Осьмак Анна : другие произведения.

Моран дивий. Стезя

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Парню просто не повезло. Так бывает. Бывает, судьба распорядится человеком по собственной прихоти - неожиданно, нелепо, совершенно не считаясь с планами и склонностями объекта. Ты всего лишь купил билет на автобус, чтобы погостить у друга в глухом степном посёлке, и - впутался вдруг в густые и липкие сети мистических тайн. Теперь твоя жизнь уже никогда не будет прежней. Загонщики судьбы теснят тебя на единственно возможный путь - назад не вернуться, и с тропы не свернуть. Остаётся бежать вперёд, к ловчей яме, на дне которой золотятся свежетёсаным деревом острые колья...
  
  МОРАН ДИВИЙ
  
  Книга первая
  
  Стезя
  
  I.
  
  Малиц, князь Зборуча, с привратной башни крепостной стены, окружающей его город, наблюдал за подготовкой штурма. Вражеские орды с утра прирастали бесконечной черной тучей, размещали камнемёты, занимали позиции, сбивали бродник через речку Иницу. В стылой ноябрьской серости река, обнимавшая городские укрепления, казалась тощим неповоротливым больным червяком, серое тело которого сейчас легко будет раздавлено мощной пятой непобедимых гучей.
  Свирепые и многочисленные племена из-за Волотских гор, страшные и беспощадные, держащие в страхе полянские земли последние несколько лун, пришли сегодня и к стенам его города.
  Кровавый след, что успел проложить за собой этот странный народ, был красноречивей речей бродячих сказителей: за три месяца восемь городов и бесчисленное множество селений были сожжены, а пепелища посыпаны солью. Княжеские семьи вырезались полностью и целенаправленно - ни плена, ни заложников, ни красавец-княжон в гаремы, ни младенцев в знаменитое войско Верных Псов при вожде. Ветвь князей Поморанских перестала существовать. Как перестали существовать люди, жившие на их земле.
  Случайно спасшихся и добравшихся до Зборуча было невероятно мало. Их спасение, кроме как чудом, по-другому не называли. Гучи не оставляли в живых никого.
  Об этом диком народе на восточной стороне Волотских гор было известно немного. Их племена всегда жили обособленно и никого из чужаков не допускали в свои земли. Купцы, изредка имевшие с ними дело в приграничье, рассказывали невероятные вещи. Настолько невероятные, что умные люди, пересказывая их, уверяли, смеясь, что делить эти россказни стоит даже не на два, а, по крайней мере, на пятнадцать.
  Говорили, что бог, которому они поклоняются, слеп и кровожаден. Ему нужно много человеческой крови, а когда он голоден - не разбирает между своими и чужими. Поэтому гучи стараются предупреждать желания божества и напоить его кровью соседних племён прежде, чем он обратит гневный взор на детей своих. Будучи невоздержан и ненасытен, бог гучей повелел своим рабам жить в аскетизме, не копя добра и не нежа тела - об их умении спать на сырой земле и о неразборчивости в еде поляне сочинили немало развесёлых басен.
  И где теперь эти сказочники?..
  Никто и подумать не мог, что со стороны враждующих между собой, разрозненных племен, угрюмых одиночек, объединённых только безусловной преданностью своему столь же угрюмому богу, может исходить серьёзная военная опасность. Казалось невероятным, что они могут организоваться в значительную силу, создать из этой силы полноценное войско, привлечь достаточное количество солдат - ибо чем заинтересовать того, кому ничего не надо?..
  Но глаза не обманывали князя - гучи пришли. И пришли не ордой дикарей, а монолитным, тренированным, дисциплинированным и хорошо вооружённым войском. Скоро эта чёрная сила, как стая саранчи, накатится на его город, оставляя после себя пепелище...
  Малиц не обольщался. Рассчитывать ему не на что, силы слишком не равны. Понимали это и жители Зборуча. Многие озаботились покинуть город ещё неделю назад, как только стало известно, по какому пути двинулись гучи от разорённого Поставца. В городе остались дружина князя и ополчение.
  Отец из стольного Угрица прислать помощь не успевал. А, может, по здравом размышлении, и не собирался этого делать. Возможно, Зборуч он уже похоронил. Вместе с сыном и его семьёй. Он ведь прекрасно понимал, никакая помощь не спасёт сейчас ни обречённый город, ни положение дел. Теперь он, наверняка, спешно собирает все доступные силы - и собственные, и союзные - вокруг Угрица. Может, и братья Малица, к которым тот также слал безответные послания с просьбой о помощи, отправились с войском к отцу.
  Помощь пришла только из соседнего СебрЕвеца, от княжевшей там сестры Малица Ванески. Она сама привела свою дружину к Зборучу и теперь стояла рядом с братом в полном воинском облачении.
  У полян женщины сражались. Народ, обживающий земли на перекрёстке миров, всегда должен быть готов их защищать. А в желающих эти земли воевать недостатка не было никогда. Стычки, сражения, походы, осады и штурмы городов, набеги кочевников - редко боги даровали народу мирное лето. Поэтому женщины полян, так же, как и мужчины, изучали искусство владения оружием. Само собой, в размерах, определяемых происхождением. Если необходимый набор умений для крестьянских или мещанских дочерей включал в себя сносное владение боевым топором и пращой, стрельбу из лука, то женщины княжеского рода были полноценными воинами. С обязательным условием боевого крещения.
  Женщины, конечно, не участвовали в боях постоянно, кроме тех немногих, кто сделал воинскую стезю своей судьбой, отказавшись от замужества и материнства. Но в тяжёлые времена, когда сильный и многочисленный враг угрожал их землям, их дому, помощь полянских воительниц оказывалась не лишней.
  Уходя в бой, матери семейств прощались с детьми, оставляя их на старшую в роду, надевали кольчугу и обрезали косу. Вместе с косой женщина отсекала свою прежнюю жизнь, оставляя себя без прошлого во имя настоящего, дабы не тяготило над её решимостью сожаление о брошенных детях, о родном доме; чтобы её воинских дух не смущали картины прошлого счастья мирной жизни; чтобы не дрогнула она, стремясь сберечь собственную жизнь в ущерб общей цели.
  Если женщина не возвращалась из боя, Макона принимала её в свои объятия как воина, погибшего за землю свою - без ошибок и грехов прошлого. Если возвращалась с победой - небесные пряхи начинали ткать для рождённой повторно новый узор жизни на новом полотне отрастающих волос.
  ...Малиц покосился на Ванеску. Коротко остриженные светлые волосы чуть виднеются из-под шлема. Голубые льдистые глаза осматривают открывающуюся со смотровой площадки панораму спокойно и отстранённо. Она тоже всё понимает. Ещё с утра княжна принесла требы прощания Сурожи и требы встречи Маконе. Она готова умереть.
  А вот готов ли Малиц принять её жертву?
  Князь задумчиво смотрел на сестру. Безусловно, хороша, хоть и намного старше его. Правда, хороша не мягкой женской, а какой-то монументальной красотой. Слишком жесткие черты лица, слишком загорелая и обветренная кожа, слишком холодные глаза, слишком натренированное, сильное, почти мужское тело. Всё еще гибкое и лёгкое, несмотря на возраст.
  ... Князь был не похож на сестру. Последыш, рождённый во втором браке Угрицкого князя с юной дочерью хана суран, вообще мало походил на полянина. В его облике было много от крови матери - смуглый, чернобородый, с высокими скулами и ястребиным носом, он, тем не менее, унаследовал от отца более, чем казалось на первый взгляд: упорство, железную волю и беззаветную ярость в бою. Он не был обделён подвижным умом, и с возрастом, возможно, так же, как и отец, мог бы назваться Мудрым. Но судьба, видимо, решила не давать ему этой возможности и оставить молодым навеки.
  Ванеска, обременённая властью и потому не народившая собственных детей, привязалась к младшему брату, как к сыну. После смерти его матери, княжна забрала Малица к себе в Себревец, где воспитывала до возраста перехода. После отправила к отцу в Угриц. Там он прошёл все положенные испытания и был отправлен в свой первый поход под началом опытных воевод...
  Когда Малиц увидел у стен Зборуча стяги Себревеца - его душа ликовала. Все-таки, он не один! Есть на свете родной человек, который никогда не откажет ему в помощи и в последний страшный час будет с ним рядом, поддержит, подскажет, как в детстве. А потом прикроет спину. А, может, и закроет глаза.
  Но после первого тёплого чувства его охватил холодный ужас совершённой им непростительной ошибки. Что он наделал? Что им двигало? Страх, которым заразили Зборуч спасшиеся из Поморанских земель? Неумение просчитать последствия своих поспешных решений? Словно незрелый отрок попытался он спрятаться за спины своих родных, ринулся искать у них помощи и защиты. И только потом, поняв, что никто не придет его спасать, он увидел всю неуместность и даже опасность своих призывов для самого существования полянских земель.
  Пришла только Ванеска. Он подставил её. Потому что ему она отказать просто не могла.
  "В этом слабость женщины у власти, - подумал Малиц. - Для неё родственные чувства и ответственность за родную кровь оказались выше трезвого расчёта. Теперь понятно, почему поляне с неохотой сажают на княжение женщин - даже самых мудрых и опытных..."
  Себревецу, правда, особо перебирать было не гоже. Маленькое селение, волей случая внезапно оказавшееся на новом торговом тракте, он только начинал развиваться и отстраиваться как город. Когда на вече встал вопрос о необходимости в быстро богатеющем поселении военно-административной власти в лице князя и его дружины, жители стали перебирать знаемые ими кандидатуры из медвежьих углов и дальних закоулков, не претендуя на успех в сильных княжеских домах. После того, как пара неудачных князей были изгнаны из города, тут-то и явился в поселение князь Угрицкий благодетелем и предложил свою дочь. И предложил весьма настойчиво. Он уже видел перспективы городка. Жители тоже увидели перспективы получить на княжение представителя сильного рода. Погоревали, конечно, что представителем этим была баба, но отказать не решились. Баба, вроде, не глупая и деятельная, дружина большая, а князь уж очень убедителен.
  Баба, действительно, оказалась не глупа. Уходя из Себревеца в Зборуч, она все сделала правильно. Собрала крепкое ополчение и с частью дружины отправила в Угриц. Жителям была оказана помощь в оставлении города. Княжна понимала, что оборона её маленького городка бессмысленна даже против гораздо менее значительных сил, нежели нынешние гучи.
  Малиц уже думал, уже неоднократно думал о том, что так же должен был поступить и он. Но...
  Молодой князь, впервые выкрикнутый вечем в большом богатом Зборуче, считал, что ему несказанно повезло. Братья в его годы только воеводствовали при отце, а он уже княжил. И вот теперь решиться всё потерять? Если он сейчас, пренебрегая договором с городом, оставляет его и бежит - его карьере конец. Больше ему не бывать князем ни в одной Полянской земле!
  Сейчас он смотрел на собирающихся под стенами врагов и спрашивал себя - а быть ли теперь самой Полянской земле? Вот каков возможный исход происходящих сейчас событий. Вот что стоит на карте. Почему Ванеска это поняла вовремя, а он нет? Почему он до недавнего времени продолжал мыслить категориями личного, категориями карьеры, общественных договоров, честолюбия? Пока он сражался со своими амбициями и сожалениями, пока терзался сомнениями и пытался найти наилучшее решение, стало слишком поздно. Теперь они все - он, его дружина, его семья, Ванеска - все погибнут совершенно напрасно, обороняя город, который спасти невозможно. Ошибка за ошибкой... Ох, не рано ли он стал князем?..
  - Ванеска, прости, - сказал он тихо, глядя на растущую внизу чёрную опухоль гучей.
  Сестра промолчала.
  - Если мы откроем запорные ворота на Инице, - спустя время спросила она, - какой силы поток это сможет породить?
  - Он будет достаточно сильным, чтобы смыть переправы и докатиться почти до стен города.
  Княжна кивнула.
  - Люди на воротах посажены в захоронах, - продолжил Малиц, - связь с ними есть, ждут нашего сигнала.
  - Откроем ворота, когда гучи частично переправятся. Тех, кого не притопит, добьём на нашей стороне. А тех, что переправляться как раз будут, и добивать не придётся.
  Княжна снова помолчала.
  - Мы погибнем не зря, Малиц, не думай так. Мы заберем с собой столько этой сволочи, что у Маконы нам будет не скучно. А Угрицким князьям будет легче справиться с заразой.
  Она повернулась к брату, притянула его за плечи и прошипела в лицо с внезапно прорвавшейся сквозь обычную холодность ненавистью:
  - Каждый убитый нами враг, Малиц, это шанс для полян. Каждый дополнительный час, проведённый ими под Зборучем - шанс на победу для отца. Поэтому мы будем убивать этих тварей, пока будут подниматься наши руки, а потом, когда руки устанут, будем зубами вгрызаться им в горло. Мы не остановимся, брат! Ты слышишь меня? Ну-ка, встряхнись! Перед тобой - нелёгкая задача. Или ты надеялся на героическое самоубийство? Ну, нет! Смерть в бою мы ещё с тобой должны заслужить! И только когда мы её заслужим, мы откроем городские ворота и радостно пойдём в свой последний бой!
  - Чем мы их задержим кроме Иницы, сестра?
  - Есть у меня для них ещё пара сюрпризов. О! Эти загорские говноеды ещё запомнят Зборуч, поверь мне!
  Ванеска резко отстранилась и ударила кулаком в кольчужной перчатке по бревнам башни так, что дерево загудело.
  - А теперь иди, князь, и сделай то, что давно должен был сделать. Не совершай ещё одной ошибки...
  Малиц без объяснений понял, о чём речь. Они обменялись с сестрой долгим взглядом. Ему стало легче - он не увидел в этом взгляде осуждения. Легче ему стало ещё и от того, что, наконец, закончилась пора метаний и сомнений, пора неизвестности. Наступило время действовать. И это, как ни странно, дало ему долгожданную решимость и собранность. Он уверенным шагом направился к лестничному колодцу.
  Его задержал хранитель.
  - Князь, всё готово для обряда. Могут служители созывать народ?
  - У меня нет времени, - резко бросил Малиц на ходу. - Проведите обряд сами.
  Хранитель нахмурился.
  - Это неуважение к богам, князь, - заметил он ему вслед. - Ты хочешь посеять в сердцах своих людей смуту накануне их последнего боя?
  Малиц резко развернулся.
  - Неуважение к богам? - переспросил он со злостью. - С чего мне почитать богов, которым я безразличен? Или ты не видишь, жрец, что боги оставили нас?
  Служитель богов даже бровью не повёл. Он стоял по-прежнему строгий и непоколебимый, как скала.
  - Боги не оставили нас. Они нас направили. Во времена великих бедствий им приходится думать обо всём народе, о сохранении рода и крови. Приходится жертвовать частью, дабы сохранить целое. Разве ты осуждаешь отца, который не прислал тебе помощь? Ты ведь понимаешь, почему он это сделал?
  - Ты забываешься, жрец!..
  - Разве не было у тебя времени и возможности покинуть Зборуч? Почему ты остался его оборонять? Может, боги указали тебе этот путь?
  - Радмир, - раздался голос Ванески. Жрец опустил пламенный взор, которым прожигал князя, долу и медленно повернулся на зов. - Ты же видишь, князь занят на подготовке обороны города. Он не может отвлекаться. Я проведу обряд. Распорядись.
  Жрец чуть заметно кивнул и посмотрел вслед удаляющемуся князю, стремительное и легкое тело которого скоро должно стать изрубленным хладным трупом. Без чувств, без мыслей, без сомнений, без души. Старому жрецу было жаль этого так и не успевшего повзрослеть мальчишку...
  
  
  
  
  
  * * *
  
  Я проснулся уже давно. Лежал в постели, прислушиваясь к грохоту ветра, бьющегося о бетонные стены многоэтажки. От его порывов дребезжали стёкла. Жалобно стеная, он подхватывал дождевую воду, и яростно кидал её в окна пригоршнями гороха.
  Комнату очень медленно заполнял тусклый серый рассвет. Ноябрьский. Как в моём сне.
  Я тяжело спустил ноги на пол и закурил. Этот сон снился мне давно. В последнее время всё чаще. Обрывки, обрезки, фрагменты - из них я потом, почти бессознательно, складывал цельную картину, рассортировывал в хронологической последовательности. Панораму готовящегося штурма Зборуча я изучил во всех ракурсах, во всех подробностях. Словно сам стоял рядом с князем.
  Вот уже четыре года подряд, по ночам я поднимался на осточертевшую мне привратную башню и наблюдал иногда новые, иногда повторяющиеся сцены, ракурсы, диалоги, мысли... В знакомый сюжет вклинивались видения детства Малица, или княжение Ванески в Себревеце, или сценки из жизни осаждаемого Зборуча, или подробная панорама его укреплений. Иногда я сидел в захороне вместе с диверсантами на шлюзах Иницы в ожидании сигнала для их открытия. Иногда вместе с Хранителем проходил в храм, внимая непонятным для меня речам и церемониям и осматривая ничего не говорящее мне убранство и изображения. Иногда выходил за ворота и бродил среди молчаливых, мрачных гучей, наблюдая их жутковатый быт и безуспешно стремясь отыскать предводителей огромного войска.
  Эти странные сны были яркими, осязаемыми, живыми. С каждым годом они все плотнее вплетались в реальность, образуя с моей жизнью причудливую вязь. Где заканчивался сон и начиналась жизнь, какое чувство, какое ощущение принадлежит мне, а какое навеянным грёзам? Это неопределенность мучила меня, я ощущал себя потерявшимся между двумя мирами. Но и опасался эти миры соединить. Казалось, если я перестану пытаться их разграничить, то сам себе признаюсь - я свихнулся. Я всего лишь новый постоялец психиатрической клиники. Моя койка, где-то между "наполеоном" и словившим "белочку" дядькой, меня ждет. СтОит только по дороге на работу свернуть в сторону районной поликлиники.
  Но я знал, что никогда этого не сделаю.
  Меня пугал даже не столько факт моего возможного безумия, сколько вероятность, начав лечение, потерять шанс на развязку мучавшего меня столько лет сюжета. А самое главное - не узнать его значения. В развязке, наверняка, сюрприза нет. Я был уверен, впереди - страшная гибель Зборуча, глядеть на которую, может, еще четыре года у меня не было особого стремления. Но значение... Не знаю, на что я надеялся. Может, рассчитывал, что в конце фильма режиссёр выведет некую мораль, которой я удовлетворюсь? Глупо... Но как узнать зачем мне послан этот сон? За что?
  Этого я не знал. Зато знал, с чего начались эти сны. Знал, когда через мою жизнь был прочерчен рубеж, разделивший её на "до снов" и после. И, кстати, был человек, которому я мог задать эти вопросы. Правда, без права на ответ. Так что смысла в этом всё равно не было. Поэтому приходилось думать самому. И в поисках разгадки я всё чаще возвращался мыслями к событиям четырёхлетней давности.
  
  
  
  
   * * *
  
  
  С Тимофеем Бадариным мы вместе делили комнату в университетской общаге. Учились на разных факультетах, но это не помешало нам крепко сдружиться. И провести незабываемый первый студенческий год так, как и положено настоящим студентам: в угарном гудеже между сессиями и лихорадке экзаменов.
  Тим мне нравился. Он был цельным и надежным мужиком (по-другому и не скажешь, хоть и было тому мужику всего восемнадцать) и обладал абсолютной сверхъестественной реакцией в непредвиденных ситуациях. До сих пор частенько вспонимаю, как ловко ему однажды удалось выдернуть из-под колес спортивного порше школьника и одновременно метнуть вслед пронёсшемуся по пешеходному переходу автомобилю бутылку лимонада, которую он держал так кстати в руке, облегчая с ее помощью утреннее похмелье. Никто из прохожих, мне кажется, не успел ни увидеть, ни понять что произошло - настолько внезапным и стремительным было действо. Услышали только звон разбитого стекла и завизжавшие тормоза нарушителя. Я был восхищен. Но тогда даже не задумался, что подобная реакция должна быть плодом целенаправленных тренировок. Просто случайность...
  Учился он легко и непринужденно, не прикладывая к тому особых усилий. Также легко относился к жизни. Казалось, хотя он это особо не демонстрировал, что все проблемы, которые мучают людей, их устремления, их желания, все, что мы привыкли рассматривать в качестве жизненных целей - его не интересовало совершенно. Он ничего не планировал на будущее и ни к чему не стремился. Иногда казалось, что студенческая жизнь, учеба - это для него необходимая повинность, жизнь в заключении, которую он по возможности пытался сделать более или менее сносной.
  Моя древняя животная сущность, спрятанная в человеке цивилизованном не так уж и глубоко, как нам зачастую кажется, признавала в Тиме вожака. Что и говорить, я проигрывал ему, как личности, по многим статьям, честно себе в этом признаваясь. И по-юношески ужасно гордился тем, что он считал меня своим другом.
  Поэтому, когда на летних каникулах он предложил погостить мне в доме его родителей, я с удовольствием согласился.
  Мог ли Тим предположить чем эти две недели обернуться для всей моей жизни? Знал ли он? Не думаю. Скорее он так же, как и я, ступил в то лето на предназначенную нам обоим дорогу с завязанными глазами...
  * * *
  Малая родина Тима, поселок Юрзовка, прилепился к самой северной границе нашей области. Шесть часов рейсовый автобус пилякал до райцентра, заворачивая на каждый полустанок, подолгу "выкуривая" и выгуливая пассажиров. На конечной меня встретил Тим на старых отцовых "жигулях" и сразу свернул с вполне себе неплохого шоссе на грунтовку.
  - Так быстрее, - обнадежил он и запетлял по пыльному степному проселку, оживленно пересказывая мне свою последнюю рыбалку.
  - Офигеть, - поразился я, глядя на бесконечные переплетения, узлы и рогатины дорог, - как ты здесь ориентируешься? У тебя навигатор в голове? Я бы давно заблудился...
  Через полчаса прыжков по ухабам мы были вынуждены признать, что я таки "накаркал", и остановиться.
  Тим заглушил мотор, мы вышли из раскалённой машины и сразу попали в объятия вечерней степи. Горячий предзакатный воздух был густым словно суп, настоянным на травах и горячей пыли. Солнце садилось за кромку горизонта, устроив в небе феерию сюрриализма, перемешивая и перетряхивая калейдоскоп с красками каждую минуту.
  Неподалеку от дороги, на холмике возник рыжий суслик. Он посмотрел на нас одним глазом. Потом повернул голову, посмотрел другим. Задрал смешной нос к небу, задвигал им, принюхиваясь, и истошно заверещал.
  По дороге кто-то шёл в нашем направлении. В сумерках удалось разглядеть женский силуэт. Путница приближалась быстро. Это была женщина средних лет, с крепкой плотной фигурой и открытой улыбкой. На голове у нее был повязан платок на малороссийский манер, простое ситцевое платье смотрелось на ней так органично, что представить на его месте другую одежду было весьма затруднительно. Несмотря на всю эту её органичность, неуловимо ощущалась в ней какая-то странность. Что мне показалось в ней странным?..
  - Тим, я спрошу дорогу...
  И уже было рванул навстречу женщине, но Тим неожиданно сильно перехватил меня за локоть.
  - Подожди, сам спрошу.
  В его голосе явственно слышалось напряжение. Я взглянул на него с недоумением. И тут же перевел взгляд на подошедшую. Она со вздохом явного облегчения поставила в пыль оцинкованное ведро с картошкой, которое несла в правой руке. Левой она под мышкой зажимала кочан капусты.
  - Ну, что, сынки, заплутали? - улыбаясь спросила она. - Может, помочь?
  - Себе помоги, - буркнул Тим. - Нам твоя помощь без надобности.
  - Что ж ты так? - улыбка женщины прокисла. - Разве таких слов заслужила старая женщина, предложившая помощь заблудившимся соплякам?
  - Я не просил у тебя помощи.
  - Ну так попроси. А если ты домой не торопишься, может, товарищ твой устал, может, он не будет кабениться, попросит тетку проводить его в деревню...
  - Не попросит, - резко оборвал Тим. - Никто не ждал тебя. Зачем ты вышла в степь?
  Женщина прищурилась.
  - Я странница перехожая, хожу-брожу лесами-степями, горами-пригорками. Судьба меня ведет, беда зовет. А боле ни у кого я разрешения не спрашивала, у тебя, Тимофей свет Сергеич, и подавно не спрошусь.
  - Вот и пусть твоя судьба тебя к твоей беде ведёт. А чужую стороной обходит.
  Тим распахнул дверцу пассажирского сиденья, не отпуская моего локтя, и буквально затолкал меня в машину. Обойдя капот, он взялся за ручку двери.
  - Так твоя-то беда ближе. Рядом с тобой она, Тимоша, - услышал я через открытое окно.
  Тим завел машину, и мы рванули в сумерки наугад, наблюдая как в свете фар порскают в стороны степные зайцы.
  
  
  
  
  * * *
  
  Дом Бадариных не вписывался в основную застройку поселка. Старый, деревянный, в кружеве замысловатой резьбы, со ставнями, мезонином и низами, - он выделялся словно породистый и степенный волкодав среди суетливых дворняжек.
  В отличие от соседей, соревнующихся друг с другом в нелепости пристроек и безликой отделке сайдингом, Бадаринский дом был словно сам по себе, вне времени и пространства. Он не выпячивался - с улицы его было не разглядеть, за огромными старыми орехами виднелась лишь его резная высокая крыша. Он открывался только приглашенным, тем, кто, миновав массивные, рубленые из дубового тёса ворота с деревянными маковками, проходил по бетонной дорожке, мимо цветников и грядок, мимо опутанного виноградом навеса летней кухни. Избранным открывался он в своей красоте и затейливости, протягивая навстречу крыльцо-ладонь, чисто выскобленное, с покрашенными в яркие цвета перилами, столбиками и виньетками. Он был необычен, но в то же время естественен. Он говорил: "Я - Дом, такой, каким Дом и должен быть. И если вы раньше думали по-другому, теперь-то понимаете что к чему".
  Тим рассказывал, что дом принадлежит уже нескольким поколениям семьи со стороны матери. Ее предки живут здесь уже около трехсот лет, с тех пор как в Диком поле люди стали селиться активнее, поскольку набеги степняков становились всё реже и жиже. И ее же усилиями он сохраняется по возможности в неизменном виде. Газовую трубу и ту провели с тыла, припрятав в зелени. Водопровод и электричество тоже постарались привить старику наименее безболезненно и незаметно, демонстрируя всяческое уважение.
  - Дом для нас больше, чем член семьи, - разоткровенничался как-то Тим. - Он дает нам защиту, мы ему обязаны.
  Мне его пьяные разглагольствования показались тогда сентиментальной чушью. Я пропустил их мимо ушей. Меня занимали совсем другие мысли, те, которые и должны занимать студента восемнадцати лет: зачеты, девушки, хард-рок и где, блин, взять денег на сегодняшний ужин...
  Откуда же мне было знать, что пройдет не так много времени, прежде чем я совсем по-другому начну воспринимать его случайные откровения.
  
  
  
  
  * * *
  
  Дом я увидел во всем блеске его старины и необычности только на следующее утро. Проплутав по степи, пока не выбрались, наконец, в места знакомые Тиму, мы добрались до места далеко за полночь. Пробравшись тихо, не зажигая света, чтобы не потревожить домашних, наверх по скрипучей лестнице, повалились совершенно без сил на уже заботливо приготовленные постели.
  Кто была встреченная нами женщина, и почему Тим отказался принять у нее помощь, он мне так и не признался. Не скажу, чтобы я сильно настаивал, решив, что тетка - возможно, соседка, с которой Бадарины не ладят: дело соседское - дело известное. Тут такая вражда на почве столкновения интересов может развиться, что шекспировские кровники нервно курят в сторонке.
  А нет - так мало ли причин? Я как-то вообще от природы не любопытен, а вечерняя история меня совершенно никак не заинтересовала. Даже необычная манера разговора главных действующих лиц вчерашней встречи лишь позабавила. Видно, тетка с юмором, просто стебалась над нами, ну а Тим отвечал в тему - ему палец в рот не клади.
  ... Когда утром я открыл глаза, Тима уже не было. Зато было солнце. Полная комната солнца - с дрожащими на потолке солнечными зайчиками, кружащимися в центре комнаты солнечными пылинками и даже запахом солнца.
  Я огляделся. Комната была небольшой. Стены обшиты досками. Их совершенную теплоту не стали пачкать никакой современной отделкой. Две стареньких софы у противоположных стен, на которых мы с Тимом спали. Письменный стол, несколько полок с книгами, пианино, коврик на полу. Вот, собственно, и всё.
  Хотя нет, не всё. На стене, на вбитых в доски гвоздях висела настоящая балестра, хоть и видно по всему - самодельная; кожаная потертая сумка с болтами к ней; широкий охотничий нож в самодельных же ножнах. Кожаные чехлы выглядели старыми, но еще крепкими. На коже местами сохранились следы украшавшей ее когда-то вышивки, но узор уже почти не угадывался.
  Выбравшись из-под одеяла, я прошлёпал босыми ногами по нагретым солнцем половицам к стене с оружием. Провел ладонью по гладкому деревянному ложу, потрогал пальцем упругие металлические дуги. Невнятное ощущение зрело у меня в груди. Что это было? Когда я снял со стены ножны и мягко потянул из них холодную сталь спрятанного оружия - я понял: меня накрыло благоговение перед древностью и несомненным предназначением увиденных мною вещей. Я не знал наверняка, но чувствовал: это оружие не было сувенирной поделкой или экспонатами коллекции. Оно служило для того, для чего изначально оружие и создавалось. Я поднес клинок к носу и вдохнул запах железа и крови.
  - Нравится?
  Тим стоял у двери, руки в карманах, прищурившись, внимательно смотрел на меня.
  - Боевое?
  - А то как же! Воюю с консервными банками за сараями...
  Тон, которым он это сказал - легкий и насмешливый - меня обескуражил. Он моментально разрушил особое настроение приобщения к чему-то. Вот только - к чему?
  Я как-то смотрел фильм, где в течение всего действа сюжет старательно нагнетал ощущение таинственного, ощущение мистической загадки. И вот, когда я, как зритель, с радостной готовностью уже начал осязать тайну, по спине побежали мурашки мистического восторга, - бац! - неудачный режиссерский ход разбил всё это хрупкое колдовство. И дальше смотреть стало как бы уже и не интересно.
  - Пошли завтракать, - сказал Тим, забирая у меня нож.
  
  
  
  
   * * *
  Хозяйкой дома была женщина, сразу и безоговорочно вызывающая симпатию. Хотя, может быть, я сужу небеспристрастно. Когда голодному студенту с утра подают на стол гору румяных блинов с творогом, сметаной и мёдом, наливают большую кружку крепкого чая с утрешним молоком - этак к любой хозяйке проникнешься. Особенно если у нее круглое милое лицо, приятная полнота (на мой взгляд, совершенно необходимая женщине средних лет) и красивые темно-русые косы, закрученные на затылке в тугой узел.
  Хозяйку звали Людмилой Николаевной. Но когда я затеялся её таким образом величать, сказала, что достаточно с нее будет и тёти Милы. Она улыбалась нам, с юмором пересказывая свои утренние садово-огородные приключения, пекла блины, помешивала варенье на плите, препарировала курицу для обедешной лапши, кормила кота, выговаривая ему за разбитый цветочный горшок, энергично чистила кастрюлю в широкой кухонной мойке, а между делом ненавязчиво и незаметно подливала и подкладывала двум оболтусам, разомлевшим от солнца и обильного завтрака.
  - Ма, ты закормишь нас насмерть, - взмолился Тим. - Можно, мы уже пойдём?
  - Идите-идите, - отозвалась та от приставного столика, заваленного свежесобранными овощами, сосредоточенно отбирая из груды плодов необходимое. - Только недалеко и ненадолго. Отец сегодня на пасеке. Так что, мальчики, поможете мне на бахче.
  * * *
  Арбузно-дынные посадки Бадарины держали сразу за своим фруктовым садом. Дома на их улице стояли на отшибе, поэтому в размерах приусадебных участков живущие здесь счастливчики себя не ограничивали - обрабатывали земли столько, сколько было не лень. Большие огороды, сады, виноградники и картофельные поля у многих продолжались вытянутыми в степь языками бахчей.
  Тётя Мила указала нам ряды поздних арбузов, которые нуждались в прополке, и дыни, которые велено было прикрыть сполотой травой от палящего зноя, "чтобы не спеклись".
  До обеда я так намахался тяпкой, что в объявленный перерыв с трудом дотащился до спасительной тени сада, где и повалился под ближайшую грушу. А вот Бадарины уставшими совсем не выглядели. Тим разрезал ещё розовый внутри, но уже набравшийся сладости ранний "астраханец", достал хлеб, и мы с удовольствием принялись перекусывать.
   С детства обожаю есть арбузы прямо на бахче - чтобы вырезать только серединку, чтобы горячий сок тёк по рукам и чтобы непременно со свежим, хрустящим корочкой хлебом. И чтобы пахло нагретой землёй, арбузной свежестью, а ветер тихо шелестел листьями дерева, давшего нам приют...
  Мне было хорошо. И как-то сладко щемило сердце, словно в предвкушении. Может, конечно, для юности это нормальное состояние? Ведь вся жизнь в это время одно сплошное предвкушение. Одно большое ожидание множества подарков от жизни. Я их, наверное, тоже ждал. Это я сейчас так думаю. Тогда я свои ощущения не анализировал - я просто наслаждался: жизнью, юностью, запахами, вкусами... Мне было просто беззаботно и легкомысленно хорошо.
  - Что вы вчера, ребятки, так долго плутали?
  - Бес водил, - сказал Тим, отплёвываясь от арбузных косточек.
  - Наверное, бес был женского пола, - поддержал я, как мне казалось, шутку товарища. - Потому что кроме той тётки, никого больше в степи не видел.
  Мать вопросительно посмотрела на Тима. Он кивнул как бы нехотя и продолжил ковырять арбуз.
  - Понятно. Зачем же она появилась? Не сказала?
  - Сказала, что беда её позвала, - с готовностью доложил я. - Вообще, странная тётка, - продолжил оживлённо. - Мне, помню, вчера в ней что-то необычным показалось, я никак не могу вспомнить что именно. Вроде выглядит стандартно, ну, разговаривает немного чудно. Но не это. Думал, прикидывал так и этак - ничего не надумал. Мне на почве моих мистических размышлений, наверное, даже сон соответствующий приснился. Я, вообще-то, сны очень редко вижу. Да и так, в основном сюрриалистическая ерунда какая-то. И забываю я их сразу после пробуждения. А от этого до сих пор под впечатлением.
  - Снится мне, значит, лес, - вещал я с загадочным видом, делая страшные глаза. - Но не обычный. Мрачный, дремучий и старый. Весь в буреломе - ни ходовой, ни ездовой. Тихо в нём, как в могиле - неба не видно, ветра не слышно. Слышно только моё дыхание, да такое заполошное, как будто бежал изо всех сил и вот только остановился. Кровь в ушах стучит. Колени дрожат. Всё это я чувствую во сне сильнее, чем наяву мог бы пережить. Как будто чувства мои в несколько раз усилили - повернули рычажок до максимума.
  Вот и ужас, который я ощутил в этом сне такой глубины, какую вряд ли в жизни испытать возможно. Вижу, молодь еловая тянется к моим ногам, трётся об них, щекочет, обнимает-обвивает. Тянутся ко мне ветки от поваленных деревьев - сухие, чёрные, скрипят посвистывают. Ноги мои всё глубже погружаются, увязают в хвойном опадке. Лес втягивает всё глубже, и всё вокруг шелестит, чавкает и стонет. Только не на уровне слуха, как бы объяснить?.. Я как бы не слышу, а ощущаю эти звуки. И стоны эти такие, ну... Сладострастные, что ли...
  По мере приближения к концу мой сказочный стёб стал сбиваться. И когда я, захваченный собственным рассказом, разбудившим ночные впечатления, постарался дать определение лесным звукам, то совсем растерялся. Решив, что меня сейчас обязательно высмеют, отметив, что во время полового созревания слышать сладострастные стоны во сне - вовсе не такое уж необычное явление, я вовсе засмущался и замолчал.
  Бадарины тоже молчали.
  - И что дальше? - спросила хозяйка, не глядя на меня.
  - Дальше показалось мне, что задыхаюсь, что на грудь мне давит что-то тяжёлое. Я проснулся - как из воды вынырнул. Смотрю, у меня на груди кот ваш сидит. Он обнюхал мне лицо, спрыгнул и ушёл.
  Тимкина мать как-то странно посмотрела на меня.
  - Хорошо, что Кот разбудил тебя, - сказала она задумчиво и стала собирать остатки нашей трапезы в корзинку.
  
  ...Когда мы с Тимом убирали тяпки в сарай, он сказал неожиданно, внимательно рассматривая садовый инструмент:
  - Хочешь, я напомню, что показалось тебе в той женщине необычным? Её глаза.
  Меня будто озарило. Точно! Это же очевидно! Почему это вылетело у меня из памяти, а теперь возникло вновь со всей отчетливостью потрясения, которое я испытал тогда на дороге, глядя на приблизившуюся к нам румяную крестьянку. Радужки её глаз были настолько светлыми, что в сумерках глаза казались бельмами с чёрными зрачками.
  * * *
  Мысли о новых свойствах моей памяти и жутковатых особенностях внешности некоторых представителей человеческого племени занимали меня не долго. Вплоть до обеда. Минут пятнадцать. А потом куриная лапша с потрохами, разварная курица на второе с овощной икрой, огромная чашка салата из огурцов, помидоров, сладкого перца, чесночка, красного лука, десятка видов всевозможной зелени и горчичного масла, свежайший хлеб с хрустящей корочкой, который можно было макать в домашнюю сметану, и паслёновая куха к чаю - м-м-м...
  В общем, такой обед оставляет в голове только одну мысль - о суетности и бренности всего остального.
  После обеда Тим потащил меня на реку купаться, где нам удалось сходу склеить вполне себе симпатичных девиц, приехавших погостить у родственников. С местными заводить шуры-муры Тим мне запретил. Сказать, что я был удивлен подобным пассажем, мало.
  - Слышь, что за хрень? - возмутился я. - Ты им всем старший родственник? или у тебя право первой ночи? или у вас тут эпидемия?
  - Не кипятись, - ответствовал тот как всегда совершенно спокойно. - Если тебя это остановит, считай, что всё тобою перечисленное вместе и одновременно.
  И я, по здравом размышлении, решил не кипятиться. Тем более, всё и так складывалось как нельзя лучше. Мы плескались в медленном и мощном течении Юрзы, валялись на белом раскалённом песке и флиртовали с девчонками, выпрашивая у них вечернее свидание. Выпросили-таки. И в предвкушении, уже ближе к вечеру, когда солнце палило не так нещадно, отправились домой. Мы шлёпали босыми ногами по густой горячей пыли улицы, потом - через светящиеся закатным солнцем виноградники, обрывая по дороге спеющие ягоды, которые лозы сами укладывали нам в ладони, упрашивая отведать: ну ещё одну, пожалуйста! - и у меня попробуйте - чистый мёд! - ну, прошу вас, самую распоследнюю, на посошок!
  Ну, как можно было отказать...
  
  * * *
  Дома уже накрывали к ужину. За столом под навесом летней кухни сидел большой жилистый мужчина с темными волосами и рыжеватой коротко постриженной бородой. Всё это разноцветное богатство уже тронула седина, но мужчина казался крепким и кряжистым как старый дуб. Без лишних вопросов было понятно, что это отец Тима - сходство было очевидным.
  - Вечер добрый, молодые люди, - прогудел он серьёзно, но, вместе с тем, доброжелательно и привстал, чтобы пожать нам руки. - Решили-таки ужин не пропускать, гусары? Видел-видел, когда домой ехал, как вы резвились на берегу с девчонками вместо того, чтобы матери помогать.
  - Ладно тебе, отец, - отмахнулась его жена, расставляя на столе блюда с жареными пирожками. - Что ж мальчиков на весь день припахать? Они и так мне сегодня хорошо помогли. Пусть развлекутся, дело молодое.
  Когда мы все расселись за столом и опрокинули над бокалами запотевший кувшин с домашним квасом, на пороге беседки, в обрамлении виноградных листьев, на фоне вечереющего неба возник он.
  Маленький, коренастый дедок с белой всклокоченной бородой и редким белый пухом на лысеющей голове. Подкрашенный закатным солнцем сзади, пух создавал вокруг его головы сияющий розовый нимб. Который совершенно не сочетался с сердитой физиономией новоприбывшего и его лохматыми насупленными бровями. Одет старичок был в огромную растянутую и вылинявшую футболку с надписью "Hawai-1959", подпоясанную бечёвкой, и такие же старые заношенные широкие джинсы, висящие на нём мешком. Образ довершали босые коричневые ступни с заскорузлыми пальцами, торчащими в разные стороны.
  Я подумал, что обувь он, наверное, не носит, потому что такие пальцы ни в какие башмаки не засунешь. А, может, наоборот, - они такие есть, потому что никогда не знали никакой обуви. Вот ведь я читал, что отпечаток ступни дикаря всегда можно отличить от отпечатка ноги цивилизованного человека именно по деформации пальцев - у первого абсолютной свободой, у второго веригами обуви...
  Мои занимательные размышления были прерваны более чем странным поведением хозяев.
  Тётя Мила вышла из-за стола и низко поклонилась гостю:
  - Мы рады тебе, дедушко. Проходи за стол, откушай с нами.
  Отец с сыном тоже раскланялись - почтительно и с достоинством. И уселись лишь после того, как сердитый старичок прошлёпал к столу и взгромоздился на почётное место напротив хозяина.
  Только теперь я с удивлением заметил, что на этом месте уже стояли столовые приборы. Его ждали? Почему же сели ужинать не дождавшись? Может, считали его явление возможным, но не обязательным? Впрочем, это, наверное, не важно.
  - Здорово, здорово, моя черноброва, - буркнул дед. - Дай боже, чтоб всё было гоже, и мир тому, кто в этом дому. Налей-ка мне, Милка, лапши. Не давиться же твоими пирожками всухомятку.
  Он мелко зажевал, прихлёбывая с ложки и бросая поверх неё сердитые взгляды в мою сторону.
  - Что наша деваха - скоро что ли приезжает? - осведомился он у меня.
  - Завтра ждем, - поспешно ответила хозяйка.
  - Плохо, - сказал дедок мне назидательно. - Очень плохо, когда яська надолго уезжает, моры начинают беспокоиться.
  - Дедушко! - воскликнула тётя Мила. - Ну что ты такое говоришь! У нас ведь гость - разве не видишь?
  - Гость?! - возопил неожиданно дед, потрясая ложкой. - Ах, у вас гость, ядрит его за ногу! Вот оно что! Знал я, всегда знал и говорил, что нечего Тимошке в городе делать. Притащит оттуда какую-нибудь заразу! И вот те на: вчера слышу - уже тащит. Кого, думаю? Может, девку себе припёр из города с резиновыми сиськами? Может, идейками либеральными огрузился? Всё бы понял! Но нет! Припёр наш Тимошка в лукошке... Что? Погибель нашу! Вот что!
  За столом повисло молчание. За лёгкими виноградными занавесками застрекотал первый сверчок. Дед гневно пыхтел. А мне хотелось провалиться сквозь землю. Я совершенно не понимал, чем мог вызвать неудовольствие этого странного человека и надеялся, что он просто маразматичный старик с мерзким характером, о чём присутствующие, конечно же, знают и не принимают всерьёз его безобразное выступление. Надеясь встретить поддержку, я покосился на Тима. Тот испуганно смотрел на отца.
  - Ты не ошибаешься? - спросил хозяин у деда.
  - У жёнки своей спроси, - ухмыльнулся тот. - Она, небось, уже и сама начала догадываться кого ей сынок привёз. А, Людмила свет Николавна?
  Та опустила голову, внимательно разглядывая ползущую по столу букашку.
  - Ладно, ладно, - неожиданно добродушно сказал дед и захихикал. - Не кукситесь. От вас здесь мало что зависит. Пришла судьба - отворяй ворота. И не ерепеньтесь. А то побежишь от дыма, да в огонь попадёшь.
  На коленях у деда восседал огромный Бадаринский кот, тот, который пробудил меня ночью от кошмарного сна: песочный жесткий мех с черными полосами и жёлтые как золото глаза.
  Дед потянулся через стол к блюду с паслёновым пирогом, добыл себе кусок побольше и теперь смачно жевал его, подкрасив сиреневым белые усы. Периодически он протягивал пирог коту, который откусывал от него с большим удовольствием.
  - Ну, вот что, - начал, наконец, отец Тима, припечатав свои слова ладонями об стол. - Неправильно ты гостя встречаешь, дед. Разве...
  Но договорить ему не дали. В проёме беседки нарисовался ещё один визитёр. Здоровый вислоусый мужик с коричневым лицом крестьянина и широкой, как у медведя, спиной. На вид и силой он обладал не меньшей.
  - Добро вечерять, хозявы, - сказал он. - Петрович, собирайся, ворота открыты.
  - Тим, пойдёшь со мной, - бросил отец на ходу.
  Я тоже было подорвался с мужиками, но тётя Мила меня задержала.
  - Митенька, ты останься, - сказала она спокойно, но настойчиво, придерживая меня за локоть. - Тебе ходить не надо.
  - Может, помочь.., - мне было не просто не удобно, но казалось совершенно неприемлемым оставаться за столом со "стариками и женщинами", когда все мужчины, в том числе и мой друг, отправились заниматься какими-то очень интересными мужскими делами.
  - Помог медведь барану, - закудахтал дед. - Говорят тебе, не лезь пока, сопля.
  Я разозлился, но промолчал. Не выяснять же отношения со старым маразматиком...
  В растрёпанных чувствах я отправился в дом, решив подождать Тима в его комнате. Завалившись на диван с первой попавшейся под руку книжкой, я долго не мог сосредоточиться на чтении. Меня одолевала злость на придурковатого деда, на неизвестного мне дядьку, который увёл Тима, обломав нам тем самым намечавшийся классный вечер, на Тима, который сорвался куда-то по велению отца, не потрудившись не то чтобы взять меня с собой, но хотя бы просто подмигнуть в мою сторону.
  Наконец, до меня стал доходить смысл строк, по которым я елозил взглядом не вдумываясь в содержание уже минут десять.
  "...живут на обширной территории - от Волотовых гор на заходе солнца, за которыми, как известно, обитают лишь дикие племена, до земель сыновей Ведуса Многомудрого на восходе, чьи города богаты и благоденствуют, и чьи подчинённые земли многочисленны и послушны".
  Я подивился странной жесткой бумаге желтовато-зелёного оттенка, архаичному шрифту и непривычному способу печати - текст был как будто не напечатан, а оттиснут, вроде гравюры. Хотя, может, я ошибаюсь. Сшитые между собой листы были вложены в старую, потёртую картонную обложку "Физика. 8 класс". Это меня насмешило. Чего это я её в запале с полки схватил? А если бы и правда начинка оказалась учебником физики? Лежал бы сейчас, кипя в своей ярости, читал бы закон Авогадро - под моё настроение и такое чтиво сошло бы за первый сорт.
  "Сии поляне имеют весьма странный обычай. Не имея центральной власти, управляют своими городами собранием общества, а на защиту городского имущества и его жителей, для отправления судебной власти нанимают конеса с войском. Часто - из знаменитых конеских родов, обеспеченного родовой поддержкой и вспоможением семьи. Но бывает, небогатые городки вынуждены приглашать вольных наемников, некоторые из коих делами своими, и заслугами, и настойчивым стремлением могут основать новый конеский род..."
  Что ещё за поляне? Какое-то славянское племя? Вроде похоже на слово из курса истории Древней Руси. Или нет? Что-то я таких обычаев не припомню... А вроде как и похоже. Эх, историю лучше надо было учить в школе. Да и в университете не помню, чтобы я учебник её краткого курса открывал.
   "...Но сие случается редко, с личностями более чем выдающимися. Не каждый к этому и стремится, ибо служба конеская зело тяжела и неблагодарна. Положение их в городе весьма неустойчиво - ежели нанятое войско общество посчитает негодным, то конесу может быть указано на ворота. Имеются у полян конеские сильные и древние роды, которые держат власть в целых союзах городов долго и успешно, порой - на протяжении всей жизни. Ибо власть военная - сила, с которой трудно спорить мирянам. Но по наследству передать свою власть эти конесы не могут - за сим бдительно следит Воинский собор. Сия организация представляет собой съезд наиболее представительных и родовитых князей и наблюдает соблюдение традиций. Ибо усиление какого-либо из родов не будет ко благу для других. Ежели такой бунтарь в истории и случается, его самоуправство подавляется карательный походом Воинского собора"...
  
  ..............................
  Проснулся я ночью. Внезапно, словно меня толкнули. Лежал и таращился в подсвеченную полной луной темноту. В открытом окне тихо шелестели листья ореха, стрекотали сверчки. В комнате тикали часы. На спинке моего дивана сидел Кот, наблюдая за мной прищуренным глазом. Тима не было. Что меня разбудило? Я лежал и силился понять. Помимо отсутствия моего друга что-то еще казалось мне неправильным. Кажется, я и засыпал с этим чувством. Как будто, проваливаясь в сон, краем сознания зацепил это что-то неправильное, но не успел увиденное осмыслить.
  Я снова повёл глазами по комнате. Противоположная стена была хорошо освещена луной. На лунном экране лениво шевелились тени листьев, сплетаясь в теневые кляксы и начиная трепыхаться при лёгких перемещениях ночного воздуха.
  Я резко сел. Кроме теней и лунного света на стене больше не было ничего. На стене не было Тимохиного оружия.
  * * *
  Да что, мать вашу, здесь происходит?! Вопрос созрел. Спустя сутки. Ну, немного больше. За это время случилось немало странностей. Да, все их по отдельности, может быть, несложно объяснить. Но, блин, пока концентрация необъяснимого зашкаливает. И объясняться что-то никто не торопится.
  Я понял, что больше не засну. Под крышей после дневной жары было душно, открытое окно не спасало. Зацепив пачку сигарет, я стал осторожно спускаться по лестнице.
  Дом спал. Дышал и похрапывал. Его уютная жаркая темнота, наполненная поскрипываниями, потрескиваниями, шорохами и вздохами казалась живой и осязаемой.
  Кот обогнул меня на лестнице, остановился посреди кухни и скрипуче мявкнул. В его глазах сверкнула луна.
  В кухне кто-то был. Кто-то сидел за столом. Его тёмный силуэт я видел совершенно отчётливо.
  - Далеко собрался? - прошелестела темнота и захихикала.
  - А, это вы, - я подавил вздох облегчения. Напугал старый хрыч.
  - Мы это, мы, - согласился хрыч. - Что, не спится, касатик? Вроде совестью в твоём возрасте мучаться ещё рано...
  На моём конце стола вспыхнула свечка (о чёрт! как он это проделал?) Жёлтый огонёк, несмотря на свои скромные размеры, немедленно преобразил комнату, разогнав лунные призрачные тени, резко разграничил свет и тьму. На их границе сидел давешний дед. Он больше не супил бровей, а улыбался в бороду, но улыбка его доверия почему-то не внушала. Взгляд его казался острым и настороженным.
  - Я хотел покурить во дворе.
  Дед пожевал губами.
  - Курить - здоровью вредить. Особенно сейчас. Не надо тебе выходить из дому, Митенька. Пока ворота открыты.
  - Послушай, дед, какие ещё ворота? - я почувствовал, что снова начинаю злиться. - Что здесь у вас происходит? Где Тим?
  - Фу ты ну ты! - возмутился дед. - Припекло, малец? Посыпал вопросами как горохом. Никакого понятия у нынешней молодёжи о подобающем. Разве ж в раньшее время кто осмеливался требовать с нас ответа? - обратился он за поддержкой к Коту. - Только с разрешением, да с подношением, да со всем уважением. А сейчас, значится, стоит тут этот сверчок посередь чужой хаты и голосит посередь ночи: кто? да где? да почему? Что голосишь-то? Ничего с тобой пока не случилось. Ешь, да спишь, да девок щупаешь. А мы с Котиком сиди охраняй тебя, дурака, чтобы и дальше мог тем же заниматься. Оберегай его, понимаешь, от себя самого. Если бы Милка не попросила, сам бы я сроду не озаботился!..
  Дед надулся. Кот проскрежетал что-то в знак поддержки и уставился на меня с совершенно людоедским интересом.
  От подобной отповеди я растерялся. Что за чёртов дед! В кухне повисло тягостное молчание. Наконец, дед отмер, покосился на меня и вздохнул:
  - По-моему, ни беса он не понял, - пожаловался Коту.
  - Ну что, анчутка, стоишь, таращишься? - это уж мне. - Хочешь задать вопрос, обратись, как подобает, поднеси что-то своё, попроси о милости.
  Изо всех сил сдерживая клокотавшее во мне бешенство, я дурашливо поклонился сначала деду, потом коту:
  - Не прогневайся, дедушка, не вели казнить, вели спросить. Потому как сна лишился я от непоняток, кои в сём славном дому и окрест него деются. Просвети глупого, не дай помереть от любопытства, да в неведении. Да! и прими чем богаты в благодарность за терпение и ласку.
  Я шагнул к нему, протягивая сигареты.
  Деду, по-моему, моя речь понравилась. Он сидел, напыжившись от осознания своей важности, подношение принял благосклонно. Вытащил сигарету из пачки, засунул в рот целиком и стал жевать ее, со смаком чавкая. Вторую он протянул Коту, который употребил её таким же образом, чихая и тряся большой круглой головой.
  "А дед-то и впрямь с большим приветом", - осенило меня. И тут же поплохело. Я оценил ситуацию. В доме, судя по всему, кроме меня и старого придурка никого не было. И даже если задавить в себе опасение, что старичок в очередном припадке не подвластных никому мозговых завихрений, пырнёт ножичком сладко спящего гостя, даже если предположить, что это совершенно безобидный сумасшедший, всё равно мне не улыбалось коротать ночь в чужом доме наедине с душевнобольным.
  Дед захихикал.
  - Он думает, что я блаженный... Бедный мальчик! Страшно, небось? Ладушки-ладушки, бедные мои заюшки, бедные чужие деточки... Если встретят они зверя дивного Арысь-поле, подумают, что или сами свихнулись, или привидевшийся им псих.
  - Пойду я, наверное, спать, - постарался произнести я как можно более умиротворённо, чтобы не возбуждать неустойчивую психику больного. Я попятился к лестнице, лихорадочно вспоминая - запирается ли дверь в Тимкину комнату.
  - Ты ж боялся помереть от любопытства да в неведении! Я принял твоё подношение, значит готов отвечать. Правда, - дед поплямкал губами, - более чем на один вопрос табачок твой не тянет. Задавай!
  - Да нет, наверное, пожалуй, не стоит, уже поздно, завтра рано вставать, помогать, я так устал, и вам, видимо, пора в постель, и Котик зевает, - продолжал я увещевать, поднимаясь по лестнице. Дед с Котом, задрав головы, удивлённо наблюдали мои перемещения.
  Проскользнув в комнату Тима и придерживая дверь, я стал шарить по косяку в поисках крючка, служащего здесь запором. Нашёл! Да уж, вряд ли им пользовались последние сто лет. Запорная петля находилась почему-то на большем расстоянии, нежели длина крючка могла себе позволить. Я провозился какое-то время, стремясь их воссоединить. Наконец, плюнул на это дело и повернулся.
  Дед стоял у окна, Кот сидел на подоконнике, рассеянно глядя в сад.
  - Ну, задавай уже свой вопрос, да разбежимся, - сказал дед недовольно. - Оно и в самом деле, поспать не мешало бы.
  - Так, может, не обязательно уже.., - дрожащим голосом осведомился я.
  - Да тудыть же твою растудыть! - рассердился дед. - На кой же чёрт ты со мной договор заключал, бесово семя? Сам заплатил, а товар забирать не хошь? Я-то к тебе договором сим привязан - бегаю следом, умоляю: извольте поинтересоваться у меня, у старого дурака - что это я сегодня добрый такой? А ну, спрашивай немедля, или мне тут с тобой всю ночь препираться?
  - Ну, хорошо, хорошо... Кто была та женщина, которую мы с Тимом в степи встретили? - наобум брякнул я.
  - Так то мора была. Ума-то у вас, дураков, хватило ничего у неё не попросить?
  - Какая ещё мора?
  - Так это, Митенька, второй вопрос. Уговора не было на него.
  Дед, задрав голову, поскрёб шею под своей веерной бородой, зевнул и двинулся к выходу. Отстранив меня от двери, он взялся за ручку.
  - Сладко тебе спать-почивать, добрый молодец. А Котик присмотрит, чтобы сны тебе заморные не снились боле.
  И вышел. В комнате остались Кот, луна и тишина.
  * * *
  На следующий день в тягучую жару Юрзовского лета ворвался вихрь под названием Олеська. Это вернулась из пионерского лагеря сестра Тима - искрящееся чудо двенадцати лет с косичкой "крысиный хвост" из выгоревших до бела мягких волос. Семейство ожидало её возвращения, как дети ждут новогоднюю ёлку - словно с её приездом наступит праздник. Все пребывали в радостном возбуждении. На кухне пеклись ягодные пироги, в саду ремонтировались качели, а мы с Тимом чистили от репьёв нежно любимого Леськой Кота и мазали зелёнкой его ободранные в схватках уши, дабы представить хозяйке в подобающем виде.
  - Тим, ты куда вчера сбежал? - попробовал я начать выяснять отношения. И тут же почувствовал себя брошенной женой.
  - Ничего не хочешь мне рассказать? - ещё хуже, прямо дешёвая голливудская мелодрама.
  Мой друг обезоруживающе улыбнулся и бросил мне через комнату яблоко.
  - Держи! Хорошая, Димыч, у тебя реакция.
  Он подсел ко мне на диван и, отчаянно жестикулируя, принялся рассказывать о неких олигархах-беспредельщиках из столицы, которым забожалось непременно в Юрзовке построить никелевый завод - открыли-де месторождение в степи. Местные жители почему-то не обрадовались. И возразили. И возражают вот уже тому несколько лет. И, бывает, эти возражения вступают в противоречие с уголовным кодексом. Вот и вчера надо было сходить объяснить вновь объявившимся ребятишкам, что им тут не рады. Ну, ты понимаешь...
  Понимаю, чего ж тут непонятного. Мужики по-мужски отстаивают свои права, по-другому эти вопросы не решишь. И версия вполне жизнеспособная. Потому что реалистичная. Никакой тебе чертовщины, слава богу. Вот только...
  Дед? Нет, его опасаться не стоит. Да, он с небольшим приветом. Но совершенно безобидный! Не обращай внимания на его маленькие фокусы и дурной характер. Нет, не родной дед. Ты же знаешь, я - поздний ребёнок, мои деды меня не дождались. Кто? Родственник? Ну, да, можно и так сказать... И вообще, Димыч, пошли скорее завтракать, скоро же Леська приезжает!
  Тим болтал без умолку, рассказывал дурацкие анекдоты, сам же над ними громко хохотал и вообще выглядел влюблённым, которому посулили сегодня долгожданное свидание. Мне вся эта суета казалась, по крайней мере, странной. Мой младший брат примерно того же возраста, вредный и избалованный (на мой взгляд) мозгляк, который всегда не вовремя занимает компьютер и туалет и подслушивает мои телефонные разговоры, - никаких чувств, кроме раздражения, у меня никогда не вызывал. Даже родители, воспитывающие его мягко и ненавязчиво, а балующие безропотно и добросовестно, вряд ли летали бы на крыльях счастья в день возвращения любимого чада после двухнедельного отсутствия.
  Здесь же, встречая Леську, даже мир, казалось, почистил перья и приготовился. Умывшись с утра редким в наших краях тёплым дождиком, он теперь грелся в лучах щедрого солнца. На цветах и листьях вспыхивали радугами бриллиаты капель, гудели перламутровые жуки. Вокруг порхала такая уйма бабочек, таких невероятных расцветок, что я сомневался - все ли эти виды занесены энтомологами в их кондуиты.
  Посреди этого сверкания и порхания она и предстала перед нами. Легкая, летящая, подвижная как ртуть, счастливая и конопатая.
  И мне пришлось признать: да, действительно, Леська - это тот человечек, без которого жизнь теряет изрядную долю красок. Её тёплое и радостное присутствие будто включило свет в сумеречных комнатах.
  Знаете, как бывает: засидишься с книжкой, не замечая гаснущего за окном дня. И вроде тебе вполне комфортно, и текст виден без усилий. Но заходит мама, возмущаясь чтением в потёмках, и нажимает на выключатель, и вручает тебе тарелку с только что испеченными душистыми печеньями на пробу, и начинает, смеясь, рассказывать как шалопай Барсик пытался стянуть её печиво со стола не ради еды, конечно, ради спортивного интереса. И внезапно понимаешь насколько темно, тихо, одиноко и неуютно тебе было до её появления.
  Вот так же и Леська, вернувшись, "щёлкнула выключателем". Вроде бы ничего особенного в этой девчонке: она просто живёт, общается и проводит время так, как положено ребёнку её возраста. Но волшебство притяжения окружало её словно облако. Может, её особое, радостное восприятие мира было заразным? Может, все окружающие её люди подпадали невольно под действие чар, дарующих светлую радость? Она щедро пускала в свой солнечный мир. И люди припадали к её источнику с готовностью и восторгом, зачастую не отдавая себе в этом отчёта. Просто: ах, какой чудесный ребёнок! ах, какая милая девочка! приходи, Лесенька, у нас сегодня пироги! что-то давно ты к нам, Лесенька, не заглядывала, бабка всё о тебе спрашивает! как соберётесь к нам, Людмила Николаевна, обязательно и Лесю приводите!
  А Леся бегала по дому, помогала матери в огороде, играла в куклы, ездила с подружками на велосипедах на реку и - наполняла дом солнцем.
  Только один дед, время от времени появляющийся в доме и на базу, смотрел на неё хмуро и неодобрительно, стремясь к чему-то придраться и побурчать.
  * * *
  Спустя пару дней после торжественной встречи мы с Тимом и Леськой отправились в лес, который в Юрзовке называли Морановой Падью. Долго спускались в глубокую балку по узкой тропке, вьющейся на каменистой осыпи ракушечника и слоистого пирога опоки. Внизу было прохладно и сыро, исполинские, совершенно невероятные для степи деревья загущивали ущелье непроходимыми джунглями. Где-то ещё ниже журчал ручей, прогрызая себе путь в мягкой меловой породе. В балке спал утренний туман. Притихшие мы зашагали в мокрой траве, бренча пустыми бидончиками. Вроде как за земляникой, ну, а если не найдем, может, с грибами больше повезёт: где-то за балкой, "час ходу - не больше", Тим обещал лиман с шампиньонами - "сейчас самое время, вода уже почти сошла". А Леська божилась, что видела землянику, когда давеча гоняла со Светкой на великах в лес.
  - Не сезон, вообще-то, - засомневалась её мать, но решила не спорить и снарядила промышлять.
  В лесу царила первозданная тишина. Предчувствуя дневную жару, птицы лишь изредка лениво и негромко всвистывали и пощёлкивали. Ветра не было. Солнце, разгораясь, запустило лучи в туман, ощупывая мокрую траву и пригревая наши макушки. Мы остановились, заворожённые красотой мира, и замерли, стремясь как можно полнее прочувствовать волшебство и тайну рождения дня, которое ненароком подглядели. Я чувствовал огромную благодарность к тем силам, что позволили шумным суетливым людишкам приобщиться к чему-то обычно недоступному их пониманию и восприятию. Ведь наши чувства слишком ограничены, чтобы ощутить в полной мере даруемое. Мы и подарки-то эти замечаем не часто, поглощенные собой и своими мелкими заботами.
  - Люблю утро, - сказала Леся, когда мы двинулись дальше. Мимолётное волшебство, подаренное нам, растаяло вместе с туманом и обычное летнее утро воцарилось в лесу. - Утром радостно, как на заре жизни. Кажется, что всё только начинается. Ближе к полудню это чувство пропадает. А вечером - грустно. День закончился, как маленькая жизнь. Он умрёт и никогда больше не вернётся.
  - Ну, ты даёшь! - засмеялся я. - В твоём возрасте - такие рассуждения. У тебя вообще сейчас в жизни - сплошное утро, и в обед, и на ужин.
  - А мне, если вам интересно, больше всего ночь нравится, - Тим зевнул. - Особенно последняя была неплоха...
  - Дурак! - гневно воскликнула Леська, треснув его пустой корзинкой по спине. - У вас, чурбанов бесчувственных, одно на уме!
  Мы свернули с дорожки и побрели в разные стороны, глядя под ноги, но, стараясь, в то же время, не терять друг друга из виду. Время от времени я поднимал глаза, отыскивая мелькающую среди деревьев яркую панамку, и снова погружался в наидревнейшее человеческое занятие - поиск пропитания путём собирательства. Дело не особенно клеилось; пару груздей да три трухлявых дождевика трудно назвать хорошим уловом.
  Через полчаса я неожиданно набрёл на мирно похрапывающего под уютным кустом Тима. Прислонившись спиной к теплому шершавому вязу, я достал сигареты. Курить не хотелось. Я повертел пачку в руках, совсем было решив последовать примеру друга, поскольку вернулся сегодня ночью не намного раньше него, но передумал. С того места, где остановился, я разглядел под почти до земли свисающими ветками ракит чуть заметную малохоженную тропку, уводящую в заросли. Если уж искать грибы, то там, - решил я. Не каждый заметит эту тропинку, грибники по ней толпами явно не ходят.
  Я нырнул под ветки и сразу же увидел грибы. Они торчали вдоль тропинки как пуговицы, всё дальше заманивая меня в густую сосновую чащу. Сосновую? Я оглядел головокружительную высоту деревьев, непролазный бурелом на земле и присвистнул. Ни фига себе, чудеса природы! Откуда здесь, в степной балке, такой лес? Вместо вязника и лоха?
  По мере моего продвижения лес становился всё темнее и тише, всё сумрачнее, тропу покрывала мягкая хвоя.
  За поворотом изогнувшейся тропинки стояла девушка. Солнечные лучи, падающие на её фигурку сквозь тёмные ветви сосен, как-то странно преломляли картинку, мешая рассмотреть.
  Я резко вскинулся от грибной поляны, когда заметил её. Мне показалось? Домотканый синий сарафан, рубаха из некрашенного холста, онучи и лапти?..
  От резкого движения в голове зазвенело, а перед глазами заплясали черные мушки. ..Или черное длинное платье и червоный плащ, колеблемый неведомым ветром в абсолютной тишине мрачного леса?
  Я несколько раз сморгнул, потряс головой и поднял глаза.
  Девушка стояла в нескольких шагах от меня. На ней были джинсы, майка и кроссовки. Длинная светлая коса перекинута через плечо. Она просто стояла и рассматривала меня, не собираясь, видимо, нарушать молчания, которое меня, признаюсь, уже начинало несколько смущать.
  - Утро доброе, - сказал я неожиданно севшим голосом. Прокашлялся. Вышло как-то жалко.
  - И тебе подобру.
  Молчание.
  - Вот, - снова попытался я завести разговор, чувствуя себя всё более неловко, - с грибами сегодня повезло. Здесь очень удачное место. Вы тоже собираете? - спросил, глядя на её пустые руки и чувствуя себя клиническим идиотом.
  - Собираю, - странная девушка подошла ко мне вплотную. - Только не грибы, - прошелестела она.
  Её голубые глаза были настолько светлыми, словно выцветшими, что казались белёсыми. Где-то я это уже видел?
  - Ну, что ж, удачи, - сказал я, отступая от неё на шаг. - Пойду, мне пора.
  Я развернулся и зашагал назад по тропинке.
  - Приятно было познакомиться! - махнул рукой не оборачиваясь.
  - Подожди! - позвала девушка, когда я уже отошёл на несколько шагов. Пришлось обернуться. Она быстро догнала меня, подошла, слегка запыхавшись, и улыбнулась. Улыбка удивительно украсила её лицо, я подумал, что она очень хороша собой.
  - Я пасла бабушкину козу в займище, а она убежала в лес. Вот ищу. Поможешь?
  Она жеманно потупила свои выцветшие глазки.
  - Я знаю кто ты, - произнёс я, внутренне ужасаясь тому, что собираюсь произнести. Эта девушка сейчас высмеет меня, решит, что встретила придурка. А может, я смогу ещё перевести всё в шутку, когда отступит вдруг свалившийся на меня маразматический морок? И мы, весело смеясь, отправимся на поиски козы. А там, чем чёрт не шутит...
  - Ты мора.
  Она больше не улыбалась. Глаза, цвета чуть подкрашенного лёгкой тенью снега, были холодны. И равнодушны. Выбившиеся из косы лёгкие пряди шевелились вокруг лица. Она протянула руку и схватила меня за локоть холодными и цепкими пальцами.
  - Ты такой молодец, мальчик, - прошипела она и приблизила ко мне лицо, ставшее вдруг более резко очерченным, утратившим юношескую свежесть и округлость. - И сам пришёл... Как ты преодолел границу Морана? Ты не страж. И не охотник.
  Я вздрогнул, когда понял, что она принюхивается ко мне.
  - Что же ты молчишь? Или сам о себе ничего не ведаешь? Очень странно... От тебя пахнет и человеком, и лесом...
  - Что это значит?
  Она перестала меня обнюхивать и уставилась мне в глаза.
  - Это может кое-что значить. Кое-что.., - она снова оскалилась, продемонстрировав мне свои крепкие зубы. - Может значить одну очень интересную штуку...
  - Ты мне скажешь?
  - Скажешь? Ты хочешь, чтобы я тебе вот так просто сказала? Такую важную вещь, которая так много может принести бедной море? Или ты забыл с кем разговариваешь? Или сам хочешь расплатиться? Я приму твою плату.
  - Я не торгую с морами.
  - Конечно, не торгуешь. Люди так несправедливы, так скупы. Но больше всего им не нравится, что мору не обманешь, и долг рано или поздно придется отдавать. Никто не хочет торговать с морами. Но всё равно все с ними торгуют. Не все, правда, об этом знают. Зачем лишний раз расстраивать вас, глупышей. Вы так много всего желаете, и так не любите за свои желания платить...
  Мора внезапно замолчала и уставилась мне за плечо. Я, поколебавшись, медленно обернулся.
  На рубежном повороте стояла Леська. Она держала перед собой плетёный короб, замотанный поверху льняным полотенцем. Я вспомнил, что тащила она его на спине от самого дома. Меня ещё удивила эта архаичная конструкция.
  - А что, - заметил тогда Тим, - удобная штука и, кстати, не архаика, как ты изволил выразиться, а трендовое этно. Сейчас харчи туда сложим, за день всё съедим, а короб наполним дарами леса, как я это называю.
  - На фига нагружать ребёнка, если мы с тобой тоже тащим полные рюкзаки пирожков и компота?
  - И пива, - шёпотом напомнил Тим. - Ну, хочет ребёнок тащить, пусть тащит. Она же как паровоз упёртая, если чего решила, того у неё не отнимешь. Пурква па, дорогой?
  ... Теперь Леся приблизилась к нам на несколько шагов, поставила короб перед собой и низко поклонилась.
  - Доброго тебе дня, добрая мора! - прозвенел детский голосок в мертвенной тишине странного леса. - Прими от моего отца и моей матушки хлеб-соль.
  Показалось, или державшая мой локоть прохладная рука стала еще холоднее, стала влажной и липкой? Мне было неприятно, хотелось стряхнуть её, но... Я стоял неподвижно, даже не делая попытки освободиться.
  - Отпусти нас из своего леса - меня и моего гостя - не чини нам препятствий и не держи на нас зла. Мой гость по незнанию и случайно оказался на Морановой тропе, он не причинил ущерба твоему миру.
  Мора вдруг расхохоталась, да так неожиданно и громко, что я вздрогнул.
  - Твой гость оказался в моём лесу не случайно. И ты об этом знаешь. Это я позвала его, потянула как барана за верёвочку, он и пришёл. А за ним должна была прийти ты. Я ждала тебя.
  - Что я должна сделать, чтобы он ушёл со мной? - Леся понуро опустила глаза. И мне послышалась в её голосе обречённость. Если между ними сейчас велась какая-то неясная для меня игра, Леська уже заранее проиграла и согласилась со своим поражением. Все, ещё не произнесённые вопросы и ответы, - всего лишь реплики в пьесе с давно известным концом.
  Мой локоть заломило, словно в ледяной проруби. Почему, почему я не могу отнять у неё руку?! Моё сознание отчаянно вопило, пытаясь докричаться до второй части моего я - оглушённой и бездвижной.
  - Милая девочка, - проворковала моя мучительница неожиданно тихо и ласково. Я увидел как заблестели её белесые глаза и как нервно она облизнула губы. - Ты же знаешь. Тебе нужно всего лишь попросить об этом. Тебе нужно всего лишь пожелать. Тебе нужно всего лишь обратиться к море. И далеко ходить не надо. Я уже здесь.
  Леся стояла на тропинке, опустив глаза. И молчала. Наконец, она вскинула голову:
  - Я прошу тебя, мора, отпусти его вместе со мной на землю людей.
  * * *
   Я никак не мог проснуться. Сознание медленно и неохотно карабкалось к свету дня, но в очередной раз срывалось в тяжёлый густой омут сна. Голова болела, болел почему-то локоть, лицо щекотала мимохожая букашка, кто-то негромко разговаривал. Эти признаки накатывающейся реальности окончательно освободили меня от липкого тяжёлого сна. Я с трудом открыл глаза, чтобы тут же зажмуриться от яркого солнца. Но успел понять, что лежу на той поляне, где нашёл спящего Тима.
  - Здоров же ты спать, - сказал он, наклонившись надо мной.
  - Вставай, а то верба на лбу вырастет, - засмеялась Леся.
  - Чего? - осведомился я сиплым голосом, с трудом пытаясь занять сидячее положение.
  - Дед так говорит, когда мы заспимся. Перекусывать будешь?
   Я с усилием потёр ладонями лицо, пытаясь прийти в себя.
  - Чего-то не хочется...
  Над лесом стоял тягучий послеполуденный зной. Лёгкий ветерок раскачивал верхушки деревьев. Внизу было тихо и жарко. Гудели шмели.
  - Выпей хотя бы чаю. Тебе надо немного взбодриться. Иначе до дома не дойдёшь.
  Леся протягивала мне кружку. Я взял её и увидел как дрожат у меня руки. Леся тоже увидела.
  - Подожди.
  Она легко вспорхнула и через несколько секунд снова опустилась рядом со мной на колени. Перевернула над кружкой маленький пузырёк тёмного стекла. Из него упало несколько капель маслянистой жидкости. Медленно, клубясь маленьким облачком, они стала расползаться в кипятке, не очень, видимо, стремясь с ним смешаться.
  - Что это? - я облизнул сухие губы, привалился спиной к ближайшему дереву. Какая странная слабость...
  - Немного волшебства для бодрости, - засмеялась девочка. - Не бойся, не отравлю.
  - С меня волшебства на сегодня, пожалуй, довольно, - буркнул я, с неожиданным удовольствием глотая чай и чувствуя, как его целебное тепло растекается внутри.
  - Ты видел сон? - спросила Леся, внимательно рассматривая сидящую у неё на запястье пчелу.
  - Видел.
  - И что же тебе приснилось?
  - Дорожка в лесу. Вдоль неё - грибы. Леся с коробом. И... мора, - неуверенно сказал я.
  - Вот ещё, - фыркнула Леська. - Мора какая-то. Ерунда прямо. Говорила вам, мальчики, спать надо по ночам, а не после полудня на солнышке. В голову тебе напекло.
  - Пошли домой, - Тим увязывал рюкзаки, собирая с травы вещи. - Мы и так получим по башке за то, что весь день в лесу проваландались.
  Я осторожно перевалился на четвереньки, поднялся, опираясь на дерево, прислонился к нему, переводя дух.
  Сон или явь? Фигня какая-то. Как может быть явью подобный бред? Но как может быть таким осязаемым сон?
  А, может, не таким уж и осязаемым... Как положено сну после пробуждения, его сюжет всё более туманился, пережитые ощущения и чувства блекли. Пока придём домой, я уж, наверное, и не вспомню, что мне вообще что-то снилось.
  Наклонившись, я подцепил свой рюкзак и случайно скользнул взглядом по веткам ракит, закрывающих привидевшуюся мне таинственную тропку. Ветки были переплетены в замысловатую сеть и связаны на концах ярко-голубым шнурком от Леськиных кроссовок.
  
