Аннотация: Любовь - это все. И это все, что мы знаем о ней. Эмили Дикинсон
КРУГИ ПО ВОДЕ
Любовь - это все.
И это все, что мы знаем о ней.
Эмили Дикинсон
ПРОЛОГ
Автобус опоздал - всегда опаздывал, Леший привык. Сидел на корточках, привалившись спиной к стене автостанции, и ждал. Подставил лицо августовскому нежаркому солнцу, смотрел, как лениво плывут облака - так же лениво плыли мысли: с одной стороны - хорошо, что Кондратьевы приедут, не так дико будет, а то вообще, как в пустыне - тетка Маша с овцами да кошками и всё. А с другой стороны - привык уже один, сам по себе...
Автобус, наконец, подъехал, открыл двери - народ вываливался сомлевший, спрессованный, распаренный двухчасовой дорогой. Как всегда, битком набито. Первыми выскочили мальчишки, Сергеичи - Сашка и Мишка. Старшего так и звали дома - Пушкин, а младшего - уважительно: Михал Сергеич!
Сгреб ребятишек в кучу, слушая звонкое верещание:
- Дядя Леший! Дядя Леший, а катер не ушел? А вода высокая? А мы по дороге поломались!
- Не укачало вас, ничего? - краем глаза заметил бледную до зелени тетку, скользнувшую за угол: вот уж кого укачало до рвоты.
- Какой он вам Леший! Ну-ка! Дядя Лёша!
- Да ладно, пусть их!
Обнялись с Серегой, поцеловались с Татьяной.
- Ну что? Как там с катером?
- Время есть. Вода высокая, катера ходят. Один упустили, другой должен где-то часа в два подойти. Так что можно поесть сходить.
- Ага! К дяде Мите?
- Ждет! Вы идите, а я посижу с вещами, чтоб не таскать туда-сюда.
- Хорошо! Марин, как ты? Мы хотим к дяде Мите сходить, время есть. Перекусим.
- Нет, вы идите. Я здесь посижу...
Леший оглянулся: давешняя зеленая тетка стояла рядышком. Господи, это еще кто?
- Не пойдешь?
- Да нет, не могу. Я посижу, отдышусь.
- Лёш, тогда пойдем? А Марина с вещами останется.
- Ладно, пошли.
По дороге спросил:
- Что еще за Марина?
- Так Марина же! Ты не узнал, наверно?
- Марина?! Как... Марина? Подожди... Что с ней такое?!
- А! Горе горькое! У нее мать в прошлом году умерла. А теперь вот... друга своего... потеряла, совсем недавно.
- Подожди! Друга? Так это что? Это что же - Дымарик умер?!
Леший остановился, оглянулся. Сидит сгорбленная фигурка на рюкзаках... Боже!
- Ну да. Сердце. В одночасье.
- Он же молодой еще совсем!
- Почти сорок пять было.
- Господи, Дымарик...
Все так его и звали, по фамилии, уж больно вкусно звучало - Дымарик! Вадим Павлович Дымарик. Врач был, кардиолог. Хороший врач - Леший сам к нему обращался, когда отец заболел, тот помог.
Марина...
Что же с ней стало: бледная, худая, стриженая! А раньше - волосы ниже пояса - лунные, русалочьи - долгие, как бабка говорила. А отец называл - мечта моряка. Бывало, посмотрит серыми своими глазищами-озерами - все внутри ёкает. Акварель прозрачная! А сейчас - ни волос, ничего. Рисунок карандашом. Графитным, жестким - по серой оберточной бумаге. Бумага рыхлая, острый кончик карандаша рвет ее, царапает, оставляя резкие блестящие линии. И глаза - мертвые.
Погрузились на катер, поплыли. Марина осталась наверху: мне тут лучше, и все. Леший не выдержал, пошел проведать: сидит на ветру, видно - озябла.
- Спустилась бы вниз, а то простынешь!
- Нет, здесь лучше, на воздухе... Долго нам плыть?
- Часа полтора-два, не иначе. Что-то уж больно медленно тащимся!
- Долго...
Вздохнул, покачал головой. Снял куртку, укрыл ее сверху.
- Спасибо...
Пошел, принес термос с чаем и пирожков в пакете.
- Я не могу...
- Надо, тебе лучше станет! Утром-то, небось, не ела ничего. Давай.
Налил ей чаю, подал. Вздохнув, отпила, потом еще:
- Вкусно как! Это что за чай? Пахнет как замечательно...
- С кошачьими лапками. Дядя Митя хороший чай делает, сам траву сушит.
Еще отпила, потом, шмыгнув носом, взяла пирожок. Он смотрел на бледное лицо, синие тени под глазами, на тонкие дрожащие пальцы, держащие румяную сдобу, и сердце сжималось от жалости и... ярости! Что сделала с собой! Черт! Марина подняла к нему лицо:
- Спасибо! - и улыбнулась.
Одни губы улыбнулись, а глаза смотрели все так же мертво, не видя. Наконец показалось Афанасьево - первый дом на высоком берегу, пустой, заколоченный.
