Аннотация: - А как это - любить? - Все время помнить о любимом человеке, беспокоиться и заботиться о нем, радовать его, хотеть ему счастья, сочувствовать его интересам... Скучать по нему...
Книга уже в продаже:
https://ridero.ru/books/narisui_mne_lyubov_1/
НАРИСУЙ МНЕ ЛЮБОВЬ
Первая жизнь
Шла Маша по шоссе...
Маша брела по шоссе и грызла сушку. Сушка была последней, шоссе - длинным, а есть хотелось все сильнее. Утром Маша успела только выпить кофе, потому что проспала первую электричку и с трудом успевала на вторую, которая два с лишним часа тащилась до нужного Маше полустанка, даже не имевшего названия и обозначенного как "142-й километр". Конечно, Маша могла остановиться, снять рюкзак и достать оттуда один из пирогов, купленных в электричке. Пироги огромные - больше Машиной ладони. И очень вкусные. При мысли о пироге у Маши забурчало в животе. Она остановилась и оглянулась назад: ну что ж, половину пути она уже прошла. Осталось всего ничего, каких-нибудь метров семьсот. Ничего, она потерпит. Придет и сразу поставит чайник! А потом сядет под навесом и будет наслаждаться красотами природы, попивая свежий чай с пирогами. Ха, чай! А заварка-то там есть, интересно? Ну ладно, можно будет накидать в кипяток листочков смородины и мяты. И Маша прибавила шагу.
Наслаждаться красотами природы она начала сразу, как только вывалилась из электрички: Маша совсем забыла, что платформы хватает лишь на два головных вагона, поэтому чуть не упала, спрыгивая с высокой ступеньки. Вышла на шоссе и замерла от восторга: воздух тут, на 142-м километре, был свежий и прозрачный, небо - неимоверно синее и высокое, а солнце сияло так, словно и не конец сентября, а какой-нибудь июль. По обе стороны шоссе тянулись бесконечные поля, то соломенно-желтые, то коричневые, вспаханные. Они перемежались небольшими рядами деревьев: некоторые уже совсем облетели, а некоторые щеголяли золотыми и багровыми листьями. Маша улыбалась. Просто так, от полноты жизни. Мимо нее проносились редкие машины и мотоциклисты, в полях перекликались вороны, впереди суетились две трясогузки - то вспархивали, а то семенили короткими лапками. Как хорошо, что она догадалась поехать на дачу!
Впрочем, дачей это можно было назвать с большой натяжкой: участок в шесть соток и крошечный домик. Вернее, бытовка, купленная для временного проживания, пока не построится настоящий дом - хороший, добротный, зимний. "Вот выйду на пенсию, и станем там жить, - мечтательно говорил отец. - Курей заведем... Собаку..." "Курей! - фыркала мама. - Ты давно живую курицу видел?" Но деньги, отложенные на строительство, сожрали всякие дефолты, а потом умер отец, и стало понятно, что дом они не построят никогда. До болезни отец успел приладить к бытовке терраску с чуланчиком и возвести на другом конце участка деревянный туалет, такой основательный и красивый, что Машина сестра Глафира была согласна в нем жить. Потом они с Глашей соорудили навес к бытовке и нечто вроде душевой кабины рядом с сортиром.
Так и жили каждое лето - в тесноте, но не в обиде. Жила главным образом мама со своим внуком, Глафириным сыном Илларионом, которого все звали Лариком. Маша бывала на даче редко, только когда требовалась рабочая сила: картошку выкопать, бытовку покрасить. Красить Маша любила, а копать нет. Тем более полоть. Ну, еще смородину собирать - куда ни шло! Или малину. А потом она вышла замуж и вообще стала приезжать на дачу только по великим праздникам, как выражалась мама. Денис не признавал все эти дачные удовольствия, да и с тещей был не в самых лучших отношениях, а Глафиру вообще терпеть не мог.
Ну вот, зачем она вспомнила Дениса? Никакого Дениса больше нет. На самом-то деле он есть, только уже не муж. Машино настроение резко испортилось, и она, чтобы успокоиться, забормотала привычную скороговорку: "Слишком много ножек у сороконожек... У сороконожек слишком много ножек..." Их мама была логопедом, а обе дочери в детстве шепелявили, поэтому после маминых тренировок любую скороговорку на шипящие звуки могли произнести, даже не просыпаясь. Причем мама ловко приспособила скороговорки к именам дочерей, поэтому по шоссе с сушкой всегда шла Маша или Глаша.