  * * *
  Не помню, как я дотащился до посёлка, чувствовал я себя, мягко говоря, не важно. Поэтому когда тётя Мила увидела мою жёлто-зелёную физиономию, кинулась готовить какой-то укрепляющий отвар и велела немедленно ложиться в постель.
  - Тебе надо поспать. И как можно дольше, - безапелляционным тоном заявила она, скармливая мне темную горячую жидкость с резким запахом. - Никаких сегодня ночных гулянок. Понятно, Тим? Тебя это тоже касается.
  При слове "спать" я поморщился. Да уж, сон у меня в последнее время что-то уж больно беспокойный. Страшно стало глаза закрывать. Я покосился на Кота, сосредоточенно вылизывающего свои полосатые ноги. Тётя Мила заметила мой взгляд.
  - Котик посторожит твой сон, не бойся.
  Кот, продолжая сидеть с растопыренными ногами, недовольно воззрился на хозяйку. Потом нехотя поднялся, долго потягивал то передние, то задние лапы. Потом вспомнил, что забыл облизать бок. И ещё ухо почесать. И ещё чихнуть несколько раз. И ещё...
  - Кот!
  Зверь фыркнул и потрусил вверх по лестнице. Я поплёлся следом.
  Зацепив с полки "Физику" за 8 класс, я упал на софу. Думать ни о чём не хотелось. Голова и так трещала. Казалось, если я запущу туда хоть одну мысль - моя черепная коробка просто взорвётся.
  "Люди, живущие на землях полян, почитают умерших предков и мнят себя лично, свою семью, свой род, свою землю под их защитой. На их помощь и благодеяния они считают вправе рассчитывать, особенно если род крепкий и при жизни между его представителями царили любовь и уважение.
  Почитают они такоже мать-землю и отца-небо. И богов, рождённых от их брачного союза. Пантеон оных весьма обширен, но поскольку дикие язычники заблуждаются в своих отсталых представлениях о природе вещей и явлений, считаю недостойным утруждать внимание читателя ненужным знанием. Ибо теплится надежда в душах просвещённых, что и эти упрямые овцы приобщатся вскорости истины и пастыря своего и низринут идолов своих..."
  Этот древний описатель земель сочинил прекрасное снотворное, - подумал я просыпаясь. За окном уже стемнело. Книга лежала у меня на груди. Под боком развалился Кот, сдвинув меня почти к самому краю. Но я был на него не в обиде, поскольку прекрасно выспался. Без сновидений.
  Я выглянул за дверь. В доме было темно и тихо. Внизу, в кухне, тикали часы.
  Мимо моей ноги просочился Кот и побежал по лестнице вниз. На середине дороги он остановился, оглянулся на меня и скрипуче мявкнул. Я тупо смотрел на Кота. Он закурлыкал, замуркател, периодически спрыгивая на ступеньки и оглядываясь.
  Я пошёл следом. Может, он просит, чтобы я его выпустил во двор?
  Кот выскочил на крыльцо, снова обернулся, продолжив уговаривать меня на своём кошачьем языке следовать за ним.
  Таким образом через огород мы добрались до прячущейся за летней беседкой незаметной калитки в штакетнике, разделяющем соседствующие участки. Кот прошмыгнул в неё, предлагая мне сделать то же самое. Поколебавшись, я всё-таки вошёл в чужой двор. Наверняка, там не было отвязанной собаки, иначе Кот не чувствовал бы себя так вольготно.
  "В конце-концов, - оправдывал я своё поведение, - если столкнусь с хозяевами, всегда могу сказать, что ищу Бадариных. Что, впрочем, недалеко от истины. Где же их ещё и искать, как не у соседей в гостях?"
  Пока я таким образом размышлял, Кот привёл меня к увитой плющом беседке у летней кухни, наподобие бадаринской. Там горел свет и слышались голоса. Я подошёл поближе. Через сеть плюща мне было всё отлично слышно. И видно.
  За длинным столом, накрытом к чаю, сидела Бадаринская семья в полном составе. Даже дед был здесь. Он, правда, примостился чуть поодаль, в кресле за маленьким столиком, где с увлечением раскладывал пасьянс замусоленными картами. Когда я подошёл к беседке, Тим как раз поднялся из-за стола и переместился в плетёное кресло-качалку возле деда. Вооружившись огромной лупой, двигая ею вперед-назад, поворачивая под разными углами, он рассматривал альбом, лежащий у него на коленях. Судя по выражению лица, в мыслях он был далёк от своего занятия.
  За столом помимо его родителей и почему-то понурой Леськи находились ещё несколько человек. Я узнал того дядьку, что недавно обломал нам с Тимом вечер, забрав его с отцом на какие-то сомнительные ночные разборки. Он сидел, откинувшись на спинку стула, скрестив на груди могучие руки, своими насупленными кустистыми бровями и вислыми усами напоминая мне Тараса Бульбу.
  Высокая дородная женщина с большой грудью, разливающая чай и подающая на стол, - наверное, его жена. Почему я, не задумываясь, так решил, не знаю. Может, правду говорят, что люди, давно живущие в браке, становятся похожи чем-то - неуловимо, но однозначно.
  Ещё два бородатых мужика, молодая женщина лет тридцати и паренёк-подросток.
  К началу разговора я, видимо, не поспел. А пришёл, когда за столом царило молчание и позвякивание чайных ложек. Наверное, как раз в эту образовавшуюся паузу Тим и сбежал в кресло.
  Молчание прервала тётя Мила. Она закрыла лицо руками и застонала:
  - Господи, Лесенька, зачем же ты согласилась?
  - Милка, ну хватит! - сурово оборвала её жена "Тараса Бульбы", на вид не менее суровая, нежели её благоверный. - Говорено-переговорено на эту тему, всё уже пережевали и выплюнули. Сколько можно? К тому же, ни для кого не секрет, ЧТО морам от Леськи может понадобиться. Для этого они её туда и заманили, и просьбу вытянули. Не сейчас бы это случилось, так после. Нечего горевать, ей и так эта дорога блазнилась. И путь этот не страшнее многих... Нам сейчас надо решать, что с гостем вашим делать?
  - Не надо, Наталья, - устало сказала Тимкина мать, машинально помешивая ложкой чай. - Не готов он ещё...
  - К чему это он не готов? - вскинула брови молодая.
  - К тому, чтобы всё узнать.
  - Всё... - усмехнулся один из бородачей, - всё и мы не знаем. Так что эт ему точно не грозит. А, можа, и готовить его не надо? Так, без подготовки, закинем в Моран, пущай бултыхается. На черта нам этот геморрой?
  - "Закинем", - передразнил его Тимкин отец. - Ишь ты, раскидался. Что, парня-то не жалко? В чём он виноват? В том, что ты боишься, кабы чего не вышло?
  - Себя жальче, - жёстко ответил тот. - Сам знаешь, в таких делах жалость плохой советчик. Сейчас-то он агнец невинный, ничего не знает, спит да кушает, пьёт да писает. А потом? Кто за "потом" ответственность на себя возьмёт? Да, боюсь я, кабы чего не вышло. Может, оснований у меня для этого нет? Стоило этому сопляку появиться - Моран зашевелился. Такой активности, как за последние дни, обычно за год не увидишь. Сколько ночей мы уже не спим, а, Петрович? Ворота, блин, как дверь в собесе хлопают. С той стороны моры шастают, с этой - охотнички активизировались. Как шакалы, которые кровь почуяли...
  - Кровь? - молодая задумалась. - А что, если... Хотя... Но ведь не может же... Впрочем... И как тогда?..
  - Ну, хорошо, - прервала её бессвязные бормотания Наталья. - Предположим, этот вариант мы отметаем, как негуманный. Что остаётся?
  - Мы можем отправить его домой. Или в город обратно, подальше от ворот. И всё станет по-прежнему, - тётя Мила с надеждой оглядела собравшихся.
  - По-прежнему, Мила Николавна, дорогая ты моя, уже не станет, - мрачно заметил всё тот же бородач, что предлагал закинуть меня без подготовки. - Он тут успел отрекомендоваться. Наследил на нашей грядке. И Моран его позвал, уже не отпустит. Как бы далеко он не уехал. Не знаю, конечно, как именно, но держать и мучить он будет его обязательно.
  - А парень будет мучить нас, - добавил второй бородач. - Слышали, дед нам от него беду пророчит? И мора то же самое обещала, сами рассказывали...
  - Что скажешь, дед? - обернулся к нему "Тарас Бульба", строго глядя из-под лохматых бровей.
  - Эх, ребятушки, - со вздохом ответствовал тот, смешивая карты. - Опять пасьянс не сошёлся. Не везёт чегой-то старику с картами...
  - В любви повезёт, - рассеянно прокомментировал Тим, продолжая листать альбом.
  Дед сердито фыркнул и насупился. Кряхтя, откинулся в кресле, пожевал губами, погладил сидящего перед ним на столике Кота.
  Неожиданно он посмотрел прямо на меня сквозь листья плюща и подмигнул.
  - Не всё так просто, други мои, с этим пащенком, - сказал он раздумчиво. - Я чувствую в нём запах Морана. А знать-то я ничего не знаю. Как и мора, которая их с Леськой в лес заманила. Она тоже его учуяла. Уже прибегала до Ксени, прощупывала почву - найдётся ли здесь на её еще не оформленную тайну покупатель...
  - Ксеня! - возмутилась Наталья, строго уставившись на молодуху. - Почему же ты не говоришь нам об этом?
  - Да что говорить? - пожала плечами та. - Дед правильно заметил - учуять учуяла, а знать-то пока ничего не знает. Будет, конечно, копать, случай-то интересный. Только нам что за дело до её раскопок? В простоте душевной она-то уж точно ничего не расскажет, а торговать с ней никто за чужую тайну не станет...
  - Вот я и говорю, - раздражённо продолжил дед, недовольный тем, что его перебили. - Что мы можем решать относительно тайны, о которой не имеем ни малейшего понятия? Всё равно, что играть вслепую. Как не поступи сейчас - не просчитаешь ни выгод, ни ошибок. Хоть в город его ушли, хоть в Моран закинь - откуда мы знаем что для нас будет безопасней? Есть, конечно, ещё один выход...
  Все напряжённо повернулись к говорившему. Дед напыжился, довольный всеобщим вниманием, потянул театрально паузу и красноречиво провел себе ребром ладони по шее:
  - И - за сараями закопать. Нет человека, как говорится, нет нужды собирать тайный Совет Стражей...
  - Дед!
  - Ладно-ладно, - примирительно замахал он руками. - Что за мерзкий толерантный век! Что за телячий нрав нынче у этих кислых людишек! Не хотите решить проблему эффективно, будете потом хлебать полной ложкой. Это я вам обещаю. Наталья, чайку подлей...
  - Хватит, - Тим с грохотом захлопнул альбом. Видно было, как он нервничает. - Это всё-таки мой друг, я его сюда привёз. Значит, я в какой-то мере виноват в том, что Моран его обнаружил. А, может быть, - всё время об этом думаю,- потому я его и привёз, на притяжение Морана. Может, он его всегда чувствовал. Просто сейчас время пришло. И я подвернулся. Может, и нет моей вины.
  Тим говорил сбивчиво, путано, торопясь и глотая концы фраз.
  - Что бы вы сейчас не решили, для себя я решение уже принял. Я не позволю причинить ему зло.
  - Ты пойдёшь против решения Совета? Против воли отца? - усмехнулся бородач.
  - Я прошу разрешения у Совета отвезти Димку в город завтра же. Я всегда рядом, смогу присмотреть за ним. Если Моран никак не будет себя проявлять, мы навсегда забудем эту историю.
  - А если будет? - спокойно осведомился "Тарас Бульба".
  - Тогда и будем решать. По обстоятельствам.
  "Тарас Бульба" хмыкнул и обратился к присутствующим:
  - Ну что, все согласны с таким решением?
  - Согласен, - сказал Тимкин отец.
  - Согласна, - отозвались тётя Мила и Ксеня.
  Наталья величаво кивнула головой. Говорливый бородач неопределённо пожал плечами, второй махнул рукой, поднимаясь из-за стола.
  Я стоял за плющовой занавеской не в силах пошевелиться, обалдев от свалившихся на меня невероятных откровений. В голове веял сквозняк. Я даже слышал, как в абсолютной пустоте посвистывает ветер. Что будет, если меня здесь обнаружат, когда начнут выходить? Даже эта мысль, кувыркаясь на ветру, никак не могла зацепиться в моей голове и запустить, наконец, систему нейронных связей, заставляя анализировать и принимать решения.
  За спиной мякнул Кот. Я вздрогнул от неожиданности, а в следующую секунду уже нёсся следом за ним через грядки к Бадаринскому дому.
  
  * * *
  
  На следующее утро я сам сказал Тиму, что загостился и что пора бы, наконец, навестить родительский дом, куда за время каникул так и не удосужился добраться. Мне показалось, или он на самом деле вздохнул с облегчением, избавленный от неприятной миссии по выставлению гостя из дома?
  Тим отвёз меня на трассу, поймал попутку и с лёгким сердцем отправил восвояси.
  Вернулся в родную общагу он только к началу семестра, и мы стали изо всех сил пытаться жить, как прежде, словно ничего не изменилось в наших отношениях. У Тима, мне казалось, получалось лучше - он давно привык носить в себе тайны, многое скрывать и недоговаривать. Правда, меня раздражала порой проскальзывающая в его отношении ко мне настороженность. И, наверное, излишняя предупредительность, как к неизлечимо больному, от которого сердобольные родственники безуспешно пытаются это скрыть.
  Мне же новая жизнь давалась непросто. Кроме невидимой стены отчуждения, появившейся между мной и моим другом, меня мучил поиск своего места в новом мире, так неожиданно передо мной открывшемся.
  Кто я? Что значил весь этот разговор о моей принадлежности Морану? Что это за Моран? Кто такие его обитатели? Загадочные моры? Кто эти люди из затерянного в степях поселения, спокойно решающие мою судьбу? Какие тайны они хранят? Что я должен делать теперь со всей этой информацией и этими вопросами? Как вписать их в мою прежнюю жизнь?
  Эти размышления настолько изматывали меня, что я несколько раз принимал решение поговорить с Тимом откровенно. Но о чём? Что я мог предъявить? Встреча в лесу? Это тебе приснилось. Моры? Кто тебе сказал о них? Дед? Так он с приветом старичок.
  Единственным моим реальным козырем был подслушанный разговор. Его я мог предъявить Тиму и, может, застать его врасплох, чтобы он в растерянности как-то себя выдал. Но говорить об этом мне не хотелось. Моя юношеская мнительность изо всех сил сопротивлялась признаваться в откровенной низости поступка, который, как бы я его не оправдывал, всё равно оставался подлостью: гадко подслушивать разговоры людей, не предназначенные для чужих ушей, ничуть не лучше, чем подсматривать в замочную скважину. Сейчас, с высоты прожитых лет, те мои сомнения во многом кажутся мне надуманными, где-то даже истеричными. Нынче я не так щепетилен в вопросах чести и морали. Но тогда подобные соображения были для меня серьёзным препятствием.
  А спустя пару месяцев стали приходить сны. Сны о князе Малице и обороне Зборуча. Сначала нечасто, даже не каждую неделю. Но потом... Спустя год, когда я подсчитывал мучительные ночи, проведённые на крепостной стене осаждённого города, меня внезапно осенило: может быть, эти сны и есть те самые цепкие объятия Морана, о которых говорил на совете бородач?
  Вот тогда я поблагодарил судьбу, что удержала меня от откровений с Тимом. Пусть он не знает, что мне известно о его договоре с советом. Пусть думает, что если со мной начнёт происходить что-то необычное, я непременно захочу поделиться с другом. А раз я молчу, значит всё в порядке. Пока Моран проявляет себя скрыто для окружающих, мои сны только при мне. Но кто знает, как он поведёт себя дальше? И как поведёт себя Тим, если узнает? Доложит совету, и они "по обстоятельствам" будут заново рассматривать мою судьбу? Закопать меня за сараями или завезти в лес? Дилемма, однако.
  Через пару лет Тим съехал из общежития на квартиру своей подружки. Дружба наша остыла, хотя не сказать, что мы окончательно расстались. Мы часто виделись в универе, зависали в общих компаниях. Случалось, несколько раз вместе напивались и весело проводили время, но были уже скорее приятелями, нежели друзьями.
  Успешно сдав госы и защитив диплом на своём техмате, я устроился продавцом в салон мобильной связи и стал спокойно и где-то даже равнодушно ждать следующего обязательно этапа в своей жизни. Особенно долго, кстати, ждать не пришлось. Вскоре позвонил отец, доложил, что принесли повестку из военкомата, и надо бы мне заранее приехать домой - до ухода в армию порешать кое-какие вопросы.
  Я уволился с работы, сложил сумку, сдал ключи квартирной хозяйке и... позвонил Тиму.
  Мы встретились в пивнухе недалеко от вокзала. Сам не знаю зачем мне нужна была эта встреча. Нет, ну повод-то ясен: попрощаться перед длительной разлукой. Но ведь вполне можно было сделать это по телефону. Не такие уж мы друзья.
  - Мне тоже повестку принесли, - сказал Тим, ковыряя фисташки. - Родители вчера звонили.
  - Как там они? - задал я дежурный вопрос, стараясь вызвать в памяти полустёртые временем образы. - Леська, наверное, уже невеста?
  - Нормально. Леська, да. Собирается ехать учиться на художника. В институт искусств.
  - На художника?
  - Ну да, у неё способности.
  - Как дед? Живой ещё?
  Тим удивлённо поднял брови.
  - Что это вдруг к моим домашним такой интерес?
  - Почему вдруг? Обычный светский разговор. Или ты предпочитаешь о погоде? - я неожиданно для самого себя почувствовал как раздражает меня ситуация и как бесит меня Тим. Почему? А потому! "Земную жизнь пройдя наполовину, я оказался в сумрачном лесу..." С рубежа своей жизни, как с горы, я оглядывал сейчас панорамно, со стороны прошедшие четыре года. Четыре года лжи и притворства. Четыре года повторяющихся мучительных снов. Четыре года жизни под страхом шизофрении. Как не крути - это он мне их обеспечил, эти четыре года. И сидит теперь, бровями шевелит!
  Тим молча опрокинул кружку с пивом, опустошив её в несколько глотков, и вытер губы тыльной стороной ладони.
  - Дим, зачем ты мне позвонил?
  Я пожал плечами.
  - Не знаю. Наверное, не стоило.
  - А я знаю.
  Я уставился на него.
  - Ты подспудно надеялся, что у меня хотя бы сейчас, спустя столько лет, проснётся совесть, и я с тобой объяснюсь. Чтобы расстаться нам по-доброму.
  - Ну и как? Проснулась? - настороженно поинтересовался я, совершенно не ожидавший такого поворота.
  - Дело не в совести. Хотя и в ней, наверное, тоже. Она, конечно, терзала меня первые пару лет - судьбу моего друга решают в тёмную, и я в этом участвую. Разумеется, я старался оправдаться перед собой, убеждал свою совесть: что моя ложь - тебе во благо, что я выторговал тебе у Совета прежнюю жизнь, что я в этой ситуации мало что решаю и так далее. Я надеялся, как ребёнок, каковым собственно и был, что стоит сделать вид, будто ничего не происходит, и мы снова будем жить весело и непринуждённо, как раньше.
  Мы помолчали. Я закурил.
  - Понятно, что "как раньше" уже не получалось. Я наблюдал, как разладились наши отношения, как ты отдаляешься. Не мог понять почему - мне казалось, что это я, наверное, веду себя неправильно, а ты, видимо, просто чувствуешь подсознательно фальшь в моём поведении.
  - Какой подробный и обстоятельный психоанализ! - восхитился я ядовито. - Фрейд обзавидуется. Можно без соплей?
  Тим криво усмехнулся:
  - Дмитрий Алексеевич, вы мешаете мне каяться. Может, теперь, когда я на это таки решился, то получаю от самобичевания мазохистское удовольствие.
  - Мне плевать на твои крокодильи слёзы. Ты хоть представляешь, как мне дались эти четыре года?
  - Может, выпьем чего покрепче?
  Мы вышли из пивной и направились в ближайший супермаркет.
  - Ну и почему же совесть тебя терзала только первые пару лет? Потом устала и заснула?
  - Я устал. Дед надо мной сжалился и рассказал, что ты в курсе.
  Тим скривился, воспоминания были ему неприятны.
  - Представляешь, такой рассекреченный Штирлиц. Я тут пыжусь, храню тайны, мучаюсь ими, а объект наблюдения, оказывается, с самого начала всё знает и мои потуги его только забавляют. В общем, я тогда в один день собрался и съехал к Дашке. Девочка проходная, не думал с ней долго встречаться, не то что жить. Теперь увяз, как муха в меду. Ждут от меня предложения. Это всё ты виноват.
  - Считай это моей местью.
  - О, поверь мне, ты уже достаточно отомщён! Жизнь с ней - не сахар, - он невесело засмеялся.
  Мы расплатились на кассе за виски и примостились в сквере на скамейке. Поочерёдно прикладываясь к бутылке и зажёвывая благородный напиток какими-то неблагородными сырными булками, наобум прихваченными в качестве закуски, мы какое-то время молча наблюдали за прохожими, собаками и детьми. Взглянув на видимые издалека вокзальные часы, я понял, что уехать мне сегодня не суждено.
  - Знаешь, Тим, я много раз хотел поговорить с тобой. Но так и не решился. Слишком всё это невероятно. Не мог даже представить - как обсуждать подобные вещи. Начинаю прокручивать в голове разговор и чувствую себя при этом обкуренным торчком. Какая-то сказочная реальность, какой-то параноидальный бред с манией преследования... Я так и не сумел ужиться со всем эти добром, вписать его в свою реальность.
  - Насчёт этого не беспокойся. Он сам тебя впишет в свою реальность. И никаких усилий с твоей стороны не понадобится.
  - Что ты имеешь в виду?
  Тим повернул ко мне лицо и посмотрел в глаза:
  - Он ведь держит тебя, не так ли? Я имею в виду Моран.
  Я тихо присвистнул.
  - Вот оно в чём дело... Донесение в ставку готовите, товарищ Штирлиц? А я-то думаю, к чему сегодня это прекрасное виски, эти чудесные звёзды, этот вечер воспоминаний?..
  Тим хмыкнул. Потом неожиданно резко схватил меня за ворот рубашки и притянул к себе. Глаза у него были злые.
  - Если бы я хотел, то рассказал Совету ещё четыре года назад. Думаешь, я ничего не знал? Думаешь, если ты припух и затаился, я не узнаю, что Моран тебя во сне терзает?
  - Отпусти, - сказал я по возможности спокойно. Тим разжал пальцы, и я сделал большой глоток из бутылки. - Как ты узнал?
  - Может, ты не заметил, но я жил с тобой в одной комнате.
  - И что? Я тоже жил с тобой в одной комнате, но всё равно не научился считывать твои сны.
  - В те ночи, когда они тебе снились, ты спал очень беспокойно - ворочался, вскрикивал. И разговаривал. Тут и непосвящённый бы догадался.
  - О чём? Что человеку снятся кошмары? Эка невидаль!
  - Что-то раньше они тебе не снились. К тому же я ждал именно этого. Я знал, что Моран придет к тебе через сны.
  - Откуда ты это знал?
  - Ксеня предупредила.
  - Кто такая Ксеня?
  Тим вздохнул и откинулся на спинку скамейки.
  - Ты мне допрос устраиваешь? Не многовато ли тебе информации для первого раза?
  - А не долговато ли ты морил меня информационным голодом? И, потом, кто знает, когда будет второй раз и будет ли вообще. А мне с этим Мораном в голове жить. И без тебя. Без твоего всеведущего Совета. Я с этим бесом наедине четыре года - без поддержки и объяснений. Чуть не свихнулся. И пока предпосылок к тому, что он от меня отвалит, не видно. Так что колись, друг, не жмоться. Это пока единственное, чем ты мне можешь помочь.
  И Тим, прикупив для храбрости ещё одну бутылку, начал колоться.
  По его словам, в окрестностях Юрзовки находятся так называемые ворота в Моран. Представляют они собой некий коридор между Мораном и нашей реальностью, существующих параллельно и сообщающихся путём этого моста. Он, кстати, не единственный. Только на территории нашей степи таких мостов целых три штуки, два из которых в Юрзовке. А сколько всего и где расположены другие - Тим не в курсе. Старшины Совета Стражей обладают бОльшими знаниями в отличие от рядовых. Они должны знать.
  Стражи? Ах, да. Юрзовка - поселение стражей ворот Морана. Они охраняют границу. И защищают, если необходимо. От чего? От незаконного проникновения. Есть в нашем мире люди с неослабевающим и небескорыстным интересом и к самому лесу, и к землям за ним. Мы называем их охотниками. Они доставляют стражам массу хлопот. Как обычные люди проникают в Моран? Ну, скажу тебе честно, охотники - не обычные люди. Не спрашивай о них больше, не могу тебе всего рассказать...
  А стражи поколениями живут у ворот, сколько именно - Тиму не известно. Служение это - дело семейное. Конечно, становиться стражем не обязательно. Можно выбрать другой путь. Но Моран держит крепко, не у всех получается уйти.
  Что такое Моран? Это живой лес, населённый стихийными сущностями. Что это за хрень? Ну, так, в двух словах не расскажешь.
  Моры, например. Они ближе всего к границе, часто контактируют с людьми. И тоже стерегут проход. Но их трудно назвать организованной силой, союзной стражам. Они - одиночки, сами по себе и сами себе на уме. Может, в их сознании и есть какой-то общий объединяющий вектор, направленный на уничтожение нарушителей границы? Может, Моран им диктует свою волю? Это неизвестно.
  Зато известно, насколько они хитры и коварны. Никогда, ни при каких обстоятельствах ничего у них просить нельзя. Эту главную заповедь отношений с обитателями Морана стражи впитывают с молоком матери. Моры обладают способностями исполнять человеческие желания и брать за это отсроченную плату. Попросишь у них, например, карьерного преуспевания и - вуаля! уже взлетел на ту ступеньку, которую пожелал. А мора, заключившая с тобой договор, будет тихонько наблюдать за твоей судьбой - дни, месяцы, годы - столько, сколько посчитает нужным. Пока не узрит в тебе определённую пользу для собственных дел, пока ей что-то не понадобится. Тогда она придёт и предъявит счёт. И заплатить придётся, какова бы не была цена, и как бы несчастный не пытался этого избежать. Моры просто приходят и забирают свою плату. А вообще, извини, мне мало о них известно...
  Чем больше Тим рассказывал, тем более невероятными казались мне его слова. Я несколько раз поглядывал на него искоса, пытаясь понять - не издевается ли он надо мной? Было не похоже. Потом алкоголь притупил мою подозрительность и снобскую необходимость всё оценивать с точки зрения конструктивной реальности, и мы с жаром стали рассуждать на тему невероятного-непознанного и вспоминать подробности наших летних каникул в Юрзовке.
  Проснулся я утром на той же скамейке от предрассветной прохлады. Нашёл Тима, самозабвенно храпящего на газоне неподалёку, растолкал его, и мы поплелись сначала в круглосуточный супермаркет за минералкой, потом провожать меня на вокзал. Усадив свою проблему, в моём лице, на первый автобус, Тим помахал мне вслед и отправился домой, к своей второй проблеме - к Дашке, жаждущей заполучить его руку и сердце. Ну, и весь остальной комплект органов.
  Увиделись мы с Тимофеем Бадариным, стражем Ворот Морана, только через три с лишним года.
  
  II
  
  
  Низкое серое небо щедро сыпало колючим ледяным дождём на сухую землю степи. Она жадно глотала влагу, которой даже сейчас, в ноябре, ей было мало. Холодные, нудные, выматывающие до печёнок и сводящие с ума своей бесконечностью ветры сушили её потрескавшуюся кожу. И она снова и снова, всегда хотела пить. Как и усталый, измученный конь со всадником на спине, бредущий по ломким сухим колючкам в неведомом ему направлении.
  Свенка, княгиня Зборуча, жена молодого князя Малица, вторые сутки пробиралась по пустынной степи, стараясь держаться подальше от столбовых дорог.
  Жена ли? - думала Свенка с горечью. Может, уже вдова? За то время, что она провела в седле, удаляясь от стен осаждённого города, гучи вполне уже могли его уничтожить, а голову князя водрузить на копьё.
  О, Макона, смилуйся! Пошли ему достойную смерть! И, прошу тебя, занимайся Зборучем. Там у тебя намечается отменная жатва. Отвороти свой взор от меня, забудь о бедной женщине, дрожащей от холода под ледяным дождём, измотанной, жалкой, потерявшейся в серых бесприютных степях.
  Никто не узнал бы сейчас прекрасную княгиню славного Зборуча. А ведь ещё совсем недавно она считала себя любимицей Сурожи, осыпАвшей её своими дарами.
  Она была дочерью сильного рода и женой князя из сильного рода. Она была красива и молода. Она всегда была первой в воинских упражнениях и лучшей певуньей в девичьих хороводах. Она родила сына. Она готовилась вскоре приобщиться таинств Сурожи, став её посвящённой по праву крови и по зову сердца. Она княжила в одном из самых крупных городов Угрицкой земли. У неё был богатый хлебосольный дом, принимавший множество интересных людей: посланцев из далёких диковинных земель, мудрецов, отягощённых багажом наук, странствующих музыкантов и героев, о которых слагали легенды. Ей подносили в подарок меха и самоцветные камни, драгоценные ткани, диковинные сладости и редкие книги. Она купалась в любви и почёте. Перед ней была вся жизнь. Что осталось от всего этого? Что ждёт её впереди? Госпожа моя Сурожь, помоги своей несостоявшейся жрице! Дай выполнить предназначенное и встретить без страха то, что ожидает впереди...
  Свенка снова и снова возвращалась мыслями к тем минутам, когда, распахнув двери, в её покои вошёл князь. Девушки как раз помогали облачаться своей княгине для её последнего боя. Они уже упаковали её в тонко выделанную кольчугу и застёгивали поножи. Кажется, именно их. Что сказал князь, когда вошёл? Не вспомнить... Что же он сказал? Да, не важно. Девушки ушли. Они остались вдвоём.
  Малиц молча подошёл к окну. Молчала и Свенка, ожидая слов мужа.
  - Княгиня, - сказал он. - Ты сейчас переоденешься в походное снаряжение, возьмёшь одежду потеплей и дружинника, которого я пришлю. Выйдешь по тайному ходу за стену и попытаешься спасти нашего сына.
  Княгиня молчала.
  - Вы пойдёте на восток, по направлению к Себревецу. Там вам помогут добраться до Угреца. Собирайся.
  В дверях князь оглянулся. Как-то не так надо прощаться с женой, - подумал он. Может, надо бы обнять, сказать слова напутствия? Тёплый взгляд, ласковые руки... Нет, это всё не про них.
  - Помолись хорошенько Сурожи, - сказал он. - Может, хотя бы она найдёт время позаботиться о своих несчастных детях, раз другим богам недосуг.
  Дверь хлопнула. Княгиня неподвижно стояла в тусклом свете серого ноябрьского дня, проникающего через окна светлицы. Она судорожно вздохнула. Близкая и такая неминуемая смерть ослабила свою стальную хватку. Появилась надежда. Надолго ли? Свенка перекинула через плечо ещё не остриженную косу и кликнула девушек.
  
  ... Брак их был выгоден обоим. Свенка хоть и принадлежала к роду гораздо более древнему и славному, чем Угрицкий, но не считала Малица себе не ровней. Конечно, княжич - всего лишь младший сын и вряд ли ему светит стОящее наследство. Кроме того, очень уж молод - не скоро какой-нибудь город решится доверить ему княжескую булаву. Но и она - одна из семи дочерей князя Бодрича и одна из семнадцати его детей! Батюшка оказался уж очень плодовит, а дети получались на удивление крепкие и здоровые и ни в какую не хотели умирать в младенчестве. Все выросли. И все хотели власти и славы.
  Сыновей Бодрич кое-как распихал по уделам, младших отпустил в свободное плавание, и они теперь пытались стяжать себе княжескую службу в соседних землях. Две дочери ушли с дружинами братьев за вольной жизнью. Остальных надо было пристраивать замуж и, желательно, выгодно. Бодричу было что предложить - военный и торговый союз с Дубрежскими городами - это вам не фунт изюму. На это приданое честолюбивый Малиц не мог не обратить внимания. Да и Бодрича вполне устроило предполагаемое родство с Угрицкой землёй. Особенно, когда Малиц сел на столе Зборуча.
  В общем, сговор прошёл в атмосфере общей благорасположенности.
  Сладилось ли у молодых? Как сказать... Они не испытывали друг к другу отторжения, их взгляды по многим вопросам совпадали. Образованная и дельная Свенка была хорошей помощницей князю в делах. И сына они родили быстро. А вот любовь между ними так и не родилась. Но какое это имеет значение? Разве для любви брачуются князья?
  Малиц считал, что любовь может стать тягостной помехой ему в жизни и в делах. Разве не теряют разум влюблённые? Разве не перестают они мыслить здраво и поступать трезво? Разве может позволить себе князь поддаться этому дурману, пренебрегая безопасностью и выгодами своей земли, забыть о своём долге и увязнуть, как муха в сладкой патоке, в мечтах о ночных лобзаниях?
  Нечто подобное привелось и ему испытать, будучи совсем юным и воспитываясь у сестры в Себревеце. Мучимый томительной негой и кипящей страстью к дочери сотника из Ванескиной дружины, теряющий голову при виде её юного лица и легкой поступи, неспособный отвлечься ни учёбой, ни охотой, он сходил с ума от невозможности реализовать свои желания, от её беспечного равнодушия. Потом, когда его отослали в Угриц, когда время остудило страсть, и образ его мучительницы подёрнулся туманом, Малиц еще долго помнил перенесённое им безумие и чувствовал себя выздоравливающим после долгой, изнуряющей болезни. Каждый год он приносил дары Сурожи и просил только об одном - никогда не посылать ему любви, избавить его от желания, делающего человека слабым. У княжича были большие планы на этот мир. Мир любил победителей. А слабых среди победителей не бывает.
  Вот что думал по этому поводу Малиц и взглядов своих ни от кого не скрывал. А что думала Свенка? То, что она думала, она держала при себе. Может, только Сурожь знала...
  
  Подземный ход, уводящий за стены города, княгиня и её сопровождающий преодолели без особых затруднений. Так же быстро и легко спустились, держась за закреплённую веревку, по крутому обрыву глубокого ерика, в стене которого был спрятан лаз. Провожающие скинули им мешки с вещами и провизией и втянули верёвку обратно.
  Здесь, в густых низовых зарослях, дружинник князя оставил её и отправился наверх - добывать лошадей. Понятно, что трёхдневный путь с младенцем на руках пешком преодолеть было практически невозможно, а из города по тайному ходу коня не выведешь. Приходилось рисковать.
  Княгиня осталась совершенно одна. Умостив ребёнка в гнезде из мешков, она разложила перед собой весь свой арсенал оружия и затаилась в кустах, вздрагивая от каждого шороха.
  Муж выделил ей всего одного человека в сопровождение. Что ж, щедро... Даже девушек, служивших ей и, по совместительству, являющихся её охраной, тех, которых она привезла с собой в Зборуч из отцова дома, он оставил сражаться в городе.
  Почему он не отправил её с сыном в Угриц раньше? Когда гучи ещё не стояли под стенами города? Ведь жители стали покидать его более десяти дней назад! Свенка тогда решила, что Малиц считает необходимым и достойным княгини погибнуть рядом с мужем, сражаясь за свой город. Ну а сын? К чему была эта жертва?
  Она смирилась и готовилась встретить смерть. И вдруг сегодня - неожиданный приказ о бегстве из осаждённого города. И по-прежнему такой же сумасбродный, как и всё, что он творил. Глупый, слепой осёл! Свенка была в ярости. Неужели он не понимает, что сейчас спастись у них с ребёнком шансов практически никаких! Может, он и не хотел, чтобы они спаслись? Крамольная мысль... Но как ещё объяснить? Подлая скотина!
  Даже если они благополучно не попадутся гучам, впереди у них тяжёлое испытание дорогой. Как довезёт она грудного младенца по уже почти зимней степи в Себревец? А оттуда - снова надо бежать, пусть уже и в более комфортных условиях. Выдержит ли ребёнок этот переход? Дать шанс на спасение в последнюю минуту, чтобы уморить в пути?
  За себя княгиня тоже переживала. Конечно, дочь Бодрича не была белоручкой. Но её тренированные мышцы и воинская закалка давно не испытывались в деле - перерыв на время беременности и кормления был значительным. И отягощающий её младенец вряд ли добавит ей мобильности и сил.
  Свенка посмотрела на опоенного сонными травами и потому мирно сопевшего на мешках княжича. Её горло сжалось от нестерпимой душевной боли за своего сына и его судьбу. Сможет ли она что-то сделать для него? Сумеет ли спасти? Может, небесными пряхами всё уже предрешено, может они соткали уже и их боль, и их смерть?..
  
  К вечеру княгиня услышала конскую поступь и фырканье. Осторожно выглянув из своего убежища, она увидела дружинника, привалившегося к шее бредущего через кусты животного. Воин остановил коня, медленно и тяжело свалился на землю. Княгиня подошла и опустилась на колени, молча стала осматривать раны.
  Мужчина, кривясь от боли, потянул изрезанной рукой из напоясных ножен узкий длинный стилет.
  - Княгиня, сделай это, - сказал он хрипло. - Пусть Макона направит твою руку, дабы не дрогнула она...
  Свенка взяла стилет.
  - До скорой встречи у Маконы, воин, - сказала она и, примерившись, быстрым и точным ударом прервала мучения раненого.
  Потом она вытерла нож о его одежду и, покрутив в руках невиданное ею доселе оружие, решила прихватить его с собой.
  Закрыв глаза погибшему и закидав его тело колючими ветками лоха, Свенка пристроила у груди младенца в тканевой люльке, удобно подтянув её постромки у себя на плече, взяла коня в повод и отправилась по сухому дну ерика, всё более удаляясь от Зборуча и мерного гула вражеского лагеря.
  
  * * *
  
  С тех пор как меня загребли отдавать долг Родине, я не видел снов. Больше года. Занесло меня волей системы аж на Дальний Восток. Может, думал я с надеждой, Моран меня потерял? Может, не добивает его ментальная связь до посёлка Покровское на границе с Китаем? С каждым месяцем моя надежда на освобождение от наваждения крепла.
  Крепло и моё намерение после дембеля остаться на какое-то время в этом благословенном краю, подарившем мне свободу от сводящего с ума диссонанса между свойственным мне рациональным восприятием действительности и ворвавшейся в неё несколько лет назад непонятной, пугающей мистической реальностью. Я не хотел её, не принимал. Я, что уж греха таить, её боялся. Но ей, правда, не было до этого никакого дела. Она просто была - признавали её или нет. И считала, что я должен с её существованием смириться. Смиряться я не хотел. Я хотел от неё бежать. Сейчас мне казалось, что бегство моё удалось. Ну, или, по крайней мере, я на верном пути.
  Дома меня не ждала трепетная невеста, любимое дело или незаконченное образование. Поэтому, уволившись в запас, я отправился ещё дальше от родных мест и всего, что с ними связано, - в порт Южноморский, где нанялся на рыболовецкий сейнер.
  Здесь Моран меня и настиг. Он пришёл неожиданно - новым сном и уже позабытыми чувствами и ощущениями.
  Утром я проснулся и застонал. Господи, неужели опять! Ну, что делать? Куда бежать? В Америку теперь?
  Я доработал сезон, купил старенькую, но крепкую "Сузуки" и вывел её на трассу, капотом к заходящему солнцу. В этот же ветреный майский день я начал свою длинную дорогу домой. Трёхмесячный путь через всю страну, наполненный опасностями, необычными встречами, людской взаимопомощью, потрясающими пейзажами, - казалось, станет самым удивительным приключением в моей жизни. Ну что ж, долгое время так оно и было. Я до сих пор люблю вспоминать те дни, так непохожие на мою нынешнюю жизнь. Сейчас мне, правда, кажется, что происходило всё это как будто не со мной, как будто я прочитал когда-то давно интересную, но уже почти позабытую книгу. Её образы встают передо мной в тишине воспоминаний, я перебираю их как драгоценные камни и складываю в самые укромные и закрытые для всех уголки своей памяти.
  
  ... Проваландавшись в родительском доме до зимы, я засобирался в город на поиски работы, не имея совершенно никаких предпочтений и наклонностей, и ни к чему не стремясь. Просто - не сидеть же у родителей на шее. Взяли меня в автомастерскую помощником механика - меня это вполне устроило.
  
  * * *
  
  Однажды мне позвонил Геша - единственный приятель со студенческих времён, с кем мы продолжали общаться:
  - Дмитрий Алексеевич, затусить не желаете вечерком? - осведомился он.
  - Геш, бухать в такую жару - удовольствие, прямо скажем, сомнительное...
  - Ну, так мы не будем насиловать организм! Начнём с лёгкой разминки - пляжа и холодного пива. А уж дальше у кого как пойдёт...
  Вот же змей-искуситель. Вообще-то я был сегодня настроен мирно - на тихую идиллию с Асей. Мы с ней давно не виделись. А вчера я ей таки позвонил и осчастливил надеждой на свидание. Можно, конечно, свидание отложить и отправиться куролесить с друзьями, чтобы при следующей нашей встрече моё совестливое сердце терзалось её укоряющими взглядами и грустными вздохами. Да уж...
  С Асей я встречался около полугода и, честно говоря, раздражала она меня всё больше. Это не значит, что бедняжка была в этом виновата. Ася, и я всегда это признавал, была замечательной девушкой - симпатичной, неглупой, заботливой и понимающей. Она прощала мои редкие звонки, моё ограниченное к ней внимание, моё нежелание ни развивать, ни прекращать наши отношения. Меня устраивало, что она есть в том формате, в каком есть. Иногда, правда, моя совесть, встрепенувшись, задавалась вопросом - а всё ли устраивает Асю? Но я быстро разъяснял своей совести, что девушку никто на цепи не держит, и если её что-то не устраивает, она всегда может встать, отряхнуться и поискать вариант более для неё приемлемый.
  - Соглашайся, Димыч! - завопил Геша в ухо, дабы прервать мои колебания. - У меня есть для тебя сюрприз! Ты обрадуешься!
  
  Геша заехал за мной к вечеру на своей понтовой, недавно приобретённой белой "бэхе". Салон был полон громогласных полузнакомых парней и весёлых загорелых девчонок в шортах. Мне удалось кое-как втиснуться, усадив одну из них к себе на колени, и мы, сопровождаемые оглушительным грохотом сабвуфера, рванули за реку на пляж.
  На улице стояла одуряющая сорокоградусная июльская жара. От неё, при таком количестве набившегося в машину народа, не спасал даже кондиционер. Но снаружи было ещё хуже: в тени - раскалённая ватная духота; на солнце - незабываемые ощущения плавящегося и истекающего воском тела и пощёлкивающие от жара волосы на макушке. Хорошо хоть не было ветерка, который в таком пекле создаёт полную иллюзию обмахивания веником в раскалённой парной.
  Высыпав из машины и скидывая на ходу одежду, подпрыгивая и ойкая на обжигающем песке, мы ринулись в воду. Река встретила нас ласковыми объятиями. Пожалуй, чересчур ласковыми. Могла бы быть с нами и чуть попрохладнее. Но всё равно она была спасением для полуварёных и хорошо прожаренных горожан, в конце рабочего дня заполнивших все пляжи по обоим берегам.
  Спасительного заката не пришлось долго ждать. Яростное, раскалённое до красна солнце рухнуло, остывая, за реку, оставив на ней ослепительно сверкающую дорожку. Она, казалось, сама по себе источает жар и освещает реку. Потом исчезли её последние блики. В воздухе повисли душные сумерки.
  Погрузившись тем же составом, но уже в две разные машины, что не могло не радовать, мы рванули на хату к какому-то Лёхе, обещавшему весёлое продолжение вечера.
  - Геш, рассказывай - что за сюрприз? - я упал на сиденье рядом с водителем.
  - А вот щас у Лёхи всё сам и увидишь...
  - Знаешь что, давай без приятных неожиданностей. Терпеть их не могу. Я должен заранее знать, чем же так сильно меня хотят порадовать.
  Геша не стал ломаться:
  - Помнишь Тимоху Бадарина? Ну, да помнишь, конечно. Вы же с ним друзьями были, и в общаге жили вместе.
  - Ну?
  - Приехал он вчера из Москвы в родные пенаты погостить. Сегодня должен у Лёхи быть. Так что почеломкаетесь...
  Геша нажал на кнопку громкости и раскалившуюся на солнце машину затопил грохот "Smells like teen spirit".
  
  * * *
  
  В табачном чаду галдящей, смеющейся, музицирующей и звенящей бутылками квартиры я сразу нашёл Тима. Он сидел на подлокотнике кресла и, размахивая банкой пива, что-то увлечённо рассказывал хохочущим девчонкам. Когда он почувствовал на себе взгляд и поднял глаза, я увидел в них удивление и... Может быть, некоторое замешательство?
  Тим широко улыбнулся, поднялся со своего насеста, мы пожали друг другу руки и обнялись, как положено старым друзьям после долгой разлуки. Что-то ёкнуло у меня в груди. Ну надо же! Не замечал раньше в себе подобной сентиментальности.
  - Как же давно мы не виделись, - сказал Тим, рассматривая меня. - Ты сильно изменился за три года.
  - За десять лет изменюсь еще больше, - улыбнулся я. - Это не достижение. А вот у тебя, я слышал, есть чем похвастаться - вполне успешно покоряешь столицу. Хорошая работа с хорошим доходом, семья с ребёнком. Двадцать пять - а ты уже всего достиг...
  Тим поморщился.
  - Не лицедействуй. Уж я-то знаю, что все эти перечисленные анкетные пункты ты достижениями не считаешь.
  - Главное, чтобы ты сам так считал.
  - Покурим?
  Мы вышли на балкон. Город гудел неумолчно и тягостно, как зубная боль. Он пережигал энергию нашей реки в электричество, на горизонте собирая его рыжим заревом, гасящим звёзды. Дым от сигарет поднимался в ослеплённое городом беззвёздное небо. Дневная жара спала. Наступила ночная горячая духота. Какое-то время мы молча курили, облокотившись на перила и наблюдая за гаснущими искрами сорвавшегося с сигареты пепла.
  - Как ты? - спросил Тим.
  - В порядке. Могло бы быть лучше, да некуда.
  - После армии сразу в город вернулся?
  Я живо и в красках расписал ему свои похождения, с удовольствием наблюдая выражение искреннего восторга на лице друга.
  - Ну что ж, - сказал он, дослушав моё краткое жизнеописание, - я раздавлен. Как же здорово у тебя получается жить! Это путешествие через страну - просто что-то невероятное. И работа на сейнере в Тихом океане - сбывшаяся мечта романтика.
  Я засмеялся.
  - На самом деле, таскать рыбу в зимнем океане, вкалывать как раб на галерах, мёрзнуть и недосыпать в путину - такую жизнь можно назвать как угодно, только не романтикой. Нет уж, спасибо. Лично я на всю жизнь нарыбачился. Ты лучше скажи, как в Москве очутился? Решил не изобретать велосипед и вступить в ортодоксальную секту успешных человеков? Какие там этапы посвящения? Москва, семья, фирма, крутая тачка, две недели на Сейшелах, московская квартира...
  Тим хмыкнул:
  - Посвящение квартирой ещё не прошёл. На очереди. А ты что думаешь делать со своей жизнью?
  - Пусть она сама думает, что со мной делать. Как могу оттягиваю пока начало служения богу мещанства - ужасному и могучему. Живу как придётся. Мне нравится. А там посмотрим.
  - Ты рассуждаешь, как моя сестра. Она тоже со своей жизнью всё никак не определится - бросается из огня в полымя. Из художников - в медработники, из артисток - в садовники. То в приюте для собак работает, то на археологические раскопки едет, то газету издаёт. Один университет бросила, в другой поступила, на заочный перевелась... С ума с ней сойдёшь. Я, говорит, ищу себя в этой жизни. Как найду, дам вам знать.
  - Она с тобой, в Москве?
  - Нет, в городе у нас чудит. Она от Юрзовки далеко не уедет.
  Тим поманил меня пальцем и указал на светящееся балконное окно за нашими спинами.
  - Вот же она сидит. Видишь? Не узнаёшь, что ли?
  Я стал сосредоточенно вглядываться в лица девушек - смеющиеся, задумчивые, оживлённые, скучающие... Кто же из них Леська? Неужели так сильно изменилась?
  - Лесь! - позвал Тим. - Можно тебя на минутку?
  Девушка, сидящая на диване по-турецки, в джинсовых шортах и майке с пацификом, изящно спустила длинные стройные ноги на пол и подошла к брату - худенькая, лёгкая, словно воздушная. Короткая стильная стрижка на мягких шелковистых волосах, красивый рисунок розовых губ... Я смотрел на неё и не находил ничего знакомого. Или все-таки?.. Пожалуй, те же блестящие голубые глаза, те же веснушки на носу...
  - Я Димку сразу узнала, - объявила она. - Вот, думаю, угадает ли он меня? Увы...
  - Ты очень изменилась, - растерянно сказал я. - У тебя и волосы другого цвета, - пробормотал, глядя на её каштановые пряди.
  Леся рассмеялась:
  - Краска в наше время творит чудеса.
  - Извини. Не то хотел сказать. Я имел в виду, что помню тебя совсем ребёнком, а ты, оказывается, уже выросла.
  - Выросла-то как! а загорела-то! а похудела! в чём душа держится! - дурашливо подхватила Леська.
  - Леся! - одёрнул её Тим. - Ну что ты в самом деле! Ты же видишь, у товарища культурный шок от твоей взрослости и твоей несравненной красоты. Будь к нему снисходительней.
  - Честное слово, - начал оправдываться я, - даже не знаю, почему меня твоё явление так поразило. Шаблон образа "сестры друга" разбит вдребезги. Как теперь вести себя с ней, если она взрослая и привлекательная девушка? Я в растерянности...
  - От растерянности, смущения и замешательства есть одно верное средство, - Леська покачала у нас перед носом бутылкой коньяка. - Очень хорошо помогает также при ломке стереотипов.
  - У меня предложение, - Тим отобрал у сестры бутылку. - Давайте отсюда смоемся. Я знаю в этом доме одно хорошее местечко. Посидим втроём, напьёмся как следует. Кто за?
  Прихватив со стола ещё одну бутылку и кое-какой снеди на закуску, мы выскользнули в подъезд.
  На площадке стояла молодая женщина и, прислонившись к перилам, нервно курила. Одета, причёсана, накрашена и украшена она была так, чтобы даже несведущему человеку была видна крупная надпись "ДОРОГО" на её стильном прикиде.
  Я, честно говоря, перед такими дамами тушуюсь. Они не будят во мне мужских инстинктов, но заставляют чувствовать себя представителем низшей расы. Кажутся непонятными и далёкими, как инопланетяне. В моих дурацких фантазиях, подкармливаемых однообразными голливудскими ужастиками, такая женщина, оказываясь в постели с мужчиной, непременно откусывает ему голову после любовных утех.
  Так вот, столкнувшись с этой дамочкой, я заметил, что стушевался не я один.
  - Привет, - промямлил Тим.
  Женщина уставилась на нас, как Ленин на буржуазию.
  - Я так и знала, что найду тебя здесь.
  - Дашь, понимаешь, так получилось. Меня ребята пригласили совершенно неожиданно. Я как раз собирался тебе позвонить.
  - Не надо мне ничего объяснять!
  - В таком случае, чего ты припёрлась? Если тебе не нужны мои объяснения?
  - Я думаю, ты должен объяснить своему ребёнку, почему она уже который вечер не может дождаться своего отца домой!
  Леся тихонько потянула меня за руку вверх по лестнице. Мы за несколько секунд, держась за руки, взлетели на пятый этаж и через чердачный люк вылезли на крышу старой облезлой хрущёвки.
  Здесь царила ночь. Точнее, городская ночь - шумная, блеклая, как выляневший ситец, безликая. Но, тем не менее, - это была ночь на крыше с раскинувшимся над нашими головами огромным чёрным куполом, подсвеченным по краям заревом городских огней. На востоке поблёскивала широкая полоса реки. А над ней фонарём висела жёлтая луна, слегка прикушенная с левого боку.
  Мы уселись с Олесей прямо на крышу, ещё не остывшую после дневного солнечного безумия, лицом к реке и открыли бутылку.
  - Бедный Тим, - сказала Леся. - Не повезло ему с этой Дашкой.
  - Как он умудрился на ней жениться? При нашей последней встрече, я помню, он к этому совсем не стремился.
  - Как обычно, - Леся достала из пакета виноград и, отломив веточку, протянула мне. - Когда она поняла, что запахло жареным и Тим срывается с крючка, то разумно решила, что её единственный шанс - брак по залёту. И быстренько это обстряпала. Дашка забеременела, они расписались, и Тим ушёл в армию. Ненавижу её.
  - Ого!
  - Да, ненавижу! За то, что Тим несчастлив. Хотя головой-то я понимаю, что она в этом не так уж виновата. Девчонка была в него искренне влюблена, а он морочил ей голову. Жил с ней, чтобы не жить с тобой. Ведь так?
  Я промолчал.
  - А потом, когда они поженились, всё стало ещё хуже. Скандалы, ссоры, дрязги. Думаю, от её любви тоже уже ничего не осталось, слишком много боли он ей причинил. Она ведь не дура, всё понимает. Но вцепилась в него мёртвой хваткой. Тим сейчас - завидная партия, состоятельный, успешный мужчина. Такими не разбрасываются.
  - Значит, ты тоже считаешь, что в несложившейся личной жизни Тима виноват я?
  Леся хмыкнула.
  - Ну а кто? Косвенно, конечно. Тим тоже виноват. Хоть и ссылается всё время на обстоятельства. А вообще, оба вы дураки. Почему нельзя было в своё время всё выяснить раз и навсегда - покричать, высказать друг другу всё что накипело, подраться, в конце концов, - но выяснить! Жизнь, может, у вас по-другому бы сложилась. И дружбу вашу так не покорёжило бы.
  - Лесь, это всё дело прошлое.
  - Хм. Наше прошлое давлеет над нашим настоящим. Разве нет?
  Мы по очереди приложились к бутылке.
  - Откуда ты знаешь, что между нами тогда происходило?
  - Тим рассказал, конечно. Потом уже.
  - Что ещё он тебе рассказал?
  Леся помолчала, словно раздумывая - говорить мне или не стОит?
  - Ты про сны? - неуверенно спросила она. - Не бойся, - добавила тут же. - Никто больше не знает. Это наш с Тимом маленький секрет. Мы никогда не желали тебе зла.
  Из тёмной тучки-недомерка, зависшей над крышами и едва прикрывшей Большую Медведицу, брызнуло горячими каплями. Я коротко приложился к бутылке.
  - Я тоже не желал вам зла, Леся, но... Знаешь, я часто вспоминаю ту встречу в лесу с морой. Ведь ты тогда увела меня оттуда не за просто так. Чем ты обещала заплатить? Меня столько лет мучает этот вопрос.
  - Да ничем. Ты знаешь, - бодро сообщила она, - мора давно забыла обо мне. У неё полно должников поинтереснее. А с меня - что взять? Кроме двоек по логике и философии...
  Я смотрел на её лёгкий профиль с упавшей на лоб чёлкой. На то, как она говорила, улыбаясь и поблёскивая в темноте влажными зубами. На острые коленки и тонкие прозрачные руки с длинными пальцами. Я чувствовал, как меня развозит. Хорош коньячок...
  Так о чём мы говорим? Ах, да.
  - Леся, не надо хорохориться. Я же помню, как на совете тётка Наталья сказала, что море была нужна ты. И сама мора говорила, что использовала меня, чтобы тебя заманить. Зачем ты ей, Леся?
  В моей памяти ржавыми часовыми колёсиками вращались подзабытые слова давнишнего разговора на тропинке колдовского леса. Я замер с поднятой бутылкой, боясь вспугнуть неожиданно всплывшую в голове фразу.
  - Хотя...
  - Что? - встрепенулась Леся, обдумывающая, наверное, как ответить на мой последний вопрос.
  - Ты знаешь, она ещё кое-что говорила. До того, как ты пришла. Она сказала: как ты смог преодолеть ворота Морана? Вот что она сказала. И у меня создалось тогда впечатление, что я сам, без спросу вторгся в её владения. Она сказала: ты не страж и не охотник. Как же ты прошёл? Потом появилась ты, и она стала разыгрывать совсем другой сценарий.
  - Это надо обдумать, - тихо сказала Леся, глядя на меня во все глаза. - Потом. Когда не будет в голове шуметь коньяк...
  Её лицо было так близко от моего. Так близко были её красивые губы. Я наклонился к ним, и она не отодвинулась.
  Небо кружилось над нами, а дождик моросил на лица и плечи, с шипением испаряясь с горячей кожи. И поцелуи наши были бесконечными, как космос. И не было на свете больше ничего, кроме её запаха, её тела под моими руками, её губ и её глаз, в которых отражалась луна...
  
  * * *
  
  После той ночи на крыше, где мы целовались как сумасшедшие, а потом просто заснули в обнимку, уткнувшись друг в друга носами, - я ходил словно чумной. Несколько дней не мог понять, что со мной происходит. Мы не виделись в это время, только перезванивались по вечерам, болтая часами. Потом сходили пару раз в кино, поужинали вместе, посетили чей-то день рождения...
  Наши встречи заканчивались поцелуями у Леськиного подъезда, всего лишь. Может, она ждала от меня большего? Но я пребывал словно в ступоре. И целиком был поглощен новыми, необычными для себя переживаниями. Даже держась с ней за руки в полумраке кинотеатра, я чувствовал безмерную близость с гаммой затапливающих меня чувств и ощущений. Я наслаждался ими, я их смаковал. Я удивлялся им - новым и прекрасным. Нельзя сказать, что раньше я никогда не влюблялся, но переживаемое мной теперь было ни на что не похоже.
  - Лесенька... - бормотал я себе под нос вдруг во время работы, или по дороге домой, или во время телефонного разговора с домашними.
  Я ругал себя влюблённым идиотом, понимая, что надо взять себя в руки и встать на путь выздоровления. Как? Может, переспать с ней, наконец? Отлично помогало раньше от любовной тоски. Но у меня, дурака, почему-то язык не поворачивался позвать её к себе с этой совершенно прозрачной целью.
  Леся пришла сама. А утром я попросил её остаться. Ночь не вылечила меня, а только добавила в кровь сладкого дурмана. Эта ночь стала для меня квинтэссенцией абсолютного наслаждения - физического и эмоционального, абсолютного растворения двух человек друг в друге, невероятного ощущения жизни. Потом были другие ночи и дни, слившиеся для меня в одно непроходящее ощущение безоблачного счастья. Отведённое нам время я жил так полно, чувствовал так остро, как никогда более. Никогда более я не доставал до звёзд. Никогда более я не летал. Мне было дано это время, чтобы потом всю жизнь тщетно надеяться его повторить. И с отчаянием понимать, что оно не повторится никогда.
  
  Тим уехал где-то через месяц после нашей встречи. Мы с ним больше не виделись, он гостил с маленькой дочкой у родных в Юрзовке. Дашка смылась в столицу гораздо раньше. Как всамделишная "ма-а-асквичка", она тяготилась деревенской жизнью и от всей своей недалёкой души презирала провинциалов. Перед отъездом Тим мне позвонил.
  - Я слышал, у тебя новый роман?
  Я промолчал.
  - Послушай, я знаю, как потребительски ты относишься к женщинам. Я не хочу для своей сестры участи попользованной и брошенной, что всегда происходило с твоими пассиями. С ней так нельзя.
  - Кто бы говорил, моралист хренов. Сам-то ты женщинами никогда не пользовался? Дашкой, например? Или это только с твоей сестрой поступать так нельзя, а с другими можно?
  - Я набью тебе морду, - медленно процедил он.
  - На здоровье.
  Тим помолчал, пытаясь, видимо, справиться с эмоциями.
  - Ты не знаешь всего. Вам не надо встречаться.
  - Что так?
  - Спроси у неё. Пусть сама объясняет. Я не буду лезть.
  "Ты уже влез!" - хотелось ему сказать, но вместо этого я просто нажал кнопку сброса.
  