- Ой, какой берег крутой!
- Хорошо, вода высокая, а то еще ниже причалили бы. Ну ладно! Полезли!
- Да еще глина эта... О черт!
- Эй, а вы куда? Ну-ка, взяли, потащили! Вы мужики или кто?
- Ну, па-ап!
- Что пап? Быстро!
Леший засмеялся, увидев, как мальчишки, оскальзываясь, полезли вверх со своими рюкзачками, и подпихнул младшего под тощий зад - вперед! Оглянулся на Марину - карабкается потихоньку.
- Подожди-ка! Дай помогу!
- Да я сама...
Сама...
Снял с нее рюкзак и потащил вверх. У дома рухнули все.
- Ох, господи! Пол жизни...
- Лёшка, спасибо тебе!
- На здоровье! Я избу вам протопил, так что тепло будет.
- Зачем? Дядя Леший, зачем? Ведь лето!
- Север здесь, ночи холодные, и дом нежилой стоял.
- Лёш, ты обедать приходи...
- Да ладно, разбирайтесь. Потом погуляем! Отметим.
И пошел к себе, оглянувшись на Марину - стоит, в небо смотрит. Ох, горе...
А Марина смотрела на облака и думала: так бы и стоять. Вечно. Окаменеть тут окончательно, стать каменной бабой - вроде тех, что в половецкой степи в землю вросли. Ничего не болит, ничего не страшно.
Оглянулась - Леший идет по траве, уже далеко.
Леший...
Где ж ты раньше был? А теперь - и не узнал вот. Сама его с трудом узнает, в этой бороде. И что-то в нем поменялось. Поломалось. Другой стал.
Зачем это, а?
Зачем это сделалось, что они опять встретились?
Зачем?!
КНИГА ПЕРВАЯ. К ДРУГОМУ БЕРЕГУ
она произносит: лес, - и он превращается в лес
с травой по колено, с деревьями до небес,
и входит она в свеченье зелёных крон,
и лес обступает её с четырёх сторон,
она произносит: свет, - и он превращается в свет,
и нет никого на свете, и слова нет,
и облако белой глиной сворачивается в клубок
пока еле слышно она произносит: бог...
Сергей Шестаков
ЧАСТЬ I. МОЯ МАЛЕНЬКАЯ
Первый раз Леший увидел Марину пять лет назад, в середине июня, когда пришел к Дымарику на Пироговку про отца договориться - она в холле сидела и книжечку читала. И хотя Лешему было совсем ни до чего - отец болеет, на горизонте грозовой тучей нависает нежеланная свадьба - он обратил внимание на девочку с книжкой. Ах, какая девочка! - подумал.
На ней была коротенькая белая юбочка, и она сидела, скромно сдвинув розовые коленки, блузочка тоже белая, а сквозь нее какое-то кружево просвечивает - от лифчика что ли? И в вырезе блузки самое начало груди видно, мягкая ложбинка - сама худенькая, а грудь высокая. Волосы - длинные, светлые, назад забраны, а вокруг головы - дымка из тонких, чуть вьющихся прядей, на солнце просвечивает нимбом. И коса.
Косу-то он потом увидел, когда на улице разошлись в разные стороны, и он оглянулся: мама дорогая! Коса длинная, ниже пояса, и когда девушка шла, хвостик косы раскачивался в такт шагам - взгляд так и притягивался к этому месту, где хвостик. Девушка сначала косилась на него довольно сердито - заметила, как он пялился на ее грудь. Потом, стоя рядом с Дымариком и слушая их разговор, она смотрела на него широко распахнутыми серыми глазами, полными сочувствия.
А Марина почему-то приняла его за священника - может, потому, что целый час до этого гуляла по Новодевичьему, а там такой же ходил бородатый, в рясе. Этот, правда, был в "штатском", но борода подходящая, как Марине показалось, и она негодовала, что он так откровенно ее разглядывает. Дымарик над ней потешался потом всю дорогу - священник, выдумала тоже! Экая ты у меня глупышка! Алексей - реставратор по мебели, в музее работает, и художник неплохой.
Алексей же долго смотрел им вслед - с тоской даже смотрел, уж больно девушка хороша! И опять задумался: а правильно ли поступаю? От женитьбы его отговаривали все вокруг. Он и сам чувствовал, что не надо бы, но как вырваться из этого заколдованного круга, не знал. С того самого момента, когда он проснулся в чужой постели - с чудовищной головной болью и страшным похмельем - и увидел рядом голое плечо, щеку с размазанной тушью и всклокоченные рыжие волосы Стеллы, от него не зависело ничего! Нет, тогда еще был шанс, но когда Стелла заявила, что беременна...
Его загоняли, как волка в ловушку - с гиканьем и посвистом, под лай собак и дуденье охотничьих рожков. Стеллка рыдала: папка убьет, если узнает! А "папка" - грозный генерал КГБ - смотрел пронзительным взглядом и сдвигал могучие брови. Лёшка решительно не понимал, как он в это вляпался: Стелла ему не очень и нравилась...