Глаша была старшей сестрой. На целых пять лет старшей! Что давало ей полное право всячески изводить кроткую Мурочку. Да, Мурочку - именно так родные звали Машу, и она всю жизнь с этим боролась. Но что делать, если она была именно Мурочка - тихая, застенчивая, нежная и доверчивая. Бледная копия своей сестры, которую друзья называли Глаха, а то и Глашища. Природа щедро одарила Глафиру: высокая, крупная, с копной неукротимых огненно-рыжих кудрей и яркими зелеными глазами, громогласная, решительная, умная и насмешливая, она стала главой семьи после смерти отца. Мурочка же была гораздо ниже ростом, изящней сложением и никаких буйных кудрей не имела, но все равно была своей внешностью категорически недовольна. Нос ей казался слишком длинным, губы - бледными, а щеки впалыми. И глаза могли бы тоже быть зелеными, как у Глафиры, а не серыми, как у всех. Да еще брови и ресницы какие-то белесые! И веснушек хотелось бы поменьше, тем более что волосы у нее вовсе и не рыжие, а так, непонятно какие: не то русые, не то каштановые. Но волосы Мурочки выглядели "непонятно какими" только на фоне Глафириного "пожара", а так никто из друзей даже не сомневался в том, что Маша рыжая.
Глафира же нисколько не комплексовала из-за собственных габаритов, вызывающе рыжих волос, веснушек и несовременного имени. "Глаша - само совершенство, а еще самосовершенствуется" - это была ее любимая скороговорка. Конечно, на фоне блистательной Глафиры Мурочка терялась. "Машке дадут сушки, а Глаше - ватрушки!" - дразнила старшая сестра младшую, а та расстраивалась, потому что тоже хотела ватрушку, хотя и сушки любила. Но это была еще безобидная дразнилка - Мурочка сразу принималась реветь, когда слышала от сестры: "У Машки в кармашке вонючие какашки!" или "Мурочка - с переулка дурочка!" Но тут уже вмешивалась мама и отвешивала Глафире подзатыльник: "Отстань от ребенка! Такая дылда вымахала, а ума нет. Вот как назвали Глашей, так и вышло оглашенное создание. Надо было Соней называть, как я и хотела. Не-ет, только Глафира! Теперь и расхлебываем". Мама была не слишком довольна дочерьми: старшая "принесла в подоле", младшая развелась... Снова вспомнив о неудачном замужестве, Маша прибавила шагу, громко скандируя на ходу:
Маше каша надоела.
Маша кашу не доела.
Маша, кашу доедай.
Маме не надоедай.
Наконец показался их домик. Маша отперла замки и скинула с плеч рюкзачок. Ей показалось, что в домике намного холодней, чем на улице, и она распахнула окна и дверь - пусть солнышко погреет. Есть хотелось просто ужасно, и она принялась хозяйничать. Для начала оказалось, что нет воды. Маша упустила из виду, что воду на зиму отключают, потому что трубы идут поверху, а иначе их разорвет. Она побежала с ведром на родник и не удержалась, зачерпнула ладошкой и отхлебнула ледяную - аж зубы заломило! - но такую сладкую воду. А потом выяснилось, что и электричества нет. Сначала она без толку пощелкала выключателем, вспомнила про пробки, нашла их, вкрутила... Никакого результата! Маша еще несколько раз щелкнула белыми и красными кнопками, но напрасно. Наверно, какая-то авария. Ближних соседей не было видно, а идти к сторожу и выяснять, в чем дело, Маше не хотелось. Она подумала немножко, порылась в чуланчике и отыскала закопченный мангал. Спички тоже нашлись. Маша долго разжигала огонь, потом еще дольше ждала, чтобы вскипела вода в кастрюльке, которую она кое-как приладила над огнем. Кастрюлька, конечно, вся почернела, и Маша подумала, что выбросит ее, а маме весной купит другую.
И вот она, как и хотела, сидит под навесом, уплетает жареную куриную ногу, купленную на вокзале, а потом, вздыхая от блаженства, пьет чай с пирогами. Заварка нашлась, а курицу и пироги она ухитрилась погреть над мангалом, нанизав на шампуры. Солнце сияло, веял легкий ветерок, верещали птицы, время от времени слышался шум проезжающих по шоссе машин, чьи-то отдаленные голоса и изредка лай собаки. Хорошо-то как! А ночью она обязательно выйдет во двор, чтобы полюбоваться звездами, которых в Москве никогда и не видно.