  А ещё через неделю ко мне на работу заявилась Ася.
  "Вот, пожалуйста, ещё один не отданный долг", - скривился я при виде её настороженного лица. Я молча кивнул ей и повёл за мастерскую, где слесаря оборудовали себе под липой скамеечку и консервную банку для окурков, дабы интересно и познавательно проводить время в ожидании пендаля от возмущённого их безделием начальства, а именно: курить и, матерясь, рассуждать о глобальной политике. Сейчас там, слава богу, никого не было.
  - Дима, ты не звонишь и не отвечаешь на звонки уже больше месяца. Что происходит?
  Я молчал, с интересом разглядывая муравьиную дорожку к оброненной кем-то ириске. Ася помялась и присела рядом со мной на скамейку.
  - Нетрудно догадаться, конечно, - сказала она. - Если мужчина не звонит, это не значит, что он заболел, или стесняется, или его похитили инопланетяне. Он просто не хочет звонить. Так?
  - Ты умница. Всё понимаешь.
  - Нет, я дура, - в голосе Аси слышалась горечь. - Была бы я умницей, я не связалась бы с тобой, не терпела бы твоё пренебрежение столько времени. И не пришла бы сейчас. Я знаю, что ты встречаешься с девушкой.
  - Ну и зачем же ты пришла, если всё знаешь? - буркнул я.
  О боже! Когда же этот разговор уже закончится? Почему женщины так любят всё анализировать и всё так усложнять? Ну, поняла ты всё правильно и сиди себе дома! И будешь тогда большой молодец!
  - Наверное, хотела своим появлением добавить небольшую ложку дёгтя в твою большую бочку мёда.
  Ася забрала у меня прикуренную сигарету и глубоко затянулась.
  - Ты поступил со мной, как свинья. Ты никогда меня не любил и не жалел. Ты встречался со мной только потому, что молодому здоровому мужчине надо же с кем-то спать периодически. И желательно, чтобы партнёр был постоянным и безотказным - заморочек меньше. Я это, конечно, видела. Но поскольку втрескалась в тебя без памяти, то надеялась, как все влюблённые дурочки, что ты со временем оценишь меня, привяжешься, полюбишь. Сделаешь предложение. Я рожу тебе детей. И мы каждую ночь будем спать в обнимку. Глупо, наверное. А теперь ты отмахнулся от меня, как от надоедливой мухи. Даже не посчитал необходимым честно со мной объясниться. Что я всё это время чувствовала? Что мне пришлось передумать и перестрадать за последний месяц? Да какое тебе дело! Тебе ведь плевать, правда? Ты просто подлец и эгоист. Ты и с этой девушкой так поступишь. Я даже не ревную. Мне её искренне жаль.
  Ася резко поднялась со скамейки, швырнув сигарету в траву.
  - И тебя мне жаль. Ты - просто морально ущербный недочеловек! Ты даже не понимаешь, что поступаешь с людьми плохо. Моральным уродам не дано это понять!
  Она было собралась гордо удалиться после финальных слов, но на полпути развернулась и снова подошла:
  - Так ты ничего не хочешь мне сказать на прощание? Типа: извини, дорогая, я тут задумался и забыл, что ты существуешь на свете. Почему ты всё время молчишь? Сидишь, напыжился, и только и ждёшь, чтобы я прекратила скандал и ушла. Тогда ты выдохнешь с облегчением, что перетерпел неприятную процедуру, и радостно побежишь по своим делам. Ведь так?
  - Да, так, - я поднялся со скамейки, давая понять, что рандеву окончено. - Ася, что ты хочешь от меня услышать? Я такой, какой я есть, ты меня описала совершенно правильно. И от твоих увещеваний другим я не стану. Ты не пересадишь мне донорскую совесть и не привьёшь человеколюбие. Для чего эта твоя порядочность, скажи? Чтобы потом, как мой друг, жениться по залёту на нелюбимой женщине, мучаться всю жизнь и её мучить? Для этого существуют моральные принципы? Скажи, разве я обманывал тебя? Говорил, что люблю? Что женюсь? Что мы заведём детей и собаку? Ты сама себе всё напридумывала, а теперь обзываешь меня подлецом. Трагедия нашей с тобой истории только в том, что тебя угораздило испытывать ко мне больше чувств, чем я мог тебе вернуть. Вот и всё. И давай закончим. Меня работа ждёт.
  Ася слушала меня, широко раскрыв глаза. По щекам её поползли слёзы.
  - Ну, Асенька, ну перестань, - я вытер ей щёки рукой, приобнял за плечи. - Не заслуживаю я твоих слёз, поверь мне. И не считай меня таким уж бесчувственным чурбаном. Я тоже переживал, когда стал замечать, что твои чувства выходят за границы изначально лёгких и ни к чему не обязывающих отношений. Мне не легко было с тобой порвать. Но я решился. Именно потому, что потом будет и больнее и сложнее...
  - Ну, хватит нести чушь, - сказала Ася, освобождаясь от моей руки. - Не надо меня утешать. От твоих утешений только хуже. Её-то хоть любишь?
  - Ася, послушай...
  - А! Понятно. Так я и думала. Бедная девочка.
  Ася развернулась и, цокая каблуками по бетонной дорожке, вышла из дворика. А я остался.
  Люблю ли я Лесю? Нашим отношениям всего месяц с небольшим. Может, рано пока делать серьёзные и далеко идущие (вернее, далеко ведущие) выводы? Может быть, Ася права, и я слишком эгоист для настоящих и глубоких чувств? Тем более, она не первая меня в этом обвиняет. Да и как узнать, насколько твои чувства глубоки? Каким безменом они взвешиваются?
  
  * * *
  
  Свенка натянула поводья, останавливая коня, и снова огляделась в безнадёжной попытке сориентироваться. Случилось то, чего она и опасалась. Когда на третьи сутки пути всадница попыталась выбраться на столбовую дорогу, вдоль которой, как ей казалось, она двигалась на северо-восток, то не нашла её. Да и на северо-восток ли она всё это время шла? Низкие свинцовые тучи заслоняли от неё солнце днём и звёзды ночью. В пустой серой степи по-другому отыскать направление не представлялось возможным. Пришлось положиться на ветер. Свенке казалось, что он стабилен, дует каждый день из-под солнца. Но, видимо, его постоянство оказалось обманчивым.
  Княгиня чувствовала, как сердце её и разум наполняет отчаяние. Овёс, прихваченный в седельных сумках для коня, закончился, пища для неё тоже подходила к концу. Хорошо хоть дождь шёл практически постоянно, то усиливаясь, то стихая, и не позволяя путникам страдать от жажды.
  Свенка увидела невдалеке небольшую рощицу покорёженных степными ветрами деревьев и решила сделать привал. Ей надо было покормить ребёнка и обдумать своё положение. Хотя, что тут думать? Если пращуры не помогут, не выведут их к людям, конец всех троих будет печален.
  При рождении ребёнка, Свенка, как многие матери, передала защиту предков сыну. Защита её была сильной, пращуры её рода берегли своих внуков и заботились о них. И Свенка всегда чувствовала на себе их тёплую и ненавязчивую заботу: ни сильных ранений, ни тяжелых потерь, и уверенность в благополучном разрешении любой сложной ситуации.
  Но теперь они должны были беречь ребёнка, и Свенка не решалась просить их о помощи для себя, боясь разменивать их возможности. Тем более в нынешней ситуации. Возможно, употребив всю свою силу, родичи смогут спасти только младенца. Не её.
  Устроившись в густом ржаволистном вязнике, приложив ребёнка к груди, она обратилась с мольбой к самым родным для них силам: сохраните дитя! Она знала, что пращуры и так сделают для этого всё, что в их силах. Её просьбы - пустая формальность. Но ей было страшно и одиноко. Ей так хотелось почувствовать чью-то поддержку, на кого-то опереться. На кого же ещё?.. Она тихонько, захлёбываясь слезами от жалости к себе, говорила и говорила, сетуя на злую долю и прося о помощи...
  Ей приснился её дед. Таким, каким она его помнила: высокий, могучий старик с белой бородой и тяжёлым посохом в больших, изборождённых временем коричневых руках. Он положил широкую тёплую ладонь ей на голову. Посмотрел ласково, с жалостью и состраданием. Свенка почувствовала, как ласковое тепло наполняет её сердце от родного взгляда.
  - Прости, Венушка, - прошелестел его голос. - Мы не властны ни над своей судьбой, ни над судьбой детей своих... Просыпайся скорее!
  Княгиня проснулась. Она какое-то время продолжала сидеть, пригревшись, боясь расплескать подаренную ей душевную теплоту. Ветер донёс до неё неясный и далёкий шум. Похожий на человеческие голоса и бряцанье железа.
  Свенка переложила поудобнее спящего ребёнка, подтянула постромки люльки. Осторожно выглянула через просвет веток. Вдалеке рысил небольшой отряд конников. Кто они были? На таком расстоянии трудно определить. Но в животе тревожно заныло и сжалось. Свенка на всякий случай взнуздала коня и собрала вещи - она доверяла своей интуиции. Ещё раз, прищурившись, вгляделась в приближающийся отряд. Так и есть: лысые татуированные черепа гучей и их безбородые лица она уже смогла рассмотреть. Больше не мешкая и не раздумывая, она вскочила на коня и, нещадно колотя его по бокам каблуками сапог, выскочила из рощицы, помчавшись галопом в степь. Она еще успела услышать крики обнаруживших её, но вскоре они стихли за дальностью и за мерным глухим перестуком копыт.
  Но совсем оторваться ей так и не удалось. Давая передохнуть животному и пуская его шагом, она вскоре вновь замечала на горизонте чёрные силуэты преследователей. Снова переходила в галоп, потом снова замедлялась. Она не могла себе позволить загнать коня. Без него у них с малышом просто не оставалось шансов. И гучи вновь появлялись. Они взяли след и не собирались упускать добычу.
  "О великие боги! - лихорадочно шептала Свенка. - Зачем так долго и упорно преследовать какого-то одинокого всадника? Или они знают кто этот всадник? Что здесь делает небольшой отряд посреди степи? Может, он как раз за мной и охотится?"
  Когда на горизонте зачернела полоска леса, Свенка не раздумывая направила к ней коня. Бедное животное плелось из последних сил, и сколько всадница его не понукала, скакать он больше не мог.
  "Куда же меня занесло? В окрестностях Себревеца уж точно не было никакого леса".
  Она проехала разбросанные по степи купы деревьев, вступила в редкое и светлое предлесье. Впереди замаячили сосны. Преследователей своих Свенка видеть больше не могла. Но, как животное, чувствовала за спиной вязкую и неотвратимо приближающуюся опасность. Лес становился всё дремучее и буреломнее. Наконец, она спешилась. Дальше конному не пройти. Что делать? Попытаться ехать вдоль кромки чащи? Или рискнуть и попробовать затеряться в лесу? Боги, что же делать? Как же выбрать между страшно напрасным и ужасно погибельным?
  Она опустилась на палую листву, приложила запищавшего ребёнка к груди, чутко прислушиваясь к звукам леса. Вскоре она услышала то, что ожидала. Преследователей. Потеряв голову, оставив коня и вещи, прижимая к себе сына, Свенка бросилась в чащу леса...
  
  * * *
  
  - Дима, миленький, проснись! - тормошила меня Леська.
  Я застонал, с трудом выбираясь из болота свинцового сна. Сердце пульсировала где-то в горле, на лбу выступила испарина.
  Увидев, в полумраке спальни, что я открыл глаза, Леся обняла меня и стала баюкать как ребёнка.
  - Тихо, тихо, маленький мой, всё прошло, всё закончилось. Это просто сон...
  - Леся, ты же знаешь... Это не просто сон.
  Немного придя в себя, я сполз с кровати и отправился на кухню. Открыв кран, я припал к нему, поглащая холодную, с мерзким привкусом хлорки воду большими глотками.
  - Опять Моран?
  Я вытер губы рукой.
  - Я не видел его снов так давно. Последний еще в Южноморском.
  Леся пошерудила в навесном шкафчике, достала оттуда какие-то мешочки с травами из Юрзовки, стала молча готовить отвар.
  - Это поможет тебе успокоиться и заснуть,- сказала она, протягивая кружку. - Ты не хочешь рассказать мне свои сны?
  Когда мы добрались до постели, и Леся, обняв меня, тихонько гладила по спине, я, подавив внутренний протест и сорвав печать молчания с тайны, столько лет тяготившей меня, медленно и тяжело стал пересказывать ей историю князя Малица и княгини Свенки.
  
  ...Вместе мы жили уже более двух лет. Леся стала для меня настолько близким и родным человеком, что я не мог представить на её месте никого другого. Первая страсть улеглась, но я о ней не жалел. Наши отношения казались мне гармоничными, наполненными нежностью, пониманием, обоюдными желаниями и интересами. По выходным мы часто уезжали на моём старом верном "Сузуки" за реку, оставляли его на стоянке турбазы и весь день бродили по степям и лесам поймы, не уставая удивляться миру, окружающему нас, и наслаждаться обществом друг друга. Мы набредали на маленькое озерко с лотосами, на крошечный посёлок, затерянный в дубовых зарослях, с милыми старыми резными домиками, обширными террасами и пышными клумбами с георгинами и флоксами; мы бродили по берегам крутобоких ериков, поросших ракитами и клёнами; находили черепаховый пляж, встречали лису с лисятами и ловили руками на мелководье карасей. В отпуске мы брали напрокат катер и путешествовали вверх по реке. Зимой мы ходили на лыжах, кооперируясь порой с друзьями, и на редких привалах передавая друг другу термос с горячим глинтвейном.
  Я сменил пару работ, соблазняясь более высоким заработком и более свободным графиком. Леся всё так же искала себя во всё более невероятных сферах деятельности. Последним её увлечением стало кэндо - фехтование на самурайских мечах. Когда она с восторженной радостью сообщила мне о том, что нашла в нашем городе настоящего японского самурая, переехавшего в Россию вслед за женой, который является мастером кэндо и, конечно же, совершенно случайно и по большому блату, уговорила его проводить с ней занятия, я только вздохнул, закатывая глаза: "О боже! Леся! Что дальше? Полетишь туристом в космос?" Мне это, честно говоря, не очень нравилось. Зато очень нравились наши тихие уединенные вечера, когда мы готовили вдвоём на ужин что-то вкусненькое, смотрели кино и занимались любовью.
  Мы никогда не ссорились - у нас для этого не было ни поводов, ни желания. Я ужасно скучал, когда она на пару-тройку дней уезжала в Юрзовку к родителям и не находил себе места до самого её возвращения. Это было тем более тяжело, что в этом отдалённом от всех центров цивилизации посёлке не ловила сотовая связь. Я сходил с ума, не имея возможности узнать благополучно ли она добралась до места, здорова ли, всё ли с ней в порядке - и просто от невозможности услышать её голос хотя бы по телефону. В день её возвращения я не мог насмотреться на неё, как после длительной разлуки, ходил за ней хвостом по квартире, рассказывая последние новости и слушая её болтовню, стараясь лишний раз коснуться её, чмокнуть в плечо или затылок. Вечером я сажал её к себе на колени, дышал её запахом и чувствовал полное умиротворение.
  Эти два года были лучшими в моей жизни. Мы жили нашим безоблачным настоящим, наслаждались им и не задумывались ни о чём. Хотя, может, это мне так казалось. Наверное, женщины не могут ни о чём не задумываться. Их всегда тревожит будущее, им нужна определённость и развитие отношений.
  В последнее время я стал замечать, что Леся стала задумчивой, какой-то потерянной. Она, бывало, устремляла взгляд в пустоту, отвечала невпопад, раздражалась по мелочам. Однажды у неё убежал кофе, залив чисто вымытую накануне плиту. В бешенстве она схватила турку и запустила ею в стену. Турка оглушительно загремела, отскочив ей под ноги и оставляя вокруг коричневые пятна, брызги и потёки. Я впервые увидел её такой.
  - Леся, что случилось?
  Она тут же стушевалась. Принялась что-то сбивчиво объяснять и оттирать кофе с мебели и стен.
  А потом мне приснился этот сон.
  Через пару дней после него Леся засобиралась в Юрзовку, пообещав приехать послезавтра к вечеру. В день ее возвращения, по дороге с работы я зашел в магазин, чтобы купить её любимые пирожные, и прихватил бутылку красного вина.
  Леся уже была дома. Она сидела в комнате, забравшись с ногами в кресло и смотрела поверх мирно бубонившего телевизора. Она не выбежала встречать меня как обычно и не суетилась на кухне с ужином. Она даже не переоделась с дороги.
  Я молча прошёл в комнату и поставил пакет с покупками на журнальный столик.
  - Всё хорошо? - подозрительно спросил я.
  - Нам надо поговорить, - сказала она, сфокусировав на мне взгляд.
  - Фраза прям из сериала, - я кисло улыбнулся, уже чувствуя как разлаживается моё безоблачное настоящее.
  Леся выудила из пакета бутылку с вином.
  - Открой, пожалуйста.
  Я принёс из кухни штопор и стаканы, разлил вино и уселся напротив неё.
  Леся залпом выпила свой бокал и наполнила его повторно.
  - А ты не хочешь?
  Я покачал головой.
  - Мне нужно знать, как ты ко мне относишься, - сказала она напряжённо, не глядя на меня.
  "Ну, начинается...", - мне стало ужасно тоскливо. Я подумал, как было бы здорово, если бы сейчас случилось землятресение, или упал метеорит, или взорвался пороховой склад - и нам не надо было бы продолжать этот разговор.
  - Леся, ты же знаешь. Я к тебе очень привязан, ты очень мне дорога...
  - Почему ты никогда не говорил, что любишь меня? - перебила она.
  - Разве об этом надо говорить? Разве это не очевидно?
  - Тогда скажи.
  - Леся...
  - Хорошо. Насколько я тебе дорога? В каком качестве ты меня рассматриваешь? Как временную любовницу? Как Асю? Или ты видишь меня частью своей жизни?
  - Откуда ты знаешь про Асю?
  - А! Какая разница. Приходила она ко мне ещё в самом начале наших с тобой отношений. Мы с ней по-бабьи поговорили.
  - Наговорила про меня всяких гадостей?
  - Она наговорила про тебя совершенно правдивые вещи. Я на этот счёт никогда и не обманывалась. Но мне почему-то казалось, что у нас по-другому.
  - У нас по-другому.
  - Да? Как?
  - Я люблю тебя, - сказал я не очень уверенно и увидел, как скривились Лесины губы.
  - После таких трепетных признаний, я думаю, уже нет нужды спрашивать собираешься ли ты сделать меня своей женой и хочешь ли от меня детей.
  Она повертела в руке бокал с вином.
  - Вино - напиток для любви. Для объяснений он чего-то плохо подходит. Не завалялось у нас чего покрепче?
  - Нет.
  - Это ответ на мой первый вопрос или на второй?
  - Лесь, разве нам плохо жилось всё это время? Зачем всё усложнять?
  - Усложнять? По-моему, это ты усложняешь простые человеческие отношения. Если двое любят друг друга, то семья, мне кажется, - совершенно естественное развитие их любви. Ладно, не будем заниматься демагогией. Всё, что я хотела выяснить, я выяснила.
  Она поднялась с кресла.
  - Если тебя не затруднит, постели себе на диванчике сегодня. Это ради твоего же блага. А то затеюсь ночью снова отношения выяснять.
  Зацепив с собой бутылку, Леся удалилась в спальню.
  
  Заснул я только под утро. А проснувшись, её уже не обнаружил. Не обнаружил и её вещей. На холодильнике была прицеплена записка: "Я написала тебе всё на e-mail". Потерев пальцами виски, я отправился в комнату за смартфоном.
  "Милый, я решила уехать домой, - писала Леся. - Я думаю, ты понимаешь почему. Отведённая мне тобою роль меня не устраивает. Я, конечно, давно всё понимала. Но надеялась, потому что любила. Я и сейчас тебя люблю. Ты себе не представляешь, как сложно мне было не поддаться искушению и не остаться с тобой ещё на какое-то время. Боюсь не выдержать и вернуться. Поэтому решила сжечь мосты. Я должна тебе признаться кое в чём.
  Помнишь, ты меня спрашивал тогда, на крыше (как же давно это было!) - зачем моры обязательно хотели меня заполучить и какая плата им с меня потребна? Думаю, настало время ответить: я должна уйти в Моран. Не только потому, что он так пожелал, но по праву рождения и зову крови. Я наполовину мора. Яська - детёныш моры и человека. Уходить необязательно. Бывает, яськи остаются среди людей. Но для этого их нужно крепко привязать, потому что зов Морана силён. Нет крепче привязи для женщины, чем любовь и семья. Только они могли бы оставить меня на земле, где не существует моего пути. Я здесь как рыба, выброшенная на берег. Ты был моим спасением и моим якорем в этом мире. Пока я не поняла, что твоей скудной любви не хватает даже на маленькую девочку Леську, не то что на странную, проблемную, стихийную мору. Ну что ж, когда умирает любовь - открываются дороги. Прощай, родной мой. Если я сделала тебе больно своим уходом, желаю тебе поскорее утешиться".
  Мне стало душно. Я подошёл к окну и распахнул его. Растущий за окном клён тихонько шевелил золотыми листьями, они звякали и перезванивались между собой - динь-динь-динь. В воздухе висели серебряные нити паутины, посвёркивая в утреннем осеннем солнце. Припозднившийся мотылёк метнулся в комнату, упал на подоконник и забил об него радужными крыльями, рассыпая драгоценную пыльцу.
  Сегодня мы с Лесей должны были ехать за реку...
  
  III
  
  
  Свенку била крупная дрожь. Её колотило так, что рука не могла удержать меч. За шиворот заливалась дождевая вода, смешиваясь с потом, текла по спине, струилась по бёдрам, затекала в сапоги. Ноги цеплялись за бурелом, ветки рвали одежду и волосы. Она продиралась сквозь чащу бесконечное количество времени. И до сих пор еще не свалилась без сил. Дикая взбудораженность питала её тело, открывая второе и десятое дыхание.
  Неожиданно для себя Свенка вывалилась на небольшую прогалину. К каким деревьям стать спиной? В какие кусты закинуть ребёнка? Треск веток раздавался отовсюду.
  Боги, боги! Где же вы? Помогите, помогите... Сурожь, мать наша, сжалься! Ответь, услышь, приди, приди...
  Кровь билась в ушах с грохотом конского топота. Свенка прыгающими руками влила в рот верещащего младенца склянку с сонным зельем и засунула его под лапы ближайшей ели.
  Не выдай, не выдай, не погуби...
  Она отпилила мечом свою растрёпанную косу. Смочила волосы в крови из ссадин и царапин, которыми щедро одарил её негостеприимный лес, и разбросала вокруг себя.
  - Сурожь! - закричала исступленно Свенка. - Ответь! Ответь же мне! Или ты покинула земли полян и не докричаться до тебя, не домолиться, не дожалиться?.. Где ты? Где та, что так щедро одаривала Свенку дочь Бодрича - где же ты теперь, когда так нужна мне? Спаси, спаси сына моего! Я заплачу любую цену! Хотя, что я могу дать, кроме своей жизни? Её вы у меня и так отнимете, без моего на то позволения...
  - Макона! - Свенка упала на колени и зарыдала. - Услышь хоть ты меня! Я по своей воле пойду с тобой, только сохрани жизнь княжичу!..
  На прогалину выпрыгнул волк. Лохматый, матёрый, здоровый как телёнок, он топорщил шерсть на загривке и скалился. Зверь готовился к прыжку, потеряв осторожность от запаха жертвенной крови.
  - А-а-а, сука, - протянула княгиня, поднимаясь на полусогнутые в коленях ноги и перехватывая меч. - Как много вас желающих сегодня столоваться за мой счёт.
  Она оскалилась и зарычала в ответ. Волк прыгнул. Женщина крутанулась на месте, чтобы с разворота усилить удар, и сизой молнией сверкнувшей в воздухе сталью перерубила зверю хребет. Она смотрела отрешённо, как он, визжа и опадая, оставляет на руке её длинные кровавые полосы от огромных, перепачканных в мокрой земле когтей.
  - Ты звала Макону, княгиня.
  Свенка подняла глаза. Напротив неё стояла женщина, одетая по лесному - в удобную тёплую куртку и штаны. В руке она держала балестру, направленную вниз.
  - Ты не Макона, мора.
  - Это верно, - женщина ухмыльнулась. - Но я - та самая помощь, о которой ты у неё просила.
  
  * * *
  
  Весной чаще посещают мысли о скудости и серости человеческого существования. Может, всё прозаично, и это просто терзает мозг осенний авитаминоз? На него так удобно списывать многие огрехи жизнедеятельности нашего слабого духа и ещё более слабого тела. Богатыри не мы. Мы не богатыри. Мы - обессилившие от благ цивилизации человеческие особи в человеческом стаде. Каждая особь слаба и апатична, но ещё шевелится, и в муравейнике от коллективного шевеления тепло, а значит пока ещё существует иллюзия жизни. Чем больше муравейник, тем больше иллюзия.
  А ещё весна оголяет скрытую милосердной зимой голую, серую, унылую правду городского бытия. Зима маскирует белым снегом горы, мешки, ковры, необъятные пространства мусора - отходы жизнедеятельности населения. Зима благотворным живительным морозом очищает воздух от вирусов, а улицы муравейников от маргиналов. Зима, словно профессиональный декоратор румянит жёлтые дряблые щёки унылых женщин мегаполиса и бледные лица юных девушек с русыми косами. Зима старается скрыть от людей правду жизни, весна её обнажает. Воздух зимы - здоровый, ядрёный, крепкий, мобилизующий жизненные силы, рождающий желание жить. Зимой хочется кататься на санках с высоченной горы, на лыжах в лесу, пить горячий глинтвейн и радоваться жизни. Воздух весны - отравленный. Сырой и стылый, потом - сухой и пыльный, он выпускает на улицы заспанных алкашей и злых гриппозных духов. Он рождает уныние. Вызывает размышления, разъедающие здоровую душу как черви, делая её слабой и больной.
  Но внешне город - большой и грязный паук - не меняется. Он продолжает свой утверждённый, замкнутый жизненный цикл. Самое страшное - единственно возможный. Потому что если он споткнётся, или на минуту задумается, или, не дай Бог, остановится - эта упорядоченная масса организованного муравейника станет хаосом. А хаос наш заорганизованный урбанизированный мир позволить себе не может. Слишком всё связано в нём, слишком он зависит от организованного движения. Он сам себя завёл, теперь остановка для него равнозначна смерти. "Ритм города", однако.
  Для многих, кстати, этот "ритм" - олицетворение жизни. К нему стремятся, его жаждут юные провинциалы. Для большинства он - единственно приемлемый вариант существования. Для меньшинства - апогей бессмысленности. Олицетворение железной несвободы. День Сурка. Бесконечная хлопотливость, замкнутая в неразрывный круг всесильным современным Богом - неутолимой и неутоляемой жаждой потребительства. Потребительства суматошного, болезненного, прогрессирующего. Лихорадочного. Потребительства всего - нужного и ненужного: одежды, еды, автомобилей, туристических услуг, развлечений и удовольствий. Много, много, много удовольствий. Море удовольствий. От которых никакого удовольствия.
  
  Эта весна была мне отвратительна как никогда. Как никогда раньше я ощущал пустоту своего существования и мерзость города. В пустой квартире меня никто не ждал. На работе я пахал в две смены, после работы зависал в каком-нибудь кабаке допоздна, чтобы только не идти домой. Леся не вернулась. И я не сделал ничего для того, чтобы её вернуть. Редкие встречи со старыми приятелями не радовали - то ли они были уже не те, то ли мне их веселье стало казаться тухлым. А что я ещё должен был делать со своей жизнью? Я не знал. Я волочил её как тяжёлый чемодан. И всё ждал, что меня немного отпустит, я встряхнусь, что-нибудь придумаю... Но безысходность давила меня по-прежнему как таракана и я, распластавшись под её тяжёлым прессом, не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, ни мозговой извилиной. Давило в груди. Эта боль поселилась после Лесиного ухода и никак не желала отпускать.
  Мы увиделись с ней ещё раз через месяц после расставания. Она позвонила мне.
  - Я должна тебе сказать. Помнишь, после твоего сна я ездила в Юрзовку? Там встречалась с Ксеней, просила её разузнать, если получится, об этой истории - ну, о князе, о Зборуче... Она сказала, что постарается. Теперь говорит, вроде бы что-то узнала, но должна поговорить с тобой лично. Так что если у тебя будет время и желание, наведайся к ней. В городе она не бывает...
  - А ты в городе? - догадался я. Что именно она мне говорила, я не понимал - слушал и не слышал. Слушал её дрожащий голос и чувствовал как сжимается у меня горло. - Леся, мне нужно увидеться с тобой. Пожалуйста...
  - Давай не будем...
  - Пожалуйста, мне нужно с тобой поговорить. Нам нужно поговорить. Я прошу тебя...
  Она пришла вечером, позвонила в дверь, я открыл. Какое-то время мы просто молча смотрели друг на друга. Потом она, судорожно вздохнув, подняла руку и провела по моей щеке.
  - Какой колючий...
  Я подхватил её на руки и отнёс в спальню.
  Ночью я почти не спал, крепко прижимая к себе Лесю, словно стремясь впитать её кожей, и со страхом ожидая наступления рассвета.
  А утром молча наблюдал, как она собирается. Она тоже молчала. Взявшись за ручку входной двери, остановилась. Я видел, как побелели костяшки её пальцев.
  - Ты не остановишь меня? - спросила она глухо, не оборачиваясь.
  - Ты же знаешь, я хочу, чтобы ты осталась.
  - Всё не то, Митенька, - сказала она и шагнула через порог, плотно прикрыв за собой дверь.
  
  В эту весну сны вернулись. Они снились мне часто, как в студенческие годы, мучая меня головокружительным реализмом ощущений и остротой чувств. Я просыпался, задыхаясь от пережитого. В моей крови бурлили отчаяние и ярость Свенки, я чувствовал голод и жажду крови волка, я страдал ранами погибшего дружинника. Потом смотрел утром в зеркало на свою измученную и осунувшуюся физиономию и понимал, что испытание мне не по силам, и долго так я не протяну. Что-то нужно делать. Но что?..
  Сегодня, намешав в чашку растворимого кофе с сахаром и проглотив его, стал собираться на работу. О чёрт! Как же я забыл? Вчера шеф, внимательно посмотрев на меня и заценив мой нездоровый вид, в приказном порядке велел взять выходной и наведаться в поликлинику. Что мне, блин, делать теперь с этим выходным? Может, и в самом деле пойти сдаться психиатру?
  Я нашел в контактах телефон Геши и нажал на вызов.
  - Как дела?
  - Давненько не слышались. Я уж думал, живой ты ещё?
  - Тусуетесь сегодня?
  - Приходи вечерком.
  - Девчонки будут?
  - Сделаем, если надо.
  - Надо.
  
  Девчонки были ничего себе: юные, миленькие, но курицы - просто непроходимые. То есть то, что надо. Накачавшись как следует спиртным, я зацепил одну из них и повёл в спальню, наслаждаясь её глупым хихиканьем и жеманным лепетом. Управился я с ней быстро, сказалось долгое воздержание. И лежал, уткнувшись лицом в диванную подушку, слушая, как шумит в голове хмель.
  - Можешь быть свободна, - сказал я ей.
  - Дииим?.. - протянула та, недоумевая.
  - Иди отсюда, - уточнил я.
  Девчонка, фыркая, удалилась.
  Боги, что же со мной происходит? Подскажите, направьте, исцелите... Избавьте меня от этих снов. Избавьте меня от чёрной тоски по этой чёртовой море! Что она хочет от меня? Любви? Семьи? Детей? Мои дети будут от некой стихийной сущности живого леса, охраняющей границы Морана на той стороне параллельного мира? Как они будут называться? Яськи - детёныши моры и человека? Охренеть. Я вцепился в подушку пальцами и застонал.
  Я согласен на всё. Только бы она вернулась - спала со мной, жила со мной и дышала со мной одним воздухом.
  
  * * *
  
  Решение было принято. И теперь, после того, как я его принял, оставалось самое страшное - реализовать его: сесть в машину и поехать в Юрзовку.
  Я купил Лесе широкое кольцо из белого золота - стилизацию старинного растительного орнамента. Оно лежало у меня на столе в своей прозрачной коробочке и с укором взирало оттуда на мою нерешительность. Наконец, в одно чудесное майское утро, настоянное на густом аромате сирени и каштанов, я положил его в карман и позвонил на работу, отпросившись на несколько дней. Мой "Сузуки" весело бежал по трассе, не задумываясь над тем, какие бесы терзают в это время душу хозяина. Мне несколько раз хотелось повернуть назад, бежать, не оглядываясь: "Ведь можно потерпеть ещё немного и всё пройдёт. Я ещё могу выздороветь от этого наваждения. У меня просто не хватило силы воли пройти этот путь". Но ожидание встречи, сознание того, что я через пару часов увижу её лицо, смогу обнять - тянуло мою машину невидимой нитью в Юрзовку, как сам я в детстве тянул на верёвочке игрушечный самосвал. Попробовал бы он сопротивляться!
  Возле дома Бадариных я остановился и ещё какое-то время сидел, облокотившись на руль и стараясь унять бешено колотящееся сердце.
  Во дворе было всё по-старому. Грядки, цветники, навес у летней кухни, который уже начинали оплетать молодые виноградные лозы, огромные орехи, за которыми прятался всё тот же деревянный резной дом... Всё вроде бы осталось как прежде, но в то же время изменилось. Или, скорее, изменился я. И мой субъективный взгляд уже по-другому воспринимал подзабытые картины.
  Из летней кухни доносился перезвон посуды. Я стукнул пару раз в дверь и зашёл. Тётя Мила, видимо, именно этот день выбрала для переезда. Она разбирала коробки с кухонной утварью, утверждая на новых местах кастрюли с поварёшками, которые должны будут летовать здесь до самых последних дней октября. Она подняла глаза и с удивлением на меня посмотрела:
  - Митенька?.. - прошептала, узнавая. - С трудом тебя угадала.
  - Здравствуйте, Людмила Николаевна. Я к Лесе.
  - К Лесе, значит? - она опустила глаза, раздумывая. - Пошли-ка, побалакаем.
  Мы вышли под навес и уселись на лавки за большой обеденный стол. Помолчали.
  - Зачем тебе Леся? Разве вы не расстались?
  "Это наше дело", - подумал я. Но вслух не сказал. Это была её мать, она имела право задавать вопросы.
  - Да. То есть, нет. У нас была небольшая размолвка. Но я надеюсь, она позади. Я хочу забрать Лесю.
  Тётя Мила задумчиво обводила чайной ложкой рисунок деревянного стола.
  - Она очень тяжело пережила эту зиму. У неё была горячка почти месяц после вашего расставания, - она помолчала. - Потом пришла мора. Забрала её к себе. Она вернулась к нам где-то после новогодних праздников. Худая, бледная, но спокойная. Стала улыбаться. Мы обрадовались. Думали, всё налаживается. Мы ей помогали, Тим приезжает время от времени. Они всегда с братом были очень близки. Ему, правда, не понравилось, что она у моры жила. А потом, когда ещё она сказала... Ему, собственно, никогда не нравилась перспектива её ухода в Моран. Он всегда старался убедить её этого не делать. Но как остановить яську, которую лес позвал?..
  Она снова помолчала, вздохнула:
  - Ты ведь поэтому от неё отказался? Потому что она яська?
  - Всё было не так, - нервно заметил я. - Скажите, как это получилось? Кто родители Леси? - пусть тоже отвечает на неудобные вопросы, не всё же мне одному выкручиваться.
  Тётя Мила пожала плечами, рассеянно пригладила волосы:
  - Я расскажу тебе. Лучше, наверное, ты от меня услышишь, чем от наших деревенских сплетников.
  Она встала, сняла с плиты закипевший чайник, налила кипятка в заварник.
  - Видишь ли, у нас с Серёжей не было детей, - начала она рассказывать, накрывая на стол и разливая чай. Фразы слетали с губ как-то тяжеловесно, неохотно, глухо падая камнями в придорожную пыль. - Я долго лечилась. Доктора ничего не обещали. Потом, мне было уже под сорок, сказали, что дальше пытаться не имеет смысла. Я мужу об этом сказать так и не решилась. Вместо этого собрала корзину и пошла в Моран. В общем, я заключила договор с морой. Совершила непозволительное. Но, наверное, простительное. Потому что нет ничего страшнее для женщины, чем нереализоваться в качестве матери. Бабы меня поймут. А вот поймёт ли меня муж? Об этом я боялась даже думать. С другой стороны - когда ещё мора придет за платой? Да и плата эта, может, будет не так уж и страшна? У меня было время для счастья. И я была счастлива: я забеременела, родился наш Тимошенька - хороший, здоровый мальчик, рос и развивался не по дням, а по часам. А через пять лет явилась мора. За Сергеем. Сказала, что счастьем материнским надо делиться, ей тоже, мол, пришла пора...
  Рассказчица потёрла виски пальцами, будто у неё болела голова.
  - Серёжа жил с ней в Моране больше года. Потом вернулся с новорожденной Леськой. Моры сами обычно не растят своих детей. Их жизнь не даёт им такой возможности. Когда приходит время, они призывают свою яську, проводят для неё определённые стадии посвящения и забирают с собой. Вот Леськина мать тогда в ноябре и приходила.
  - Леся говорила, что яське не обязательно уходить в Моран.
  - Теоретически, - усмехнулась тётя Мила. - А практически - сам знаешь, как сложно ему противиться. Яська мучается здесь. Она не находит себе применения в этом мире. Её душа с лесом. Бывает, конечно, любовь на какое-то время их задерживает, придаёт смысл жизни, даёт ощущение наполненности. Бывает даже, яська выходит замуж, рожает детей, живёт в семье... Но пустота её всё равно настигает, она бросает всё и бежит в Моран.
  Я почувствовал на спине колючие мурашки.
  - Леся... в Моране?
  Тётя Мила молчала.
  - Я уже не могу её увидеть?
  - Леся ещё здесь, в Юрзовке. Но тебе лучше с ней не встречаться.
  - Вот как?
  - Да, по нескольким причинам. Во-первых, её посвящение Морану уже началось, и пути назад нет. Во-вторых, я боюсь за её душевное равновесие. Ты снова нарушишь его, а ведь она так тяжело поправлялась. В-третьих...
  - Она дома?
  - Нет, дома она не живёт.
  - А где?
  - Ты меня перебил. А я как раз об этом тебе и хотела сказать. В-третьих, и в главных, она сейчас живёт в доме человека, который своей любовью и заботой очень помог ей в эти полгода.
  - Она живёт с мужчиной? - зачем-то уточнил я.
  - Да, - тётя Мила прямо посмотрела мне в глаза. - С Ярославом Панько. Это сын наших соседей (я вспомнил "Тараса Бульбу" и дородную тётку Наталью, а потом и мальчишку, присутствующего на достопамятном совете). Он давно её любит. Только Леська даже погладиться не давалась, а потом и вовсе ... ты случился. Только ты соизволил её принять с условиями. А он любит без условий: зная всю жизнь, что она яська; зная, что она любит другого; зная теперь, что скоро его яська уйдет в Моран. Он её просто любит. И ты к ним не пойдёшь, - резко закончила она.
  Потом встала, нервно выплеснула нетронутый нами чай в грядки.
  - Уезжай, Митя, прошу тебя. Не мучай девочку. Перетерпится-перелюбится. У тебя их будет ещё много.
  - Второй раз я в этом доме и второй раз меня выгоняют, - усмехнулся я. - Я пойду, Людмила Николаевна.
  - Иди-иди, болезный.
  Выйдя за двор, я медленно сполз спиной по забору, усевшись прямо на свежепокошенную, еще по майски зелёную траву. Откинув голову назад, я закрыл глаза и подставил лицо уже жаркому полуденному солнцу, когда почувствовал, что кто-то подошёл и сел рядом. Нехотя я повернулся к незваному попутчику. Им оказался Бадаринский дед. Он ничуть не изменился за эти годы, даже одежда, мне кажется, на нём была прежней. Он сел, как и я, опершись спиной и затылком на забор, и лукаво косил в мою сторону зелёным глазом. Я молча отвернулся. Мне было не до расшаркиваний.
  - Что-то ты, касатик, совсем потух, - весело констатировал он. - Можа, сны заморные силы твои сушат? Можа, яську свою пожалел для другого? А ты не жалей. Славка Панько - хороший страж, может, как его отец, потом и главным стать. А может, и в Большой Совете стражей меч держать будет. Это тебе не друг твой Тимка - перекати поле. С бабой своей целлофановой - тьфу! Всё одно - яська себе мужика получше тебя нашла. Надёжней. Сразу надо было с ним и любиться, нечего было по городам скакать, мажоров искать. Доскакалась, что назад вернулась... Род его, конечно, не древний, не княжеский, ты-то его здесь, конечно, перещеголяешь, только, не в обиду тебе будь сказано...
  - Дед, что ты несёшь? - устало осведомился я.
  - Весть благую я тебе несу, дурень, - строго сказал дед. - Ты прислушивайся, да на ус мотай!
  - Скажи, где дом этого Панько?
  Дед прищурился.
  - Вот обалдуй. Разве Милка не запретила тебе туда ходить?
  - Дед, мне надо с ней увидеться.
  - Сходи лучше к Ксени. У неё для тебя интересная история припасена. А про яську забудь. Никому она не принадлежит, окромя Морана.
  - Дед, скажи. Всё равно ведь пойду. У первого встречного дорогу спросить могу, он ведь не знает, что информация секретная.
  - Не слушаешь ты меня. Я ведь плохого тебе не желаю.
  - А это, случаем, не ты на совете рекомендовал меня за сараями закопать, доброхот?
  Дед захихикал:
  - Откуда тебе знать, можа жизнь твоя так обернётся, что ты жалеть будешь о моём не принятом и даже не рассмотренном предложении?
  - А можа не буду? - зло буркнул я.
  - Будешь, касатик. Уж я-то твою судьбу теперь далеко вижу. А дом младшего Панько - по этой улице через семь дворов. Ну, шагай, не спотыкайся. Как соскучишься - заходи, - дед, кряхтя поднялся и величаво скрылся за калиткой.
  
  * * *
  Дом, где теперь жила Леся, был обычным деревянным щитовым строением на три окна, когда-то, - наверное, ещё прежними хозяевами, - покрашенный в зелёный и голубой цвета. Краска давно выгорела, двор зарос бурьяном и неухоженным, дичающим садом. Только за двором трава была скошена, а земля аккуратно пограмажена.
  Вторгаясь в чужой дом без приглашения и даже без стука, я не чувствовал ни капли сомнения или неловкости. Я вообще ничего не чувствовал. Я был словно оглушен свалившимися на меня известиями и словно со стороны наблюдал за своими действиями. "Зачем он к ней пошёл? - недоумевало моё отлетевшее в сторону сознание, взирая на действия заведённой бессознательной куклы. - Что это решит?"
  Все были дома и все были в сборе, как ни странно. За столом, накрытом к обеду, сидел Тим, в торце стола - высокий бородатый парень, такой же мощный, как его отец, а по правую руку от него - похудевшая бледная Леся. Она перестала обновлять свою стильную стрижку - волосы отросли, и она собирала их на затылке в тонкий хвостик, отчего казалась совсем юной, похожей на первоклассницу. Отросшие светлые корни потеснили каштановую рыжину, отчего прическа в целом казалось несколько неопрятной, но весьма символичной: как будто истинная её лесная сущность пробивалась, наконец, через сдерживание и запреты.
  - Хлеб-соль, - сказал я, с ненавистью оглядывая присутствующих.
  Звякнула Леськина ложка и загрохотала по деревянному полу.
  - Тим, - прошептала она, глядя на меня, как на приведение. - Я не буду с ним говорить. Тим, пожалуйста, уведи его...
  Она вскочила из-за стола и убежала в другую комнату, хлопнув дверью. Я остался стоять у порога, молча наблюдая, как у хозяина дома, по мере угадывания личности припёршегося гостя, тяжелел взгляд. Тим, наверное, это тоже увидел. Он подошёл ко мне вплотную и взял за локоть:
  - Давай на улице поговорим, - сказал он, пытаясь развернуть меня к двери.
  Я сбросил его руку.
  - О чём нам говорить? О том, как вы совместными усилиями мою бабу под этот шкаф подложили?
  "Шкаф" встал из-за стола и, как локомотив на всех парах, снёс меня через сени и крыльцо на улицу. Там мы и сцепились. Думаю, для меня эта драка могла бы закончиться плохо. Совсем плохо. Потому что категории бойцов были явно не равны. Несмотря на то, что ростом мы были примерно одинаковы, мой противник значительно превосходил меня в весе, мощности, ширине спины и тренированности. А бились мы с такой яростью, словно пытались в каждый свой удар вложить всю боль, пережитую нами за всю жизнь.
  Меня спас Тим. Он открыл воду в широком поливном шланге с мощным напором и поливал нас ледяной водой до тех пор, пока не размыл мокрых полузахлебнувшихся поединщиков по разные стороны грязной лужи. Потом отбросил шланг в бурьян и молча смотрел, как мы, отплёвываясь и бултыхаясь в грязи, пытаемся принять вертикальное положение. Я с удовлетворением отметил, что Панько сплюнул зуб и, пошатываясь, добрался до ступенек крыльца, на которые тяжело опустился, свесив голову и роняя кровавую слюну. У меня самого подняться не получалось, я с трудом дополз до стены дома и сел, прислонившись к ней.
  - Что дальше? - спросил Тим, усаживаясь рядом со мной. - Удовлетворил свое ущемлённое эго?
  - Пошёл ты...
  Тим встал и пошёл. В дом.
  Я покосился на своего соперника.
  - Что, Ярик, хреново?
  Он усмехнулся разбитыми губами.
  - Тебе, как я погляжу, тоже хорошо.
  - За что ты на меня кинулся?
  - За то, что ты, мразь, небо надо мной коптишь.
  - Я тебя помню, Ярослав Панько. Ты был тогда на совете. Только малой ещё... Тоже, наверное, жалеешь, что меня в Моран тогда не выкинули?
  - Жалею. Что за сараями не закопали. А в Моране такому огрызку делать нечего, и без тебя там грязи довольно, - он сплюнул. - Не приходи сюда больше. В следующий раз убью.
  - Не боись, не приду, убивец. Живи себе спокойно, готовь свою яську к посвящению, наслаждайся. Скоро она и от тебя уйдёт. Такая неуловимая, как колобок, - я попытался было рассмеяться и закашлялся. - Ярик, она же МОРА! Ты понимаешь?
  - Да? - дурковато изумился он. - А я думал, она моя любимая женщина.
  Он встал, покачиваясь, и направился по тропинке в сторону виднеющейся у забора бани.
  Я кое-как спустился к Юрзе в наименее людном месте, разделся и стал пытаться смыть с себя ледяной весенней водой кровь и грязь. Прополоскав одежду, я разложил её на речном песке - хорошо хоть солнце сегодня пекло по-летнему. А сам устроился на пока ещё зелёной, не иссушенной летним жаром траве в небольшой овражной впадине, спускающейся прямо к реке. Промытые ссадины ужасно щипало. И саднило где-то глубоко в груди. И я затруднялся определить - что же было больнее. Голова гудела как колокол - все-таки неплохо он меня приложил, хорошо хоть о мягкую землю, а не о бетонную дорожку. Пытаясь унять головную боль, я закрыл глаза и, согретый солнцем, провалился в сон.
  
  * * *
  
  - Где они? - просипела Свенка, с недоумением прислушиваясь к лесной тишине, не нарушаемой человеческим присутствием.
  - Я закружила их, - отозвалась мора. - Но скоро они снова будут здесь. Надо торопиться.
  Свенка кинулась было за ребёнком, но остановилась:
  - Куда ты меня поведёшь?
  - Тебе не всё равно, княгиня? Хуже, чем в лапах у гучей, не будет.
  - А как будет?
  - Будет не так больно. Поторапливайся же, - нервно одёрнула она Свенку, прислушиваясь к неясным звукам.
  Навесив на себя люльку с ребёнком, княгиня подхватила меч, с которого не успела обтереть волчью кровь и ринулась вслед за провожатой в лесную чащу. Идти за морой было легче. Она вела её по скрытой тропе, видимой только обитательнице леса. Она шла быстро, настороженно оглядываясь, и, видя её беспокойство, Свенка поспешала за ней, как только могла. Она шарахалась от каждого лесного шороха, чувствуя как сердце замирает и ухает вниз, когда в очередном переплетении кустов ей чудились очертания сидящего в засаде врага.
  Вскоре лес поредел и Свенка внезапно ткнулась в спину море, резко остановившейся перед большим прогалом. Женщины осторожно оглядели открытое место и вышли из-за деревьев. Прогал оказался вершиной кургана, в самом центре которого чернели мокрые камни древнего капища. Мора направлялась прямиком к нему. Свенка вслед за ней поднялась по сохранившимся каменным ступеням и огляделась. Руины были настолько старые и замшелые, что определить какой народ и какому богу здесь поклонялся не представлялось возможным. Здесь же, в тени валунов, был привязан её конь. Свенка вопросительно взглянула на мору.
  - Это я его привела. Он пригодится.
  Она запрыгнула на один из валунов, оглядела окрестности и какое-то время прислушивалась. Свенка поняла, что услышанное ей не понравилось.
  - Послушай, княгиня, времени у тебя мало. Они учуяли наш след.
  Мора проверила заряд балестры. Подтянула пружину.
  - Здесь, на этом капище, есть Ворота. Ты почти посвящённая Сурожи, тебя готовили - ты знаешь. Сейчас - это единственный шанс для твоего ребёнка. Ты откроешь их, привяжешь младенца к лошади и переведёшь её по мосту. Он окажется в мире, где гучи не смогут его достать. Ворота выходят недалеко от поселения. Конь пойдёт на запах жилья. Люди его быстро обнаружат.
  - Как я открою Ворота? Что ты такое говоришь?
  - Ты знаешь как, - резко бросила мора.
  Княгиня побледнела.
  - Мора, - прошептала она, падая на колени. - Лесная берегиня, прошу... Прошу тебя... Сжалься надо мною. Помоги мне! Ведь ты можешь открывать Ворота когда захочешь. Переведи нас через мост! Я на всё готова, я готова заключить с тобой любой договор! Прошу тебя!..
  - Княгиня! - мора сжала её плечи и сильно тряхнула. - Ты же знаешь - я могу перейти, но перевести с собой кого-то мне не дано. Прийди же в себя! Соберись! Я дала тебе шанс на спасение сына. Так не упускай его, глупая корова!
  Мора оттолкнула женщину и направилась к выходу.
  - Ты уходишь?
  - Конечно, я ухожу! - зло бросила мора. - Или ты думаешь, я буду подтирать тебе сопли, пока не явятся гучи и не порубают меня на окрошку?
  Мора торопливо запрыгала по камням вниз с холма и вскоре скрылась в лесу.
  Свенка подползла к валуну, села у него, опершись спиной и запрокинув голову к свинцовому небу. Небо оплакивало грустную судьбу княгини Зборуча вместо неё: редкие капли дождя падали на её лицо и стекали как слёзы, оставляя светлые борозды на грязных, пропылённых щеках. Глаза Свенки были сухи.
  Только сейчас, когда развязка наступила, когда не надо было больше бежать, когда осталось сделать последнее и самое важное дело в своей жизни - только теперь она почувствовала как устала.
  - Как же я устала, устала... Устала я, - бормотала она, глядя в небо.
  Молиться богам не было ни сил, ни желания. Исчезла лихорадка последних дней. Исчезла обида на мужа. Исчез даже страх перед приближающимися гучами.
  В люльке на её груди завозился просыпающийся ребёнок и тихонько мякнул. Этот звук, подстегнувший материнский инстинкт и замороженное сознание, заставил Свенку подняться на ноги. Она стащила помочи люльки с плеча, уложила сына в просторную седельную сумку, в другую противовесом накидала камней. Тщательно закрепила всё это на худом, измученном коне.
  - Потерпи, миленький, - прошептала она, поглаживая его по холке, - немного осталось. Тебе в этой истории должно повезти больше, чем мне.
  Свенка подошла к огромной каменной плите, служившей алтарём. Достала широкий засапожный нож и стала счищать с камня мох. На расчищенной поверхности проступали глубокие борозды. Постепенно, открываясь её взору, они стали складываться в незнакомые рунические знаки. У полян тоже было руническое письмо, но эти были княгине не знакомы. Что было вырезано на алтаре, она прочитать не могла.
  Но размышлять было уже некогда. Снизу раздался оглушительный свист, и от стены леса стали отделяться человеческие фигуры, направившие свою поступь к вершине холма, предоставившей беглецам временное и такое ненадёжное убежище.
  Гучи не торопились. Они уже поняли, что загнали свою добычу. Но и не мешкали. Свенка сквозь просветы в руинах видела, как размеренно и неотвратимо их татуированные черепа приближаются к каменным ступеням.
  - Хорошо, что так, - дрогнувшим голосом сказала она себе. - Иначе мне не решиться.
  Зачем-то обтерев нож о куртку, она зажмурилась и полоснула себя по венам на руке. Борозды странных рун стали быстро наполняться чёрной кровью.
  - Стану не благословясь, у царя Морана не спросясь, выйду не этими дверьми, выйду подвальным бревном, выйду я мышиной тропой, выйду в дальний восток, там стоит тын, в этом тыну стоит дом, в этом дому стоит печь, в этой печи огонь пылает, век не утихает, сквозь огонь моя дорога пробегает - из двери в двери, из ворот в ворота, во чисто поле, под светел месяц, под часты звёзды... - Свенка покачиваясь бормотала нужные слова, вцепившись в конскую узду.
  ... Когда первые из гучей осторожно заглянули за валуны, опасаясь получить смертельный укус от загнанной добычи, они увидели, как в открывшийся чёрный провал между двумя каменными мегалитами уходит женщина, ведущая за собой рыжего коня.
  
  Свенка уже мало что понимала и видела вокруг себя. Кровь утекала слишком быстро. Дойти бы. Она силилась сконцентрировать внимание на серых гулких досках, по которым медленно и тяжело волочила ноги. Всё остальное тонуло в багровом звенящем мареве. Звенело у неё в ушах? Наверное. Главное, не смотреть по сторонам, не двигать головой, иначе закружишься и потеряешь сознание. Не дойдёшь. Тогда всё было зря? Ну нет! Где, бесово отродье, эти доски? Вот эти доски... Доски, доски, доски... Дойти бы. Не встретиться с ними лицом... Когда же они кончатся? О, когда же они кончатся?!
  Спустя бесконечность под ногами закрошилась сухая ломкая трава. Свенка позволила себе осторожно приподнять голову и повернуть её. Вокруг по-прежнему плавали красные круги, тошнило и звенело в ушах. Но голову коня у своего лица она разглядела:
  - Пожалуйста, - прошептала княгиня. - Верный, родной, отвези моего сына к людям. Да подарит благословение Сурожь твоему роду и доброго хозяина тебе. Я буду хранить тебя из чертог Маконы. Прощай...
  Она отпустила повод и осела на землю. Конь всхрапнул, мотнул несколько раз головой, косясь на хозяйку, а потом лёгкой рысью припустил по проходящей мимо грунтовой дороге.
  Через несколько минут над лежащей навзничь княгиней склонился мужчина, пришедший к капищу вместе с гучами. Он не был похож на них, хотя и носил такую же одежду. Длинные светлые волосы он стягивал на затылке в хвост, а лицо его, хоть и бритое, было свободно от татуировок.
  - Какая же ты красивая, княгиня, - произнёс он севшим голосом. - Даже сейчас...
  Последний проблеск сознания заставил княгиню открыть помутневшие глаза.
  - Ольвик?.. - прошелестели её губы перед тем, как она провалилась в вечную темноту.
  Мужчина опустился на колени, закрыл ей глаза и поцеловал в остывающие губы. Потом он тяжело поднялся на ноги и зашагал по дороге в сторону виднеющегося в ноябрьском сумраке посёлка.
  
  * * *
  
  Проснулся я от холода. Солнце уже садилось, и весенний воздух остывал очень быстро. Я попытался встать, чувствуя себя совершенной развалиной. Болело всё - даже те органы, мышцы и части тела, о которых я раньше и не подозревал. Отпрессованные бетономешалкой по имени Ярослав Панько, они скулили и жаловались своему непутёвому хозяину. Кое-как натянув на себя ещё влажные джинсы и футболку и с трудом выбравшись наверх по крутому склону овражка, я потащился в посёлок.
  Машина моя по-прежнему стояла у дома Бадариных. Улица была пустынна. Я долго сидел, привалившись к тёплому колесу. Что теперь? Куда теперь? Надо ли вообще что-то делать и куда-то идти? У меня было такое ощущение, что моя жизненная дорога упёрлась - здесь и сегодня - в глухую стену. Вот я и сидел у подножия этой стены, тупо уставившись на носки своих грязных и мокрых кроссовок.
  А потом в воображаемой стене скрипнула незаметная ранее калитка и выпустила на деревенскую улицу стайку детей. Сначала мимо меня, буксуя в дорожной пыли, прополз, виляя рулём и натужно кряхтя, велосипед, обвешанный сразу тремя белобрысыми пацанятами. За ним с жалобным нытьём "Теперь мы! Теперь мы! А когда же мы?" протрусили две девчонки лет семи-восьми. А уж следом выступал важный, как петух, щекастый мальчишка того же возраста. Он так же, видимо, вожделел своей очереди кататься, но считал ниже своего достоинства это демонстрировать.
  - Эй, пацан! - окликнул я его хрипло и сам поморщился от звука своего голоса. - Покажешь, где Ксеня живёт?
  Пацан остановился и, сморщив нос, воззрился на меня весьма критично. Одна из девчонок, преследовавших велосипед, оглянулась и подошла к нам.
  - Я могу тебя проводить, - сказала она. - Ксеня моя мама.
  Поднатужившись, я после нескольких попыток принял-таки вертикальное положение и направился вслед за своей провожатой. Мы прошли посёлок насквозь и, выйдя за околицу, проследовали к отдельно стоящему над лесной балкой домику. Сдвинув в сторону гардину, приспособленную на распахнутых по случаю хорошей погоды входных дверях от назойливых мух, она просунула голову в сенцы:
  - Ма-а-ам! К тебе пришли!
  - Сейчас выйдет, - сказала девчонка мне и, заложив руки за спину, стала с интересом меня рассматривать.
  - А ты не боишься разговаривать с чужим дядькой и ходить с ним одна по посёлку? - осведомился я, раздражённый её беззастенчивым вниманием. - Мама тебе не говорила, что это опасно?
  - Почему?
  - Разве ты не знаешь сказку про Красную Шапочку?
  - А разве ты волк? - засомневалась девчонка.
  - Я-то не волк. Я хороший. Но дядьки бывают разные.
  Она разулыбалась, демонстрирую дырку на месте переднего зуба.
  - Мама говорит, в Юрзовке детям нечего бояться. Плохие дядьки дохнут ещё на подлёте.
  Она громко заголосила какую-то несуразную песню на тарабарском языке и попрыгала вглубь сада. А я остался переваривать. Да уж, не каждый день услышишь подобные сентенции от семилетнего ребёнка...
  Занавеска снова отодвинулась, продемонстрировав стоящую в дверном проёме хозяйку дома и две детские мордашки, выглядывающие из-за её юбки.
  Ксеня совсем не изменилась с того дня, когда я видел её через просветы плющовых зарослей на достопамятном совете. А, может, даже стала моложе? Нет, конечно. Это я стал старше. В юности тридцатилетние кажутся уже чуть ли не стариками. А сейчас я и сам уже почти достиг этого возраста. Поэтому смотрел на женщину, которая, несмотря на прошедшие годы выглядела молодо и свежо, и недоумевал. Так сколько же ей лет? Белокожая, немного полноватая здоровой женской полнотой, с глазами цвета бутылочной зелени и пепельно-русой косой, перекинутой на плечо - она с равным успехом могла быть и двадцати- и сорокалетней. Женщина без возраста.
  - Да-а, Митя, - протянула она, - оглядывая мой непрезентабельный внешний вид. - Укатали Сивку крутые горки...
  И отступила в сторону, пропуская меня в хату.
  
  Этим вечером я, - голодный, битый и несчастный, - был, наконец, накормлен, спроважен в натопленную баню, напоен целебными отварами, смазан целебными мазями и уложен спать. Сны в эту ночь мне, слава богам, не снились.
  
  * * *
  
  Открыв глаза, я долго смотрел на ковёр над кроватью, силясь собрать его узоры в свои связные мысли. А когда вспомнил где я и что меня сюда привело, в груди вновь заворочался ледяной ёж, задевая острыми иголками мои душевные раны. Посмотрев на приближающиеся к полудню стрелки часов, я понял, что утро безнадёжно миновало. В доме было тихо и пусто. Потягиваясь, я вышел на нагретое солнцем крыльцо, спустился с него и отправился по дорожке за дом, в поисках отхожего места. Посетив это ценное заведение, бесцельно принялся бродить по саду, пока он не вывел меня к поросшему зелёной майской травой склону балки. Здесь, в тени разросшихся лип, притулилась небольшая постройка.
  - Летняя кухня? - пробормотал я себе под нос с сомнением, уж больно далеко от дома и уединённо она была расположена.
  - Ну что ты! - произнес за моей спиной женский голос. - Это моя мастерская.
  Я чуть не подпрыгнул от неожиданности.
  - Не слышал как ты подошла...
  - Хочешь взглянуть?
  Ксеня распахнула дверь.
  Внутри домик представлял собой большую комнату с южным окном во всю стену и двумя маленькими узкими окошками на восточной стороне. У глухой стены примостилась старая прокопчённая газовая плита, подключённая к баллону. В углу - старый же, со скруглёнными ещё углами, пузатый холодильник. Оставшееся пространство у стен занимали полки, заставленные банками, баночками, пузырьками, бутылками, котелками и ящичками. Посреди комнаты громоздился стол, похожий на верстак и пара табуреток. Низенькая дверца в стене вела в чулан, завешанный пучками трав и заставленный ёмкостями с неизвестным мне содержимым. Я, с наслаждением вдыхая древесные и травяные запахи, подошёл к большому окну, смотрящему на склон оврага, заросшего внизу серебристо-сизым лохом.
  - Что же ты мастеришь в своей мастерской, хозяйка?
  Она улыбнулась.
  - Порой жизнь человеческую обслуживаю, порой смерть зазываю.
  - Ни больше, ни меньше? Да ты ведьма, милейшая?
  Ксеня пожала плечами.
  - Смотря что ты подразумеваешь под словом "ведьма"...
  Я поднял брови. Она что, серьёзно?
  - Ну, - хмыкнула странная женщина, - считай, что я ведьма. И существую в форматных рамках твоих представлений об этом предмете, которые обозначены традицией воспитавшей тебя культуры. И твоими знаниями и представлениями, конечно.
  - Ты хочешь сказать, что мои представления о ведьмах не соответствуют истине? Может, просветишь?
  - То есть, чётко обозначу - что такое сие существо и с чем его едят? Ох уж эти современные материалисты-наукомыслы! Всё бы им классифицировать и объяснять с точки зрения банальной эрудиции. И обязательно - в рамках общепризнанных тенденций. А если предмет исследования в рамки не засовывается, то приходится его или ногами туда утрамбовывать, или делать вид, что предмета этого вовсе и не существует. Или существует, но неправильно. Поэтому он бяка и внимания не заслуживает.
  - В общем, что такое ведьма ты не скажешь?
  - Митенька, - вздохнула ведьма, - не тяни ты из меня готовых формулировок. Я не твой преподаватель по логике. Нет здесь определения и быть не может. И потом - откуда мне знать о твоих представлениях? Верные они или неверные...
  - Ну, в моём представлении, - не сдавался я, - ведьма - это травница, знахарка, отягощённая некими сверхъестественными колдовскими способностями. Не всегда направленными на благо людей...
  - Вот ты и выдал формулировку! Зачем, жаль моя? Зачем пытаться тонкие материи непременно обрядить в кирзовые сапоги? Раньше люди были деликатнее - принимали явления такими, какие они есть, не стараясь вставить их в готовые шаблоны, а стараясь органично растворить их в своём мироощущении. Спроси у меня: что такое Моран? кто такие моры? И я не смогу тебе объяснить. Эти сущности можно прочувствовать, можно ощутить подушечками нутряных пальцев какого-нибудь десятого чувства, и только таким образом прикоснуться к хрупкой паутине знания. Их никогда не рассказать словами.
  Она опёрлась на стол своим аппетитным задом и продолжила:
  - Видишь ли, ведьмы - ведают. Они - постигшие некое знание. В основном - его части и частности. Как невозможно объяснить технологию ведьминского оборота, который каждая из нас проходит в период постижения, так невозможно объяснить сущность ведовства. Это постижение начинается там, где кончаются скудные человеческие слова.
  - Значит, ведьмы не варят слабительные и не наводят порчу на соседских коров?
  - Варят обязательно. Это, так сказать, побочная деятельность, которой ведьмы испокон веку зарабатывали себе на жизнь. А что касается порчи... Этим ведьмы тоже грешат. Всё зависит от обстоятельств, от умения, от размеров и качества знания. А главное - от личности и её моральных установок. От рода, который передал ведьме дар и знания. От крови, которую в этот род вливают для получения потомства. Много от чего...
  - То есть, ведьма - звание наследственное?
  - Да, каждая должна родить себе приемницу. Если она в этом заинтересована.
  - Ты, я вижу, план перевыполнила - у тебя их целых три...
  Ксеня улыбнулась.
  - Они хорошие девочки. Но родовой ведьмы среди них нет. Не получилось пока. Большее, что я могу из них воспитать - хороших ворожей.
  - Кто же их отец?
  - У них разные отцы, Митенька. Я пробовала добавлять разную кровь в зелье моего наследственного дара. Но... - Ксеня фыркнула, - жидковата она оказалась для метафизического взрыва - нужные для производства ведьмы свойства присутствуют у мужиков по эту сторону Морана поистине в гомеопатических дозах. Так ведьминский род и вырождается...
  Она задумчиво посмотрела на меня.
  - А вот от тебя могло бы получиться. С твоей-то кровью...
  Я почувствовал, как у меня вытягивается лицо.
  - Ну что ты таращишься на меня, будто я прошу тебя живого ежа съесть? - расхохоталась ведьма. - Моё рассуждение - ещё не предложение. Расслабься.
  - От твоих рассуждений просто оторопь берёт, - выдохнул я. - Ты в следующий раз поаккуратней, а то я расценю их, как руководство к действию.
  - А и расцени, - проговорила она, придвинувшись ко мне вплотную и призывно приоткрывая губы. - Я не обижусь...
  - Что ты знаешь о моей крови? - тихо спросил я.
  Ксеня хмыкнула, отступила от меня на шаг и направилась к двери.
  - Пора обедать, соня, - бросила она через плечо. - У меня девчонки не кормлены. Да и тебе не мешает подкрепиться - отощал без Леськиных борщей...
  - Слушай, - я остановил её за локоть и развернул к себе. - Не надо мне зубы заговаривать. Я пришёл к тебе не за борщами. Хоть за них, конечно, большое спасибо. Ты что-то знаешь обо мне. Что-то важное, что должно расставить, наконец, в моей жизни точки с запятыми.
  - Ты уверен, - серьёзно спросила ведьма, глядя мне в глаза, - что хочешь услышать то, что я могу тебе рассказать? Пойми, жизнь твоя после этого уже никогда не будет прежней.
  - Ксеня, мне не за что держаться в прежней жизни. Я жду твоего откровения, как спасения. Может, оно укажет мне дорогу. Заплутал я, ведьма, - и впереди меня тьма, и свернуть некуда, и назад уже не возвратиться.
  - Я расскажу тебе всё, что знаю, - сказала она. - Но всё равно - сначала обед! Дети голодные, а дорога твоя столько лет ждала, ещё часок подождёт.
  
  * * *
  
  Малыши чинно восседали за столом, уминая обед - только ложки сверкали. Даже их двухлетняя сестра, взгромоздившись с помощью матери на свой высокий детский стул, не баловалась, не капризничала, и не пыталась размазать кашу по столу или накормить ею кошку. Она сосредоточенно несла ложку, зажатую в кулачке, ко рту, большую часть по дороге проливая на слюнявчик, и сосредоточенно жевала то, что удавалось донести. Покончив со всеми переменами блюд, девочки поблагодарили, попросили разрешения гулять и, прихватив с собой младшую, унеслись во двор. Воспитание у ведьминских детей было на высоте - здесь, видимо, не забалуешь.
  - Ксеня, сколько тебе лет? - спросил я, поглядывая на хозяйку поверх ложки.
  Она хитро подмигнула мне:
  - Всё-таки присматриваешься? Только зачем тебе мой возраст? Тебе ж меня не варить.
  - Я видел тебя, дай бог памяти, с десяток лет назад. И с тех пор, мне кажется, ты нисколько не изменилась.
  - Слабоватый комплимент, - вздохнула она, убирая со стола. - Но зачтём. Как пробный шар. Вообще-то, у ведьмы после детства всего два возраста, без всяких оттенков и переходов: возраст, когда она может рожать детей и возраст, когда уже не может. Я в этом смысле ещё достаточно молода. Не боись, не прогадаешь.
  Я рассеянно улыбнулся.
  - Ладно, - сказала Ксеня, вытирая руки кухонным полотенцем. - Вижу, о чём бы ни говорил, об одном думаешь. Пошли.
  
  * * *
  
  Мы вышли за калитку и зашагали по проходящей мимо дома грунтовке. Весенняя степь была прекрасна. Она журчала и перезванивалась сотнями голосов, она цвела и зеленела, она дышала пьяным душистым воздухом начала мая. Степь справляла свою короткую свадьбу и копила силы перед иссушающим зноем наступающего лета.
  - Хорошо, правда? - Ксеня глубоко вздохнула, прищурив глаза от удовольствия. - Старею, наверное, - начинаю всё больше ценить красоту жизни. Раньше редко её замечала. Зато острее переживала. А с возрастом, выходит, глаза открываются, а чувства притупляются. Вместе с зубами...
  Она явно не торопилась с моим просвещением. Да и во мне вдруг зашевелился смутный страх перед предстоящими откровениями.
  - Куда мы идём? - решился я спросить после длительного молчания.
  - Да, собственно, пришли уже...
  Ведьма остановилась у небольшой купы чахлых вязов. Взяла меня за руку.
  - Хочу для начала тебе кое-что показать, - пригнувшись, она нырнула в заросли, увлекая меня за собой.
  Подняв глаза, я понял, что нахожусь не в куцой рощице из десятка покорёженных степными ветрами деревьев. Мы стояли на вершине холма, к подножию которого тянул зелёные щупальца огромный, чёрный, дремучий лес, окружающий наш лысый островок со всех сторон. Я огляделся. Вокруг громоздились обтёсанные камни, остатки стен и грубо, но монументально сработанные колонны...
  У меня потемнело в глазах. Я опустился на ближайший валун, потрясённый неожиданным узнаванием. Ведьма внимательно и неотрывно смотрела на меня - холодно и изучающее. Её распущенные волосы трепал сильный ветер, раскачивающий верхушки лесных сосен-великанов и пронзительно свистящий в щелях руин. Сейчас ничто не напоминало в ней уютную домашнюю наседку.
  Я подобрал осколок камня, подошёл к алтарю и медленно стал соскребать мох. Под ним проступали черты и резы загадочных древних рун.
  - Ты знаешь, что здесь написано? - спросил я, не оборачиваясь. - Свенка не смогла прочитать.
  - Здесь написано: "Ищущему - путь, ведающему - освобождение".
  - Что это значит?
  Ксеня подошла и стала рядом со мной у камня. Провела по бороздам надписи ладонью.
  - Эта надпись имеет два смысла - практический и метафизический. Практический смысл первой части, думаю, понять не сложно. Свенка искала здесь путь к спасению своего сына - она его нашла. Что касается второй части... Она касается посвящённых. Жрецы древнего знания в течение жизни проходили множественные этапы инициаций, постигая непостижимое. Видимо, на каком-то этапе познанное оказывалось слишком неподъёмным для невеликих возможностей человеческой сущности. Когда они чувствовали, что предел наступил, что черпнули лишку, что спина их начинает хрустеть и потрескивать под грузом несомого, они приносили свою жизнь сюда, на этот алтарь, наполняя общий колодец познания своим опытом. Смерть становилась их освобождением...
  - А метафизический смысл?
  - Я не дам тебе готовых определений. Их нет. Каждый выводит для себя свой смысл, открывающийся ему в процессе познания.
  - Откуда ты всё это знаешь? Почему не знала она?
  - Она была очень молода и только готовилась стать посвящённой. Ей необходимо было пройти долгий путь, чтобы зачерпнуть хотя бы десятую долю моего знания.
  Женщина помолчала.
  - Я вижу, ты узнал это место. Видимо, Моран показал тебе всё. Что же ты хочешь услышать от меня?
  Не в силах произнести ни слова, я с ужасом смотрел на неё. Этого не может быть... Этого не может быть!
  Взгляд ведьмы говорил об обратном.
  - Это был ты. Ты - сын Свенки и Малица из Зборуча, наследник крови Угрицких князей. Единственный, кто выжил в кровавой мясорубке нашествия гучей почти тридцать лет назад.
  