- Какого хрена ты с ней переспал?! - спрашивал Серёга, - Тебе девок было мало?
- Да не помню я ничего, можешь ты понять! Сидели, выпивали, потом - бац, утро!
- Ну да, ели-пили, веселились, подсчитали - прослезились...
Родители, когда узнали - так и сели.
- Она-то тебя хоть любит? - спросила мать.
- Говорит - любит, - ответил он мрачно.
- А ты ее?
- Да может этой любви и вообще нету!
Мать с отцом только переглянулись. Познакомившись со Стеллой, мать совсем загрустила.
- Сынок, вроде ты и правильно поступаешь, но... неправильно! Не женись, намучаешься! Ну, признаешь ребенка, станешь алименты платить, только не женись!
- Как вы все не понимаете! - кричал он. - Не могу я так! Не могу я своего ребенка бросить! Не могу подлецом всю жизнь дальше жить!
Он и правда - не мог. Одна мысль об этом приводила его в исступление. Может, так мне и надо? - думал он, вспоминая, как легко жил: не задумывался, резиновым мячиком катился. Весело жил. И с разбегу - лбом об стенку. Теперь поневоле задумаешься, как жить. А может - и ничего? Надо же когда-то жениться? Живут же другие... как-то. Но догадывался про себя, что ему "как-то" не годится.
А Марину нет-нет, да и вспоминал, даже нарисовать было пытался: грудь, коса, взгляд. Потом осталось в памяти только что-то светлое, чистое и хрупкое, как первый весенний цветок, пробившийся сквозь снег. Через пару лет Леший увидел ее на выставке, на Кузнецком. Первый раз удалось выставиться среди маститых - ему и еще двоим ребятам. У него там стена была: два пейзажа, натюрморт и три дочкиных портрета. Всех позвал - и Марина пришла с Дымариком.
Она Алексея и не вспомнила, тем более, что он давным-давно с бородой расстался, а Леший сразу узнал, хотя и она изменилась. Никак не мог понять, что в ней другое - потом догадался: то девочка была с косой, а теперь - женщина. И так эта догадка его... взволновала, черт! Помимо воли лезли в голову картинки - какое у нее лицо, когда она, откинувшись на подушку... И сам себя одергивал: с ума ты сошел, что ли - чужая женщина! Вон у тебя - жена. Жена, да. Чтоб не думалось, взял дочку, стал с ней ходить по выставке, картины показывать. А она - смешная такая - на каждую картину ахала. К нему мордочку поднимет, бровки домиком и громко так: а-ах! Господи, счастье мое! Горе мое. Но все-таки не выдержал и спросил у Серёги Кондратьева:
- Слушай, а что это за девушка пришла с Дымариком?
- Да это Маринка, Марина Смирнова - подруга Танькина! Танька с ее матерью вместе работает. Хорошая девушка, в походы с нами пару раз ходила. Она в каком-то издательстве редактор. А что, понравилась?
- Красивая.
- Красивая! Поздно, Дубровский!
- И не говори.
А потом Стелка Лешего просветила:
- Надо же, Дымарик свою конкубину привел! И не постеснялся!
- Кого?!
- Ну, любовницу свою!
И где она это слово-то взяла! Так Лешего это задело, прямо... ранило. Как будто заноза в душу вошла. Никак не мог к ней это слово мерзкое приложить: такая чистая, солнечная, сияющая! И Дымарик? Как можно - видно же, какая! А ты сам? - спросил себя. А ты сам - устоял бы?! Эх, как она на Дымарика смотрит - прямо тает. Черт! Да никто бы не устоял. И Марина - как услышала! - мельком на него взглянула, одарив ненароком таким сиянием русалочьих серых глаз, что сердце ухнуло куда-то в пятки, да так там и осталось. Потом еще раз увидел: стоит, на его портреты смотрит - на девочку. Долго смотрела, а Леший - на нее. Придвинулась к полотну, пальцами провела по краске, погладила ребенка по розовой щечке. Нежно так. И оглянулась: Леший стоит и малышка рядом, оживший портрет. Марину к ней как притянуло:
- Это твоя девочка? Лапочка...
- Мой цветочек!
Марина даже не заметила, что сразу с ним на "ты" заговорила - это она-то, которая не терпела фамильярности и всегда держалась с новыми людьми так скованно, что Дымарик дразнил ее "фрау-мадам": фрау-мадам, позвольте ручку поцеловать?
- Цветочек?
- Маргаритка! Рита.
- Маргариточка... Цветочек...
Марина взглянула на него снизу, в глазах - слезы. А девочка к ней сразу на руки пошла - уцепилась за янтарное ожерелье. И Лёшка, глядя, как Марина, склонив голову, смотрит на малышку, а та положила ей одну ручонку на грудь, а другой потянула ожерелье в рот - увидел вдруг совсем другую картину: Марина кормит грудью младенца, и ребенок этот - их общий...