Маша глубоко вздохнула, прикрыла глаза и вытянула ноги. Наверно, она задремала, потому что открыла глаза уже в сумерках. Солнце еле выглядывало из-за горизонта, ощутимо похолодало, птицы не верещали, и вообще было как-то неимоверно тихо - ни голосов не слышалось, ни шума машин.
Маша проверила - свет так и не дали. Ну и ладно, подумала она. Есть целых три свечки, можно будет почитать на ночь какую-нибудь сто раз читанную Агату Кристи. Маша зажгла одну свечу, потому что в домике было уж совсем темно и подошла к кровати, около которой стоял большой масляный обогреватель, протянула руку, чтобы размотать провод... И ахнула, ударив себя ладонью по лбу: электричества же нет! Как она собиралась его включать? И почему не подумала об этом раньше? Маша заметалась, не зная, что делать. Может, быстренько побежать на электричку? Но поняла, что не успеет: надо же собраться, дом закрыть, мангал убрать. А следующая электричка - последняя! - будет только в девять... А вдруг она вообще не придет?! Маша вышла на крыльцо и посмотрела по сторонам: было так темно, что она поёжилась. Представила себе полтора километра пустого и мрачного шоссе и поняла, что ни за что не решится пойти на станцию. Ладно, как-нибудь дотерпит до утра и уедет с первой электричкой. Маша взглянула на небо: оно розовато светилось на западе, а никаких звезд и в помине не было. Хотя, нет - вон горит одна. И еще! Но как же холодно-то, брр!
Маша ушла в дом, закрыла окна и дверь, потом достала свои припасы: последний пирог с капустой и несколько бутербродов с сыром, а оставшийся от дневного чаепития кипяток она еще днем догадалась вылить в термос. Остро хотелось чего-нибудь вкусненького, но ничего такого она не прихватила, поэтому решила, что просто попьет чай с сахаром вприкуску. При свете трех зажженных свечей в домике стало уютно, и Маша долго читала, сидя за кухонным столом: бытовка была разделена на два отсека, образующих маленькую спальню и совсем уж крошечную кухню. Как нарочно, ей попался под руку роман "Скрюченный домишко" Агаты Кристи: так они с Глашей иной раз называли собственную дачу. А еще - домик Кума Тыквы. Бытовка, обросшая со всех сторон пристройками, в самом деле производила странное впечатление.
Дочитав книжку, Маша прислушалась к окружающей действительности, но ничего особенного не услышала. Внезапно она подумала, что свет ее трех свечек виден издалека, и испугалась: а вдруг на этот свет из тьмы прилетит что-нибудь страшное? Опасное? Калитка толком не запирается, забор символический, собственноручно сплетенный из алюминиевой проволоки и обсаженный колючим шиповником для пущей важности, а домик изнутри закрывается на щеколду - дерни посильней, она и отвалится!
Маша задула свечи и посмотрела в окно. Ничего толком не увидела, кинулась в "спальню" и посмотрела в окно там. Тоже ничего, кроме тьмы. Маша на ощупь разобрала кровать, на которой лежали какие-то коробки и узлы, откинула одеяло и, не раздеваясь, залезла в постель. Одеял было целых три, да еще покрывало и плед, но все холодное, и Машу мгновенно охватил озноб. Она никак не могла согреться, хотя накрылась с головой. Ее сотрясала крупная дрожь, и зубы стучали, и страх овладел всем ее существом. Маше казалось, что к маленькому домику со всех сторон стягиваются полчища ночных чудовищ. "Дементоры!" - вспомнила она "Гарри Поттера", и тут же перед ее мысленным взором закружились отвратительные черные фигуры, которые протягивали к ней крючковатые пальцы и беззвучно открывали провалы ртов.
"Нет! Нет никаких дементоров! Их не существует!" - панически думала Маша. Но тогда почему так холодно?! И так ужасно тоскливо? Пытаясь отвлечься, Маша несколько раз повторила очередную скороговорку: "Сидел воробей на сосне, заснул и свалился во сне. Если бы он не свалился во сне, до сих пор бы сидел на сосне". Но и "воробей" не помог - вдруг ожили все Машины мрачные воспоминания, и она заплакала. Довольно долго Маша жалела себя, сокрушалась, огорчалась, всхлипывала и даже слегка подвывала, а потом ей стало казаться, что плачет она не одна. Маша затихла и впрямь услышала какие-то скулящие звуки. Потом звонко скрипнула калитка, и раздались чьи-то шаги. Кто-то прошел к дому, поднялся на крыльцо.... Скулеж стал громче, человек что-то неразборчиво пробормотал, а потом постучал в дверь и громко спросил:
- Есть кто живой? У вас все в порядке?
