Петраков Игорь Александрович. Левый берег. Память звонкого детства

Игорь Петраков.

ЛЕВЫЙ БЕРЕГ. ПАМЯТЬ ЗВОНКОГО ДЕТСТВА.

Воспоминания о раннем детстве.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта работа является своеобразным продолжением книги "Таврическое. Память звонкого детства". В означенном произведении я рассказал читателям о юных годах, проведенных мною в рабочем поселке Таврическое. И получил отзывы благодарных читателей на мое произведение.

После этого я задумал произвести на свет еще одну работу на тему моего детства. Мое внимание привлек самый ранний период - от рождения до семи лет. Проведенный на Левом берегу города Омска, в доме на улице Лукашевича. Естественно, воспоминания об этой поре моей жизни проникнуты теплом, романтической дымкой. Хотя в те годы не всегда все было в моей жизни однозначно розовым. Были в жизни моей юной и неприятности ( например, конфликты со знакомыми детьми во дворе ), и болезни ( которые помогала мне переносить моя мама - в основном ).

И все равно сейчас я вспоминаю об этих невозвратных, по всей видимости, годах с отчетливой ностальгией. Именно в эти годы я был окружен теплом и заботой - как моих отца и матери, так и других родственников ( например, дедушек и бабушек, дяди и тети ). В эти годы моя душа с трепетом и восторгом изучала окружающий ее мир - и он ей, в основном, нравился.

Левому берегу была посвящена уже небольшая глава в моей книге эссе "Память места". Приведу ее здесь полностью.

Есть на левом берегу города Омска такая замечательная улица - улица Лукашевича. На ней мне довелось прожить семь лет - от самого моего рождения до первого класса школы. Именно из дома на улице Лукашевича ходил я в детский сад и в школу.

Воспоминания мои о том времени подернуты дымкой романтики детства. Все кажется преувеличенно спокойным, прекрасным. Нужно здесь заметить, что дом на Лукашевича стоял посреди красивой березовой рощи. И вообще деревья в этом микрорайоне росли буквально на каждом шагу ( помню, как я собирал гербарий - делать это было просто и легко ). А здание школы номер 47 от жилого микрорайона отделял целый лес ( по крайней мере, так мне казалось в пору детства ).

Саму сорок седьмую школу вспоминаю сейчас с благодарностью. Учеба в первом классе нисколько меня не затрудняла. Задания казались элементарными. Ведь читать я научился еще за год - полтора до поступления в первый класс. Единственные трудности были с катанием на лыжах. Во-первых, до школы надо было лыжи донести. Одно это было серьезным испытанием для меня - идти надо было около пятнадцати минут, таща лыжи и еще рюкзак. Затем в поте лица своего надо было преодолеть три круга по уже упомянутому леску - по лыжне. Это было ой как непросто. Мне запомнила эта серьезная для первоклассника нагрузка. После такого тоже немалого испытания настроиться на спокойную учебу в классе было трудновато.

Помню, как моя мама приходила в наш первый класс и рассказывала о своей работе ( такое задание дала ей наша классная руководительница ). В конце рассказа она раздала моим соученикам по две витаминки. Помню, как тогда необыкновенно я гордился моей мамой. Ее статус в моих глазах поднялся на новую высоту.

Еще нужно вспомнить, как мы поднимались с друзьями на верхатуру нового строящегося дома. И смотрели с балкона его вниз, на людей. Зрелище было незабываемое. Остается удивляться, как мы не сверзлись вниз с высоты. Очевидно, Бог хранил нас.

Ходили мы с родителями в разные магазины, расположенные по обе стороны улицы Лукашевича и Ватутина, посещали кинотеатр "Иртыш". Еще в первом классе нас водили вместо уроков на просмотр художественного фильма для детей, который специально тогда показывали в этом кинотеатре.

По другую сторону улицы Лукашевича, за гаражами и рощей находился продовольственный магазин, куда мы ходили довольно часто. Он, наверное, и сейчас стоит там, если только его не снесли.

На улице же Ватутина располагался магазин "Культтовары". Именно там мне купили замечательный и дорогой компас, который я любил показывать всем, кому ни попадя.

Конечно, это лаконичные ( лапидарные, как сказали бы на одном известном факультете ) слова о жизни на Левом берегу. Многое подзабылось. Однако память с благодарностью порой высвечивает те или иные случаи, эпизоды из жизни на Левом берегу. Необходимо ее только подстегнуть, заинтересовать в процессе воспоминания эпизодов прошлого, привести ей в помощь необходимый контекст.

