Молодой чиновник американского посольства долго рассматривал Пашкины фальшивки, периодически то, отвлекаясь на телефонные звонки, то отлучаясь куда-то. Между ними был стеклянный экран со встроенным микрофоном. С одной стороны на Пашку взирал обрамлённый в золочёную рамку звёздно-полосатый Буш, подвешенный под белогривым орлом, а с другой насквозь простреливало зловещее око камеры. Пашка старался изображать равнодушное безразличие, хотя внутренне сидел на измене, в ожидании, когда же чиновник, наконец, догонит, что перед ним сплошная туфта.
Выездной российский паспорт Пашка приобрёл через знакомого мусора. Мусор, получив пять косых зелёными, клялся и божился, что ксива натуральная и прокатит где хошь. Приглашение от американской компании Пашке за сто баксов через знакомых состряпали на Брайтоне. Приглашение было составлено на дорогой гербовой бумаге и заверено нотариальной печатью, обрамлённой золотой звездой, похожей на обёртку от шоколада. Ходатайство от российской компании Пашка сварганил сам - присобачил шапку бланка к чистому листу и снизу накалякал, что он-де является её представителем с правом заключения договоров. Сюда же Пашка приложил выменянную у ханыги на бутылку водки копию купчей, что он является собственником земли, и дома на берегу Клязьмы. Собственно, с этой купчей всё и началось. В паспорте он указал ту же фамилию и имя, а затем на неё же сварганил и всю прочую туфту. Настоящие же документы - грузинский паспорт, который в один день превратился в России в волчий билет, университетский диплом, военный билет и даже трудовую книжку - Пашка схоронил в укромном месте, даже не зная, понадобится ли это ему ещё когда-нибудь в этой жизни.
Когда начался весь этот бардак с суверенитетами, Пашка чухнул из Грузии в Москву. Поначалу ему ещё удавалось перебиваться случайными заработками, и никто не требовал ни гражданства, ни прописки. Но постепенно, особенно с приходом нового мэра, стали закручивать гайки. Говорят, что мэр, совместно с его дражайшей супругой делал большие деньги. Кушал сам и давал кушать другим. Проверка паспортов собственно и стала тем куском, вернее, коркой хлеба, которую мэр стряхивал со своего стола своим опричникам. И кому Пашка мог объяснить, что он, выросший в Грузии в военном городке, ни бельмеса не знает по-грузински - милицейскому патрулю, где один умеет читать, другой писать, а третьему приятно общество образованных людей. И что он сделал не так - он Пашка - типичный совок - окончил школу, отслужил армию, два раза мотался на целину, где чуть не погиб, спасая горящий хлеб для родины, затем окончил университет, но работал бетонщиком, поскольку его фамилия не укладывалась в прокрустово ложе продвигаемых национальных кадров. Там он был русским, а здесь вдруг превратился в лицо кавказской национальности. И везде чужой, выталкиваемый на обочину в пятую колонну.
- И как долго Вы собираетесь там пробыть?
- Что? - не понял поначалу Пашка.
- Сколько Вы собираетесь находиться в США? - раздражённо повторил чиновник на чистейшем русском, не сводя с Пашки пристального взгляда. Буш на стене тоже нахмурился и впился в Пашку глазами.
- Столько, сколько понадобится для проведения переговоров, ну, пожалуй, ещё неделю для знакомства со страной, ведь хочется ещё немного посмотреть, так сказать, столицу мира. Я думаю, что недели три будет вполне достаточно, - не мигая, соврал Пашка, пытаясь при этом скорчить подобострастную улыбку, а про себя внутренне усмехнулся: "этот сосунок видимо держит меня за кретина - тоже мне Дзержинский".
- Подождите в коридоре, вас вызовут, - процедил чиновник, нажав при этом кнопку вызова следующего посетителя. Пашка поднялся, а со стены, тоже усмехаясь, на него презрительно смотрел звездно-полосатый Буш.
Когда спустя часа два Пашка получил свой паспорт с американской визой, он никак не мог поверить: неужели сработало, и после стольких лет невезения, наконец ему "повезло". Эта виза к тому же как бы придавала его фуфловому паспорту более легальный статус.
Первое, что он сделал - это дошёл до ближайшего автомата и позвонил Алке. "Алло, - раздался в трубке знакомый и родной до боли голос, - а, это ты", - разочарованно проговорила она. Пашке не терпелось рассказать ей, что теперь всё будет хорошо, всё изменится, он заработает в Америке кучу денег, и они заживут счастливо. Но в ответ на его новость, она равнодушно проговорила: "Ну что же, поздравляю, рада за тебя", - и повесила трубку.
Пашка всё так же сжимал трубку, вокруг гуляли застиранные голуби, а мимо по Садовому проносились закутанные в авто чужие судьбы.
Через неделю Пашка уже сидел в самолёте, который уносил его к "американской мечте". Он смотрел через иллюминатор на ровные ромбики и квадратики удаляющейся в глубину земли, на которой ему так и не нашлось места. Земля постепенно утопала в облаках, а Пашка думал, что же всё-таки значит это красивое слово "РОДИНА", которая становится матерью только тогда, когда ты ей нужен в качестве "пушечного мяса".
Соседом Пашки оказался молодой человек с блуждающим взглядом и слегка замедленной речью. Пашка хорошо знал этот взгляд и манеру речи. Когда-то у него был близкий друг, который подсел на иглу, и кончил тем, что пустил в вену воздух.
- Алекс, - представился незнакомец. - Вообще- то я Саша, но по-ихнему Алекс, что мне не очень нравится, но что поделаешь, "Саша" они не выговаривают, и к тому же я привык.
- И давно Вы в...
- А давайте перейдём на ты, что за церемонии, - прервал его Алекс. Нагнувшись, он вытащил из сумки, стоящей под сидением, бутылку "Hennessey" и два граненых стакана. - Вот, специально захватил, чтобы они видели, из чего мы пьём.
- А что, разве в Америке нет гранёных стаканов? - спросил Пашка.
- Не знаю, не видел. Как ты на это смотришь?
- Вообще-то я не против, но как отреагируют они, - ответил Пашка, указав взглядом на стюарда, разносящего ланч.
- А это не их дело - если мы не начнём буянить, то всё в порядке. Чем больше заняты пассажиры, тем им меньше работы.
- И давно ты в Америке? - повторил Пашка свой вопрос.
- Уже больше десяти лет, а ты - я вижу, в первый раз.
- А как ты догадался? - спросил Пашка вопросом на вопрос.
- Да так, видно по всему, - ответил Алекс и разлил коньяк.
- Ну что: "Прощай немытая Россия", поехали, - ответил Пашка, и, рассмеявшись, они чокнулись.
- Знаешь, - сказал Алекс, - в Америке говорят, что каждый вновь прибывший должен съесть свою большую ложку дерьма. Так вот, я уже столько лет там, и вроде не - плохо зарабатываю, но так это дерьмо до сих пор и хлебаю. Приехал с женой по еврейским делам и пошёл вкалывать на стройку. Пока я работал, она училась. Отучилась она, пошёл учиться я, знаешь, на программиста - тогда это было, как у нас говорят "Hot". Так вот, пока я учился, её богатенький босс, положил на мою жену глаз - ты ещё увидишь, какие они кривые все эти американки, и к тому же ещё истерички - продукт эмансипации. Давай выпьем ещё раз. - Они выпили, и Алекс продолжил. - Короче, увели у меня жену. Тогда- то я и подсел, и он выразительно указал большим пальцем на вену. Потом лопнули все эти доткамовские компании, но я удержался, хотя и урезали зарплату почти наполовину. В общем, если у тебя хватит терпения и возможностей заново выучиться, скажем, на доктора, или на худой конец на юриста, и к тому же если ты ещё и пройдоха, то возможно ещё заживёшь. А если нет, то будешь вкалывать. Одной рукой зарабатывать, а другой всё отдавать.