  IV
  
  
   Осень медленно, но верно вступала в свои права. Из окна тряской и дребезжащей маршрутной "газельки" я рассеянно следил за проносящимися вдоль трассы её пышными богатствами: золотом клёнов, ржавчиной вязов, фиолетово-розовым деграде смородиновых кустов и - зеленью на обочинах, почуявшей осеннюю благодать и пробивающуюся между высохшими пыльными жёлтыми травами лета.
  Я ехал в Юрзовку. Спустя четыре месяца после моего последнего визита сюда. Эту поездку я не планировал, вернуться сюда я собирался гораздо позже. Так было договорено. Но вчерашний звонок всё изменил. И засел у меня в сердце ноющей болью.
  Звонила Ксеня. Что и неудивительно. Она была в посёлке теперь единственным человеком, который мог мне позвонить. И, наверное, единственным, кто посчитал необходимым сообщить о случившемся. Я был ей благодарен. За звонок и непритворное сочувствие сейчас, за помощь и поддержку прошедшей весной. Всё значение этой помощи для моей судьбы, думаю, мне ещё предстояло оценить. Сам для себя я пока ещё не уяснил: обрёл ли я почву под ногами? лишился ли её?
  Вернувшись в тот достопамятный день из Морана, я напился. Просто - сидел за столом, молча опрокидывая рюмку за рюмкой. Ксеня также молча мне подливала. Она не мешала мне пытаться усвоить неусваиваемое.
  Теперь я знал, наконец, что значили мои сны, знал кто я, знал откуда, знал как и почему здесь оказался. Но как уложить это знание в сопротивляющееся сознание? Как свыкнуться с мыслью, что люди, которых ты считал родителями, таковыми не являются? Как перестроиться с мироощущения автослесаря на мироощущение наследника Угрицких князей?
  Как совместить две эти ипостаси? Или как разделить их? Что мне вообще делать теперь со своей жизнью?
  Может, у меня есть какие-то обязательства перед моей настоящей родиной и моим родом? Может, жизнь мне была сохранена богами совсем не случайно? И теперь я должен заявиться к полянам и заявить о своих правах? Или обязанностях? И в чём они? А может, продолжать жить в привычном мире, ничего не меняя, постаравшись забыть, насколько это вообще возможно, об узнанном. В том числе о Юрзовке. О Моране. О Леське...
  Ну, о Леське-то мне придётся забыть в любом случае. За всё то время, что я прожил у Ксени в мае, - около двух недель,- я ни разу с ней не увиделся. Встреч она старательно избегала, и цербер по фамилии Панько стерёг её тщательно. Да, честно говоря, я и не знал теперь - надо ли нам с ней видеться. Что нам сказать друг другу? Она всё объяснила ещё прошлой осенью. А этой весной сожгла последний мост.
  Тоска по ней, правда, никуда не ушла, просто кровоточащая рана стала тупой хронической болью, зудящей, как комариный укус. Постоянное присутствие этой боли было как камень на шее, который я вынужден был постоянно за собой таскать. Это бесило меня, я мечтал об освобождении - но как? Оставалось, по старинке, уповать на лечебные свойства времени. Которое проходит, как известно, и оставляет после себя пыль и забвение.
  ... Я с усилием потёр лицо ладонями и мысленно выругался. Сколько можно гонять эти мысли по кругу? Сколько можно терзаться ими, изматывая душу и тело? Когда же мы уже дотрюхаем до этой проклятой Юрзовки? Нет ничего хуже, чем оставаться в бездействии, наедине с терзающими тебя думами. В этом смысле долгая дорога - тот ещё инквизитор.
  Я воткнул в уши плейер. Чтобы отвлечься от горькой жвачки опостылевших дум и чтобы не слушать плей-лист водителя. Как истинный член гильдии маршрутчиков, он питал особое пристрастие к пацанской лирике и блатняку, и как раз сейчас, когда на всех коротких радиоволнах передавали одно шипение, он решил порадовать пассажиров заунывным гнусавым завыванием любимых исполнителей. Ну что ж. Радио перестало ловить. Значит, скоро Юрзовка.
  Музыка плохо справлялась с задачей отвлечения от надоевших мыслей. Я попробовал читать. Строчки прыгали перед глазами, сливаясь в воспоминания и не желая раскрывать мне свой истинный смысл...
  
  * * *
  
  За те майские дни, что я провел в Юрзовке почти полгода назад, мы с Ксеней каждый день наведывались в Моран. Ненадолго. И не удалялись далеко от ворот.
  - Видишь ли, Митенька, - ответствовала назидательно Ксеня на мои нетерпеливые устремления. - Этот лес - далеко не парк для прогулок. Людям неподготовленным в нем находиться опасно. С твоей же подготовкой ты даже ёжика побороть не сможешь. Что уж говорить о волках и медведях. И о лихих людях. И о прочих опасностях, которыми кишит приграничье.
  - Зачем же мы сюда ходим? - недоумевал я. - Постоять за ёлку подержаться?
  - Именно! - восклицала моя наставница, воздевая у меня перед носом указующий перст. - Именно за ёлку и именно подержаться. Я хочу дать тебе возможность обнюхаться с Мораном. Понять в какой стадии близости вы находитесь. На каком языке изъясняетесь. Насколько он тебя признаёт и в каком качестве.
  - Ну и? - поинтересовался я. - Поняла?
  - Балда! - разозлилась Ксеня. - Дали же боги ученичка-раздолбая. Я, извиняюсь, это как должна понять? Твои отношения с Мораном - это твоё интимное дело. Ты слушай - и услышишь, смотри - и увидишь.
  Я почесал нос.
  - Что-то смущает меня то обстоятельство, что у меня может интимное дело с кем-то, носящим мужское имя...
  - Очень смешно, - буркнула Ксеня. - Лавры Петросяна покоя не дают?
  ... Мы продолжали приходить, сидели у ворот и медитировали. Может, Моран меня и обнюхивал. Но я не ощущал ровным счётом ничего. О чём не замедлил сообщить. Ведьма подумала, надув губки и постукивая по ним пальцем.
  - Придётся тебе помочь. Подхлестнуть слегка твоё шестое чувство. Я вижу, оно крепко спит и весьма подзапылилось от долгого неупотребления.
  Вечером в "мастерской" мы варили настоящее ведьминское зелье. Ксеня тщательно отвешивала ингредиенты аптекарскими весами и ссыпала их в котелок. Венцом её стряпни стал сорванный сегодня в Моране мухомор.
  - Ты его тоже туда замешаешь? - с подозрением поинтересовался я.
  - Обязательно, - невозмутимо отозвалась ведьма. - Сказки почитай - какое ведьминское зелье без мухомора?
  Она тщательно растирала травы с масляными инфузами и мёдом.
  - Офигеть! Какой новаторский способ раскрыть чакры! Значит, я обдолблюсь сейчас твоим пойлом и пойду галлюцинировать в лес? Конечно! При таком методе я не только с медведями пообщаюсь, но и со всеми стихийными сущностями подружусь.
  Ксеня усмехнулась.
  - Солнышко, не упрощай. Для общения с силами иных уровней людям необходимо изменённое состояние сознания. А уж как его достичь - транс, галлюциногены, тот же сон... Есть варианты. Стандартное сознание не сможет открыться и принять изначально для него не предназначенное, непознаваемое им. Не по размеру штанишки.
  - Я не буду это принимать, - заявил я, брезгливо поглядывая в котелок. - Пойми, как я смогу доверять своим ощущениям под наркотой? Всё это будет не достоверно. Как я пойму - на самом ли деле я с Мораном беседы веду или это моё изменённое сознание ввело меня в заблуждение?
  Ведьма, не обращая внимания на мои протесты, достала, потянувшись, с полки очередную бутылочку тёмного стекла, плеснула из неё в котелок. Принюхалась. И водрузила котелок в кастрюлю с кипящей водой. В доме сначала робко, над плитой, потом всё настойчивее, обволакивая нас и заполоняя помещение, поплыл горький травяной дух. Он густел, запуская длинные сизые щупальца в сад через приоткрытое окно. Он сиял и переливался, клубился, окутывая тёплым дыханием наши ноги, ласкаясь к ним, как кошка. Я заворожённо смотрел на происходящее. Ксеня стояла у плиты, спокойно помешивая варево деревянной ложкой.
  - Это не наркота, - сказала она. - К чему нам такие пошлости? Ведунам нет необходимости прибегать к тем способам изменения сознания, которым грешат дилетанты и самозванцы. Мы можем кое-что покруче.
  Она резко подняла котелок и одним быстрым движением опрокинула его над банкой. Варево пыхнуло зелёным облачком, рассыпавшимся по комнате лёгкими электрическими искрами. Я почувствовал, как защекотало пальцы рук, лицо и непроизвольно вскинул руку, отмахиваясь. Ксеня засмеялась, подхватила меня под руку и потащила к воротам.
  Мы снова оказались на древнем капище. Она распустила волосы, сняла серьги, небрежно бросив их на алтарь, развязала пояс летнего платья и разулась. Зачерпнув из банки варево, похожее на чёрную жирную мазь, ведьма густо натёрла ею за ушами, виски, поставила точку над переносьем. Потом растёрла между ладонями и приложила их к лицу, вдыхая.
  - Пойду во дремучий лес, умоюсь зоряной росой, утрусь красным солнышком, опояшусь светлым месяцем, утычусь частыми звёздами. Поклонюсь трём зорям, трём сёстрам: утренней заре Ульяне, вечерней заре Маремьяне, полуночной заре Моране. Вы откройте, зори, ворота дубовые, двери расписные, отверните покрывала шелковые. Проводите, сёстры, ко царю ко Морану в палаты. Самой мне плыть до него - не доплыть, лететь до него - не долететь, волховать до него - силушки лишиться...
  Продолжая бормотать, Ксеня повторила манипуляции с зельем на моём лице. Расстегнула мне ремень на джинсах, заставила разуться. Потом села на землю, прислонившись спиной к алтарю и, откинув голову, прикрыла глаза. Я опустился рядом.
  Всё прошло как-то буднично. Не ощутил я в ритуале ничего таинственно-колдовского. Сидеть на майском тёплом солнышке, слушать птиц и дремать с распущенным ремнём было, конечно, неплохо. Если бы ещё не эта вонючая мазь, перебивающая весенние ароматы...
  Наверное, я заснул. Потому что очнулся резко, внезапно, от порыва холодного ветра.
  Я сидел в той же позе у алтарного камня... на снегу, слегка прикрывающем бурую траву. Камни вокруг, лес внизу, Ксеня, по-прежнему сидящая рядом с запрокинутым лицом, - всё было припорошено снегом. Редкие снежинки, кружась, слетали с серого неба, на панораму которого перед моим взором медленно надвигалась большая, мохнатая, лобастая голова волка. Я с ужасом, осознавая свою полную беспомощность, смотрел в жёлтые глаза нависшего надо мной зверя. Он не рычал и не щерил клыки. Просто смотрел. И в его глазах я не видел ничего, кроме тоски. Наконец, зверь отвернулся и, тяжело перетаскивая через мои вытянутые ноги своё полуразрубленное тело с раззявленным разрезом, в котором чернели мёртвые внутренности, поковылял в сторону, приволакивая заднюю, неестественно выгнувшуюся половину тела.
  Я осторожно подтянул ноги и встал, опираясь на алтарь.
  Волк улёгся у ног стоящей чуть поодаль женщины с белыми глазами. Её коса была небрежно сколота на затылке. Удобная меховая куртка затянута широким ремнём. Над плечом торчали дуги закинутой за спину балестры.
  - Оглянись, княжич, - сказала она.
  Я повернул голову. За алтарём, в проёме высоких стел, где открываются ворота, стояла Свенка. Такая, какой я видел её во сне: в мягких кожаных доспехах с нашитыми металлическими пластинами, с разорванным когтями волка рукавом куртки, с неровно обрезанными русыми волосами и покрытым дорожной пылью красивым породистым лицом. Она улыбалась мне ласково, нежно, протягивая навстречу искалеченные руки. И я пошёл к ней, тяжело переставляя по мягкому снегу и колкой траве босые ноги.
  - Здравствуй, Свенка, - сказал я ей хрипло. - Почему ты так долго не приходила ко мне?
  Она подняла руку и провела по моим волосам. Неожиданное тепло, окутавшее мою голову и мягкой волной спускающееся по позвоночнику, затопило нежной грустью и предчувствием счастья.
  - Как я могла, мой мальчик? - прошелестел у меня в голове голос, в то время как губы её улыбались, не произнося слов. - Ты должен был узнать кто ты и осознать свою принадлежность роду, чтобы он тебя принял. Теперь ты сам нашёл дорогу ко мне.
  Я опустился на колени, прижимая к лицу её тёплые руки и пытаясь скрыть слёзы. Они капали на чёрные мёртвые порезы на запястьях тонких женских рук и я прижимался к ним щекой, не испытывая ни страха, ни отторжения.
  - Твой род теперь с тобой, сынок, - ласково журчал её голос. - Он поможет тебе. Но всё же, на распутье выбирай дорогу тщательней. Пращуры могут поддержать тебя под локоть, когда споткнёшься, или обвести вокруг волчьей ямы, но не в силах изменить предрешённость выбранного пути...
  - Я постараюсь, - прошептал я, глядя снизу вверх в её чудесные синие глаза. - Скажи мне только - по какую сторону Морана мне этот путь искать сейчас?
  - Зачем ты спрашиваешь меня? Ведь ты уже всё решил, не правда ли? - и она снова прикоснулась своей тёплой силой к моей макушке. Я прикрыл глаза, впитывая любовь родной крови, а когда открыл их, передо мной не было ничего, кроме камней и снега.
  Я поднялся с колен и обернулся к алтарю. Ко мне широким, стремительным шагом приближалась мора. Нож, зажатый в её руке, блеснул тускло в блеклом свете зимнего дня, рассекая кожу на моей груди. В то же мгновение мне в спину ударилось тяжёлое мохнатое тело прыгнувшего волка, и я полетел лицом в снег, успев увидеть, как медленно поворачивается в мою сторону бледное и спокойное лицо сидящей у алтаря Ксени.
  
  * * *
  
  Глаза открылись с трудом, с пятой попытки. Первое, что они увидели, была майская степная зелень и старая пластиковая бутылка, уже, наверное, много лет подряд безуспешно пытающаяся слиться с природой. Осторожно перекатив голову на другую сторону и почувствовав при этом как запульсировало в висках, я увидел Ксеню, с треском рвущую снятую с меня футболку на бинты. Порез на груди болел и сильно кровоточил.
  Подтянув непослушное тело к ближайшему дереву, я сел, опершись на него спиной. Ксеня, приложив к ране тряпки, пыталась примотать их полосками ткани. Её волосы щекотали мне лицо, я чувствовал на коже её тёплое дыхание и её травяной запах.
  - Ничего, ничего, - бормотала она. - Это мы сейчас быстро починим. До дому доберёмся, заштопаем тебя, будешь как новый...
  - Мора хотела убить меня? - спросил у неё устало.
  Ксеня помотала головой.
  - Ну что ты, хотела бы убить - убила. Это была обрядовая кровь для Морана. Он признал тебя. Он взял у тебя твою кровь, взамен даст свою силу и защиту.
  - Предупредить не могла?
  - Митенька! - Ксеня, продолжая обматывать меня тряпками, смотрела восторженно-недоумённо. - Я и не ожидала такого поворота! Даже подумать не могла, что это случиться. И, тем более, случиться так сразу. Ты даже не представляешь какая это честь! Видимо, не зря тебе изначально был разрешён вход в Моран, хотя ты ни разу не посвящённый. Меня это, честно говоря, всегда удивляло. Оказывается, у тебя особый статус, дорогой княжич!
  - Почему? - тупо осведомился я.
  Ксеня пожала плечами.
  - Кто ж его знает. Наверно, Морану что-то нужно от тебя.
  Она помогла мне подняться и повела домой.
  
  ... Я прожил у Ксени ещё пару дней, зализывая раны. Потом решил, что пора бы уже и честь знать.
  Сумерки накануне отъезда я встретил на диване в пустом доме юрзовской ведьмы, где лежал, прикрыв глаза и баюкая свои думы. Я не спал. Мне было о чём поразмыслить. После всего произошедшего казалось несусветной нелепостью возвращение к прежней жизни. Я не находил себе больше места в ней. Я себя в ней не видел.
  В тишине комнаты послышались лёгкие крадущиеся шаги. Надо мной склонился знакомый аромат женщины и травяной горечи. Я схватил её обладательницу за локоть и притянул к себе. Ксеня ойкнула от неожиданности, едва удержав равновесие. Приподняв голову, я поцеловал её мягкие и сладкие губы. Она не отстранилась, но и не ответила. Мы молча рассматривали друг друга в упор.
  - Ты очень вкусная женщина, Ксеня, - сказал я, проводя пальцами по её щеке.
  - Не надо, - сказала она, высвобождая свою руку из моих пальцев, - не хочу становиться к тебе ближе, чем есть. Я и так...
  Она присела на краешек дивана.
  - Ты носишь с собой беду для тех, кто тебя любит. Разве ты этого не видишь?
  - Ксеня, что за глупости?..
  - Кто знает, чем в каждом конкретном случае твоё проклятие обернётся... А у меня дети малые. Им мать нужна - живая, здоровая и в своём уме.
  - Что за ахинею ты несёшь? - устало и нехотя возмутился я, спуская ноги на пол и усаживаясь рядом с ней. - Беда какая-то, проклятие...
  Ксеня не ответила. Мы помолчали.
  - Я уезжаю завтра.
  Она хмыкнула:
  - Поэтому решил сделать мне прощальный подарок? Что ж, спасибо за намерение.
  - Зачем ты так?
  - Ладно. Не обращай внимания. Я злюсь, потому что мне очень хотелось бы твой подарок принять. Но я должна думать не только о себе. И думать желательно головой, а не тем, что между ног.
  Мы вышли на крыльцо, сели на ступеньки. Мир умиротворённо дремал в ладонях тёплого, тихого вечера, напоённый ароматами сирени и степного цветения. Его не тревожили терзания человеков. Рядом с его величественной, хотя и сонной мощью они казались такими ничтожными и неуместными.
  - Что думаешь делать? - спросила Ксеня, с наслаждением вдыхая пьянящую закатную тишь.
  Что я думаю делать? И в самом деле - что? Пора определяться. Ну же, Дмитрий Алексеевич, или как там меня зовут на самом деле, - будь, наконец, мужиком, принимай решение!
  "Ведь ты уже всё решил, не правда ли?" - всплыл в памяти голос Свенки. Да, моя добрая княгиня. Я всё решил. Решил ещё до того, как сам узнал об этом. Потому что решение моё было предопределено тридцать лет назад. И сегодняшняя возможность выбора - всего лишь иллюзия, не так ли?
  - Я знаю ЧТО Моран хочет от меня, - сказал я спокойно, почёсывая за ухом Ксенину кошку, подошедшую к нам приласкаться. - Я должен вернуться.
  - А чего хочешь ты? - Ксеня, повернув голову, посмотрела на меня сбоку.
  - Меня здесь ничего не держит.
  - Дима, - Ксеня продолжала буравить меня глазами, а я в этот момент почему-то подумал о том, что она впервые назвала меня по имени без местного архаичного стёба. - Не стоит выбирать путь от противного: мне здесь не очень, поэтому пойду туда-не-знаю-куда, авось, там будет прикольнее. Твоё решение отправиться за Моран - это очень серьёзно.
  - Ксеня, - в тон ей ответил я. - Ты, может быть, не очень высокого мнения обо мне, это заметно. Но не надо считать меня недалёким недоумком. Я отдаю себе отчет в том, насколько всё серьёзно, насколько моя привычная жизнь отличается от жизни на "исторической родине". Насколько я не готов к ней, насколько мало шансов у меня в ней уцелеть, насколько туманно моё предназначение, к которому упорно толкает меня Моран. Но я также понимаю, что никакого выбора у меня, по сути, нет. Мне указан мой путь. И ты лучше меня знаешь, что Моран с него свернуть мне не даст. Он меня позавчера "усыновил" не для того, чтобы отпустить на все четыре стороны.
  Ксеня опустила глаза и, отвернувшись, стала задумчиво водить прутиком по паутине трещин на бетонной дорожке.
  Подцепив её подбородок пальцем, я повернул её лицо к себе.
  - Поэтому, моя дорогая ведьмочка, я прошу тебя о помощи. Мне нужна информация. Обо всём: о полянах, о гучах, о соседних землях, о последней войне, о Моране, о стражах... Ты понимаешь меня?
  Ксеня криво усмехнулась, оттолкнув мою руку.
  - Наконец-то! Я слышу речи не мальчика, но мужа. Только вот в толк не возьму - зачем мне тебе помогать?
  - А зачем ты со мной всё это время возишься, словно добрый самаритянин? Лечишь, кормишь, наставляешь, лекции читаешь о природе и сущности ведовства? Кто раскрыл мне тайну моего рождения, кто отвёл на заклание к Морану? Что же скромничать, Ксеня? Это же тебя Моран обязал быть моим проводником через Стикс?..
  - Послушай...
  - Нет, милая, это ты меня послушай, - перебил я обомлевшую женщину, поднимаясь со ступенек. - Я хочу, чтобы ты собрала Совет стражей. Повестка дня - мой полёт на Луну. Я присутствую в обязательном порядке. И чем быстрее ты их организуешь, тем лучше.
  - Что, княжич, кровь Угрицкая буйная проснулась, закипела? - ведьма зло прищурила глаза.
  - Ксеня, - я устало облокотился на перила крыльца. - Извини, если был с тобой резок. Но и ты меня пойми. Вымучить это решение по покупке кота в мешке и, тем более, признать его неотвратимость - мне было непросто. Оно измотало меня и морально, и физически. Ведь я и в самом деле плохо понимаю во что ввязываюсь. У меня нет никаких сведений об ожидающем меня. Все эти годы - сплошные тайны и недомолвки. Сколько можно мариновать меня в ваших секретах? Кто как ни я имеет право их знать? Один всё скрывал и прятал четыре года, другая боялась слово лишнее сказать, несмотря на то, что я считал её самым близким мне человеком, ты теперь ходишь вокруг да около... Всё испытания и проверки? Или нежелание допустить чужака в святая святых? Или, может, какие другие причины? В чём дело, Ксеня? Может, мне заключить с тобой договор, как с морой?
  - Ты прав, - сказала Ксеня, поднимаясь со ступенек и поправляя платье, - надо собрать Совет, - и вышла за двор, хлопнув калиткой.
  
  * * *
  
  Совет состоялся в беседке у летней кухни Панько, как и тот единственный, свидетелем которого я неожиданно для себя стал более десяти лет назад. Собрался он почти в том же составе. Почти. Потому что не было Тима - он уже уехал в столицу. Не было Леськи. По понятным причинам. И Ярослав был уже не мальчишкой-подростком, а здоровым мужиком с непроницаемым взглядом холодных голубых глаз. Да и я с тех пор сильно изменился, как и моё положение на совете - сегодня я здесь находился, в отличие от прошлого раза, легально.
  Мы сидели молча за столом, ожидая безответственно опаздывающего деда. Тётка Наталья разливала чай. Напряжение буквально звенело в воздухе. Но я не торопился его разрядить, держа мхатовскую паузу. Я чувствовал себя банкующим, и ощущать себя в этом качестве мне было вполне комфортно. Хотя и ново. Я никогда не стремился к вниманию окружающих, старался по возможности избегать каких бы то ни было разборок и собраний, а двусмысленные и неловкие ситуации вызывали у меня почти зубную боль и желание спрятать голову в песок. Удивительно, но сейчас, собираясь объясниться с этими, в общем-то, непростыми людьми, заведомо настроенными ко мне не очень, мягко говоря, лояльно, я был совершенно спокоен. И совершенно твёрдо был намерен получить с них то, что, как мне казалось, получить необходимо.
  Наконец, появился дед. Он деловито взгромоздился на стул, переставил к себе поближе вазочку с конфетами и принялся их уничтожать одну за другой, громко прихлёбывая из чашки.
  Старший Панько положил перед собой сцепленные замком руки и уставился на меня тяжёлым взглядом из-под косматых бровей.
  - Ксения Михална, ты попросила собрать сегодня срочный Совет. Хотелось бы услышать в чём причина срочности. И насколько важно то, что ты предлагаешь обсудить.
  - Пётр Григорьевич, - сказал я спокойно, не отводя глаз, - я думаю, Ксеня сообщила вам, что Совет прошу собрать я. И что послужило поводом - вам тоже известно. Если же кто-то ещё не осведомлён, готов пояснить. Дело в том, что я принял решение уйти в Полянские земли. И ставлю об этом Совет в известность.
   За столом повисло молчание.
  - Ну и..? - осведомился один из знакомых мне бородачей. - Это всё? Нам-то какая хрен разница до твоих дел? Собрался - вали на здоровье. Хоть в Гондурас.
  Дед захихикал и тут же закашлялся, поперхнувшись.
  - Ксеня сказала, что ты - последний из Угрицкой крови, - Бадарин-старший задумчиво вертел в руках конфету, на которую с жадностью и вожделением поглядывал дед, уже успевший уничтожить ближайшие к нему сладости. - И что Моран тебя принял. И род признал. Ты возвращаешься к полянам с какой-то целью? Зачем ты идёшь туда?
  - Я иду туда, потому что там моё место, - прозвучало пафосно и со значением.
  - Ты идёшь туда, - откинувшись на спинку стула процедил разговорчивый бородач, - потому что тебе приключений захотелось. Печорин недоделанный, мать твою... Иди, иди, там ты их получишь сполна: жить будешь весело, но недолго.
  Дядька Петро, глядя на меня вопросительно, приподнял мохнатую бровь.
  - Я не собираюсь оправдываться, - сказал я, чувствуя подступающее раздражение. Спокойствие моё и радость от предвкушения предстоящей победной битвы испарялись на глазах. Рановато, видать, я произвёл себя в банкующие. - Мои мотивы и мои отношения с Мораном - моё интимное дело, как изволила выразиться Ксения Михайловна. А от вас мне нужна помощь...
  - Однако, - изумился старший Панько. - Вот так прямо и нужна? Не просишь о помощи, а ставишь перед нами задачу?
  - Волчья кровь, - фыркнула его жена. - Взыграло, видать, ретивое. Уж почуял себя князем...
  - Что за помощь? - хмуро спросил Бадарин. - Насколько я понимаю, на вход в Моран у тебя абонемент?
  - Мне нужна информация. Мне нужно научиться владеть оружием. Мне нужны походы в Моран вместе со стражами. Мне нужна качественная подготовка. Чтобы не быть сожранным первым встреченным медведем и не быть зарезанным первым же разбойником.
  Бородач хмыкнул.
  - Я рассчитываю остаться в Юрзовке, - упрямо продолжал я, стараясь не обращать внимание на ядовито-ироничный настрой присутствующих, - на то время, которое будет необходимо для достижения обозначенных мной целей.
  - С чего ты взял, - медленно и с расстановкой поинтересовался председательствующий Совета, - что мы будем нянчить тебя? Может, мы откроем сейчас калитку и вышвырнем обнаглевшего княжонка отсюда за химо? И плюнуть вслед не побрезгуем?
  - Петро! Ну что ты, - испуганно пролепетала тётя Мила.
  - Вам не кажется, ваше благородие, - бородач аж покраснел от сдерживаемой ярости, которая распирала его как паровой котёл под давлением, - что вы как-то рановато стали в роль вживаться. Мы не ваши подданные и нам плевать на ваши хотелки!..
  - Григорий, уймись, - неожиданно подал голос второй из бородачей - мощный, крепкий, молчаливый дядька. Насколько я мог вспомнить, он и на прошлом Совете родил всего пару кратких реплик, предпочитая больше слушать и меньше разглагольствовать. - Не пойму я что-то, Петро, растолкуй мне. К нам пришёл человек, родившийся по ту сторону ворот и выросший в нашем мире. Он хочет вернуться. И просит стражей о помощи. И, насколько я могу судить по настроению за столом, в помощи ему будет отказано? Ты извини, конечно, - усмехнулся он, - я, может, забегаю вперёд. Просто к чему сидеть распотякивать часами, если всё решено заранее? Объявите парню своё решительное "пошёл на хрен" да разойдёмся...
  Он чиркнул спичкой, прикуривая мятую "Приму", чей термоядерный дух моментально затопил пространство, и вальяжно откинулся на спинку стула. Тётка Наталья с грохотом водрузила возле него тяжёлую стеклянную пепельницу.
  - Только ты уж, - продолжил он, затягиваясь, - причины отказа тоже озвучь. Охота послушать.
  - Что тут непонятного, - буркнул тот, кого назвали Григорием. - Или у тебя, Семёныч, на всё опять особое мнение?
  Семёныч хмыкнул в усы и раздавил сигарету в пепельнице.
  - Понятно-то оно понятно, конечно. Вот, скажем, личная неприязнь Бадариных и Панько к нашему княжичу мне вполне понятна. На их бы месте я этому засранцу тоже рыло начистил. Вон как светит фонарями... И твои опасения, Гришка, мне понятны. Ты у нас вечный начальник паники - где и нет опасности, ты её всё одно почуешь...
  - Нет опасности? - подпрыгнул Гришка. - Ты в курсе, что охотники его уже ищут? И не в Моране ищут, а здесь! Тебе, бобылю, может, плевать. А у меня семья и дети, мне тёрки с охотниками вне Морана ни к чему! На кой нам эта радость - княжича сторожить?
  - Вот я и говорю, - невозмутимо продолжил его оппонент. - Твоя мотивация мне понятна тоже. Одно мне непонятно... Полянские княжичи далеко не каждый день появляются в нашем мире. И охотники недаром землю начали рыть в его поисках. Насколько мне известно - этот случай первый? Так? То есть никаких регламентированных действий для отряда стражи по поводу сего ценного экземпляра не оговорено и в руководствах не записано? Не думаю, что мы имеем право самолично принимать решение. Ты должен доложить Магистру, Петро, и ты это знаешь. И о том, что охотники его ищут, и о том, что Моран его принял. Мы не имеем права замалчивать подобные вещи. Достаточно того, что мы замолчали его появление в первый раз. Я сам заявлю в магистрат, если ты этого не сделаешь.
  - Я свои обязанности знаю, Андрей Семёнович, - холодно заметил дядька Петро. - И уже просил о встрече с Магистром. Сам понимаешь, об этом надо докладывать лично. А до тех пор, пока не получу соответствующих распоряжений, я не буду принимать никаких самостоятельных решений. В том числе, оказывать помощь княжичу, обеспечивать его информацией, тренировать его или что там еще он пожелал... И, кстати, пока в своём метоприбывании он абсолютно свободен. Нечего ему в Юрзовке толочься.
  - Ох, и хитёр, старый лис! - расхохоталась Ксеня, перебивая старшину. - Молодец, дядька Петро! Он кругом подстраховался: и княжича подальше сплавил, и перед магистратом не согрешил. Пусть его потом Магистр сам разыскивает, коли охота придёт. И сына своего с полюбовницей от вредного присутствия ненужного человека избавил, и Юрзовку от нашествия поисковых групп охотников обезопасил! Всё предусмотрел! Лишний раз убеждаюсь - не зря ты, Петро Григорьевич, булаву старшего третье десятилетие держишь!
  Она резко встала, обошла стол и наклонилась над плечом стража, обдувая ему висок горячим дыханием. Её порывистые движения и лихорадочно блестящие глаза выдавали волнение, несмотря на показушный кураж и старательно демонстрируемую расслабленность.
  - Вот только в твоём раскладе, хоть убей, не вижу - чем же ты от Морана прикрыться решил? Или ты думаешь, ему твоя позиция понравится? Или ты не видишь, что он стоит теперь за спиной княжича? Может, - громким шёпотом дыхнула ему в ухо, - это его словами вещают сейчас уста человека?
  - Я не знаю, чего хочет Моран, Ксеня, - Петро был спокоен и непоколебим как разведчик на допросе. - Он мне не доложился. Коли решит объявить свою волю, снизойдёт до меня, грешного, я противиться не стану.
  - Не боишься наломать дров до того, как воля Морана тебе станет, наконец, очевидна? А, Петро Григорич? Выставишь сейчас княжича пинком под зад, а отдача потом придёт... Как бы локти не пришлось кусать.
  - Брысь, ведьма! - рыкнул на неё страж. - Без тебя разберусь и с магистратом, и с Мораном. Твоё мнение меня интересует меньше всего.
  - Чего так? - хмыкнула ведьма. - Или я уже права голоса в Совете не имею? Или понимаешь ты, что я права, потому и бесишься? Кошки заскребли по рёбрам? А, Петро?
  - Закрой рот, ссыкуха, - грозно поднимаясь с места, зло бросила Наталья, - ты своё слово сказала. Тебя услышали. Так что сядь на жопу и не маячь.
  - Может, я сама решу, когда мне рот закрывать? - уперев кулаки в бока осведомилась Ксеня.
  В воздухе явно запахло бабьей склокой.
  - Цыть, дуры полоумные! - прикрикнул Петро. - Нашли время. Сядьте на места все.
  - Что ж так бабы-то с него дуреют? - пробурчала Наталья, усаживаясь. - И эта туда же вляпалась...
  - Тебе не понять, - ядовито ухмыльнулась Ксеня, - у тебя-то уж наверное дурелка давно усохла...
  Петро грохнул кулаком по столу. Воцарилась тишина.
  - Дед, что скажешь? - повернулся старшина к самозабвенно обжирающемуся старику.
  - Ну что тут скажешь? - прошамкал тот с набитым ртом и сосредоточенно зажевал, намереваясь освободить речевой орган для возвещения мудрых истин. - Предлагал я вам его в прошлый раз прикокнуть? Предлагал. Даже слушать никто не захотел. Теперь вот, пожалуйста - раздрай и шатания охватили наш прежде такой единодушный Совет. Когда такое было, а?
  Он поковырял мизинцем в зубах, причмокнул и весело оглядел собравшихся.
  - Беда с этими Угрицкими князьями. Непутёвые они какие-то: ни смыслу, ни толку, ни удачи. Надо бы полян предупредить, чтоб прятались - князюшка их возвращается. Как ступнёт молодецкой поступью - дерево повалит, как плюнет - курицу утопит, как чихнёт - поле осыпется. Куда такой заступник годится? Разор от него один. Вот такое моё предложение. Чего фыркаешь, Петро? Ты рассмотри, рассмотри его со всем тщанием, как положено старшине стражей. Не отмахивайся. Организуй ходоков, упроси Моран их пропустить, магистрат поддержит - дело-то благое, человеколюбивое.
  Семёныч расхохотался, Ксеня фыркнула, даже сердитая Наталья улыбнулась.
  - Дед, по существу есть что сказать?
  - Так я по существу, Петенька, - назидательно заметил дед. - Опять мои предложения игнорируете? А ведь напрасно! Могли уже неоднократно убедиться, что соображения мои - суть самое ценное, что в ваших Советах есть. Остальное - болтовня одна... Эх, Наталья, - дед посмотрел на стол глазами старого грустного еврея, - что же стол у тебя скудный такой? Не ожидал от тебя, не ожидал... Стыдобища! Давненько я на таком голодном чаепитии не был. Гоняем воду пустую с таком - ни пирогов тебе, ни плюшек, ни котлет, ни конфет...
  - Ну, дед, ты бессовестный, - удивилась Наталья, направляясь в кухню.
  - Сходи, сходи, дорогуша, - напутствовал её вредный старик. - Может, сухарь какой завалялся за печкой или сахарок в мышеловке... Я не побрезгую с голодухи-то.
  - И зачем вот так людей в гости звать? - доверительно поделился дед со мной. - Чтоб потом тебя, жадюгу, на каждом углу позорили за твой пустой чай? Я вот помню, наприглашала как-то Милка гостей...
  - Дед! - не выдержал Григорий. - Хорош трепаться! Если есть что сказать - говори. Если нет - будем решать. Поздно уже. Мне заступать скоро в дозор.
  Дед пожевал губами, повертел большими пальцами сложенных на животе рук.
  - Я вот интересуюсь, Петруша, какие распоряжения ты надеешься получить от магистрата? Думаешь, тебя там выслушают, похлопают по плечу и разрешат выгнать княжича из Юрзовки на все четыре стороны? Как не крути, ребятки, вам всё равно придется с ним возиться. Сам Магистр против воли Морана не пойдёт. И к другим воротам его не отправит. Потому что чем меньше знающих о существовании нашего князюшки - тем лучше. Да и дорога кратчайшая к полянам - через Юрзовку. Твои действия сейчас - приглядеть за ним, оберегая и скрывая от охотников, в ожидании аудиенции у Магистра. Потому как если они до него доберутся - тебя точно не похвалят. Ну а потом... Нетрудно предположить какие распоряжения получит наш старшина.
  Дед оживился, отвлёкшись на выставляемые перед ним блюда с пирожками, бутербродами и сладостями.
  - Вот теперь тебя люблю я, вот теперь тебя хвалю я... - бормотал он весело, зависая над бутербродами.
  - Так что, - заметил дед, надкусывая один из них, - отринь эмоции, Петруша. И здраво взгляни на ситуацию. А ещё лучше - перестань слушать свою вздорную бабу. Пирожки у неё, конечно, знатные, а вот мозги - куриные.
  - Ах, мозги у меня куриные, чёрт ты старый! - возопила Наталья, хватая блюдо с пирожками.
  Дед среагировал мгновенно, вцепившись в противоположный край.
  - Оставь, женщина! - загремел он грозно. - На чужой кусок не разевай роток!
  Наталья в сердцах плюнула на чисто выметенный земляной пол и отпустила тарелку. Дед тут же умиротворился и продолжил жевать.
  - Конечно, куриные, глупая ты баба! Это ж ты подзуживаешь мужика своего прогнать Димитрия? Сыночку радеешь, это понятно. А Петра под монастырь подводишь, заставляешь булавой старшинской рисковать...
  - Ну, так что решать будем, други? - нервно воззвал Григорий, поглядывая на часы. - Оставляем княжонка или как?
  - Мы не будем ничего решать, - мрачно продекларировал старшина, поднимаясь из-за стола. - Мы будем выполнять рекомендации Магистра, которые после встречи с ним я вам озвучу. До тех пор, Дмитрий Алексеевич, можете заниматься своими делами.
  - Ну, что ж, и на том спасибо, - буркнул я. - Хоть не выкинули за химо, добрые люди.
  - Напрасно ты нас, княжич, добрыми людьми ругаешь, - ухмыльнулся Григорий, пробираясь на выход. - Если магистрат отдаст тебя мне в мои добрые лапы - для подготовки в целях переброски на территорию вероятной исторической родины - уж я над тобой славно покуражусь. Тебе армия райскими кущами вспоминаться будет.
  Бадарины тоже направились к выходу, Наталья убирала со стола, гневно громыхая посудой, отец и сын Панько о чём-то тихо переговаривались, наклонившись друг к другу. Я, оглянувшись в поисках Ксени и нигде её не обнаружив, вышел из освещённого пространства беседки под ночное весеннее небо. Достал сигареты, закурил, рассеянно глядя на подмигивающие мне в чернильном сумраке звёзды и с недоумением переваривая прошедший совет. Перед этой молчаливой, вечной, постоянной, всеобъемлющей, такой знакомой и реальной ночью с её звуками и шорохами, ароматами и звёздами всё происходящее со мной стало казаться театром абсурда. Впрочем, как следует погрузиться в осознание невероятности происходящего мне не удалось. За спиной послышалось шуршание шагов. Я молча протянул сигареты остановившейся возле меня тени.
  - Благодарствую, - сказал Семёныч. - У меня свой табачок, ядрёный. Я уж к нему привык.
  Он прикурил от моей сигареты, сплюнул табачную крошку.
  - Ты не торопишься, княжич? Хочу тебя в гости позвать.
  - Куда мне торопиться?
  - Ну... Может, тебе койку греют в доме одной симпатичной ведьмы? Почём мне знать о твоих делах?
  - Выпить у тебя есть?
  - Как не быть. Найдём для хорошего человека.
  Мы побрели вдоль ночной улицы с лениво побрёхивающими на нас собаками, одуряющим запахом сирени, цветущей степи и горьким послевкусием моего унижения.
  
  * * *
  
  На кладбище было темно. Разросшиеся липы, посаженные заботливыми родичами в изножии ухоженных могилок ревниво прятали от яркой луны оберегаемые ими кресты и плиты. Скоро, уже совсем скоро, в начале июня, они зацветут, разливая над местом последнего успокоения аромат мёда и жизни. Аромат сладкий и крепкий - до ломоты в костях, до тягостного томления внизу живота... Нет, наверное, ничего более несовместимого со смертью, чем это солнечное, медовое, пчелиное дерево, привитое к скудной степной почве как будто нарочно для отрицания послесмертного небытия.
  Я старался не отставать от Семёныча, уверенно шагающего по узким извилистым тропкам между могил. Типичное сельское кладбище - без планировки, аллей, шлагбаумов и бюро ритуальных услуг. Только небо, степной ветер, полынь и земля, близость к которой ощущается здесь так сильно, как нигде более. И только здесь не страшит будущее с ней единение - с такой тёплой, душистой и родной.
  Вскоре мы вышли из-под сени деревьев и стали пробираться меж редко разбросанных, заросших холмиков со старыми покосившимися памятниками, ржавыми оградками и печатью беспризорности и забвения. Здесь, на открытом месте, ничто не препятствовало белому лунному потоку изливаться на землю, порождая глубокие чёрные тени от холмиков и крестов. Возле одной из неухоженных могил Семёныч остановился.
  - Здесь, - сказал он тихо.
  На еле заметном, почти слившемся со степью холмике торчал покосившийся, серый и растрескавшийся от времени и непогод крест без каких-либо указаний на покоящегося под ним: ни имени, ни даты. Ни фотографии, ни эпитафии.
  - Здесь твоя мать и похоронена, княжич.
  Я опустился на землю, прислонившись спиной к соседнему, более крепкому кресту. Покопавшись в своих чувствах, не нашёл среди них ни душевного трепета, ни скорби, ни слёз. Никак невозможно было совместить этот холмик в степи и живую юную Свенку, тепло рук которой я ещё помнил после встречи в Моране. Это там я чувствовал и тоску потери, и радость встречи. А сейчас я просто устал шагать в такую даль - кладбище от посёлка было сравнительно далеко.
  - Расскажи, - попросил я устало.
  Семёныч присел рядом со мной на могильный холмик.
  - Мой отец в тот день был в дозоре ещё с двумя стражами. Ну и я с ними стажировал по малолетству. Когда мы почуяли открывшиеся ворота, само собой ринулись к ним. Смотрим - коняшка-доходяжка трусИт по направлению к посёлку. Судя по сбруе, седельным сумкам, животное явно с той стороны. Отец велел его поймать. Я ринулся, конечно, выполнять приказание. Пока словил, глядь - стражи уже сцепились на дороге с охотником. Ну, на той дороге, что идёт мимо рощицы с воротами на капище. Знаешь ты. Я - к ним, как могу поторапливаюсь, коня за собой волоку, чтобы снова не убёг... Охотник, по всему видать, сильный воин был. Дядьку Фёдора он зарубил насмерть почти сразу. Игоря покалечил. Он-то оклемался потом, но на тот момент тоже вышел из строя. Не знаю уж как батя его достал, не иначе как милостью богов. Был у него один приёмчик, свой, фирменный - делаешь обманку с плеча, а сам подсекаешь по ногам. Если филигранно работать, - то кончиком клинка по сухожилиям. Если более топорно или в запарке долгого боя, то ноги отхреначиваешь напрочь. Удар хороший. Если впервой с батей фехтуешь - непременно попадёшься на уловку. Потом-то, когда хорошо разучишь приём, то и в другом сопернике начнёшь его угадывать. Покажу тебе потом, княжич, пригодится...
  Семёныч достал из кармана мятую "Приму", покосился на меня.
  - Кури, Андрей Семёныч, - разрешил я. - Я не сочту это твоё действо оскорблением памяти усопших. Лишь бы они сами не сочли.
  - А! - махнул рукой Семёныч, прикуривая. - Сочтём это нашей тризной. И воскурим благодати...
  Он затянулся.
  - Ну, значит, опрокинул мой родитель этого охотника навзничь. А тот - меч в руках удержал, перехватил его особо, для атаки, значиться, из горизонтального положения. Отец, вижу, замешкался - надо-то ценную добычу живьём притащить. Так-то не сложно - подрезал и сразу добил, используя преимущество. Ну а если ход пропустил, считай - бой проиграл. Особенно с таким сильным противником, как охотник этот. Я уже близко был, смотрю - как в замедленной киносъёмке - следующий удар будет явно не батин. Ты учти, это я тебе так долго рассказываю, в сражении всё решают секунды и длится оно мгновения. Это тебе не кино, где квасятся часами, аж плеваться хочется.
  Семёныч снова затянулся, глядя в пустоту и видя там не залитое луной кладбище, а бой тридцатилетней давности на осенней степной дороге.
  - В общем, Митька, испугался я за отца - а кто бы не испугался? - и долбанул в охотника из балестры. Прямо в голову, чтоб наверняка. Досталось нам, конечно, потом от старшины. Другой тогда был, не Панько. Магистру о происшествии не доложили, скрыли, так сказать, наш косяк. Кроме нас с батькой и старшины ныне покойного никто не знал о младенце. Вот так мы тогда первый раз умолчали о твоём существовании, княжич...
  Он щелчком отбросил брызнувший оранжевыми искрами окурок и задумчиво потёр ладони друг о друга. Потом сцепил пальцы и опёрся локтями о колени. Видимо, воспоминания взволновали спрятанные где-то глубоко толстые, как брёвна, струны его меланхоличной души, которую давно не сотрясали страсти и сомнения. Может, даже никогда. Идеальный воин.
  - В роще мы нашли тело женщины, умершей от потери крови, а в седельной сумке - младенца. Ребёнка в эту же ночь подбросили к районной детской больнице, коня продали цыганам за чисто символическую плату. А княгиню и охотника здесь закопали, - он похлопал ладонью по холмику, на котором сидел.
  - Ольвик здесь похоронен? - мне почему-то стало неприятно и я, отлепившись от креста на его могиле, поднялся на ноги.
  - Ольвик? - переспросил Семёныч. - Значит, так его звали...
  Он тоже поднялся, отряхивая штаны.
  - Ты, наверное, думаешь сейчас, что мы неправильно поступили с ребёнком? Что обрекать его на приютское детство было мерзко и подло? Думаешь? - он попытался вглядеться в моё лицо в темноте. - Думаешь, конечно. Меня самого совесть уж сколько лет мучает. Оправдываю, конечно, я наш поступок тогдашний: вот, мол, понимали мы, что охотники его ищут, опасно ему оставаться в Юрзовке, и подвергать чью-то семью из односельчан опасности тоже не хотелось...
  Я, честно говоря, ничего по этому поводу не думал. Детского дома мне узнать не пришлось. Мои приёмные родители, видимо, усыновили меня очень скоро. И любили, и баловали, и в угол ставили - всё как своего. Никогда, даже в подростковом возрасте, я не чувствовал ущемлённости моих сыновних прав и обязанностей. Даже по сравнению с младшим братом, который уж точно был им родным. Мои родители - люди простые и добрые, и я к ним всегда был очень привязан. Наверное, мне повезло. Поэтому обиды на стражей я не держал. Их можно было понять. Но Семёнычу ничего не сказал. Пусть терзается. Иногда чувство вины бывает весьма полезным. Для объекта этого чувства, конечно.
  - А тебя, вишь, не искали, как выяснилось, - задумчиво продолжал Семёныч. - Кроме этого Ольвика никто, наверное, не знал о твоём спасении, - он вздохнул. - Можно было тебя оставить и вырастить славным стражем. Ушёл бы к своим полянам уже давно и княжил бы там на здоровье.
  Мы снова пробирались по извилистым тропкам кладбища, то погружаясь в чернильную тень деревьев, то выныривая из неё на лунные прогалины.
  - Хорошего воина надо растить с детства, - рассуждал Семёныч. - А сейчас у нас мало что получится. Конечно, со зверьём, да с разбойником, который из вчерашних посадских, ты, может, и научишься справляться... Один на один. Да в ближнем бою. Да с божьего благословления. Но не боле. А вот что делать, если тебе встретится такой воин как Ольвик? Или даже как один из наших стражей? Ты хоть до конца жизни тренируйся - всё равно не дорастёшь даже до наших салажат. А уж за Мораном ребята и того крепче.
  - Пессимистично, - его прогноз мне совсем не нравился.
  - Возраст, Митя. Для хождения по бабам ты ещё хорош, для начала воинской карьеры - уже не очень.
  - Ты же на пенсию не ушёл, хотя старше меня раза в два.
  - Сравнил божий дар с яичницей! - хмыкнул страж. - Моё тело и дух с младенчества лепили, потом вылепленное легче поддерживать. А тебя не лепить - ломать придётся. Что потом из этого лома выйдет, а, княжич? То-то и оно...
  - Семёныч, почему стражи не используют огнестрел? Современное оружие? К чему эта игра в средневековье?
  - Не работает потому что твой огнестрел в Моране. Там вообще никакая техника не работает - даже компас. Все достижения нашего техногенного мира там просто бесполезные железяки. А наш дозор, и все стычки - в Моране. Встреча с Ольвиком у Юрзовки -исключение.
  - Так ты возьмёшься? - тихо спросил я, останавливаясь и вглядываясь в его лицо, освещённое луной, очень боясь услышать отказ или даже сомнение. Лицо моего собеседника в призрачном свете казалось бледным с чёрными провалами глаз. Очень подходящий видок для ночных походов на кладбище, подумалось мне. Как всегда в судьбоносные моменты жизни, мозг милосердно переключался на что-то незначительное, подсовывая ерундовые мысли и сосредоточивая внимание на посторонних картинах. Может, таким образом он выпускает напряжение ожидания, не позволяя давлению происходящего сорвать какой-нибудь очень нужный клапан в человеческом нейронном котле.
  - А и возьмусь, - спокойно сказал страж. - Виноват я перед тобой, княжич. Да и Моран желает моего вмешательства...
  - Откуда знаешь?
  - Знаю уж, - мрачно буркнул он и, отвернувшись, зашагал в сторону посёлка.
  В дружном молчании мы проделали оставшийся путь. Мне было о чём поразмыслить после всего услышанного, и Семёныч давал мне такую возможность. Давал возможность ещё раз мысленно прожить смерть Свенки и моё чудесное спасение. Давал возможность оценить перспективы задуманного мной.
  Только на входе в посёлок он потянул носом и резко свернул в один из узких кривых проездов.
  - Надо помянуть матушку твою, светлую княгиню, - сказал он, вышагивая впереди меня. - Да и обещался я, что говорить мы сегодня с тобой не на сухую будем.
  Тягучий терпкий дух варящегося самогона окутывал приземистый домик, растекаясь щупальцами призывного аромата по улице. Семёныч ненадолго скрылся за скрипнувшей калиткой, чтобы появиться через несколько минут с зажатой под мышкой литрушечкой.
  - Пошли, княжич, причастимся, - позвал он, выруливая из проезда на широкую окраинную улицу, где, как я стал догадываться, локализовались в основном усадьбы стражей.
  - Семёныч, скажи, почему-то раньше я об этом не задумывался: все что ли жители Юрзовки посвящены в тайну? Взаимодействуют с Мораном? Посёлок-то у вас немаленький...
  - Не все, конечно. Три десятка стражей с семьями. Да ведьма. Да жрица Морана, которая волхвует и ворота держит. Вот обычно и все посвящённые, что возле ворот живут. Что в Юрзовке, что в любом другом приграничном посёлке.
  - Но другие-то не могут не замечать?..
  - Так ясное дело. Многое замечают, о многом догадываются, ещё больше придумывают - дело-то житейское... Как тут утаишь. Да и зачем?
  - В смысле - зачем? - поразился я. - Вы что, не боитесь быть разоблачёнными? Не боитесь, что тайна ваша станет всеобщим достоянием? И как посмотрит на вашу деятельность - убили-прикопали - уголовный кодекс? А охотники если узнают о вашем поселении? О воротах?
  Семёныч расхохотался.
  - Смешной ты, княжич, ей-богу! Хочешь что-то спрятать - положи на видное место. Слышал эту прописную истину? Вот то-то же. Что эти догадывающиеся и кому могут рассказать, скажи на милость? Бабкам на базаре в райцентре доложиться, что в их селе ведьма есть? Кого этим удивишь? Сейчас всяких колдунов доморощенных, барыши в городах стригущих, всяких магов-гадалок-экстрасенсов - как собак нерезаных. Если сказать "ведьма", то люди её привычно в ту же кагорту клоунов запишут. Кому придёт в голову искать в этом что-то ещё? А о стражах, вратах, границах миров - нехай кажуть. Этих активистов как раз в отдел фантастики, приключений и контактов с внеземными цивилизациями отправят. Ну, посмотрят на них, как на блаженных уфологов, покивают головой и покрутят у виска пальцем. Есть тут у нас, кстати, такой сознательный гражданин. Повадился в районную газету ездить, пытался донести до общественности наши внутренние, так сказать, дела. Так они от него после второго раза шарахались уже как чёрт от ладана. Потом редактор звонил нашему главе поселения, просил приструнить активиста, дабы оградить сотрудников от его безумных бредней.
  - Ну и?..
  - Ну и глава встретился с ним, приструнил. Теперь он письма пишет депутатам и президенту. Уже много лет.
  Он помолчал немного, вспоминая, видимо, подробности забавной, на его взгляд, истории с правдоискателем-разоблачителем. Похмыкал.
  - Ещё пару-тройку столетий назад надо было, конечно, скрываться, маскировать свою деятельность, дабы не вляпаться в тёмное агрессивное невежество церковников и поселян. А в наше просвещённое время вряд ли кто обратит внимание даже на приземлившегося посреди центральной площади Змея Горыныча - сочтут 3D-моделью. Чего уж там говорить...
  - А если узнают охотники?
  - Охотники, - вздохнул тяжко Семёныч, перекладывая бутыль под другую руку, - будь они не ладны, давно все ворота на карте отметили и всех стражников вместе с личным делом в амбарные книги вписали. Поселение стражей и их деятельность от лиц заинтересованных не спрячешь.
  - Семёныч, - мы остановились напротив его дома. Недалеко, на пересечении улиц, горел жёлтый фонарь, рассеивая и гася лунный свет. Кусты сирени, стихийно и буйно колосящиеся у забора, пахли одуряющее ярко. - Может, ты расскажешь мне, наконец, кто такие охотники?
  - У молодого человека есть прекрасная возможность узнать об этом из первых, так сказать, рук.
  Из причудливого переплетения теней сиреневых кустов материализовалась тёмная фигура. Человек подошёл поближе, демонстрируя нам тусклый металл направленного на нас пистолета.
  - Долго же вы изволили шляться, Андрей Семёныч. Что, продавали служебные секреты за бутылку? - хмыкнул он, оглядывая побулькивающий у Семёныча под мышкой самогон.
  - Тебе нёс, болезный, - хмуро буркнул страж. - Хочешь? - он потянул бутылку за горлышко.
  - Руки! - мужик угрожающе приподнял ствол и в следующую секунду рухнул нам под ноги на осколки разбитой об его череп бутылки. В воздухе, мешаясь с ароматами сирени, разливался сладко-трупный запах сивухи.
  - Ох, ты грозный какой, - ворчал Семёныч, наклонившись над поверженным противником. Он пощупал пульс на шее незадачливого налётчика и вынул из расслабленных пальцев оружие. - Нашёл на кого тявкать, х.. собачий. Так я и думал, что караулить в кустах да с фуфыриком только шабалка посодют, не воина. А таких мы, Митя, обязаны с тобой как семечки щёлкать, - бубнил он под нос, приоткрыв калитку в свой двор и прислушиваясь. - Чисто, заходи.
  Я проскользнул вслед за ним. Но пошли мы не в дом, а запетляли огородами, потайными калитками, пожарными проездами, заросшими бурьяном, тропинками в тёмных садах...
  - Вот тебе, княжич, первый урок, - прошептал Семёныч, останавливаясь у одной из внутренних калиток, которым я уже потерял счёт. - Не стОит сильно уповать на огнестрел и чувствовать себя неуязвимым, держась за пукалку. Против лома всегда найдётся нужный приём. У хорошего бойца, конечно. Знать надо, в кого стволом тыкать.
  Он снова сторожко прислушался и нырнул в калитку, поманив меня за собой. Мы осторожно, через грядки подползли к освещённым окнам дома и, вжавшись в стену, осторожно заглянули.
  Посреди комнаты стоял Пётр Панько, скрестив руки на груди и хмуро глядя на развалившегося в кресле мужчину, одетого в дорогой костюм и галстук. У двери маячила пара серьёзных парней с кобурой на поясе. Ещё двое, как нам было отсюда отлично видно, бдили за забором, у ворот. Там же стояли две машины с притушенными фарами. Цвет и марку в темноте трудно было разобрать.
  Семёныч тронул меня за руку, и мы вновь через грядки просочились через заветную калитку.
  - Держи, - он протянул мне нежно звякнувшие ключи. - Это от моего гаража. Возьмёшь там мотоцикл и - дёру отсюда. Сразу только не заводи. Выкати за посёлок. Иначе, с его-то грохотом, только ленивый не догадается, что кто-то лыжи из Юрзовки навострил. И этот кто-то, возможно, тот самый.
  - Думаешь, это по мою душу?
  Страж хмыкнул.
  - Снова отсылаешь меня? Как тридцать лет назад? - прошипел я.
  - Не люблю бессмысленные жертвоприношения, дурень ты стоеросовый. И сам пропадёшь, и нас подставишь. Уезжай, заляжь пока на дно, не зависай надолго на одном месте. Не вздумай соваться к родителям, возможно, хотя и необязательно, они уже знают твоё имя и адрес. Я с тобой свяжусь через несколько дней.
  Он засунул мне ключи в карман и подтолкнул в спину.
  - Может, я на своей машине?
  - Не надо. Они могут возле Ксеньки тоже пасти. Забеги лучше по дороге к Ярославу, стукни к нему в окошко. Расскажешь ему, что охотники до батьки пожаловали. Он знает что делать.
  Семёныч торопливо объяснил мне путь через огороды со всеми калитками и поворотами.
  - А ты? - спросил я, не уверенный, что запомнил его путаное описание.
  - А мне надо сходить помочь товарищам разобраться с их насущными вопросами, которые не им, ни людям спать по ночам не дают... Иди! - прикрикнул он на меня свистящим шёпотом. - Если записался ко мне в ученики - обязан подчиняться. Иначе быстро разжалую. Ищи потом другого дурака.
  - Андрей Семёныч, - прошипел я ему в спину. - Последний вопрос. Вы говорили, в каждом поселении жрица есть. В Юрзовке это кто?
  - Так Милка Бадарина у нас, - нетерпеливо бросил страж и скрылся в темноте, аккуратно и мягко прикрыв за собой беззвучную калитку.
  
  * * *
  
  Выбив дробь костяшками пальцев в дребезжащее тёмное стекло, я с замиранием сердца поднялся по ступенькам высокого крыльца. Больше всего я боялся увидеть Лесю. Хотя и понимал, что это маловероятно - не отправит же этот жлоб женщину ночью дверь открывать.
  На крыльце вспыхнула лампочка, загремели щеколды, и передо мной нарисовался Ярослав Панько во всей красе. Ничуть не сонный и полностью одетый, разве что босой. При виде меня он не удивился. Наверняка рассмотрел прежде в окно, кто это к нему среди ночи ломится.
  - Чего надо? - хриплым со сна голосом осведомился он. - Понравилось, как в прошлый раз я тебя с крыльца спустил? Повторить хочешь?
  - К твоему отцу охотники в гости пожаловали. Семёныч велел предупредить.
  - Началось...- процедил он сквозь зубы. - Ну что стоишь? Предупредил? Вали дальше. Ты же теперь в бега, княжич? - от его испепеляющего взгляда у меня задымилась макушка. - Любезно предоставляешь нам самим за тобой расхлёбывать?
  Решив, что достаточно облил меня презрением, страж резко оттолкнулся от косяка, нацепил стоящие у двери кроссовки и, протянув за дверь руку, снял со стены оружие. Потом прикрыл дверь и повернул в замке ключ.
  - Что-то ещё? - осведомился у меня хмуро. Я молча спустился с крыльца, чувствуя как распирает от желания выбить этой хмурой морде второй зуб и смачно приложить башкой о камень. Но я, сцепив зубы и сжав кулаки в карманах куртки, изо всех сил старался подавить в себе фамильное бешенство, понимая, что сейчас не время для наших личных разборок.
  - Иди-иди, - сказал он, глядя на меня со ступенек крыльца. - Постою тут, помашу тебе вслед платочком. А то мало ли, вдруг вернуться захочешь...
  - Не торопишься? Тебя, я вижу, не беспокоит присутствие охотников в доме отца?
  - А тебя не беспокоит, княжич, что ты на предмет проблем плодовит как кошка? И то, что сейчас происходит в доме моего отца, тоже всё благодаря тебе! П...й отсюда, пока я не решился последовать мудрой рекомендации Бадаринского деда и не пришил тебя для общего блага! - И страж недвусмысленно поднял балестру, направив мне в лоб. - Не становись у меня на пути, понял?
  - Даже не сомневайся, - просипел я, неожиданно севшим от сдерживаемой ярости голосом. - Ты об меня ещё не раз споткнёшься. И ещё не раз об мой кулак зубы обломаешь...
  Выдираясь из цепких объятий бешенства, кипятящего кровь и понукающего броситься на стоящего передо мной вооружённого человека, я тяжело вывалился из калитки на широкую улицу стражей. Отсюда были видны притушенные фары припаркованных у дома старшины машин. Я развернулся и зашагал к ним.
  Пасущиеся у калитки мордовороты настороженно уставились на меня.
  - Что, пацанчики, не спится? - зло осведомился я. - Решили эту романтическую ночь вдвоём скоротать?
  - Я тебе сейчас глаз выдавлю, колхозан недоделанный, - прогудел один из них, угрожающе надвигаясь.
  - Без глаза я буду уже не комплект, тупая ты скотина. Вряд ли твой начальник мечтает меня заполучить разобранного по частям. Ему самому охота поиграться.
  Мордовороты медленно и туго заскрипели извилинами.
  - Что таращишься, недоумок? - заорал я голосом приснопамятного прапорщика из нашей дальневосточной части. - Быстро доложи шефу, что ты меня нашёл и получи орден на грудь! Ну?
  - Кого нашёл? - обалдел мой визави.
  - Последнего носителя крови Угрицких князей, идиот. Охрана не в курсе что ли - на кой ляд сюда её начальство припёрлось?
  Судя по напряжённому выражению рубильников - не в курсе.
  - Какого ещё носителя, ты, недоделок? - мордоворот, видимо, решил, что над ним как-то непонятно и сложно глумятся, и решил на всякий случай наказать осмелившегося, открутив ему нос. Но не успел. Его напарник попридержал занесённый коллегой многопудовый кулак и зашипел рацией, не спуская с меня глаз:
  - Шеф, тут братанчик один подрулил, к вам рвётся... Да... Говорит, что он какой-то Угрицкий.
  
  Когда меня доставили под белы руки да поставили под ясны очи вальяжного начальства, в комнате царила просто оглушительная тишина. Я старался не смотреть в сторону старшины, Семёныча и тётки Натальи. Смотрел на охотника. А он, в свою очередь, с таким трогательным любопытством взирал на меня, будто прикидывал мою ценность для Кунсткамеры.
  - Ну вот, - сказал он тихим, мягким голосом и так же тихо и довольно засмеялся. - Вот же он, голубчик, собственной персоной. Явился прямо к папочке. А вы говорите - нету никакого княжича. Как же нету? А это кто? Или, может, это самозванец? Лжедмитрий? - он снова захихикал мелким икающим смехом, довольный своим каламбуром. - Кто-то из вас меня хочет надуть, казачки. И мне почему-то кажется, что я знаю кто...
  Его мягкая, полная злорадства речь пролилась на меня холодным душем. Бешенство, разбуженное во мне намеренно вызывающим поведением Ярослава, неожиданно сдулось, словно воздушный шар, и я с отчаянием осознал всю нелепость своего поступка.
  Охотник легко поднялся из глубокого кресла. Роста он был невеликого, по сравнению с находящимися в комнате мужчинами казался прямо-таки субтильным коротышкой. Но под дорогим костюмом угадывалось гибкое и жилистое тренированное тело. Растянув тонкие губы в благожелательной улыбке, он манерно раскланялся.
  - Благодарю за привет, за ласку, Наталья Владимировна, - поклон. - Пётр Григорьевич, - снова поклон. - Сожалею, что приходится так скоро покидать ваш гостеприимный дом. Но увы, увы - дела не ждут. А как хочется иногда, знаете ли, бросить всё, приехать к вам на недельку... Эх! Взяли бы с Семёнычем удочки, поехали бы на Юрзу. Или в лиман весной - ох и караси там у вас знатные! К чертям бы собачим этот Моран, князей этих... - он изобразил на лице скорбно-мечтательное выражение, вздохнул и тут же вновь нацепил маску собранной деловитости. - Но нельзя, ребятки, никак нельзя. Сами знаете, начальство неуступчиво, не любит, когда подчинённые в отпуск ходят. Хоть ложись и помирай на этой службе. Ну, не вам мне рассказывать, у вас, наверняка, та же история, многоуважаемые коллеги. Так что, придётся карасям нас с Семёнычем ещё подождать.
  Охотник направился к дверям.
  - Снимайте посты, ребятки, - ласково бросил на ходу охране.
  - Ты нарушил договор, Богучарский, - словно нехотя процедил старшина стражей. - Ты не имел права врываться в мой дом, приводить вооружённых людей в Юрзовку, угрожая нашим семьям.
  Охотник остановился и повернулся к нему, изумлённо приподняв брови.
  - Да ну? Как же это я так неосмотрительно? - распридурялся он. - Что же теперь будет? Может, я умру от угрызений совести? Или, может, вы меня утопите в своём негодовании, храбрые стражи Морана? Запамятовал я что-то - какие санкции у нас предусмотрены за нарушение договора одной из сторон? Другая сторона оставляет за собой право его не придерживаться? Да ради бога! Дарю вам это право, старшина. Я за справедливость! Нарушайте хоть десять раз на дню. И право на ответный визит тоже за вами - ждём вас с вашими арбалетами и морами в Москве, ребятки. Адрес вам известен. Тоже можете нас попугать...
  
  Меня усадили между охраной на заднее сиденье огромного как трактор внедорожника. Из-за высокой спинки переднего сиденья выкатилась улыбающаяся лисья мордочка Богучарского. Он ласково осмотрел меня, как своего ручного крокодила и заговорщически подмигнул.
  - Ну что ж, Дмитрий Алексеевич, дорога нам предстоит дальняя, можете пока вздремнуть. Меня, кстати, зовут Валентин Оскарович. Надеюсь, мы с вами подружимся.
  В ответ на моё угрюмое молчание Валентин Оскарович выжидательно приподнял брови.
  - Конечно, - выдавил из себя я, - мы станем большими друзьями.
  Охотник счастливо заулыбался и скрылся за спинкой кресла.
  Джип прошелестел шинами по густой пыли улицы стражей, преодолел подъездную к селу грунтовку и мягко по-верблюжьи переваливаясь, выбрался на шоссе. На улице светало. По всему селу истошно орали петухи. Заканчивалась сумасшедшая бессонная ночь. Заныл свежий шрам на груди, оставленный Мораном. И я, наконец, почувствовал огромную усталость и опустошённость от свалившегося на меня вала событий, впечатлений и эмоций. Откинув голову назад, я заснул почти мгновенно, невзирая на недружественное окружение и внушающее серьёзные опасения ближайшее будущее.
  
