколько ей стоило сил, чтобы устроить его в институт. И все только для того, чтобы уберечь от армии. Да и факультет престижный, - юридический. Сейчас попасть в такой можно лишь за большие деньги. Никаких забот, только учись. Да вот, с самого начала что-то не задалось: семестр закончил с тремя "хвостами". Между тем все ее хлопоты и унижения стоили ей немалого здоровья. Сколько она уже сделала этих гадких подношений, пошлых подарочков. И замдекану, и разным преподавателям. Кому бутылку марочного вина, кому коробку хороших конфет. А люди кругом все видят, все понимают: знают все ее проблемы; знают и перешептываются. Кто жалеет ее, а кто и откровенно презирает. Вот уже два года, как она бросила свою прежнюю любимую работу, где ее "уважали и ценили" и устроилась в деканат лаборанткой. Какой позор! В её-то годы пойти на должность, которую прилично занять лишь выпускнице школы! Ольга Петровна готова была, конечно, все это терпеть, лишь бы знать, что сын учится с прилежанием и успешно. Но летом ей так ни разу и не довелось заметить его сидящим за учебниками юридических дисциплин. А ведь видел он и слезы ее, и отчаянные всплески рук... Ничто не помогает. Мало того, на днях сообщил отцу-матери, что вместе со своим дружком Ренатом, этим мерзким провокатором, собирается отправиться в Сочи, дней на десять. И это в то время, когда до начала нового учебного года осталось-то всего ничего. А потом, где ж такое видано, чтоб за лето дважды ездить в Сочи? Она была готова своими руками задушить этого подлеца Рената. - Татарин чертов!.. Ему что! Работает со своим отцом в автосервисе. У таких деньги никогда не переводятся,.. куры не клюют. Таким и от армии откосить ничего не стоит. А ее дурень Гришка... Впрочем, причем тут Ренат... Действительно дурак. В авиационный хотел подавать документы. Мечта, говорит, призвание! Еле-еле, со слезами, отговорила. Не понимает, что мечтают и фантазируют нынче только неудачники. Ольга Петровна вспомнила, что перед отъездом с дачи сын был немногословен, а на ее вопросы отвечал нехотя. Относительно внятно сообщил лишь, что собираются на день-другой заехать в Ростов к дядьке Ренатом. А на вопрос, когда отправятся и на чем, ответил, что 24-го, во вторник, вечером, хотя билетов на руках еще нет. Такое обстоятельство несколько воодушевляло. Бог даст, думала, билетов вовсе не окажется, и это глупое мероприятие как-то само собой отменится. Справедливости ради Ольга Петровна, однако, припомнила, что в первую субботу августа сын, хотя и нехотя, остался дома: всей семьей Горевы тогда отмечали ее день рождения. А ведь в тот раз Ренат настойчиво приглашал Гришку в свою компанию. - Все-таки добрый он у меня! Но это была, скорее волна сладкого трепетного и самодовольного блаженства, пробежавшая по беспокойному материнскому сердцу, которая тут же приобрела горький привкус... Ольга Петровна еще несколько раз прошлась по той же тропке. Свежий вечерний воздух располагал к тому, чтобы побыть в саду еще некоторое время. Тем не менее, ноги быстро начали чувствовать пагубное воздействие высоких грунтовых вод этого болотистого места, на котором когда-то ее родители, вместе с другими счастливчиками, сотрудниками НИИ измерительных приборов, получили эти свои заветные шесть соток. Нет. В такой поздний час лучше, пожалуй, сидеть дома...
******************************
В ту ночь сон Ольги Петровны был тревожным и прерывался неоднократно. А, просыпаясь, она чувствовала, что голова ее наполнена свинцовой тяжестью недобрых предчувствий. Первый раз, когда она открыла глаза, в стекле старого приземистого серванта она увидала отражение электрического света. Нет, то был не уличный фонарь. Отражение или, скорее, блик, имел прямоугольную форму... Значит, окно. Кто-то из соседей еще не ложился спать, и Ольга Петровна предположила, что сейчас где-то около полуночи. Проснувшись вторично, она обратила свой взор в сторону комнатных окон, находившихся где-то справа. Но ни света в соседних домах, ни мерцания ночных звезд не было видно. Можно было предположить, что небо заволокло грозовыми тучами. Комната наполнилась непроницаемым пугающим мраком. Успокаивая себя, она в конце концов опять погрузилась в тяжкое полузабытье. И так каждый раз. Лишь крайняя усталость от ничем не объяснимого изматывающего беспокойства давала ей возможность временами и ненадолго погружаться в те жуткие картины сновидений, которые снова возвращали ее в состояние полузабытья. А снилось ей, что с мужем и годовалым Гришенькой она возвращается из Кабула в Москву. Самолет набрал высоту. Ночь. Жестокая гроза. В иллюминаторах, то слева, то справа, видны пучки медно-красных молний, со скрежетом скользящие по обшивке самолета... Глубокая воздушная яма. Три женщины спереди испуганно и визгливо вскрикивают. Сердце самой Ольги Петровны заходится от страха. Так, вот, значит, как предопределено им всем умереть, вот какое лицо смерти показывает ей судьба. Она прижимает к груди ребенка и поворачивается чуть боком, в инстинктивной надежде, погибнув, спасти младенца от страшного удара о землю. Муж кладет свою ладонь ей на руку и крепко сжимает: то ли пытается успокоить, то ли сам не на шутку трусит... ...