- Кому отдавать? - спросил Пашка.
- Ещё узнаешь, - усмехнулся Алекс. - Их так много, этих fackin, паразитов, кому нужно отдавать. К тому же вы ведь там, в Рашке и понятия не имеете, что значит по-настоящему работать. Почему-то там все думают, что здесь кисельные - нет, молочные реки и кисельные берега, и деньги капают с неба. А знаешь, как называют Америку эмигранты: концлагерь с усиленным питанием, но и это ещё не самое хреновое.
- А что? - спросил Пашка.
- Будем, - сказал Алекс, и, опрокинув свой стакан до дна, продолжил. - Знаешь, что такое эмиграция. Там мы своими не стали, а здесь перестали ими быть. Ты вот откуда родом?
- Из Тбилиси, - ответил Пашка.
- А я здешний, москвич. Ты представляешь, я, осёл, в девяностом году продал хату в центре Москвы за пять тысяч баксов. Так мы эти деньги проели за два месяца. И знаешь, что интересно, эти придурки считают, что если ты не очень хорошо говоришь по-английски, то значит ты нечто вроде скота. Я как-то сказал одному американцу, с которым вместе работали. Вы, говорю, похожи на Шерлока Холмса. Ты представляешь, он меня спрашивает - а кто это такой. Я чуть со стула не свалился. Ты понимаешь, Пашка, они себя считают пупом земли, и знать не знают, что там происходит во всём мире, да и не хотят знать. Их, вернее наш, президент путает Австрию с Австралией, и при этом берётся поучать весь мир. Я ведь так и не смирился и периодически мотаюсь на бывшую родину. Когда в Америке, то тянет в Россию, а когда в России, тянет в Америку. Вот так и мотаюсь как Гришка Мелехов от белых к красным и обратно. Знаешь, Пашка, теперь-то я понимаю, что мы, пожалуй, вовсе неплохо жили в Союзе. Ну, была тотальная ложь, а где её нет. Чего нам не хватало, так это открытых границ и конвертируемой валюты. Поверь мне - хлебнув жизни на западе, никто бы и не подумал там оставаться, во всяком случае большинство, поработав там, возвращалось бы назад. Ведь экономика стольких стран держится практически за счёт экспорта рабочей силы.
- Да, - согласился Пашка в унисон Алексу. Он чувствовал, что у него уже начал заплетаться язык, но решил не отставать и проявить интеллект. - Экспорт рабочей силы, сырья, конвертация валюты и либерализация экономики предотвратили бы развал, а вместо этого кучка старых маразматиков строила ракеты и авианосцы, держала народ на замке, чтобы, не дай бог, не разбежались, да ещё ввязались в глупейшую военную авантюру в Афганистане. В результате колосс рухнул, похоронив под собой сказочку о всеобщем равенстве. Ты помнишь, как затопали Сахарова, когда он предложил создание конфедерации с единым экономическим пространством и единой армией.
- Да, да, я помню, на съезде, - воскликнул Алекс. Помнишь, кричали "за державу обидно". И главное кто кричал - бывшие партийные функционеры и их лакеи, номенклатура (чуть не сказал макулатура, хотя между ними много общего), красные директора, силовики. Я знаю этот тип людей. Для них определяющей целью являются не нравственные принципы или политико-философские воззрения, о которых они понятия не имеют, а близость к власти и соответственно к пирогу. Раньше они управляли богатствами страны. Теперь они ими владеют. При коммунистах все они были в партии. Сейчас они в "Единой России". Завтра к власти придут неважно кто атеисты ли, радикальные клирики, либералы или феминистки. Они соответственно будут феминистками или либералами.
- Да, - согласился Пашка, - а мы как были нищими, так по большому счёту ими и остались. Но зато у нас совесть чиста. Хорошая отговорка, не правда?
- Э, да ну их всех в болото, давай лучше выпьем, - сказал Алекс. Опрокинув стакан, он уставился невидящим взором в спинку переднего кресла, погрузившись в свои явно не весёлые мысли. Бутылка уже была на исходе. В самолёте выключили верхнее освещение, и он уныло висел в пустоте где-то над Атлантикой, убаюкивая пассажиров.
Коньяк и монотонный гул понемногу убаюкали и Пашку. Он прикрыл глаза, но сон никак не шёл к нему. Он вспомнил, как эффектно смотрелась Алка в бикини, которые он ей подарил, как... а ну её к чёрту. Чем больше о ней думаешь, тем хреновей становится. Затем он вспомнил свою жизнь с мамой в Тбилиси. Казалось, это было совсем недавно: устоявшаяся жизнь, друзья, работа, родственники, знакомые, общество, дом, государство в конце концов. Всё это в один миг разлетелось к чертям собачьим. Грузия, от её населения в пять миллионов остались жалкие два миллиона, половина которых к тому же полуумки. Бедная Грузия, она просто развалилась под тяжестью глупости её "патриотов".
Наконец усталость взяла своё, и Пашка задремал. "Ну что, придурок, доигрался?" вдруг кто-то прошептал ему на ухо. Пашка огляделся. Рядом тихонько похрапывал Алекс, и вокруг все как будто спали. Пашка вновь прикрыл глаза, и вновь услышал тихий шопот ниоткуда. "Тебе уже под сраку лет, а у тебя нет ни дома, ни семьи, ни работы, ни денег. У тебя нет даже имени. Как же после этого тебя не называть придурком?" "Ты кто? - спросил Пашка. "Кто я? Я фортуна, судьба, рок, карма, провидение, в конце концов. Впрочем, какая разница как меня именовать. Я есть, и меня нет, я в каждом и ни в ком, от меня не убежать, и до меня не дотянуться. Я есть объективная проекция твоего сознания на субъективную реальность твоей дерьмовой жизни. Твоё убеждение, что мир, это всего лишь отражение твоих ощущений. И призвание моё, чтобы эти ощущения выражались в форме страданий, поскольку только через страдания очищается и возвышается дух. Так что не надейся, ни хрена у тебя не получится, как не получалось раньше. Ни с коммерцией, ни с любовью. И знаешь почему? Потому что всё что ты вдалбливал в себя, все эти литературные идеалы, нравственные принципы, вера в дружбу, справедливость, добро и зло, всё это "дерьмо собачье". Все эти категории относительны и привязаны к конкретным временным и пространственным рамкам, хотя при этом зло всегда маскируется под справедливость, нравственность и добродетель. Наслаждение - вот истинная цель всего сущего. И покоится оно на трёх составляющих - питание, воспроизводство, и в меньшей степени познание. Вы люди сами присвоили себе гордое звание "венца эволюции". А с точки зрения творца, природы, космоса, бога - называй как хочешь - наслаждение является сутью любой твари, будь это червь или человек. Более того, стремление к нему гораздо ярче выражено у червей, чем скажем у интеллигентов". "Да, конечно, - съязвил Пашка, - червь только и делает, что познаёт".
