Он ещё раз пересчитал года, вновь с тоскливым удивлением ощутив, как быстро пролетает время. Да, всё верно. Сорок девять лет.
Как кончилась война.
Когда-то в плену он не чаял вообще столько прожить...
Он вновь потянул пиво. Старый Юрген сегодня не пришёл - видно, снова прихватило ноги. Так что вечернюю кружечку придётся пропустить одному.
На всякий случай выглянул в окно.
В стекло вяло царапался осенний дождь. Словно просился погреться, но уже и сам не верил в доброту хозяев. Булыжная мостовая уныло блестела в голодном свете уличных фонарей. На противоположной стороне тёмной стеной стоял дом - тоже мокрый и замёрзший. Светились в нём всего два окна, да ещё в нескольких отблескивало голубым - смотрели телевизор.
Нет, не придет Юрген.
О чем, бишь, мысль была? Ах, да. Русские.
Да, русские ушли. После того, как простояли здесь без малого пятьдесят лет.
Что ж, это было их право - они победители. Это было их право - делать здесь то, что захочется. И что бы ни говорила там молодёжь про новые времена, политика всегда останется политикой, а война - войной. Со всеми её результатами.
И те, западные, с той стороны, могут заткнуться тоже. У них стояли свои победители, которые тоже могли делать, что хотят. Только и разницы, что американцы всегда были богаче и не бросались так в магазины, как русские. Они могли себе позволить быть беспечными - им принадлежал мир.
Русские этого себе позволить не могли. И потому они были жадными и глупыми.
Но почему-то победили...
Он вспомнил, какие ужасы рассказывали, когда те вошли в Восточную Пруссию. Война уже была сделана, сопротивление было бесполезным, и многие в их роте говорили тогда, что не надо было дразнить дикарей. Говорили, правда, тихо: к тому времени по войскам уже вовсю карали "трусов" и "паникёров". Но факт оставался фактом - там, где вермахт дрался особенно упорно, наваливая груды трупов перед своими траншеями, судьба в конце концов оставляемого городка была обычно незавидной.
А драться не упорно в своей Германии они, немцы, тоже не могли. Хоть в победу уже никто не верил, Гитлеру не верили тоже. Потому что боролись против беспощадного азиатского варварства.
Конечно, пропаганда орала ужасные вещи. Что русские немедленно расстреливали всех, кто казался им подозрительным, насиловали женщин, убивали детей, выбрасывали из домов семьи и заселялись туда сами, грабили все дочиста и глумились над трупами. Этому можно было не верить, но нельзя было не верить собственным глазам. За несколько дней до его плена их полк отбил обратно небольшой городок в Померании - и лучше бы они не видели того, что увидели. Нет, убитых русскими гражданских почти не было. Были, конечно, изнасилованные женщины. Но не это даже поразило его тогда - война есть война, солдаты еще никогда в истории и ни в одной стране не вели себя как ангелы.
Его поразил бессмысленный вандализм русских. Были порезаны картины, разбита мебель, кое-где прямо на полу в гостиных оставались кучи дерьма. Им же самим, русским, нужны были эти дома, они же в них собирались жить - пусть по-военному недолго, но... Зачем было превращать в щепки диван, если потом приходилось спать на полу? А он сам видел прикрытую плащ-палаткой кучу соломы, на которой русские ночевали, - рядом с тем самым разбитым диваном.
И еще поражала склонность к мелкому воровству. Когда они обыскали нескольких взятых в плен русских, в их карманах нашли всякую дешевую всячину - ложки, фарфоровых майссенских балеринок ценой в три довоенных марки, какие-то столовые безделушки. А выжившие немцы рассказывали, что русские дрались из-за велосипедов. А один застрелил другого из-за бинокля.
И после плена ему, побежденному, противно было наблюдать, как русские, сломавшие в войне непобедимый, дошедший едва не до Индии вермахт, набрасываются на немецкие магазины, словно в их стране не шили даже одежды. Не обращая внимания на побежденных, не стесняясь никого, высокомерно хамя, - и покупали самую дешевку.
Победители, усмехнулся он.
И вновь в этот любимый его кабачок черепным оскалом заглянула война.
Боже, как рвались они на фронт, мальчишки из гитлерюгенда! Они даже не очень вслушивались в доводы пропаганды, которая объясняла, почему германский народ имеет право потребовать у других украденное у немцев. Им просто хотелось романтики - тем более, что романтика для них должна была обернуться благом для Германии.