Он протянул руки и забрал дочку, а та ожерелье не отпустила и притянула Марину прямо к Лешему, они встретились взглядами - у Лешего дыхание перехватило, а Марина побледнела и тут же ушла. Леший стоял с дочкой на руках, смотрел Марине в спину, а в висках стучало в такт сумасшедшему стуку сердца: нет, нет, нет, нет, нет...
Нет!
Невозможно, так не бывает, я не верю в это, нет, нет...
Но, перебивая и пересиливая все эти дребезжащие "нет-нет-нет" - гулким ударом колокола раздавалось уверенное "да".
Да.
Это - она. И она - знает.
Ему казалось, что судьба, взяв обоих за шкирки - как бессмысленных кутят! - ткнула их друг в друга: да смотрите же! Вот - вы.
А Марина стояла в туалете, с ужасом уставясь на совершенно незнакомую женщину в зеркале: бледную, с огромными черными - от расширенных зрачков - глазами. Что это такое? - думала она. Что это со мной такое? Я не хочу! Зачем это мне? Как это возможно?! Передавая Алексею малышку, она невольно оказалась так близко, что ощутила его запах - кожи, волос, одеколона, табака, краски. Увидела, что и он потянул носом, бессознательно принюхиваясь. Они встретились взглядами, и в эту самую секунду она...
Это не слово было, не мысль, не образ, не чувство - какое-то животное, звериное знание открылось: вот отец твоим детям. Чужой мужчина, которого она видит первый раз в жизни, а она от него ребенка хочет?! Свой собственный любимый мужчина за углом где-то ходит! Любимый? Ты уверена? Теперь она ни в чем не была уверена.
Марина вспомнила, как это было, когда Дымарик первый раз провел рукой по ее волосам - ах, какая коса! - и она сразу словно понеслась с крутой горы на лыжах, только ветер свистел в ушах. Они долго просто встречались - не так часто, как ей хотелось бы: гуляли, ездили за город, плавали по Москва-реке на теплоходике, целовались в парке на укромной скамейке, а потом, когда мама в сентябре уехала в санаторий, все и случилось.
И когда позвонила Татьяна, случайно увидевшая их где-то вдвоем, и стала осторожно расспрашивать: как так, да что такое, а ты знаешь ли, что он женат, да он не разведется никогда, и о чем ты думаешь - Марина только и могла сказать: поздно, Тань, поезд ушел. Поезд набирал скорость, она ехала в этом экспрессе, и сойти не могла. Никак не могла, хотя и рельсы были ржавые, и шпалы кривые, и светофоры неисправные... Теперь же у нее было странное чувство, что она все это время пила дистиллированную воду и ела искусственный хлеб, да еще и думала: как вкусно!
А вот вода родниковая.
И хлеб настоящий, ржаной, с крупной солью...
Марина долго отсиживалась в туалете - страшно было выйти, увидеть опять Алексея. А Дымарика? Еще страшнее. Лучше всего было бы прямо сейчас уйти, но Дымарик не захочет и ее не отпустит: хотя он, приведя ее куда-нибудь, тут же бросал, считалось, что они вместе, и когда Марина один раз, заскучав, ушла - разборок и обид было немеряно. Она, наконец, вышла из туалета и сразу наткнулась на Дымарика:
- Сто лет тебя ищу! Пошли, уже за стол садятся.
Длинный стол накрыли прямо в одном из залов. Застолье было знатное - еще бы, первая выставка! Вадим посадил ее рядом - и сразу забыл, занявшись разговором с соседом. Теснясь между высоким Дымариком и неизвестным ей толстяком справа, Марина оказалась, как в ущелье. Впрочем, она, в отличие от Дымарика, никого тут и не знала, кроме Кондратьевых. Алексей сидел напротив - чуть наискосок. Марина взглянула и тут же внимательно занялась исследованием салата.
Алексей же просто не мог не смотреть на Марину: она выглядела такой маленькой и трогательной на фоне своих соседей, хотя - Леший прикинул - росту в ней было около ста семидесяти. Нет - каблуки! Сто шестьдесят пять, точно. На голову ниже Лешего - когда она придвинулась близко - там, в зале - он чуть не ткнулся носом ей в макушку и вдохнул запах волос: лето, цветущая липа, жужжанье пчел...
Марина сидела, грустно ссутулившись, ковыряла вилкой салат и вздыхала. Дымарик что-то сказал ей - она сразу ожила, но тому всего-навсего понадобилась соль, Марина передала, он взял солонку и похлопал ее по спине - выпрямись! Она выпрямилась, а потом опять ссутулилась и вздохнула, рассеяно ковыряя кожуру мандаринки. Леший смотрел.
Марина чувствовала его взгляд - каждый раз ее словно окатывало теплой волной - и не знала, что делать. Я ему нравлюсь, думала она, нравлюсь, что же это такое? И самое ужасное - ей было приятно! Одним взглядом он поймал ее на крючок и держал, не отпускал, водил, как форель на леске. Прямо хоть под стол залезай, - думала она. Вдруг кто-то навалился на нее сзади - это Сергей передавал через стол Лешему гитару. Он еще и поет! - с тоской подумала Марина. Леший взял гитару, пробежался, настраивая, по струнам, откашлялся...