Когда Ольга Петровна, в который уже раз открыла глаза, комната слабо освещалась сумрачным ликом раннего утра. Хотя веки разлепились с трудом, и следовало бы еще отоспаться, сомкнуть глаза больше не решалась. - Часов пять... шесть, - подумала она и вспомнила о часах. За все лето она так и не удосужилась отдать свои остановившиеся ручные часы в ремонт. А механический будильник остался в комнате наверху еще с прошлого воскресения; с тех пор, когда мужу надо было рано встать, чтобы съездить в областной центр за творогом. В той комнате, на противоположных стенах, друг против друга, муж повесил две репродукции картин своего обожаемого Иеронима Босха "Страшный суд" и "Восхождение в Эмпирей". И в той же мере, как ее супруг, Виктор Николаевич, страстно обожал Босха, Ольга Семеновна не могла его терпеть. Образы картин и их скрытые ирреальные смыслы пугали ее богатое воображение. Иногда она даже пыталась представить себе жену этого художника: уставшую, измотанную, отчаявшуюся обрести покойную семейную жизнь. Нет, Ольга Семеновна, конечно, иногда, по необходимости, поднималась в верхнюю комнату, но лишь в присутствии сына или мужа. Сейчас же она не сделала бы этого ни за какие пряники. К тому ж в помещении было относительно холодно. За ночь оно настыло, и все предметы здесь, казалось, источали отвратительную сырость и холод. Словно надеясь обнаружить еще какие-то часы, Ольга Семеновна скользнула взглядом в угол комнаты и, остановилась на тусклом бельме телевизионного экрана. Не столько узнать точное время, сколько для того, чтобы не уснуть и снова не переживать кошмаров ночи, она порывисто выскользнула из-под одеяла; сгибаясь в спине и коленях, сделала несколько шагов по направлению к телевизору и, вытянув руку, включила. Хотела сразу переключить на "Культуру", но информация диктора Первого канала тут же привлекла ее внимание. Сообщалось, что с разницей около минуты произошли две авиакатастрофы самолётов ТУ-134 и ТУ-154, вылетевших из аэропорта "Домодедово". - Москва-Сочи, - услышала Ольга Петровна, - разбился под Ростовом... Ноги ее ослабли, подкосились, хотя она успела ухватиться за подлокотник рядом стоявшего кресла и присесть. Диктор говорил что-то про ТУ-134, летевший в Волгоград, но Ольга Петровна не слушала, поскольку это касалось уже кого-то другого, не ее. Было ощущение, будто чьи-то сильные цепкие руки держат ее голову и, как в обычный волейбольный мяч, закачивают опасный излишен давления, готовый вот-вот разорвать ее. Предметы перед глазами то безудержно скакали, то ехиднейше ровно, мерно и медленно плыли, растекались разноцветными чернильными пятнами, приобретая странные сюрреалистические очертания. - Гришенька, милый мой сыночек! - простонала Ольга Петровна, хватаясь за сердце. Она чувствовала, что ее давление сейчас на пределе, и что ей срочно следует принять хотя бы таблетку валидола. В доме, однако, кроме бинтов и зеленки, ничего подобного не хранилось. Ей еще никогда не приходилось, так же, как когда-то ее пожилой матери, пользоваться сердечными каплями. Ведь прежде она никогда не жаловалась на сердце... И вот, это время, кажется, настало. - Господи! Как же пусто прожита жизнь, и как глупо она заканчивается! Ольга Петровна вдруг ясно представила, как она, бездыханная, будет лежать в этом кресле, когда сюда явится муж... Конечно, сейчас он безмятежно спит и ничего еще не знает о случившемся... Надо срочно звонить!.. Да, но где взять телефон? Боже милостивый, сколько раз за последние три года каждый их них, почти словами Откровения, говорил о необходимости завести для дачи недорогой сотовый телефон. Да мало ли что может случиться! И вот, действительно случилось. Пришло это время, чтобы пожать плоды беспечности... Слова, одни слова!.. Что же делать? Что делать? Надо ехать в Москву? - Я в Москву, а он, возьми, да ни с того ни с сего - сюда? - тут же засомневалась Ольга Петровна, - ведь у него, дурного, и так иногда бывало! С большим трудом она встала с кресла и сомнамбулой двинулась в сторону террасы. Свежий холодный воздух раннего утра заставил острее почувствовать головную боль и слабость тела, но одновременно давал относительно четкую подсказку, как действовать в такой ситуации. Ольга Петровна задумалась. Она припомнила, что телефон есть на железнодорожной станции у дежурного и у кого-то из местных поселковых жителей. До станции далеко и, прежде чем она туда доберется, была уверена, несколько раз потеряет сознание... умрет. Впрочем, однажды она видела, как Катя пользовалась мобильным. - Срочно к ним! - решилась Ольга Петровна. Она быстро оделась и вышла за калитку. Каких-либо признаков человеческого пробуждения и жизни вокруг не наблюдалось. Только необычайно скучно временами и кратко издавала пение какая-то невидимая глазу птица. От сырого воздуха женщину стало знобить; она почти не чувствовала под собой опоры земли и время от времени спотыкалась, едва не падая... Подойдя к окну домика Татьяны Ивановны, дробно постучала по стеклу. Удары, однако, получились слабыми и тихими. Повторила несколько раз, но уже совершенно отчаянно и громко. Сначала за занавеской она больше почувствовала, чем увидала колеблющуюся тень. Затем край занавески отодвинулся влево и вверх; в окне показалось опухшее заспанное лицо Татьяны Ивановны. Тут же край занавески упал, тюлевая завеса приобрела прежнее положение, с тем же количеством и той же конфигурацией складок. Татьяна Ивановна исчезла, а через короткое время послышался глухой звук металлического трения. Дверь отворилась. В ее