Маша съежилась и перестала дышать. Человек некоторое время прислушивался, потом спросил у своей собаки, которая поскуливала и царапала дверь:
- Ты уверен, что там кто-то есть?
- Есть! Есть! - беззвучно ответил пес и прыгнул на дверь.
- А может, это мышь?
Пес перестал скулить и прыгать, запрокинул голову и посмотрел на хозяина с укоризной:
- Ты думаешь, я не отличу мышь от девочки?! Там девочка. И она боится.
- Извини, был не прав! - признал хозяин собаки и снова повысил голос:
- Не пугайтесь, пожалуйста. Я ваш сосед. Думал, вы уехали. Видел вас днем, вы под навесом сидели. Мы с Роем как раз мимо проходили и поздоровались. Вы нас не заметили, наверно.
"Сосед? - подумала Маша. - Какой еще сосед?" Она вылезла из-под одеял и подошла к двери:
- С какого вы участка? - спросила она дрожащим голосом. Рой радостно взлаял.
- Мои участки четвертый и пятый. Большой дом рядом с вами.
- Неправда! На четвертом участке учительница, а пятый - Степановых, я их знаю!
- Да, так и есть, - обрадовался голос. - Учительница была моей мамой, а участок Степановых я купил весной. А вы, наверно, младшая дочь Ольги Даниловны, да? С ней я знаком. И с Лариком. И с Глафирой общался.
У Маши, наконец, что-то щелкнуло в голове, и она поняла, кто стоит на крыльце:
- А, так это вы - профессор?
- Да, это я.
- Значит, вы доктор наук? А каких?
- Биологических.
Маша решительно взялась за дверную щеколду. Все ее страхи улетучились: профессор, доктор наук, а никакой не дементор. И Глафиру знает.
- Вы только не пугайтесь, у меня тут собака, - сказал профессор, пытаясь поймать Роя за ошейник. - Он совершенно не кусается, но чересчур дружелюбный.
Маша открыла дверь, и тут же на нее кинулось что-то светлое, теплое, пахнущее псиной, и горячий влажный язык быстро облизал ее руки и лицо.
- Ой!
- Рой, фу! Как тебе не стыдно!
После непродолжительной возни и пыхтения Рой был взят на поводок. Его хозяин выпрямился - в темноте Маша видела только какую-то высокую фигуру.
Фигура поклонилась, а лицо внезапно осветилось - профессор направил на себя фонарик.
- Ой! Не надо! - замахала руками Маша. - Так вы на какого-то монстра похожи!
- Простите, не подумал.
- А я Маша. Мария Арефьева.
- Замерзли? - участливо спросил Викентьев, заметив, как дрожит Маша.
- Ужасно!
- Вы не знали, что электричества нет? Уже третий день. У нас тут что-то вроде урагана было, провода оборвало, и никак не починят.
- А я думала, что вот-вот свет дадут, ну и... В общем не уехала.
- Понятно. Ну что ж, пойдемте ко мне. Я печь протопил, у меня лампы есть керосиновые, жить можно. А тут вы окоченеете: сегодня заморозок обещали. Вон, вызвездило как! Точно к заморозку.
- Вызвездило? - повторила Маша, сошла с крыльца и посмотрела вверх. Все небо сверкало и переливалось мириадами звезд. Маша замерла: какая красота!
- Открылась бездна, звезд полна... - прошептала она в полном упоении, а Викентьев так же тихо продолжил:
- Звездам числа нет, бездне дна.
Тут Маша осознала, что он придерживает ее за плечи, практически обнимает. Разглядывая звезды, она машинально отклонилась назад и непременно упала бы, если бы не профессор.
- Идем? - спросил он, убирая руку. - Вы не хотите запереть ваше строение? Я вам посвечу.
"Строение!" - фыркнула Маша. Ну да, действительно, строение. Вот у профессора настоящий дом - большой, красивый, теплый. Печь истопил. Живут же люди!
- Есть хотите? - спросил профессор, зажигая керосиновую лампу. Маша как раз невольно сглотнула слюну, потому что в кухне, куда ее привел Викентьев, чем-то очень заманчиво пахло.
- Хочу, - призналась она.