  * * *
  Заснеженный зимний лес дремал, усыплённый тусклым светом пасмурного дня. Над ним висели тяжёлые снеговые тучи, пока ещё не разродившиеся снегопадом, но наверняка его сулящие. Верхушки гигантских сосен и елей, скребущие небо в надежде выпотрошить его набухшее снеговое чрево, мрачно гудели и поскрипывали в гуляющем наверху ветре. Внизу было тихо и благостно. И когда летящий среди деревьев отряд лыжников приостанавливал свой бесконечный скрипуче-шуршащий бег, лес окутывал их оглушающей тишиной зимы.
  Пришедшие из-за Волотских гор чёрные тучи ослабили хрустящий ядрёный мороз, принесли с собой промозглость и оттепельную слякоть. Снег в лесу подмок и налипал на деревянные лыжи с досадной неотвратимостью, как не смазывали их походники салом и покупными смазками, как не чертыхались и как часто не останавливались, чтобы очистить спрессовавшиеся слои. На пластике, конечно, было бы удобней, но необходимость по эту сторону ворот во всём соблюдать аутентичность, не оставляла выбора. Поэтому группа вооружённых людей в количестве шестнадцати человек молча, не ропща и не психуя, через определённые промежутки времени по взмаху руки впереди идущего останавливалась для приведения в порядок своих передвижных средств.
  На одной из таких остановок Олег снова оглядел занятых делом людей и удовлетворённо покивал головой. Отряд для похода в Заморье в этот раз он подбирал сам. Магистр ордена охотников дал ему на это своё согласие. Поскольку задание, которое орден в этот раз поручил Олегу Черемису, охотнику первой крови - высшей касты в иерархии ложи, было более чем непростым. Он-то и раньше не брал случайных людей ни в один из своих походов. Слишком многое зависит - и успех задания, и жизни бесстрашных походников - от состава экспедиции. А в этот раз отбирал воинов с особой щепетильностью. Тренированные, выдержанные, выносливые, умелые - каждого хоть в космос отправляй. Все они в большей или меньшей степени были охотниками, никого из охранного быдла.
  Черемис не в первый раз добывал нити жизни для ордена. Но столь масштабный и сложновыполнимый способ добычи охотники решили попробовать реализовать впервые - игра стоила свеч. Аппетиты и направления использования росли, а пытливый научный центр ордена требовал всё новых эксперементов и рождал всё новые идеи - одна невероятнее другой. Когда новую идею озвучили Магистру, он задумался: подумал о путях и возможностях её воплощения, прикинул практическую и научную ценность, подсчитал количество и качество проектов, которые возможным станет реализовать. Но ни разу не задумался он о том - кому поручить выполнение миссии. Потянуть такое мог только Черемис.
  - Олег Михайлович, - сказал Магистр, глядя на представшего перед ним по его требованию охотника тяжёлым взглядом глубоко посаженных чёрных глаз, - я, надеюсь, вы понимаете, насколько серьёзный проект вам поручено осуществить. Это первый опыт такого масштаба. Если попытка не удастся или удастся не в полной мере - никто не станет вас осуждать. Я первый пожму вам руку, поскольку даже попытка в таком деле достойна уважения. Тем более, зная вас, я уверен, вы сделаете всё возможное для выполнения задания ордена. Ну а если дело выгорит - награда будет более, чем достойной. Надеюсь, вы понимаете и то, какие перспективы могут перед вами открыться в случае успеха...
  Черемис коротко кивнул. Он знал и понимал. Но, честно говоря, ввязался бы в этот проект и без маячивших впереди пряников. Будучи человеком умным, волевым, энергичным, бесспорным лидером и хладнокровным воином, он, в первую очередь, был безнадёжно болен авантюризмом. И жизнь без постоянных, всё растущих адреналиновых доз не имела для него никакого смысла.
  Новая миссия прохладной щекоткой поселилась внутри, заставляя плескаться волнами возбуждение и предвкушение и рождая терпкую эйфорию от предстоящего приключения. Ему не терпелось опоясаться мечом и ринуться в Моран, но... доверенное ему дело требовало тщательной подготовки.
  Охотник засел за карты, бумаги и расчёты. Он курил часами у себя в кабинете, рожая идеи, прорабатывая их с помощью предварительных планов и яростно отметая. Он встречался с опытными походниками и с теми, кто хорошо знал Заморье. Он пополнял свои знания по психологии и полководческому искусству. Он беседовал с учёными, работающими на орден, уточняя нюансы добывания, аккумуляции и хранения энергетических потоков живого мира, лежащего за вратами Морана. Вместе с ними разрабатывал технологии переброски небывало огромной добычи, на которую орден замахнулся впервые за всю историю своего существования. Он подбирал команду. Изучал племена и народы Заморья, их историю, потенциал и пригодность для реализации задуманного. Он же выбрал среди них тех, кто станет донором, а кто - инструментом, кто будет уничтожен, а кто получит отсрочку.
  Он славно поработал. Его план был безупречен - практичен, реализуем, с подпланами и страховочными ветками. Чтобы ни одна неожиданность, нестыковка или слабое знание предмета не могли завести его исполнение в тупик и повлиять на конечный результат.
  Магистр был доволен. Хотя мнение Магистра для Черемиса мало значило. Он знал себе цену и не нуждался в одобрении. Как не нуждался в руководстве. В титулах и привилегиях. В признании. В дружбе. В любви. В любых привязанностях. Всё, что необходимо было его внутренней сущности, он брал от эмоциональных фейерверков опасных миссий ордена. Всё, в чём он нуждался, - в оплате своих заслуг перед орденом. Плату он получал ту же, что и все охотники. Отличались только размеры награды.
  
  К январю было всё готово. И орден начал действовать.
  На рассвете солнечного зимнего дня большой отряд, состоящий из наёмников и всего пары охотников для руководства процессом, высадился у северных Юрзовских ворот Морана. Отвлекая основные силы стражей на себя, он дал возможность людям Черемиса проникнуть в Моран через Моранову Падь. Небольшой дозор не решился вступить в схватку с превосходящими силами противника и охотники беспрепятственно, бодро и весело понеслись по сыпучему морозному снегу в свете восходящего утреннего солнца.
  Но уже к обеду солнце закрыли мрачные тучи, стало теплеть, повеяло сыростью. Бежать стало труднее. И охотники снизили темп, убедившись, что преследовать их никто не собирается. Видимо, лжедиверсанты неплохо помяли стражей, раз те решили отступиться.
  Короткий зимний день, ещё более урезанный пасмурным небом, стремительно завершался. Черемис всё чаще с тревогой оглядывался по сторонам, словно ожидая кого-то. Наконец, его тревожно нахмуренные брови разошлись - сквозь деревья замелькал одинокий лыжник. Он предупреждающе свистнул - отряд замедлили ход и остановился, перехватывая оружие. "Свои!" - хрипло оповести он насторожившихся воинов.
  Гибкая невысокая фигура в тёплых штанах и меховой куртке, перетянутой широким ремнём, медленно подкатила к вожаку. Человек откинул башлык и оказался женщиной в сбившейся на бок меховой шапке и прилипшими ко лбу влажными прядями светлых волос. Она раскраснелась от бега и тяжело дышала. Охотник терпеливо ждал, пока, опершись на лыжные палки и наклонившись вперёд, лыжница восстанавливала дыхание. Потом сплюнула в снег и подняла голову. Стоящий радом воин поморщился, увидев бесцветные глаза моры.
  - Почему так долго? - не смог сдержать раздражения Черемис.
  Мора скривилась и хмуро уставилась на него.
  - Стражей кружила, - нехотя процедила она. - Для тебя старалась, Ольвик. Рассчитывала на более ласковую встречу.
  - Прости, Бажина, - охотник улыбнулся, притянул её к себе и нежно провёл большим пальцем по румяным губам. - Переживал за тебя. Думал, что-то случилось.
  Мора потянулась к нему непроизвольно, прижимаясь к его груди и подставляя губы под ласку. Лицо женщины стало мягким, расслабленным и вопросительно-ищущим. Черемис осторожно отстранил её.
  - Милая, скоро стемнеет. Нам надо торопиться.
  Бажина опустила глаза, натянула поплотнее шапку и заскользила к голове отряда. Заняв место перед ведущим и кинув ему моток верёвки, она велела связать всех в единую цепь, первой затянув узел на ремне.
  Начинался снегопад. Чёрные тучи, призывающие раннюю ночь, почти легли на лес, пропоров, наконец, брюхо ветками. Из прорех, медленно кружась в разбирающемся ветре, посыпались первые перья снега. Отряд в сгущающихся сумерках поторапливался вслед мелькающей между сосен фигуре моры. Пока её было видно. Пока в набирающей силу метели ещё удавалось с трудом рассмотреть лыжню и спину впереди идущего. Пока весь мир не заполонила бушующая сиреневая мгла. Ориентиром ослепших и оглохших от неистовства стихии людей стала только тянущая их вперёд верёвка. Моран не хотел пускать их через свои кордоны. Но никто, и он в том числе, не застрахован от предательства своих детей...
  
  * * *
  
  Я проснулся от визга тормозов. Сила инерции бросила моё сонное расслабленное тело вперёд, и если бы не могучая лапа быстро среагировавшего охранника, ухватившего меня за шиворот, поцеловался бы я, видимо, с ветровым стеклом.
  Водитель, смачно матерясь, объехал невидимое мне препятствие, и джип, набирая скорость, вновь закачался на дороге, как пароход на волнах.
  Я с усилием потёр ладонями лицо, в который раз за свою жизнь начиная утро с попытки разделить реальность и только что виденный сон. Хотя, теперь-то я об этом знаю, мои сны - такая же реальность, только давно сбывшаяся. Моран посвящает меня в события, о которых, порой, не знает больше никто, у которых не осталось живых свидетелей. Должно быть, знания эти представляют ценность не только для меня... Я потряс головой, пытаясь стряхнул морок прошедшего и не отпускающее ощущение зимнего бурана. Загадочный Ольвик - Олег Черемис, охотник первой крови (что бы это значило?) - это прошлое. Настоящее - это не менее загадочный Валентин Оскарович, охрана, нежно прильнувшая ко мне с обеих сторон в мчащемся на бешеной скорости внедорожнике, мелькающие за окнами предместья гигантского мегаполиса... Главное не перепутать. Сон и явь сплетаются всё ближе, всё отчётливее их связь и взаимозависимость.
  Значит, Моран решил открыть мне ещё одну тайну. Не поздновато ли, дорогой товарищ? Пригодится ли мне теперь это знание? Может, жить мне осталось через камеру пыток до скорой безымянной могилы? Эх, и почему я сам попёр на рожон, когда не было в этом особой необходимости... Или была? Если бы я не пришёл, что бы стали делать охотники? До каких методов допроса и шантажа они дошли бы? И смогли бы противостоять им стражи, связанные заложниками?
  Ладно. Чего зря склонять - "если бы да кабы"... Война план покажет.
  Пока же мы неслись по магистралям, плелись по проспектам и волоклись в каких-то бесконечных пробках. Я дремал, просыпался, пялился в окно, пытался потянуть затёкшие ноги, пил любезно предложенный моим конвоем кофе из термоса и начинал терять уже всякую надежду, что бесконечная дорога когда-нибудь закончится. Но она закончилась. Ближе к трём часам дня мы добрались до огромной, бесконечноэтажной стекляшки. Въехали в гостеприимно распахнувшиеся при нашем появлении чугунные ворота и Валентин Оскарович, не взглянув на меня, бодрым размашистым шагом, будто не было многочасового утомительного переезда, направился к гранитным ступеням парадного подъезда. Туда же охрана вежливо порекомендовала следовать и мне. Отконвоировав меня к лифту, сопровождающие нажали кнопку тридцать седьмого этажа, провели по коридору и оставили в комнате одного. Предусмотрительно заперев, естественно.
  Комната представляла собой нечто среднее между кабинетом и будуаром. В углу - огромный стол с серым экраном моноблока, уютный диван и кресла, ковёр на полу, телевизор и несколько встроенных шкафов. Пустых, в чём я тут же не преминул убедиться. Панорамное остекление во всю стену. Приблизившись к стеклянной стене, я заглянул в пропасть - точно не вариант для побега. Возле дивана соблазнительно притулился сервировочный столик. Судя по возвышающимся горками салфеткам, он не пустовал. Голодовка не входила в мои планы сопротивления похитителям, поэтому я решил воспользоваться щедростью хозяев - есть хотелось до рези в желудке.
  Пережёвывая художественно сервированные ресторанные яства - накрыли мне поляну, достойную княжеского звания - я снова и снова возвращался мыслями в прокрученное мне Мораном в дороге кино тридцатилетней давности. Кто же они такие - охотники? За чем или за кем охотятся? О какой добыче шла речь? Может ли орден иметь отношение к произошедшему со мной и моей землёй? К нашествию гучей? Недаром Ольвик преследовал бежавшую из Зборуча княгиню... Недаром именно он возглавлял поисковый отряд, состоящий из загорских дикарей, орды которых опустошали в это время Полянские земли...
  Орден... Ложа... Блин! Масонство какое-то. Тайны, посвящённые...
  Для каких целей орден добывает нечто в мире Морана? Власть? Деньги? Наука? Какие ещё цели могут привлекать обитателей стеклянного небоскрёба? Знать бы наверняка...
  Дверь отворилась, впустив искрящегося доброжелательством и благодушием Богучарского. Он со вздохом облегчения опустился в кресло, вытянул ноги и отщипнул виноградинку с моей фруктовой тарелки.
  - Как вы, Дмитрий Алексеевич? - участливо поинтересовался он. - Устроились? перекусили? Думаю, самое время отдохнуть после утомительной дороги. Магистр мечтал с вами встретиться лично, но, к сожалению, сейчас он в отъезде. Прибудет сразу, как только его отпустят дела. Думаю, это будет не раньше ночи или завтрашнего утра.
  Я продолжал равнодушно жевать. И молчать. Хотя у меня было море вопросов к охотникам. Но имеет ли смысл задавать их сидящему передо мной милейшему Валентину Оскаровичу? Не думаю, что меня привезли сюда для пополнения багажа знаний нужной и полезной информацией. Скорее, вопросы здесь будут задавать мне. Если вообще им требуются от меня какие-либо ответы. Цель моего пребывания здесь по-прежнему весьма туманна. Но вряд ли люди, желающие убить меня тридцать лет назад, теперь решили предложить любовь и дружбу.
  Мой гость посмотрел на меня внимательно и одарил елейной улыбкой.
  - Вы напрасно нам не доверяете, Дмитрий Алексеевич. Конечно, ваше беспокойство можно понять. Возможно, вы гадаете сейчас о причинах своего здесь присутствия. Рискую предположить, что воображаете себе всякие ужасы, вроде... кхм... застенков гестапо и нас в качестве кровожадных палачей-людоедов, - он закинул в рот виноградину, пожевал задумчиво. - Но давайте рассуждать логически. Что нам может от вас быть надобно такого, ради чего вздёргивают, пардон, на дыбу? Подумайте сами, ну? Разве вы обладаете некоей секретной и ценной информацией? Что можете знать вы, простой автослесарь, только недавно постигший тайну своего происхождения, такого, чего не знает орден? - он испытующе взглянул на меня. - Или, скажем, можно ли вообразить себе какие-либо мотивы, которые заставят орден прибегнуть к вашему физическому устранению? - снова пытливый быстрый взгляд. - Это же смешно, Дмитрий Алексеевич. Что ордену делить с вами?
  Да уж. Мне бы тоже очень хотелось это узнать, скользкий ублюдок. Чего зыркаешь? Пытаешься просканировать мне мозги? Надеешься, я выдам себя чем-то, что поможет догадаться насколько много мне известно о себе и о ваших делишках? И о том, как один из вас много лет назад охотился за младенцем? Явно не с целью усыновления...
  - Наша цель, недоверчивый вы наш, - продолжил благожелательно вещать мой собеседник, хотя я заметил, как недовольно искривился у него уголок большого тонкогубого рта. Что это с ним? Может, он мои мысли читает? - Наша цель - сотрудничество. У нас есть что вам предложить. Ведь вы сейчас на распутье. Прекрасно понимаю, как это нелегко, дожив до тридцати лет узнать о себе и об окружающем мире столько невероятных тайн. Вы растеряны, вы не знаете как жить дальше, что предпринять, в каком мире ваш истинный дом... Я прав? - охотник на всякий случай подождал ответа и продолжил, не дождавшись. - Думаю, мы смогли бы вам помочь. (Добрые самаритяне, б...!) Если я не ошибаюсь, стражи отказали вам в помощи? (Всё-то ты знаешь, зараза) И поверьте мне на слово, потому что на деле проверять мои слова - весьма болезненное занятие - нигде и ни от кого вы поддержки не дождётесь. (Вот здесь ты абсолютно прав) Кроме нашего ордена. У нас есть что вам предложить. Мы дадим вам возможность найти себя в новом мире. И занять достойное положение в старом. От вас требуется только желание принять помощь, больше ничего (Ну, просто мора-искусительница вы, господин Богучарский: только пожелай и всё непременно исполнится! Какова плата за сахарок, которым вы меня сейчас приманиваете, а?) А уж если впоследствии вы захотите нас отблагодарить за оказанную когда-то помощь, это будет только ваше решение и вашей совести...
  Ага! Выходит, вербовка? В стройные ряды охотников. Угрицкий княжич на своей земле в качестве шпиона ордена. Занятно. Или обманный выпад? Чтобы успокоить. Или раздразнить. Отвлечь от настоящих целей. А может, психологический ход в целях разговорить и изучить объект? предварительная обработка перед подачей к столу Магистра?
  Я, демонстрируя всяческое неудовольствие, отодвинул от гостя, чрезмерно увлёкшегося пощипыванием моего винограда, фруктовую тарелку. Богучарский хмыкнул.
  - Ну что ж, не буду вам больше надоедать, - сказал он, поднимаясь. - Отдыхайте. И подумайте, всё-таки, над моими словами. Я понимаю ваши сомнения. Они вполне оправданны. Но, думаю, по здравом размышлении, вы всё-таки придёте к единственно верному решению.
  - Валентин Оскарович, - нехотя разлепил губя я, когда тот уже подходил к двери. Охотник выжидательно обернулся. - Будьте любезны распорядиться, чтобы мне принесли винограда.
  
  Майский вечер был долог и тягуч. Бездействие и ощущение неопределённости. Чувство нависающей опасности и невозможность избежать её. Мучительное ожидание и сотни кружащихся в голове вопросов, решить которые не представлялось возможным. Всё это наэлектризовывало воздух вокруг меня нервозностью, покалывало кожу и сводило внутренности. Умиротворению не способствовал ни приглушённый свет настольной лампы, ни мирно бубонивший телевизор. Я должен был что-то предпринять. Мне нужно выбраться из цепких лапок Богучарского - но как? Я метался по комнате как тигр в клетке, уговаривая себя рассуждать разумно: ты всё равно сейчас сделать ничего не можешь, надо подождать - может, представится удобный случай для побега; может, убивать тебя пока и правда не собираются; может, если согласиться на сотрудничество, тебе предоставят больше свободы - тогда и убежать удастся...
  В конце-концов, я задремал ненадолго. Потом, проснувшись, снедаемый прежними страхами и сомнениями, вновь заметался по комнате. Ожидание становилось нестерпимым. Где-то около трёх часов ночи моя дверь распахнулась снова, и в комнату вошёл... Тим. Он вытащил из скважины ключ и вставил его со стороны комнаты, с лёгким щелчком повернув два раза. В руке он держал два ранца, один из которых накинул себе на плечи, застегнув ремни на груди и бёдрах, второй так же молча примостил на мне, сноровисто затягивая пряжки. Я было открыл рот, но Тим приложил палец к губам и поманил меня к окну. Поколдовав немного над одной из створок, он откинул её и легко запрыгнул на раму. Знаками же он показал на кольцо, за которое следует дёрнуть при прыжке, растопыренные пальцы указывали через сколько секунд это сделать лучше всего.
  - Рули стропами, - дыхнул он мне в самое ухо. - Постарайся спуститься за оградой, ближе к левому углу, на проезжую часть.
  Я в ужасе замотал головой. Тим пожал плечами.
  - Можешь остаться, - сказал он одними губами и прыгнул.
  Я, конечно, прыгнул тоже. Спустя несколько томительно долгих, мучительных секунд панического ужаса.
  
  * * *
  
  Мы мчались по предутренним пустынным дорогам с мигающими жёлтыми светофорами - по мокрому от взвешенной в воздухе мороси асфальту на неприметной "киа" цвета мокрого асфальта. И погони за нами не было.
  - Живой? - Тим бросил на меня быстрый обеспокоенный взгляд.
  Я поморщился. Прыжки с парашютом - то ещё удовольствие. Меня при приземлении здорово приложило об асфальт. Так, что на мгновение вышибло дух. Думал, уже не поднимусь, но на удивление быстро оклемался и заковылял за помогшим мне подняться и избавиться от снаряжения Тимом к машине, удостоверяяся по дороге в целостности конечностей и позвоночника. Остальное - переживём.
  - Как тебе это удалось? - спросил я осипшим после пережитого голосом и приложился к бутылке с водой, стараясь успокоить дрожащие руки.
  - Я работаю у них, - Тим спокойно смотрел на дорогу.
  Я поперхнулся и закашлялся. Не поворачиваясь, он заботливо постучал меня по спине.
  - Там, в бардачке, початая бутылка коньяка завалялась, - усмехнулся он.
  Прокашлявшись, я полез за коньяком и, сделав пару больших глотков, почувствовал как отпускает сковывающее мои мышцы напряжение и перестаёт бить остаточный нервозный озноб.
  Тим работает на охотников? Вот так удар по почкам...
  Что, в таком случае, означает организованный им побег? Зачем? Если это имитация, организованная для меня игра, то зачем он признался? Может, он ведёт свою игру? Все эти вопросы вихрем пронеслись у меня в голове и закружились на языке, защекотали, норовя выскочить наружу, гомоня, перебивая друг друга и оттаптывая впередилетящим хвосты. Я затолкал их подальше ещё одним глотком коньяка и спросил:
  - Стражи знают?
  Тим засмеялся:
  - Стражи? Ты о чём подумал, княжич? Что я перебежчик?
  - Что ты предатель крови...
  Он с интересом глянул на меня.
  - Смотрю, въезжаешь уже в тему. Ладно, не ссы, Дмитрий Алексеевич, "я верен родине и делу, суров и яростен к врагам"...
  Мы лавировали по бесконечному лабиринту дворов какого-то спального района. Небо стало светлеть, рождая новый день - пасмурный и промозглый.
  Наконец, Тим остановил машину в ущелье многоэтажек, у бетонного ангара автосервиса. Пока он тыкался в своём телефоне, силясь дозвониться до несознательно дрыхнущего абонента, я вышел из машины. Поёживаясь, прикурил сигарету, выдыхая в стылый предутренний воздух пар пополам с дымом. Да уж, не собирался я в Москву. Знал бы, что закинет меня сюда нелёгкая, оделся бы потеплее.
  Железные ворота дрогнули и, грохоча, отъехали в сторону. В проёме возник зевающий мужик в висящих под пузом маскировочных штанах. Тим кинул ему ключи от "киа".
  - Перекрась и смени номера, - бросил ему на ходу и скрылся в гараже, выкатив оттуда через несколько секунд на белой "калине".
  Я плюхнулся на пассажирское сиденье, и мы снова запетляли среди спящих железобетонных громадин.
  - Я работаю в корпорации "Висайтинг-групп", которая принадлежит ордену охотников. Занимаюсь программным обеспечением. В иерархии сотрудников - не самая заметная фигура: так, старший помощник младшего подметайлы. Среди шабалков легче затеряться. Охотники тщательно проверяют кандидатуры на руководящие и подруководящие должности, ключевых специалистов, а к мелкой сошке и внимание помельче. Так что я могу спокойно осуществлять в тылу врага те задачи, которые поручены мне орденом стражей.
  Я хмыкнул.
  - ... А именно: вести разведывательную, а местами и диверсионную деятельность. Как сегодня, например, спасая неразумного княжича от последствий его благородных порывов.
  - За столько лет тебя ни разу не разоблачили, разведчик?
  - За сколько - за столько? Я здесь работаю чуть больше года. Попасть в самоё осиное гнездо не так легко, даже на должность уборщицы. Все эти годы велась подготовительная работа, мной нарабатывался стаж по специальности, связи, пути... Кто бы меня взял с улицы в любую солидную фирму? А уж в эту и подавно. Теперь-то моей карьере конец. Боюсь, спалился я безвозвратно.
  - На этот раз я испортил тебе карьеру?
  - Ты испортил мне настроение, дурень. Это ж надо было додуматься самому отдаться в руки этих мразей! Ты что, решил заделаться христианским мучеником? Накормить собою львов алкающих? Ты даже представления не имеешь на что они способны и для чего им понадобился последний Угрицкий князь!
  - А ты имеешь? - я посмотрел на его профиль, уже достаточно хорошо различимый в сером рассвете, плотно сжатые губы и яростно подрагивающие у скул желваки.
  - Да, - коротко бросил он, словно отрезал. - Догадываюсь.
  Мы помолчали.
  - Может, просветишь?
  Тим какое-то время хмуро смотрел на мчащуюся навстречу дорогу, постукивая пальцами по рулю, потом, словно нехотя, разлепил губы:
  - Потерпи до места. Я отвезу тебя к Магистру, он желает встретиться. С ним и поговоришь.
  Последнее время я прямо таки нарасхват.
  Откинувшись на подголовник, закрыл глаза. И постарался убедить себя, что не чувствую горечи после произнесённых слов. Надежда на то, что помощь Тима была дружеской, а не служебной необходимостью, растаяла как прошлогодний снег. С чего ты, идиот, вообще решил, что Тим тебе до сих пор друг? И что с ним тебе не стоит быть настороже, как с остальными?
  Выбравшись по Ярославскому шоссе за город, мы остановились у придорожной пирожковой. Жареные в масле пирожки с капустой и печенью здесь были на удивление хороши. Как и припорошенные сахарной пудрой упругие пончики, которые мы прихватили с собой в машину вместе с бадейками обжигающе-горячей кофейной бурды "три в одном". После завтрака жизнь показалась не такой уж сложной, а вопросы, которые она ставила, не такими уж неразрешимыми.
  По дороге, свернув в кущи, мы ещё раз поменяли машину на ожидающую нас чёрную и блестящую как нефть "тайоту-камри" и через час езды по просёлку добрались до цели.
  
  * * *
  
  Деревенька из нескольких домов, зажатая между рекой с отлогим, поросшим густой, ярко-зелёной травой берегом и сизой громадой леса, встретила нас тёмными провалами окон в давно покинутых домах и развалинами бывших животноводческих ферм. Их остовы, напоминающие скелеты застигнутых апокалипсисом динозавров, давно стали привычными для сельского пейзажа. Словно древние руины Парфенона они цивилизационной вехой отмечали пройденный путь и потерянный социалистический рай. Очень похожий на тот, от которого в своё время так же легко отказались Адам и Ева ради сомнительного удовольствия ощутить свою обнажённость перед миром.
  Мы оглянулись, проезжая мимо сидящей на лавочке древней старухи с равнодушными слезящимися глазами. Она уже не принадлежала миру и весне. Она принадлежала первым осенним холодам, которые упокоят ещё одну уставшую человеческую душу на маленьком деревенском кладбище. Мы медленно объехали валяющееся на пустынной дороге человекообразное существо, сучащее ногами в бесплодных попытках подняться и усиленно пытающееся изобразить нам вослед связную человеческую речь парализованным алкоголем языком.
  Тим остановил машину у окраинного дома, вокруг которого молодая лесная поросль уже начала заводить хоровод, хотя выглядел он ещё вполне крепким и жилым: в окнах горел свет, ограда была подправлена, труба курилась дымком.
  Примяв "тойотой" высокую сочную траву во дворе, под раскидистыми, уже почти одичавшими яблонями, мы направились к дому.
  - Ничего себе резиденция у вашего Магистра, - я был несколько подавлен унылостью и разрухой, царящих в этом сказочно красивом месте. - Прогадал я, видимо, с выбором соратников...
  - Не думай, пожалуйста, что этот выбор у тебя был, - буркнул Тим, поднимаясь по ступеням. - А что касается резиденции, так у Магистра стражей её нет. Постоянная дислокация - слишком большой соблазн для охотников. Этот домик - просто случайное место, где тебе назначена встреча. Всего лишь.
  Он толкнул дверь, пропуская меня в холодные тёмные сенцы с низким потолком, запахом старого и неухоженного жилья. В комнатах, куда мы прошли, громыхая по деревянным половицам, ласковое тепло топящейся печи разгоняло сырость и застарелый нежилой дух. Я упал на лавку, блаженно вытянув ноги. Тим присел на корточки перед печкой. Прищурив глаз, пошерудил кочергой в красном огненном зеве и, подбросив ещё дров, приоткрыл поддувало.
  Дверь, скрипнув, впустила в дом человека в старой камуфляжной стёганой куртке и таких же штанах с оттянутыми коленками. Подняв на нас глаза, он улыбнулся. Тим вскочил на ноги и почтительно склонил голову. Глядя на друга, я подобрался на лавке, но всё же встать и раскланяться не решился.
  Мужчина проследовал к столу, сгрузив на него пакеты с продуктами.
  - Давно приехали? - спросил он буднично, будто мы сто лет знакомы и собрались здесь, чтобы вместе выдвинуться на рыбалку с ночёвкой.
  - Только что, Александр Владимирович, - ответил Тим, помогая разбирать пакеты.
  - А вы, значит, Дмитрий? - я поднялся, чтобы пожать предложенную руку. - Рад с вами, наконец, познакомиться, - он задержал мою руку в своей, пристально, изучающее заглянув в глаза. Его узкое лицо с тонкими аристократическими чертами легко ассоциировалось с киношным образом белогвардейского офицера - утончённость, благородная бледность, седеющие виски, аквамариновая прозрачность глаз. Даже мешковатая одежда не портила впечатления, не скрывала осанку и лёгкие движения воина. Я уже поднаторел подмечать эту особую привычку двигаться, держать себя, свойственную тренированному с детства телу. Так двигались стражи - те, кого я знал, вне зависимости от возраста и комплекции. Так двигались охотники.
  Он скинул на лавку свою фуфайку, стянул чёрный вязаный яломок, обнажив высокий лысеющий лоб, и, в предвкушении потерев друг о друга замёрзшие руки, стал открывать коньяк. Тим уже разложил на столе белково-углеводно-лактозный субстрат из супермаркета в ярких герметичных упаковках и одноразовую посуду. Александр Владимирович, плеснув в пластиковые стаканы янтарной, согревающей душу жидкости, поднял свой торжественно:
  - За встречу, други мои, - выпил залпом, закинул в рот ломтик жёлтого дырчатого сыра. - Дай бог, не последняя.
  Он опустился на лавку, опершись спиной на бревенчатую стену. Мы с Тимом тоже опрокинули свои стаканы и уселись вокруг стола, лениво пережёвывая закуску.
  На меня снизошло эмоциональное отупение. За короткое время случилось столько невероятных событий и встреч - немудрено, что моё нежное и непуганое ранее чувство удивления заскорузло и затёрлось. Поэтому, наблюдая сидящего напротив меня за столом Магистра ордена стражей собственной персоной, пьющего со мной коньяк в каком-то промозглом захолустье Среднерусской равнины, я думал только о том, с каким удовольствием я сейчас вытянулся бы прямо на этой деревянной лавке, подложив под голову свёрнутую куртку, и заснул бы моментально и беспробудно под мерный гул печи. Две бессонные ночи подряд, увы, никому не добавляют свежести ощущений и тяги к познанию. Блаженность погружения в сон представились мне столь явно, что я вынужден был потрясти головой, чтобы не отключиться тут же, уронив голову в тарелки.
  - А что, Тим, - сказал глава ордена, оценив моё героическое сопротивление. - Может, сделаешь нам по кофейку? Княжичу можно покрепче. И добавь ему энергетика.
  - Извините, Дмитрий Алексеевич, - Магистр смотрел строго и с сожалением, - не могу предоставить вам возможность выспаться. У меня очень мало времени. Хотя понимаю и сочувствую. Сигарету?
  Мы закурили, он открыл форточку. В комнате уже было по-настоящему тепло, даже меня с недосыпу перестал бить озноб. Печка весело потрескивала прогорающими поленьями, обещая все радости мира, среди которых сон казался мне сейчас наиболее желанным.
  - Впрочем, - добавил страж, стряхнув пепел в пустой стаканчик с остатками коньяка, - отныне ваш спокойный сон и нормированный день - в прошлом. Если вы, конечно, не намерены отказаться от выбранной стези, - он снова взглянул на меня своими холодными глазами, подумал, покрутив стаканчик в руках. - Вы обрекаете себя на непростую жизнь. На лишения, одиночество, трудные решения и вечный бой. Готовы ли вы к этому? Сейчас ещё есть возможность свернуть. Поверьте, если вы примете решение отступиться, я стану вас осуждать в последнюю очередь. Ноша, которую прочит вам Моран, тяжела. Здраво оцените свои силы. Что толку взявшись надорваться? Кому от этого будет прок? Подумайте...
  Сквозь вату сонливости я пытался сосредоточиться на его словах. О чём он говорит? Какая ещё ноша? Какой ещё вечный бой? На кой мне вся эта хрень? Я просто хочу жить, как жил раньше - без проблем, обязательств и ответственных решений. В своей съёмной квартирке с клёнами за окном. Хочу ездить на своём верном "сузуки" в свой любимый автосервис. Хочу путешествовать в своём понятном, безопасном мире. Пить пиво по выходным с друзьями. И главное - спать! Много, долго, крепко - все ночи напролёт. С Лесей...
  Я передумал, уважаемый Магистр. Не нужна мне эта ноша. Плевал я на Моран и на оба ваши ордена в придачу. Играйтесь тут сами, без меня.
  Я поднял на него тяжёлые воспалённые глаза:
  - Александр Владимирович, - голос прозвучал глухо и незнакомо, - я принял решение и менять его не собираюсь. Я уйду за Моран с вашей помощью или без неё - это определённо.
  Тим поставил передо мной стаканчик с чёрным кофе, вытряхнул туда бумажку с бурым порошком и поболтал пластикой ложкой, размешивая.
  - Да и поздно уже передумывать, - я отхлебнул обжигающего напитка, погрел руки о стакан. - Разве я теперь не вечный приз в развернувшейся на меня охоте?
  Магистр рассеянно постукивал черенком боевого ножа, которым Тим резал колбасу, по столу.
  - Охотники, конечно, могущественны, - сказал он раздумчиво, - но не всесильны. При желании от них можно спрятаться.
  - И сколько мне от них прятаться? Сколько времени мне придётся жить, забившись в нору и шарахаясь от собственной тени? - я чувствовал себя студентом, пытающимся объяснить экзаменатору давно доказанный им же постулат. - И ради чего? Чтобы избежать трудностей иного выбора? Вы считаете, подобная участь будет для меня предпочтительней? Такую жизнь я должен оберегать от охотников?
  Глава ордена молча разлил коньяк по стаканам, задумчиво повертел свой в руке.
  - Кстати, давно хотел узнать: вы не в курсе на кой ляд им моя жизнь?
  - В курсе, - спокойно признался мой собеседник.
  Я вопросительно уставился на него. Наверное, кофе с чудодейственным порошком сработал, снимая сонливость, проясняя мысли и вызывая живую заинтересованность в разговоре на тему "почему вас хотят съесть и как с этим бороться?" А, может, сама тема подействовала лучше всякого кофе?
  - Непросто объяснить человеку непосвящённому. Но я попробую. На пальцах, - Магистр отставил на стол стакан, к которому так и не приложился. - Вам придётся для начала выслушать небольшую лекцию о природе мира Морана в примитивно-наглядной, так сказать, форме. Что такое по сути мир Заморья? Это обычная человеческая цивилизация, питаемая Мораном божественной энергией. Эта энергия, как кровеносные сосуды, пронизывает пространство, замыкаясь в узлы сакральных мест и древних родов - в то, что издревле обожествлялось и на нашей земле. Когда наш мир был живым и у него тоже имелся источник подобный Морану. Знание о том мире ещё сохранилось в виде старых преданий. Вернее, обрывков из отрывков старых преданий. Немногочисленных осколков, которые со временем всё мельче и которых всё меньше, - Магистр помолчал, давая мне время осознать печальную действительность. - Когда источник иссякает или уничтожается, мир начинает развиваться по пути техногенной цивилизации. Я не хочу сказать, что это плохо - кто я такой, чтобы давать оценку подобным вещам? Это просто иной путь.
  - Уничтожается? - повторил я зацепившее меня слово.
  - Именно, - кивнул страж. - Я не знаю как погиб наш мир, но знаю кто послужил этому причиной.
  За окном зашумел хлынувший с серых небес дождь, зашуршал в окнах, навевая осеннюю тоску, вспухая пузырями на мгновенно появляющихся лужах. Вот так май в центральном Черноземье, - уныло подумал я, отдавая себе отчёт, что мне, в общем-то, происходящее за окном совершенно безразлично.
  - Видишь ли, - продолжал Александр Владимирович, так же равнодушно посмотрев на мокрое окно, - Заморью сейчас грозит та же опасность. Моран пока ещё силён. Но уже серьёзно ранен. И рану эту нанесли ему тридцать лет назад.
  - Охотники? - мне показалось, что занавес, скрывавший от меня ответы на многие вопросы, упал. Нити разных источников, моих догадок и обрывистой информации снов сошлись, наконец, в моём кулаке. - Кто они такие?
  Магистр пожал плечами.
  - Бес их знает. Мы же можем только гадать. Когда в незапамятные времена охотниками была открыты ворота в Моран из нашего, уже выпитого ими мира, предки нынешних стражей были направлены Мораном сюда для охраны этих неконтролируемых им прорывов. Кто были эти первостражи? Полулюдьми - полустихийниками? Вроде мор? Возможно, что так. Но моры сохранили свою стихийность, оставшись по ту сторону границы, стражи же ее здесь утратили, окончательно переродившись в людей. А, может быть, стражами стала одна из каст посвящённых Заморья, на которую Моран наложил епитимью служения в приграничьи? В любом случае, стражи имеют кровную привязку к Морану, не позволяющую им отречься от своего предназначения. Поэтому служение - дело семейное. Понимаешь?
  Я кивнул.
  - А охотники... Мы их так называем, потому, наверное, что они охотятся за энергиями. А, может, по аналогии с современными охотниками, которые убивают не ради пропитания - ими движут инстинкты и жадность, а красота и беззащитность зверя для них не имеет никакого значения, его боль и страх только раззадоривают. Никто из нас не знает откуда они взялись. Я склонен считать, что охотники - это люди, местные, каким-то образом заполучившие определённые знания и развившие их с помощью своего пытливого наукообразного мышления.
  - Значит, охотники добывают из миров жизненную энергию? Зачем?
  - Они научились её преобразовывать и использовать. Называют её нитями жизни или живой водой. Она даёт им абсолютную власть и абсолютную силу в примитивных техногенных мирах, где они предпочитают жить и доить очередной Моран. Это они, подобно серым кардиналам, управляют миром, его финансами, массовой культурой, диктуют глобальную политику и передвигают фигуры на шахматной доске.
  - Признаться, я разочарован. Столь пошлые мотивы в основе уничтожения уникальных вселенных? Чем-то напоминает физиологию: переработка шедевров кулинарного искусства в фекалии...
  Магистр тихо засмеялся.
  - Напрасно ты недооцениваешь эти пошлые мотивы. О власти и деньгах можно рассуждать пренебрежительно со стороны, пока они - как героиновая зависимость у соседа. Ты наблюдаешь только её последствия - деградацию и болезнь. Но ничего не узнаешь о самом кайфе, пока не попробуешь. Власть и деньги, Дмитрий Алексеевич, это два кита, извечно управляющие человеческим сознанием. Всё ради них в нашем мире и мир для них. Чему вы удивляетесь? Разве не разрушили испанцы цивилизации Южной Америки ради золота? Разве не уничтожили англо-саксы индейцев ради их земель? Грабили Индию, подсадили в своё время на опиум целый народ огромного Китая? Примеров таких - хоть заройся. Мироощущение людей техногенного мира не предполагает иного бога, кроме потребительства. Так уж устроена система формирования человеческого сознания после того, как мир покидает божественная энергия источника. И потуги заместить её суррогатами, вроде рождённых людьми философских учений, некоторые из которых преобразуются для общеупотребления в религии, обычно не меняют сути.
  - Вы хотите сказать, что мир Заморья - это некое Беловодье? Потерянный рай? Где люди, как в журнальчиках свидетелей Иеговы, излучают белозубое счастье, обнимаясь со львами и крокодилами?
  - Ну уж нет! - страж усмехнулся, - Заморье вовсе не рай. Там живут люди со всеми их грехами и проблемами, с тяготами негуманного и нетолерантного средневековья. Отличие живого мира от мёртвого в том, что люди не обособляются от вселенной с её стихиями, не насилуют её, сдирая три шкуры, а, так сказать, живут с ней в добровольном равноправном браке. Они органическая часть мира, а не "венец творения". И охотники, вытягивая нити жизни из организма мира, разрушают эти органические связи, лишая его души, разума, богов, гармонии слияния. И, кстати, перетаскивая чужеродную энергию сюда, манипулируя ею, они нарушают баланс и по эту сторону кордона. Представь, если собаке пересадить свиную голову, а потом заставить это тело функционировать...
  Я поднялся с лавки, прошёл по комнате. Потрогал ладонями печь. Подошёл к запотевшему мокрому окну, оставив на стекле отпечаток горячей ладони. Засунул руки в карманы и заходил по комнате. Спать мне больше не хотелось. Внутри словно вибрировала натянутая струна, оглушительно резонируя в пространство взбудораженностью, от которой дрожали пальцы и кровь стучала в висках.
  - Так для какого жертвоприношения им понадобился Угрицкий князь, Магистр? - спросил я, пожалуй, чересчур резко, перебив говорившего.
  Магистр замолчал, пристально глядя на меня.
  - Думаю, - сказал он после небольшой паузы, - вы уже догадались, Дмитрий Алексеевич, что нашествие диких племён на земли полян в год вашего рождения было организовано охотниками.
  - Да, только я не понимаю целей...
  - Цель - в испытании нового способа массовой добычи "живой воды". Ранее, как я понимаю, они черпали из самого источника, коим в нашем случае является Моран. Быстро его осушали и вынуждены были искать новый. Потом решили отказаться от экстенсивного хозяйствования и перейти к интенсивному - чтобы не сдирать шкуру с барана, а стричь его. Они попытались напрямую вытягивать нити из энергетической сети Заморья. Моран имеет способность их восстанавливать - медленно, конечно. Но охотникам торопиться некуда. Оказалось - усилия не стоят результата. Для растущих потребностей ордена этот способ малоэффективен. Тогда решили испробовать массовую добычу. Этот гениальный способ базировался на физиологии Заморья. Как я уже говорил, энергетические нити представляют собой, если иносказательно, сеть с узлами. Охотники решили попробовать эти узлы не развязывать, как они пытались делать до этого, а разрубить и распустить сеть как вязаный шарфик. Насилие ещё и потому в этом методе предпочтительней, что все человеческие энергии - любви, боли, ненависти, страха - питают нити Морана. Чем они интенсивнее, тем гуще и материальней стихии. Поэтому методом была выбрана война. Поэтому инструментом стали фанатичные гучи, организованные в армию, которая стёрла с лица земли Поморанскую и Угрицкую земли со всеми храмами, городами, священными рощами и прочим. В том числе - с древними родами, среди которых княжеский Угрицкий род наиболее сильный в сакральном смысле. Ты оказался тем узелком, который до сих пор мешает им потянуть за ниточку, чтобы она весело побежала, наматываясь на клубок.
  Тим, который до сих пор молча сидел за столом, поймав паузу в разговоре, выразительно постучал пальцем по наручным часам.
  - Вам пора, Александр Владимирович.
  - Спасибо, Тимофей, я помню.
  Магистр допил коньяк и, поднимаясь, зацепил со стола яблоко. Он несколько раз подбросил его в руке, о чём-то размышляя.
  - Подумай, княжич, - сказал он. - Если надумаешь принять свое тягостное наследство, орден постарается тебе помочь. А пока будешь думать о наследстве, не забывай об охотниках. Придётся тебе поиграть в конспирацию. И чем ответственнее ты к этой игре отнесёшься, тем дольше проживёшь. Ну, бывайте, ребята.
  Мы обменялись рукопожатиями на крыльце, куда вышли проводить главу ордена и долго смотрели вслед его удаляющейся по направлению к лесу зыбкой в серой мороси фигуре. На тянущуюся вдоль лесной кромки грунтовку вывалился из-под сени деревьев заляпанный грязью внедорожник. Фигура в камуфляже нырнула в открытую дверцу, и машина, переваливаясь по ухабам, скрылась за деревьями.
  - Я смотрю, Магистр тоже не прочь поиграть в конспирацию...
  - Охотники последнее время совсем осатанели, - хмуро отозвался Тим. - Нам всем сейчас грозит реальная опасность.
  - С чем это связано?
  - С тобой, княжич. С чем же ещё...
  - Ты так говоришь, будто в этом есть моя сознательная вина.
  - Дим, не сердись. Ты не виноват, конечно. Просто я переживаю за своих, за Юрзовку. Раньше наши столкновения с охотниками ограничивались приграничными стычками. Теперь, видимо, всё по-взрослому.
  Я зябко поёжился.
  - Неужели им так необходимо разрубить завязанный на мне узел? По-моему, они и так не бедствуют. Да и Магистр говорил, что это был всего лишь новый опыт. Конечно, перспективный, как я понял, но не жизненно важный. У них ведь есть и другие способы доить Моран.
  - Ты плохо слышал? - Тим раздражённо уставился на меня. - Опыт затевался ради проверки принципиально нового способа получения ВОСПОЛНЯЕМОГО ресурса! Раз они сейчас так этим озабочены и после той неудачи осторожно расходуют источник Морана, раз результаты этого опыта им так важны - значит новый источник ещё ими не найден! Им необходим восполняемый ресурс! Им необходимо знать результат прежде, чем начинать подобную кампанию снова. А чтобы его узнать - нужно ликвидировать последнее препятствие. Каким уж образом они это станут делать - разрубят узел или будут нежно распутывать - думаю, вряд ли ты захочешь проверять...
  - Ладно, не ори, - поморщился я. - Понял я всё.
  Мы вернулись обратно в дом. Тим кинул мне одеяло.
  - Надо поспать, - сказал он. - Потом решим что делать дальше.
  - Может, по очереди? - предложил я. - Кого-то нужно оставить на стрёме в случае чего...
  - Не боись. За нами есть кому присмотреть.
  Уточнять, кто этот невидимый страж, я не стал. От обилия информации и так голова шла кругом.
  Устроившись на широкой лавке, подложив под голову свёрнутую куртку, как ещё совсем недавно мечталось, я подумал, что вряд ли смогу заснуть. Во мне бурлила энергия и жажда деятельности. Правда, что именно мне нужно было делать - придумать я не мог. Мысли крутились вокруг разговора с Магистром и его обещания помощи.
  - Тим! - позвал я друга, прикорнувшего у противоположной стены. - Объясни мне ещё одну вещь: почему охотники всю историю противостояния со стражами, многие поколения подряд, с вами цацкаются? Как я понимаю, они намного могущественнее. Давно бы уже разделались со стражами, как с классом, и жили бы себе покококивая...
  Тим тяжело вздохнул, разлепляя сонные глаза.
  - Потому, сынок, - назидательно молвил страж, широко зевая, - что мы им полезны. Это здесь они повелители вселенной, а в Моране - их сила только в мече, как у обычных людей. Ворот они понаковыряли в поисках новых источников, а стражи расхлёбывают. Мы ведь на границе не только охотников гоняем - из других параллелей в Моран бывает такое приходит - волосы дыбом. Вот мы как волки-санитары всё это зачищаем. Самим-то им рисковать неохота своими бесценными жизнями, не для того они источники опустошают, чтобы гикнуться по глупому от когтей нелепого монстра, случайно забредшего в Моран...
  - В смысле?..
  Тим помолчал. Потом покряхтел, поудобнее устраиваясь на жёстком ложе.
  - Тебе Магистр не успел сказать про охотников самое главное. Энергию источников они используют не только для обогащения и власти. Самое главное, во что они научились её преобразовывать - в личную жизненную энергию. Если охотника не убить, он может жить вечно, Митенька. Бессмертные они, суки.
  
  * * *
  
  В ровной как стол степи город был виден далеко в прозрачном солнечном блеске ядрёного зимнего дня. В глазах стремившихся к нему многочисленных путников он долго маячил заманчивой дымкой, а по мере приближения - смутным очертанием стен и башен. От крутых песчаных берегов замерзшей Иницы он представал серой бревенчатой громадой, засыпанной сверкающими бриллиантами снега. Его широкие главные ворота, названные в давнее время Громовыми - потому как были построены на месте громобойного дерева (таким образом Государь Сведец указал место для закладки города, дабы вовек быть ему процветающим и многославным) - были широко распахнуты. Поток верховых и саней, обозов и богатых поездов, втекавший в их гостеприимный полумрак был велик как никогда. Крупный торговый город и в обычные дни не страдал малолюдством - его шумные рынки, постоялые дворы, богатые верфи, на которых строились струги, сплавлявшиеся по Инице и по Ветлуге в разные концы Полянских земель, широко раскинувшийся ремесленный подол - всё это росло, множилось, кипело, богатело и прирастало год от года. Но в последнюю неделю городу пришлось выдержать целое нашествие прибывающих: посадские, крестьяне, купцы с семьями и богатыми дворами, князья с дружинниками и домочадцами, иноземные послы со свитами, бродяги и музыканты, скоморохи и люди перехожие - всех принимал город. Зборуч готовился к свадьбе своего князя.
  Черемис задумчиво перебирал поводья, наблюдая за растянувшимся поездом поморанского купца, преодолевавшего сейчас Иницу по переправе, отмеченной вешками. Затянувшаяся осень, а потом оттепельная зима с частыми и резкими перепадами температур сделали речной лёд не столь надёжным как обычно. Поэтому посадник распорядился для прибывающих в город разметить на льду безопасные пути и обновлять их после каждой оттепели.
  Черемис и сопровождающие его охотники ожидали своей очереди. В город они приехали в качестве посольства одной из Борейских земель, лежащих на севере от полянского Дубрежа. Посольство, якобы, возвращалось после выполнения миссии в землях Ведуса Многомудрого на родину. Одеты и вооружены охотники были соответственно легенде. Горячие сытые кони плясали под ними, переступая ногами, всхрапывая и кося бешеными глазами, никому не позволяя усомниться в силе и статусности разодетых в дорогие меха и опоясанных стальными мечами всадников.
  Справились они в большом поморанском городе Ведиче. Там же Черемис узнал о грядущей свадьбе. И, резко изменив планы, велел выдвигаться в Зборуч. Воины удивились, но промолчали, свято веря в гениальность предводителя. Раз он говорит, что это нужно для дела, значит нужно.
  Сам же Черемис, вопреки своим решительным действиям, совсем не был уверен в необходимости отступления от первоначального плана...
  - Чего дуешься, Гнимин? - спросил он у подъехавшего к нему охотника. Они вместе вглядывались, прищурившись от яркого солнца, в просторы Иницы - с высокой кручи вдаль по течению, пытаясь рассмотреть место её слияния с полноводной величественной Ветлугой. Но белый сверкающий покров, одинаково застилавший землю и воду, надёжно маскировал любые границы.
  - Зачем мы здесь, Олег? - хмуро спросил тот, не глядя на командира. - Разве наше место сейчас не на пути к Волотским горам?
  Черемис тихо засмеялся.
  - Что ж ты скучный-то такой, боец? На пир тебя привёл, не на работу. Пей, веселись, отдыхай. А к этим наркушам полоумным успеем ещё, никуда они не денутся.
  - Ты, видать, что-то перепутал, Черемис. Мы здесь не в турпоходе.
  - Это ты перепутал, - холодно отрезал охотник. - Миссией руковожу я, а ты мне подчиняешься. Беспрекословно. Прикажу плясать на свадьбе - будешь плясать. Спросишь только - как долго.
  - Слушаюсь, командир, - спокойно ответил воин. Лицо его стало бесстрастным, взгляд - непроницаемым.
  Черемис вздохнул, рассматривая проезжающих.
  - Я объясню, чтобы вы сами не додумывали. В Зборуче собирается сейчас весь цвет Полянских земель. Я хочу осмотреться и понять - сможем ли мы решить поставленную перед нами задачу одним ударом мухобойки. Понятно?
  Тот, кого он назвал Гнимином, так же бесстрастно кивнул.
  - Это уникальный шанс. План, конечно, под него не проработан. Я вижу перспективы, но не имею нужных возможностей для их реализации. Надеюсь на случай. Обстоятельства. Может быть, идеи, которые могут родиться на месте. Есть смысл попробовать. Хотя если не выгорит, плакать не стану. В любом случае знакомство с потенциальным противником никогда не бывает лишним. Мы сможем оценить из первого ряда их личностные качества и, возможно, в зависимости от этого, скорректировать наш основной план.
  Гнимин снова кивнул.
  - И прошу тебя, - Черемис недовольно скривился, - называй меня местным именем. Ты же не хочешь спалиться, я надеюсь? Вдруг твоё неосторожное слово услышат уши стража?
  
  В большой горнице княжеского терема обряжали невесту. Яркое зимнее солнце дробилось сквозь цветные стёклышки высоких окон, наполняя пространство радужными пятнами. Цветные солнечные зайчики игриво скакали по комнате, норовя с бревенчатых стен и тёплой печки перетечь на белые обрядовые рубашки девушек - приласкаться к их розовым щекам, потереться о белые ножки, топчущие сосновый лапник. Его выстелили для невесты - ноги сговорённой девы не должны ступать по земле или доскам пола вместе с другими. Уже отпущенная родом отца, она ещё не была принята родом мужа. Невеста пребывала в междумирье, Явь не признавала её своей. На девицу надевали белый наговоренный полог, защищающий её от Нави, для сил которой она была сейчас уязвима как никогда, и прячущий её от людей, чьи недобрые помыслы способны ей, беззащитной, навредить. Под этим пологом невеста ждала дня своего перерождения. Для Свенки, дочери Бодрича, князя Дубрежского, этот день наступил.
  Она стояла босыми ногами на колкой и одновременно шелковистой хвое в сторонке, у печи, под покровом, развёрнутым над нею девушками. Они не смотрели на княжну. Их взгляды были устремлены в центр горницы, где не таясь под покровом, оплакивала скорую свадьбу обманная невеста, призванная отвлекать на себя духов Нави. Считалось, что под защитой своего рода, специальных оберегов и того, что открытость её невестина была ложной, она в безопасности. Девицы обряжали её, расплетали косу и громко голосили, окружив зеркалами для отвода глаз.
  Плавала утица по росе, плавала серая по росе,
  Плакала девица по косе, плакала красная по косе...
  Обманная невеста вторила им жалобным, плачущим голосом:
  Ой заплетите косыньку, подруженьки, опять!
  Не могу я горюшка сердечного унять!
  Отпустите, девушки, меня, кручинную, домой,
  Буду жить, как прежде, я у матушки родной.
  Ласковому батюшке я в ноги поклонюсь,
  От чужого дома рушниками оботрусь,
  Отмени же, батюшка, обручный уговор,
  Не пускай, родименький, малиновку за двор!
  А коли не примешь меня, горькую, - сотку себе кафтан
  Изо тьмы и мороси, а вышивкой - бурьян,
  Из сырой землицы рукава мне свяжут белы руки,
  Унесёт Смородина печаль мою и муки...
  
  Свенка чувствовала как сама собою расплетается её тугая тёмно-русая коса, как мягко опускается на голову покров. Окружённая приставленными к ней четырьмя девушками, оберегающими её огненной сталью перекрещенных клинков с каждой стороны света, она тихо покинула горницу, в которой по-прежнему распевали невестины песни. Мягко ступая по галерее, выстеленной лапником, сквозь живой коридор дружинников отца, которые смыкали серебряные пики над головами процессии, княжна спустилась к входным дверям.
  Здесь девушки, под защитой серебряного оружия воинов, отложили свой булат, замкнув его в круг, обули невесту, стараясь не касаться её, в белые меховые сапожки, накинули на плечи, поверх покрова, горностаевый плащ с серебряными застёжками в виде замков Маконы и водрузили на голову тяжёлый серебряный венец, густо унизанный тусклым лунным камнем.
  ...На высоком крыльце Свенку ослепило яркое солнце и оглушил гомон собравшихся. Теремной двор и площадь перед ним вся была запружена людьми. Прикусив губу, княжна стала осторожно, из-за ограничивающего видимость покрова, спускаться по устланным коврами ступеням, а потом - по тканым дорожкам со знаками земли и плодородия, покрывающим весь её путь через двор.
  "Государыня матушка Сурожь, - шептала невеста, и слова её тонули в шуме толпы и хрусте снега под ногами сопровождающих её дев со скрещенными клинками и дружинников с серебряными пиками, - чистая водица, Морана сестрица! Молю, благослови мою жертву, помоги возродиться, прими меня в Яви, защити от тьмы. Услышь глаголы мои, прими кровный требный дар мой, даруй здравое потомство роду, в который вступаю. Подательница благ, оберегательница дев и жён, источник любви, чадолюбица! Не остави меня без любви и счастия! Ниспошли на род мой благодать свою, яко и он чтит и славит тебя. Даруй мне удачу, без татей и плачу! Дай здравия чадам великим и малым! И не остави меня без призора, и огради род мой от мора и стада мои, и наполни добром житницы, да буду с тобою во едине..."
  Хруп-хруп-хруп - пел снег под ногами процессии. Клак-клак - позвякивало оружие. "А-а-а!" - рыдала обманная невеста впереди. Девушки, окружающие её, причитали:
  Что же ты, лучина, не ярко горишь?
  Или ты, лучина, в печи не была?..
  
  Скоро капище Сурожи. Венчают не в храме. Под небом, как прежде.
  
  В печи не была, угольём не цвела?
  Угольём не цвела, смертных мук не взяла?..
  
  Свенка подняла голову к безбрежному ослепительно голубому небу, чувствуя как набухают в глазах непрошенные слёзы.
  
  В печке побудешь, жАру увидишь,
  Ярче гореть будешь...
  
  Стражниц сменили братья невесты, принявшие у девушек клинки.
  
  Что ж ты, княжна, не жалостно плачешь?
  Иль ты, княжна, в людЯх не была?..
  
  При выходе на площадь одесную и ошую княжны зашагали отец с матерью.
  
  В людЯх не жила, беды не зналА?
  Беды не зналА, горьких слёз не лила?..
  
  Свенка смотрела на багровые всполохи наговоров, сглаза и навьего присутствия, пробегающие по серебряному оружию дружинников и клинкам братьев. Подняла руку, сжав в кулаке замок Маконы. На всякий случай.
  
  Дом свой покинешь, в людях побудешь,
  Горе увидишь, радость забудешь...
  
  У ворот капища обманная невеста, бледная, как свадебный покров, осела на снег. Подруги, подхватив её под руки, увели с тканой дороги. Девице предстояли очистительные обряды. А Свенке предстояло перешагнуть каменный порог. Одной. Родичи останутся здесь. Их защита больше не понадобится.
  Она поклонилась, коснувшись пальцами порога, и переступила его с правой ноги.
  Каменные ступени вели от ворот вниз, к чёрному зеркалу незамерзающего пруда. Бурные ключи, бившие в его омутах, не позволяли даже самым сильным морозам в самые лютые зимы затянуть их льдом до конца. Сейчас же пруд был почти совершенно чист, лишь вдоль берегов его опоясывало хрупкое ледяное кружево.
  Невеста ступила на незастеленный девственный снег олицетворённой Нави и спустилась к берегу. Здесь ждала её богато убранная лодка. Она легла на белую овчину, щекочущую щёки и замерзшие пальцы, судорожно вздохнула. По обеим сторонам воды загудели хриплые меха гайды, выводя тревожную мелодию призыва.
  Мокрая верёвка, залубеневшая на морозе, дёрнулась, захрустев лопающимися льдинками, и повлекла лодку к противоположному берегу. Князь споро тянул её, добывая невесту из мира теней, дабы возродить её в Яви и приобщить к своему роду.
  Скользя по чёрной воде и слушая её тихий плеск за тонкими досками, княжна чувствовала как кровоточит сердце, прощаясь со всем, что она любила, со всеми, кто был ей дорог. Достанет ли сил и желания у её коченеющей души возродиться рядом с тем, кто назовётся скоро её мужем?
  Лодка мягко стукнулась о берег. Князь подал руку, предварительно обмотанную рушником с солярными знаками, невесте. Свенка приняла её и ступила на символическую землю Яви, засыпанную ягодами рябины. Они горели на снегу словно рыжая яшма, из которой, как известно, выложена дорога в небесные чертоги.
  Князь, опустившись на колени, разул невесту, Свенка легко стянула с него сапоги, насунутые на босу ногу. Босиком, ступая горячими ступнями по мерзлым ягодам, они подошли к алтарю и стали на расстеленное для них свадебное полотно, тканное из одной нити, без обрезов и узлов.
  Словно во сне Свенка слушала обрядовые речи седобородого жреца, словно во сне обходила Краду об руку с князем, кланялась Сурожи, причащалась от хлебов Угрицкого и Дубрежского. Словно во сне увидела кровь на ладони князя, выступившую от пореза ритуальным ножом. Не вздрогнула, потому что не почувствовала боли, когда лезвие скользнуло по её руке. Порез остался бескровным, только нежно розовел повреждённой кожей. Увидела, как нахмурился князь. Почувствовала, как грубо схватил её за запястье, как закапала его кровь на онемевшую ладонь, стекая ручейком к бледному порезу. Кровь обжигала, словно кипяток, проникая под кожу. Стало жарко и больно. Свенка сжала зубы. Кто, как ни полянская княжна, должна уметь терпеть боль?
  Не глядя на невесту, князь соединил их мокрые от крови ладони, сжал свою вокруг холодных пальцев Свенки болезненно крепко и протянул руки жрецу. Радмир нахмурился, но связал запястья брачным рушником. Потом подставил под капающую кровь чашу с вином и, взмолившись о благословении союза, вылил её под ноги грубо вытесанному из дерева, старому как мир идолу Сурожи.
  Жених с невестой перестали дышать, ожидая её решения. Почему она не приняла невесту в Яви? Почему она не захотела дать ей перерождения естественного, как первый вдох новорожденного? Почему князю пришлось насильно вытаскивать невесту из порубежья? Может, она не даст сейчас и благословения? Что тогда? Это позор. Это сложные и болезненные возвратные ритуалы. Это рухнувшие надежды на выгодный союз... "Дай нам надежду, Сурожь, дай возможность, государыня..."
  Секунда, две, три... Минута... В полной тишине снег с лёгким шорохом взметнулся из-под ног молодых, закружив вокруг них сверкающим веретеном, взметнулся в небо стремительной вьюгой и рассыпался над капищем искристой радугой, пронизанной тысячами солнц. Покров невесты рассыпался снежными хлопьями, припорошив её босые ноги. Сурожь приняла их слёзную мольбу. Да и кому она когда отказала? Свенка такого не помнила.
  Народ взорвался приветственными криками, девки грянули многоголосую величальную. За воротами засвистали сурны и флейты. Спасибо, Сурожь...
  Князь наклонился к невесте, едва коснувшись её губ сухими жёсткими губами, и повёл из капища, за ворота, к нарядно убранным саням.
  
  Каким же долгим был этот день!
  После обрядового очищения в бане Свенку отвели к родичам, уложили на стол в тех же белых траурных одеждах, в коих венчалась. Семья оплакала ее, умершую для рода. Потом её снова отмывали в бане от морока смерти, слёз родных, от девичества, от былых желаний и привязанностей, если таковые случались. Обтёрши венчальной рубашкой, девушки тут же, за дверями бани, сожгли её с причитаниями о потерянной девичьей вольнице. На мокрую шею новобрачной повесили родовой оберег Угрицких князей и, укутав в шубу, отвели в горницу.
  Душистый лапник был уже убран, а хвоя выметена. Свенка с грустью вдохнула слабый шлейф соснового аромата и, сбросив шубу, покорно отдалась в руки мужних жён, почавших новый обряд одевания.
  Красный шёлк вышитой золотом рубахи текучей водой заструился по спине и бёдрам. Влажные волосы с приговорами и песнями пропустили сквозь зубцы берёзового гребня, вырезанного самим женихом. Только не скользил он гладко, не обещал ровного пути и жизни ладной. Но дородная Ведана, чешущая косы новобрачной, старательно не замечала этого, больно дёргая их занозистым гребнем. Свенка молчала, только морщилась. О том, что счастье в браке её не ждёт, она поняла ещё у алтаря.
  Женщины разделили волосы по плечам, заплели две косы, закрутили вокруг головы короной, перевив жемчужными нитями. Прикололи к косам лёгкую, словно дым, богато вышитую праздничную намитку, мягкими складками обнимающую затылок. Заковали чело в серебряный обруч с рыжей яшмой, поправили у висков колты-полулунницы.
  Парча алого, украшенного золотым шитьём платья прошуршала вдоль тела. Богатые опястья сомкнулись над кистями рук, тяжёлое оплечье заискрилось на солнце самоцветами, широкий пояс, украшенный серебряной вязью и рубинами стянул драгоценную ткань, мягкие нарядные сапожки - лазурные, словно небо над Зборучем, приподняли княгиню над полом...
  Она выплыла из своих покоев величественная как богиня, и прекрасная как заря. Женщины несли за ней подносы с поясами, очельями, рушниками и ширинками. По традиции, невеста своими руками во время затворения от мира после сговора, вышивала дары гостям. Но в предвидении многолюдной свадьбы делались послабления: невесте достаточно было приложить руку к каждому изделию, запечатлев на нем пару стежков, остальное же дорабатывали помогающие ей девушки.
  Свенка подходила к каждому, стоявшему вдоль галереи гостю, кланялась, благодарила за оказанную честь, вручала подарок, переходила к следующему.
  - Благодарствую, что почтили скромный праздник мой. Не побрезгуйте и угощением, разделите с нами пир свадебный, - поклонилась она высокому воину в иноземных одеждах, протягивая на раскрытых ладонях тонкий витой поясок.
  Его длинные русые волосы были связаны в хвост на затылке. Богатые одежды и дорогое оружие говорили о высоком положении. Он улыбнулся молодой княгине так, что у неё загорелось лицо.
  - Да прибудет с тобой Сурожь, славутница. Я приду, чтобы только ещё раз увидеть тебя, - он принял дар, коснувшись пальцев Свенки. Она вздрогнула от прикосновения, отдёрнув руки.
  - Как зовут тебя?
  - Ольвик СвИтель, прекрасная госпожа. Я темник князя Богурда. Возвращаюсь с посольством в родные края. Не мог устоять против соблазна взглянуть на твою прославленную во многих землях красоту. Теперь я вижу, что люди не врут...
  - Силь? - она чувствовала, как стучит в ушах кровь. Неужели её смятение так заметно?
  - Ты права, княгиня. Моя отчизна лежит за северными границами Дубрежа...
  - Твоя земля прекрасна и сурова. Так же, как её воины, Ольвик Свитель.
  Черемис поднёс к губам её подарок, мягко коснувшись вышитых нитей...
  
  В зыбком теплом свете живого огня развешанных по стенам пиршественной залы факелов люди казались бестелесными существами, призрачными картинами, представляющими то безудержное веселье, то почтительное величание молодых, то оживление разговора... Их трепетные силуэты, рыжие отблески на лицах, сверкание драгоценностей и мехов - всё завораживало княгиню, казалось необыкновенным, сказочным, нереальным. Как никогда ранее. Знакомые картины окрашивались новым чувством сердечного трепета, обжигающим огнём, разливающимся по венам лихорадочным возбуждением, щекочущим в животе, ослепляющим сладким и беспокойным томлением. Она сидела во главе стола рядом с князем, разделяя с ним винную чашу и боясь думать о том, что скоро разделит с ним и ложе. Околдованная странными взглядами северного гостя, она то и дело прикладывала ладони к горящим щекам, выискивая взглядом его среди разгорячённых медами лиц. "Что со мной? О, Сурожь, помоги..."
  Высокую светловолосую фигуру Ольвика она заметила сразу же, как только он появился в зале, сопровождаемый своим ближником. Гость тоже заметил её взгляд, улыбнулся и почтительно поклонился издалека. Свенка опустила глаза, устыдившись своего откровенного внимания, но время от времени всё же украдкой поводила ими по чадному пространству залы, отыскивая северянина. Он беседовал с князьями и посадниками и казался полностью поглощённым этим занятием.
  Когда чашники сопроводили гостей к ломящимся от яств столам, место темника князя Богурда оказалось так близко от княжеской четы, что у невесты перехватило дыхание. Мёд, пиво, южные вина текли рекой в чаши пирующих, звучали здравницы и восхваления в честь князя и его молодой жены, их славных родичей, их богатых и процветающих земель. За окнами залы, на центральной площади Зборуча, освещённой высокими кострами и уставленной длинными, наспех срубленными столами, пировал народ, отплясывая под гудки и волынки, наливаясь мёдом и объедаясь жареным мясом с пирогами. Молодая княгиня, рассеянно улыбалась хмельному посаднику, увлеченно и во всех подробностях живописующему ей княжеский свадебный пир в Поставце, где ему посчастливилось погулять прошлую зиму, и краснела всякий раз, невзначай встречаясь взглядом с гостем, который так легко и нечаянно одарил её любовным безумием.
  - Вестимо мне, - сказала княгиня своему собеседнику, - что северские воины обязаны быть не только виртуозами меча, но и лиры. Будто бы их с детства учат владеть одинаково мастерски и человеческой жизнью и человеческим сердцем. В детстве я часто слушала баллады Сили у странствующих музыкантов, - ты ведь знаешь, почтенный Вестимир, Дубреж граничит с их землями, - но никогда не слышала игры воина...
  Посадник, оборванный на полуслове, таращился на княгиню, стараясь вникнуть во внезапно переменённую тему разговора.
  - Нет ли, уважаемый, среди наших гостей северянина, чтобы тот смог потешить моих гостей своей чудесной игрой?
  - Как же, светлая княгиня, есть, конечно, и не один...
  - Попроси, милый Вестимир, чтобы сыграл для гостей вон тот, что сидит седьмым от князя. Он, мне кажется, наверняка сын Севера...
  Когда посадник, пошатываясь на нетвёрдых ногах, удалился похлопотать о капризе невесты, Свенка тут же переключила своё внимание на сидящих рядом гостей, чтобы скрыть своё волнение от окружающих и, должно быть, от себя самой. Сердце стучало в груди, висках, где-то в горле - так оглушительно, что разговоры с гостями тонули в этом грохоте. Краем глаза она увидела, как Ольвик кивнул, как ему передали лиру, как он тронул её пальцами, настраивая звонкие струны. Ближний круг попритих, прислушиваясь к переливчатым переборам мелодии, как раз настолько, чтобы Свенка расслышала и музыку, и слова песни.
  Мой верный друг, мой кречет буйный,
  В твоих чертогах - высь и воля,
  И солнца жар, и сумрак лунный,
  И звёздных капель млечная река.
  Возьми у девы юной злую долю
  Развей по ветру, унеси за облака.
  