- Ты с кем это разговариваешь? - вдруг донеслось до Пашкиного слуха. Он открыл глаза. Самолёт уже не гудел. Рядом стоял Алекс с сумкой в руках и с удивлением глядел на него, а вокруг хором суетились пассажиры. Вставай, приехали, сказал Алекс и потянулся к выходу.
Чиновница паспортного контроля напоминала собой сфинкса, в смысле такая же непроницаемая, а ногти у неё были как у медведя гризли. Она несколько раз с подозрением сверила Пашку с фотографией в паспорте, а затем слегка мигнув казённой улыбкой штампнула крашный штамп штымпу в штанах. Зато таможенник, несмотря на весь Пашкин прикид, метким взглядом тут же определил в нём нищего и пренебрежительно махнул рукой - проходи мол.
Welcome to America.
Встречал Пашку его бывший однокурсник Серёжа Блюмкин. Он был лучшим в группе. Кончил университет на красный диплом. Про него говорили, что он подаёт большие надежды. Однако еврейская кровь подмочила его карьеру на апологирующей интернационализм родине. И теперь он калымил маляром в Нью-Йорке. Одет Блюмкин был в необъятные шорты цвета хаки с огромными накладными карманами, в которых поместился бы весь Пашкин багаж, и чёрную майку с надписью "you are the best". В ухе у него красовалась серьга, а на груди, на массивной золотой цепи висела обыкновенная детская соска-пустышка. В дополнение к этому обут он был в пляжные резиновые шлёпанцы. "Hi dude", - заорал он, и, выхватив у Пашки сумку, потащил его к лифту.
- Куда это мы? - спросил Пашка.
- К машине, гараж на крыше, - сказал Блюмкин и ткнул пальцем в потолок. Автомобиль Блюмкина был под стать его хозяину - такой же экзотичный. Это был обшарпанный шарабан времён холодной войны. - Теперь у меня есть своя машина. Ты помнишь, как я мечтал о своей машине, а у тебя всегда была, и мы все тебе завидовали. Эх, каких девок ты тогда топтал, - болтал между тем Блюмкин без умолку. В машине Блюмкина время от времени падал пластиковый потолок, прямо на их головы, и почему-то пахло мышами. Блюмкин привычным движением запихивал потолок на место, а запах объяснил: "как дождь, затекает, вот и пахнет паскуда".
"Столица мира" встретила Пашку жуткой пробкой, утопающей в вязко-жидком мареве зноя. Впереди, насколько хватал глаз, змеёй тянулась бесконечная вереница автомобилей. Раскалённый бетон вперемешку с выхлопами застрявших в пробке наглухо задраенных машин, напоминал предбанник преисподней. Кондиционер у Блюмкина конечно не работал. И утопая в собственном соку, он многозначительно спросил:
- Ну как тебе Нью-Йорк?
- Как на жаровне, - ответил Пашка, - не хватает только чертей.
- Это ничего, - сказал Блюмкин, - для Нью-Йорка это обычное дело. Поехали смотреть Манхеттен.
Пашка, не зная, что собой представляет Нью-Йорк, наивно спросил, а далеко ли это.
- Да нет, рядом, рукой подать. От JFK по белту до BQE, а там, через Бруклинский мост, и мы в Манхеттене.
- Это нам по пути? - вновь спросил Пашка, не чаявший наконец принять душ, и завалиться в кровать.
- Да, конечно, - ответил Блюмкин, настраивая при этом радио. - Ты помнишь, Пашка, как мы все тогда бегали за музыкой, и как радовались, когда удавалось раздобыть новую запись. Знаешь, здесь навалом любой музыки, и это не запрещено. Однако прошло желание слушать, и нет той радости, я бы сказал, того пиетета, когда слушаю что-то новое, разве что ностальгия по старым вещам.
Манхеттен Пашке не понравился вовсе. Однако то ли от похмельной усталости, то ли от избытка впечатлений, сама панорама, открывающаяся с Бруклинской набережной при подъезде к нему, казалась грандиозной. Колеблющиеся в мареве зноя небоскрёбы, ажурные фермы мостов, раскинувших щупальца струящихся серебристыми ручейками машин дорог, изумрудный Гудзон, испещрённый точками снующих судёнышек, и сиротливо пустующие призраки близнецов. Облачённый в бетон нижний Манхеттен был пропитан стандартным бездушием шедевров финансовой и деловой архитектуры.
Между тем, Блюмкин вовсю расхваливал Манхеттен:
- Это современный Олимп, здесь живут и пашут небожители, и гуляя по нему, ты как бы приобщаешься к сонму.
- Послушай, Блюмкин, ты это серьёзно? - спросил Пашка.
- Серьёзней некуда. Здесь находится сток маркет - финансовая биржа по-вашему. Так вот, эта биржа и определяет состояние мировой экономики. Здесь находятся головные офисы большинства крупнейших трансатлантических компаний. Да будет тебе известно, именно трансатлантические компании задают сегодня музыку в мировой политике. Они дёргают за ниточки, на которых подвешены всякие там президенты, канцлеры и премьеры. Пиастры разбросаны здесь на каждом шагу. Только наклонись и подбирай!
- То-то я вижу, как ты разбогател, - съязвил Пашка, мечтая о душе и прохладной постели под кондиционером.
Покатавшись немного по Сохо, маленькой Италии, и китайскому кварталу, Блюмкин повёз его через средний Манхеттен по Медисон авеню в Upper east side.
- Слушай, а почему мы нигде ни причалим, а только катаемся? Остановись где-нибудь, попьём водички, - наивно спросил Пашка. Блюмкин усмехнулся:
- Ты знаешь, - сказал он, - проще найти в океане необитаемый остров, чем парковку в Манхеттене.
- А почему бы нам не поставить машину на платную стоянку?
- Ты что, - воскликнул Блюмкин, - пятнадцать баксов в час! Мне столько платят за час собачьего труда. А в Гринвидж-Виллидж мы специально приедем на метро, чтобы потусоваться. Там есть на что посмотреть: куча всяких галерей, где представлены практически все направления живописи - от наскальных рисунков, до постиндустриальных шедевров авангарда. Есть джазовые клубы, где можно живьём послушать кого-нибудь из великих, причём в камерной атмосфере.
Верхний Манхеттен чопорно дышал ливрейной неприступностью персональных апартаментов столпов демократии, и адептов либеральной экономики. Но Пашка этого уже не замечал. Усталость наконец доконала его, и откинув спинку, он мгновенно отключился, уже без снов и видений.
Очнулся Пашка, когда Блюмкин, свернув с Брайтона на один из его многочисленных переулков, подкатил к невзрачному домику где-то в полтора этажа.
- Это ночлежка, - пояснил он. - Я уже договорился, поживёшь немного здесь, пока начнёшь работать, а там, пойдёшь к кому-нибудь руммейтом. Ко мне нельзя. Во-первых, я сам живу руммейтом у мужика из Молдавии, а во-вторых, я в Куинсе, а начинать надо здесь. Здесь проще найти работу на кеш, есть ночлежки, и вообще больше русских, тебе будет легче. Кстати, самое ценное на всякий случай держи под рукой, а завтра, сними ячейку в банке, это недорого, всего сорок баксов в месяц, я до сих пор там держу.