- У меня похлебка есть. Вчера приготовил. Она на второй день только вкуснее делается. Сейчас погрею на керогазе. Пожалуй, и сам поем за компанию. Поздно уже, конечно, да мы ведь не ортодоксы, правда? Надеюсь, вы не придерживаетесь какой-то особенной диеты и не питаетесь строго по часам?
- Да нет, что вы! Я всеядная.
- Это хорошо. Вообще-то это не столько похлебка, сколько ирландское рагу. Читали "Трое в лодке" Джерома?
- А как же! Надеюсь, без крысы?
- Точно без крысы. Мой Рой не по этой части. Если ему встретится крыса, он оближет ее с ног до головы. Тот еще охотник и защитник.
Рой сидел посреди кухни, улыбался во всю пасть и ухитрялся даже сидя вилять хвостом. Только несколько небольших черных пятен украшали его белую шкуру, да самый кончик хвоста был черным, словно он окунул хвост в банку с тушью. Маша покосилась на Викентьева, пытаясь разглядеть его при тусклом свете керосиновой лампы: действительно высокий и явно немолодой - вон, сколько седины в темных волосах и бороде. Лет шестьдесят ему? А может, и все семьдесят, раз профессор. Но вполне бодрый старичок.
- Вот и похлебка, - сказал профессор и незаметно улыбнулся в усы: он прекрасно заметил, как Маша его разглядывает. - Придвигайтесь к столу. Сейчас дам вам ложку. Берите хлеб.
Некоторое время они молча ели, потом Маша невнятно пробормотала:
Но Машу так разморило в тепле после сытного "ирландского рагу", что ее глаза начали сами закрываться, и тогда профессор проводил ее в соседнюю комнату. Маша рухнула на постель и мгновенно уснула. Викентьев же устроился на кухне в большом кресле, накрылся пледом, почитал немного при свете керосиновой лампы, а потом тоже заснул.
А где дедушка?
К утру Маша слегка замерзла, потому что печь остыла. Она села на кровати, прислушалась - в доме было тихо. Настенные часы-ходики показывали что-то несусветное: десять тридцать. Маша достала мобильник - ну да, половина одиннадцатого. Ничего себе! Где ж профессор-то?
Она походила по дому, потом вышла во двор. К ней тут же примчался Рой, но Маша была настороже и не дала себя облизать.
- Где твой хозяин, а? - спросила она, гладя лобастую белую голову. - Ты кто? Лабрадор? Или далматинец?
Маша не слишком разбиралась в породах собак, а Рой был согласен быть кем угодно, хоть сенбернаром. Некоторое время Маша возилась с Роем, а потом услышала стук топора. Она пошла на звук, доносившийся с другого конца длинного участка, и обнаружила хозяина, лихо коловшего дрова. Маша шла довольно быстро, но чем больше приближалась, тем медленнее становился ее шаг. В конце концов, она совсем остановилась и замерла, открыв рот.
Куда делся вчерашний дедушка-профессор?! Нет, седина была на месте! Причем весьма своеобразная седина - неравномерными прядями. Настолько неравномерными, что даже один ус был гораздо белее другого. Это придавало Викентьеву очень экзотический вид. Борода оказалась совсем не такая длинная, как ей представлялось вчера, а густые волосы он завязал в хвост.
На самом деле бороду профессор слегка подстриг с утра пораньше. И усы подровнял. Давно собирался вообще-то, так почему бы и не подстричь? Викентьев был в джинсах и плотной черной футболке. Он стоял, широко расставив длинные ноги, размахивался и, крякнув от усилия, всаживал колун в березовое полено, которое с треском раскалывалось. Маша некоторое время зачарованно смотрела на это действо, потом опомнилась и дрогнувшим голосом сказала:
- Доброе утро!
- Приветствую вас, - ответил Викентьев и отставил топор. - Как спалось?
- Спасибо, хорошо...
- Что вы на меня так смотрите?
- Матвей Викентьевич, а вы, правда, профессор и доктор наук?
- Матвей Андреевич. А Викентьев - это фамилия. Можно просто Матвей. Ну да, доктор. Не так давно защитился. А что?
- Вы простите, но вчера я решила, что вы старик! Подумала, вам лет семьдесят. Седина, всякое такое. И профессор к тому же.
Матвей так заразительно рассмеялся, что смущенная Маша тоже невольно хмыкнула.
- Семьдесят лет! - хохотал Матвей. - Неужели я так выгляжу? Ужас какой!
- Но было темно! Я не разглядела! А сколько вам на самом деле?
- Сорок два. А вам?
- Двадцать семь.