  Ольвик пел, глядя прямо на княгиню, не смущась приличиями и одиозностью происходящего. А княгиня смотрела на него. И синие глаза её темнели от страсти и наливались слезами от безнадёжности.
  
  Он улетел давно - уж много зим минуло,
  И много трав взошло, и много белопенных волн
   разбилось
  О берега её тюрьмы.
  А друга весть ко мне не возвратилась,
  И дева не вернулась на холмы.
  Мне ночью снятся косы долги,
  И белых щёк печаль, и синих глаз тоска...
  Потеряна навек и безнадёжно далека
  Она в холмах камлающей Маконы,
  Чья поступь осторожна и легка
  Под сенью Морановой кроны.
  Она зовёт меня вослед ушедшей девы,
  И манит обещаньем близкого свиданья.
  Я околдован близостью посмертного дыханья,
  Мне сладок его тлен и радостны напевы -
  И не противлюсь я предначертанью...
  
  - Странный выбор песни для весёлого свадебного пира, темник, - хмуро заметил князь, покосившись на невесту.
  Черемис передал лиру стоящему позади чашнику.
  - Где веселье, князь, там и слёзы. Сегодня свадьба - завтра похороны. Сегодня твоя невеста, завтра - чужая жена. Такова жизнь.
  Среди слышавших эти слова повисла гнетущая тишина.
  - И ты не боишься произносить такие слова за моим столом, Ольвик Свитель?
  - Не боюсь, князь, - нагло ухмыльнулся он. - Разве я не твой гость?
  - Гость? - ощерился князь. - Разве? Разве ты не навий выкидыш, из тех, что приходят на свадьбу и пропевают невесте злую судьбу? из тех, что стелят чёрные простыни под неродившихся у неё младенцев? Может, мне попросить ведьму, чтобы посмотрела на тебя оком Морана? Оно не соврёт, оно скажет какому миру ты принадлежишь, темник!..
  - Не гневайся, князь, - поспешно вмешался Гнимин, поднимаясь из-за стола. - Твоя княгиня прекрасна как майский день, а наш темник молод и горяч. Вино и безнадёжная страсть застили ему разум. А человек без разуменья достоин сожаления, не кары. Прости ему и позволь нам удалиться с миром. Не стоит ссориться тебе с Богардом из-за его неразумного посла, оказавшегося на твоём празднике случайно...
  - Пусть так, - сказал Малиц, откидываясь на спинку кресла. - Вам, действительно, пора продолжить путь, послы земли Силь. Надеюсь, вы будете настолько мудры, чтобы встретить рассвет уже в седле.
  
  Хмельная челядь срочно седлала дремавших над кормушками с овсом коней, ругаясь на скудных разумом северян, которым вдруг понадобилось уезжать посреди праздничной ночи. Сами "северяне", выдернутые из-за столов, тоже были совсем не рады внезапно изменившимся планам, но не роптали - служба. Виновник переполоха стоял в дверях конюшни, прислонившись к косяку, и задумчиво наматывал на запястье витой поясок, подаренный невестой.
  - Куда едем? - Гнимин был мрачнее хмарного неба.
  - В Ведич, конечно. Заберём ребят - и в горы.
  Ближник покосился на Черемиса.
  - Мне позволено будет спросить?
  - Нет.
  - Что это было, Ольвик Свитель, темник князя северского Богарда? Только не втирай мне, что сегодняшнее представление - часть некоего гениального плана. Этот бред я уже имел возможность выслушать.
  - Чем тебе не понравилась моя версия? - засмеялся лжетемник. - Мне показалось, я был весьма убедителен.
  - Мальчик, - фыркнул его напарник, - я не первый день на свете живу и не первый день тебя знаю. Не мог ты версию с устранением родов на каком-либо крупном празднестве, когда они кучкуются в одном месте, не обмозговать заранее. И не мог не понять при этом, что при таком способе выхлоп будет жидковат. Только война и страсти, кипящие вокруг неё могут насытить нити наиболее густо и полно. Поэтому ты и остановился на этом пути - хоть он гораздо более сложный и затратный.
  Черемис пожал плечами.
  - Ты что, в самом деле втрескался в эту девку? Когда успел-то?
  Черемис хмыкнул.
  - О чёрт! - Гнимина осенило. - Так это мы сорвались и понеслись на свадьбу твоей давнишней зазнобы, что ли? Идиот, - охотник побагровел от ярости, - ты что вытворяешь? Ты понимаешь чем могла закончится твоя любовная истерика за столом для нас всех и для нашего дела? Не ожидал от тебя, Черемис...
  - Послушай, - глаза командира были прищурены и злы, - не бери на себя слишком много. И впредь слова фильтруй тщательней. Не забывай, что я - охотник первой крови и, без ложной скромности, гениальный и незаменимый добытчик энергии для Ордена. Вы все вместе взятые мизинца моего не стоите. Я прав?
  - Безусловно, мой экселенс, - кипя от бешенства прошипел Гнимин.
  - Но я не робот! Понятно? Я немного человек. И кое-что человеческое, бывает, не обходит меня стороной.
  Гнимин сплюнул и принял под уздцы коня, уже взнузданного, оседланного и выведенного для него из конюшни. Он легко взлетел в седло.
  - Эй, Гнимин, - окликнул его Черемис, тоже усаживаясь верхом. Охотник обернулся. - Считай, сегодня я попрощался со своей единственной слабостью. Ведь это отклонение от курса того стоило?
  Они пришпорили коней и вместе со своими спутниками вылетели из боковых ворот княжеского подворья, растворившись в темноте зимней ночи.
  
  Они вернуться. И приведут тьму с собой. Тьму, которая рассеет Зборуч. Тьму, которая, не закрывая солнце, повиснет над югом полянских земель на долгие десятилетия. Сражаться с которой назначено тебе....
  
  * * *
  Я задушенно всхлипнул, просыпаясь и обнаруживая себя сидящим на лавке со сбитым на пол одеялом и покрытой испариной спиной.
  - М-мне? - прохрипел я вытаращившемуся на меня Тиму. Потом застонал, прижав основания ладоней к глазам, и смачно, со вкусом и удовольствием, выругался. Отматерившись, я стянул через голову совершенно мокрую футболку, плюхнув её рядом с собой на лавку, и натянул куртку - в доме становилось прохладно.
  У печки на корточках сидел старичок-боровичок, выгребая седые угли в жестяное ведро. Его белая косматая бородёнка и насупленный вид показались мне знакомыми.
  - Тебе, тебе, княжич, - молвил он, не обернувшись. - Ты думаешь, из-за чего весь сыр-бор? Эх, припечатал тебя Моран планидой твоей...
  Привыкнув уже ничему не удивляться, я молча подвинулся к столу, где парили бокалы с душистым кофе посреди остатков нашей вчерашней трапезы. А, может, и не вчерашней... Кто его знает сколько мы проспали - может ночь, а может час? За окном по-прежнему было сыро и серо - неизменно для несчастной смурной земли, не видящей ни солнца, ни луны, ни дня, ни ночи... Мне вдруг почему-то захотелось остаться в этом заколдованном мире безвременья - без чувств, без мыслей, без тревог.
  Тим поплескал себе в лицо из старого, дребезжащего рукомойника, утёрся рукавом и тоже подсел к столу.
  - Откушай с нами, дедушко, - сказал вежливо.
  Старик, обтерев о штаны измазанные золой руки, примостился рядом.
  Мы жевали и прихлёбывали. Говорить не хотелось. Ни о чём. Но говорить было надо.
  - Ты уже решил что будешь делать? - спросил наконец Тим.
  Я равнодушно пожал плечами.
  - Хорошо. Поставлю вопрос по-другому: куда тебя сейчас отвезти?
  - Куда мне ехать теперь, кроме Юрзовки? - нехотя ворочая языком, пробурчал я.
  Тим нахмурился.
  - Послушай, - он побарабанил пальцами по столу, - ты, конечно, имеешь полное право отправиться туда, сам Магистр обещал тебе помощь и всяческое содействие. И если ты настаиваешь, я спорить не стану. Но...
  - Ну?
  - Дим, прошу тебя как друга...
  - А ты мне ещё друг?
  Мы замолчали, задумавшись каждый о своём и каждый об одном - о тех извилистых жизненных путях, что привели нас к этому разговору.
  - Ладно, "друг". Когда она уходит?
  - По первому снегу...
  - Я перекантуюсь где-нибудь до этого времени.
  - Сделай одолжение.
  Он посмотрел на меня исподлобья, через стол. И я не увидел в его взгляде ни признательности, ни привязанности - ничего. "Я ненавижу её, - вспомнил я слова Леси о жене брата, - потому что Тим несчастлив. Хотя и понимаю, что в этом только доля её вины..." Как ко мне должен относиться Тим, осознавая мою роль в судьбе горячо любимой сестры? Вряд ли он мне это когда-нибудь забудет...
  Мы собрали мусор в пакет, вынесли угольное ведро во двор, проверили печные заслонки и повернули ключи в больших амбарных замках.
  - Дед, поехали с нами, - сказал Тим грустному старичку, стоящему на крыльце с видом одинокого, покинутого всеми пса. - Тебе в этой деревне делать больше нечего, не умирать же вместе с ней.
  Он протянул ему неведомо откуда добытую старую плюшевую ушанку. Поклонился.
  Дед, зардевшийся от неожиданной радости, приосанился, сразу поважнел и построжел. Помолчал для солидности, якобы раздумывая над предложением, и небрежно принял протянутую шапку. Нахлобучив её на голову, старик гоголем продифилировал через мокрый двор к машине и забрался на заднее сиденье.
  - Надеюсь, ребятки, - сказал он нам, когда мы уселись впереди, - в вашей деревушке не сплошь дырявые клоповники, будет где похозяйствовать со вкусом? А то, чую, завезёте меня в степь свою дурацкую, к чёрту на куличики, где свинья не хрюкает, пономарь не молится...
  - У этого-то нрав, видать, ещё более гнусный, чем у вашего деда, - заметил я. - Кому ж такой подарочек везёшь?
  Тим усмехнулся.
  - Поверь, те, к кому он пойти согласится, всю жизнь за моё здоровье пить будут.
  Он повернул ключ в замке зажигания, включил заднюю скорость и, растрясая с травы и яблонь мириады капель, вывел машину за ворота. Покосившиеся створки дрогнули и потащились, скребя по грязи, навстречу друг другу, сомкнувшись перед носом "тойоты".
  - Спасибо, дед, - рассмеявшись над моим ошарашенным видом, бросил Тим, разворачивая машину.
  
  * * *
  
  В родной город мы прибыли на рассвете. Было тепло и тихо. Чистое светлеющее небо обещало солнечный жаркий день. Одуряющее пахла сирень дачных посёлков и каштаны пустынных сонных улиц. После промозглости севера я блаженствовал. Как мало!.. Как же мало нужно человеку, чтобы почувствовать себя счастливым. Как много нужно для того, чтобы это счастье научиться слышать...
  Тим высадил меня на въезде, у зачуханной придорожной харчевни, где сдавались номера, и рванул через мост дальше, на Юрзовку.
  Получив свою комнату с кроватью и телевизором, я рухнул поверх покрывала и уставился на потолок в жёлтых разводах от протекающей крыши.
  На прежнюю квартиру мне возвращаться нельзя. В автосервис тоже. Нельзя и к родителям - там-то будут пасти наверняка. Нельзя пользоваться банковской картой, сотовым телефоном, нельзя устраиваться на работу и светиться в сети. Таким образом я должен продержаться до зимы. Не хилая задачка, скажем прямо.
  Деньги со счёта я снял ещё по дороге, в одном из городков, куда мы заворачивали перекусить. Карту заблокировал и выкинул. Пересчитал бумажки и пригорюнился. Не густо. На пару месяцев скромной жизни должно хватить, не более того. Денег целенаправленно я никогда не копил, но кое-что за прошедшую зиму на карте осело. После ухода Леси я вкалывал сутками напролёт и практически ничего не тратил. Разве что на кольцо. Кстати...
  Там же, стоя у банкомата, я пошерудил в карманах куртки, выудив на свет божий поблёскивающую в лучах фонаря коробочку, повертел в пальцах.
  - Слушай, дед, - обратился я к старику, улучив момент, когда Тима не оказалось поблизости. - Могу я попросить тебя об одолжении?
  Дед с интересом уставился на меня.
  - В посёлке, куда ты едешь, живёт девушка. Зовут Бадарина Олеся. Передай ей это.
  - Доверяешь мне, лопух? - причмокнул мой попутчик, разглядывая кольцо.
  Я пожал плечами.
  - Решишь меня обмануть - флаг тебе в руки. Судьба этой цацки заведомо печальна - не заберёшь, я её в речку выкину. А так - хоть минимальный шанс имеется, что кольцо достанется той, кому изначально предназначалось. Хотя... вряд ли она его возьмёт. Делай с ним тогда что хочешь...
  Сейчас, лёжа на продавленной кровати в номере дешёвого мотеля, я попытался определиться с дальнейшими планами на выживание. Так, кумекая, размышляя и прикидывая, я и заснул. А когда, ближе к полудню, проснулся, то сдал ключи от номера, сел на трамвай и, после нескольких пересадок, добрался до остановки Электролесовская на окраине города. Вокруг беспорядочно громоздились дома, домишки, лачуги и трёхэтажные терема частного сектора. Пыльная ухабистая улица привела меня к высокой глухой ограде из красного кирпича.
  Кнопка звонка на железных воротах мягко и безмолвно подалась под пальцем. На той стороне забора басовито прирыкивая залаяла собака. Она билась о железные ворота, оглушительно ими громыхая и демонстрируя яростное желание растерзать чужака. Через несколько долгих минут её кровожадное рвение было, наконец, остужено грозным окриком хозяина. Тяжёлая калитка распахнулась, явив передо мной пожилого азиата со смуглым и острым лицом. Резкие, суровые линии делали его мрачным, но, как ни странно, одухотворённым и аристократичным. Что совершенно не вязалось с галошами на босу ногу и радостно-синим пластиковым ведром в левой руке.
  - Здравствуй, ханси, - сказал я. - Ты, может, помнишь меня? Я привозил к тебе на тренировки свою девушку.
  Японец молчал, разглядывая меня. Я подумал, что в лучшем случае он захлопнет калитку перед моим носом, а в худшем - спустит своего собакомонстра.
  - Мне нужна твоя помощь, Мастер, - продолжил я без всякой надежды на взаимопонимание.
  - Я ждал тебя, княжич, - сказал он низким, чуть хрипловатым голосом на хорошем русском языке, почти без акцента, и отступил в сторону, давая возможность войти.
  
  V
  
  Я прожил у Сёдзиро-сан до самой осени. Летняя кухня в углу заросшего двора меня вполне устроила. Брошенный на дощатый пол тюфяк и штопаная гардина на распахнутой днём и ночью двери - вот и вся обстановка. Меня, надо сказать, эта спартанская скудость мало тревожила, потому как только с наступлением сумерек доползал я до своего тюфяка в полном изнеможении, моментально забываясь мертвецким сном, чтобы с первыми проблесками зари вздёрнуть своё измочаленное давешними тренировками тело на ноги и вытолкать его навстречу новой боли, новым неудачам, новой работе до седьмого пота...
  Мне было не тяжело. Мне было охренеть как тяжело. В день моего явления на пороге дома Мастера, мы обо всём договорились, как водится, "на берегу". Но одно дело - слова, другое - та мясорубка, которую чёртов самурай устроил мне вьяве.
  - Я не буду тебя жалеть, - предупредил он сразу, за нашим первым обедом. Мы сидели в гостиной за низким японским столиком, уставленным диким смешением закусок из русской и японской кухонь одновременно. Его русская жена, похожая на белую сдобную булочку, от которой так и хочется отщипнуть кусочек, ловко жонглировала чашечками, махоточками, тарелочками, хлебными корзинками, вилками и палочками, организовывая нам перемены блюд. Она, словно электросварка, искрилась доброжелательством и улыбкой, пленяла милыми ямочками на щеках и грацией маленького проворного колобка. Я вполне понимал Мастера, поглядывающего в её сторону с немым обожанием.
  - И ты не жалей. Ни себя, ни меня, никого другого, - продолжил он после супа. Длинные паузы придавали весомость его словам, давали возможность их осмыслить и осознать. Ну и, конечно, воспитывали в ученике внимательность, терпение и дисциплину. Таковой, видимо, была его метода. Или, скорее, таковым был склад его характера. Он всё в жизни делал медленно. Быстро он только сражался. Когда в его руках оказывался цуруги или катана, Мастер превращался в неуловимый вихревой поток, в стремительную вспышку света, в реактивный снаряд, чей полёт невозможно отследить в обычной временной плоскости.
  Вложив меч в старые чёрнолаковые саи времён последних самураев, он снова превращался в задумчивую черепаху, изредка провозглашая свои поучения с неторопливостью, достойной оракула.
  - Жалость - это удавка на шее воина. Пожалел - получи клинок между рёбрами. Засомневался - получи клинок между рёбрами. Устал - увидишь как выглядит земля вблизи, после того, как твоя голова по ней покатится.
  - Скажи, ханси, у меня есть шанс? Один из стражей сказал, что путного воина уже не сделаешь из такого великовозрастного материала как я...
  - Он прав, - согласился Мастер после того, как доел свой рис.
  - Был бы прав, - уточнил после чая, - если бы говорил о ком-то, не о тебе. Ты - другое. Ты одарён силой Морана. Она сейчас в тебе храниться - как это сказать - законсервированная. Надо откупорить, надо использовать её. Ты удивишься как многое тебе по силам, княжич.
  После обеда сенсей отпустил меня подбить свои дела, предупредив, что потом, пока я буду находиться у него в обучении, отлучаться уже не смогу. И я воспользовался возможностью. Хотя подбивать мне особо было нечего. Жизнь по эту строну ворот казалась мне теперь такой далёкой и чужой, а её дела - глупой и пустой суетой.
  Но у меня, правда, оставалось в этом мире одно обязательство, от которого я не мог, да и не хотел отмахиваться. Надо было известить родителей, что жив-здоров, и что в ближайшее время им беспокоиться за своего непутёвого приёмыша нет нужды. Позвонить нельзя - звонок можно отследить. Поэтому решил по старинке - написал письмо, где рассказал о своём намерении отправиться в длительное путешествие. Ничего более целесообразного в голову не пришло. После отправился на вокзал, где вручил своё эпистолярное творение проводнику поезда, следующего в Челябинск, и, сунув ему пару зелёных бумажек, попросил бросить письмо в почтовый ящик на конечной станции.
  Я побродил по парку, прощаясь с его катальпами, дорожками, рафинированными собаками на поводках, гвалтом детской площадки и своими воспоминаниями. На этой скамейке мы с Тимом пили коньяк перед уходом в армию, а здесь мы с Лесей целовались, а под этим фонарём проводили, будучи первокурсниками, неформальное посвящение в студенты. После формального в универе. Со мной ли всё это было?
  Остановившись у лотка с мороженым, купил свой любимый пломбир. И с удовольствием съел его, как символ прежней жизни, отсалютовав вафельным стаканчиком в пространство. Может, всё это глупо и по-детски. Может, сентиментально. Начихать. Для меня сегодня этот парк с его весенними запахами и звуками, вкус мороженого на языке, уютное жаркое солнце - всё, что раньше казалось таким обыденным, даже незаметным, неожиданно приобрело резкие чёткие формы. Плоское изображение стало объёмным, выпуклым, осязаемым, ароматным и живым. В эти несколько минут моей прощальческой слабости на меня плеснуло ностальгией ушедшего, дохнуло юностью и потерянной любовью, счастьем мелочей и уютом цивилизации...
  Я выбросил упаковку от мороженого в урну и поехал на Электролесовскую. Естественно, предварительно попетляв на общественном транспорте по городу. На всякий случай. Как в шпионском фильме.
  
  С рассветом следующего дня начался мой ад.
  За домом Мастера раскинулся пустырь, изрезанный ветвистыми, словно капиллярный рисунок, ериками. Заполненные водой из текущей в невидимом отсюда далеке Юрзы, они представляли собой отличный полигон для тренировки обуздывания своих яростных желаний. Так объяснил Мастер. Из всех желаний к обеду у меня оставалось только одно - убить проклятого японца. Вот его-то я и пытался усмирять.
  С утра и до полудня Учитель гонял меня вверх-вниз по каменистым сыпучим кручам ериков. Я многажды преодолевал водные преграды, лазил по деревьям, подтягиваясь на недосягаемые ветки и балансируя на подвижных вершинах, отжимался и приседал бесчисленное количество раз, бегал кроссы с полной выкладкой по буерачной целине....
  Закончив таким образом тренировать мой дух, сенсей приступал к тренировке тела. После обеда я копал: огород, погреб, котлован для задуманных Мастером хозпостроек, траншеи для подведения к дому воды и канализации, септик, компостные ямы... Когда земли мной через два месяца было перелопачено более, чем могильщиком-стахановцем за пять лет, а ладони мои приобрели твёрдость каучуковых подошв, мне был предоставлен иной фронт работ: я стал мешать бетон и заливать фундамент, перестилать крышу и таскать кирпичи, вырубать деревья и корчевать пни на пустыре под картофельное поле.
  Скажу честно - я не чувствовал себя учеником самурая. Я чувствовал себя его рабом. Причём таким, которого заведомо решили уморить, чтобы не кормить.
  Спустя какое-то время я восстал. И потребовал начать тренировки по владению оружием.
  - Послушай, ханси, - сказал я с плохо скрытым раздражением, - я научился копать землю, месить бетон и чистить коровник. Думаешь, мне эти умения пригодятся в мире Морана больше, чем владение оружием? Почему нельзя совмещать основную физическую подготовку с уроками фехтования?
  Японец долго поправлял, перекладывая, несовершенно сложенную мной поленницу перед баней. Потом сказал невозмутимо. Как всегда.
  - Послушай, княжич. Ты не готов. В тебе много сомнений и суеты.
  - Каких, блин, сомнений? - сдерживаясь, прошипел я, отбирая у своего сенсея последнюю чурку и зашвыривая её на поленницу. - Я ни в чём не сомневаюсь! Мной всё давно решено!
  - Ты не понимаешь, - сказал он. - Пошли со мной.
  Он привёл меня в дом, снял со стены катану. Освободив от ножен, нежно провёл пальцами по сизой стали.
  "Так, наверное, он гладит жену в постели", - подумал я, наблюдая это интимное движение.
  Быстрый, как вспышка, жест - и я увидел опадающие на пол оконные шторы. Меч рассёк ткань словно масло - без звука, без спотыка. Учитель протянул мне оружие рукоятью.
  - Ударь меня, - сказал он.
  Я замер, не чувствуя в себе сил выполнить повеление, не в силах занести смерть над головой человека. Меч оттягивал руку. Ещё секунду назад живой, сверкающий, разящий, теперь он словно умер от моего прикосновения, став просто тяжёлой чужеродной железякой.
  Мастер ждал.
  - Прости, Учитель, я всё понял, - сказал я и пошёл в ерики косить траву для коровы сенсея.
  
  Кстати, помимо коровы он держал ещё пару лошадей. Уход за ними тоже вменялся мне в обязанность. Честно говоря, никогда ранее не имел дел с этими животными и поначалу относился к ним с опаской. Особенно меня напрягал злющий жеребец. При виде меня он всхрапывал, ржал, бил копытом, косил налитым кровью глазом и норовил укусить. Я терпел и старался найти к нему подход, сознавая, что за Мораном на "сузуки" не ездят.
  В конце-концов, с кобылкой Симой мы подружились. Она стала меня признавать, снисходительно принимала угощение из раскрытой ладони и ласково тыкалась носом в шею. Я рискнул её оседлать и постепенно начал делать осторожные верховые вылазки в степь, трясясь на лошадиной спине кулём с мукой. Страх мой перед лошадьми, как классом, скоротечно угасал. Но не перед одним конкретным бешеным зверем по кличке Тацу - Дракон.
  В одно ужасное утро Учитель, как обычно перед тренировкой, поджидал меня у задней калитки. Только в этот раз не один - он держал под уздцы чёртового жеребца, оглаживая своего любимца по холке, отчего тот только что не мурлыкал.
  - Сегодня на нём, - по своему обыкновению лаконично изрёк сенсей.
  Я мысленно простился с жизнью и принялся совсем не изящно карабкаться на спину зверюге, нервно подёргивающего шкурой. Седзиро придерживал его, увещевая и успокаивая.
  - Покажи ему, что ТЫ в его табуне вожак, - сказал Учитель и перекинул мне повод.
  Дальнейшее я помню плохо. Всё слилось в стремительную карусель с вращающимися вокруг меня небом и степью, с бьющимся подо мной, оглушительно и пронзительно ржущим и хрипящим животным, пытающимся сбросить ненавистную ношу, в единственное стремление - удержаться, не упасть под копыта беснующемуся Дракону. Я вцепился ему в шею, сжал коленями бока. Не имея ни малейшего представления о правилах объезда и укрощения лошадей, пытался интуитивно найти верную стратегию, врасти в тело зверя, подавить его буйство своим упорством.
  Тацу понёс меня в степь. Казалось, бешеная скачка в бешеном напряжении противоборства, продолжалась бесконечно. Пока я не почувствовал, что непокорная скотина, замучавшая себя до дрожи в ногах и закипевшей на боках пены, не стала сдаваться.
  - Что, Тацу, - просипел я, грызанув его зубами за шею. Он взрыкнул, шарахнулся вбок. - Будешь пряниками делиться, скотина неблагодарная?
  Жеребец шагом принёс меня к дому своего хозяина. Японец полулежал в тени клёна, пожёвывая травинку. От него веяло спокойствием Будды.
  Скользнув по мокрому лошадиному боку, я сел прямо под копытами, в траву. Ноги после непривычного, чудовищного напряжения не хотели держать.
  - Ты хорошо провёл свою первую битву, Дмитрий-сан, - сказал Учитель, и я услышал в его голосе новые нотки. - Никто не справился бы с Тацу, даже опытный берейтер, - и я увидел в его обычно безмятежном взгляде интерес.
  Мастер подошёл, огладил морду коня, бормоча по-японски, обтёр его потником и отвёл в тень.
  - Теперь я вижу, что не ошибся - Моран дал тебе достаточно сил, чтобы ты смог выполнить предназначенное им.
  - Откуда ты всё знаешь, Учитель? - я откинулся на локти, вытягивая ноги, которые то и дело сводило судорогой. - Про меня всё знаешь, про Моран, о предназначении... Откуда знал, что я приду к тебе?
  Вопрос этот, честно говоря, давно мне жёг язык. Но казалось как-то неправильно допрашивать человека, давшего мне приют в своём доме и протянувшего руку помощи. Сам расскажет, когда сочтёт нужным. Но он молчал. А на наводящие вопросы отвечал неохотно. Либо вообще не отвечал. Теперь, одержав свою первую победу и заслужив одобрение Мастера, я посчитал момент своего триумфа подходящим для небольшой наглости.
  - Я страж, княжич, - с неожиданной готовностью ответил он, водя коня вокруг дерева, чтобы дать ему возможность остыть после бешеной скачки.
  - Страж? - эта мысль почему-то не приходила мне в голову. - Вот как. Постой, здесь что - есть ворота?
  Японец, по своему обыкновению промолчав, повёл жеребца в конюшню. Я похромал следом.
  - Здесь нет, - ответил сенсей, напоив коня и засыпав ему кормушку. - Я стерёг ход в Моран в своей стране. Лет пять назад пришлось бежать оттуда.
  - Почему? - спросил я, не надеясь на немедленный ответ. Но ошибся.
  - Охотники уничтожили наше поселение, - бесстрастно ответил он. - Мне удалось вырваться, потому что был один, без семьи. Больше никто не выжил.
  Я молчал потрясенный. Его холодное спокойствие произвело на меня большее впечатление, чем любое проявление горя. Какую боль и какие воспоминания прятал за собой его равнодушный тон?
  - Здесь я взаимодействую с вашими местными стражами, поэтому всё знаю о тебе.
  - Седзиро-сан, почему это случилось?
  - А почему нет? У вас всё тоже к тому идёт. Зачем охотникам кусачая блоха? Они становятся всё сильнее, а Моран всё слабее. Он уже не может помочь своим стражам.
  - Мне говорили, что стражи полезны охотникам. Разве нет?
  - До поры до времени, мальчик.
  Мастер вытащил из-за притолоки конюшни два крепких, выструганных из сырого дерева, меча.
  - Пошли разомнёмся, княжич.
  Так начались мои настоящие тренировки. На дворе жарил зной последних дней июля.
  Избитый пропущенными ударами деревянной палки, измученный непосильной физической нагрузкой и сорокоградусной жарой, третий месяц запертый в пределах одного двора и пустыря за ним, ограниченного расщелинами балок, я никогда ранее не ощущал свою жизнь более наполненной и свободной. В то лето, в доме Мастера в моей душе царила совершенная гармония. Мне больше не хотелось прибить своего Учителя после утренних тренировок. Мне хотелось увидеть заинтересованность в его тёмных глазах и догадаться о немом одобрении моих успехов. И я старался ради этого как мог. Больше, чем мог.
  
  * * *
  
  В октябре я уехал в Юрзовку. Раньше, чем было договорено с Тимом. Причиной тому стало известие, переданное мне Мастером.
  - Звонила Ксения, - сказал он без предисловий, загнав меня тренировочным мечом в угол двора и ощутимо рубанув тяжёлой деревяшкой по моей многострадальной шее.
  - Убит, - резюмировал, опуская оружие и рефлекторным движением стряхивая с него воображаемую кровь.
  Он чинно присел на старое бревно, приготовленное к распилу для бани. Я, отдышавшись, рухнул рядом. Оглушительная тишина замеревшего осеннего дня окутала нас ватным одеялом. Она была столь прозрачна и неподвижна, что, казалось, тронь её - зазвенит хрустальными нитями вездесущих паутинок в безвоздушном пространстве осени. Откуда-то тянуло древесным дымком...
  У меня перехватило дыхание от острого ощущения детства. Золотая осень с её тишиной, запахами прелых листьев и дыма всегда обостряла ностальгию - мучительно-щемящую, сладкую до ломоты в зубах и горькую до тугого комка в горле.
  Почему именно осенняя тишь будила во мне ассоциации с детством? Почему именно эта дымная прель уводила чувства в маленький городок, где я рос, где сумеречная звенящая тишь висела над знакомыми дорожками? Я брёл по ним после школы, загребая духмяные листья ботинками, на обед к бабушке, и она встречала меня у калитки, карауля маленький дымный костерок, в который то и дело подгребала пожухлую тополёвую падь. Почему так остро, через глубокую временную пучину, мне помнится запах библиотечных книг, что я несу в руках, и запах пышек со сметаной из открытой кухонной форточки, и родной запах бабушкиных рук, поправляющих на мне шапку? Что такого гипнотического в этих безмолвных осенних днях, заставляющих нас погрузиться в отрешённое созерцание, во время которого каждый молчит о своём? У меня не было ответа на эти вопросы. Была тихая печаль по ушедшему. И по уходящему. Уходящему неуловимо, незаметно, скоротечно и навсегда.
  Мы сидели с Мастером, прислонившись спинами к стене конюшни и слушали осень. Мне совсем не хотелось знать зачем звонила Ксеня. И так было понятно - судьба снова подпихивает меня в спину. Задержался ты, княжич, на этой стороне да на самурайском коште, - почти слышал я шипение Морана, - не пора ли и честь знать...
  - Просила тебе передать, - продолжил неторопливо Седзиро. - Тим ранен тяжело в последнем дозоре.
  Волшебство осеннего лёгкого дыхания рассыпалось горохом. Мир обрёл будничность, а атмосферный столб, лежащий на плечах, - вес.
  - Насколько тяжело?
  Мастер пожал плечами. Он легко поднялся на ноги, бережно и уважительно определил тренировочный меч на место, за притолоку.
  - Время обедать, княжич.
  
  На следующий день я трясся в раздолбанной "газельке", которая неслась по шоссе на северо-восток, мимо сумрачного золота кулис и изумрудных ковров озими.
  Здесь, откинувшись на спинку узкого, неудобного сиденья, я впервые за последние месяцы получил неожиданный досуг. Думы мои окаянные, обрадовавшись, набросились стаей изголодавшихся псов, терзая затянувшиеся раны, откапывая сомнения и страхи, схватываясь в визжащий, грызущийся клубок, наперебой, друг перед другом, торопясь откусить от меня кусок посочнее...
  Я ехал в Юрзовку, где меня никто не ждал и где никто не питал ко мне тёплых чувств. Или всё-таки кто-то ждал?..
  
  Домик Ксени был пуст. Приоткрыв дверь, я покричал хозяев, но ответили мне только старые часы с кукушкой, оглушительно щёлкающие маятником в полумраке тёплой домашней тишины. Пробравшись через сад к ведьминской лаборатории, зависшей над полынным склоном ерика, я заглянул в овраг. На дне его кипело буйство жёлто-красно-бурых красок, а здесь, наверху, задумчивые клёны тихо роняли ослепительно солнечные листья на крышу и ступеньки крыльца. Прошуршав по ним ногами, я остановился в проёме двери, разглядывая суетящуюся ведьму, заметающую подолом длинного клетчатого платья по некрашенным половицам. Тёплый меховой жилет делал её справную фигуру ещё более внушительной, закатанные рукава открывали крепкие белые руки. Небрежно сколотая на затылке коса высыпала на щёки пряди волос, которые женщина то и дело отводила запястьем от лица. Зарывшись в травах, ведьма готовила какой-то сложный купаж, тщательно перетирая, отмеряя, взвешивая, делая пометки на лежащем рядом листке бумаги. Сверкнув на меня болотной зеленью из-под ресниц, она сделала знак рукой, чтобы обождал, не сбивал её с подсчётов и не отвлекал от сосредоточенного творчества.
  Я, аккуратно балансируя, присел на колченогий табурет у двери и глубоко вдохнул дурманное тепло летних трав. Тщательно измельчённую в каменной ступке смесь Ксеня ссыпала в банку. Плотно её укопорив, отряхнула руки.
  - Знала, что ты примчишься, - усмехнулась она.
  - Милая ведьма, - сказал я, задумчиво растягивая слова, - ты сегодня прекрасна как никогда...
  Мне показалось, Ксеню смутили мои слова. Она нервно одёрнула платье, заправила за уши непослушные пряди, наконец, не найдя более применения своим рукам, стала собирать рассыпанные на столе травы.
  - Ты пришёл ко мне, как к ведьме?
  - Да, - сказал я, подходя к столу. - Свари мне зелье, уносящее печали.
  Она быстро взглянула на меня, пробежала легкими пальцами по душистой россыпи на столе. Между нами висел густой наэлектризованный воздух притяжения.
  - Это расковник, - она выдернула веточку из связанного серым шпагатом пучка. - Говорят ещё - разрыв-трава. Человек не может найти её самостоятельно. Мне помогают моранские ежи. Каждую Купалу я хожу за ней через ворота, опасаясь встреч с морами - они не любят, когда чужие пасутся в их лесу. Но эта травка стоит риска, ибо открывает любые замкИ. Не амбарные, конечно. Отмыкает сердце, разум и душу для желающих видеть, чувствовать и разуметь. Помнишь, твоё посвящение Морану? Я добавляла её в зелье, разрушающее преграды...
  Я принял из её руки веточку, задержав прохладные пальцы в своих.
  - Это одолень-трава, - она подобрала со стола высушенный цветок жёлтой кувшинки. - Она дарит осознание познанного. А это, - Ксеня протянула мне ветку с темно-зелёными сыпучими листьями, - крапива садовая. Она помогает закрепить в памяти новое знание. В ущерб, правда, прежнему. Но зато вместе с прежней ветошью уйдёт и прежняя боль, прежние думы, забудутся терзающие душу прежние грехи и обиды... Ты будешь чист, княжич, для новой жизни аки младенец.
  Я смотрел на собранный в моих руках гербарий.
  - Так просто?
  - Разве? - спросила Ксеня тихо. - Разве просто решиться на забвение?
  Положив ветки на стол, я взял её руки и, поднеся к лицу, легко коснулся их губами.
  - Ты права, ведьма. Я тут подумал... Может, тащить багаж прежнего мира в новый не такая уж тяжёлая ноша? Не готов я что-то расстаться со своими радостями и печалями.
  - Особенно с одной из них, - ведьма смотрела на меня лихорадочно блестящими глазами.
  Помедлив, я отпустил её руки и отошёл к окну.
  - Как Тим?
  - Уже лучше. Наш доктор прооперировал его, вкатил лошадиную дозу антибиотиков. Теперь в борьбу вступают молодой здоровый организм и мои травки.
  - Ваш доктор?
  - Ну да. Тот, что в Юрзовке живёт. Хороший хирург, кстати, хоть и закладывает за воротник безбожно. Оперирует исключительно после стакана горячительного, иначе руки с бодуна трясутся. По причине сего пагубного пристрастия и оказался на периферии отечественной медицины. Как ни странно - работает с точностью ювелира. Главное, лишних вопросов никогда не задаёт. А это важно. Ты ведь понимаешь, мы не можем по таким поводам в больницу обращаться.
  - Так Тим дома?
  Ксеня кивнула.
  - Думаешь, я могу его навестить?
  - Можешь, наверное. Только зачем, Митя?
  Мы помолчали. Я слышал, как она шуршала за моей спиной, прибираясь на столе.
  - Что там произошло, в этом дозоре?
  - Дело тёмное, знаешь ли. Ребята, с которыми он ходил, притащили его под утро с двумя арбалетными болтами в спине. Сказали, вроде разделились ненадолго - окшеней загоняли. Как управились с ними, Тима недосчитались. Нашли уже в том виде, в коем и доставили...
  - Кого, ты говоришь, загоняли? - перебил я.
  Ксеня уже, видимо, справилась со своим неожиданным смущением и стала походить на себя всегдашнюю. Рассмеявшись и уперев руки в бока, она принялась объяснять менторским тоном.
  - Окшени, малыш, это то лихо, которое спит тихо. А ходит прытко и гадит жидко. Твари эти по одиночке более или менее безопасны. А как в стаю собьются - тут и жди беды. Скотинку у людей режут, поля топчут, луга травят, железо ржавят. Случается, на детей или одиноких путников нападают - причем, не от голода, а от злобы природной. И стражи, и моры следят, чтобы гадость эта не кучковалась. Если обнаруживают такой сплочённый коллективчик - выбивают. В общем-то, дело не архисложное. И для отряда вооружённых людей - не особо опасное. И вот, пожалуйста...
  - Надеюсь, в Тима не эти злобные засранцы из арбалета стреляли?
  - Ну нет, конечно. Вряд ли это по силам мерзкому зверью с собачьим телом и обезьяньими мордами. Гадостное существо, скажу тебе. Встретила я такого однажды в лесу, хорошо бирюк был. Захаживал вокруг меня, шипел и плевался, потом ещё долго по деревьям шуршал, меня сопровождая. Неприятно, жутковато даже. Очень уж хотелось пальнуть в него болтом, руки чесались...
  - Чего ж не пальнула?
  - Нельзя. Реальной опасности от него не было. Вилга может не понять. Обидишь её, разбудишь, потом замучаешься пятый угол искать...
  Ксеня стояла подле меня у окна, любуясь горящим солнцем клёна, освещающим сумрачное, нахмуренное обещанием дождя небо.
  - Ты издеваешься надо мной? Упоминаешь вскользь о новых для меня обитателях Морана так, словно знание о них само собой разумеется.
  Ксеня повернулась ко мне, облокотившись на оконный переплёт. Осеннее золото сияло вокруг её силуэта иконным окладом.
  - Вилга, - сказала она чуть хрипловато и положила свои ладони мне на грудь, - это недоля неприкаянная, поруха злая, невзгода злосчастная. - Ладони её скользнули к моим плечам и сомкнулись прохладой вокруг шеи. - Беда её тропа, несчастье её песня, страдание её жизнь. Устав от живой боли, она спит. А как пробудится, ходит по земле, радость человеческую сушит, свет небесный пьёт, да назад не отдаёт. А окшени её сопровождают, в страданьях утешают...
  Мы целовались долго и осторожно, словно пробуя на вкус наше влечение. Я терялся в своих ощущениях, испытывая одновременно и желание и отстранённую безучастность. Было необычно, странно. Как-то не так.
  Отстранившись, я долго рассматривал её потемневшие глаза, припухшие губы, заправил за ухо тёмную прядь...
  Вдруг - внезапно и стремительно - на меня обрушилась мучительная, нестерпимая память о других глазах и губах, прикосновениях и запахе другой женщины. Воспоминание было оглушительным, словно взрыв, ярким, словно вспышка, мгновенным, словно выстрел. Оно ударило меня по лицу, толкнуло в грудь, щёлкнуло в голове электрическим разрядом и... отпустило.
  - Извини, - оглушённый, я разжал объятия.
  - Мора никогда тебя не отпустит, - сказала Ксеня дрогнувшим голосом и поспешно отвернулась.
  
  * * *
  
  Улица стражей благоухала арбузным мёдом. Над дворами курились прозрачные дымки, обозначая источники сводящего с ума аромата. Огород Бадариных был убран, огудина скатана в вилки. На её месте гудела и пощёлкивала маленькая жестяная печь, увенчанная широким медным тазом, содержимое которого сосредоточенно помешивал деревянной ложкой дед. У ног его громоздилась россыпь арбузов. С сочным хрустом разрубая их на облезлом садовом столике, хозяин выгребал истекающую сладким соком мякоть, а хозяйка тут же перетирала её через огромное самодельное сито.
  Подняв голову в ответ на моё приветствие, она равнодушно кивнула.
  Бадарин ополоснул руки из бутыли с водой, молча повёл меня в хату.
  Госпитальную палату устроили в маленькой светлой комнатке на первом этаже, - видимо, решили не таскать раненого по лестнице. Он лежал на подушках с закрытыми глазами, но стоило мне приблизиться, посмотрел ясным, совершенно не сонным взором. Лицо его, с печатью пережитой боли, в сумрачном свете, падающем из окна, казалось совсем белым. Кровать, возле которой возвышался штатив для капельницы, да стол у окна, заваленный лекарствами, источающими наводящий уныние больничный запах - вот и вся обстановка.
  Я убрал с табуретки раскрытую книгу, присел рядом с кроватью. Молчал, не зная что говорят в подобных случаях. Молчал и Тим.
  - Разве снег уже выпал? - осведомился он наконец.
  - Как ты себя чувствуешь? - неловко поинтересовался я.
  - Лучше всех, - дежурный ответ на дежурный вопрос.
  - Что случилось в Моране? Ты знаешь, кто в тебя стрелял?
  Тим облизнул запёкшиеся губы.
  - Мне стреляли в спину. Откуда я могу знать кто это был? - он поморщился. - Да и зачем мне это знать?
  - Как это зачем? - опешил я. - Ты не хочешь найти того, кто пытался тебя убить?
  - Чтобы объявить ему вендетту?
  - Чтобы он не повторил попытки, идиот!
  - Слушай, это мог быть кто угодно - охотник, мора, лихие люди из Заморья... Вычислить стрелка практически невозможно. И, потом, совсем не обязательно именно моя личность была для него целью. С чего ты взял, что кто-то пытался убить меня целенаправленно?
  - Ни с чего, Тим. Я только собираюсь это узнать.
  - Каким образом, интересно? С помощью дедуктивного метода, мистер Шерлок Холмс? - раздражённо поинтересовался он.
  - С помощью Морана. Вряд ли мой главный источник информации откажет мне в такой малости. В последнее время он мне весьма благоволит... Ну, и с помощью одной местной ведьмы, у которой всегда наготове нужная травка, отмыкающая замки, - с грохотом отодвинув табуретку, я направился к двери.
  - Эй, послушай...
  Тим силился приподняться в постели, его лицо побледнело ещё больше. На лбу выступила испарина.
  - Прошу тебя, не надо ничего узнавать.
  Я стоял над ним, засунув руки в карманы, и ожидал продолжения.
  - Обещай мне, пожалуйста...
  - С какой стати?
  - Мы с тобой были когда-то друзьями.
  - Друзьями?! Тебе не надоело спекулировать этой темой? Вспоминать о зародившейся, но несостоявшейся надцать лет назад дружбе двух сопливых первокурсников? Ничего давно уже не осталось! Ты сам в своё время всё похерил! И хватит рефлексировать по этому поводу и наступать мне на мозоль всякий раз, когда тебе чего-то от меня надо! Уже не больно и даже не интересно. Давай поднатужься и придумай другую причину почему я не могу поступить так, как считаю нужным. Ну?
  - Я прошу тебя ничего не узнавать, - мрачно талдычил Тим, игнорируя мою гневную тираду.
  - Почему?
  Вопрос повис в тишине. Я видел как физически тяжело было Тиму вести со мной разговор: он дышал с присвистом, глаза его помутнели, пальцы вцепились в одеяло. Но мне его было не жаль. Наоборот. Мне хотелось треснуть табуреткой по дурацкой башке, вечно кишащей тараканами.
  - Как же достали вы меня все со своими чёртовыми тайнами!
  Стремительно рванув на себя дверь, я нос к носу столкнулся с Лесей. Моё кипящее раздражение выплеснулось ей в лицо.
  - О! сударыня! Какая неожиданная приятность! Вот и я, известный негодяй, явился в ваше тёплое общество, дабы нарушить, наконец, его сонную солидарность, - я упёрся рукой в косяк, перегородив дверной проём. - Можете начинать удирать от меня, как вы взяли за правило это делать. Хотя за чью спину вам сейчас спрятаться? Брат немощен, а сожитель ваш, увы, отсутствует... Какая жалость! Вы в моём полном распоряжении. Даже на знаю с чего начать такому чудовищу, как я - может, голову вам откусить для начала?..
  Леся протянула руку мне за спину и прикрыла дверь.
  - Прекрати, - сказала она приглушённым голосом, - паясничать.
  Левой рукой она прижимала к груди стопку выглаженного белья. Её фигурка показалась мне ещё более хрупкой, чем раньше. Этакий бледный, почти прозрачный эльф с запавшими щеками и двумя короткими светлыми косичками. Голубые глаза на похудевшем лице казались прозрачной водой, а не яркими сапфирами, с которыми я любил их сравнивать раньше.
  - Я не собираюсь от тебя убегать. Всё в прошлом.
  - Всё в прошлом, а прошлое - в настоящем?
  - У меня - нет.
  - А у меня - да.
  Мы стояли друг напротив друга так близко. И так далеко.
  - К чему всё это теперь, Митя? Ничего не изменить...
  Она развернулась, собираясь уйти. Я схватил её за запястье почти рефлекторно - мой инстинкт сработал быстрее разума. Вот она - моя жаль, моё страдание и моё счастье - стоит рядом. Разве могу я её отпустить?
  - Всё-таки убегаешь?
  Леся молчала, прикрыв холодную воду глаз ресницами. У меня дрожали руки, горло перехватил спазм.
  - Леся, - прошептал я, не решаясь ни притянуть её к себе, ни отпустить. - Если бы ты знала, как больно...
  - Мне тоже больно, - она подняла на меня наполненные непролитыми слезами глаза.
  Я разжал пальцы. На тонкой коже проступали красные пятна будущих синяков.
  
  Во дворе плавали тихие осенние сумерки. Спустившись с крыльца, я присел на нижнюю ступеньку, достал сигареты.
  Жаль, за Мораном не существует культуры табакокурения. Что я буду делать там со своей привычкой? Хотя стоит ли раньше времени жалковать? Может, я и соскучиться по сигаретам не успею как следует - наковыряют во мне дырок, таких же как у Тима, нашпигуют болтами или засунут меч под рёбра. В первый же день. Хрюкнуть не успею, не то что покурить. Кто я в том суровом мире, что я знаю о выживании в нём? С другой стороны, Седзиро считал, что для выживания нужно следовать только одной заповеди - кто первый ударил, тот и победил. Всё остальное - лирика.
  Надо научиться.
  Надо научиться ударять. Надо научиться бить железом по живому - с хрустом и смаком. Хладнокровно, обыденно, не колеблясь. Рубить человеческую плоть, словно куриную тушку на киевские котлеты. О, чёрт! Как? Как решиться на это в первый раз? Буду ли я колебаться? или инерция боя всё решит за меня? Что я почувствую? Как это меня изменит? Смогу ли?..
  Ладно, хватит сопли распускать. Почему бы и не смочь? Нет ничего проще! Надо всего лишь перенастроить менталитет человека, воспитанного современной цивилизацией, под восприятие человека средневековой культуры. Надо всего лишь из мещанина стать воином. Из автомеханика - князем. Из гедониста - аскетом. Из пофигиста - лидером. Всего навсего...
  Возле крыльца нарисовались две смутные фигуры.
  - Забирай его, Сэмэныч, - сказал Бадарин, - хошь режь, хошь с маком ешь. Скарауль тильки, шоб вин мою хату кологодом обходыв.
  - Не пора ли тебе, княжич, убраться с моего двора, - сказал он мне, легко переходя с южнорусского языкового коктейля, на котором в Юрзовке балакали между собой, к обычному литературному.
  - Ну что ж, - сказал я, поднимаясь, - выгонять меня из дома - хорошая, крепкая, проверенная временем Бадаринская традиция. Чрезвычайно рад, что вы и в этот раз от неё не отступили.
  - Пошли, баламут, - усмехнулся Семёныч. - Официально поступаешь в моё распоряжение. Магистр велел тебя отечески опекать.
  
  * * *
  
  Женщина шла через лес. По первоснежью. По хрупкому, пушистому, тонкому покрову, припорошившему за ночь пружинистый рыжий ковёр хвои. Засунув озябшие руки в рукава полушубка и небрежно закинув за спину незаряженную балестру, она словно забыла о том, чем может быть чревата подобная беспечность среди вековых сосен Морана.
  Лес стонал и скрипел, тревожимый ледяным сиверцем. Завывая, он путался среди деревьев, сдувал лёгкий снежный пух с ветвей, забирался под пуховый платок и под полы дублёнки, выжимал из глаз слёзы. Всё вокруг было наполнено звуками противостояния ветра и леса, в которых воображению виделось совсем иное: чудилось дыхание за спиной, крадущиеся шорохи, треск веток под неосторожной стопой, плач ребёнка, вой зверя... В гуле леса слышался надрыв и тревога, жалоба и угроза.
  Окшень? Женщина беспокойно оглянулась вокруг, достала, наконец, оружие из-за спины и зарядила его. Принюхалась, стараясь учуять острый мускусный запах, который обычно сопровождает скорое появление этих тварей в пределах видимости. Но воздух был прозрачен, свеж и абсолютно стерилен - ни одного живого существа вокруг. Какое совершенное, космическое одиночество...
  Путница двинулась дальше, прислушиваясь к песне леса. Запинаясь о пеньки и коряги, отцепляя шипастые ветки бурелома от одежды, отводя атаки хлёстких сосновых лап - она с трудом пробиралась вперёд - упрямо и целеустремлённо. Она не желала видеть, что лес сопротивляется её движению. Она не желала слышать его жалобных уговоров. Она не собиралась поворачивать назад. Она уже разглядела ту, к которой так неудержимо стремилась.
  За деревьями замаячила елань, увенчанная огромным, в три обхвата дубом, который, видимо, и послужил ориентиром при назначении встречи. На извивающихся змеях корней пристроилась мора в меховой куртке и меховых штанах, с балестрой наперевес, спокойно наблюдающая за приближением фигуры в коротком рыжем полушубке.
  - Ты мне должна, - сказала она безо всяких предисловий. - Пришло время платить по счетам. Готова?
  - Готова ли я? - горько усмехнулась должница. - Разве для тебя это имеет значение?
  - Согласна. Совершенно никакого значения. И всё же. То, что ты должна будешь сделать, требует некоторой подготовки.
  Налетевший вдруг порыв ветра яро ударил по ним, заставив оступиться и отступить - ближе к крепкому телу дуба.
  - Что ты хочешь от меня, мора?
  - Скажи сначала - великое ли дело свершила я для тебя? Высоко ли ценишь то, что имеешь теперь?
  - Ты сама знаешь...
  - Скажи!
  Женщина нервно заправила под платок выбившиеся волосы.
  - То, что ты дала мне - бесценно...
  - Заслуживает ли мой дар равнозначной награды?
  - Заслуживает, - почти прошептала собеседница моры, понурив голову.
  - Ты готова была на всё, заключая со мной договор?
  - Да, - прошелестело в ответ, растворяясь в гуле леса.
  Мора удовлетворённо хмыкнула и засунула руки в карманы.
  - Ты должна открыть ещё одни ворота в Моран.
  От нового порыва взбесившихся атмосферных потоков затрещала стоящая неподалёку сосна. Калеча своих соседок, взметнув облако снежной пыли, она рухнула поперёк поляны, мазнув макушкой по корявым ветвям дуба.
  - Мора, пожалуйста!.. - простонала несчастная, но её слова утонули в вое ветра и треске ломающихся повсюду веток. Ударивший шквал прижал её к заиндевевшей, каменной коре старого дерева. - Зачем тебе это? - прокричала она.
  - Тебя это не должно касаться! - мора была безжалостна.
  - Для него? Я знаю, ты делаешь это для него! Что он задумал на этот раз?
  Ветер перестал налетать порывами, переходя в ураганное, неукротимое бешенство. Женщины вцепились во вздыбленные корни, зажмурившись от летящего на них лесного сора, от взброшенных в воздух листьев, земли, снега, хвои...
  - Опомнись, мора! Ты собираешься предать Моран и меня толкаешь на это! Оглянись вокруг! Или ты не видишь, что он по этому поводу думает? Мы не уйдём из леса живыми!
  Мора расхохоталась. Она раскинула руки и оперлась спиной на тугую стену ветра.
  - Успокойся! Он всего лишь пугает! Попсихует и успокоится. Моран не убивает своих детей, ты же знаешь. Ведь так? - закричала она, запрокинув лицо к небу. - Ты ведь пожалеешь свою безумную дочь?
  Ладонь ветра, подпирающая её под спину, приподняла мору над землёй, в сень корявых веток дуба, и со всего размаху швырнула об землю. Взметнувшийся смерч из палых чёрных листьев подхватил непутёвое дитя Морана, легко уронив на перепаханную бурей землю.
  Ветер медленно стихал, откатывал, поднимался всё выше, в кроны сосен. Его грохот смолк, перейдя в шум деревьев. Его буйство улеглось, сменившись сумрачной тоской низких тяжёлых туч. Небо заплакало ледяной мыгычкой, лакирующей все вокруг ломким стеклом.
  - Иди, - сказала мора, поднимаясь. Она была бледна. Растрёпанные волосы кружились вокруг головы, постепенно намокая, обвисая и покрываясь изморозью. - Будь готова. Я приду за тобой на новую луну и укажу место.
  Её жертва дрожащими руками машинально перевязывала сбившийся платок. Глаза женщины были пусты.
  - Я должна буду заплатить Морану за открытие ворот частью своей жизни...
  - Да, - равнодушно кивнула мора, присаживаясь на ветви поваленной сосны.
  - Что это должно быть?
  - А в чём твоя жизнь? - мора рассеянно потёрла колени. - Выбирай чем пожертвуешь...
  - Моран может не принять моей жертвы и не открыть ворота, - произнесла женщина ровным тоном, но во взгляде её мелькнула отчаянная надежда, которую она поспешно спрятала, опустив глаза.
  - Конечно, не примет, - мора подошла вплотную к собеседнице и уставилась ей в лицо своим жутковатым белесым взглядом из-под бахромы потемневших от влаги волос. - Я, как часть Морана, приму твою жертву. Радуйся, дурёха, - я добрее и щедрее батюшки. Возможно, я заберу его у тебя не навсегда. Если будешь себя хорошо вести. А будешь вести плохо - отниму и твоего мужика и свой подарок.
  Женщина закрыла лицо ладонями.
  - Видит Моран, у меня нет выхода!
  
  * * *
  
  Я открыл глаза в сумрак раннего осеннего утра. Медленно, постепенно выбирался из морока ночных видений, переваривал новые откровения, вспоминая увиденные лица. Мору я узнал сразу. Да и как не узнать ту, что участвовала в моём посвящении; ту, что проводила Свенку к капищу; ту, кого целовал Черемис в заснеженном лесу тридцать лет назад. Кажется, он называл её Бажиной. Бажина... Видимо, моя судьба переплетена с твоей очень тесно, бесово отродье.
  А вот кто была её должница? В душе скреблось смутное узнавание, но, повертев его так и эдак, я решил, что заурядное, хотя и миловидное славянское лицо женщины, тщательно укутанное в платок, слишком типично, оттого и кажется знакомым...
  В большой комнате - она же кухня, она же гостиная, она же столовая, - отгороженной от узкого пенала спальни неопрятной занавеской, громыхал посудой хозяин.
  - Семёныч, - окликнул я его, усаживаясь в старой никелированной кровати, любезно мне уступленной на время гостевания. - Ты не помнишь, когда в Юрзовке появились вторые ворота?
  Хозяин появился в дверном проёме, сдвинув занавеску.
  - Да уж лет тридцать как. Точнее не скажу. Хотя... Где-то за год до того, как лошадь притащила тебя в седельной сумке из Морана.
  - Каким образом они возникают? Я думал, только охотники умеют делать проколы в поисках источника. Сами собой они ведь не образуются?
  - Не образуются. Правильно ты думал. Из ничего чего не бывает, говаривала моя бабка. Ворота открывают только охотники. И то - далеко не все и далеко не всегда. Это у них, видать, процесс непростой и не каждому посильный. И срабатывает только при определённых условиях. Каких-то. Подробностей, княжич, уж извини, не знаю, врать не стану. А только когда вторые ворота в Юрзовке нарисовались, все, само собой, удивились - на кой они охотникам? Потом-то, конечно, стало ясно: для проведения операции проникновения в Моран большого отряда - быстро и безболезненно. Пока у новых ворот стражей наёмники отвлекали, охотники в старые и прошмыгнули. Только... Объяснение, вроде, есть. А вопрос всё равно остаётся.
  - Почему?
  - Раньше, да и поныне, охотники предпочитают рисковать, вступая в стычки со стражами, нежели новые дырки ковырять. Особенно в тех местах, где они уже есть. Дорого это, видать, им обходится.
  - А если кто-то другой для них это сделал?
  - Да кто? - удивился страж. - Ни у кого больше таких умений не наблюдается. Ни сам же Моран двери им открыл и не боги его...
  - А может среди стражей народиться человек, обладающий подобными способностями? А ты, скажем, просто об этом не знаешь?
  Семёныч пожал плечами.
  - Я, может, много чего не знаю, не спорю. Но то, что открывают ворота охотники своей кровью, и никакая другая здесь не сработает - уж эта прописная истина общеизвестна. Не один источник не может сопротивляться их наследственной способности. Заруби это себе на носу!
  На плите засвистел и заплевался чайник. Хозяин скрылся за занавеской.
  - Помнишь, - сказал я, натягивая штаны, - ты говорил мне, что в каждом поселении стражей есть жрица, которая держит ворота. Что это значит?
  - Ну, - отозвался Семёныч, - в смысле держит ворота открытыми для стражей. Раньше, я слышал, в этом не было необходимости - стражи были более близки к Морану, нежели к людям. А потом, когда они ассимилировались здесь, очеловечились, связь ослабела... В общем, стало им всё труднее находить ворота, проникать в Моран, а, значит, выполнять свои прямые обязанности. Вот и придумали выход - выбирают стража наиболее чистого по крови, который через поколения не утратил способности чувствовать Моран, и он - или она - проводит периодически определённые ритуалы для поддержания связи. Уж какие именно ритуалы - не знаю, это ты у Милки Бадариной поинтересуйся.
  Я выслушал пояснения, сидя на кровати, потом застегнул ремень и натянул футболку.
  - А жрецы не могут ворота открывать? - я отдёрнул штору и вошёл в комнату, где Семёныч накрывал завтрак.
  - Не-е, не могут. Только охотники...
  Он говорил что-то ещё, но я его уже не слышал, а стоял на пороге, ослеплённый сиреневым сиянием предрассветных окон.
  В следующее мгновение я выскочил на крыльцо, громыхнув дощатой дверью с железными запорами, и кинулся, ошалев, за ворота как был - босиком.
  Передо мной лежал пушистый, белоснежный мир. Он слепил глаза чистотой, он таял под моими ногами и охлаждал жар бросившейся мне в голову крови...
  Опомнившись, я вернулся в дом и стал метаться по комнате, обуваясь и натягивая куртку.
  - Семёныч... - я растерянно посмотрел на него.
  - Беги уж, заполошный, - вздохнул он, - думаю, успеешь.
  
  Я не помню дороги. Помню только, что серое утро, принаряженное новыми белыми покровами, уже почти вступило в права, когда я издалека заметил на степной грунтовке, ведущей к Воротам, одинокую фигурку в знакомом ярком пуховике. Я догнал её у самой рощи, заледенелый вязник которой прятал в своей глубине проход в иное будущее. Иное будущее для неё. И для меня. Для каждого из нас по отдельности.
  Нерешительно замедлив шаг, а потом и вовсе остановившись метрах в пяти, я окликнул Лесю. Наверное, она слышала меня давно и, не оборачиваясь, знала кто её преследует. Поэтому сейчас она только остановилась, сжалась, втянув голову в плечи и глубоко упрятав руки в карманы, но так и не оглянулась.
  Из рощи, отряхиваясь от снега, вышла мора. Снова она и снова всё та же. Что-то слишком много стало её в последнее время. Везде.
  Легко перемахнув через поваленное дерево, мора приблизилась к Лесе и взяла её за руку в ярко-красной варежке с белыми снежинками. На ногах у Леси я разглядел смешные лохматые унты - мы вместе покупали их в наше путешествие по северу. Примеряли, дурачась и торгуясь с суровым продавцом на рынке народных ремёсел. Нам было весело. Мы были влюблены и счастливы. И пока ещё свободны - от собственного предназначения, от покорности давлеющему над нами року, от собственных ошибок. Как ни странно, именно это воспоминание, порождённое лохматыми унтами, заставило меня, наконец, со всей очевидностью осознать весь ужас происходящего. В пяти шагах и, одновременно, на расстоянии целой вечности передо мной стояло моё, абсолютно моё - до последней ниточки, каждой чёрточки, знакомой до боли, щемяще родной, со всеми её варежками, веснушками, сумасбродствами, с её болью и неприкаянностью. У меня её отнимают насовсем. Теперь мне стало понятно, что на самом деле я никогда не воспринимал наш разрыв, как нечто непоправимое, окончательное. Несмотря ни на что. Ни на боль разлуки, ни на горечь измены, ни на объективное отсутствие какой-либо надежды вернуть утраченное. Только сейчас остро и беспощадно меня ударило осознание окончательности. Нет больше моей Леси. А эта незнакомая девушка в её одежде - кто она? И зачем она мне такая? И где мне искать МОЮ? В каких ледяных пещерах отчуждённости? Как расколдовать её и приручить снова? Возможно ли это вообще?
  - Где мне искать тебя? - сказал я вслух.
  Леся обернулась, дёрнула рукой, зажатой в пальцах Бажины. Мора посмотрела на меня тяжело и сумрачно.
  - Пора, - сказала она и повела за собой покорно переставляющую ноги яську.
  Прежде чем скрыться в зарослях, Леся приостановилась, обернулась и, всё-таки высвободив руку из цепкого капкана, прищемившего её красную варежку, помахала мне на прощанье тонкими пальцами. В сером рассвете первого зимнего дня её рука тускло блеснула белым золотом кольца в виде замысловатой растительной вязи.
  
  * * *
  
  Я бесцельно бродил по степи и по улицам посёлка - истекающий кровью раненый зверь, стремящийся безостановочным движением унять боль ран и страх близкой смерти.
  Как больно. Как же больно любить. Как мучительно и бестолково. Как унизительно, как нелепо. Боги! Как же я понимаю сейчас своего отца! Может, мне поступить сейчас как он в своё время: попросить Сурожь о милости избавления от тягостных страстей и мучительной памяти о них? Никому любовь в нашем роду не приносила счастья...
  "Разве просто решиться на забвение?". А разве сложно, если это решение принесёт мгновенное избавление от мук? Ну и как? Ты готов, княжич? Готов отказаться от самого волшебного и светлого воспоминания в твоей жизни, даже если за него приходится платить? Готов выбросить его на помойку? С чем же ты останешься? Какой свет будет освещать уготованную тебе сумрачную дорогу? Подумай ещё раз... Ты готов забыть?
  Ну, разве что ненадолго.
  Я зашёл в райповский продуктовый магазин с линялыми буквами "Гастроном" под плоской крышей и ткнул пальцем за спину румяной продавщицы с головокружительным начёсом.
  Прозрачную, как слеза, анестезию я принимал, сидя на заснеженных качелях в пустынном сельском сквере. В мире было хорошо - безветренно, сумрачно, тихо и снежно. Но эта благодатная тишь, эта вселенская гармония вдребезги разбивалась о мой мятущийся мир, мир чёрной меланхолии, замкнутый на своих переживаниях.
  Я заливал в себя водку словно воду - с той же скоростью и с тем же эффектом. Терзающие меня вопросы не отступали. Правильно ли я сделал, что отпустил её? И мог ли удержать? И стоило ли удерживать? Если быть честным самому с собой - наверняка я не простил бы ей Ярослава. А главное - ни на минуту не смог бы забыть о её сущности. Не было бы у нас как раньше. Она это поняла сразу, ещё год назад. Не стала тянуть. А мне ведь иногда инициированный ею разрыв казался поспешной глупостью, истеричной придурью. Я не мог до конца понять почему она это сделала. Теперь понимаю. Она просто знала меня лучше, чем я знаю себя сам.
  Нет, она бы не осталась со мной сейчас, как не осталась тогда. Да и где ей со мной оставаться, когда я сам завис на границе миров. Будущее моё более чем туманно там, за Мораном. А здесь его нет вообще.
  Она всё сделала правильно. Она сильная. Она вовремя приняла решение уйти в Моран и вовремя ушла. Она не стала привязывать полянского мессию к миру по эту сторону, наоборот, подтолкнула к его предназначению. Даже связь с Панько она организовала как противоядие - его крепкие объятия должны были удержать её на выбранном пути, не дать бурному течению страсти выкинуть на берег, от которого она так усердно пыталась удалиться. Противоядием он стал и для меня: измена - лучший способ оттолкнуть.
  Она всё сделала правильно. Затевая год назад прощальный разговор, она уже знала кто я. И уже знала как дОлжно поступить. Откуда такая сознательность, блин? Разве я смог бы отказаться от своей любви ради призрачной надежды на возрождение чужой для меня земли? Хотя чужой ли? Ты забыл, что она часть Морана, питающего эти земли? Да, она часть Морана. А я часть Полянской земли. Эти земли для нас не чужие.
  Да, она всё сделала правильно. Только... Почему на её пальце было моё кольцо?..
  
  Я не заметил как подошёл Семёныч. Он отнял у меня уже почти пустую бутылку и велел подниматься. Что я, собственно, послушно выполнил, чувствуя себя совершенно трезвым. О дальнейшем, увы, память моя не сохранила воспоминаний.
  
  Мой новый наставник проявил милосердие. Он дал мне очухаться от тяжкого похмелья и не слишком сильно гонял на следующий день. Хотя без дела не оставлял.
  - Бездействие - лучшая почва для произрастания тоски. А работа до седьмого пота - лучшее лекарство, - глубокомысленно изрекал он на разные лады в течение дня так часто, что к вечеру меня затошнило от нравоучений.
  Вскоре я снова включился в тот режим тяжёлой работы и изнуряющих тренировок, к которому успел привыкнуть за последние полгода. Меня не требовалось понукать, я сам загонял себя до полусмерти, не оставляя ни времени, ни сил для самокопания и разрушительных раздумий.
  Семёныч справил мне неплохого дончака на деньги, вырученные от продажи "сузуки", простоявшего всё время моего отсутствия в Ксенином дворе. Коня звали Рыжиком. Не очень-то, блин, подходящее имя для боевого княжеского скакуна. Но переименовывать я не стал: во-первых, Рыжик отлично знал своё имя, во-вторых, мне было безразлично - никогда не страдал тщеславием и не тяготел к пафосным красивостям. Рыжик так Рыжик.
  Гнедой красавец с блестящей шкурой, в движении вспыхивающей оттенками янтаря, с гордо посаженной головой и лукавыми глазами быстро завоевал моё сердце. Я ухаживал за ним, чистил ежедневно, таскал для него вкусности в карманах, чесал ему гриву - всё в надежде на взаимность. И, в общем-то, вскоре её заработал без лишних сложностей - Рыжик допустил меня в седло.
  Мы каждый день носились с ним по серой степи, которая никак не могла дождаться настоящей зимы - всё тосковала и квасилась. На дороге грязь чавкала и отлетала из-под копыт, на целине - низкая сухая трава крошилась в труху, ледяной восточник пробирал до костей - а мы летели навстречу серому горизонту, где серое небо смыкалось с серой степью.
  Горизонт был недостижим. Казалось, можно скакать весь день, и весь месяц на встречу с ним, а вокруг всё также будет стелиться степь, не имеющая ни конца, ни края. Просто бег в колесе какой-то... А если мы с Рыжиком будем скакать год? Может, всё-таки свалимся с края земли в подмировой океан и увидим своими глазами тех гигантских слонов и черепаху, которые, надрываясь, тащат на себе нашу грешную землю...
  - Хочешь увидеть слонов? - спросил я коня, натягивая повод и поворачивая к Юрзовке. - Я тоже. Но не сегодня, извини. Опоздаем на стрельбы - получим от Семёныча на орехи.
  Рыжик мотнул головой, фыркнул недовольно и рванул к Юрзовке, впечатывая копытами в мягкую землю мёртвую полынь.
  