проеме, освещенном слабым электрическим светом, Ольга Петровна увидала хозяйку, в домашних тапочках и старом выцветшем халате. - Что случилось? - удивленно и испуганно спросила Татьяна Ивановна. - Ради Бога, простите! Я вас разбудила, - печать боли на лице скорбящей матери прочертилась еще глубже, словно нарушение покоя соседей она воспринимала как следующую по значению личную трагедию, - мне нужно срочно позвонить домой! - Да, да! Конечно, - торопилась успокоить ее Татьяна Ивановна, - а что случилось? На вас прям лица нет! - Я не могу говорить, - задыхалась Ольга Петровна, - включите телевизор! Проснулась и Катя... Встала. Чувствуя, что приключилось нечто чрезвычайное, и готовая услышать слова большой беды, она несколько суетно порылась в карманах джинсов, висевших на спинке стула, и передала телефон Ольге Петровне... Та набрала номер сотового телефона сына. Секунды реального времени превращались в вечность. - Говори, говори! - в унисон с тахикардией в груди билось и повторялось в ее голове это слово. Отчаяние и напряжение ожидания давили ей на плечи непосильной ношей. И вдруг она почувствовала обнадеживающее тепло человеческого дыхания или, скорее, придыхания первого слова, начала фразы: - ...Абонент временно недоступен, - раздалась официально-равнодушная череда голосовых звуков, казалось, таких же мертвых и лишенных сознания, как сами пассажиры, разбившиеся под Ростовом. Значит, все... Понятно. Сомнений быть не может. Она никогда больше не увидит своего сына. Да и будет ли у нее теперь когда-нибудь ребенок. Она уже стара для этого. Столько сил вложено в этого единственного... Какой ужас: всего лишь миг, всего лишь один нелепый случай, и жизнь превращается в ничто, жизнь становится полной бессмыслицей. Зачем теперь ей жить. Она хочет умереть: не видеть, не слышать, ничего не знать; не испытывать этих страданий, которые отныне станут преследовать ее до последнего дня жизни. На глаза Ольги Петровны навернулись слезы, и она беспомощно опустилась на стул, предупредительно предложенный ей Катей. - Вам надо воды, - заметила девушка и бросилась куда-то в прихожую. - Это я!.. Я во всем виновата! - простонала Ольга Петровна и снова залилась слезами. Татьяна Ивановна уже прослушала телевизионные новости и хорошо понимала, о чем идет речь. Ведь вчера и даже сегодня Ольга Петровна говорила ей о своем сыне и его планах отправиться в Ростов. Хотя она так и не поняла, - с какой целью? - Положите под язык! - обратилась она к Ольге Петровне, предлагая таблетку валидола. - Надо бы в Москву, - заметила девушка, передавая несчастной женщине стакан воды, - давайте я поеду с вами; провожу... Вам теперь нельзя оставаться одной! - А муж-то знает? - поинтересовалась Татьяна Ивановна, хотя тут же поняла, что вопрос прозвучал нелепо, и что на него ответить не может никто из присутствующих, - ему бы надо позвонить и как-то осторожно сообщить! Пусть приедет на вокзал; встретит! Одному-то ему сейчас тоже нельзя. - Давайте наберу номер! - предложила Катя. Ольга Петровна подавленным и совершенно обессиленным голосом продиктовала номер своего домашнего телефона и взяла в руки Катин аппарат... Муж, видимо, еще спал, долго не подходил к телефону. Наконец послышалось какое-то подобие медвежьего сопения. Не поприветствовав и не представившись, Ольга Петровна, не узнавая своего голоса, изложила мужу трагедию этой ночи. Послышался слабый стук пластмассовой трубки о деревянную подставку. Видимо, муж положил ее и пошел включить телевизор... - Господи! Ну какой же идиот, - мысленно проклинала Ольга Петровна мужа, - где же он там?.. Через какое-то время опять послышался короткий звук трения руки о телефонную трубку, затем - трубки о поверхность тумбочки и уже сопение в микрофон: - ...Кошмар,.. просто ужас! В голове не укладывается, - услышала она, - да опять эти террористы!.. Что ж это за власть такая... На рынках только старух с петрушкой гонять умеет!.. Ой, заразы! Ну, парази!.. - Он был на этом самолете? - резко оборвала Ольга Петровна мужа, раздраженная его неумением четко отвечать на нечетко поставленные вопросы. - Гришка что ль? - раздалось в трубке, - нет, они поездом поехали!.. Но все равно ведь тот же день и тоже вечером!.. А, главное, просил добавить на самолет, так я ему не дал. Красиво, говорю, хочешь жить, научись работать,.. зарабатывать. Паршивец!.. Еще и обиделся!.. От этой доброй вести Ольге Петровне почему-то вдруг стало еще хуже. Она отпала на спинку стула и не могла уже пошевелить рукой. - Значит, жив! - вырвалось у нее из груди. - Алло!.. Алло!.. - слышали в трубку теперь уже все... ...Татьяна Ивановна и ее дочь под руки отвели Ольгу Петровну к ней домой. Заварили мяты и дали липового меда из своих "неприкосновенных" запасов. Потом уложили в постель и посоветовали заснуть. Обещали заглянуть попозже, проведать. Ольга Петровна какое-то время лежала с широко открытыми глазами. - Как же хорошо иметь сына, просто ребенка, - думала она, - и какая разница, кем он будет: дворником, управдомом!.. Лишь бы был! Неожиданно руки ее затряслись, тело подверглось конвульсии. Она стала плакать. И все более истерично, навзрыд. А потом вдруг затихла. Почувствовав облегчение и, наконец, уснула. Проспала почти до пяти вечера... Несколько раз осторожно, тихо заходила Татьяна Ивановна, но будить, чтобы накормить обедом, так и не решилась.