И он до сих пор считал, что та война была справедливой. Не по форме, конечно, - ничто не может оправдать этих СС с их промышленным уничтожением людей, - а по существу. Ведь немецкий народ был угнетен результатами Версальского мира, унижен, лишен своих земель. Чего стоит хотя бы вся эта история с Данцигом, с Рейнской областью... В то же время в Европе полно было государств, которые до преступного небрежно использовали землю, которой так не хватало Германии. Та же Россия, умудрявшаяся на своем невероятном черноземе уморить с голоду миллионы своих граждан...
Правда, кое-кто - например, его родители - были тихими противниками войны вообще. Он их не понимал тогда, они ему были даже смешны в своих страхах и мрачном тягостном молчании по вечерам, когда по радио передавали сводки с фронтов во Франции или на Балканах. Понял их лишь после всего. Вот только их уже не было - погибли под английской бомбой...
Он, конечно, не был таким идиотом, чтобы бежать доносить на своих родных. Но страхов их не понимал и не разделял: ведь с самого начала германские войска распотрошили всех, кто только осмеливался сопротивляться. Объективный факт! Даже в сорок пятом, когда все, казалось, было уже кончено, они успели размозжить американцев в Арденнах, несмотря на всю их технику и превосходство в воздухе.
И только с русскими не вышло ничего. Такой войны с ними никто не ожидал.
Он не знал, почему. И никто не знал, в кем бы он ни говорил на эту тему.
Никто не был о русских высокого мнения - малокультурный в массе своей народ, бедный, с этими их длинными тягостными песнями, с нелепыми обычаями, без чувства дисциплины...
Нет, это не злоба побежденных, часто говорили они друг другу с Юргеном, который тоже отсидел свой плен в лагере где-то на Урале. В конце концов, немцы действительно воевали лучше, и на одного немецкого убитого солдата приходилось четверо русских... Им, как солдатам, нечего было стыдиться. Им приказали - они пошли. Приказали взять всю Европу - они взяли. Дойти до Кавказа - они дошли. Виноват ли немецкий солдат, что дошел до Сталинграда? Приказали - дошел. Хороший солдат. А к чему он в тех местах - с этим к политикам. Вон они как сейчас Европу перекраивают После того, как Советский Союз распался. Нет, что Германию объединили, это, конечно, хорошо. Но...
Он вдруг поймал себя на мысли, что ему немного жалко Россию. На ровном месте, в мирное время, деяниями собственных политиков расползлась на какие-то обрывки... Да и ГДР, если честно, ему теперь тоже жалко!
Да нет, прав был Дитер Кройцш, что он просто консервативный лентяй. Ведь мог бы после плена вполне и на Запад уехать, там устроиться. А он предпочел здесь, в Лейпциге, под Советами. "Ты в плену "красным" стал", шутил Дитер, сам член СЕПГ. Если бы они не знали друг друга столько лет, с детства еще, можно было думать, что "геноссе Кройцш" на "штази" работает. А может, и работал. Да только что было госбезопасности с него, с инвалида, взять? Да и ГДР, если быть честным, его почти устраивала. А когда на пенсию вышел, на Запад разрешили ездить - так и вполне устраивать стала.
Потому что в первую же поездку туда он своими глазами увидел: там больше не его Германия. Именно этим поразила его западная часть страны - потерей немецкого духа, полным духовным подчинением американцам с их жвачкой и высокомерием, музыкой и закидыванием ног на стол. Ничего не скажешь, жили они хорошо - те же немцы, только не при этом тупом социализме... Но здесь он зато мог оставаться немцем, а там...
А там немцы стали какими-то "европейцами"...
Он подозвал обера, заказал еще пива. Огляделся по сторонам. За столиком постоянных гостей играли в скат, в уголке сидела компания студентов, по соседству о чем-то беседовали двое рабочих. Все обычно, все так, как и всегда, все та же Германия. Порядочная, честная Германия.