Таким контекстом для описания моих лет жизни на Левом берегу будет в этом эссе книга Владимира Набокова "Другие берега". В ней писатель ( известный русский писатель, между прочим, многие считают его классиком ) рассказывает о своей жизни в годы детства в Петербургском доме и в имении в Выре и Рождествено. Но не только - а также о своих путешествиях по России и за границу.

Мы с вами будем внимательно читать это произведение Владимира Набокова, открывая попутно для себя картины детства автора этих строк. Детства, проведенного им в казалось бы совсем не примечательном на первый взгляд доме - девятиэтажке на улице Лукашевича.

В предисловии нужно сказать, что пора детства породила не только мое эссе "Память места". Действительность, осознанная мною в то время, стала основой для ряда поэтических и прозаических произведений. Одно из них - стихотворение "Левый берег" из сборника стихотворений моих, который назывался "Другая сторона":

Солнце упало за дальние башни -

мыши в подвалах, дети на крыше

видели солнце, смотрели устало, -

светлое небо было за крышами,

музыка звезд, опустевшая флейта,

улица, полная тихих вещей,

мыши в подвале, дети на ветре -

не было больно, не будет больней..

Сюда вошли впечатления от действительного эпизода моего детства - когда я с моими юными друзьями взбирался на недостроенную двенадцатиэтажку ( никому не советую повторять этот маневр ) и смотрел с балкона на заходящее солнце на северо-западе, сбоку от построенных уже домов на улице Лукашевича. Почему дети смотрели устало? - спросите вы. А вы попробуйте без лифта подняться на верхотуру.. впрочем, повторюсь, что никому не советую повторять наш "подвиг".

О чем я расскажу в моем эссе?

- о моей матери, о том, как она воспитывала меня, лечила меня, когда я болел, какие книги читала мне в часы досуга,

- о том, в каком месте был расположен наш дом на улице Лукашевича, где именно располагалась наша квартира, какие школы, поликлиники, магазины находились рядом с ним,

- о моих прогулках в парках и во дворах Левого берега, например, по пути в школу, или к маме в аптеку,

- о посещении мною кинотеатра "Иртыш",

- о виде с нашего балкона на девятом этаже, о часах досуга, проведенных на этом балконе, о летних вечерах на нем,

- о моих увлечениях и хобби в пору детства, о моих любимых журналах и играх,

- о моих родственниках, проживавших не только в Омске, но и в Таврическом, с которыми я регулярно встречался в годы детства.

Все это будет преподнесено в контексте сочинения Набокова "Другие берега".

Такой прием, к слову, уже использовался мною в книге "Таврическое. Память звонкого детства". Тогда я рассказал моим читателям о замечательной работе Бориса Аверина "Дар Мнемозины". Эта книга рассказывала о теме детства у Набокова, Бунина, Иванова, Белого и других авторов прошлого века. О работе воспоминания, о том, как каждый из писателей припоминал и оживлял в своих произведениях эпизоды своего собственного детства.

Тогда я говорил о рабочем поселке Таврическое и годах детства, проведенных в нем. Теперь речь пойдет о Левом береге. То есть о самых ранних моих воспоминаниях. Которые, естественно, окрашены чувством благодарности - к судьбе, к жизни, к родственникам ( родителям, в частности ).

Итак, усаживайтесь поудобнее - и представьте, что вы открыли книгу Владимира Набокова "Другие берега". Ибо именно с ее помощью мы будем учиться оживлять случаи из собственного детства, проведенного в городе Омске, на улице Лукашевича.

Глава ПЕРВАЯ.

Родители. Пещера. Игрушки.

Все мои игрушки, мама,

Разметало ураганом.

"Агата Кристи", "Ураган".

Набоков в своих воспоминаниях "Другие берега" ( или "Память, говори" ) сравнивает первое воспоминание свое о родителях со вторым крещением. Именно в этот момент он чувствует себя погруженным "в сияющую и подвижную среду, а именно в чистую стихию времени, которое я делил - как делишь, плещась, яркую морскую воду - с другими купающимися в ней существами". Перед мысленным взором писателя предстают мать и отец.

Мать - двадцатисемилетнее создание, в "чем-то белорозовом и мягком", владеет его левой рукой.

Отец - создание тридцатитрехлетнее, в бело-золотом и твердом - держит его за правую руку.