**********
Вот уже восьмой день, как Ольга Петровна вышла на работу. А вчера вернулся сын. Лицо покрыто загаром густого ковылевого цвета. Странно, будто не один день обветривалось где-то в степи. Крепкий, мускулистый, мужественный. Красавец. Счастье и утешение для материнских глаз. Ольга Петровна опять подумала о Кате. С благодарностью вспомнила ее мобильный телефон и вновь напомнила мужу, что к следующему летнему сезону следует приобрести хотя бы какой, пусть самый простенький и дешевый. По приезде сын был необычайно общителен. Улыбался и рассказывал забавные истории, приключившиеся с ним и Ренатом в Ростове. Про Сочи молчал, будто не был там вовсе. Потом, видно было, что не может удержаться, и с гордостью сообщил, что на аэродроме "Азов" он, под руководством дядьки Рената, мастера спорта, и в паре с ним совершили прыжки с парашютом. Сын говорил слова, от которых мать вздрагивала и которые так ненавидела. Она наблюдала, как сын (подыгрывая глупому умиленно-восторженному выражению папашиных глаз) излагает технические данные самолета АН-2, с которого совершил свой первый "прыг": длина борта, практический потолок, мощность двигателя, скорость отрыва. Затем подробно говорил о самом парашюте. - Господи, какое лицемерие, - возмущалась Ольга Петровна, замечая, что мальчишеский восторг не сходит с лица мужа, - неужели разговор на такую тему может быть интересным? - Что-то не доводилось слышать, - донесся до ее ушей отвратительный голос супруга, - где ж это там, в Ростове, аэродром? Сын снова с мельчайшими подробностями стал говорить о том, как он с Ренатом добирался на электричке до города "Азова". - А представляете, как называется конечная станция, куда мы приехали? И, не полагая навредить матери, но лишь полагая, что, как и его одногодкам, это должно показаться "прикольным", произнес ясно и почти по слогам: - "Кладбище!"... И, рассмеявшись, словно сам слышал это первый раз, добавил: - Сначала я даже струхнул, а потом смотрю, девченок понаехало больше, чем ребят! Затем, улучив особо торжественную минуту, Григорий положил перед собой на стол стопку фотографий и, уже по одной передавая отцу, стал комментировать их содержание: - ...А вот Маша, - засмущался он, - обещала зимой приехать в гости! Григорий посмотрел на мать и, не заметив на ее лице какой-либо реакции на свои слова, уже жестко добавил: - А в прошлом году там случай, говорят, был, при выбросе у одного чудилы не!.. Так вот оно что!.. Значит, не напрасно ее материнское сердце чувствовало беду и волновалось. Негодяй Ренат. С этим только и жди беды. И чем больше в тот вечер было улыбок, а иногда и легкого беззаботного смеха сына и мужа, тем напряженнее и сумрачнее становилось лицо матери. Сын не намерен внять рассудку... Она в этом доме пустынник, которого никто не желает слушать. А между тем прислушаться стоило бы. Ведь на сентябрьскую стипендию теперь не придется рассчитывать: время упущено. Кто знает, может и на весь семестр. Да что там стипендия; хотя бы удержаться в институте. Задолженность сына по трем предметам пугала ее. С доцентами, Александром Борисовичем и Павлом Сергеевичем, она договорилась, и те обещали, по возможности, быть снисходительными. А вот уломать Алину Федоровну будет сложнее. - Принципиальная! - про себя съязвила Ольга Петровна. И тут же припомнила последний случай, когда поднесла Алине Федоровне коробку дорогих шоколадных конфет, а та отказалась принять их. И сейчас, почувствовав отвратительное смешанное чувство стыда и ненависти, она чуть стиснула зубы. Впрочем, с божьей помощью и помощью хороших знакомых она тайно надеялась рано или поздно справиться и с "Историей отечественного государства и права". Только этим она основательно займется потом, чуть позже. ...А сегодня Ольга Петровна встала утром пораньше. "Накрутившись" и освободив ванную комнату, она начала решительно тормошить сына. Сегодня ей особенно не хотелось, чтобы тот опоздал на первую пару. Сын действительно встал. Собирался, однако, медленно, нехотя, из-под палки, а потом вдруг заявил, что пойдет в институт только на вторую пару. И точка!.. И муж этот... Ну, хоть плачь! Да какой он ему отец: вместо того, чтобы попытаться воспитать сына, объяснить, что нельзя так безответственно вести себя, ходит там по комнате и молчит, как рыба. А сейчас и вовсе уйдет на работу. Ольга Петровна была уверена, что супруг и на работу-то ходит только для того, чтобы "убегать из дома", "серьезно не заниматься семьёй". - Впрочем, - почти философствовала она, оправдывая все свои маленькие поражения в противоборстве с сыном, - те, что опоздали на первый звонок в Беслане, остались живы! Как же странно устроен мир: лучшее и целеустремленное гибнет, а самым последним разгильдяям дается шанс выжить и заполнить пустующее пространство общественной жизни! Возможно, Высшие силы заботятся о том, чтоб было определенное количество и тех, и других!.. Удивительно! Из-за домашних неурядиц или по каким-то иным причинам сегодня Ольга Петровна сама пришла в Институт с большим опозданием. В последнее время, каждый раз оказываясь в метро, она проходила через всю платформу в сторону хвостового вагона, хотя удобнее было