- Ты что, - усмехнулся Пашка, - самое ценное у меня сейчас ты, да ещё пожалуй пара сотен баксов, всё что осталось от былой роскоши.
- Ну, пока, - произнёс Блюмкин, и, хлопнув Пашку по плечу, укатил восвояси.
Смеркалось, ленивый бриз нашёптывал о близости океана. Гранатовый закат валился за горизонт. Где-то баркал пёс, и почему-то сжималось сердце.
Хозяином ночлежки оказался неопределённый субъект, неопределённого возраста и цвета. Определённым в нём был только явно выраженный коммерческий талант. Купив за бесценок лачугу, он превратил её в некое подобие пчелиного гнезда, поделив её на соты, в каждой из которых при условии наличия некоторой сноровки, умещалось по два человека. Таким образом, он почти ежегодно снимал полную стоимость лачуги, покупал новую, и также превращал её в ночлежку. Селились в ночлежке нелегалы, которые пуще всего боялись властей, и поэтому терпели сужение санитарных норм до размеров собачьей конуры. (Здесь невольно задаёшься провокационным, но логичным вопросом: а как, если бы в борьбе двух систем победили бы геронтократы из кремля, что само по себе вполне нереально, так что, американцы бы ездили к нам ишачить и жить в собачьих конурах, а мы - то есть "совки", стали бы патрициями, и предавались бы занятиям искусным и высоким?).
Добравшись наконец ползком до своего лежака, Пашка рухнул на жидкий матрасик. Угрюмо-кислый дух отчаяния и немытых тел щекотал ноздри. Почему-то вспомнилось "На дне" Горького. Затем вспомнил маму, как она там, надо бы позвонить. И уже засыпая подумал, что первые заработанные деньги перечислит ей.
Проснулся Пашка от острого чувства голода. Часы показывали 12 дня московского времени. Он отсчитал 8 часов назад, и получилось 4 утра. Его желудок не принимал разницу часовых поясов и отчаянно требовал подпитки. Приняв душ и быстро одевшись, Пашка вышел на улицу, по обеим сторонам которой, стояли примерно такие же обшарпанные домики. Было ещё то предрассветное время, когда уже исчезли звёзды, а небо медленно ещё только начинает бледнеть.
Пройдя пару блоков, Пашка вышел на Брайтон. Вот он прославленный Брайтон, воспетый опальными поэтами и полублатными музыкантами. Минут за двадцать он прошёл весь Брайтон из конца в конец. Рестораны с русскими названиями здесь чередовались с продуктовыми магазинами и овощными лавками. Перед каждым из них были свалены на тротуары горы смердящих полиэтиленовых мешков. Вообще, весь Брайтон представлял собой как бы одну сплошную обжираловку, и над всем этим сверху тяжёлым наследием индустриализации нависали железные конструкции наземки. Когда проезжал очередной поезд, всё это шумело, тряслось и грохотало, И казалось, что ты попал в какое-то полубезумное царство торжества чревоугодия.
Неожиданно в одном из переулков Пашка заметил хлебный фургон, возле которого суетился похожий на высохшее дерево мужик. Он таскал в подсобку картонные коробки доверху набитые свежевыпеченным хлебом.
- Не продадите мне батон? - спросил Пашка.
- Два доллара, - угрюмо ответил мужик.
Пашка протянул ему предпоследний стольник, но мужик только усмехнулся.
- Откуда у меня сдача, да если бы и была, я бы среди ночи не стал бы менять стодолларовую, - ответил мужик.
- Ну, тогда давайте я Вам помогу таскать коробки.
Мужик внимательно посмотрел на Пашку.
- Только приехал? - спросил он.
- А как Вы догадались? - спросил Пашка вопросом на вопрос.
- Запомни, в этой стране никто никогда никому ничего не делает бесплатно. Ладно, бери коробку!
Закончив таскать, Пашка, наконец, получил ещё горячую булку хлеба.
Какое наслаждение впиваться голодными зубами в свежевыпеченную, ещё горячую хрустящую булку, вдыхая её аромат, разбрызгивая веером золотые крошки! Не переставая жевать, он направился в сторону моря.
Вокруг возвышались угрюмые строения многоэтажек, построенные явно в период великой депрессии. По бокам домов нависали весьма жидкие на вид пожарные лестницы. Заканчивались они где-то в метрах десяти от земли. Интересно, как же пожарные подпрыгивают на них, подумал Пашка. Наконец он вышел на набережную. Фиолетовое предрассветное небо угрюмо сливалось с серым океаном, постепенно приобретая где-то за горизонтом рыжеватый оттенок.
Пашка обожал море. Ему вспомнилось, как в детстве они с мамой ездили поездом на море. Яички, сваренные вкрутую, бутерброды с колбасой и сыром. Уютно лежишь на верхней полке, и смотришь, как светлый зайчик окна бежит по кочкам вместе с поездом. Мама тушила свет, и зайчик превращался в стремительных серых змей. Тусклый свет одиноких фонарей на забытых богом полустанках, отдалённые гудки тепловоза, и убаюканный перестуком колёс, ты засыпаешь в предвкушении близкого счастья. Утром поезд уже шёл у самой кромки берега. Изумрудное, манящее море, мокрая галька, и ещё редкие купальщики, машущие проезжающему поезду. Какое же это было счастье - безоблачное детство, и мечта о скором коммунизме...
Пашка скормил остатки булки чайкам, и наконец отправился искать работу. На что он мог сейчас претендовать- таскать ящики и мыть посуду. Поначалу сойдёт и это - подумал он. В третьем же по счёту заведении, утыканная кольцами тётка предложила ему работу разнорабочего за 5 долларов в час. Тётка вызвала управляющего, то бишь менеджера, и последний повёл Пашку в подвал, где находились подсобки. Заведение оказалось помесью столовки с продуктовой лавкой, солидно именуемыми рестораном и гастрономом. В подвале кисло пахло отходами, а обильно смазанный затёртым жиром липко кафельный пол, угодливо приглашал прокатиться на пятой точке.
- Будешь мыть котлы и кастрюли, и ещё разгружать продукты и выносить мусор. Посуду у нас моет другая тётка, - высокомерно сказал управляющий, и брезгливо подтянув штаны удалился.
Так началась Пашкина трудовая деятельность на ниве американского общепита. Пашка таскал, шкрябал, тёр, мыл, подметал. Посудомойкой оказалась пожилая русская женщина из Узбекистана. Её сын прогорел, заложив квартиру под бизнес, и теперь она отрабатывала его долги. У неё были натруженные руки и печальные глаза. Пашка жалел её и в свободную минуту старался ей помогать, правда, такие минуты выдавались не часто. Работать они начинали в 6 утра, а заканчивали в10 вечера. Время тянулось бесконечно. Одежда его насквозь пропахла подсобкой. Вечерами он добирался до своей койки в ночлежке, и валился замертво без всяких сновидений. Иногда он вспоминал маму, свою прежнюю жизнь. И тогда, чтобы не уйти вразнос, он начинал монотонно качаться из стороны в сторону, тихонько подвывая самому себе.
Как-то во время обеда охранник, стоящий на двери, важно именуемый здесь секюрити, заметил Пашку, обедающим за столом в общем зале столовки.