- Лёш, "Синий троллейбус"!
- Хабанеру давай...
- Сейчас вам - хабанеру!
Но спел и "Синий троллейбус" - для Татьяны, и "Две гитары" - для Серёги, и еще что-то, и еще... Марина видела, как постепенно внимание всех женщин переключается на Лешего - пел он хорошо, играл на гитаре еще лучше. Голос был не сильный, но выразительный - низкий баритон с легкой хрипотцой, а пел он по-актерски, добавляя темперамента там, где не хватало звука. Марина смотрела, как он играл, как струны перебирал сильными пальцами - и обмирала: какие руки у него - красивые, сильные...
А голос какой! Такой бархатный, сексуальный...
Господи, о чем я думаю!
Она тут же устыдилась своих мыслей и поспешно схватила со стоящей напротив тарелки соленый огурец - в ее руке он выглядел как-то на редкость непристойно, Марина взглянула с ужасом и откусила сразу половину. Кто-то вдруг закашлялся - это был Леший: весь красный, он закрылся рукой, и плечи у него тряслись от смеха. Видел! - поняла Марина, лихорадочно прожевывая слишком большой кусок, оттопыривший ей горящую огнем щеку. Какой кошмар!
Леший отсмеялся и заиграл что-то новое - Марина сразу узнала стихи любимой Цветаевой, но даже не думала, что их поют: "Ландыш, ландыш белоснежный, розан аленький!". Марина, заинтересовавшись, робко взглянула на Алексея - и уже не могла отвести глаз, такое выражение лица у него было, так улыбались глаза, обращенные на нее: "Каждый говорил ей нежно: "Моя маленькая!". Марина похолодела: мало того, что он пел для нее - он пел про нее: "Ликом - чистая иконка, пеньем - пеночка... И качал ее тихонько на коленочках...". У Марины потемнело в глазах - представила: у него на коленочках!
Божьи думы нерушимы, путь - указанный.
Маленьким не быть большими, вольным - связанными...
Сердце стучало так, словно вся она была - одно сердце:
Будешь цвесть под райским древом, розан аленький!
Так и кончилась с припевом: "Моя ма... ах!.. аленькая!"
Марина выдохнула и осторожно поглядела по сторонам: было такое чувство, что Леший перед всеми признался ей в любви - просто вот встал и сказал во весь голос: я люблю Марину! И она удивлялась, что никто ничего не заметил. Нет, надо уходить. Надо бежать, спасаться, иначе неизвестно, чем все это кончится, а как же Дымарик?
И вдруг впервые подумала: а может... бросить его?! Совсем бросить? Она вспомнила редкие встречи с Дымариком в чужих квартирах и на чужих простынях; поцелуи в подъездах, неловкую близость на кушетке в смотровой, куда он проводил ее в белом сестринском халате и она с ужасом косилась на стоящее рядом гинекологическое кресло; неторопливый секс у нее дома, где она все время прислушивалась: не звякнет ли в замке ключ не вовремя вернувшейся мамы...
Почему, думала она, почему? Почему я так за него держусь? Неужели те краткие мгновенья счастья, когда он слегка приоткрывается, когда бывает нежен и ласков, позволяет мне чуть-чуть полетать - недалеко и недолго - стоят всего остального: одиноких ночей, тоскливого ожидания звонков, отмененных свиданий и вечных опозданий, пустых праздников, проводимых у телевизора?!
Она все время словно была с Дымариком на "вы" - робела, стеснялась, заглядывала в глаза, старалась соответствовать, а он снисходил - ласково, но чуть насмешливо. Конечно, Вадим был почти на пятнадцать лет старше, и относился к ней так, словно Марина - щенок или котенок, забавный, преданный и глупый, так прыгала она вокруг него, виляя хвостом. Марина всегда во всем ему уступала, и как ни была наивна, все же ей порой казалось, что именно это Дымарику в ней и нравится - покорность и трепетность. И даже когда ей приходилось, умирая от стыда, отдаваться ему в самом неподходящем месте или делать то, что не особенно нравилось, Вадим умел подать это так, что она еще была ему и благодарна.
Его заводила опасность, эта игра в шпионов - явки, пароли, заметание следов, внезапные поездки, на которые Марина срывалась, придумывая оправдания для мамы, смотревшей все более недоверчиво. Врать Марина никогда не умела, но приходилось - мама ее категорически не одобряла. И где бы они с Дымариком ни были - Марина всегда ощущала неловкость, будто голая среди одетых: все понимают, думала Марина, что она его любовница, а не жена, которая существовала на самом деле, как бы Марина не старалась об этом забыть. Его другая жизнь протекала где-то в параллельной вселенной, не пересекаясь с ее собственным миром. Дымарик выходил из другого пространства к Марине, а что там, в зазеркалье, она старалась не думать.
И зачем мне все это? - думала Марина. Вся эта фальшь, ложь. Почему я думала, что люблю его? Просто он первый, кто обратил на меня внимание, и я побежала, как дурочка, не думая: куда, зачем?! Он тащил меня за собой на поводке, а я послушно бежала, перебирая лапками. И вот - проводок порвался. Или нет? Бросить его...