Он вспомнил, как разошелся с женой из-за того, что не хотел переселяться на Запад. Стены тогда еще не было. Съездил несколько раз к родным в Гамбург после плена, посмотрел - и забыл даже мысль о переезде. Конечно, русские непостижимы и непорядочны, но в их зоне оккупации Германия по крайней мере оставалась больше Германией, чем у американцев. Русские частью не хотели, а частью не умели чем-то заменить культуру немцев и немецкие обычаи. Им нечего было и предложить. Более того, они, скорее, готовы были перенимать. Да и просто с уважением относились к бывшим врагам. Он это видел на своем заводе, где работали после войны русские специалисты - завод тогда еще трудился по репарациям на Россию.
Да и трудно было этим русским дикарям что-либо противопоставить европейской культуре, если до сих пор эти представители "великой державы" не научились вести себя сдержанно в магазинах и не орать друг другу на улицах.
Он усмехнулся, вспомнив, как дернулся однажды - на второй, что ли, или на третий год после освобождения - от неожиданности, когда вдруг услышал, проходя по Николаусштрассе, громкое и пронзительное "юде!" - "еврей!" Сперва даже показалось, что вернулся в тридцатые годы, во времена бойкота еврейских магазинов. После войны таких криков в стране не раздавалось - и так же, как и он, дернулись почти все немцы вокруг.
Но кричала это русская, толстая раскормленная бабища. Кричала, не обращая внимания на то, что на нее смотрят. Она еще пару раз прогорланила это слово, похожее на "еврей", пока, наконец, не отозвалась ее такая же толстая подружка. Лишь тогда он понял, что это было лишь какое-то из их нелепых имен - "Люда", что ли...
Совсем другие люди, другая цивилизация. Чужие. Но победили все-таки они! Почему?
Он вспомнил те рукопашные схватки, в которых ему довелось участвовать на Восточном фронте - не приведи, господи, приснятся опять ночью. Красноармейцы были обычно щуплее немцев, какими-то менее сытыми и сильными. Они, правда, хорошо владели штыками, особенно в начале войны, когда место кадровой армии еще не заняли мобилизованные и добровольцы. Штыки превращались в страшное оружие на их длинных винтовках. Но русские командиры почему-то злоупотребляли этим видом боя и гоняли солдат в штыковые атаки против страшно эффективного пулеметного огня противника, устилая трупами в мешковатых штанах землю своей родины.
А рукопашная! Жутко видеть, как твоего друга штыком прокалывают. И ощущение сна, когда словно призраки на тебя налетают, ты отмахиваешься, но результата не видишь, только снова и снова на тебя наваливаются враги... Прикладом отмахнешься, он упадет, кто знает, убил ты его или нет, -
а тут сбоку кто-то наваливается...
Вот только ещё хуже - когда всё же сойдёшься с кем-то в личной схватке...
Вновь перед ним возникли глаза русского солдата, боровшегося с ним в рукопашной. Это была нелепая схватка, посреди скользкой осенней грязи, под глухим, двухнедельным дождем, на исходе суматошного боя, когда русские были уже окружены, и им самое умное было сдаться...
Сначала в глазах врага была ярость и ненависть... Скуластое лицо, выбившийся из-под воротника кусок белой рубахи - кто-то его уже таскал за грудки... Потом глаза начали расширяться в отчаянии и страхе, когда русский понял, что слабее, что не выиграет этой схватки, где ценой была жизнь... И наконец, они наполнились смертельным ужасом, когда враг почувствовал первую боль от ударов финкой. Но и тогда, когда понял уже, что умер, когда глаза его начали потухать и словно поворачиваться вовнутрь, - он и тогда ещё продолжал борьбу, цепляясь слабеющими пальцами за воротник чужого мундира.
Может быть в этом - их секрет? В том, что они не подчиняются силе, не признают за ней права? Немецкие солдаты выиграли и первую, и вторую рукопашные, что довелось ему пережить, но эти схватки всё же поселили навеки в нём страх перед русскими. Даже когда каждый проигрывал свою личную битву, захлёбываясь розовыми кровавыми пузырями, русские продолжали драться, цепляться, кусаться, пока не умирали. Не потому ли они и выиграли войну, что несмотря на поражения продолжали цепляться не за жизнь, а за победу? И даже умирая, всё ещё пытались сомкнуть пальцы на горле у противника? Кажется, это король Фридрих сказал, что русских мало убить - их надо ещё и повалить...
На первых порах они, солдаты вермахта, любовались зрелищем, когда потрясённые, подавленные морем огня красноармейцы буквально с облегчением сдавались в плен, мало что соображая от пережитого ужаса и затравленно озираясь на немецкие танки и пушки. Но потом они же, те же самые пленные, бежали в леса и начинали оттуда снова нападать на уже победивших их немецких солдат.