бы садиться в головной. И в этот день только из-за этого она пропустила два поезда. Оказавшись уже у хвостового вагона, она заметила на платформе девушку, похожую на шахидку: в светлых брюках и легкой просторной черной рубахе фасона "камиз". На голове, косынка, а высоко надо лбом, на той же косынке, как корона торжества над этим беспомощным агонизирующим миром торчали темные очки. - Эту электричку, - решила она, - лучше, пожалуй, пропустить; от греха подальше! ... А люди идут и идут, стремительно растекаясь по всей длине вестибюля. К платформе подходит новый состав. Его сегменты распахивают свои рты-двери и начинают заглатывать куски человеческой плоти. Удивительно: никаких признаков несварения или хотя бы изжоги... Некоторые люди спешат и не успевают попасть в эту жадную утробу, а потому в глазах отчаяние и мольба: "не забудьте и нас, мы хотим быть с вами". Однако голубое чудовище замыкает створки множества своих пастей и уносится прочь, подчиняясь видовой солидарности и взаимовыручке. Ведь надо дать насытиться и собратьям, идущим следом... А вот еще одно "лицо" с подозрительной картонной коробкой, поставленной у ноги "на попа". На коробке пропечатаны недостаточной величины, чтобы, хоть приблизительно, понять их смысл, какие-то немецкие слова. Возможно, упаковка неоновых ламп... Нет, нет. Весь этот камуфляж не введет ее в заблуждение. Типичный овал лица, нос с горбинкой. Странно, почему молодой человек блондин?.. Уходит и этот поезд. Платформа заполняется какими-то новыми подозрительными типами. Но полно же, полно! Надо, наконец, ехать: могут быть проверки от ректората, как это случалось уже не однажды в прошлом году. Еще утром, позавтракав, Ольга Петровна, столь же строго, сколь и слезно, просила сына зайти в деканат и получить два направления на пересдачу экзаменов. Эти бланки, разумеется, она заполнит собственной рукой. ...В середине второй пары Григорий все-таки пришел, выслушал инструкции матери и удалился, осторожно и тихо затворив за собой дверь приемной деканата. Ему было стыдно перед сидевшей напротив его матери лаборанткой, совсем еще юным и смешливым существом. Стыдно было и матери перед своей "сотрудницей", мечтающей только о том, чтобы в следующем году поступить на столь престижную специальность, которой нынче пренебрегает ее собственный сын. Ничего хорошего, ничего доброго Ольга Петровна сегодня не ждала. До конца рабочего дня она так ни разу и не встретила сына ни в коридорах, ни в аудиториях, куда периодически заглядывала, сверяя реальное время с факультетским расписанием. В этот же день, после второй пары, она не нашла в институте ни Александра Борисовича, ни Павла Сергеевича, чтобы расспросить их о том, что ее так волновало. А на кафедрах ей сообщили, что после занятий те ушли из института сразу, поскольку на полставке работают в каком-то коммерческом вузе.
**********
Домой вернулась усталая и разбитая. Еще с прихожей заметила на кухне мужа. Тот жарил котлеты, которые она заготовила еще вчера . Пахло мясом, пропаренными овощами и постным маслом. - Ты их хотя бы разморозил? - хотела она спросить мужа о котлетах, но почувствовала, что силы ее оставляют. Свет в прихожей она не включала, но муж, каким-то образов догадываясь, что это именно она, весело бросил во тьму малого пространства передней: - Ну, как брендик!.. Сам придумал! - Мясо, овощи! Что ж он там мог придумать, - снисходительно подумала жена. Переодевшись и подойдя ближе, она была уже готова словесно поощрить супруга за его хозяйскую инициативу и расторопность. Но, ощутив новый приступ головной боли и назвав это мигренью, сухо уведомила, что пойдет, приляжет. После семи боль стала невыносимой: не хотелось даже ужинать... В десятом часу вечера, наконец, появился сын. Ольга Петровна сначала хотела дать ему возможность спокойно поесть, но нервы не выдержали, и она громко, несколько даже крикливо, упрекнула: - Хотя бы позвонил матери! Знаешь ведь, что я здесь с ума схожу. Все жду: что, да как! Встречался с Александром Борисовичем и Павлом Сергеевичем?.. Что сказали? По природе приветливые глаза сына вдруг стали пустыми и безразличными: - Сказали?.. - вяло и, словно давая разбег каким-то мыслям, повторил он. И тут же, меняя свой обычный голубой цвет на серый, его глаза вдруг наполнились необычно колючей агрессией и ядовитой злостью: - Сказали мне: "слушай-ка ты, Гришка Горев, давай, в окно и дуй отсюда напрямки. Нечего тебе здесь не светит, потому что не твое все это, не для тебя". И добавили "завтра сгорбатишься, станешь пенсионером, вроде своих родителей, и локотки начнешь себе кусать за бесцельно прожитые годы"!.. - Ну что ж, понятно!.. - перебила мать только потому, что уже не могла молчать, но еще достаточно ясно не осознавала, чем можно ответить на эту глупую словесную браваду сына. - Нет, ты еще не врубилась, - продолжал Григорий, - поздно, конечно, но как раз сегодня я решил действовать! Еще до обеденного перерыва зашел в Отдел учета студенческих кадров; 223-я комната! Знаешь такую?.. Лицо сына казалось беспощадным, непримиримым и только в этом торжествующим: - Вот, - сказал он, показывая испещренный подписями обходной лист, - до конца