Марине стало жутко - Дымарик так подавлял ее волю, что она просто не могла себе представить, что скажет ему в лицо: я не люблю тебя больше, прости! Или как? Не отвечать на звонки, не ходить на свидания? Как это делается-то? Она подозревала - зная Вадима - что так легко не освободится: он умел настоять на своем. Марина попыталась представить свою жизнь без него - да особенно и пытаться не надо, совсем недавно это было! Тоска...
Она вдруг подняла голову - Леший смотрел прямо на нее.
Господи!
Я...
Я хочу его.
Хочу, чтобы он был моим, чтобы смотрел, улыбался, говорил, пел, смеялся, дышал рядом со мной...
Хочу готовить ему обед и смотреть, как он ест, хочу гладить ему рубашки и завязывать шарф...
Дотронуться до него, почувствовать его запах, попробовать его на ощупь и на вкус!
Я хочу родить ему ребенка.
Все ее мысли отражались у Алексея на лице. Сам он не мог даже подобрать слово, чтобы определить то чувство, что владело им так сильно - как будто внутри него, как в запертой клетке, билась, не находя выхода, птица.
А Марина вспомнила: девочка!
Как же - девочка?! Девочка Маргариточка, цветочек?
И жена какая-то тоже есть...
Надо уходить. Почему, за что ей это все?! Опять - жена, ребенок? Украденное счастье? Опять? Невозможно...
Марина потянула Дымарика за рукав:
- Дим, можно я пойду? Мне что-то нехорошо...
Он взглянул:
- Да ты совсем красная! Температуры нет? Или что это? Недомогания твои?
- Да-да, - соврала Марина, досадуя, что это ей раньше не пришло в голову - Дымарик всегда относился к ее "недомоганиям" с некоторой брезгливостью.
- Ну, иди. Я позвоню!
Она вылезла из-за стола и побрела разыскивать куртку в завалах набросанной как попало верхней одежды: гардероба не было, а вешалок не хватило.
- Уходишь? Тебе помочь?
Леший стоял за спиной. Марина испугалась так, что подкосились ноги.
- Ты в чем пришла? В пальто, в куртке?
В пальто, в куртке - она никак не могла сообразить. Боже ж ты мой, он решит, что я полная дура, а я дура и есть, кто ж, как не дура...
- В куртке! Белой.
Леший нашел куртку, подал ей, она поспешно оделась, ужасаясь, как бы он не дотронулся до нее, и забормотала, моргая, какие-то слова о выставке, картинах... Шапочку, вытащенную из кармана, она было надела, но тут же сняла - так стало жарко, потом опять надела...
Леший смотрел.
Я же вся красная! - думала она. Какой ужас! И растрепанная, и куртка эта дурацкая, а шапочка еще хуже, и что, я больше его не увижу, никогда?! И как тогда жить дальше?
- А давай... я тебя провожу?
- Нет! То есть... спасибо, не надо, я прекрасно дойду одна, и тут же твои друзья и вообще...
А сама тут же представила, как они идут по Кузнецкому, взявшись за руки - Леший бы обязательно взял ее за руку! И пусть бы шел снег...
В октябре? Неважно!
Она бы ловила снежинки губами, а Леший... ее... поцеловал бы...
- Ну, я пойду?
- Иди, - сказал он грустно. - Иди. Береги себя!
И добавил ей в спину, так тихо и нежно, что она чуть не заплакала:
- Моя маленькая...
Марина ушла. Леший постоял, потом закурил, глядя в окно - представил, как она бежит по полутемной улице под моросящим дождем...
Что ж делать-то, а? Что?
Их со Стеллой брак не задался сразу - до замужества она вилась вокруг него, как лисица, а потом... Они поругались в первый же день после свадьбы, на которой он чудовищно напился, так раздражала его все эта суета: платье с фатой, кольца, кукла на капоте машины, идиотские обряды, крики "Горько!"; поцелуи на счет: "ра-аз...два-а..."; пьяные гости, бесконечные тосты, конверты с деньгами, шушуканье и косые взгляды Стеллкиных родственников.
Леший подозревал: теща всем растрепала, что он женится "под пистолетом" - пистолет у тестя на самом деле был, но до этого дело не дошло. Мать и Татьяна смотрели на Лёшку с жалостью, Серёга ярился, отец мрачно вздыхал, но все же спел им эпиталаму: "Пою тебя, бог Гименей! Ты, что соединяешь невесту с женихом...". Густой отцовский бас заполнил весь зал, гости притихли - это был последний раз, когда отец пел - через полгода его не стало.
Потом родилась Маргаритка, и стало легче: Леший неожиданно для себя оказался совершенно сумасшедшим отцом, тем более, что девочка родилась недоношенная, и он переживал, но Ритка росла на удивление крепенькой. Дочка стала для него оправданием и этого дурацкого брака, и собственной жизни. Стелла даже ревновала его к девочке, кричала: ты ее против меня настраиваешь! А-а, дура! И очередной скандал вспыхивал, как пожар. Леший честно пытался как-то наладить семейную жизнь, но не получалось ничего, и редкие моменты близости, которые все же случались между ними, не приносили ничего, кроме физической разрядки и легкого отвращения к самому себе...