- Ты что здесь делаешь? А ну брысь к себе в подвал! От тебя несёт помоями, - улыбаясь полушёпотом процедил он.
- Я не могу есть в подсобке, там смердит, сам знаешь, - спокойно ответил Пашка, продолжая свою трапезу.
- Я сказал, пошёл, - произнёс охранник и попытался, не привлекая внимания подтолкнуть Пашку за шиворот. Захватив локтём его руку, Пашка вывернул её на себя, и развернув охранника, изо всех сил пнул его ногой под зад. Потеряв равновесие, охранник грохнулся на пол посреди столовки, перевернув при этом стоящий рядом сервированный стол. Пашка молча спустился к себе в подсобку, и прикрыв дверь, стал переодеваться. Вскоре послышался тихий стук в дверь. Как был, с обнажённым торсом, не успел он откинуть щеколду, как на него набросились два дюжих полицейских. Они скрутили Пашку, и вытолкнули в коридор. Никаких там "You have the rights to remain silence" никто и не думал произносить. Вся столовка была полна полицейскими, какими-то типами в майках ФБР, и важным господином в цивильном костюме, с холеной рожей и стеклянными глазами. Пашка ещё подумал, что у всех полицейских во всём мире одинаковый стеклянный взгляд. В углу парамедики копошились над охранником. Владелец цивильного костюма небрежно кивнул полицейским, и те, подхватив под локти, и как был полуголый с наручниками за спиной, вывели Пашку на улицу. Весь Брайтон был оцеплен полицейскими машинами. Тут же стоял ФБРовский джип, карета скорой помощи, и почему-то огромная пожарная машина, вся переливающаяся огоньками. Пашку втолкнули в полицейскую машину, и под взглядами зевак, включив душераздирающую сирену, она понеслась по улице, расталкивая зазевавшиеся авто.
"Неужели весь этот маскарад из-за меня", подумал Пашка, тоже мне поймали Бен Ладена". В пресинте, то бишь участке, дежурный офицер снял с него показания. Затем его в очередной раз обыскали, и, сняв шнурки, втолкнули в камеру. Камеры здесь были не такие как на родине. Они скорее напоминали звериные клетки и располагались за дежурной комнатой, скрытые от любопытных глаз посетителей. Через некоторое время пришёл огромный рыжий коп, и стал снимать у Пашки отпечатки пальцев. Пашка попытался что-то спросить, но коп грубо обрезал- shut the fuck up. В соседней клетке сидел маленький латинос явно индейского происхождения. Пашка ещё подумал, что коренные американцы, то есть потомки индейцев Майя, очень напоминают ему лошадей Пржевальского, такие же приземистые, крепко сбитые, похожие друг на друга, необычайно выносливые и работоспособные. Их здесь ещё называют "мокрыми спинами". Они в состоянии бесконечно совершать одну и ту же монотонную работу, и их психика, отягощённая всего лишь начальным образованием, абсолютно не страдает от этого. Имён их как правило не спрашивают, просто "аmigo", и всё. Амиго пояснил, что заступился за жену, которую кто-то где-то облаял. Те позвонили в полицию, и вот он здесь. - Теперь я знаю - оправдывался амиго на ломанном английском - здесь так: кто первый позвонит в полицию, тот и прав. Не совсем так, - попытался объяснить ему Пашка, а затем махнул рукой. Амиго понимал только то, что он сам говорил. Всё остальное до него не доходило. Поболтав немного, амиго устроился на короткой деревянной лавке, закинув не помещающиеся ноги на стену, и вскоре засопел. Лавка в Пашкиной камере была настолько заплёвана, что он побоялся на неё садиться, и пытался спать стоя, держась за прутья решётки. Среди ночи вновь появился рыжий верзила.
- You, - ткнул он пальцем в Пашку. - Come on, let`s go. - Он вновь надел на Пашку наручники, и повёл в дежурку. Здесь его уже дожидались двое полицейских. Они опять затолкали Пашку в машину, и куда-то повезли.
- Where are you taking me, - спросил у них Пашка.
- Shut the fuck up, - не оборачиваясь ответил один из полицейских, и закрыл форточку, отделяющую их от Пашки. Должно быть, у них предписание отвечать только подобным образом, подумал Пашка. Сидеть с браслетами за спиной было не очень удобно. Браслеты давили на кисти, вызывая мучительную боль, а виляющая по ночному Бруклину полицейская машина не позволяла усесться поудобнее. Однако вскоре мучения вроде кончились. Они подъехали к огромному мрачному зданию где-то в нижнем Бруклине.
Полицейские провели его через двойные бронированные двери и после очередной процедуры шмона втолкнули в камеру, набитую людьми. Некоторые из них были закованы в кандалы по пять человек, так, что передвигаться они могли только боком. Они сидели на полу, поскольку на лавке попросту не умещались. Другие, так же как Пашка были закованы в браслеты. Пашка попытался чуть чуть вздремнуть, но ноющая боль в запястьях, не давала расслабиться. Периодически одних куда-то уводили, а других приводили. Наконец дошла очередь и до него. Инвентаризировав в очередной раз, его провели в огромный зал, поделённый решётками на камеры, в каждой из которых сидело где-то по 20-30 человек. Что поразило Пашку, это мыши, они совершенно безбоязненно бегали между ногами, и никто, ни заключённые, ни охрана не обращал на них никакого внимания. Наконец с него сняли наручники, и втолкнули в камеру, где уже сидело человек 25, и все почему-то, как это теперь принято называть афроамериканской раскраски. Одеты они были как на подбор в гигантские не шнурованные кроссовки или ботинки, широченные багги стиля штаны, державшиеся где-то на уровне гениталий, так, чтобы было видно исподнее, "t shirt" майки, и поверх них огромные hoody - своеобразные кофты с капюшоном и длиннющими рукавами. Этот прикид обеспечивал им наиболее возможный комфорт в подобных условиях (в которые они очевидно нередко попадали). Они раскатывали рукава, накидывали капюшон, чтобы закрыть лицо, тут же валились на пол, и мгновенно засыпали. Поскольку камера и стоявшая тут лавка были рассчитаны человек на пять, ложились они, где попало. Тут не было никаких градаций - кто у параши, а кто у окна - кто где успеет.
Пашка вновь нашёл свободное место у решётки, и прижавшись к прутьям, старался вдыхать относительно свежий воздух. Вдруг его истомившиеся без курева ноздри уловили запах дыма. Пашка пробрался на дым в глубину камеры. Здесь, рассевшись кружком человек пять в основном молодых негритянских урок, передавали по кругу самокрутку, заряженную явно не только табаком.
- Got cigarettes bro? - спросил Пашка.
- We got only shit, here, - ответил один из них, и протянул ему бычок. Пашка пару раз с наслаждением затянулся, и вернул бычок на круг.
- Thanks bro, - пробормотал Пашка, и стал пробираться назад к своему месту у решётки. Смрадноватый дым марихуаны, напоминавший запах жженых листьев магнолии, приятно прокатился по лёгким, истосковавшимся по никотину.