рабочего дня успел собрать половину! - Своим делом!.. Ушел!.. - бессвязно повторяла чужие слова Ольга Петровна. Наконец она оторвала ладони обеих рук от висков: на сына смотрели дикие, безумные глаза: два пылающих угля на белом куске полотна. - А ты что, тупица, - закричала она, - знаешь свое дело, знаешь свое место? Или тебе лучше все-таки слушаться других? - Да, знаю!.. Летать! Небо - мое призвание!.. - произнес сын, чувствуя, однако, как нелепа патетика подобных слов на фоне этой семейной сцены. - Небо?.. Ах, ты, паршивец! - истерично закатила глаза мать, - живу только для него, никакой своей жизни, и вот получай благодарность!.. - А я, кажется, не просил тебя об этом, - грубо оборвал сын, - да что ж это за люди, что за страна: то партия руководящая, то матушка родимая: все норовят порадеть за тебя, маленького человечка. Только вот тебе самому от всего этого где-нибудь в гараже или туалете удавиться хочется! Ольга Петровна почувствовала, что сердце ее вот-вот остановится. Ей не хватало воздуха; она задыхалась. С самой малой толикой надежды она посмотрела в сторону мужа. Хотелось, чтобы тот (ну не чужой же, не посторонний) высказался, объяснил этому несмышленышу его роковую ошибку. Только способен ли этот эгоист понять такие вещи? Когда-то давно, сразу после школы (она еще не была знакома со своим будущим супругом) Виктор Николаевич поступал в Институт, хотел стать востоковедом, специалистом по культуре Афганистана; изучать язык пушту и фарси. А когда все экзамены сдал на отлично, кто-то ему подсказал, что он имеет право выбирать любой язык для последующего изучения. И даже такие перспективные, в карьерном отношении, как японский или арабский. Но тот решительно отказался. И, конечно, узнав об этом, многие в институте, встречая его в коридорах, уже в след крутили пальцем у своего виска... Конечно, так мог поступить только человек с приветом, полный идиот. Но сейчас-то нет таких. Просто не может быть, не должно! Ведь сейчас совершенно другое время!.. А, впрочем, что она говорит? Оказывается, не так, опять попадаются! Да вот же и новенький. Ее Гришка, единственный сын! - Господи, - вырвалось у Ольги Петровны, - за что же ты меня караешь; за какие грехи послал мне такого крети?!. Она не договорила. Но не дослушал и сын. Резко развернувшись, он вышел в прихожую... Ольга Петровна развернулась в полбока и стала напряженно вслушиваться... Она слышала какую-то решительную возню; затем краткие шаги... Нет, она не станет извиняться и уговаривать. Ведь ее тоже не хотят понять, не желают считаться с ее мнением... Входная дверь вскоре отворилась и, как могло показаться, сознательно негромко и осторожно затворена. - Покарал, Господи, грехи наши!.. - неожиданно раздраженно и обрывками фраз заговорил муж. Затем немного помолчал. И, словно найдя опору в своем привычном академизме, добавил: Не думаю, что Господь имеет какое-то отношение ко всем нашим глупостям! Ольга Петровна, будто сырой спичкой чиркнув на своем лице раздраженно-кислую гримасу и решительно махнув на мужа рукой, устремилась к окну. Во дворе было уже темно. Лишь слабо светили лампочки у подъездов. И вдруг на сердце у нее захолонуло. Она вспомнила слова сына о гараже. - У кого от гаража ключи? И тут же она увидала, как из подъезда вышла ссутулившаяся нервная фигура сына и направилась к арке противоположного корпуса дома. - Значит, на автобусную остановку! - успокоила она себя. - Это делают везде; не только в гараже, - в духе античных стоиков, но нарочито громко рассудил старший Горев. Слова мужа Ольга Петровна никак не прокомментировала. Возможно, в состоянии аффектации она их даже не расслышала, продолжая следить, как от подъезда удаляется ее сын... - Вот и ушел!.. Но ведь так он вел себя иногда и прежде. Так часто бывало раньше. И сейчас она была уверена, что сын направился к своему дружку Ренату: несомненно, там сегодня и заночует. - Ничего, завтра вернется! - по старой привычке и скорее бессознательно успокаивала она себя. Однако сердце продолжало жестоко щемить. Странно, в эту минуту женщина почему-то чувствовала себя точно так, как недавно при известии об авиакатастрофе, когда она, уже навсегда прощаясь, мысленно хоронила свое любимое чадо. Ольга Петровна продолжала пристально всматриваться под свод арки, словно сын, реально оценив бесперспективность своих планов, должен был сейчас же вернуться. Но не возвращался. И во дворе не было видно ни одного припозднившегося прохожего. Странно, даже дом, напротив, в квартирах которого еще не гасили свет, вдруг превратился в сплошной мрачный фон, заставляя так ясно увидеть в оконном стекле отражение ее собственного лица и фигуры. По чисто женской привычке она присмотрелась к этому отражению, желая инстинктивно поправить прическу или одернуть складку платья. Но ужас. Ее фигура в окне вдруг сплющилась, располнела, обрюзгла, а лицо стало неимоверно широким и скуластым. Со стороны улицы на нее смотрела Алина Федоровна. Та держала в руках раскрытую коробку шоколадных конфет "Дары моря". Вынув из коробки последнюю "ракушку", та положила ее в рот и, выпуская изо рта густую коричневую слюну, самым ехидным образом улыбалась.
