Я против церкви ничего особо не имею. Пусть себе будет. И попы, тоже, пусть. Больно уж народ потешный. Мне даже жаль иногда, что я ни одного из них лично не знаю. Разве что по рассказам бывалых людей.
Вот и матушка моя однажды припомнила верный случай. Давно это было - война еще не кончилась. Немчура к ним в деревню самую малость не дошел - выдохся, гад, и дальше уж только пятками вперед наступал. А было ей тогда всего-то лет восемь, и жила она с матерью и младшим братом. Житье, конечно, в то время кромешное было. Но, как немца погнали, жизнь хоть в чем-то просвет показала. Попы, например, обратно потянулись. В основном, какие-то залетные. Мать мне потом рассказывала, что по деревням тогда во множестве ходили то ли беглые, то ли дезертиры под видом церковного люда. Где церкву разбомбило, они там рясу себе нароют, из убранства кой чего отыщут, - и вперед, чинить обряды страждущим.
Вот и к ним в деревню такой божий человек однажды заявился. Глазища прыткие, как у таракана, а рожа-то - господи! - рожа зверская, что у того полицая. Однако народ по божьему промыслу соскучился: своего-то, исконного, батюшку церковь завалила, когда немец бомбился, так что потянулись и к такому - больно уж много дел у всех к Господу накопилось. Вот и бабка моя встрепенулась: ведь Васятка, ее младшенький, некрещеным остался из-за этой войны проклятой. "Грех это", - покачала она головой, и отправила дочку, мою, выходит, мать за батюшкой. Тот враз заявился, - табачищем за версту от него прет.
- Которых тут крестить? - спрашивает.
- Васятка, слезай с печи, - засуетилась бабка.
А Васятка этот, к слову сказать, просто Мамай был с самого детства. Его даже соседский петух побаивался, и выше себя ставил. А батюшка, между тем, довольно предприимчивый попался - сразу о прейскуранте речь повел:
- Что, говорит, за обряд положите?
- Время тяжелое, батюшка, только и есть в доме, что овса малость, - жалкует ему в ответ бабка.
- Не лошадь я. К чему мне овес? - рассудил отче. - Но, если так, то уж ведра два, думаю, хватит.
- Батюшки, - всплеснула хозяйка руками. - Два ведра... Сам говоришь - не лошадь, куда тебе столько? И полведра бы хватило по нонешним временам-то...
- Не мне подаешь, - устыдил ее поп, - а Господу нашему.
Бабка вздохнула, и пошла в чулан за овсом. Потом нагрела в чане воды, плеснула в ледяную воду в кадушке, поводила там кривым пальцем, и кивнула длинногривому:
- Готово, батюшка. Верши обряд.
А Васятке этот архидиакон сразу не занравился: здоровенный, черт, как стог сена, весь в черном, и, главное, больно уж у него харя бесья. А тут он еще, нестройно забасив, задрал голову кверху, так что Васятка увидел рыжие волосища у него в носу, и огромные, на выкате, бельма в красных прожилках. И вдруг это чудище подхватило Васятку на руки, и ухнуло его с головой в кадушку. У Васятки аж дух перехватило.
- А-а! - заверещал он, отчаянно задрыгав руками-ногами.
Батюшка, не переставая басить, вытащил его, и тут же услышал от Васятки настойчивое требование:
- Брось, дурак!
Батюшка от неожиданности вздогнул, и опять, уже покрепче, бухнул Васятку в кадушку
В результате тот стал орать еще усерднее, а выражаться еще ясней:
- Брось, сука!
От такого батюшка даже крякнул, а потом на вытянутых руках отнес пацана мамаше.
- Что вы мне крестить даете? Он уж у вас и так крещен дальше некуда.
А потом вытирает руки об рясу, а сам, дьявол, к овсу клонится.
- Но-но, - сердито окликнула его бабка. - Овес и лошадям-то за работу дают, а тебе, к примеру, за что? Взялся крестить, так верши обряд до конца, а там уж и за овес хватайся.
Батюшка глянул на нее, поправил крест на пузе, и махнул рукой:
- Ну вас к черту, православные. Лучше я к соседям пойду. Покойника отпевать. Там хоть картошкой платят, - он плюнул себе под ноги, ухнул пинком в дверь, и канул за порог.
А Васятка к себе попов уже впредь нипочем не подпускал.