Так они идут - и будущий писатель идет между ними, то упруго семеня, то переступая, как он говорит, с подковки на подковку солнца, и опять семенит, посреди дорожки - "в которой теперь из смехотворной дали узнаю одну из аллей, - длинную, прямую, обсаженную дубками, - прорезавших "новую" часть огромного парка в нашем петербургском имении".

Как свидетельствует Набоков, это было в день рождения отца, двадцать первого июля 1902 года. "И глядя туда со страшно далекой, почти необитаемой гряды времени, я вижу себя в тот день восторженно празднующим зарождение чувственной жизни". "До этого, - признается автор "Других берегов", - оба моих родителя, и левый, и правый, если и существовали в тумане моего младенчества, появлялись там лишь инкогнито, нежными анонимами".

Воспоминание Набокова о родителях связано с летней порой. Мое - с более суровыми временами года. Помню, как мать ведет меня в поликлинику на прием к врачу. Дело происходит зимой. На мне одет шарф, зимняя шапка, теплое пальто. Я смотрю по сторонам. Большой пятиэтажный дом с магазином, мимо которого мы с мамой проходим, кажется мне сказочным, полным чудес. Наверняка в нем живут замечательные, необыкновенные люди. С восторгом я гляжу на прохожих, впрочем, восторги мои умеряет необыкновенно холодная погода, запомнившаяся мне.

Вот мы приходим в поликлинику, раздеваемся в гардеробе. Потом долго сидим в коридоре, причем я с опаской посматриваю на тех, кто покашливает - боюсь заразиться второй раз. Это долгое сидение в коридоре поликлиники в компании с мамой мне запоминается больше, чем сам прием врача, к которому это ожидание было преамбулой.

Помню другой эпизод. На улице стоит золотая осень. Мы с отцом идем по улице Ватутина, направляясь к магазину "Спорттовары". Мне, надо сказать, всегда нравилось посещать этот магазин. На выставленные в нем товары я смотрел как на интересные игрушки, с которыми можно позабавиться в часы досуга. Итак, мы идем с отцом по улице. Совсем недалеко от нас проносятся легковые машины. На мне одет свитер ( или кофта ) и осенняя куртка. Мы о чем-то разговариваем с отцом.. Деревья стоят в тяжелом золотом наряде ( как помню, это были березы, много их росло тогда на Левом берегу ).

Самые же первые воспоминания о родителях связаны с моей детской кроваткой. Я в ней лежу, а надо мною склоняется мать. Уже в то время я учусь ценить общество матери как самого дорогого, самого близкого мне человека.

Здесь можно вспомнить о том, как описывал время, проведенное в детской кровати, Владимир Набоков. "Первобытная пещера, а не модное лоно, - вот ( венским мистикам наперекор ) образ моих игр, когда мне было три - четыре года". Набоков вспоминает большой диван, с клеверным крапом по белому кретону, в одной из гостиных деревенского дома Набоковых. Это легендарный массив, нагроможденный еще в "доисторическую" эру.

"С помощью взрослого домочадца ( которому приходилось действовать сначала обеими руками, а потом мощным коленом ), диван несколько отодвигался от стены ( здравствуйте, дырочки штепселя ). Из диванных валиков строилась крыша; тяжелые подушки служили заслонами с обоих концов. Ползти на четвереньках по этому безпросветно-черному туннелю было сказочным наслаждением. Делалось душно и страшно, в коленко впивался кусочек ореховой скорлупы, но я все же медлил в этой давящей тьме, слушая тупой звон в ушах, рассудительный звон одиночества, стол знакомый малышам, вовлеченным игрой в пыльные, грустно-укромные углы. Темнота становилась слепотой, слепота искрилась по-своему".

Описывает Набоков и следующую игру, которая была и мечтательной, и тонкой. Она происходила, когда будущий писатель, проснувшись раньше обыкновенного, сооружал шатер из простыни и одеяла - и "давал волю воображению". "Заодно воскресает образ моей детской кровати, с подъемными сетками из пушистого шнура по бокам, чтобы автор не выпал".

Любил и я попрятаться в одеяле. Одеяло как бы скрывало меня от внешнего мира, в том числе и от моих родителей. Я воображал себя обитателям древней пещеры, в которую я могу пригласить, скажем, моего предка или любого родственника, и где можно в сумерках разговаривать о чем угодно.

Особенно разыгрывалась моя фантазия и мое неуемное воображение в утренние часы, после снов. Я как бы находился в пограничном состоянии - между этим миром и миром снов. В этом состоянии особенно вольно фантазировалось на разные темы. В сознании мелькали отголоски фраз, сказанных днем, дневные образы, возникали лица сказочных героев, персонажей из телевизионных сказок.