А Марина действительно бежала домой бегом - даже когда сидела в вагоне метро, ей все казалось, что она бежит, быстро-быстро перебирая ногами - бежит, а за ней, как воздушный шарик на веревочке, вьется Лёшкина улыбка: моя маленькая! Перед дверью квартиры она постояла, вздохнула поглубже, потом решительно вошла - как нырнула.
- Марина, это ты? Ты одна?
- Мама, ты прекрасно знаешь, что это я. И знаешь, что я одна.
Виктория Николаевна вышла в коридор.
- Как-то ты рано сегодня. Что ж он не повел тебя... в какую-нибудь подворотню?
- Мама!
- Что - мама? Ты прекрасно знаешь мое отношение к этой ситуации, но тебе безразлично мое мнение! Ты хочешь жить по-своему - что ж, прекрасно...
Стараясь не слушать, Марина разделась, прошла в свою комнату и села, пригорюнясь, на диван.
- Ты будешь ужинать?
- Нет, спасибо.
- Неужели он водил тебя в ресторан?
Это могло продолжаться бесконечно. Марина ушла в ванную и долго стояла под душем, потом легла, свернувшись клубочком, и подумала: я его брошу, Дымарика. И все. Она загадала: если он не позвонит через день... Нет, через день он точно не позвонит. Это нечестно. Через два! Через два он мог позвонить. А мог и не позвонить. Если он не позвонит через два дня, она его бросит, а если позвонит - все останется по-прежнему. Как все может остаться по-прежнему, когда она сама совершенно другая, Марина не представляла. А если бросить - как будет без Дымарика? А вот так и будет: свернешься клубочком и станешь грезить про Алексея. И что хуже? Как жить?! Если бы Марина не видела малышку, не держала ее на руках, не поцеловала в тугую щечку...
У Дымарика тоже был сын, Марина узнала о его существовании совершенно случайно, и Вадим редко о нем говорил, то есть никогда и не говорил, и про жену не говорил, это все было не ее дело, и правильно. Но конечно, конечно, все это время она терзалась угрызениями совести, и чувствовала себя виноватой, и подумать даже не могла, что Вадим оставит ребенка... и жену... они-то чем виноваты? Ничем! Она одна была виновата, одна. Во всем.
Дымарик позвонил через два дня, ночью - без пяти минут двенадцать. Прекрасно знал, что Марине попадет от матери - та не любила поздних звонков, но он и не думал о таких глупостях. Позвонил, и все осталось по-прежнему, и Дымарик даже не заметил, что Марина теперь совершенно другая, а она на следующий же день поехала на выставку и долго стояла перед портретами Маргаритки - смотри, смотри! Вот его девочка, ты же не хочешь, чтобы она страдала, правда? Ты сама выросла без отца, ты знаешь, что это такое! Хватит с тебя одной разбитой семьи. Поэтому - забудь! Забудь, и все.
Вот и Леший себе говорил то же самое - забудь, и все! Жил, стиснув зубы. Одно счастье - дочка, цветочек. А потом опять увидел Марину - у Чистых прудов, случайно. Вышел из метро - она стоит. Хотел подойти, а у нее такое лицо - понял: Дымарика ждет. Леший остановился. Она была как... как собака, которую хозяин привязал и ушел, а та волнуется, лапками перебирает, скулит. Наконец, вышел Вадим - Марина ожила. Поцеловались и пошли куда-то. А Леший - за ними. Долго шел, не разбирая дороги, прямо по лужам - ноги промочил. Потом опомнился. Что это я?! И пошел обратно к Чистым прудам. Там сел на скамейку и затосковал. А ведь думал, дурак, что никакой любви нет - выдумки это все. Какие выдумки, вон она - любовь! Только что от тебя ушла по бульвару...
Когда Кондратьевы позвали в гости - Татьянин день, святое дело! - Марина так обрадовалась, что в первый раз осмелилась перечить Дымарику, который идти не хотел: я одна пойду! Она ужасно волновалась, долго металась перед зеркалом: что надеть?! С волосами замучилась: так или вот так? Боже ж ты мой, будет он там, нет? И что хуже - неизвестно.
А он там был - как не быть! Заявился раньше всех и тоже нервничал: придет - не придет?! Даже подрядился гостям дверь открывать. Марина увидела Алексея - расцвела, и он заулыбался вовсю. Хорошо, Дымарик ничего не заметил, прошел, как всегда, вперед, не оглядываясь, а они так и стали, глядя друг на друга - наглядеться не могли. Марина была так хороша в простом светло-сером платье с ниткой жемчуга - волосы она свернула в греческий узел, и на длинную шею сзади спускался тонкий завиток светлых волос. Лёшка как увидел этот завиток, снимая с нее пальто - вообще все забыл.