ЭПИЛОГ
Худощавая проводница, еще минуту назад казавшаяся безразличной ко всему вокруг, вдруг откинула назад свои узкие плечики, подняла грудь и, решительно направившись в противоположный конец вагона, потребовала: - Поезд отправляется! Провожающим выйти!.. Виктор Николаевич, словно уже давно ждавший этих слов, несколько оживился и, наконец, более не ограничиваясь междометиями, заговорил. - Ну что ж! Счастливого пути! Надумаете приехать, звоните, - обратился он к своему брату и его жене, возвращавшимся домой, - свободных койко-мест у меня теперь предостаточно! - Ну, если недорого будешь брать, приедем! - пошутил брат, пытаясь к тому же изобразить на лице улыбку. - Пойдем, Витек, я провожу тебя и заодно покурю в тамбуре. Мужчина средних лет, но заметно моложе Виктора Николаевича, достал из внутреннего грудного кармана пиджака пачку Марлборо, вытащил из нее сигарету; затем, плотно закрыв крышку, бросил пачку на купейный столик. Держа сигарету в правой руке и, в поисках зажигалки, шаря левой в боковом кармане, он посмотрел сначала на брата и тут же перевел взгляд на жену. - Давайте, прощайтесь! - подсказал он, словно те не знали, как следует вести себя в подобных случаях. Виктор Николаевич приблизился к своей невестке и скромно протянул ей руку. Та, видимо, сочла, что прощание между родственниками, да тем более при таких обстоятельствах, должно быть более задушевным и теплым. Женщина посмотрела деверю в глаза, тут же опустила свои и, поднявшись на цыпочки, отрывисто поцеловала мужчину в щеку. - Ну, что делать, Вить, - чувствуя себя уже более свободно и раскованно, сказала она, - судьбе не прикажешь; ты только не доводи себя до отчаяния разными там мыслями... Сам приезжай к нам! Все будет не так тоскливо!.. Виктор Николаевич поднял руку, которой только что прощался с родственницей и тыльной стороной ладони протер себе глаз, не давая слезе покатиться по щеке. Затем развернулся и вслед за братом направился в сторону тамбура... Оказавшись там, мужчина, шедший впереди, остановился. Загораживая своей широкой спиной выход, он склонил голову над зажигалкой и стал прикуривать. - Дай спуститься-то, - почти потребовал шедший следом, - так поговорим!.. Виктор Николаевич сошел на перрон, и его обдало еще не теплым, но уже по-настоящему весенним ветерком. Он глубоко вдохнул вечернюю свежесть, однако никакого облегчения не почувствовал. - Да-а-а, - протянул тот, что оставался в тамбуре, - Ольга, конечно, и женой была что надо, и мать она была!.. Однако, заметив болезненную гримасу на лице своего брата, поспешил замолкнуть. Виктор Николаевич никак не хотелось отвечать брату; ему вообще не хотелось говорить. Все слова сейчас казались ему бесполезными и ненужными. Он мысленно торопил время, надеясь, что поезд, наконец, тронется и оставит его наедине со своим горем. А более всего хотелось оказаться дома, принять теплый душ и, не убирая поминального стола, лечь в постель, чтобы никогда уже не вставать: опуститься до беспамятства и умереть. Самые близкие и родные души должны быть всегда вместе, а потому ему нечего теперь делать здесь, в этом мире, среди живых. Был уверен и чувствовал, что этим летом он непременно сойдет с ума в своей пустой, безлюдной квартире. Из вагона вышло еще несколько провожающих... Где-то раздался гудок. Виктор Николаевич поднял голову и посмотрел на брата. Тот, зажав сигарету правым уголком губ, и, потому словно криво улыбаясь, поднял руку, сжал пальцы в кулак и резко потряс им в воздухе. Виктор Николаевич, знал, что брат искренне сочувствует ему, желает внушить оптимизм и волю к жизни, однако сам этот жест показался ему неуместным и отвратительно театральным. Поезд тронулся... Вагон отошел на некоторое расстояние. И сейчас, когда приличие уже позволяло развернуться и наконец отправиться домой, мужчина почему-то продолжал стоять; и даже не шевелился. Наконец последний вагон скрылся, и трудно было сказать, за поворотом ли рельсов или в сгустившейся тьме ночи, спустившейся на город. Виктор Николаевич медленно развернулся и, почти по-стариковски, не поднимая ступней, поплелся к метро. А народ вокруг казался бодрым и энергичным, словно только-только приближался полдень... Пройдя через турникет, Виктор Николаевич ступил на эскалатор. Несмотря на позднее время, народ и здесь передвигался почти плотным потоком. Одна эскалаторная лента поднимала людей к выходу, в мир земного существования. Другая - уносила вниз, в самую утробу подземки. Виктор Николаевич был среди последних. По мере того как эскалаторная гортань все глубже заталкивала человека в кишечник своих радиально-кольцевых линий, тот чувствовал, как его мысли все более напоминают ему раздувшихся неповоротливых жаб. Иногда мужчина делал попытки подумать, проанализировать события последних трех лет. События последних трех лет его жизни, как автоматические игрушки на колесиках: ударяясь о борт хронологически замкнутого пространства, катились к противоположному борту. И так непрерывно. В который раз мужчина зримо представил, как сын в нервном раздражении выбегает из подъезда дома, скрывается за аркой дома; перебегает улицу и машина сбивает его насмерть. Как после этого жена, изводя себя мыслью о том, что она виновна в гибели сына, через два с половиной года умирает: уходит в могилу вслед за сыном. И кто знает, может быть, только для того, чтобы и там преследовать свою жертву. Какое-то странное философское сцепление этих двух сторон бытия. То ли жизнь становится перевертышем смерти, то ли смерть - перевертышем жизни. Спуск до платформы тягостен и кажется бесконечным. Такое ощущение, будто сам Аид разрешает