Когда я заболевал, мать и отец устраивали мне следующую процедуру. Необходимо было дышать над горячей, только что сваренной картошкой в мундире. Но не просто дышать - я должен был накинуть на себя плотное, не пропускающее свет одеяло. Я ждал облегчения симптомов болезни - и вкус, и смак этого ожидания смешивались с чувством таинственности, которое я испытывал оказавшись на минуту - другую в темноте посреди ярко освещенной кухни. Я стоял и дышал над картошкой. А после завершения процедуры мать всячески радовалась ( ей казалось, что теперь болезнь пройдет как по мановению волшебной палочки ). И я разделял эту ее радость. Кроме того, по завершении процедуры можно было угоститься вареной картошкой, которую я наворачивал, посыпав солью. И в ту минуту мне казалось, что сказочнее, заветнее этого угощения на земле ничего и быть не может.

Позднее подобное чувство я ощущал, когда в темной комнате, освещенной лишь большим красным фонарем - делал фотографии с помощью фотоувеличителя. В ванночке с проявителем тогда проступали знакомые мне, дорогие черты лица моих родственников - и я, ловко ополоснув фотобумагу водой, отправлял ее в фиксаж. В ту минуту я чувствовал себя творцом, фокусником, человеком, который раскрывает свой талант и в общем-то не зря появился на свет.

Но вернемся к Набокову. Вот что он пишет дальше в "Других берегах": "Допускаю, что я не в меру привязан к самым ранним моим впечатлениям; но как же не быть мне благодарным им? Они проложили путь в сущий рай осязательных и зрительных откровений. И все я стою на коленях - классическая поза детства! - на полу, на постели, над игрушкой, ни над чем.."

О своих игрушках Набоков упоминает мельком. Помните, в его стихотворении "Для странствия ночного мне не надо" есть такие строки:

Там дети спят. Над уголком подушки

Я наклоняюсь, и тогда

Им снятся прежние мои игрушки -

И корабли, и поезда.

У меня тоже были игрушки ( лежали в углу комнаты, у батареи ), и среди них действительно был поезд - маленький железный незамысловатый поезд на колесиках - роликах. Состоял он из одного вагона - локомотива. В детстве я придумывал с ним разные приключенческие, детективные истории. Он превращался то в огромный грузовик ( в моем воображении ), то в действительно поезд. Впрочем, мои детские игры были наивны, и теперь не выдерживают испытания временем.

Был у меня и большой медведь, которого я звал Мишка. С ним связана такая история. В раннем детстве я долго не хотел расставаться с соской. Тогда мама мне сообщила, что "Мишка сосику съел". Я подходил к медведю, укоризненно трогал его за плечо. Мишка ворчал ( была у этой игрушки такая особенность ), урчал. Не было никаких сомнений в том, что мать меня не обманывает и этот мой бывший друг действительно заглотал мою любимую соску.

Чуть позже появились у меня деревянные маленькие цилиндрики, на каждом из которых ( а их было около 25 штук ) я нарисовал фломастером разноцветные номера. Это были мои спортсмены. Чурочки с синими номерами, например, обозначали представителей сборной СССР, с красными - Чехословакии, и так далее. Была сборная Франции ( желтые номера ), Италии ( зеленые номера ) и еще какие-то команды, всех и не упомнишь.

Все эти "спортсмены" принимали участие в соревнованиях. Например, пол в зале был чуть-чуть под наклоном. Этого было достаточно, чтобы устроить соревнования по "спринтерскому бегу". Чурочки клались на бок и катились по наклонной. К финишу приходил первым тот или иной "спортсмен". Иногда я устраивал марафон. Сам передвигал чурочки. Таким образом мои доморощенные спортсмены перемещались из комнаты в комнату ( все это происходило, конечно, под впечатлением от Олимпийских марафонов и марафонов на Играх доброй воли ).

Самым зрелищным мероприятием с участием деревянных спортсменов были футбольные матчи. Брался маленький железный шарик. Из однокилограммовых гантелей делались ворота команд. В матче участвовало по четыре полевых игрока с каждой стороны и один вратарь. Это был, можно сказать, мой первый футбольный симулятор. Уже потом я пристрастился к игре Pro Evolution Soccer 5, и даже выводил сборную России по футболу в финал Чемпионата мира, а сборную Украины - в финал Чемпионата Европы. Потом, правда, потерял интерес и к этой игре.