Пашка, выросший в одном из самых криминальных районов Тбилиси, имел некоторое представление о понятиях и достоинстве, о своеобразном не писаном кодексе чести. Этих же он не догонял никак, и ощущал себя как среди инопланетян, нет скорее гуманоидом среди приматов. В них была какая-то особая грация, характерные жесты, сленг, манера ходить как-бы в ритм. Одеждой и повадками, как уже упоминалось выше они походили друг на друга. И никто особенно не выдрючивался, и каждого можно было хоть сейчас вставлять в любой репперский клип. При всей своей внешней расхлябанности, смотрелись они удивительно гармонично. И ещё, в одном Пашка был уверен, что каждый из этих милых урбанизированных обитателей прожектов (так теперь здесь назывались гетто) за пару долларов, а может и за просто так, не задумываясь, всадил бы в него всю обойму, попадись он им где-то в тёмном переулке на зуб.
Утром принесли завтрак. Пашка не ел уже почти сутки, однако еда не лезла в глотку, и он отдал всю пайку соседу. Выпил лишь кофе, вернее то, что тут называлось кофе. От горячей жидкости стало немного легче.
После бессонной ночи мысли путались. Лишённые контроля из давно замурованных временем расщелин памяти полезли призраки прошлого. Он вспомнил школу, юность, друзей детства. Вроде начинали все на равных. Одни достигли успеха, разбогатели. В общем "жизнь удалась". Другие, кто кончил в дурдоме, кто спился, кто вообще пропал. Но ведь те, которые достигли успеха, вовсе не были лучше, умнее, предприимчивее, или работоспособнее других. Часто, даже наоборот. Провидение, вот что пожалуй определяет нашу судьбу. А не есть ли провидение заслуженной карой или вознаграждением. Бред, подумал он. Успеха как раз добиваются те, кто движим корыстью, или жаждой власти, а чаще и тем и другим. Коварство, ложь и предательство, вот тропинки по которым они карабкаются вверх, отпихивая карабкающихся снизу и вылизывая зад тем, кто успел вскарабкаться выше. Доброта, честь, справедливость, сострадание, суть лишь маскарадные маски, прикрывающие истинные цели, и позволяющие морочить голову толпе. Парадокс, но толпа как правило идёт за ними и предаёт анафеме тех, кто пытается открыть ей глаза. Порочна сама природа выбора "слуг народа" из восхваляющих себя политиков, поливающих грязью конкурентов, и раздающих лживые обещания толпе, прекрасно знающей, что всё это ложь, и выбирающей среди них того, кто лучше врёт. Неужто так трудно понять, что моральное право быть поводырями толпы, приобретают лишь те бессеребренники, кто своим творчеством, просветительской деятельностью и борьбой с несправедливостью, олицетворяют собой совесть нации. К несчастью, на практике власть достаётся мерзавцам. Они тратят на собственный комфорт и безопасность суммы, равные бюджетам небольших государств, тогда как их собственные граждане кончают собой от безысходности, отчаяния и нищеты. Они раздают направо и налево миллиарды и миллионы не ими заработанных денег, тогда как молодые роженицы выбрасывают детей на помойку. Они присвоили себе право диктовать, что есть добро, а что есть зло. Они огнём насаждают в их понимании "демократию" народам с другой культурой и другими ценностными приоритетами, обрекая при этом ещё и собственную молодёжь на смерть, инвалидность и моральную деградацию. Они раздают индульгенции угодным, и карают не угодных. Они - эти оракулы конституции и растлители закона, торгующие подержанными словами.
Пашка не знал, как долго простоял он в полудрёме у решётки. Время растянулось до бесконечности. С того места где он стоял видны были лишь кусочек коридора, и крашенная казённым цветом стена напротив. От нечего делать он уже изучил и подсчитал все сколы и выбоины на ней. Иногда он представлял, что на стену нанесена карта мира, искал свой дом, представлял, куда бы ему хотелось съездить. Сколько честных и лживых, наглых и несчастных глаз так же изучало её в долгие часы ожидания. Пройдёт время, будут меняться поколения, государства, будет стареть земля, даже климат изменится на ней, а эту стену всё также будут изучать глазами всё новые несчастные. И так до бесконечности. Ибо тюрьма в сущности- это символ общности существ, наделённых разумом, и реализующих свой инстинкт самосохранения.
Наконец, появились охранники, один из них, очевидно офицер, стал вызывать по списку. Они выстроили вызванных, и сковав общей цепью, увели куда-то. Часа через два они вернулись, и увели следующую партию. Наконец очередь дошла и до Пашки. Лабиринтами мрачных коридоров его провели к столетнему грохочущему лифту, и они всплыли куда-то на верхние этажи. Здесь царила здоровая рабочая атмосфера решения человеческих судеб методом поточного производства. Охранник втолкнул его в огороженную комнату, по другую сторону которой в окошечке за решёткой восседал стандартный чиновник в стандартном костюме.
- Я Ваш адвокат, - представился он к удивлению Пашки на русском. - У меня есть две новости для Вас. Хорошая и плохая. Сначала хорошую. Истец отозвал своё заявление. Дело в том, что Вы ведь работали там, будучи... не имея права работать в Америке. Так что, если вылезет, а это обязательно вылезет, что они там держат нелегалов, то у бизнеса будут большие проблемы. Так что, думаю, мы обойдёмся небольшим штрафом. А теперь плохая. Вы ведь здесь по приглашению, значит Вам может грозить депортация. Однако, в связи с тем, что виза у Вас открыта всего на два месяца, из которых месяц уже практически прошёл, надеюсь, что судья не воспользуется этой санкцией, так как сам депортационный процесс занимает гораздо больше времени. Хотя он и вправе отправить Вас отсюда прямо в депортационную тюрьму. Это худшее, что Вам может грозить. Моя задача как раз в том и заключается, чтобы убедить судью не применять этой "драконовской санкции". Для того, чтобы я мог представить судье этот инцидент как недоразумение, и Вас в наиболее выгодном свете, давайте сначала разберёмся, что же там собственно произошло.
Адвокат задал Пашке несколько вопросов по существу, а затем, немного подумав произнёс:
- Что же, будем уповать на лучшее, и что судья встал сегодня не с левой ноги.
Пашку отвели в предбанник зала судебного заседания, и посадили на лавку под присмотром полицейского. Сам процесс по его делу занял не более 15-20 минут. Судья - упитанный сверх меры ещё не старый человек был явно не в духе. Его слегка навыкате осоловелые глаза во время обвинительной речи прокурора смотрели куда-то вдаль, сквозь лепную стену зала заседаний. Каждое слово он произносил как бы с трудом, а его руки отказывались передвигать даже лежащие перед ним бумаги. Следом за речью прокурора, он о чём-то пошептался с адвокатом, а затем, после того, как Пашку заставили поднять правую руку и произнести сакраментальное "I DO", судья задал ему пару дурацких вопросов, типа, что он делал в этой столовке, и как поскользнулся охранник. Пашка, предварительно проинструктированный адвокатом, отвечал в строгом соответствии со сценарием. Наконец судья, которому очевидно давно уже приелись эти спектакли, лениво огласил приговор, и опустил молоток. Тотчас к Пашке подошёл адвокат, и пожав ему руку произнёс:
- Сейчас пройди в кассу, заплати там 200 долларов, и ты свободен.
- Да, но у меня всё отобрали при аресте, ответил Пашка.
Адвокат подошёл к кафедре, выбрал одну из стоящих там картонных коробок, и извлёк оттуда Пашкин лопатник.