Нет, частью это понятно! Тот же Дитер Кройцш рассказывал, что у них в роте был то ли старший стрелок, то ли старший пулемётчик (он сам уж забыл, старый ботинок!), тот участвовал в конвое пленных русских солдат. 4-5 часов хода, через каждые 50 метров - вооружённый охранник. Был приказ - стрелять при выходе из колонны или попытке к бегству. Но в колонне были раненые и больные. Они отставали, и их стреляли...
И всё равно - это объясняло только часть. Но не всё. Как вообще объяснить этих русских? Ведь они были побеждены. Сопротивлялась уже не армия, а мальчишки, срочно мобилизованные и брошенные в огонь. Население было покорено, но вместо того, чтобы подчиняться, как положено, распоряжениям новой власти, русские уходили в бандитские формирования и стреляли в победителей. И это было самым отвратительным. А потом они же ещё и нагло посмеивались - где же ваша немецкая преданность фюреру, что же вы больше за него не воюете? Видали же, как наши партизаны вам досаждали?
Но как можно было продолжать воевать, если Гитлер сам признал своё поражение, покончив с собой! Разве это, наоборот, не достоинство немцев, что они не стали увеличивать своих и чужих страданий и признали новый порядок? Ведь на то и власть, чтобы повелевать, и недаром многие осуждали "вервольфов" за то, что те своими бессмысленными выходками только усугубляют тяжесть положения.
Мысли его опять вернулись к войне. С уже подзатухшим, но всё равно прочно угнездившимся в душе стыдом вспомнилось, как они, группа здоровых молодых животных, решили пойти ночью в одну деревеньку, возле которой стоял их батальон. Дисциплина ещё занимала офицеров - шёл сорок третий год, - но тут был тыл, с ними был унтер-офицер, и в самоволке никто особенного греха не видел...
Они долго шли разбитой дорогой, пьяные и нетерпеливые, потом добрели наконец, до сонного поселка с вросшими в землю деревянными домиками. Начали стучаться в двери, выискивая девчонок - все равно каких. Для внушения страха они орали о поиске партизан, грозили автоматами, поднимали с постелей старух. Русские смотрели затравленно, сумрачно, но не столько с покорностью, сколько с пониманием своего бессилия. Девушек своих они пытались прятать - похоже, им было понятно, за чем на самом деле пришли солдаты. Но в конце концов удалось выискать троих, которых немцы арестовали и повели с собой, не обращая внимания на вой и мольбы матерей. Посмеивались, грозя автоматами: "Если понравятся, тогда, так и быть, отпустим ваших партизанок..."
Дальнейшее вспоминать не хотелось, потому что рядом с глазами убитого русского все сорок лет время от времени снились ему глаза одной из девчонок, доставшейся ему первому и на него выплеснувшей всю свою...
Ну да, ненависть, а что же еще!
Они отпустили тогда всех троих. В конце концов, они ведь были не звери, а просто изголодавшиеся, захотевшие самок молодые самцы. А рядом с их расположением не было даже маленького городка, в коих обычно сами находились русские девушки, которые были не прочь подружиться с представителями европейской нации. Что оставалось делать? Не как в плену же, когда один за другим этим начинал заниматься чуть ли не весь барак...
Но с годами к нему стал все чаще приходить запоздалый стыд за тогдашнюю ночь.
Опять по ассоциации он вспомнил, как уже в другой воинской части, когда они стояли в тылу, ему пришлось стать свидетелем допроса двух случайно пойманных партизан, молодых парня и девушки. Нет, он не жалел их. И тогда, и сейчас он считал партизан просто бандитами, и зло усмехался, когда коммунисты из СЕПГ воздавали в своё время почести "друзьям", убивавшим немцев из-за угла. Но и тогда, и сейчас он ощущал чувство гадливости и стыда от того, что делал с партизанами тот тип из полевой жандармерии.
У ребят нашли оружие, когда они пытались пройти мимо патруля. Их нужно было просто расстрелять, тем более, что они были обыкновенными молодыми романтиками. Бандитские главари просто послали их на акцию, не озаботившись ни их судьбой, ни судьбой двух десятков заложников, которых должны были расстрелять в случае нападения на немцев.