  Первый месяц Семёныч гонял меня на тренировки с молодняком. Потом, оценив моё физическое превосходство и навыки фехтования, всё-таки определил к действующим стражам. Люди здесь были разные. И по-разному относились к поддержанию своей боевоей формы. Кто-то занимался упорно и методично, отрабатывая движения, скорость реакции, не избегая синяков в рукопашной; кто-то появлялся пару раз в неделю, отбывал повинность с печатью обреченной усталости на лице, словно ленинский субботник, и торопился смыться по своим делам. Ни те, ни другие не были мне ни примером, ни ориентиром - у меня был свой график, который, как я понял уже позднее, мало кто выдержал бы - даже самые упёртые энерджайзеры. Отработка движений, ударов, спарринги с постоянно меняющимися на тренировочном поле партнёрами кружили меня в бешеной карусели с раннего утра и до полудня. Учили меня и рукопашной схватке, замешивая в грязь утоптанного полигона за дворами улицы стражей, и прицельной стрельбе из балестры, и метанию боевых ножей.
  После обеда я снова брал в руки деревянный двуруч, снова напяливал на себя опостылевшую бригандину и отправлялся на растерзание к Семёнычу. На своём базу мой нынешний сенсей давал мастер-класс, подмечая мои ошибки, указывая на промахи, растолковывая нюансы.
  - Удар - правая нога, удар - левая нога, - дирижировал он, - шагай, болван, не маши без толку деревяшкой своей! Из положения справа сверху... Выходи в поворот... Легче, не теряй равновесия. Да не тягай ты меч, словно дубину! Постарайся не уходить за ударом в инерцию. Тормози её мышцами - зря что ли у Седзиро ты за лето весь двор перекопал. Ещё раз - стоп! Ещё раз... Легче! Ты заваливаешься за ним! Следи за корпусом. Ещё раз... Да етить твою колотить! Запомни, чурбан, - меч - это не дрын, а бабочка! ОН летать должен в твоих руках, а не ты за ним! Давай змейку... разворот... удар... Сделай удар яблоком снизу под челюсть. Плохо. Ещё раз. Следи за ногами. Сделай медленнее. Ещё раз - стоп! Понял где ошибка? Смотри...
  - Давай сначала: блокируешь - отвечаешь, блокируешь - отвечаешь, блокируешь - слева теперь - отвечаешь. Сто раз сделай. С каждой стороны. Пойду чай пока допью...
  - Запомни: фехтование - это не выкрутасы с пируэтами киношными, это сила и скорость реакции. Отрабатывай скорость! Ты очень медленно переходишь от парирования к удару. Скорее... Ещё скорее... Резче! Твою мать! Да что ж за сиськомятенье!
  - Тяни руку! Вытягивай, сказал, на всю длину, паралитик! Не дотянешься до противника, если возле своего носа будешь размахивать. Отрабатывай широкий удар. Сто раз. С каждой стороны. Поехали. Плохо. Очень медленно. Чему только вас, двоечников, самураи учат?..
  - Атакуй меня. Так, хорошо. Ещё раз, быстрее. Ещё быстрее. Давай угрозу сверху и с разворота удар по ногам. Кружись шибче, балерина! А то противник со смеху умрёт, наблюдая твои хореографические потуги...
  - Совсем хреново сегодня, студент. Не доспал? Или не доел? Что? Не в форме? Не в форме будешь, когда башки лишишься из-за лени своей! Думаешь, мне интересно тут с тобой деревяшками ковыряться в вялом оцепенении? Давай работай змейку с восьмёркой, пока в форму не придёшь. Что? Да, для боя эта хрень не пригодится, не спорю. Для отработки скорости реакции, для техничности - самое то. Давай-давай, не кобенься! Рыжика я сам выгуляю...
  
  Падая вечером на скрипучую кровать, я никак не мог остановить кружение меча перед закрытыми глазами. Он кружился вокруг меня, я кружился с ним, и комната кружилась со мною вместе, проваливаясь в чёрный сон, похожий больше на обморок.
  
  К концу зимы я "игрался" уже настоящим стальным мечом. Правда, тренировочным, незаточенным. И лишь в поединках с Семёнычем. На полигоне мечи разрешались только деревянные, вне зависимости от степени мастерства стража.
  С тяжёлой сталью в руке, закованный в крепкую средневековую бригандину из Заморья и современный ХЕМОвский шлем я чувствовал себя недоделанным реконструктором. А вот насколько нелепо в действительности выглядел - а, может, вовсе даже не нелепо, а, напротив, весьма брутально - выяснить не представлялось возможным. Потому как зеркал Семёныч в доме не держал.
  - На кой они мне? - удивился он моему осторожному вопросу. - Что я, баба, чтобы на себя любоваться?
  - Ну, хоть какой-то осколок нужен в доме, чтобы бриться, например! - недоумевал я.
  - Не брейся, - пожал плечами хозяин холостяцкой берлоги.
  Ну и что мне оставалось делать? Оставалось зарастать бородой, периодически пытаясь вслепую обкорнать её ножницами, чтобы не походить на Деда Мороза.
  В общем, видок, чую, у меня стал знатный. Не удивительно, что Тим, начавший в марте потихоньку возвращаться к общим тренировкам и появляться на полигоне, признал меня не сразу. А признав, удивлённо вскинул брови и отвесил ироничный поклон издалека. Он ткнул под рёбра деревянным бастардом засмотревшегося на поединщиков стража и затеял с ним дурашливую возню на мечах. Между нами, демонстрировал он, холод и отчуждённость - вот и всё, что осталось от болезненной полудружбы. Ну, нет и не надо. Мне уже всё равно. Переживания по этому поводу себя исчерпали. Да и пути наши всё равно расходятся. Надеюсь, друг Тимоха, мы вскоре расстанемся навсегда и вряд ли пересечёмся снова. Жаль только, что расстанемся именно так.
  
  VI
  
  В лесу ещё лежал залубенелый снег, похожий на запёкшуюся кровяную корку раны. Грязно-белый, ноздреватый, присыпанный сосновой шелухой. Своим поздним, уже угасающим свечением он развеивал дремучую тьму, царящую под густым покровом могучих крон, надёжно отгораживающих бредущих внизу людей от голубого апрельского неба.
  В полумраке чащи трудно было судить о времени и погоде за пределами леса: тихо и стыло, рассеянный свет одинаково скуден что поутру, что в полдень. Лес тихо дышал. Дышал мягкой падью с проблесками зелёного бархата мха; дышал укутанными в этот же бархат гигантскими морщинистыми стволами деревьев, раскинувшими вокруг, словно охотясь, змеящиеся, вздыбливающие почву мощные корни; дышал буреломом и плетями ещё не оживших после зимы ползучих растений, развешанных на ветвях, словно бельё для просушки. Сухие лианы вьюнов задумчиво плыли в пространстве словно воздушная паутина осени, ласкаясь к проходящим, цепляясь за одежду и волосы и отпуская их легко, пощёлкивая, щекоча кожу и перешёптываясь с лесом...
  Мы были в Моране.
  Впервые я оказался так глубоко в лесу - и мне было не по себе, чего уж скрывать. Меня не оставляло ощущение нахождения в теле живого существа - внутри его мягкой, влажной, душной сущности. Вспомнился почему-то давно забытый первый сон, навеянный Мораном. Сейчас я видел наяву картины, нарисованные мне тогда изменённым сознанием: та же чаща, то же ощущение поглощения, растворения - как обратный процесс зарождения - не формирование из материи, а растворение в материю, обволакивающую меня со всех сторон, срастающуюся со мной.
  За те трое суток, на протяжении которых наш отряд двигался по лесу, мне казалось порой - я перестаю ощущать себя самого. Я видел нас со стороны - маленьких нелепых козявок, пробирающихся сквозь грядку петрушки, которую они считали дремучей чащей. В эти моменты, абстрагируясь от собственных чувств, мыслей, ощущений, я был над, под, вне - я был абсолютное всё, плотно заполняющее собой тесную вселенную. Потом морок исчезал, возвращалось ощущение земного, ощущение тела с его усталостью, болью в ушибленной ноге, его страхами и физиологическими потребностями. И с холодной испариной на спине, выступающей от ужаса непонимания происходящего со мной.
  - Привал! - скомандовал Гришка Коваль. Тот самый - балакучий, язвительный бородач из Совета стражей, неприязнь которого ко мне за прошедшее время нисколько не уменьшилась. Он по-прежнему считал меня занозой в заднице, с которой юрзовские стражи волей магистрата вынуждены мириться. Разговаривал он со мной сквозь зубы и только по необходимости. Его колючий взгляд порой останавливался на мне, и я чувствовал себя под ним очень неуютно. Лучшее, что я мог сделать для налаживания с ним отношений - сдохнуть. И желательно побыстрей. Потому что только в этом случае стражи могли не опасаться ежедневно ожидаемого визита охотников в посёлок. Они придут. Это дело времени. Придут и потребуют голову княжича, а вместе с ней, вполне может статься, прихватят ещё несколько. Пока моры маскируют моё присутствие, отводят глаза, путают следы. Но вечно это продолжаться не может. Охотники не дураки, надолго этой каруселью их не отвлечёшь.
  ... - Ну, и что ты предлагаешь? - мрачно поинтересовался Семёныч, когда я поделился с ним своими опасениями. - Чем собираешься успокоить свою мятущуюся совесть? Устроить очередное жертвоприношение своей княжеской светлости на алтарь юрзовского благоденствия?
  Я понуро молчал.
  - Даже не вздумай! - учитель сердито зыркнул глазами. - Ты же понимаешь, твоя жизнь и твоя смерть - не только твоё личное дело. Что будет с Мораном, с Полянской землёй, со всем Заморьем попади ты к охотникам? Об этом думай, а не стражей жалей. Они не институтки на прогулке, их изначальный долг - рисковать жизнью ради Морана, а не щи хлебать и в потолок плевать. Всё, закрыли тему. Завтра Коваль людей на окшеней поведёт, пойдёшь с ними, развеешься от крамольных дум...
  И я пошёл. Девятым в отряде. Под началом Гришки Коваля. Он с неудовольствием оглядел сосватанного Семёнычем новобранца, сплюнул себе под ноги и молча шагнул в ворота.
  На капище уже поджидала нас старая мора. Звали её Вежица. Сведённая старческими недугами спина, щуплая фигура в длинной балахонистой юбке и лёгком бараньем полушубке, коричневое и сморщенное словно печёное яблоко лицо, на котором жутковато желтели пустые глаза с точками зрачков и длинные седые неприбранные космы, спутанной мочалкой болтающиеся на спине и плечах. "Как она умудряется не оставлять свои патлы на ветках леса?" - эта ненужная пустая мысль преследовала меня каждый раз при взгляде на просачивающуюся через заросли лохматую мору. Она вела нас по следам мечущейся стаи, день ото дня прирастающей жаждущим поживы пополнением. Но вот уже третий день подряд, всё глубже погружаясь в непроходимые дебри, мы настигали лишь следы оставленных лёжек. Охота затягивалась.
  Привал Коваль объявил весьма кстати - время обеда напоминало о себе громким урчанием в животе. Двое ребят принялись стряпать быстрый походный обед, остальных Коваль расставил в караулы. Я же, выполнив свой наряд по добыче хвороста, отошёл немного от лагеря, отвернувшись к дереву по малой нужде. И тут же увидел мору. Не обращая внимания на моё занятие, она поманила за собой.
  - Что ж ты, бабка, - сказал я с досадой, застёгивая штаны, - человеку оправиться спокойно не даёшь. Хоть бы отвернулась, ожидаючи.
  - Чай не девка я, сынок, чтобы меня конфузиться, - сказала старуха спокойно. - Я - дерево в этом лесу. Дерева же ты не смущаешься, княжич?
  Она вела меня через дебри и бурелом. Я послушно пробирался следом, гадая - не совершаю ли сейчас большую глупость, доверившись этой едва знакомой бабе яге. С каждым пройденным шагом мысль эта занимала меня всё больше. И когда я уже было открыл рот, чтобы поинтересоваться целью нашей прогулки вдали от лагеря, Вежица остановилась. Остановился и я, забыв закрыть рот - так невероятна была открывшаяся моему взору картина.
  Казалось, передо мной возвышались башни и замковые стены, заросшие мхом и увитые неопрятными стеблями ещё не распустившегося плюща, окружённые густыми зарослями дикого шиповника. Они возникли перед глазами внезапно - вокруг них не было прогалины, открытого пространства, чтобы обозреть их панорамно - смешанные с лесом, они как будто выросли из-под земли. Присмотревшись, я сообразил, что не как будто, а буквально.
  Башни оказались непомерной величины деревьями причудливой формы, так похожей и, в то же время непохожей, на творение рук человеческих, а стены - переплетением их ветвей, занавешенных плющом и толстыми лианами вьюнов-переростков. Мора провела меня вдоль стены, заставила с треском преодолеть заросли колючих кустов и, отодвинув лианы в сторону, открыла для обозрения низкий аркообразный вход во двор этого замка Флоры.
  Двор, словно ковром, был выстелен ярко-зелёным мхом, целостность которого не нарушала случайная поросль. Было тихо, пустынно и можно было оглядеться. Обнесённый высокой стеной двор с трёх концов увенчивали массивные, словно мастодонты, и высокие, словно тысячелетние секвойи, башни. Их каменная кора, проглядывающая кое-где лишаями среди зелени, казалась твёрже камня, а их вершин среди единой кроны леса я разглядеть не сумел.
  - Что это, Вежица? - спросил я благоговейным шёпотом.
  - Это Морановская крепь, - сказала старуха. - Он построил её для моры, которую любил.
  Я уставился на её пожёванный временем профиль. Белые глаза под провисшими веками смотрели не мигая в пустоту, словно видели там нечто, недоступное случайному взору непосвящённого.
  - Но как же... я думал... Разве Моран не лес?
  - А разве ты не одушевлённый супнабор из мяса и костей? - сухо поинтересовалась она, посмотрев на меня своими пустыми глазами. - Но ты ведь не отказываешь себе в праве любить... мору?
  Чёртова ведьма. Я осторожно, с опаской ступил на зелёный ковёр двора и направился к ближайшей башне. Протиснувшись сквозь заплетённый вьюнами вход, замер в полумраке, давая возможность глазам привыкнуть к слабому свету, проникающему через потайные прорези окон в складках коры.
  Грандиозность уходящей ввысь бесконечности потрясала. На разных расстояниях от земли размещалось несколько узких круговых галерей, обнесённых затейливым плетением веток и лиан. Высоко над мягким моховым ковром парили качели, некогда увитые цветами, ныне же лохмотьями полуистлевших растений. Они тихонько поскрипывали на гуляющих в башне сквозняках.
  - Впечатляет, - присвистнул я, оглядываясь, - не хилый такой домик для свиданий.
  - Это не домик для свиданий, малыш, - прошелестела возникшая за плечом старуха. - Это тюрьма. Море не было отсюда выхода.
  - Так вот какова любовь Морана! Настырный зануда. Если уж прицепится - фиг отстанет. По себе знаю...
  - Ничего ты не знаешь. Ты понятия не имеешь какова любовь Морана. И тебе повезло, что ты не женщина и никогда не узнаешь его страсти, княжич.
  Порыв сквозняка пахнул мне в лицо, толкнул сонные качели. Они качнулись, заскрипев громче и надсаднее.
  - И что же мора? Отвечала на его любовь? Целовалась с ёлками? Практическая сторона истории меня очень даже занимает.
  Вежица моего сарказма не заметила. Погружённая в себя, она говорила, будто размышляя вслух, о своём:
  - Любовь Морана - это и дар, и проклятие. И принимать её мучительно, и отказаться нельзя. Но если уж почтило тебя жребием этим - неси крест свой достойно. Награда беспримерна. Многие о таком только мечтают.
  - А она? - постарался привлечь я внимание ушедшей в себя собеседницы.
  Мора сморгнула прострацию, кинула на меня быстрый взгляд.
  - А она, лярва эта, мечтала, видать, совсем о другом, - на лице старухи отразилась злобная зависть, от вида которой мне стало не по себе. - Свободы ей хотелось больше, чем жизни вечной и вечной молодости, которые щедро отсыпал ей Моран...
  Раскачавшись под собственным весом и перестав при этом скрипеть, качели со свистом носились над нашими головами от стены к стене. Лохмотья засохших трав развевались за ними, издавая жутковатый шорох в мёртвой тишине заброшенной крепи.
  - Чего только эта сучка не изобретала, чтобы сбежать, - рот старухи презрительно скривился. - Только куда убежишь от Морана внутри Морана? Не было ей ни выхода, ни исхода. Но так уж море постыла любовь божественная, что бросилась она с башни на остроги буреломные внизу. Только перехватил её Моран, даже оцарапать не дал тело белое. Вознёс в урагане листьев на башню, опустил на постель ласково. Тогда схватила безумная мора острый нож, порезала вены на руках - мгновенно затянулись раны под нежными поцелуями Морана. Упала она тогда на зелёный мох и заплакала горько. Стала призывать богов, умолять, чтоб помогли ей вырваться из тюрьмы да из объятий нежеланных. Никто не откликнулся. Только Теш...
  Качели с грохотом рухнули на пол, взметнув пыль и сор, чуть не зашибив нас.
  Я шарахнулся в сторону. Вежица закудахтала скрипуче, изображая смех:
  - Не нравится Морану, когда имя это упоминается. Не заросла ещё, видать, тропка печали, которую он проложил своей страстью безрассудной.
  Я подошёл к массивным качелям, провёл ладонью по гладкому, коряжистому дереву - оно было нежным словно шёлк и тёплым словно кошка. Хотелось потереться о него щекой. Художественное совершенство переплетённых между собой ветвей нарушал диссонанс бурых капель и ржавых потёков, замаравших это сказочное произведение искусства.
  - Что здесь произошло? - спросил я, не поворачивая головы.
  Вежица подошла, заглянула мне через плечо.
  - Вот уж не знаю, - сказала она, ухмыляясь. - Может, ты мне расскажешь, княжич?
  Я оторопело уставился на неё.
  - Пошли, - она подошла к стене и принялась карабкаться по змеям ветвей на ближайшую галерею удивительно споро и ловко для её возраста и согбенной фигуры. Добравшись до галереи, мы таким же образом вскарабкались на следующую. И на последующие. Пока не оказались на вершине башни, накрытой куполом молодой весенней зелени, сверкающим голубыми лоскутами неба.
  И этот купол, и пол, устеленный рыжим мхом, и ложе, так же, как и всё здесь, сооружённое из плетения ветвей, проросшее мягкой травой и первоцветами - всё говорило о предназначении места. Наверняка, это была спальня моры. Посреди странного жилища зияла дыра колодца, через который мы и попали наверх. Я заглянул в него - далеко внизу виднелись рухнувшие качели. Ранее они, должно быть, раскачивались прямо под проёмом.
  Оглядев сучковатый плетень стен, я подошёл к одному из узких окон. Отодвинул в сторону вездесущий плющ, выглянул наружу. Внизу молоденькой весенней зеленью плескалось лесное море, подкатывая волнами к стенам башни, разбиваясь о неё шелестящим прибоем, шумя завораживающе и неумолчно. Над зеленью сияла полуденная лазурь неба, до рези в глазах пронизанная солнцем. Этот мир голубого и зелёного только редкие птицы оживляли мимолётным присутствием.
  Значит, здесь он коротала дни, заточённая страстью своего создателя. Из этого окна смотрела день за днём на одинаково шумящее внизу лесное море, меняющее цвет каждый сезон, на изменчивое небо и равнодушных к её судьбе птиц. Из этого ли окна она бросилась однажды вниз? Неужели бедная мора так жаждала обрести свободу, пусть даже в смерти? Или любовь Морана была ей настолько страшна?..
  - Княжич! - позвала Вежица.
  Я обернулся. Но не увидел её.
  Зато увидел девушку, сидящую с ногами на ложе, убранном не зелёной луговой травой, а пушистыми шкурами и алым шёлком. Она сидела понурившись, ссутулив плечи, длинные тёмные волосы нечёсаными прядями перемешивались с мехом покрывал. Она подняла на меня воспалённые глаза, посмотрела в упор, тяжело и сумрачно.
  - Зачем ты здесь, Теш? - искусанные запекшиеся губы с видимым усилием складывали слова. Её голос доносился издалека - смутный, далёкий перешёпот звуков и слов.
  - Я твоя последняя надежда, избранница Морана. Разве не ты молила Сурожь о спасении? А Макону - об избавлении? Разве не промолчали они?
  Мора облизнула сухие губы, её рот передёрнуло, сложив в кривую усмешку.
  - Что можешь ты, человек, против Морана? Если не могут боги...
  - Не льсти себе, мора. Боги вовсе не беспомощны. Они просто не собираются помогать. С какой, скажи, стати им принимать твою правду против его правды?
  Мора опустила глаза.
  - Я не просто человек, ты же знаешь. И я могу тебе помочь.
  - Помоги, - сказала она тускло и равнодушно.
  В окно ворвался стриж. Заметался вдоль стен и под куполом, чиркая острыми крыльями преграды, потом пронзительно засвистел и вырвался в голубой просвет между листьями кроны.
  Проследив его полёт, мора подняла на меня глаза, полные ужаса. И надежды. Она стала догадываться что именно ей собираются предложить.
  - Ты можешь убежать из леса, только покинув его стихию. Следом за этой птицей.
  Не сводя с меня испуганного взора, она покачала головой.
  - Эту птицу никто не задерживал. А для меня даже тонкая преграда купола станет ловчей сетью.
  - Об этом позабочусь я. Тебе останется только взмахнуть крыльями.
  - Крыльями, - беззвучно повторили её губы.
  - Ты готова?
  Мора молчала, согнувшись посреди роскоши серебристых мехов и алых пятен шёлка.
  - Как он пропустил тебя? - прошептала она рассеянно, уставившись в одну точку, словно заданный вопрос её совсем не интересовал. - Как позволил говорить со мной? Теш? Может, ты просто видение? Мираж моего отчаявшегося сознания?
  - Я твоя галлюцинация, мора. Меня здесь нет. Поэтому я здесь.
  Она осторожно спустила ноги на зелёный мох, подошла ко мне вплотную, посмотрела снизу вверх. Ещё не успевшие выцвесть светло-голубые глаза и фарфоровая бледность кожи делали её почти прозрачной, страдание подарило её облику трагическую надломленность. Мне она не показалась красивой. Странно. Разве принцесса, заточённая в башне и охраняемая драконом, не должна быть божественно прекрасна и златокудра?
  - Я готова, Теш. Подари мне крылья, - выдохнула она.
  - Мора! - усмехнулся я, взвешивая в ладони тяжёлый нож с широким лезвием и узорчатой чернью по клинку. - Ты даже не спросишь о цене?
  - Мне это безразлично.
  Она глубоко и судорожно вдохнула, повернулась ко мне спиной и спустила с плеч золотой шёлк длинной, до щиколоток, рубашки. Чернёная сталь тронула прозрачную кожу под левой лопаткой. Потом под правой. Царапины набухли краснотой. Засочились каплями, срываясь в тонкие дождевые потёки...
  Целую вечность... Кажется, целую вечность я смотрел, как капли крови рывками скользят по женской спине, то замедляясь, то искривляя путь, то сливаясь с другими. Они скатывались в золотой шёлк, мягкими складками провисший у талии, превращаясь в безобразные бурые пятна и гася солнечное сияние прекрасной ткани.
  По спине моры пробежала дрожь. Она выгнулась, сведённая мышечным спазмом, сделала несколько шагов вперёд и, застонав, упала на колени. Кожа вокруг надрезов покрылась трещинами, как старый башмак. Они лопались, выпуская новые рубиновые ручейки, змеились под лопатками, запускали щупальца всё дальше.
  Мора закричала. Протяжно, по-звериному. Как рожающая женщина. Похолодев от ужаса, я наблюдал как из намеченных порезов вспухают два костяных нароста, винно розовеющих посреди кровавого хаоса ран. Они росли, вытягиваясь из спины - медленно, бесшумно, необратимо. Женщина, упав животом на пол, скребла сведёнными судорогой пальцами побуревший от крови мох. Она кричала, хрипела и стонала, не в силах справиться с терзающей её тело болью.
  Неужели Моран не слышит? Почему Моран не слышит?
  Время текло вязкой густой смолой. Мора корчилась на полу. Её крики звенели у меня в ушах, пробирая до костей. Долго звенели. Долго и страшно. И конца её мучениям не было видно...
  Длинные суставчатые коленца, похожие на ноги кузнечика, выросли из спины хрипящей моры почти на полтора метра, когда, подрагивая, они, наконец, распрямили согнутые суставы, с чавканьем извлекая заострённые концы крыльев из тела и обвисая при этом кожистыми перепонками, сочащимися кровью и слизью. Выросты бессильно упали на пол, прекратив самостоятельную жизнь и подчиняясь теперь мозговым импульсам обладателя.
  Обладатель, как ни странно, был в сознании. Отходя от пережитой боли, постанывая, она попыталась приподняться на дрожащих руках.
  - Вставай, мора, - мои губы выталкивали слова, словно повинуясь стороннему импульсу, голос звучал холодно и равнодушно. В нём не было и капли сочувствия. - По нраву ли тебе мой подарок?
  - Благодарю, благородный Теш, - просипела она сорванным голосом.
  - Рано благодаришь. Ты ещё не на свободе. Лети - я открою для тебя дверь.
  - Я не могу...
  - Не можешь? - мои зубы скрипнули, кулаки сжались. - Нет, ты можешь, мора! Поднимайся! - обхватив пальцами её скользкое от крови предплечье, я резко потянул её вверх, легко вздёрнув маленькое хрупкое тело на ноги.
  Вцепившись в мой рукав, она пыталась сохранить равновесие. Её сильно шатало, мутные глаза закатывались, крылья грязными тряпками висели за спиной. Запрокинув ей голову и заставив разжать сведённые челюсти, я влил ей в горло тёмное маслянистое содержимое склянки, добытой из кармана странного кафтана, в который я оказался облачён. Похлопал её по щекам. Минуты через две взгляд моры прояснился, она смогла, наконец, отпустить мой рукав и зафиксировать голову в вертикальном положении.
  - Слышишь меня? Попробуй пошевелить крыльями!
  Крылья колыхнулись, мягко шлёпнув по голым ногам. Я вылил ей в рот ещё одну склянку. На щеках моры выступил неровный, чахоточный румянец. Она отстранилась от меня, уверенно упираясь ногами в землю. Крылья снова беспомощно трепыхнулись. Потом снова. Ещё и ещё... Она расправила их и посмотрела мне в глаза:
  - Открывай дверь.
  Горящая стрела сорвалась с моего лука, неся на себе ту единственную стихию, которую боялся Моран. Купол вспыхнул пожаром, огненные петухи пожирали его с хрустом и смаком. Мора забила крыльями, закручивая вокруг себя смерч и разбрызгивая кровавые капли, сорвала с себя лохмотья грязного шёлка, приподнялась над землёй и ринулась в бушующее пламя. Ибо сквозь него лежал её путь к свободе...
  
  Я почувствовал удар по лицу и открыл глаза. Не было ни дыма, ни огня, ни серебристых мехов, ни алого шёлка. Передо мной стояла Вежица, намеревающаяся отвесить повторного леща с другой стороны. Я перехватил её руку.
  - Эй! Довольно...
  - Грезишь наяву, княжич? - недобро ухмыльнулась она.
  Я потёр виски и присел на ложе. Оглянулся вокруг: ржавые брызги испещряли стены неравномерными узорами. Такими же, как на качелях. Туда, видно, тоже долетело.
  - Бес его знает, что со мной было... Что со мной было, мора?
  Старуха хихикнула:
  - Или я бес, княжич?
  Она придвинулась, наклонилась надо мной, глядя в упор.
  - Что ты видел? Скажи-ка бабушке, родной...
  Её лицо нервно подёргивалось, руки, вцепившиеся в рукава моей куртки, мелко дрожали - вся она была одушевлённым нетерпением, столь голодным и хищным, что мне стало не по себе.
  - Я видел мору, которая жила здесь, - осторожно ответил я.
  Она, не отпуская меня, продолжала заглядывать в глаза, ожидая продолжения.
  Отодвинув старуху, я поднялся на ноги.
  - Перестань пялиться на меня своими бельмами! То ещё удовольствие - играть с морой в гляделки, - буркнул раздражённо, направляясь к колодцу. - Пора возвращаться.
  - Что ты видел? - прошипела она мне в спину.
  - Тебе это зачем? - резко обернувшись поинтересовался я.
  Она молчала, гневно раздувая ноздри. Молчал и я. Так, в молчании, мы и спустились к лежащим на зелёном мху мёртвым качелям, обрызганным бурыми каплями давнишней боли.
  
  * * *
  
  "Выходит, - думал я, пробираясь по лесу вслед за Вежицей, - теперь Моран шарит в моём сознании уже как в собственном кармане. Делится, блин, своими откровениями, не дожидаясь пока я засну. Этак он в любое мгновение может выключить меня из действительности, как заводную игрушку". Я и в самом деле казался себе сейчас его безвольной игрушкой, облечённой почему-то особым доверием. Только этой радости мне не доставало...
  С другой стороны, узнанное сегодня о нём, не сделав его ближе и понятней, сделало уязвимей, обнажив слабости. Ну что ж. Даже боги порой чихают...
  Что же такое Моран? Чем больше я его узнаю, тем меньше понимаю, тем пространнее и неопределённее складывается характеристика самого понятия. "Живой лес", - назвал его Тим в наш первый откровенный разговор. Что это за определение? - обо всём и ни о чём... Определение... Опять ты со своим определением. Ксеня бы не одобрила этого неосознанного, но неудержимого стремления к навешиванию ярлыков. Как там она говорила? "Эти сущности можно прочувствовать, можно ощутить подушечками нутряных пальцев какого-нибудь десятого чувства, и только таким образом прикоснуться к хрупкой паутине знания. Их никогда не рассказать словами". Эх, Ксеня... Мне бы твою осведомлённость. Ты-то прочувствовала сущность? Ты-то ведаешь?..
  Задумавшись, я почти налетел на резко остановившуюся мору. Она задрала нос и к чему-то настороженно принюхивалась.
  - Вежица, что?
  Старуха, не отвечая, двинулась дальше, забирая чуть восточнее от прежнего пути и заметно ускорив шаг. Минут через пять снова остановилась, задвигав крючковатым носом. Я грубо рванул её за костлявое плечо, развернув к себе.
  - Окшени, княжич, - сказала она, криво ухмыляясь. - Со стороны лагеря заходят. Видать, поменяться решили ролями с загонщиками. Теперь они будут охотиться, а стражи - клыками щёлкать на погибель свою неминучую. Ну-ка, страж, где же твои клыки? - и она снова закудахтала громко и пронзительно, запрокидывая голову с грязно-белыми космами и хлопая себя по бокам. Да уж, смешно. Просто обхохочешься.
  Я потянул из-за плеча меч, вглядываясь в окружающие заросли.
  Стояла оглушительная тишь лесной чащи. Мы замерли в неподвижности, стараясь не дышать и, в самом деле, превратившись в настороженных зверей, почуявших человека с ружьём и готовых в любой момент сорваться в стремительный спринт, приз за победу в котором - собственная жизнь.
  Медленно, крадучись, нарастая и густея сначала подполз запах: острый мускусный дух зверя, смешанный с вонью мокрой псины. Делаясь всё более терпким, заполняя собой пространство, он, наконец, материализовался. Над корягами бурелома возникла мерзкая морда примата, покрытая серой щетиной. Сторожко переставляя лапы волчьего тела, поджимая хвост и приседая низким покатым крупом, тварь двинулась на меня, скаля жёлтые клыки в растянутых и вибрирующих утробным рычанием губах.
  Арбалетный болт врезался прямо в его плоскую безобразную морду, толкнув назад и заставив нелепо завалиться как-то наискось. Его ноги задёргались в предсмертных мышечных судорогах, вытягиваясь и обмякая.
  Вежица спокойно и сноровисто перезарядила балестру и выстрелила вверх, в листву. Вместе с визгом и листьями, оттуда рухнула на торчащие сучья мёртвого дерева ещё одна обезьяна. С чмакнувшим хряпом они накололи забившуюся на них тушу.
  - Эй, княжич, отомри! - прокаркала мора. - Или я не ручаюсь за целостность твоих кишков.
  Резко обернувшись, я успел подставить меч под прыгнувшего сверху на меня окшеня. Окровавленное жало двуруча вышло из спины зверя, намертво завязнув.
  - Не делай так, дурень! Только руби!
  Предупреждение запоздало. Я лихорадочно пытался спихнуть, насаженный на меч труп, безнадёжно теряя время. Мерзкие серые морды возникали повсюду, их утробное рычание сливалось в гул, их предсмертные визги звенели в ушах. Я пронзительно свистнул. Потом ещё раз и ещё. Только бы меня услышали в лагере!
  Меч выскочил, наконец, из дохлого мяса и заодно из моей руки, а я отлетел в сторону, снесённый с ног прыгнувшим на меня зверем. Окшень тут же захрипел и забился на длинном охотничьем ноже, который я успел воткнуть в его живот прежде, чем он в мой - свои клыки. Задние лапы с тупыми, кремниевыми когтями забили по моим ногам, оскаленная пасть рванулась к горлу. Лёгкий толчок - тварь тут же обмякла, потухая, закатывая глаза и обдавая меня хлынувшей из пасти и ноздрей кровью - в уродливой голове торчал болт из балестры моры. Спихнув его с себя, я кинулся за мечом, но снова упал под весом прыгнувшего на спину чудища. Оно впилось мне зубами в плечо, прижав к земле, визжа от азарта и сатанея от вкуса плоти. Чувствуя, как трещат от напряжения мышцы, я, зарычав не хуже окшеня, перекинулся на спину, подмяв под себя зверя и всадил нож ему в бок. В бедро уже вцепились зубы ещё одной твари, а сверху прыгнула новая. И ещё одна. А, может, и ещё..., погребая меня под звериным смрадом и жёсткими серыми шкурами...
  Помощь пришла вовремя. Ещё бы немного и из-под дохлых окшеней вытащили бы труп несостоявшегося спасителя полян с вырванным горлом.
  Стражи споро и профессионально раскидывали нечисть длиннорукими секирами, сшибали болтами с деревьев.
  - Живой? - поинтересовался один из парней, расшвыривая звериные трупы и выгребая из-под них меня.
  - Да, - просипел я, дотянувшись, наконец, до своего меча.
  Уцелевшие чудища, перекатывая в глотках рык и угрожающе щерясь, отступали в лес.
  - Мельник, Шевчук, замыкай с флангов! Серёга, давай к ним! Э! хлопчики! Да вы. Быстро в лес за недобитками! - Коваль раздавал команды сухо и к месту. Люди слаженно окружали зверей, иссекая серую щетину красными плетями смертельных разрубов.
  - Лёха, слышь! Княжича до ёлки притули, а то вин шибко на ногах не устойчив. Так и норовит пид окшенев звалытыся, - плюнул он ядом в мою сторону.
  Лёха нахмурился, перехватил секиру широким хватом и, не взглянув на меня, ринулся в лес за проскользнувшим через кольцо зверем. Я счёл нужным последовать его примеру. И тут же, сунувшись за ближайшие деревья, почти налетел на несущуюся мне наперерез зверюгу. Она шумно шарахнулась в сторону, оскалившись и вздыбив шерсть на загривке, но напасть не решилась - поджала хвост и запетляла между соснами, приволакивая заднюю ногу с засевшим в мышце болтом. Не раздумывая, я погнался за ней. Азарт погони и лихорадка боя заставили забыть о собственных ранах. Я буквально летел по лесному опадку, перепрыгивая через коряги и перемахивая палые деревья. Марафон наш, правда, длился недолго. Чуть ли не воткнувшись носом в непролазный буреломный завал, окшень остановился и, злобно рыча, развернулся ко мне. Он припал на задние ноги, изготовившись к прыжку - свёл пружину и выстрелил ею. И поймал болт моей балестры открытым брюхом. Замерев на пару секунд в стойке на задних лапах, окшень захрипел и завалился набок. Стоя над ним, я наблюдал предсмертную агонию мерзкого гибрида, брезгливо рассматривая обезьянью безобразную, гримасничающую морду.
  Тело окшеня прогнулось, подняло дрожащую человеческую руку в серой шерсти и выдернуло человеческими пальцами болт из живота. Я обомлел. Черты морды неуловимо менялись. На меня смотрели затягивающиеся поволокой чёрные глаза, бездонные, словно Вселенная, собравшие в своей глубине всю боль этого мира.
  - Не того окшеня ты убил, - прошелестели серые человеческие губы. - Того, что за тобою ходит, беду носит - того убить попробуй. Это из-за него ты здесь... Здесь, где быть тебе не следует...
  Я зажмурился и потряс головой. Передо мной валялось остывающее тело окшеня. Без каких-либо признаков жизни и без признаков трансформации.
  Хрустнула ветка.
  Я вскинул взгляд вместе с балестрой и увидел сквозь прорехи буреломного завала мутную жуть чёрных глаз и взметнувшиеся серой тоской тёмные одежды... Вилги?
  
  * * *
  Трупы зверюг закапывать мы не стали - в переплетениях мощных корней леса невозможно было и хомячка похоронить, чего уж там говорить о братском скотомогильнике для пяти десятков окшеней. Сжигать не стали тем более. В лесу подобные похороны чреваты: похоронная команда с вероятностью почти стопроцентной рискует присоединиться к почившим, сожранная буйным лесным пожаром.
  Поэтому Коваль не стал утруждать свой отряд уборкой намусоренного. Он задумчиво попинал ногой ближайшего дохляка и велел возвращаться в лагерь.
  - Хай Вилга сама прибирает эту падаль, - постановил он. - А уж если не пожелает чести шестёркам своим, так лес и сам их небось переварит. Не такое переваривал.
  В лагере, привалившись к дереву здоровым плечом, я перевёл дух. Напряжение медленно отступало. И уступало место эмоциональной усталости и физической боли. Я почувствовал разом все свои раны: глубокие рваные борозды на ногах, пропитавшие штаны липкой кровью; порванное плечо, горящее, словно обожжённое раскалённым железом; многочисленные укусы и царапины, с подсчётом которых даже не стоило заморачиваться... Я и не стал. Просто закрыл глаза, мысленно стараясь удержать рассыпающееся на части тело.
  Лёха, проходя мимо, протянул мне фляжку с водой. Я жадно вылакал её, с наслаждением стряхнув на язык последние капли.
   - Спасибо тебе, добрый самаритянин. Счастлив окшень, пронзённый твоей благословенной, милосердною рукой...
  Страж завинтил крышку.
  - Сейчас Вежица подойдёт, обработает тебе раны, - сказал он и отправился по своим делам.
  Я наблюдал из-под полуопущенных век, как мора кипятила в котелке воду на вновь разожжённом костре. Потом сыпала в кипяток порошки и охлаждала его в бегущем через лагерь ручье. Старчески покряхтывая и поскрипывая суставами, опустилась возле меня на колени и стала резать и отдирать кое-где уже присохшие к ногам штаны. Потом велела стянуть оставшиеся лохмотья и принялась священнодействовать, нимало не стараясь делать это по возможности аккуратно. Она разделывала меня как свинью на бойне. Оставалось только, стиснув зубы, принимать с благодарностью инквизиторские пытки, надеясь, что манипуляции злобной моры всё-таки направлены на благо, а не наоборот. Промывание, зашивание, смазывание вонючими мазями и накладывание повязок длилось бесконечно. Шипя от боли в особо острые моменты, я периодически всё-таки начинал терять веру в благие намерения моего доктора, и от всей души - когда мысленно, а когда и вслух - проклинал вредную старуху, желая ей подобных же, незабываемых ощущений. Когда у меня перед глазами поплыли светящиеся круги и зазвенело в ушах, я разглядел сквозь эти помехи стоящего надо мной Коваля и решил, что он соткался, видимо, из предобморочного морока. Скрестив руки на груди, он наблюдал за манипуляциями моры и моим постепенным позеленением.
  - Вот же ж старая хрычовка, - буркнул страж недовольно. - Тебе не по лесу бегать, а в гестапо партизан пытать. Уколи уже его. Не видишь, он сейчас крякнется. Нам его потом на себе тащить прикажешь?
  Мора, поджав тонкие синюшные губы, достала из недр своей торбы одноразовый шприц в упаковке и коробку с ампулами, весьма странно смотревшимися у неё в руках. Сноровисто зарядив несколько раз шприц, она досадливо принялась втыкать его в моё истерзанное окшенями бедро. Потом развела в котелке какую-то бурду из пузырька, дала напиться.
  Дурняк постепенно уходил, оставляя после себя липкую холодную испарину. Боль становилась всё глуше, забиваясь в глубокую нору анестезии. Я утёр рукавом лицо, проморгался. Дотянувшись до своего вещмешка, достал запасные штаны и толстовку, не без труда натянул их на спелёнутые конечности. Передохнув после этого значительного усилия, поковылял к костру. Здесь мне выдали порцию каши с тушёнкой и кружку чая с сахаром. Живительный вкус и аромат горячей еды согрели тело и умиротворили душу. После обеда я почувствовал себя совсем сносно. А поглядывающие на меня с опасением стражи перестали хмуриться, с облегчением отправившись собирать вещи и тушить костёр.
  Зря они, кстати, переживали. Если бы я не смог идти - пополз бы на карачках. Никому, наверное, так не хотелось добраться домой, как мне. Добраться, отлежаться, отболеться... Как зверю забиться в угол.. А как человеку - пережевать и переварить пережитое.
  Но добраться мне туда было не суждено.
  Если бы я только знал, отправляясь три дня назад с отрядом стражей в Моран, что вижу Юрзовку - да что там Юрзовку! - весь свой привычный мир в последний раз...
  Ну и что? Если бы знал - что тогда? Выпил бы с Семёнычем стремянную? Понастальгировал вечерок с телевизором? Постоял бы под выхлопной трубой соседской "Оки", с грустью обкумариваясь духом покидаемой мной цивилизации? Что бы я делал, если бы знал? Рыдал и заламывал руки? Какая, в сущности, разница?
  И всё-таки, наверное, лучше бы я знал...
  
  * * *
  
  Лагерь несуетно и нешумно пробуждался после холодной апрельской ночёвки. Мужики, откашливаясь и сморкаясь, выбирались из-под тёплого войлока, свалянного в лёгкие удобные одеяла. Стряхивали с них перекатывающиеся на шерсти мириады капель росы, брели в кусты или к костру, где уже кашеварил сменившийся дозор.
  Я с трудом разодрал слипшиеся веки. Надо мной висело бесцветное утреннее небо в клоках грязно-белого тумана, уже поднявшегося с земли, но запутавшегося среди ветвей и верхушек деревьев.
  Кое-как собрав волю в кулак, а конечности в кучу, я с трудом взгромоздился на четвереньки. И увидел у себя перед носом чьи-то ноги в армейских берцах и полянских штанах. Берцы, выжидательно уставившись на меня круглыми носами, слегка покачивали своего владельца с носка на пятку.
  Я сел, привалившись спиной к ближайшему дереву, переводя дух от совершённого усилия по подъёму своего бренного, изгрызенного окшенями тела, и стараясь не замечать болячек, хором возопивших от моей возмутительной активности.
  - Добрейшего утречка, княжич, - Коваль шумно отхлебнул горячего чая из парящей кружки. Языки пара тянулись вверх, к туману, единясь с ним, растворяясь в нём, превращаясь в него... - Ты идти-то сегодня сможешь, Аника-воин?
  - Смогу, - буркнул я, находясь в полной уверенности, что без посторонней помощи даже не поднимусь. Но не у Коваля же её просить, эту помощь! Мотал бы уже по своим делам, говнюк, не стоял бы над душой злорадствующим укором моей немощи и моей убогой боеспособности.
  Эх, княжич... Не бывать тебе черпалём. Год боевых тренировок на пределе сил и возможностей - и каков же результат? На охоте со зверьём справиться не смог. Старая бабка да подоспевшая вовремя подмога - только им ты и обязан тем, что до сих пор покряхтываешь сидишь, а не лежишь молчишь....
  - Ты это, - Коваль поболтал кружкой, выплеснув остатки чая в траву, - в общем, нормально вчера держался. Не думай, что окшени тебя подмяли, потому что ты воин никудышний. Одному против стаи - шансов нет ни у кого из нас.
  Я уставился на него в немом изумлении. Ни фига себе поворот! Он что - утешает меня?
  - У них, знаешь ли, тактика такая. Бывает, по нескольку дней бродят круголя, по одному людей режут. Нельзя во время облавы от лагеря удаляться. А ты, орясина, потащился куда-то за бабкой. Нашёл за кем ходить, дуралей! - Коваль загоготал, призывая присоединиться к его веселью находящихся поблизости стражей. - Так сильно приспичило что ль?
  - Пошёл ты...
  - Добре, добре, княжич, не сполював окшеня, сполював бабку Вежицу, - продолжал он глумиться.
  Неожиданно стремительным движением страж опустился рядом, небрежно нацепив кружку на торчащий из поваленного дерева сук.
  - Да не сердись, ладно уж, сердитый какой, - он примирительно похлопал меня по раненому плечу. Зашипев, я отшвырнул его руку.
  - Я ж усё понимаю - делишки ваши с Мораном... Не нашего плебейского ума это дело. Чего там тебе мора показывала, куда водила - не знаю и знать не хочу. Скажу тебе только - не верь ей. Так заморочить может, что примешь ёлку за бабу, да хлопнешь по заду.
  Он метко плюнул в муравьиную дорожку, проторенную суетливыми букашками через еловое бревно. Муравьи растерялись перед неожиданным препятствием, перегородившим путь к заинтересовавшим их сладким опивкам чая в старшинской кружке. Недоумённо поводя усиками, они задумчиво толклись у плевка, растекающегося по голому бескорому дереву, и пытались провести рекогносцировку в соответствии с изменившимися обстоятельствами.
  - Был у нас случай, - продолжил Коваль, наблюдая за муравьиной жизнью, - Колян Мельник не даст соврать, - ткнул он пальцем в проходящего мимо Коляна. - Дозор как-то пропал. Ждём-пождём - нема, как корова языком слизала. Григорич уж и поисковую группу отрядил - куда стражи подевались? А это, етить её, мора, оказывается, развлекалась, мужиков, как баранов, вокруг пенька три дня водила!..
  Я промолчал.
  - Ты не думай, что я это тебе с какой-то задней мыслью рассказываю, - старшина раскрошил в пальцах сухую веточку, - просто не принимай на веру всё, что увидишь в Моране. Здесь много обмана. И миражей. И этого... как его - а вот! - материализации воспалённого подсознания. Это так одна твоя знакомая ведьма говорит.
  - Молчишь? - он попытался заглянуть мне в лицо. - Ну-ну. Молчи, дело твоё.
  Коваль поднялся, отряхивая штаны.
  - Как, кстати, тебе наша ведьма? Ничего так бабёнка, справная. Небось, покуштувал на вкус, на ощупь? Какова, а? Давно хотел допытать у счастливчика, которому обломилось...
  - Надоел ты мне, Коваль, хуже чесотки, - откинув голову на дерево промолвил я с благородной усталостью. - Пойди пройдись, голову проветри, а то от её смердящего содержимого меня уже подташнивать начало.
  Негромкий протяжный свист дозорного заставил нас вскинуться. Стражи бросились к оружию. Я тоже. Бросился. Как бы. Рефлекс подстегнул ещё совсем недавно отказывающееся двигаться тело. Я ещё успел удивиться, осознав себя уже стоящим на ногах, с мечом в руке и бдительно всматривающимся в чащобу леса. Немного левее моего бдительного взора чаща вздохнула, качаясь ветвями подлеска, и выпустила на поляну мрачную встрёпанную Вежицу и двух юрзовских стражей. Это были совсем зелёные пацаны, таких в Моран отпускают только в сопровождении опытных воинов. Никак не одних. Но эти, по всей видимости, были одни.
  Подле них немедленно материализовался Коваль и приступил к прослушиванию оживлённого рапорта.
  Мужики, навострив уши, стали понемногу подтягиваться к эпицентру событий. Я тоже поковылял поближе к собранию, охваченный неприятным предчувствием. Ко времени моего прибытия доклад был окончен. Мальчишки, придавленные важностью возложенной на них миссии и собственным героическим переходом по Морану, сверкали исподлобья решительными взорами и опускали их долу с видом значимым и таинственным.
  - Ну что, други? - гаркнул Коваль, подождав, пока я не окажусь в сфере слышимости. - Дождались таки светлого дня! Пожаловали в наш хутор красные каратели, требуют выдачи укрываемого нами барона Врангеля! Ети его мать...
  Стражи загалдели.
  - Эй, хлопцы! Что старшина велел передать? - осведомился усатый кметь, имени которого я до сих пор не удосужился запомнить.
  Хлопцы бросили на меня быстрый, испуганный взгляд.
  - Старшина велел отряду уходить в Заморье вместе с княжечем. И беречь его как зеницу ока, - робея от всеобщего внимания изрёк один из посыльных.
  Галдёж в нестройной толпе стражей усилился: всплеснул, загудел, забурлил, вскинулся выкриками и отхлынул как волна от берега, оставляя грязную пену злости и растерянности.
  - Э, нет, братцы! Я так не согласен. Чего нам в том Заморье?
  - У мэнэ ж у хати жинка з малыми робятами! А, мабуть, охотныкы зарэжуть усех, як у самураев то було?
  - Эй, хлопцы? Шо зараз в Юрзовке деется? Шо воны говорять? А? Яки условия?
  - Они ж как курят наших всех сейчас передавят!
  - Оце ж и княжич... Леший его задери! Сподобил на старости лет страсти яки пережыты...
  - На кой бис нам цей княжич? Пидемо, братцы, до дому! Мы там боле потребны!
  - Чем мы сможем помочь? И приказ не выполним, и себя погубим, и своих не спасём! Тебе, Сирко, лишь бы воду мутить!
  - Воду мутить?! Чи сказывся ты, чи ни разумиэшь? Чи шо?
  - Предлагаешь нам детей своих бросить, а самим в лесу спасаться? Да лучше я со своими сдохну, чем потом жить с этим..
  - Эй, Коваль! Чего молчишь? Можа нам княжью голову отхреначить да сдать охотникам? Заработаем себе на индульгенцию?
  Командир, казалось, не слышал. Нахмурившись и опустив глаза к ботинкам, он задумчиво их разглядывал, сжимая кулаки в карманах штанов.
  - Чего молчишь, Коваль? - голос мой прозвучал сипло, незнакомо. - Раздумываешь как выгоднее меня заложить охотникам - живым весом или готовой отбивной?
  Страж посмотрел на меня холодно, в упор.
  - Ты не умничай, княжич, не надо, - процедил сквозь зубы, - о моём решении тебя непременно уведомят, не обойдут. Твоя задача сейчас - до этого решения дожить, не попасться мне под горячую руку. Она-то у меня давно чешется за горло твоё подержаться, лихо приблудное. Не надо меня лишний раз провоцировать.
  Он окинул смурным взглядом притихший отряд.
   - Значит так, орлы. Слухай сюды. Я ухожу в Юрзовку и беру на себя всю ответственность за нарушение приказа. Кто последует за мной - никаким санкциям со стороны старшины или магистрата не подвергнется. Скажу, шо я приказал. Сам отвечу. Кто хочет - может уводить это ходячее недоразуменее в Заморье и ховать там до второго пришествия.
  Стражи, потоптавшись на месте, почесав затылки и задумчиво поплевав в траву, отправились сворачивать скарб.
  Проведя рукой по шершавой коре поваленного дерева на предмет коварных сучков, я тяжело опустился на него, потирая предательски задрожавшее колено. Может, повредил мне окшень мышцу на левой ноге? А, может, нервишки сдают - а, княжич?
  Я наблюдал как отряд, закинув за плечи вещмешки, молча, бряцая оружием и снаряжением, уходил в гущу леса - на юго-восток, в сторону Ворот.
  - Эй, Коваль! Я остаюсь.
  У затушенного костра, скрестив руки на груди, стоял Лёха Зварыч, что помог мне вчера сначала добить окшеней, а потом выбраться из-под дохляков. Он спокойно встретил взгляд обернувшегося командира.
  - Вольному - воля, - пожал тот плечами, поправляя перевязь меча.
  - Ты сошёл с ума, Гришка, - проскрипел старушечий голос из-за моей спины. - Бросая княжича, ты не просто ослушиваешься приказа старшины и плюёшь на волю Магистра. Ты предаёшь Моран и его последнюю надежду. Ты что, не понимаешь, чем можешь поплатиться? Зачем принял на себя ответственность, дурак?
  - Хватит каркать, старая карга! - рявкнул побагровевший страж, в два гигантских прыжка подскочив к море и схватив её за отворот ветхой куртки. - Не нуждаюсь я в твоих нравоучениях, поняла? Да, выбор у меня не ахти какой, базара нет. Но если дадена возможность выбирать между своей смертью или смертью своей семьи, я предпочту всё-таки первое.
  - Твоей семье, может, ещё ничего и не станется, а вот ты подставился уже наверняка, идиот...
  - А если станется? - Коваль выпустил полуоторванный ворот, брезгливо оттолкнул мору от себя. - А если я мог их спасти и не сделал даже попытки? На кой хрен мне тогда ваш Моран со всеми его последними надеждами?
  - НАШ Моран, страж...
  Коваль резко отвернулся и зашагал вслед скрывшимся за качающимися ветвями леса сынами Морана.
  
  Я сидел, оперевшись обеими руками на меч, умостив поверх пальцев подбородок, и прислушивался к воцарившейся на елане тишине. Солнечные лучи уже рассеяли неряшливые клубы тумана и теперь скользили по макушкам сосен, перекрашивая их тёмный малахит в легкомысленную золотисто-газонную зелень. Невидимые весенние птицы заполоняли пространство переливами и перещёлкиваниями, обсуждая произошедшее под деревьями; словно кто-то невидимый плюнул на муравьиную дорожку, и мы, как муравьи, разбежались: кто-то пошёл наобум неторной дорогой, кто-то замер в недоумении, раздумывая над поиском новых путей.
  - Зачем ты остался? - спросил я Зварыча, скосив на него глаза и впервые внимательно рассмотрев и жёсткую линия рта, и резкую морщину, пересекающую обветренную, спёкшуюся на солнце смуглую щёку, покрытую щетиной, и холодный, неподвижный, как у змеи, взгляд исподлобья, и упавшие на лоб, небрежно обкромсанные тёмные пряди. Он стоял поодаль всё в той же позе древнегреческого героя и спокойно разглядывал меня. Взгляды наши пересеклись.
  - Тебе не всё равно, княжич?
  - Мне не всё равно, страж. Может, ты охотниками куплен и собираешься прикокнуть меня здесь без свидетелей?
  Зварыч хмыкнул.
  - Ну и что? Ты хочешь, чтобы я заверил тебя, что это не так? Тебе станет спокойнее?
  - Хочу.
  - Дать честное пионерское?
  Я медленно поднялся, опираясь на меч, как на костыль. Вежица протянула мне фляжку. Запрокинув голову, я сделал несколько глотков терпкой горечи, прибавляющей сил и утоляющей боль. Осторожно прислушался к себе, ожидая результата. Тепло растекалось в животе, лаская и баюкая. Я на мгновение прикрыл глаза.
  - Мне нужно знать - могу ли я доверять тебе.
  Страж пожал плечами и, легко наклонившись, подхватил с земли свои вещи.
  - Я тоже не знаю - могу ли доверять тебе, княжич. Может, и ты мне побожишься в своей благонадёжности? Баш на баш. А?
  Он, не примериваясь, закинул за спину меч, легко скользнувший в тёмную глубину ножен. На другое плечо примостил балестру, затянул ремень, поправил засопожный нож, подхватил мешок...
  - Впрочем, можешь прогнать меня, - сказал он прищурившись, - отряд ушел недалеко, я быстро их нагоню.
  Его наглая уверенность в том, что я этого не сделаю, беззастенчивая демонстрация превосходства и полного владения ситуацией вызвали во мне вполне закономерное отторжение, холодную злость и острое желание гордо отказаться от его общества вопреки здравому смыслу.
  Рядом закудахтала Вежица.
  - Кхо-кхо-кхо, глупый княжич, - она поблёскивала мутными бельмами, откровенно развлекаясь, - бери, что дают, переборчивый какой. Ишь ты! Рассчитывал, небось, что старая больная Вежица пойдёт к тебе в ближники? Нет уж, утрись! Моё дело пенсионное - на печке лежать. Даже не упрашивай!
  Испачканное в земле острие меча я задумчиво вытер о сапог и, скривившись от боли в плече, потыкавшись, вставил его в ножны за спиной.
  Зварыч, ухмыльнувшись, подобрал мою балестру и мешок.
  Что теперь?
  - Пошли, ребятки, - сказала Вежица. - Недалече тут.
  
  * * *
  
  Воздух пах гарью и кровью. Воздух звенел сталью и победным рёвом штурма. Звуки боя сплетались в единый оглушительный гул, прошитый красными строчками пронзительных криков умирающих. На одной ноте, страшно и безнадёжно выл раненый, стремящийся уползти из-под ног сражающихся, суча ногами и волоча за собой на лоскуте кожи отрубленную руку...
  Первым делом я увидел его. И судорожно вдохнул животный ужас, пропитавший воздух вокруг скрюченной фигуры несчастного, чуть не захлебнувшись его болью и паникой. Мой взгляд метнулся в сторону и замер, фиксируя страшную картину жестокой сечи на верхней площадке Громовых ворот Зборуча.
  Мне знаком был здесь каждый угол, каждый венец и каждая половица. Только сегодня я не смотрел вниз, на колышущуюся чёрную тучу под стенами. Сегодня туча накрыла башню и пожирала её, ревя и бушуя, проливаясь смертью и извергаясь страхом. Скоро она затопит кровью и огнём весь город, и наступит страшный конец Зборуча, который я все годы Моранских снов ждал и боялся увидеть.
  Гучи сыпались на прясло как саранча. Синие татуированные головы, раззявленные в победном кличе чёрные провалы ртов, тусклая мокреть стали боевых длинноруких топоров, отражающих антрацитовое небо... Их голые торсы, ни укрытые ни кольчугой, ни даже холщовой рубахой, выражали презрение к смерти. Фанатичное безумие в их глазах парализовывало, заставляя поминать исчадий Истолы. Каждый их удар находил жертву. Каждый из них сегодня соберёт богатый урожай - их руки будут красны от крови и бог их будет сыт.
  Ополченцы падали под страшным натиском, как срубленные колосья. Дружинники сражались - люто и обречённо, рыча, как затравленные собаками медведи. Отступать было некуда. На нижних ярусах кровавая жатва была в разгаре...
  Я не успел даже вздрогнуть, когда прыгнувший со стены гуч и принявший его дружинник скрестили оружие... сквозь меня. Отшатнувшись в сторону, я попал под удар топора, настигшего за моей спиной глухо хлюпнувшую плоть захлебнувшегося криком совсем юного полянина.
  Зачем-то обнажив меч, такой же призрачный, как я сам, вцепившись в его рукоять дрожащими руками, я понёсся к лестничному колодцу, натыкаясь на топоры гучей, перепрыгивая через трупы, оскальзываясь на крови. Дохнуло раскаленным паром из переворачиваемых гучами кипящих котлов. Не останавливаясь, я перепрыгнул через безмолвно корчащегося на полу обваренного воина.
  Преодолев ещё два штурмуемых пролёта, я вывалился из дверей и, держась за их качающуюся створку, ждал когда мой желудок перестанет извергать из себя запасы жёлчи, режущей горло и оставляющей во рту мерзкую горечь.
  Утерев рот рукавом, я перевёл дух: как странно, что моё призрачное тело способно на столь откровенную физиологию. Чёрт, что за мысли лезут в голову!
  В городе гучей ещё не было. Были пожары и собачий вой с истеричными привизгиваниями и захлёбывающимся лаем.
  Защитники Громовых ворот старались сдержать их неизбежное падение под глухие удары тарана и треск дерева, звучащие для полян похоронным метрономом.
  Моран! Зачем я здесь? Я не могу помочь и умереть с ними не могу! Неужели я должен всё это увидеть? Неужели это так уж необходимо?
  Я отклеил от дверей судорожно сведенные пальцы и побрёл по Обозной улице в город, волоча за собой бесполезный меч. Столько раз виденная во снах, обычно оживлённая, заполненная торговыми подводами, движущимися от ворот к торговым складам или рынку, сейчас она была безлюдна. Брошена. Покинута. Мертва. Её дома стонали и корчились в пожарах. Вместо снега с чёрного неба на дорогу сыпался седой пепел, укутывая её в грязно-серый саван, соборуя и причащая перед смертью.
  Здесь, я помню, всегда топтались крикливые лотошники, лузгающие жареные семечки на дощатую мостовую. Здесь, у корчмы, обычно сидел слепой гусляр. Он заунывным дребезжащим голосом под треньканье струн повествовал о героях последней Большой войны. Всю свою выручку из подаяний сердобольных тётушек он пропивал не сходя с места - благо и ходить было недалеко и не всегда обязательно: хозяин заведения порой подносил песнопевцу бесплатно, лишь бы замолчал.
  А здесь была лавка торговца лошадиной упряжью. Одни головёшки дотлевают. Быстро же она...
  Терем купца Соженя. Целёхонький стоит. Подкоптило его только слегка от сгоревших конюшен.
  Подворье княжеского темника. Ворота распахнуты. На воротах болтается тело висельника. Кто таков? За что его, интересно? Я отвёл глаза от синего лица с вывалившимся языком. Нет, не знаю, пожалуй...
  Дорогу мне перебежала храпящая, взбрыкивающая лошадь. Я шарахнулся, забыв о своей неуязвимости. Потом опомнился и поплёлся дальше.
  Вот уже и княжий терем. Место, где я родился. Сюда ещё не добрались пожары и шум битвы доносился издалека, смутно. Я замер у ворот, разглядывая их замысловатую резьбу: растительный орнамент на комлях массивных столбов, переходящий наверху в обережные руны; знаки Угрицкого рода на массивной верхней перекладине, таящиеся под надворотной дождевицей; створы украшали фигуры неизвестных науке девольвов и волкоптиц, и рубленые лики богов, изображённые схематично и где-то даже топорно, как у деревянных идолов - видимо, канонически. Я поднял глаза к крашеным охрой маковкам. С неба, кружась, срывались редкие снежинки.
  Перед воротами лежала пустая площадь, через которую сотни раз в сотнях моих снов Свенка шла к своему жениху. Я прошёл её дорогой, перешагнув выложенный из камня порог входа в освящённые земли. С правой ноги. Хотя какое теперь это имеет значение?
  Переплыть озерцо на одной из привязанных у берега дощатых лодок было делом пяти минут. Древнее капище под сумраком нависшего над ним низкого неба, с чёрными фигурами строгих идолов и присыпанным мокрым пеплом алтарным камнем производило тягостное впечатление.
  - Сурожь... Макона... Сведец... - шептал я, проходя мимо них, узнавая их, дотрагиваясь рукой.
  Старый жрец обходил кумиров, поливая им подножие из большой медной чаши.
  - Радмир...
  Он поднял глаза, словно услышал. Посмотрел пристально, словно увидел.
  - Ты видишь меня?
  - Вижу, - сказал он.
  - Я сын Малица и Свенки.
  - Значит, ты жив... А княгиня?
  - Она отдала свою жизнь Маконе в обмен на мою.
  Жрец помолчал.
  - Ещё хочу знать: остановили Угрицкие князья тьму?
  - Угрицких князей больше нет. Гучи выполнили поставленную задачу и ушли, - старик понурился, чаша дрогнула в его руке. Он не стал уточнять. Зачем ему сейчас это знание... Он повернулся к Маконе и вылил остатки жертвенной жидкости ей под ноги.
  - Ты остался один, княжич?
  - Да, жрец.
  - Ты вернулся?
  - Да, жрец.
  - Для чего?
  - Чтобы возродить утраченное. Чтобы вернуть жизнь в мёртвые земли. Чтобы сражаться с теми, кто их уничтожил.
  - С гучами?
  - Гучи - всего лишь тёмные фанатики, покорные чужой воле.
  - Ты многое знаешь...
  - Многое, жрец. Но ещё больше не знаю.
  Мы одновременно вскинули головы, прислушиваясь к приближающемуся гулу ворвавшейся в город толпы. Видимую с высоты священного холма западную стену уже облизывал огонь, плюющийся из бойниц и извергающий сквозь рухнувшие перекрытия башен чёрный, как небо, дым.
  - Спрашивай, - сказал жрец. - Но поторопись. Моё время на исходе.
  - Что за приношение в твоей чаше? - вопрос сорвался непроизвольно и, честно говоря, совершенно неожиданно для меня самого.
  - Это хмельной мёд. Последнее приношение перед прощанием.
  - Твоим прощанием?
  - Их прощанием, - он мотнул головой в сторону суровых изваяний. - Прощанием богов со Зборучем. Не будет боле над этим пепелищем божественной благости. Никогда.
  Жрец взял с алтаря просмоленную палку, зачерпнул на неё огонь из крады и поднёс к идолу Маконы. Пропитанное осенними дождями, каменное дерево вспыхнуло как спичка, окутываясь зеленоватым бесшумным пламенем, сияя тусклым фосфорецирующим светом. Мне показалось? Или на самом деле суровый кумир внутри пламени шевельнулся, обтекая тёмной коростой векового дерева и взглянул на меня живыми глазами гордыни и боли.
  - Никогда не вернуться они, княжич, в эту порожнюю дикую степь, - огонь взвился над Сведецем, пожирая и оживляя. Забирая с собой. - Поэтому и людям здесь делать нечего. Не приводи своих людей сюда. Возродить умершее даже богам не под силу. А уж без них... Оживший мертвец - чудовище обло.
  Слабый шум непрогоревших пожаров сливался в утробный мощный гул погребального костра, на котором в агонии корчился умирающий город. С северной стороны капище ограничивалось высокой кручей. Самой значимой высотой города Зборуч возносил полянских идолов над степью, протягивая их на ладони небу. Я подошёл вслед за стариком к обрывистому краю.
  - Но ты ведь не это хотел спросить. Не тяни. Мне ещё умирать сегодня. А я не готов совсем, - старик невесело усмехнулся. - Старый я, древний, как земля, на которой стою, а не нажился до сих пор, не надышался, княжич, на небо не насмотрелся.
  - Я вернулся, Радмир. Но для меня всё здесь чужое. И все чужие. Кто признает меня? Кто поверит мне, скажи?
  Жрец отвернулся от смерти, бушующей внизу, протянул факел к Сурожи. Зелёное пламя взметнулось к небесному сумраку, лизнув его сверкающим языком...
  - Иди в Дубреж. Родичи твоей матери должны тебя признать. Боги не откажутся подтвердить.
  Старик переложил факел в другую руку, посмотрел на меня из-под лохматых седых бровей запавшими тёмными глазами. Его взгляд лёг на меня мельничным жерновом - тяжелый, недобрый, безнадёжный.
  - Тяжела твоя ноша, - сказал он устало. - Хватит ли сил не сломаться под ней?
  - Я надеюсь на помощь Морана, - бросил я торопливо, словно оправдываясь. - Он дал мне силы на это решение. Не оставит и теперь.
  Радмир задумчиво покивал головой.
  - Моран... Да... Сильный покровитель. Всемилостивейший и наиковарнейший. Будь внимателен... - жрец помолчал рассеянно и отправился с факелом в обход кругом Крады. Столбы пламени вспыхивали фитилём свечи, освещая ноябрьский сумрак призрачным светлячковым сиянием.
  Я устремился следом.
  - Что ты хочешь сказать?
  - Ты веришь ему?
  - Кому? Морану? Почему бы и нет?
  Старик спрятал глаза под кустистым инеем бровей.
  - А в самом деле, - сказал он, прислушиваясь к тяжело ворочающемуся внизу телу гибнущего Зборуча: грохоту выпущенного на волю огня, воплям истребляемых, гортанным крикам врага, шипению снега, закипающего на углях...
  - В самом деле, - повторил старик, - почему бы и нет?
  Он поднял лежащее на земле копьё и зашагал вниз с холма, по узкой тропинке, навстречу огню, гучам и смерти. Я так и не понял - мне ли он адресовал последние слова, себе ли?
  - Эй, жрец! - окликнул я. - Навстречу смерти не опоздаешь! Чего ж ты так торопишься?
  Он остановился не оборачиваясь. Казалось, ад, бушующий внизу, заворожил его, он не мог оторвать от него глаз и не мог противиться его притяжению.
  - Назови моё имя. Прошу тебя.
  - Мать звала тебя Радимом. А настоящего взрослого имени ты ведь так и не получил, княжич, - он слегка повернул голову, по-прежнему не глядя на меня, бросил через плечо. - Это ничего. Жизнь прозовёт. Прощай. Не сплоховать тебе.
  