Было уже темно, когда огромное, мрачное здание суда выплюнуло Пашку из своей утробы без копейки денег, и оглушённого абсурдностью правосудия, его избирательностью, а также несоразмерностью вины и возмездия. Пашка шёл по нижнему Бруклину. У него не осталось денег даже на сабвей, он не знал, как именно ему отсюда выбираться, и как далеко отсюда Брайтон. Он знал лишь примерное направление, и двигался в ту сторону. Чиновный люд уже разбежался по своим норкам. Навстречу ему попадались лишь редкие прохожие, ищущие приключений группки тинейджеров, а также мелкие драг дилеры, развозящие на своих полудетских велосипедах вечернюю дозу счастья. Пашка не ел уже второй день. Его слегка подташнивало, и от него смердило обезьянником. Периодически он чувствовал, как в него впивались глаза, ненавидящие его уже за принадлежность к расе, за то, что посмел бросить вызов, и появиться здесь ночью в центре американской Африки. Но ему было наплевать. Его облезлый и отчаянный вид явно не внушал перспектив лёгкой, или какой бы то ни было наживы.
Вскоре он вышел на угол Флатбуш и Атлантик авеню. Пашка знал, что где-то там Флатбуш раздваивается с Бедфорд авеню, по которой он сможет дойти до Брайтона. Мимо проносились машины, но Пашка и не думал кого-то тормозить. Он знал, что если в кармане пусто, то никому ты тут на хрен не нужен, и ложись хоть подыхать прямо посреди улицы, никуда, кроме как назад в обезьянник, или в психушку, ты не попадёшь. Он всё шёл по ночному Флатбушу, внутренне готовый, более того не чаявший, когда же он сможет выплеснуть скопившуюся в нём ненависть на тех несчастных, кто посмеет в очередной раз указать ему, что и тут в центре ночного гетто, нет ему места. С каким же удовольствием он бы впился сейчас зубами в любую глотку, и лучше, если это будет глотка то ли русского президента, одним указом сделавшего его чужим на родине, то ли Алки, оценивающей кавалеров по толщине кошелька, то ли американского судьи, разыгрывающего спектакль правосудия. Как же он всех их ненавидит, что по эту, что по ту сторону океана.. Всю эту гадкую, царствующую посредственность, окружившую себя лакеями, узурпировавшую право на жизнь, и выталкивающую из неё всех, кто не укладывается в прокрустово ложе их понятий о добре и зле.
Вдруг перед ним появилось совершенно юное создание эбонитового цвета. Создание одарило его ослепительной улыбкой, и произнесло:
- You wanna pussy white boy. Fifty bucks, and you`l have a paradise.
Такого расклада событий Пашка никак не ожидал. После того, как его бросила Алка, он не мог смотреть на женщин, особенно на их тело, ни живьём, ни в журналах, ни по телевидению. Его выворачивало даже от лирической музыки. Казалось, он умертвил свою плоть. Но теперь, глядя на эту чёрную девочку, почти ребёнка, он почувствовал, как в нём загорается желание сделать это ночью тайком, чтобы не дай бог никто не узнал, на что он позарился.
- I don't have money, - ответил Пашка, и пошёл прочь.
- Come on, white boy. You can make it even for free.
Но Пашка не оборачиваясь злобно буркнул:
- Fuck off little beach.
Уже почти под утро добрался он до своей ночлежки, но не решился их будить, и вновь направился в сторону набережной океана (boardwalk), надеясь скоротать ночь там на лавке. Обогнув угол, он наткнулся на своего давнего знакомого, похожего на корявое дерево водителя хлебовозки.
- Ну что, уже хлебаешь? - спросил он усмехнувшись.
- Хлебаю, - ответил Пашка, - причём огромной ложкой.
- Миша, - представился он. - Никак опять голоден?
- А как Вы догадались? - вновь спросил Пашка вопросом на вопрос.
- Так, вижу по твоим глазам. Ну-ка, давай подсоби.
Закончив работать, Миша сказал:
- Знаешь, у меня тут приятель работает в компании грузчиком. Я узнаю, может, возьмёт тебя к себе в напарники. Ты вроде как парень крепкий, выдюжишь. Ты вот что, вот тебе мой телефон, позвони мне вечерком через пару дней. А пока, на вот тебе. - И он протянул Пашке ещё дымящуюся буханку.
Было уже где-то далеко за полдень, когда его лениво ползущее к пробуждению сознание внезапно пронзила острая мысль. А ведь то, что случилось накануне- калейдоскоп теней и событий, дикая пляска обречённых образов, мечущихся в полумраке темницы. Ведь всё это не сон. Встав под прохладный душ, Пашка долго пытался соскоблить с себя вместе с грязью воспоминания предыдущего дня. Помывшись, он напялил на себя свой лучший парадный прикид- стираные джинсы, и новую, купленную за пятнашку Т-шёртку с пророческой надписью "You are next" - его единственное американское приобретение.
Во дворе, под тенью подбитого временем дерева склонясь сидел хозяин ночлежки, и читал "New York Post"
- How you doing, - бросил он небрежно дежурную фразу, а затем добавил: - What, you off today?
- No, I lost my job, and I'm going to find another one, - ответил Пашка.
- Hey, I don't care about your job. I just care about money, you have to pay me.
- Don`t worry about it, - вновь ответил Пашка, а сам подумал: надо искать работу, а то ведь этот считаться не будет. Затем Пашка позвонил Блюмкину. "Старик, я сейчас очень занят, звони ближе к концу недели", ответил он. Поразмыслив немного, Пашка позвонил Мише. "Привет, ответил он, вот тебе телефон, звони, там нужен грузчик".
Компания, в которую Пашка отправился на следующий день интервьюироваться, называлась "David Rozin". Они снабжали кондитерские и кофейни мешками с сахаром, мукой, и ещё какими-то джемами в пластиковых вёдрах. Работать они начинали в 5 утра, а заканчивали когда в 6, а когда и в 8 вечера. Владелец компанией пейсатый в ермолке. Платил он 5 долларов в час, но не более, чем за 8 часов. Считалось, что за 8 часов они в состоянии развести и разгрузить по точкам дневную норму. Первое время, особенно по утрам у Пашки с непривычки сводило поясницу. Но потом ничего, вроде привык.
Бригада, в которую попал Пашка, состояла из водителя - (foreman), вроде как старшего группы, который ведал накладными и распределял что куда. Им был боснийский албанец, которого звали Альдо. Когда-то Альдо едва унёс ноги от солдат бравого генерала Владко Младича, однако это не помешало ему оставаться шутником и балагуром. Альдо немного говорил по-русски и очень обрадовался, когда Пашка попал в его бригаду. Другим членом бригады был колумбиец, которого почему-то звали Рубен. Пашка тут же вспомнил своего учителя математики, которого все звали Рубен Керосинович, (вместо Герасимович), и который внушил стойкое отвращение к математике не одному поколению учеников. Нынешний Рубен либо слушал "салсу" в наушниках, либо таскал мешки. По-английски он почти не говорил, работал за двоих, жил за гроши, и все заработанные деньги отправлял семье в Колумбию. Они развозили груз по точкам и разгружали то, на что указывал Альдо. Обычно его сгружали в крытые железными створками подвалы, которые как правило находились рядом с входом в кофейню. Они укладывали широкую доску прямо на лестницу, ведущую в подвал. Альдо подавал Пашке с грузовика мешки, а Пашка скатывал по доске мешки вниз, где Рубен складывал их в ряды. Обычно после работы хозяева кофейни угощали их бесплатным кофе, а иногда, правда редко, угощали их ещё и булочками.