- О! А я решил - лет восемнадцать. Так что мы квиты.
Они, улыбаясь, разглядывали друг друга и оба считали в уме: "Сорок два отнять двадцать семь - получается... Получается пятнадцать. Пятнадцать лет разницы!" Но если бы кто-нибудь спросил, зачем они считают, вряд ли Матвей и Маша смогли бы вразумительно ответить на этот вопрос.
- Ну что, пойдемте завтракать? - предложил Матвей. - Я, честно говоря, проголодался, пока вас ждал. Кстати, свет дали час назад.
- Замечательно, - рассеянно ответила Маша, которая никак не могла прийти в себя и не понимала, почему ей вчера показалось, что Матвей такой старый. На электрической плитке Викентьев быстро сварганил огромную яичницу. Они ели, сидя напротив друг друга за кухонным столом, и Маша исподтишка все разглядывала Матвея, а он делал вид, что не замечает. Оказалось, что его глаза какого-то невероятного цвета. Маша долго вспоминала, на что это похоже, потом дошло: спелая черешня! Коричневая, почти черная, но с красноватым оттенком. Еще янтарь такой бывает...
- Вы кофе с молоком пьете? - прервал Матвей ее размышления. - У меня сгущенка есть, будете? Но кофе растворимый, уж не обессудьте.
А, вот еще почему он показался ей стариком! Из-за старомодной манеры разговаривать. Всякие "не обессудьте" и "приветствую вас" ввели ее в заблуждение. Интересно, он действительно так выражается или просто выпендривается? Маша подняла глаза, и увидела, что Викентьев беззвучно смеется, глядя на нее.
- Ну что вы надо мной потешаетесь? - жалобно воскликнула она. - Любой бы обманулся в этой тьме!
- Но смешно же! Маша, вы не обижайтесь, меня все время за старика принимают.
- Ага, а вы подыгрываете, да?
- Немножко. Это забавно. Я не ожидал такого эффекта, когда бороду отпускал. Не то чтобы специально отращивал, просто бриться надоело. Жил в прошлом году на биостанции, вот и оброс. С тех пор и прикидываюсь ветераном Куликовской битвы.
Матвей поморщился: в прошлом году ему не только бриться - жить не хотелось! И если бы не университетский друг, который чуть не силой увез Викентьева с собой, неизвестно, как бы он и справился.
- А что за биостанция?
- На Белом море. Кандалакшский залив. Там, конечно, полная разруха. В девяностых годах денег у университета не стало, ну и пошло-поехало. Электричества нет, корпуса в жутком состоянии, добраться трудно. Но студенты все равно ездили. А теперь нового директора назначили, вот я с ним за компанию и... А вы чем занимаетесь?
- Я научный сотрудник. Искусствовред, как сестра говорит. Работаю в музее, отвечаю за фонд графики. Это рисунки, гравюры, акварели, миниатюры, альбомы, плакаты. В общем, все, что не живопись. Фонд небольшой, всего десять тысяч, но работы хватает.
- Десять тысяч - это небольшой?!
- Конечно! У Русского музея, например, больше ста тысяч единиц хранения графики.
- Вам нравится ваша работа?
- Очень! Всякое бывает, конечно, да и денег маловато платят, но вообще нравится. Такое удивительное чувство, когда держишь в руках рисунок Тропинина или акварель Петра Соколова! Чувствуешь невольную связь с художником. И с моделью, если это портрет. Я иной раз как забьюсь за шкафы, зароюсь в картинки, так целый день и не вылезаю. Люблю побыть одна, а то дома мне это не слишком удается...
Маша помрачнела, и Матвей перевел разговор:
- Кстати о доме! Вы когда в Москву собираетесь? А то поедемте со мной. Довезу прямо до подъезда. Я часов в пять хотел выехать, как вам?
- Да, хорошо, спасибо!
- Пообедаем и поедем, а пока я хозяйством займусь. Дрова надо сложить и еще кое-что сделать.
- Давайте я вам помогу?
- Дрова складывать? Ну что вы! Лучше с Роем погуляйте. Обойдете участки и хорошо. Только с поводка его не спускайте, а то не поймаете потом.
- Я могу и обед приготовить.
- Замечательно, а то ирландское рагу мы вчера доели. Но особенно затеваться не стоит, потому что меня тут пару дней не будет. Можно картошки сварить. Какие-нибудь консервы откроем. Нормально?
- Прекрасно.