- Мне еще переобуться, - сказала тихо Марина. - У меня там... туфельки...
Туфельки! Господи, выжить бы...
Она села - ноги не держали, а Леший, опустившись на пол около нее, расстегнул ей сапоги и надел на ноги серые лодочки на тонких шпильках, ухитрившись ни разу до нее самой не дотронуться. У него так пересохло в горле, что говорить было невозможно, да и не нужно - они просто друг на друга смотрели, и все было понятно без слов, а потом Марина закрыла глаза и словно его отпустила.
Все, все, что он делал в этот вечер, было - для нее, Марина это понимала и боялась: всем заметна тонкая блестящая нить, натянувшаяся между ними. Она сидела рядом с Дымариком, положившим руку на спинку ее стула, а напротив - Леший с гитарой: "Бирюзовые да златы колечики раскатилися да по полю-лужку, ты ушла, а твои плечики скрылися в ночную мглу!" Танька вышла плясать свою коронную цыганочку, а Леший так играл голосом, поводил плечом, поднимал бровь, так жег смеющимся взглядом, что Марина опять, как тогда на выставке, почувствовала толчок в сердце, и внутренний голос произнес: "Вот твой мужчина, дура!". Мой. И что делать? Она пошла на балкон - подышать, подумать. Дымарик вышел следом за ней, покурить.
- А что это ты тут?
- Воздухом дышу.
- Жарко стало? - с таким прозрачным намеком.
- Жарко! - Марина вспыхнула: намекает он! Хоть бы раз сам так на нее посмотрел! И ушла обратно. Там градус понизился, уже никто не орал и не плясал, Леший негромко что-то пел, а на Марину взглянул виновато - прости, мол, занесло! Опомнился слегка. Она присела к Татьяне на подлокотник кресла, стала слушать, подпевать потихоньку. Уже не глядя на Марину, задумавшись о чем-то, он завел потихоньку "Утро туманное". И так грустно звучал Лёшкин голос, что Марина не выдержала и подпела, он тут же повернулся к ней, начал заново, взяв чуть повыше, кивнул головой - вступай, мол, пора. Она вступила, и сама услышала, как страстно слились их голоса - Татьяна схватила ее за руку и смотрела с восторженным испугом. Но когда дошли до слов: "Взгляды, так жадно, так робко ловимые..." - Марина подумала: что ж мы делаем, мы сами про себя поем и все видят! В глаза друг другу глядим - "взгляды, так жадно ловимые!". Потом мелодия пошла вверх: "первая встреча!" - и сразу вниз - "последняя встреча... тихого голоса звуки любимые..."
Марина забыла обо всем, как будто в этих четырех словах: "первая встреча - последняя встреча" уместилась вся не прожитая ими жизнь. Они допели, все молчали. У нее стоял комок в горле, а побледневший Леший смотрел на нее с каким-то отчаяньем. И как теперь жить, опять подумала Марина, вспомнив девочку Маргариту, так доверчиво обнявшую ее тогда на выставке, Лёшкину жену и своего Дымарика, про которого забыла напрочь. Но он про нее не забыл и мрачно сказал:
- Пойдем, хватит.
- Хорошо.
Встала, постояла, как будто ждала чего-то, посмотрела на Лешего - он не поднял головы. Марина вышла, а Лёшка уныло завел "Сиреневый туман" - из коридора слышно было: "Кондуктор не спешит, кондуктор понимает, что с девушкою я прощаюсь навсегда..."
Дымарик так торопился, что даже не дал ей надеть пальто - в лифте оденешься. Молча поехали - Марина вдруг поняла, что лифт поднимается. На последнем этаже Вадим схватил ее за руку и потащил выше - к чердаку, где была небольшая площадка и зарешеченная дверь. Марина видела - он на взводе. Бросил на грязный пол свою дубленку, которую тоже так и не надевал, Маринино пальто полетело туда же...
- Дим, что ты делаешь? Зачем это? Прекрати!
Он не слушал, и, прижав ее к решетке, полез под юбку.
- Ты что, с ума сошел? Оставь меня!
Но он как с цепи сорвался. Марине было чудовищно стыдно - вдруг кто пойдет, услышит, увидит! Да что же это такое?! Дымарик не слушал ничего, а Марина, сколько не отбивалась, никак не могла с ним справиться - он был сильнее. Никогда Марина не видела его таким! Всегда сдержанный, ироничный, невозмутимый, он и любовью-то занимался так, словно операцию проводил, и Марине порой казалось, что он вот-вот скажет: сестра - скальпель, тампон, зажим. Он и сам напоминал ей скальпель - жесткий, холодный, острый и блестящий. А сейчас из него поперло такое звериное, первобытное, что Марина испугалась.
- Дим, прекрати, я не могу тут! Перестань! Ну, пожалуйста! Опомнись, ты что!
- Не хочешь здесь - пойдем к тебе! - он с такой силой прижимал ее, что в спину впился висячий замок на решетке.
- Куда - ко мне?! Там мама, нельзя! - Марина уже чуть не плакала.