человеку спуститься сюда, чтобы вывести из царства мертвых своих любимых. А, может быть, как раз наоборот, - чтобы навсегда оставить здесь с ними?.. Когда к платформе подошел поезд и распахнулись створки вагона, Виктор Николаевич вспомнил меры предосторожности, о которых ему часто рассказывала жена. С вожделением самоубийцы он взглянул на все обозримые свертки, пакеты, сумки. Но подозрения на что-то, а с ним и надежды не возникало. К тому же, чем дальше от вокзала убегал поезд подземки, тем меньше оставалось людей в вагоне, а с ними свертков, пакетов, сумок. Однако и тех пассажиров, что ехали с ним, было достаточно, чтобы понять: в мире нет ни одного человека, с которым ему захотелось бы сблизиться и о чем-то поговорить. Все лица казались серьезными и озабоченными тревогой и предчувствием тех бед, которые он уже успел пережить... Когда Виктор Николаевич вышел из станции метро, мрак ночи сгустился совершенно, плавясь в ярком зареве городской рекламы. Он не мог бы вспомнить точно, пришлось ли до двора своего дома ему пройти пешком или он все же доехал сюда на автобусе. Оказавшись же под аркой первого корпуса, сразу поднял голову и посмотрел на окна своей квартиры. Легкий ветер раскачивал перед ними ветви высокого тополя. Казалось, однако, что качается не крона дерева, но сами окна. В одном из них вдруг вспыхнул свет. Виктор Николаевич взволнованно, начиная с нижнего, начал отсчитывать ряды окон: "... три, четыре, пять!" В пятом свет! Но его этаж шестой. И они не освещены... Да, теперь каждый раз, возвращаясь с работы, он будет видеть эти окна вот такими чужими и равнодушными к тому, что он уже во дворе и сейчас будет дома. Там, за ними, теперь никто не будет ждать его. Теперь он совершенно один; он безнадежно одинок... Невыносимая боль горячим расплавленным свинцом обожгла его сердце. В груди что-то оборвалось. Мужчина хотел протянуть руку к стволу ближайшего дерева, чтобы опереться и поддержать себя. Но то, будто играя с ним, отступило; поплыло куда-то в глубину двора, на детскую площадку. Не рассчитав усилия, Виктор Николаевич неловко оступился и упал лицом на земь. Теперь он не видел ни дома, ни деревьев, ни детской площадки, ни... Резкая жгучая боль в груди как будто успокоилась, утихла, но сил, чтобы подняться уже не было. И странно. Почему именно сейчас его взору предстает эта картина Босха? "Восхождение в Эмпирей"! Разве сейчас время думать об этом? Впрочем, причем тут Босх. Это же все происходит реально во дворе его дома. Вот, такой же случайный прохожий, как и он, смотрит на распластавшееся тело, и, полагая, что его это ничуть не касается, прибавляет шаг к своему подъезду. ...А вот от повергнутого в прах тела вдруг начинает отделяться какая-то странная личность... Да это же он сам. Еще один Виктор Николаевич. Но такой легкий, утонченный и как будто воспаряющий. Однако того, что сейчас лежит на асфальте тротуара, жаль. Какая неудобная, неловкая поза. Надо бы помочь ему встать. - Кто-нибудь? Помогите? Виктор Николаевич повернул голову в сторону: - Ребята! - обратился он к каким-то двум молодым людям, то ли шагающим, то ли проплывающим мимо него. Молодые приблизились. - Какая странная внешность! - подумал Виктор Николаевич. Действительно, глаза огромные и сильно навыкат, а носы, хотя и прямые, кажутся тоже излишне крупными. - Ему плохо, - забеспокоился он, указывая на самого себя, недвижимо лежащего на земле, - помочь бы! - Всё! Ему уже не поможешь, - произнёс один из бригады, - раньше надо было думать! И тут Виктор Николаевич увидел и почувствовал, что вместо того, чтобы помочь тому, что лежал навзничь, эти двое, у которых за спиной появилась какая-то густая тень, и что-то захлопало, наподобие петушиных крыльев, подхватили подмышки его самого и, развернувшись, понесли по воздуху. Виктор Николаевич удивленно заметил, что он находится в каком-то туннеле немалого диаметра, а впереди и как будто очень далеко брезжит ослепительно яркий, манящий к себе свет. - Посторонись! - послышалось слева. Все трое повернули голову. Мимо, словно легковая машина на загородном шоссе, обгоняющая другую, промчались еще трое. У того же, что находился в середине, волосы были коротко стрижены, но плечи круто покаты, а ягодицы объемисты и ослепительно белы, как сам свет в конце тоннеля. - Женщина, - подумал Виктор Николаевич. Однако плотского влечения и желания попросить сопровождающих чуть прибавить скорости, почему-то не возникло. Возникло лишь странное подозрение. Он опустил голову и посмотрел на себя чуть ниже живота... - Значит, и женщина видела его сзади! - сконфузился он, жалея о том, что не смог прихватить из дома хотя бы пару нижнего белья. Какое-то время он еще продолжал вяло следил за процессией впереди. Но, когда в очередной раз пожелал сосредоточиться на геометрии женских ягодиц, то обнаружил, что и сама женщина, и два ее "кавалера" будто канули в Лету. О том, что женщина пропала, Виктор Николаевич как будто не пожалел, но гордость его была ущемлена тем, что обладательница белоснежных бедер так ни разу и не повернула своей головы в его сторону. - Старею, - с толикой грусти подумал он, - не тот, что прежде! А тоннель, путь по которому уже начал казаться ему бесконечным, вдруг оборвался. Виктор Николаевич обнаружил, что погружается в плазменное сияние. И тает, тает, сливаясь с этим сиянием... консистенционально. Еще по старой привычке Виктор Николаевич попробовал сосредоточиться, проанализировать ситуацию и, возможно, дать ей философскую оценку. Но вместо этого почувствовал неведомое ему прежде блаженство забытья... и забывания всего! ...Даже собственного имени и пола.