Маша взяла радостно прыгающего Роя на поводок и вышла за ворота, а Матвей немного постоял, глядя ей вслед, а потом пошел складывать дрова. "Надо же, - думал он, перетаскивая поленья, - совсем на сестру не похожа. Глафира - извержение вулкана, а не женщина, а Маша сама кротость. А волосы-то прямо золотые! Глаза красивые. Когда в них отражается небо, становятся синими. И веснушки! Наверняка переживает из-за веснушек, а это так мило..."
Тут профессор Викентьев уронил полено аккурат себе на ногу и громко сказал:
- Вот о чем ты вообще думаешь, а? Веснушки! Золото! Да еще бороду подстриг. Усы подровнял. Топором тут махал не хуже Челентано. Тебе пятый десяток, подумай! И вообще, может, она замужем.
Выехали они, как и собирались, в пять. Маша пристегнулась и вздохнула от радостного предвкушения: она очень любила куда-нибудь ехать. Не важно, на чем - на машине, на электричке, на трамвае. Только бы не на метро и не на работу. Она не кривила душой, говоря, что работа ей нравится, но все-таки больше всего любила читать и мечтать, глядя в окно. "Опять Машка затихарилась!" - кричала Глафира, обнаружив сестру, притаившуюся на балконе. "Отстань, - говорила Маша. - Я наблюдаю жизнь". Маша сознавала, что она в большей степени созерцатель, чем делатель. А еще ей почему-то надо было все обязательно записывать. Сначала она вела дневник в тетрадке, а потом освоила интернет и завела блог в ЖЖ, публикуя маленькие заметочки под тэгом "глядя по сторонам". Глафира подтрунивала над сестрой, утверждая, что та, как чукча: что вижу, о том и пою. Она никогда не призналась бы, что с удовольствием читает Машкины "впечатлизьмы", но порой говорила: "Тебе надо роман написать!" "О чем?" - недоумевала Маша. С описаниями у нее все было хорошо, а вот с сюжетами плохо.
- Так куда я вас везу? - внезапно спросил Матвей, и Маша вздрогнула от неожиданности: они минут двадцать ехали в полном молчании.
- Куда? Ах да! На Шаболовку.
- Хорошо.
- Ой, что я говорю! Какая Шаболовка! На Таганку.
- Вы забыли, где живете?
- Раньше я жила на Шаболовке, у мужа. Теперь на Таганке, с мамой и сестрой.
- И племянником.
- Ну да. Тесновато, конечно, вчетвером в двухкомнатной квартире, но мы всегда так жили. Сначала с папой, потом вот с Лариком.
- Давно вашего папы не стало?
- Давно. Уже восемь лет прошло.
- Он рыжий был?
- Откуда вы знаете?! А, ну да.
- А моя мама прошлой весной умерла. Отца я и не знал никогда.
- Сочувствую вам.
- Все мечтал участок Степановых для мамы купить, уж больно дом хороший. У нас-то тоже строение не хуже вашего. Сначала я деньги копил, потом Степановы все думали да торговались. В общем, не дожила мама. Но я все равно купил. Решил, буду сам жить. Все лето утеплением занимался. Посмотрим, как оно зимой будет.
- А не страшно вам будет тут зимой? Одному-то?
- А я не один, я с Роем. И потом, тут еще зимовщики есть, я выяснял. Человек восемь постоянных жителей да сторож. Не пропадем. Ну, и в Москву, конечно, буду наезжать. У меня лекции, семинары. Дипломники есть. Придется ездить.
Немного помолчав, Матвей осторожно спросил:
- А вы развелись, раз к маме вернулись?
- Да. Недавно.
- Понятно. Я тоже развелся. Два года назад.
- А почему? Ой, я не должна была спрашивать, простите!
- Да ничего страшного. Развелись потому, что я перестал вписываться в ее концепцию жизни.
- Ого! Что же это за концепция такая?
Викентьев вздохнул:
- Моя жена... Бывшая жена. Она очень богатая женщина. Финансами занимается. Она молодец, умная. Сама всего добилась. Круг знакомств, конечно, поменялся. Она легко приспособилась, а я так и не смог. Мне это неинтересно и не нужно. Шмотки, светские тусовки, Куршавель, всякое такое. В общем, не разделял ее устремлений, как-то так.
- Вас напрягало, что она больше зарабатывает, да?
- Меня - нет. Ее почему-то напрягало. А я гордился ею. Да и сейчас горжусь. Но я не понимаю, зачем каждый год машину менять? Я вон на своей Мазде уже восьмой год езжу, и ничего. Стив Джобс сказал как-то: "Часы, которые стоят тридцать долларов, и часы, которые стоят триста, показывают одно и то же время". Это все не важно.