Но фельдполицайкомиссар с тремя подчинёнными приволок ребят в дом и начал сначала тихо, потом все громче задавать нелепые вопросы, ответов на которые партизаны, конечно, не знали и знать не могли. Похоже, все это нужно было чиновнику тайной полевой полиции лишь для того, чтобы завестись, распалиться.
Увидев, что русские похожи друг на друга и поняв, что это брат с сестрой, он приказал тут же раздеть девчонку и изнасиловал её со своими подручными на глазах у брата. Того заставляли смотреть, не отворачиваясь. Особенно впечатляющим, на взгляд жандарма, было то, что девчонку до того никто из мужчин не трогал, и она билась в руках солдат, как бешеная. Потом, когда она, изломанная, покрытая кровью и грязью, приходила в себя, начали пытать брата, прижигая ему тело раскаленным штыком. Русские кричали зверски, они готовы были сказать всё, что знали. Да они и говорили всё, что знали. Но фельдполицаю не нужны были сведения, ему нужны были страдания.
Невозможно было смотреть на этот "допрос". Непонятно, как немец вообще мог делать что-либо подобное. Но единственное, что можно было тогда - попроситься выйти наружу проверить караулы - он сам был уже оберфельдфебелем...
Вечером он увидел русских опять. Они лежали на дворе, и солдаты рыли яму, чтобы их закопать. Эти двое не были уже похожи на людей - а лишь на окровавленные тряпки.
Он сглотнул тошнотворный комок в горле и допил пиво до конца. Так всегда - начинаешь думать о чём-то, и цепляются друг за друга воспоминания, одно другого позорнее. Молодым он этого не чувствовал, но сейчас ощущал большое неудобство.
Главное, что сам себе он не мог сказать: я лично ничем не уронил чести германского солдата. Ведь он же знал, видел! Что-то мешало ему просто списать многое из пережитого на военные эксцессы. Ладно, было, что пленных не уводили назад, а расстреливали, и не СС, а вермахт, - но тогда это было обычно, особенно с единичными пленными. Сложнее назад уводить. Но выколотые глаза, отрезанные девичьи груди...
А в Могилёве тогда... Виселица на площади. Взгляд у прохожих такой, словно ты последняя мразь.
Что ж, возможно, они были недалеки от истины...
С другой стороны... Ничего не делалось без необходимости. Мы ничего не делали из-за злобы или ненависти.
Нет?
А когда отступали в сорок третьем, после Курска? Отступали и всё взрывали. А нашли когда убитых людей в развалинах взорванной церкви? Наверное, это сделали СС, но было ли от этого легче убитым русским?
А заледеневшие повешенные, от которых идёт такой ужасный звук, когда они раскачиваются под ветром и задевают друг друга?
Нет!
Он даже чуть не пристукнул кулаком по столу. Посмотрел по сторонам. Никто не обращал на него внимания. Оно и к лучшему.
Нет, надо разделять! Были одни, и были другие. Нельзя всех сложить в один мешок! Так было всегда на войне! На любой войне!
И все равно он не понимал, откуда берётся это чувство вины. Война есть война. Ведь и русские тоже зверствовали. Уже здесь, в Германии, он сам видел, как они вытащили из их колонны трёх пленных эсэсовцев и тут же расстреляли.
Известно, конечно, было и про уничтожение евреев, и про концлагеря, - тут коммунистическая пропаганда в ГДР сильно постаралась, - но он как-то и до сих пор не очень привык к этому знанию. К тому же всё это делали не солдаты, а наци, ублюдки, захватившие все посты в рейхе, такие же, как тот фельдполицай.
С другой стороны... А он, - что он делал там тогда? Почему не остановил озверевшего негодяя? И почему никто из них, полевых солдат, ничего не сказал по этому поводу?
Нет, не найти правды в войне. Все были звери...
Он поймал себя на мысли, что незаметно вновь поставил русских на одну доску с немцами. Так получалось всегда. У русских странная способность - поворачивать мысли в свою сторону.
Боже, как он ненавидел их в плену! За голод, за постоянные упреки, даже за подачки все простивших сердобольных старух! Как ненавидел, когда его освобождали! После того, как пришлось ампутировать отмороженную ногу. Как он их ненавидел, когда вернулся домой!
Ненавидел, но не мог избавиться - ни в жизни своей, ни в мыслях.