Как-то после возвращения на склад к Пашке подошёл невысокий, крепко сбитый совершенно лысый мужик и спросил:
- Это ты от Миши? Арсен, - представился он, и кивнув в глубину склада, сказал: - пойдём.
Здесь в дальнем уголке склада на импровизированном столе, крытом газетой стояла пара бутылок водки, и кое-какая закуска. Вокруг на перевёрнутых вёдрах из под джема сидели двое мужиков, похожие скорее на учителей, чем на грузчиков.
- Знакомьтесь, - сказал Арсен, - только приехал.
Одного из мужиков звали Сашей, и он оказался бывшим баллистиком с подводной лодки. Другого мужика постарше звали Андрей Васильевич, который в свою очередь когда-то был преподавателем научного коммунизма в университете. Арсен, как оказалось, был чемпионом по пятиборью, затем преподавал в институте спорта.
- Да, ну и компания у вас, - сказал Пашка, - прямо высший свет, а не грузчики.
Сначала они пили за удачу, за друзей, за любимых женщин, за родных. Затем чуть чуть набравшись, перешли на политику.
- Ты представляешь, - говорил Андрей Васильевич, - ну я - ладно, а Сашка, он ведь был баллистиком на подлодке. Да любая разведка мира расходует сотни тысяч, чтобы зашить их, а вот он тут горяченький - бери его.
- И что? - спросил Пашка.
- Я обращался, - сказал Саша, - хотел устроиться на флот, обращался в институты, в которых мог бы заниматься баллистикой как наукой или практикой.
- Ну и что, - спросил Пашка, - почему же ты тут?
- А его везде на хер послали, - произнёс Арсен, - и никому он тут на хрен не нужен.
- Вы знаете, - сказал Андрей Васильевич, - я долго думал, и пришёл к парадоксальному выводу. Настоящими врагами каждого государства на самом деле являются не вымышленные либо реальные внутренние или внешние враги, а спецслужбы, непомерно раздутые силовые органы вкупе с чиновниками, армия, в конце концов, раздутая до неимоверных пределов. Они, как смертельные паразиты, разъедают бюджет. Стряпают и фабрикуют дела, раздувая из мухи слона, а правители, как правило их поддерживают, пробивая через представительские органы очередное увеличение расходов на них.
- Нет, я с этим не согласен, - перебил его Арсен. - Например, я считаю, что Израиль как раз напротив держится исключительно благодаря.
- Израиль - это исключение, - вновь перебил его Андрей Васильевич. - Израиль находится как бы в состоянии войны и во враждебном окружении. Там действуют другие принципы. И вопрос там стоит о самом выживании Израиля.
- А что, здесь разве не так, - спросил Пашка.
- Нет, не так, - продолжил Андрей Васильевич. - Кто нам тут враг? Может быть Мексика, а может быть Канада?
А 11-е сентября? - переспросил Саша.
- А 11-е сентября, это как раз и есть чудовищный прокол спецслужб, расплодившихся как тараканы, отчего бардак, и отсутствие общей координации.
- А что, разве в России лучше? - вновь спросил Саша. - В России в тысячу раз хуже. Они там ещё и пилят.
- А разве здесь не пилили, - вступился Арсен. - Вспомни Рамсфельда, Дика Чейни, кучу скандалов с "Хали Бёрдан" и другими компаниями, нажившимся на войне. И какой был толк от этой войны. Да Саддам был чудовищем, но это был светский диктатор, вот скажи мне, какое он имел отношение к Бин Ладену? Он бы сам его вздёрнул на первом же столбе, попадись Беня ему в лапы.
- А химическое оружие? - вновь переспросил Саша.
- Какое оружие, кто верил этой туфте, раздутой теми же спецслужбами, эта провокация с ядерными, как их там называли, то ли pink, то ли yellow cookies, скинутая итальянскими спецслужбами с подачи ЦРУ. И что в итоге? Вместо того, чтобы вновь стравить Ирак с Ираном, а самим выступить с позиций миротворца, помните -"разделяй и властвуй", убив при этом сразу двух зайцев, наш кретин, если не сказать больше, сперва разорил собственную страну, я уже не говорю об убитых, создав при этом в Ираке рассадник терроризма, а теперь ещё вроде как собирается воевать и с Ираном. Бедная американская экономика! Что ты ухмыляешься, разве не так? - обратился Андрей Васильевич к Арсену.
- Да я ухмыляюсь в общем-то по совершенно другому поводу. Вот мы сидим тут в полной жопе, и рассуждаем о судьбах мира, тогда как на сегодняшний день наше основное предназначение быть вьючными животными, и хавать то, что слава богу нам ещё дают, - грустно произнёс он. - Ну ладно, уже поздно, давайте закругляться.
Пашка слушал этих, практически не знакомых ему мужиков, и чувствовал ту родную, уже почти забытую атмосферу советских кухонь, когда критиковали этих дегенератов из кремля. Сменился строй, сменился народ, сменилось государство, даже географически мы на другом конце шарика, а всё также критикуем руководство, и каждый из нас знает, что надо делать для всеобщего благоденствия. Как же мы в сущности наивны, и благородны в то же время.
Был второй час ночи, и ребята решили прикорнуть уже здесь, чтобы не тащиться домой из-за трёх часов. Они расстелили пустые мешки прямо на пыльный, бетонный пол, поверх положили огромный брезентовый чехол, и завалились спать. Однако Пашка никак не мог заснуть. От чехла несло пылью, а от богатырского храпа Арсена сотрясались стены.
В голову лезли разные глупые мысли. И что в сущности ты тут делаешь, что денег на этой дурацкой работе поднакопить вряд ли удастся, и впереди сплошной мрак. Вспомнились слова из песни Шевчука "Эх родина, еду я на родину". К горлу подкатил комок. Он вышел во двор склада, уселся на ступеньку, и слегка опершись на прутья перил, прикрыл глаза. "Ну как, всё наслаждаешься, вновь услышал он сквозь дрёму знакомый голос. Я тебя предупреждала. Ты обречён на нищету, одиночество и страдание, и сам прекрасно об этом знаешь. Так что выводы делай сам. Конечно, есть выход разом покончить со всем этим дерьмом. И хотя 13 гурий я не обещаю, но ты обретёшь покой. А разве не в этом заключён высший смысл и конечная цель всего сущего. Хотя ты можешь принять ещё и иные обличья, например бездомного бомжа, клянчащего милостыню у перекрёстка, или неудачного грабителя банков, пожизненно грызущего прутья клеток. Решать тебе, и что с того, что ты способен слышать шуршание камыша в тусклый ненастный день, или набеги прошлого, или мерцание гения в море посредственности. Ты можешь, взобравшись по пожарной лестнице на крышу без единого всплеска врезаться в вечность. Решать тебе".
Пашка открыл глаза, огляделся. Рядом с его ногой свернувшись, спал маленький, тёпленький комочек. Как он сюда попал и откуда он здесь взялся. Пашка взял кутёнка на руки. И всё то, что ещё совсем недавно казалось ему таким безнадёжно беспросветным, отступило, наполняя его сердце чем-то более важным и значимым. Чужое, грязно-серое небо, тронувшись, поплыло куда-то вверх.