- Но вы же не дворник какой-нибудь! Профессор, доктор наук!
- Это я уже после развода получил и степень, и должность. Но ей это все равно. Она считает, что наша наука никому не нужна. Похоже, права. Судя по нашей зарплате.
- Это неправильно!
- Неправильно. Но что делать.
- Вам до сих пор больно, да?
- Да нет, не особенно. Что я мог поделать? Измениться я не способен. Главное для меня - работа, наука.
- А дети у вас есть?
- Сын, Антон. Ему двадцать. Трудный парень. И мне с ним сложно.
- Вы рано женились, да?
- Еще в институте. Да, вы правы, все еще больно. Мы много ссорились под конец, я часто уезжал - то в экспедиции, то на конференции. А потом заболел. Тяжело.
- И она вас бросила?!
- Нет, - Матвей покосился на Машу. - Она меня вылечила. А потом уже бросила.
Некоторое время они ехали молча - Матвей вспоминал прошлое, а Маша переваривала услышанное.
- Как все сложно, - наконец сказала она с тоской.
- Что именно?
- Да вот это все! Жизнь. Я тоже рано замуж вышла. Мы в музее познакомились, Денис там "Камис" налаживал. Это такая специальная программа для описания коллекций. А мной никто никогда особенно не интересовался. Из мужчин, в смысле. А Денис...
- Заинтересовался?
- Ну да. И сразу замуж позвал. Я и вышла. Глаша как раз Ларика родила, мама расстраивалась, потому что без мужа. А тут мне предложение сделали! Мама прямо воспрянула.
- Так вы замуж вышли, чтобы маму порадовать?!
- Да нет... Не знаю. Денис мне нравился. Сейчас уже не понимаю, чем, собственно. Ну, красивый! Вообще-то я его и не знала толком. Года три мы нормально прожили, а потом он стал как-то ускользать. Вроде он есть, а вроде и нет. Однажды я не вовремя домой пришла и застала скандал. Денис с матерью ругался. Мы вместе жили. Тоже двухкомнатная квартира, но совсем маленькая. Свекровь у меня хорошая! Сначала я ее побаивалась: мне казалось, она против нашего брака. Она и была против. Потом я узнала, почему. Из этого скандала как раз и узнала. Оказалось, что Денис женился назло.
- Как это?
- Его девушка бросила, за какого-то богатея замуж собралась. Ну вот, он назло ей и сделал мне предложение. Через три года она с богатеем развелась, и они с Денисом снова стали встречаться. И началась какая-то тягомотина: он и жить со мной не живет, и не уходит. Свекровь на моей стороне была, предлагала, чтобы я с ней осталась, а он выметался. Квартира ее была. Но как я могла? Это вообще странно, чтобы я со свекровью жила, тем более бывшей. Вот и ушла к маме. Долго это все продолжалось. Две недели назад развелись, наконец.
- А детей у вас с ним не было, как я понимаю?
- Нет. Денис не хотел - рано, свекровь его поддерживала, потому что понимала, что все у нас развалится. Вот и развалилось.
- Переживаете?
- Переживаю. Уж очень все унизительно получилось. И мама опять расстраивается.
- Да-а, беда.
Маша горько вздохнула и взглянула в окно, сначала рассеянно, потом внимательнее.
- А где это мы едем? - спросила она.
- По Ленинскому проспекту.
- Почему? Мне же на Таганку!
- Потому что я везу вас к себе домой.
- Зачем?!
- Чтобы вы посмотрели мою квартиру. Она вообще-то мамина, я после развода у нее жил.
- А зачем мне смотреть вашу квартиру?
- Потому что я предлагаю вам там поселиться. Вы же сами говорите - дома у вас тесно, а вы любите уединение. Вот и поживете в тишине и покое.
- А вы где будете?
- На даче. Я так и планировал. Квартиру, конечно, можно было бы сдать, но мне не хочется. Там все осталось, как при маме. И потом, мне бывает нужно переночевать в Москве, когда у меня вечерники. Не люблю ночью ездить. Кухня большая, туда вполне поместится диван, я могу там спать. Или вы на одну ночь домой вернетесь. В общем, как вам понравится.
- Я даже не знаю, что сказать... Как-то неловко...
![девочка [Анна Петрова]](/img/p/perowa_e_g/masha/289635719_10216932594147175_480198777168735317_n.jpg)