  * * *
  
  
  Мы уже третий день сидели в Морановой крепи, ожидая неизвестно чего. Вежица нас покинула, пообещав вскоре вернуться. Но "вскоре" всё никак не наступало, а найти выход из леса в Заморье без её помощи представлялось делом безнадёжным. Я нервничал всё больше - неизвестность сводила с ума. Особенно в моём положении балансирующего на шатком подвесном мостике через пропасть: куда не поверни, куда не ступи - всюду трухлявые доски, грозящие в любую секунду подломиться под ногой. Что ж теперь? Топтаться посередине, раскачиваясь на ветру и дрожа от страха?
  Зварыч казался внешне совершенно спокойным. Он спокойно налаживал наш походный быт, спокойно свежевал попавшего в силок облезлого весеннего зайца, спокойно спал, завернувшись в войлочное одеяло, и спокойно упражнялся с мечом на мягком зеленом ковре, устилающем площадку между башнями крепи. По вечерам он безропотно обрабатывал мои раны на спине. А вчера на охоте подстрелил тетёрку. И приготовил из неё королевский ужин.
  На его фоне я казался себе бесполезной истеричной барышней, заблудившейся в лесу с доброй нянькой. Интересно, ему тоже так казалось? Оставалось надеяться, что моя мнительность и мои сомнения не так очевидны, чтобы стать заметными малознакомому человеку. Чёрт бы его побрал...
  Спали и дежурили мы по очереди. И почти не разговаривали друг с другом. Короткие фразы в процессе реализации совместной деятельности - не в счёт. Он мне не нравился. Смутная неприязнь, возникшая в день ухода отряда, никак не желала преобразовываться в признательность и симпатию. Это необоснованное чувство было тем более неуместно, что разумом я прекрасно понимал необходимость присутствия подле меня опытного воина. Он это тоже понимал. Было видно. И было неприятно чувствовать свою зависимость от доброй воли именно этого человека.
  К вечеру третьего дня я всё-таки не выдержал, заговорил с ним о своих опасениях.
  - Что будем делать, если мора не вернётся?
  - Ты у меня спрашиваешь? - его лицо в отблесках костра - резкое, тёмное, хищное - ощерилось насмешливо. - Ты ведь у нас княжич. А я всего лишь тот, кто последовал за тобой, - он затянул зубами узел на порвавшемся силке, подёргал за концы, проверяя крепость починки. - Вот ты и скажи что будем делать.
  Я пошерудил суковатой палкой угли.
  - А не знаешь, так у Морана спроси, а не у кметя своего. Не наберёшь дружину, если будешь свои сомнения и неуверенность подчинённым демонстрировать.
  - Ладно, - сказал я помолчав. - Если завтра она не появится, уходим сами. В конце-концов, в лесу она не единственная мора.
  Я пошёл спать. Разговаривать мне расхотелось. Тошно вдруг стало и от его наглости, и от его правды.
  
  ... А рано утром старуха вернулась. Да не одна. Но и не с теми, кого я больше всего опасался увидеть за её спиной все эти дни ожидания. Честно говоря, грешил я на мору: ведь вернуться она может и не с подкреплением, а с охотниками. Почему нет? В этом осином морановском гнезде сам чёрт ногу сломит - где здесь свои, где чужие? Кому можно довериться, кому нельзя? Кто какие цели преследует? Каждый свои? Кто кому подчиняется? Кто о чём радеет?..
  Я как раз постовал у костерка, медленно тускнеющего в свете утра, с трудом продирающегося сквозь туман. Пост мы оборудовали под стеной, по левую руку от входа так, чтобы вошедшему он не бросался в глаза. А дозорный наоборот, имел бы время сориентироваться, разрядить при необходимости в незваного гостя балестру и быстро укрыться в одной из башен.
  Коростелиное пощёлкивание за стенами крепи мгновенно согнало остатки дрёмы. Схватившись за оружие, я уставился на закутанный плющом вход.
  Впрочем, предосторожность оказалось лишней - наконец-то притащилась старая карга. Войдя, Вежица покрутила головой в поисках обитателей крепи и направилась ко мне. Следом за ней, пригнув голову, шагнул высокий парень в полянской охотничьей куртке и вытертых джинсах. Русоволосый, русобородый, с широкими плечами и льдистым взглядом голубых глаз. Его я ожидал увидеть меньше всего. Гораздо меньше отряда охотников.
  Последний раз эти холодные глаза с ненавистью и презрением смотрели поверх заряженной балестры, нацеленной мне в лоб. Такими я их и запомнил. Запомнил и пудовые кулаки, в прошлые майские праздники здорово расписавшие меня под хохлому. С тех пор я с их обладателем не виделся. И, честно говоря, видеться не стремился. Семёныч обмолвился как-то, что в посёлке его нет, что служит он сейчас при Магистре - я вдохнул тогда, помню, морозный стылый воздух и показалось мне, что стал он после этого известия чище и дышится мне легче...
  Парень остановился у костра, глядя на меня. Бесстрастно. Без злобы и ненависти. Без интереса.
  Из башни, позёвывая, выполз Зварыч.
  - А, Ярослав... Здоровеньки булы, - он с хрустом потянулся.
  - И тебе не хворать, - сын Юрзовского старшины отвёл, наконец, от меня глаза и стряхнул с плеча рюкзак.
  - Как у тебя, земляк, на предмет харчей? Поиздержались мы тут с княжичем вас дожидаючись...
  Ярослав принялся потрошить рюкзак. Зварыч подбросил дров, повесил над костром котелок с водой. Вежица закатала на мне майку, осматривая удивительно скоро рубцующиеся раны. Все при деле.
  Мужики перебрасывались короткими фразами - о погоде, о переходе, об окшенях, об открываемой тушёнке. О Юрзовке - ни слова. Что там? Как там? - вертелось на языке. Но я угрюмо молчал, опасаясь излишней суетливостью вновь попрать собственное княжеское достоинство...
  Покончив с завтраком и закинув загремевшую ложку в пустой котелок, Зварыч зыркнул лисьим глазом - хитрым и жёлтым - в сторону Панько.
  - Дежуришь на новенького, Ярик...
  Страж молча собрал посуду.
  - Укладывайтесь, - сказал он. - Через десять минут выступаем.
  Зварыч не заставил просить себя дважды. Скрывшись в башне, он уже через мгновение вытащил оттуда собранный вещмешок, увязанное одеяло и оружие. Закинув за спину меч и балестру, притачав к поясу ножны с длинным охотничьим ножом и люльку с болтами, он залил костёр водой. К появлению Ярослава всё было готово к выходу. Кроме меня.
  Не двигаясь с места, я продолжал сидеть у потушенного костра, привалившись спиной к корневищу стены. Стражи, уже готовые устремиться к воротам, с недоумением воззрились на меня.
  Заглянувшая в ворота Вещица, оценив обстановку, захихикала:
  - Что, ребятки? Забыли, можа, кого? Решили вывести княжича в Заморье заочно?
  Зварыч заухмылялся. Ярослав нахмурился.
  - Что, ребятки? - в тон море осведомился я. - Перепутали меня с тряпичной куклой?
  - Мне казалось, - процедил сквозь зубы Панько, - что без дополнительного разжёвывания очевидно - охотники, не найдя тебя в Юрзовке, прочёсывают лес. Чем быстрее и веселее мы станем пошевеливаться, тем больше у нас шансов не попасть им в руки. Или тебе ещё что-то неясно?
  Я встал и подошёл к нему вплотную.
  - Мне многое неясно. Неясно, например, с какого пня руководить операцией по спасению моей драгоценной особы взялся именно ты, мой добрый верный друг?
  У стража побелели скулы от сдерживаемой ярости. Вряд ли ему так уж хотелось меня спасать, когда он и разговаривал-то со мной через силу.
  - А я и не брался, - сказал он, как выплюнул. - Моя бы воля - меня бы здесь не было.
  - Чья же над тобой воля, страж?
  - Магистра, княжич, магистра. И, в отличие от некоторых, я не собираюсь оспаривать его приказ, - прозрачное стекло глаз холодило почти физически. Я чувствовал как стынет кровь, и спина покрывается гусиной кожей. - Тем более, я знаю что стоит за этим приказом. И знаю что значит жизнь княжича для Морана.
  - Почему же именно ты? Разве Магистр...
  - Не знаю! - резко оборвал меня он. - И знать не хочу! Возможно, счел меня достаточно подготовленным. И сведущим более других. Тем более, - добавил без всяких подковырок и злорадных ухмылок, - сам видишь, желающие в очередь не выстраиваются.
  Он отвернулся от меня и, заведя руки за спину, подтянул лямки рюкзака.
  - Хочешь ты или нет - я и Лёха будем с тобой столько, сколько понадобится.
  - Сколько понадобится ВАМ? - я почувствовал как заломила виски приближающаяся головная боль. Чего-то я не понимаю... - Или МНЕ?
  Ярослав не ответил.
  Я провёл ладонью по лицу и, подняв взгляд, случайно наткнулся на жёлтые глаза Зварыча. Он тут же отвёл их. Но мне показалось, я разглядел в их презрительном прищуре равнодушный интерес патологоанатома. Может, мне показалось?
  - Ты идёшь? - трое нетерпеливо ожидали моего решения.
  - А если нет? - решение принять никак не получалось - внутренний голос истерично вопил: не ходи с ними! - но других вариантов не предлагал. Вот так. - Если откажусь от вашего сопровождения и рискну пробиваться в Заморье сам?
  - Ты погибнешь, - равнодушно пожал плечами Панько.
  - С вами, мне кажется, у меня погибнуть шансов больше...
  - Мы не пойдём против Морана. Пока ты ему нужен, будем тебя беречь. Если ЭТО тебя интересует, княжич.
  - Вот как? Как же мне угадать тот момент, когда я стану не нужен? Когда пора будет начинать рвать от вас когти?
  - Ну хватит! - Зварыч выругался. - Что мы уламываем эту принцессу на все лады? Долго ещё кабениться собираешься, мать твою? Дураку же ясно - другого выхода у тебя нет! Нет! Понимаешь? Либо к охотникам, либо с нами. Нет у тебя третьего варианта! Так и не о чем тут бухтеть. Бери шинель, товарищ, и вперёд!
  Он кинул мне мой мешок.
  - Чего боишься? Что прирежем тебя с Панько ночкой звёздною? Ну, так от дружеского же усердия, не по злобе тёмной. Родные, можно сказать, руки освобождение от юдоли земной принесут. Возрадуйся тому, княжич! И не парь нам мозги.
  Я закинул мешок на плечо. Выхода у меня и правда не было. Собственная беспомощность бесила. Обида и злость застряли комом в горле. Я сглотнул их и, подобрав оружие, поплёлся следом за стражами - лёгкими, хищными, стремительными, словно дикие звери дикого леса. Дикого Морана - всеобъятного, равнодушного... Ох, Моран, Моран. Где же поддержка твоя? Где же сила твоя обещанная? Где мудрость твоя? Действительно ли я так уж нужен тебе? Как там говорил старый жрец? Доверяю ли я Морану? Что он имел в виду?
  Моран, ответь! Неужели Панько и Зварыч - это и есть ниспосланное тобой спасение?
  У богов своеобразное чувство юмора, пора бы привыкнуть...
  А у Магистров? Интересно, хотя бы этот на самом деле искренне радеет о моём спасении? Если искренне, то почему Панько? Неужели кандидатура человека, с которым мы не поделили женщину, наиболее подходит на роль княжьего ближника? Или... Как же он сказал?.. Как же? А вот: "И тем более, я знаю что стоит за этим приказом".
  Так что стоит за этим приказом, Ярослав?
  
  * * *
  
  Жёлтая луна отражалась от листьев, травы и моих ладоней, подставленных её призрачному свету. Вне дремучей чащи, которую мы, наконец, к вечеру покинули, она беспрепятственно проливалась, сочась сквозь ветви, заставляя их отбрасывать густые чернильные тени, полосуя поляну, на которой мы остановились лагерем, зебристым раскрасом. Лес заметно изменился. Хвойных стало совсем мало, всё больше кряжистых дубов и ломких серебристых осин. Прогалины встречались чаще, ручьи разливались шире. Весь длинный и изнурительный дневной переход я подмечал эти перемены, предполагая, что мы покинули сердце Морана и, все-таки, как ни странно, действительно движемся на выход из леса. Вопрос - куда? В Заморье? Я ни в чём не был уверен...
  Несмотря на усталость всё ещё слабого, ноющего растревоженными ранами тела, спать не хотелось. Я и вызвался заступить в караул первым. Нервное возбуждение после объяснения со стражами, непроходящее ощущение опасности, терзающие меня мысли, складывающиеся в неразрешимые вопросы - всё это отнюдь не способствовало мирному сну.
  Я стоял на краю поляны, запрокинув голову к луне, и мне хотелось выть. Непреодолимо. Животная волчья тоска свербила горло, требуя оплакать свою неприкаянность и одиночество: ни друзей, ни любви, ни внятного пути. Я был один посреди чужого мира и чужих людей. Зачем я здесь? Как всё это вышло?
  Мне было хреново. Тошно. И страшно.
  Я поперхнулся стиснувшим горло спазмом, когда совершенно случайно, бросив взгляд через плечо, увидел соткавшийся из черноты леса корявый силуэт моры. Беззвучно материализовавшись в свете луны, она потрясла космами, омывая их седину в седом сиянии светила, и протянула в небо корявые сучья рук.
  - Государыня, - проскрипела она, - вспомни обо мне...
  Сквозь пальцы, по рукам моры струилось жёлтое молоко света, текуче проливаясь в траву. Она поднесла полные горсти к лицу и стала жадно пить. Вдруг, спохватившись, вскинула голову и уставилась на меня через всю поляну пристально и сердито. Медленно, тщательно мора облизала ладони, утёрла рот рукавом от густого белого мёда и пошла к костру.
  Я присел напротив, с опаской поглядывая на странное существо, усердно, как ни в чём ни бывало, перетягивающее тетиву на балестре.
  - Никудышний из тебя сторож, - бросила она небрежно. - Я уж сколько вокруг похаживала, сучьями потрескивала, ветками помахивала - ничего не почуял. Какой прок, скажи, от такого караула? - мора подняла глаза на меня, вгляделась пристально сквозь красноватое марево прогорающих углей. - Обиды свои нянчишь, княжич? Себя жалеешь? Да так самозабвенно, что ничего вокруг не замечаешь... Плохо это.
  Я не ответил. Да и что тут отвечать? От подобной проницательности невольно чувствуешь себя голым посреди шумной улицы.
  - Что ты сейчас делала, мора?
  Вежица опустила глаза и продолжила молча трудиться над балестрой, как будто не слышала моего вопроса. Я повесил котелок над костром, подбросил сушняка. В рюкзаке у меня завалялся последний пакетик кофе. Сейчас я вспомнил о нём и мне неожиданно остро захотелось его вкусного, домашнего аромата и горячей кружки в руках.
  - Ты права, - крошечные пузырьки нитями потянулись со дна котелка, тая на поверхности. - Из меня не только сторож никудышний. Я, по-моему, вообще сел не в свои сани.
  Мора зыркнула на меня исподлобья, отложила балестру.
  - А ты мог в них не садиться?
  Она подвинула к себе сумку с болтами, принялась перебирать их, пошкрябывая наконечники о точильный камень.
  - К чему терзаться понапрасну, княжич? Никто из нас не выбирает себе дорогу. Её всегда выбирают за нас. А та иллюзия выбора, о которой нам свойственно впоследствии вспоминать, сожалея о неверном шаге, всего лишь обман. Он желанен, потому что даёт ощущение нашей значимости, нашей важности, льстит нашему самомнению: да-да! это я сам выбрал свою судьбу, и если она не задалась - это мои ошибки. Какая глупость! - мора фыркнула. - Сами они строят свою жизнь - как же! Строят, строят, потом приходит в их деревню кто-то с железным топором и весёлым огненным петухом и - херак! - нету боле ни пути, ни дороги, ни этих строильщиков, кузнецов собственного счастья. Ха! Или, может, глупый человечишка выбирал судьбу, когда его такси опоздало на самолёт, который полчаса спустя должен разлететься на миллион осколков, хлобыснувшись о волны Тихого океана? В чём тут его воля, его сознательный шаг? Может, ты, княжич, выбрал свою судьбу, родившись в Зборуче? Попавшись в сети к Морану? Ты давал своё согласие, перед тем, как он принял тебя? Ты можешь сейчас вернуться домой, зная что тебя там ждёт?
  Мора ни разу не взглянула на меня, занимаясь своим рукоделием. Она говорила спокойно и размеренно, устало втолковывая прописные истины неразумному дитяти.
  - Подбери сопли, княжич. Не думай ты больше о том, правильно ли всё сложилось. Думай о том, как в этом дерьме тебе теперь не захлебнуться. Барахтайся, княжич. Это мой тебе совет. И лучшего тебе никто не даст. Барахтайся, сопротивляйся, цепляйся зубами. Иначе сгинешь, еще до Заморья не дойдя. А уж там и подавно.
  Слова сердитой бабки проливались бальзамом на мою душу. Может, мне сейчас не хватало именно этого: чтобы кто-то взял меня за шиворот, хорошенько встряхнул - хватит ныть, княжич, начинай сражаться!
  - Значит, ты считаешь, человек вообще ничего не решает в своей жизни? Для чего же ему разум, совесть, зачем ему известна дилемма добра и зла? Если он, как безвольная марионетка, следует тем курсом, который ему разметили?
  Вежица, не отрываясь от своего занятия, оскалила жёлтые зубы.
  - Почему же? Человек многое решает. Относительно чужих судеб. Относительно своей он тоже может решить. Правда, решение здесь только одно - плыть против течения. Ох, тяжело повернуть, княжич, человечку. Да и цена велика.
  - Цена?
  - Ну, представь. Разворачиваешься ты сейчас встреч стремнине, выбираешься из колеи и идёшь назад, в Юрзовку. Какова будет цена твоего решения?
  - А если всё получится? Если мне удастся скрыться от охотников и Морана? Вдруг я проживу долгую и счастливую жизнь? Почему ты этого не допускаешь?
  - А попробуй! - развеселилась мора. - А что? Вдруг удастся тебе посрамить мою теорию? Вдруг ты найдёшь в себе силы двинуть против судьбы? Вдруг ты и вправду проживёшь долгую и счастливую жизнь... где-нибудь в бункере на Северном полюсе? - она сипло закудахтала. Смешно, да уж...
  - А мора? Мора вольна принимать решения? Вольна управлять своей судьбой?
  Кудахтанье осеклось. Вежица сосредоточенно поскребла в затылке арбалетной стрелой и закинула её в свой обшарпанный берестяной тул.
  - Догадываюсь, почему спросил. Решение одной красной девки покоя тебе не даёт? Знай же, княжич: моры, в отличие от людей, часто плавают против течения. Если это течение не от Морана течёт, - она пристально рассматривала наконечники болтов, трогая заскорузлым пальцем колючее остриё и складывая их один к одному бережно, словно любимые цацки.
  - Она ушла от тебя, потому что так велел ей Моран. Ты ему был нужен. Без неё.
  - Велел Моран?
  - Что тебя так удивляет? Или ты думал, Моран - добрый дедушка, пекущийся о твоём благе? Как бы не так! В вопросах выживания он руководствуется голой целесообразностью. Ты для него важен не сам по себе, спаситель полян, а как шанс восстановления порванной сети. Не обольщайся. Твоя миссия - залатать дырку на теле Морана. И всё.
  Перед рассветом было тихо - ни шевеления, ни дуновения. Луна закатилась за деревья, оставив нас наедине с рыжими языками костра. Сучья тихо, шёпотом, пощёлкивали, выбрасывая в непроглядную ночь мгновенно тающие искры.
  - Я не хочу тебе верить, мора, - с трудом произнёс я. - Но, возможно, ты и права. В чём-то. Насчёт моей миссии, мне кажется, ты утрируешь. Да, залатать. Конечно. И это никакая не тайна. Но одно не исключает другого - спасти Моран, значит спасти весь его мир, и людей его населяющих. Разве нет?
  Мора хмыкнула.
  - И потом. Хромают твои сентенции фактами на обе ноги. Ты говоришь, что мора никогда не пойдёт против Морана. А как же та девка, которую он заточил в своей крепи? А Бажена?
  - А что Бажена? - хитро прищурилась старуха.
  Я промолчал, вдруг испугавшись - не сболтнул ли чего лишнего?
  Она задумалась, уставившись в костёр. А я только сейчас заметил, что вода давно кипит, вспучиваясь на поверхности маленькими гейзерами и лопаясь прозрачными пузырями. Потянувшись за кружкой, вытряхнул в неё кофе, залил кипятком, подхватив котелок через рукав куртки, размешал подобранной у костра палочкой. Запахло жжёными покрышками.
  Вежица о чём-то живо размышляла, и эти мысли её весьма разволновали. Она неожиданно вскочила, заходила взад-вперёд. Потом села на прежнее место, потёрла с усилием колени. Рассеянно повертела в руках балестру, отложила в сторону.
  - Послушай, княжич, - проскрежетала она, наконец, елейным, с её точки зрения, тоном. - Хочу предложить тебе сделку. Ты подожди, подожди хмыкать! - зачастила, заметив мою реакцию. - Не торопись отказываться. Это будет сделка не человека с морой, а двух равноправных участников. Никаких отсроченных платежей. Всё честно и прозрачно: информация за информацию. У меня есть ЧТО тебе сообщить, у тебя есть ЧТО сообщить мне.
  - Разве?
  - Мне нужно знать, что ты видел тогда, в Морановой крепи.
  - Чем будешь расплачиваться?
  - Есть у меня одна занимательная историйка про нашу общую знакомую.
  - Про Божену?
  - Вот ещё! - скривилась мора. - Про неё вряд ли я смогу сообщить тебе что-то новое. Скорее, ты знаешь больше.
  Она загадочно помолчала, косясь в мою сторону, и, не дождавшись моих нетерпеливых понуканий, торжественно завершила:
  - Про ведьму Юрзовскую.
  Я пожал плечами.
  - Меня, знаешь ли, её грязное бельё не очень интересует. К чему мне сейчас эти историйки? О чём? О мужьях, о детях, о любовниках?
  Вежица, упав на карачки, обползла костёр, придвинувшись ко мне почти вплотную.
  - Никогда не брезгуй, - свистящим шёпотом дохнула мне в лицо старуха, - грязным бельём, княжич. Ещё один мой бесплатный тебе совет за сегодня. Среди этого белья может быть зарыт острый нож.
  - В данной конкретной истории он зарыт? - уточнил я. Море всё-таки удалось меня заинтриговать.
  - Зарыт, зарыт. Очень большой и очень острый.
  - А поточнее?
  - А поточнее - после заключения сделки.
  - Э-э-э, мора, - протянул я, - не готов я что-то к играм вслепую. Вдруг ты мне мыльное фуфло подсунешь в обмен на мою бесценную информацию?
  Пергаментное лицо моры перекривила усмешка. Она медленно достала засапожный нож и провела им по своей ладони. Царапина набухла чёрной в свете костра кровью и пустила тонкую струйку на запястье.
  - Ты ведь хочешь узнать, кто открыл вторые ворота в Юрзовке?
  Лезвие в её руке выжидательно покачивалось, гипнотизируя меня рыжими отблесками огня. Спустя несколько мгновений я протянул ладонь. Живец казался отменным.
  Мора пошептала над спаянным кровью пожатием, подняла на меня глаза. Я потянул было руку к себе, но старуха вцепилась в неё словно клещами.
  - Пусть отсохнет десница солгавшего, - завершила она со смаком, разжимая пальцы.
  - Хороша приговорка, - я ругнулся, вытирая руку о траву. - Вот ты и начинай. Посмотрю на твою десницу...
  Вежица подобрала своё сухопарое жилистое тело, как перед прыжком. Её зрачки расширились до размеров радужки, придав глазам почти нормальный вид. Старуху просто распирало от сознания значимости той тайны, что она намеревалась сообщить.
  - Знаешь ли ты, княжич, как зовут твою ведьму?
  Я несколько растерялся, не ожидая подобного вступления.
  - Ксения, - вскинув руку, я прихлопнул на щеке припозднившегося комара.
  - А дальше?
  Память натужно заскрипела, проворачивая шестерёнки сданных в архив воспоминаний.
  - Ксенией Михайловной, кажется, её старшина величал. А по фамилии... Орешкина, что ли она...
  - Асташкова.
  - Ну да, ну да, точно. И что?
  - А то! Асташкова она по мужу, с которым приехала в Юрзовку более тридцати лет назад откуда-то с северных ворот. То ли из Архангельской, то ли из Пермской области... Не суть.
  - Более тридцати лет?! Мне казалось, она гораздо моложе. Хотя... По этой ведьме не скажешь...
  - По любой ведьме не скажешь, - угрюмо заметила мора. - Владеют они разными тайными знаниями, среди которых тайна молодости - не последняя. Зато, когда срок приходит, - старость их бывает стремительна, а смерть беспощадна. Всем и за всё приходится платить, мой милый, всем и за всё...
  - Ну, не скажи, - я демонстративно зевнул, - у меня был знакомый, который на спор взял кредит в банке на полмиллиона рублей и ни копейки за него не заплатил. И приставы не донимали - он казак вольный, сегодня здесь, завтра там. Попробуй поймай ветра в поле. Уж больно ты, мора, склонна к обобщениям, как я посмотрю...
  Мора, проникнувшаяся темой о тайне молодости и заметно взгрустнувшая по поводу недоступности оной, возмущенно зыркнула на меня, вторгшегося со своим прозаическим примером в высокие материи.
  - Ближе к делу, - раздражённо бросил я.
  Мора рассеянно огладила лежащую подле неё скатку войлочного одеяла.
  - А? Ну так вот я и говорю. Асташкова - это она по мужу. А по отцу-то она Черемис. Ксения Михайловна Черемис, мой милый...
  
  * * *
  
  Ярослав проснулся, когда густая чернота неба начала линять, предвещая скорый рассвет. Приподнявшись на локте, он недоумённо уставился на меня, шепчущегося у костра с морой. Накинув одеяло на плечи, страж уселся напротив, старательно смаргивая сон.
  - Почему не разбудил на смену, как уговаривались? - буркнул он. - Или думаешь много толку с походника, который спотыкается о каждый пенёк с недосыпу?
  Не удостоив стража ответом, я резко вскинулся, опрокинув нетронутую кружку остывшего кофе: у кромки леса в сереющем воздухе, прорисованные чёрной акварелью, чётко выделялись два силуэта - человека и коня.
  Зварыч, не поднимаясь с места, уже взвёл балестру, целясь в неожиданного гостя. Человек, закинув поводья на ближайший сук, поднял руки развёрнутыми ладонями к нам и спокойно пошёл к костру. Присмотревшись, Зварыч зевнул, опустил оружие и, натянув одеяло на голову, снова завалился спать. Ярослав, ещё какое-то время напряжённо всматривающийся в серые сумерки, тоже вдруг расслабился, легко поднялся на ноги и отправился встреч приближающемуся незнакомцу. Они быстро и весьма сдержанно обнялись, поприветствовав друг друга. Перемолвились несколькими фразами поодаль от костра, и только тут я, наконец, узнал раннего визитёра. Сердце ухнуло куда-то в желудок и забилось снова - беспорядочно и... радостно, что ли? Весьма глупо с его стороны.
  - Ну, здравствуй, - сказал я ему после продолжительной паузы, в течение которой мы рассматривали друг друга. - Какими судьбами?
  - Решил, что ты без меня пропадёшь, - Тим уселся у костра, по-турецки скрестив ноги и с облегчением сбрасывая на землю оружие.
  - Тебе ни один хрен - пропаду я или выживу?
  Тим неопределённо пожал плечами.
  - Или боишься, Моран заругает, если раньше срока меня уморите? Об этом заботишься?
  - Об этом, - улыбнулся он. Улыбнулся просто, открыто, как раньше. - И о Семёныче, наставнике твоём вятшем. Уж так сокрушался дядька, что ты там, а доблестный скакун твой здесь. Плешь мне проел сожалениями. Короче, привёл тебе твоего Рыжика, княжич. Задолбался его сквозь чащу тащить, дурня. Уж такая упрямая и глупая скотина! На мой взгляд, лучше бы ты здесь себе кого поумнее присмотрел. Но разве Семёныча переспоришь, чёрта старого!
  - Чего ж ты по ночи шастаешь? - спросил Ярослав, нарезая хлеб.
  - Да уж светает, - Тим увлечённо копался в своём рюкзаке, извлекши, наконец, к общей радости походников остро пахнущий чесноком и пряностями шмат розового сала, аппетитно рассечённый мясными прослойками. - Просто я, как оказалось, недалече лагерем стал, заприметил ночью огонёк ваш. Не пошёл, конечно, по темну, справедливо рассудив, что в потёмках подстрелят земляки и имени не спросят. А как только развиднелось - сразу коняшек под седло. Летим, говорю, добры кони, навстречу барабанам и трубе.
  - Коняшек? - переспросил Ярослав. - Так ты не только княжичева жеребца приволок?
  - А то! - Тим засмеялся. - Решил, что где один - там и два. Но не боле! Не обессудьте, други, на всех не расстарался. О себе и о княжиче, само собой, порадел. А вам, как нашим верным оруженосцам, так и быть, приобретём ишаков в ближайшем поселении. Эй, Вежица! - окликнул он притихшую мору. - К какой веси планируешь нас вывести? - она скривилась и тряхнула головой, словно отмахиваясь от докучливого гнуса. - Кстати, спасибо за дорогу. Сам бы сроду вас не нашёл. Хорошо, мора направляла, - пояснил больше для меня.
  Вежица буркнула что-то неразборчивое, отошла от костра и скрылась за деревьями.
  
  "Коняшек", действительно, было две. Вернее, два: нетерпеливо топчущийся на месте Рыжик, распираемый, как всегда, избытком молодой энергии, и снулый пятнистый мерин, сонно щиплющий траву. Я удивлённо присвистнул - неужели Тим собирается гарцевать на этом телеговозе, раскрашенном под корову? - и с радостью обнял свою животину. Рыжик приветственно пофыркал мне в лицо и тут же потянулся к карманам, ощупывая их мягко плямкающими губами, в надежде на угощение.
  - Меркантильная скотина, - сказал я прочувствованно, оглаживая коняку по шее и выбирая из гривы лесной мусор. - Как же я по тебе соскучился...
  К костру возвращаться не хотелось. С животными, здесь, было гораздо уютнее. Ими я и занялся, оттягивая по возможности время общения со своим странным отрядом. Не торопясь, тщательно принялся переседлывать коней, расправляя подседельники, утягивая подпруги, регулируя криво болтающиеся стремена... Пока не почувствовал на себе взгляд. Обернувшись, я увидел Бадарина. Он стоял у меня за спиной и смотрел. С обыкновенной, острой, бабской жалостью.
  - Что? - зло бросил я.
  - Дим, надо завтракать и выдвигаться.
  - Ну так выдвигаемся, - бросил я, усаживаясь в седло и вновь ощущая под собой знакомую мощную силу большого животного. - Забирай своего мерина и командуй, кормчий. Или кто там у нас на сегодня командир? Легко запутаться - каждый день по умнику прибывает.
  - Возьми, - сказал он. - Думаю, тебе пригодится.
  Тим протягивал мне знакомую книжку в потрепанной обложке школьного учебника физики за 8 класс...
  
  Покружившись по поляне верховым, к моменту отправления я всё-таки спешился - по бездорожному лесу, хоть и заметно поредевшему, коннику все ещё было передвигаться весьма затруднительно. Пешему, собственно, переход тоже не казался приятной прогулкой. Одна радость - вещи наши теперь тащили лошади. Рыжик, правда, этим обстоятельством оказался весьма не доволен: пританцовывая и крутясь во время погрузки, с негодованием косясь за спину, подёргивая шкурой и возмущённо пофыркивая. Меланхоличному мерину, носящему залихватское имя Вихрь, было всё равно. Наверное, он даже не заметил поклажи. С видом глубоко отрешённого от мира существа, он брёл в поводу, погружённый в мысли о вечном. Сегодня я, наверное, здорово походил на него: разговор с морой полностью занимал мои мысли, затмевая и усталость бессонной ночи, и трудности перехода.
  Боги! - вопрошал я мысленно, - неужели этим тайнам не будет конца? Как ясно и просто казалось всё в начале, словно на линии фронта - здесь свои, там чужие. Казалось очевидным: этим доверять, тех опасаться, этих спасать, с теми сражаться... Но эта примитивная ясность американского блокбастера, где всегда имеется стандартный злодей, стандартный герой, его стандартные соратники и стандартная финальная битва в котельной - затуманивается всё более, обещая скорые беспросветные сумерки, в которых, боюсь, мне предстоит заблудиться окончательно и бесповоротно.
  Меня терзали сомнения. Действительно ли стражи хотят, чтобы я дошёл до цели? А Моран? Хочет этого он? Стоит ли ему верить? Стоит ли верить Магистру, отрядившему на миссию сопровождения Ярослава? Что здесь делает Тим? Кто стрелял в него и почему? Почему он так не хочет, чтобы я узнал ответы на эти вопросы? И как, чёрт возьми, в нашу тёплую компанию затесался этот странный Зварыч?
  Откровения моры не добавили ясности ни в один из вопросов. Только новые породили. Бездумно переставляя ноги по лесной подстилке, шуршащей прошлогодней листвой и пестреющей новорожденной травкой, давно сменившей пружинистый хвойный ковёр, я вспоминал слова Вежицы.
  "Мать Ксенькина - потомственная ведьма. Правда с жалкими остатками вырождающегося дара и полным отсутствием знаний по его использованию. Ну, двигала ложки по столу взглядом, ну людей неплохо читала - видела насквозь их стремления, страхи, пороки. Чем и пользовалась, гадая на картах экзальтированным барышням на женихов. А в девяностые назвалась экстрасенсом, - мода такая была, на экстрасенсов, малыш, - завела небольшой бизнес, приносящий стабильный доходец... Но это всё ерунда. Самым большим достижением в её жизни стало рождение дочери от охотника. Она этого, правда, не знала, да и знать не могла - что такое охотники? с чем их едят? А мужик видный был, состоятельный, но, увы, семейный. Думала она, как многие бабы, ребёнком любовника переманить. И, как многие бабы, обломалась. Вечное их заблуждение в уверенности, что ребёнок для мужика что-то значит. Хе-хе. Ну так вот. Себе-то глупая курица жизнь не устроила, зато дочь её неожиданно получила к своему угасающему наследию катализатор в виде охотничьей крови. Отец-то о ней и не вспоминал, пока не узнал каким-то образом кого ему случайно удалось породить. Вот тогда-то, лет, может, уже пятнадцать-семнадцать девочке было, он и стал с ней родычаться. Это от него она узнала и о ведьминском даре, и о тайне Морана. Он же ей и брак со стражем устроил. И научил заключить сделку с морой. С Бажиной, как ты догадался. Бажина дала ей необходимые знания, устроила ей обучение у Вальхи. Кто такая? О, это наш раритет - старая ведьма, органичная, что ни на есть Морановская, прежней эпохи ещё. Вымирающий вид, увы. В общем, Бажина сделала Ксеню ведьмой, в этом её всецело заслуга. Она же изучала те новые возможности, которые даёт смешение кровей. И кое-что накопала полезное для охотников. В том числе - по открытию врат. Как выяснилось, энергия и знания ведьмы помогают сделать этот процесс безопасным при вскрывании тела Морана. В общем, перспективная оказалась девочка, не прогадал Черемис. У него были большие планы на неё. Не успел, правда, реализовать. Помер лихой смертью. Туда ему и дорога, упырю..."
  "Скажи, на кой чёрт Бажине это было надо?"
  "А то сам не знаешь? - мора хихикнула как восьмиклассница, обсуждающая на переменке с подружками мальчиков. - Она же была влюблена как кошка в Олега, сына Михайлы Черемиса. И он связь эту поощрял. Заставлял сына её поддерживать. Ручная мора на службе у охотников - чем не достижение? Михайло тот ещё гадский папа - всех задействовал. И всех, в том числе и своих детей, рассматривал исключительно с точки зрения их полезности ордену".
  "Да уж, сыном он вполне мог бы гордиться... А вот насчет дочери я пока что-то не уловил. Ты говоришь, это она открыла ворота?"
  "А кто ж ещё? Охотникам за открытие порой своей жизнью жертвовать приходится. Поди поищи добровольцев... Да ещё в том месте открывать, где они уже есть. Да ещё ради операции, которую можно было и без дополнительных ворот организовать. Конечно, не так чётко, и, возможно, не обошлось бы без жертв среди диверсантов, и, возможно, не с первого раза, но таки можно! - она досадливо поскребла шею длинными жёлтыми ногтями. - Больше похоже на опытное испытание..."
  "Я видел лицо той женщины, которую Бажина обязала это сделать. Но я не узнал в ней Ксеню..."
  "Мог и не узнать. Моран мог отвести тебе глаза"
  "Зачем? Зачем посвящать меня в тайну, утаивая самое главное? В чем смысл?"
  "Правильно, правильно, - мора выжидательно уставилась на меня, - продолжай рассуждать логически... Кого он отрядил для тебя проводником в свой мир? Кто сопроводил тебя на посвящение? Вот представь - ты узнал её. Первый вопрос, который у тебя возникает?.."
  "Почему именно её мне дали в провожатые?"
  Мора торжественно кивнула и вздохнула.
  "Долгая и насыщенная связь человека с сознанием Морана имеет, порой, довольно интересные побочные эффекты. Слишком часто он с тобой общался последние годы. А потом, когда кровь твою принял, связь, видимо, неожиданно даже для него самого стала двусторонней. Теперь ты сам, правда, пока бессознательно, стал нырять в его архивы. Как в Морановой крепи, помнишь? Он точно не собирался демонстрировать тебе это кино. Ты пожелал увидеть что там произошло и увидел... Может, и с той историей вышло так же. Моран только и успел, что морок на личность Ксени напустить..."
  Голова у меня шла кругом. Я запутался в мотивах окружающих меня людей и божественных сущностей, в хитросплетениях их намерений и поступков.
  "Вежица, можно личный вопрос?"
  Бабка насторожилась, поджав губы.
  "С какой стороны ворот ты пришла в Моран? Никак не могу понять: выглядишь вроде бы классической лесной кикиморой, а разговариваешь, как образованный человек явно из моего мира... Ты жила там?"
  "Из ясек я, как и твоя Леська, - сказала она нехотя. - Только ушла в лес гораздо позже. Тебе-то на кой моя биография?"
  "На кой... Обязательно должно быть на кой? Просто интересно..."
  "Твоё "интересно" сейчас неуместно... Должок за тобой, княжич. Или запамятовал?".
  ...Мой рассказ о видении в Морановой крепи мора слушала жадно, но итог, как видно, её разочаровал.
  "Это всё?"
  "Всё".
  "И ты ничего не утаил от бабушки, родной?"
  Я молча поднял правую руку и пошевелил пальцами.
  "Как видишь..."
  
  Весь день старуха ходила недовольная и злая. Буркала сквозь зубы, если кто к ней рисковал обратиться, исчезала надолго за деревьями, отсутствуя порой по нескольку часов. Потом возникала внезапно из-за кустов как чёрт из табакерки, корректировала наш путь по одному ей ведомому направлению и удалялась снова.
  - Эй, Вежица, - окликнул я, когда в одно из своих явлений она оказалась поблизости от меня.
  - Чего тебе, болезный? - скривилась мора.
  - Если не секрет, - я понизил голос, - что ты рассчитывала узнать из моего видения? Зачем тебе подробности Морановской интимной жизни?
  - Секрет, - отрезала мора. - Это во-первых. А во-вторых, прежде чем в мои дела нос совать, со своими разберись. Или мало у тебя вопросов к происходящему помимо скромных интересов старой больной женщины?
  И она снова скрылась за деревьями, только ветки качнулись слегка, вспугнув любопытную белку.
  
  "Летеницы, окшени, волозаги, прочие духи и тварные существа, присущие Полянскому Морану. Подробное описание и разъяснение их бесовской породы еси"...
  Я рассеянно листал старую книжку, с которой впервые познакомился в те достопамятные времена беспечной юности, когда мог читать её - и считать её! - всего лишь замысловатой сказкой, дарящей на сон грядущий немного волшебства усталой от рутины реальности душе.
  "По Великому торговому Дубрежскому союзу, устройству сахарно-бумажного и пенькового торговых путей в Полунощном море, такоже оборонению торговых гостей от лютыя бризанския пираты, такоже по славному Дубрежу подробнейшее повествование"...
  Кто же автор? Что за местный Геродот? А вот... Некий Мизагий Старомский, учёный странник и жизнеописатель земель неведомых, подданный Ведуса Многомудрого, правящего вселенной, несущего свет просвещения и благо истинного бога диким землям, беспощадного к варварам, сокрушающего врагов, победителя веев, сордов, масавов и т.д. и т.д. Ну-ну. Что-то мне это напоминает. Самомнение культуртрегёров неискоренимо повсеместно, даром, что мир другой...
  Что там дальше?
  "Описание Полянского края дикаго, неразумных обычаев его, варваров, его населяющих, а паче кромешных его рубежей Сулемских"...
  Так-так... Интересно...
  "Полянские земли изобильны и велики гораздо. Множество городов и весей составляли славу их ранее в семи землях. По разорению недавнему Угрицких и Поморанских княжеств, кои странный народ сей не пожелал возрождать понове, насчитывают у полян ныне пять достославных родов, правящих в землях Дубрежской, Воротнинской, Словутной, Червонной Персти да Латыгорской тож.
  Есть в той стороне ещё одна земля - на полунощь от Дубрежа, на восход от доблестных мореходов Сили, - названьем Суломань, отчего жители её прозываются сулемы або суле. Аще происходит оный народ от единого корня с полянами, ино сами поляне не признают родство ехиднино. Будучи сами дики и невежественны, почитают сулемов народом ещё более диким, кои берегут память времён и богов настоль древних, насколь древен мир. "Дивии сыроядецы сии не поляне суть, не силь и не воструи, - говорят они, - а ино лесовики неразумные. Кланяются пеньку-богу, просо рудою своей поливают, закона не ведают..."
  Густые сумерки растеклись по жёлтым страницам черным дымом. Я перестал ломать глаза, зевнул, спрятал "физику" в карман рюкзака и отрубился моментально, не уплатив сегодня привычную ежевечернюю дань надоедливым думам и мутным страхам...
  
  
  На пятый день нашего похода мора объявила, наконец, что мы пересекли условную границу между землями бывшей Угрицкой земли и Воротнинским княжеством. Столица княжества - Новая Воротня - в паре конных переходов отсюда. А сторожевая крепостица Стобуд с посадом - рукой подать. Не мешало бы заглянуть на огонёк...
  У меня защекотало внутри от волнения: наконец-то, я увижу Заморье наяву, не во сне, как прежде. Увижу средневековое селение! Увижу его жителей - людей настоящих, живых - протяни руку и почувствуешь тепло тела, потяни носом и учуешь его запах. Запах лука, пота, перегара, прелых онучей, скисших щей - чем там ещё могло пахнуть в кучном человеческом сообществе стародавних времён? Впрочем, не это важно. Самым невероятным казалась мне скорая возможность заглянуть им в глаза и перемолвится словом. Разве это не удивительно? Разве это не похоже на путешествие в машине времени? Детские фантазии ожили, расцвечивая яркими карандашами предстоящее...
  С ума сойти! Неужели это происходит со мной? До сих пор я не думал о своём приключении в таком контексте. Было о чём подумать, за что поволноваться и без того... А вот на пороге, сейчас, сегодня вдруг снизошло - и волнение первооткрывателя, и предвкушение непознанного, и осознание фантастичности происходящего. Правда, полностью погрузиться в эти волнующие ощущения не давал упрямый червь сомнения, безжалостно обгладывающий моё нетерпеливое ожидание: как-то меня встретит новый мир? как-то приветит? как-то разрешит неразрешимые ныне, мучающие меня загадки?..
  Лес становился всё реже и светлее. Казалось, возьми мы немного вправо - вскоре стояли бы на границе со степью, подставляя лицо сухому, теплому, по-весеннему духмяному ветру. Но мора упорно не выводила нас из-под сырой сени леса, прокладывая дорогу вдоль его кромки. Наверное, она считала, что под защитой Морана мы в большей безопасности. А, может, не хотела случайно наткнуться в Угрицком поморье на следы разорения тридцатилетней давности.
  Так я и не увидел родной земли, обожжённой давнишней войной. Но страшные картины запустения рисовались моим воображением, подпитанным стараниями достопочтенного Мизагия, так живо, как будто они стояли у меня перед глазами. Обширные степные долы, изрезанные падями и ериками, напитанные многочисленными реками и речушками, разрисованные мёртвыми ныне торговыми путями, протоптанными к землям всех четырёх сторон света, были тихи и пустынны. Оставленные людьми и богами, до сих пор залечивавшие медленно и безобразно рубцующиеся раны степными травами и густой дикой порослью вязника, они не смогли за три истекших десятилетия полностью спрятать лишаи пепелищ. Эти стыдливо прикрытые степью язвы неожиданно возникали перед случайным путником остовами догнивающего бревенчатого тына и углями домов, следами разрушающихся укреплений, рассыпающимися каменными грудами печей, полузавалившимися подвалами, заросшими бурьяном и циклахеной полями...
  
  Негромкий звериный рык, перекатывающийся галькой в пасти огромного бурого одинца, перегородившего нам дорогу, встряхнул меня, заставив вскинуться, оценивая опасность. Зварычу, видимо, для этого требовалось меньше всех времени - мы не успели выдохнуть, а он уже выстрелил. И попал бы, безусловно, если бы не уступающая ему в реактивности Вежица не успела ударить по балестре стража.
  - Уходи, - сказал мора скалящемуся волку. - Разве нам есть что делить?
  Зверь постоял какое-то время, раздумывая, изучая нас жёлтым лютым оком и расставив могучие лапы. Потом всё-таки решился и боком, не отводя от людей настороженного взгляда, протиснулся в кусты, оставляя на ветках клоки бурой зимней шерсти. Больше через нашу дорогу он не ходил. Да и в этот раз, должно быть, оказался на ней случайно.
  Это было первое происшествие за весь долгий пятидневный переход. Я уж и забывать начал где нахожусь, совершенно расслабившись и вспоминая на марше слова забытых пионерских песен. Просто турпоход какой-то в природном парке. Но сегодняшний день решил, видимо, отыграться за событийный вакуум последних дней и продемонстрировать мне ещё одного далеко, как выяснилось, не безобидного обитателя леса. Поистине, неиссякаемы закрома твои, Моран...
  Вскоре после встречи с волком наш маленький отряд подошёл к топкой низине, где, не встречая препятствий, разливался лесной ручей. Ярко-зелёная, словно восковая, молодая травка хлюпала под ногами, пружиня и чавкая пористой губкой. Пришлось разуться, чтобы не промочить обувь.
  Обжёгшись в первое мгновение ледяной водой, ноги загорелись, стараясь согреться, но минут через пять, исчерпав согревающий рефлекс организма, они пустили холод вверх по телу, разливая его студёной расплавленной ртутью в животе, груди, горле, пальцах рук... Мы всё брели и брели, взбаламучивая за собой прозрачную воду травяного зеркала, весело брызгающего солнечными зайчиками в весеннее голубое небо.
  А там, где почва слегка приподнималась над затопом, образуя сухой бережок, и деревья снова смыкали густые кроны, пряча лесных обитателей от всевидящего ока солнца, - там кто-то сидел на пеньке, опустив ноги в ледяную стужу разлива.
  Подойдя ближе, мы остановились как вкопанные. Замер и я, забыв о замёрзших до онемения ногах. На пеньке сидел заскорузлый дед. На его безбородую голову, коричневую и изрезанную морщинами словно древесная кора, до самых глаз была натянута ветхая, бесформенная полотняная шапка. Одеждой костлявому, перекрученному будто старая коряга телу служила невнятная дерюга, которую при особом расположении можно было бы, пожалуй, назвать длинной рубахой. В её частых прорехах металась безволосая, задубевшая шкура, туго перетянувшая гнутые старческие кости.
  Было ли это существо человеком? Или местным Лешим? Кем бы он ни был, завидев нас, внезапно напрягся, подобрался всеми своими корявыми сучьями, готовый бежать или нападать, с нескрываемым ужасом пялясь на наше приближение.
  - Здрав будь, Тапуня Травотроп, - проговорил Ярослав медленно, стараясь не делать лишних движений. После шума и плеска нашего коллективного шлёпанья по воде в лесу, казалось, воцарилась оглушительная тишина. Вежица, как всегда, куда-то подевалась.
  "Леший" выдернул из воды лапы и, ухватившись рукой за свисающую над ним ветку, проворно вскочил, замерев с согнутой колесом спиной, словно шипучий кот, отчаянно трусящий, но готовый принять неравный бой.
  Ярослав поднял ладони в знак добрых намерений, существо тонко и сипло взвизгнуло, и в следующее мгновение шагнувший вперёд страж с головой ухнул в неожиданную трясину. Я только и успел схватить его ускользающие руки, падая плашмя в ледяную воду. Показавшиеся бесконечными следующие несколько секунд мы с Тимом и Зварычем, упираясь пятками в скользкую траву, вытягивали из тугой трясины, жалобно чавкнувшей напоследок, здоровучего Панько, проклиная на чём свет стоит его богатырское сложение.
  - Зачем ты так? - задыхаясь крикнул Тим настороженно замершему на бережке существу. - Мы не хотели тебя обидеть. Хотели, чтобы ты принял наше приношение и не чинил препятствий на пути!
  - Э... - сказало существо и замахнулось на нас корявой лапой... в которой вдруг нарисовался пакет с пряниками, поспешно вложенный туда появившейся за спиной старого пенька Вежицей.
  "Леший" удивился, принюхался, резко прянул от моры, вжавшись в дерево и почти слившись с ним, словно палочник из отряда привиденьевых...
  - Отпусти мальчиков, Тапуня, - ласково и осторожно заворковала Вежица. - Ты сильный, великий, могущественный - какое зло эти мокрые щенки могут причинить тебе? Чего испугался? Ну же, посмотри на меня... Не бойся, мы просто пройдём мимо. Дорогой в Стобуд. Мимо тебя... Слышишь, Тапуня? Мимо...
  Не отрывая глаз от "пациента", Вежица нетерпеливо дёрнула кистью руки. Мы осторожно пошли вдоль кромки разлива, стараясь по возможности громко не плескать и выбирая на бережку местечко подальше от чёртового Тапуни и мутной ямы, чуть было не ставшей могилой одному из нас. Выбравшись из воды и даже не подумав останавливаться, отряд доблестных стражей ринулся в глубь леса: достаточно поспешно для того, чтобы считать наш крейсерский ход походным маршем, но всё же недостаточно сумбурно, чтобы обвинить нас в позорном бегстве. Во всяком случае, нам так казалось.
  Остановиться мы решились не ранее, чем через час. От меня и Ярослава, как подвергнутых наиболее тщательному купанию, пар валил, как от банщиков на морозе. Переодеться и просушиться не мешало.
  - Спасибо, - буркнул Ярослав, развешивая одежду на ветки возле почти невидимого в ярком дневном свете костра. - Ты среагировал вовремя... Не ожидал.
  Это своеобразное выражение признательности далось ему, видимо, с усилием. Такому человеку, как он, всегда непросто чувствовать себя кому-то обязанным. А уж быть обязанным мне...
  - Не стоит благодарности, - столь же сердечно отозвался я, - Рефлекс сработал, ничего личного.
  - Надо ж было нарваться на этого старого чёрта! - Тим, ругаясь, старательно устанавливал на распорках у огня мокрые ботинки. Устанавливаться они категорически не желали: заваливались набок, клевали носом в костёр, опрокидывались на спину - в общем, выкаблучивались как могли. - Я-то уж размечтался, что сегодня к вечеру будем на месте...
  Ботинки таки вывели его из себя. Взорвавшись, он пнул одного из весёлой парочки в костёр, подняв при этом сноп искр, треснул кулаком по дереву и тут же бросился извлекать неразумную обувку из огня.
  - Что ещё за перец? - поинтересовался я, наблюдая борьбу Тима с ботинками. Наконец, он добыл две ветки, достаточно длинных и крепких для того, чтобы, не кочевряжась, удерживать на себе вес Тимкиных траков.
  - Придурок один, - весело отозвался тот, довольный достигнутой идиллией, - никогда не знаешь в каком месте Морана на него наткнёшься - болтается как говно в проруби. Потому и не опасёшься.
  - Ты хочешь сказать, это он нашего викинга чуть не утопил?
  - А то кто же? Вежице сие пока ни к чему...
  - Но зачем?
  - Да ни зачем. Силы у него ведовской - дуром навалено, а мозги давно ссохлись от старости. Безумец блаженный наш Тапуня. Обезьяна с гранатой. То, что он сотворил - это не со зла, а от страха. Боится он людей, защищается таким образом. Почти непроизвольная реакция, - он посмотрел на меня, хитро прищурившись. - Как у тебя сегодня. Здорово ты Панько заловил - прям на излёте. Реакция - супер.
  - Я просто стоял ближе всех, - буркнул я, чувствуя как горячая волна удовольствия от признания моих заслуг поднимается от живота к ушам, зажигая их рубиновым свечением. Особо никогда не доверял дифирамбам в свой адрес. Но, блин, всё равно слушать Тима было почему-то приятно.
  - Не от старости у него мозги ссохлись, ребятки, - я вздрогнул от скрипучего голоса Вежицы.
  - Да ядрит же твою налево, мора! Я же просил не подкрадываться так!
  Мора осклабилась, уставившись на меня исподлобья.
  - Охотникам тоже так скажешь, когда они из кустов на тебя прыгнут? Тренируй чутьё, княжич. Можно пока на мне...
  Её злобно-ехидная физиономия отвернулась к костру, продемонстрировав мне колтун грязно-седых волос на затылке.
  - Собирайся, давай, расселись, пионеры! - зашипела она в сторону стражей. - Что, ножки промочили - мамка заругает? Жопы подняли, сумки увязали - и в путь! Сегодня вечером будем в крепости...
  Тим, горестно вздохнув, вылил в костёр котелок только что принесённой воды, Панько молча потянулся к мокрым ботинкам. Зварыч, небрежно привалившись к дереву и засунув руки в карманы, сумрачно оглядывал панораму редеющего леса, бдительно ловя каждый подозрительный шорох в кустах, сомнительную тень в пролеске, незнакомый запах в лёгком дневном ветерке... Он не сушился у костра и не переодевал мокрой одежды. Даже оружия не сгружал с плеч. Нет, это не страж. Это, прям, какой-то памятник стражу!..
  
  Кажется, я что-то позабыл на привале... или не сделал... или запамятовал спросить... Это ощущение не покидало меня первые пару часов перехода. Пока случайно брошенный взгляд не задержался на мелькающих впереди патлах моры.
  - Вежица, - я догнал старуху, зашагал рядом, старательно кланяясь встречным веткам, - почему ты сказала, что у того лесного сумасшедшего мозги вовсе не от старости ссохлись?
  - Потому что так и есть, - мора, не глядя, отпустила ветку, с размаху хлестнувшую меня по лбу.
  Подавив острое желание приложиться чем-нибудь тяжёлым о старые кости вредной ведьмы, я продолжил допрос.
  - Ты знаешь его историю? Кто это вообще такой? Человек? Может, лесной дух?
  Мора остановилась.
  - На черта тебе? - поинтересовалась раздражённо. - От скуки очередной анекдотец захотелось послушать?
  - От скуки, - согласился я. - Дорога длинная, компания тухлая, телевизор ещё не изобрели. Одна радость - ты, Вежица, да сплетни твои. Что б я без них в этом походе делал? От тоски бы засох. А так всё время узнаёшь что-то познавательное - то о Морановых извращениях, то о подозрительных родственных связях юрзовских ведьм... Извини, что не смог тебя в ответ так же порадовать, что история моя тебе не по вкусу пришлась. Только я в том не виноват, нечего тут всю неделю мне козью морду строить. Ясно?
  Я смотрел в мутные белки моры с красными воспалёнными прожилками, глубоко прячущиеся в складках провисших век, и уже не испытывал, как раньше, ни жути, ни отвращения.
  "Привыкаю, видать, потихоньку. Как врач, каждый день ковыряющийся в чужих болячках..."
  Мора раздвинула безгубый рот, обнажив остатки зубов в гримасе, должной служить, видимо, примиряющей улыбкой.
  - Меньше эмоций, княжич.
  Она снова двинулась вперёд, ступая по ломкому дубовому опадку неслышно, как лесной дух.
  - Это жалкое и всеми забытое существо, лесной сумасшедший, как ты выразился, был раньше жрецом Морана, великим посвящённым и великим ведуном. Именно так - дважды великим. Более тебе скажу - до сих пор непревзойдённым.
  Она замолчала, задумавшись.
  - Что же с ним произошло? - подстегнул я.
  Мора всё так же задумчиво посмотрела на меня.
  - Я думала, ты мне расскажешь.
  Недоумение, написанное на моём лице крупными буквами, заставило мору снова ощериться в фирменной обаятельной улыбке.
  - Но ты не увидел в своём видении истории его бесславного падения...
  Мои брови поползли вверх.
  - Разве ты не узнал его, княжич? Безумный Тапуня - это же Тэш. Тэш великий и ужасный. Виртуозный вор, укравший у Морана сердце Морана.
  Лес дохнул - мощно и судорожно. Взметнулись старухины космы, закружились сухие листья опадка, забились ветви, сдерживая упругое мощное дыхание тоскующего бога. Мора выбросила ладони навстречу ему, растопырив узловатые пальцы и замерла, блаженно запрокинув голову, распрямив сутулую спину... Поток качнул её и опал, замерев, словно и не было его внезапного порыва.
  Вежица с видимым усилием опустила голову и мелко, по-стариковски, дрожащие руки.
  - Тебе нравиться провоцировать его, - сказал я тихо. - Зачем снова назвала это имя?
  Старуха молчала. Я понял - тему развивать она не собирается. Мы снова зашагали рядом, обдумывая каждый своё. Мысли путались. Я попытался упорядочить случайные откровения последних дней, увязать их вместе или развести врозь, сложить из них мозаику... Ничего не получалось. Никакой цельной картины. Сплошная невразумительная абстракция.
  А, может, эти пазлы и не складываются? С чего я вообще решил, что следует верить скормленной мне информации? Может, увиденное в крепи было Морановским наваждением, далёким от правды? Может, старуха специально поддерживает меня в моих заблуждениях? Может, ей нужно для чего-то убедить меня в том, что встретившийся нам сегодня безумец и великий жрец Морана Тэш - одно и то же лицо?..
  Повернув голову, я посмотрел на сухую, сгорбленную фигурку понурившейся моры. Душевные переживания не мешали ей шагать быстро и легко, машинально и безошибочно минуя препятствия и с ловкостью гимнаста уклоняясь от веток.
  - А ты, часом, не брешешь мне, мора? - поинтересовался я, мучимый сознанием своей легковерности.
   Она остановилась. Подняла правую руку, пошевелила в воздухе пальцами, передразнивая меня.
  - Поскольку тема эта в продолжение нашего договора, то, как видишь, - нет.
  
  * * *
  
  
  Степь была прекрасна. Я обрадовался ей, как земляку в чужедальней стороне. Знакомые с детства запахи окутали тёплым одеялом, лёгкая предзакатная тишь лениво перекатывалась волнами цветущих тюльпанов в ожидании неподвижных сумерек.
  Я невольно улыбнулся, прикрыв глаза и подставляя лицо ласковым ладоням вольных степных летениц...
  
  Накануне, в нашу последнюю ночёвку почти недельного перехода, мы разбили лагерь на более или менее сухом островке влажной топкой низины. Осатаневший от безлюдности гнус, уже около часа гнавший нас по болотным кущам словно северных оленей, дождался, наконец, грандиозного праздничного банкета. Одна старуха и четверо здоровых полнокровных мужиков были поданы в сегодняшнем меню под гречневой кашей, торопливо довариваемой в котелке несчастными, кутающимися в одеяла, жертвами. Вернее, всё-таки не четыре мужика. Три.
  - Любят же тебя летеницы, страж, - удивлённо проскрипела Вежица, уставившись на, как обычно бесстрастного, Зварыча.
  Он не торопился глотать обжигающую еду, не отмахивался руками, не бил себя по щекам и шее, исступленно матерясь - гнус ему совершенно не досаждал, над ним не висело плотоядное зудящее облако. У нас челюсти отвисли от удивления и зависти.
  - Я всегда знал, - буркнул Тим, отмахнувшись от атакующего комарья ложкой и засеяв при этом округу гречкой, - что Лёха ядовитый человек. Но настолько, чтобы кровопийцы дохли ещё на подлёте... Ты превзошёл мои самые смелые подозрения, Зварыч.
  - Что за летеницы? - осведомился я, чувствуя себя вечным ребёнком-почемучкой, познающим неведомый мир с помощью взрослых.
  - Маленькие лесные духи, - отозвалась Вежица, плотнее заворачиваясь в одеяло и укладываясь ближе к костру. - В лесу - лесные, в степи - степные, в реке - речные... - Она широко зевнула и закрыла глаза, умостив голову на согнутом локте. - Мужикам их не видать, глупым бабам не поймать, малым детям не играть, серым волкам не имать... - бормотала она засыпая.
  - В чём же их любовь к Зварычу выражается? - повернулся я к Тиму.
  - Бабка считает, - усмехнулся он, - что комары его не грызут, потому что летеницы их отгоняют, - он пожал плечами. - Может, и так. Ей видней, она же мора.
  - За что же ему такая милость?
  - Это уж ты у них спроси. Если сможешь, - Тим закутался в одеяло с головой и вытянулся у костра...
  Я долго пялился в темноту, стараясь разглядеть в ней движения и шорохи. Лесная тьма была тиха, сыра и пуста как открытый космос...
  
  В степи совсем другое дело. Здесь я чувствовал себя дома. Чувствовал степное тепло, безграничную волю, дышал полной грудью. Здесь добрые летеницы, признавая, ластились ко мне пушистыми кошками. Оглянувшись через плечо на чёрную громаду леса, я только теперь осознал как же неуютно и зябко было мне во чреве Морана.
  Топча лазоревки, наш маленький отряд двинулся в степь. Алый, золотой, молочно-белый, чёрно-бордовый шёлк выстилал наш путь, курясь ароматом раздавленных лепестков в бледнеющее перед закатом небо.
  Мы очень быстро вышли к глубоким колеям набитой дороги и зашагали по ней, змеящейся среди курганов и холмов к уже совсем близкому, жуткому, тревожному, невероятному моему будущему.
  Вскоре Вежица простилась с нами.
  - Ты многого так и не рассказала, - мне было почему-то жаль расставаться со старухой, словно вместе с ней я лишался последней опоры.
  - Я к тебе в сказочницы не нанималась, - буркнула она. - Да и закончились для тебя сказки, княжич. Реальность тебя ждёт - страшная и жестокая. Постарайся не загнуться слишком быстро.
  Она повернулась было уходить, но остановилась, словно колеблясь, приблизилась порывисто и просвистела шепотом:
  - Не моё это дело, конечно. И говорить этого не стоит... Но... Жаль мне тебя, сиромаха, что ли...
  Она помолчала, подёргивая нервно щекой.
  - Не верь им, - она бросила скорый взгляд в сторону стражей. - Чую, окружают тебя обманом - густым и плотным, как земля могильная. Только не знаю в чём он. Просто чую. Зря ты сюда пришёл. Вернись, если сможешь... - она осеклась, заметив сумрачно поглядывающего в нашу сторону Зварыча, развернулась и торопливо засеменила к лесу.
  А я остался.
  Не скажу, что слова моры поразили меня. Или ударили обухом по голове. Или стали неожиданным открытием. Скорее уж они укрепили мои собственные опасения. Поэтому, отряхнувшись, словно собака после купания от липкой скверны сожалений и страха предстоящего, я взбежал на ближайший курган и замер, потрясённый красотой дремотной предзакатной земли.
  Сонное светило скатывалось за сверкающее серебро полноводной Ветлуги, подтопившей ещё не полностью сошедшим половодьем луговой берег. Уже зажглись огнем редкие облачные перья, мазнув золотом крепкий тын и крыши небольшой крепостицы, притулившейся на высоком языке речного мыса. Было тихо и призрачно. Вдали пылилось облако загоняемого с пастбищ стада. У ворот крепости, за перечеркнувшим основание мыса рвом, я разглядел крошечные фигурки дозора. Совсем скоро, ещё до темноты, я увижу этих людей близко, перемолвлюсь с ними словом и тогда, наверное, окончательно уверюсь в том, что всё происходящее вьяве.
  - Идём, - бросил я стражам, спустившись на дорогу, и первым зашагал по ней легко и уверенно, слушая топот и бряцанье оружия идущих следом...
  Я - князь Радим Угрицкий, последний из древнего рода, надежда Морана и полян. Я единственный в Заморье знаю кто несёт гибель и разрушение этому чудесному миру. Я знаю с кем сражаться и знаю как. Со мной благословение Морана, мой меч и мои ближники. Каждый из которых заранее меня предал и не задумываясь всадит мне нож в спину, когда велят им это сделать их тайные мотивы...
  Рыжик, ведомый мною в поводу, вскинул голову и заржал призывно, окликая скачущий нам навстречу конный разъезд Стобуда...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  P. S. От автора))
  Парню просто не повезло. Так бывает. Бывает, судьба распорядится человеком по собственной прихоти - неожиданно, нелепо, совершенно не считаясь с планами и склонностями объекта. Ты всего лишь купил билет на автобус, чтобы погостить у друга в глухом степном посёлке, и - впутался вдруг в густые и липкие сети мистических тайн.
  Теперь твоя жизнь уже никогда не будет прежней. Загонщики судьбы теснят тебя на единственно возможный путь - назад не вернуться, и с тропы не свернуть. Остаётся бежать вперёд, к ловчей яме, на дне которой золотятся свежетёсаным деревом острые колья...
  Можешь ли ты что-либо теперь изменить? Властен ли над судьбой своей? Неужели пресловутая свобода воли - всего лишь утешительная иллюзия? И все решения и действия никак не меняют жизненный путь, имитируя лишь бесплодные трепыхания попавшей в паутину мухи?
  Я, честно, пыталась ответить своим героям на эти вопросы. Они искательно заглядывали мне в глаза, надеясь на спасение от неизбежного. Потому что не догадывались, что давно отпущены автором на волю, живут своей жизнью, несутся по течению своей судьбы, развернуть которое даже мне, демиургу, не под силу...
  'Моран' - стал для меня необычным опытом. Книга родилась внезапно и ниоткуда. Без спланированного сюжета, продуманной композиции и заранее обозначенного посыла. Такие, как выяснилось, бывают. Они живут бурно, стремительно, завораживая, оглушая, отнимая всё время и мысли. У нас с 'Мораном' был классный год, тот, что мы провели вместе. Сложный год. Непростое испытание - посвящение в фэнтези. Но мы справились. Мы сотворили мир и запустили его матрицу для материализации на просторы читательского энергетического космоса. Пусть теперь марсиане расхлёбывают (как в 'Невероятном мире' Гамильтона)
  Ну, а если серьёзно, создавая 'Моран', мне больше хотелось увлечь читателя приключениями и загадками, показать сказочность посреди обыденности. Не собиралась я вовсе ставить экзистенциальных вопросов. Да их там, кстати, не так чтобы уж сильно заметно... Это всё персонажи, чтоб им пусто было, - они виноваты! - хлебом не корми, дай пофилософствовать. Смотрят на меня глазами побитой собаки, выпрашивая хэппи-энд. Вот уж не знаю, дорогие мои, куда кривая выведет...
  Посмотрим. Впереди вторая часть.
  Книга вторая
  Реноста
  Вот как мы поймём, что конец времён уже не за горами: век богов отойдёт в далёкое прошлое, сменившись веком людей. Боги будут спать - все, кроме зоркого Хеймдалля. Он один увидит, как всё начнётся, но сможет только смотреть: предотвратить сужденное ему не под силу. Рагнарёк
  I
  Зима в нынешнем году выдалась гнилая. Сырые ветры несли бесконечные оттепели, серое небо сыпало моросью на чёрную, измятую колеями землю, схватывающуюся по ночам лёгким морозцем, а днём снова расползающуюся ледяной болотной жижей под тяжёлыми от грязи поршнями сумрачных сулемов. Дороги стали непролазные, лёд на реке - пористым, ненадёжным - он кочковался льдинками у берега, то смерзаясь нелепыми буераками, то распуская их в начинающей дышать воде.
  Люди тосковали. Болели. Голодали. Жалились друг другу: отчего в этот раз Макона обошла стороной Суломань? Решила, может, не рады ей здесь? Может, обиделась, что люди сроду весну зазывают да славят, даже посреди времени, отведенного только ей, ледяной Маконе?
  Ох, люди - звери суетливые... Чем же Зимушка вам не гожа? Разве мало даров несёт она с собой - здоровая, ядрёная, снежная? Разве не отсыпает щедрой рукой пушного зверя, не заводит в силки жирных зайцев, не указывает охотникам путь губастого лося? Разве не сгоняет она в ваши сети сладимую пудовую белорыбицу? Не дарит отдохновение от летних тягот ораторю? Разве не румянит щёк красным девкам? Разве не веселит праздниками и забавами на пьянящем морозе? Разве не достаточно жарка её баня? Не достаточно студёна прорубь?
  Эх, люди... За что не любите Макону белокосую? Гнева её боитесь? Горшками с кашей всё откупиться пытаетесь - чтобы не лютовала, стариков не забирала, по лесу деревьями не трещала, волков к весям не приваживала... Да убиралась поскорее. Сразу после Прощаниц.
  Так вот будет же вам. Узнаете, люди, что ни столь гнев её страшен, сколь страшно её равнодушие. Забудет она вас, обойдёт она вас, затаит ледяное дыхание, пролетая над землёй Суломани.
  Где же она? - удивятся старики в месяц полузимник.
  Что же она? - нахмурятся охотники, считая дни студеня.
  Увы нам! - заплачут бабы на исходе лютовея, отправляя мужиков резать последнюю скотинку.
  А в сечень соберутся люди на вече и призовут жреца её. И низко опустит он голову, и достанет кривой жертвенный нож, и срежет им с рубахи обереги и знаки её, и протянет нож княгине, стоящей над всем народом. И сделает княгиня то, что должна сделать...
   Продолжение следует...
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"