Матчи соперничающих команд проходили в безкомпромиссной, как мне казалось, борьбе. Я устраивал настоящие чемпионаты мира, наподобие тех, что видел по телевизору. Конечно, участвовала в них и сборная СССР.

Глава ВТОРАЯ.

Дедушка. Азбука. Картины. "Приключения Электроника".

Не только образы родителей запомнили мне из моего детства. Были и другие люди, появлявшиеся эпизодически на просторах моего детства. Как и у Набокова. В "Других берегах" он вспоминает, например, приходившего к ним в гости сельского учителя Василия Мартыновича. "У него было толстовского типа широконосое лицо, пушистая плешь, русые усы и светло-голубые, цвета моей молочной чашки, глаза с небольшим интересным наростом на одном веке. Он носил черный галстук, повязанный либеральным бантом, и люстриновый пиджак. Ко мне, ребенку, он обращался на вы".

Чем еще был примечателен Василий Мартынович для Набокова? "Брал он меня чудесами чистописания, когда, выводя "покой" или "люди", он придавал какую-то органическую густоту тому или другому сгибу, точно это были готовые ожить ганглии, чернилоносные сосуды. Во время полевых прогулок, завидя косарей, он сочным баритоном кричал им "Бог помощь!". В дебрях наших лесов, горячо жестикулируя, он говорил о человеколюбии, о свободе, об ужасах войны и о тяжкой необходимости взрывать тиранов динамитом".

Читая эти строки, я поневоле вспоминаю моего дедушку с папиной стороны - деду Пашу. Посещал я его нечасто, он у нас в гостях бывал еще реже. Но я был всегда рад видеть его. Дед Паша уснащал свою речь шутками - прибаутками, подтрунивал над собеседниками, почти сыпал поговорками и пословицами. О нем я более подробно рассказал в эссе "Память места", в самой первой его главе. Туда вошли некоторые забавные высказывания деды Паши. Например, о Суворове, который якобы говорил: "После бани продай штаны - а выпей". О папе, который пришел на одном легкоатлетическом соревновании последним и занял, таким образом, "первое место с заду". И, конечно, о своего благоверной супруге - бабе Тане. В "Памяти места" я рассказал о том, как баба Таня и дед Паша приехали в деревню знакомиться с семьей моей матери. И дед Паша приналег на алкоголь. Баба Таня пробовала остановить его:

- Может, хватит уже пить?

На что дед Паша довольно грубо ей ответил:

- Молчи, керзовая морда!

Я собственной персоной был объектом острой иронии со стороны деды Паши, что, конечно же, мне не нравилось. Помню, как я обиделся на деда, когда он заметил, что я прячу дырку на моем носке - и подтрунивал надо мной. Что поделать, такой у деда Паши был характер.

Однако вернемся к Владимиру Набокову. В своих воспоминаниях он утверждает, что был наделен цветным слухом. "Тут я бы мог невероятными подробностями взбесить самого покладистого читателя, но ограничусь только несколькими словами о русском алфавите: латинский был мною разобран в английском оригинале этой книги".

Набоков выделяет "чернобурую" группу букв. К ним относятся: густое, без галльского глянца, А, довольно ровное ( по сравнению с рваным R ) П, крепкое каучуковое Г, Ж, отличающееся от французского аналога ( J ) как горький шоколад от молочного, темно-коричневое, отполированное Я.

В белесой группе Л, Н, О, Х, Э представляют довольно бледную диету из вермишели, смоленской каши, миндального молока, сухой булки и шведского хлеба. "Группу мутных промежуточных оттенков образуют клистирное Ч, пушисто-сизое Ш и такое же, но с прожелтью, Щ".

Красная группа состоит из вишнево-кирпичного Б ( гуще, чем В ), розово-фланелевого М и розовато-телесного В. Желтая группа - из оранжеватого Ё, охряного Е, палевого Д, светло-палевого И, золотистого У и латуневого Ю. Зеленая группа - из гуашевого П, пыльно-ольхового Ф и пастельного Т. Наконец, синяя группа - с жестяным Ц, влажно-голубым С, черничным К и блестяще-сиреневым З. Такова азбучная радуга писателя ( ВЁЕПСКЗ ).

Набоков вспоминает, как в детстве строил замок из разноцветных азбучных кубиков - и вскользь замечал матери, что покрашены они неправильно.

Я в своем детстве был менее критичным и радостно воспринимал те цвета букв, которые мне поставлялись в готовом виде. Сначала это были цвета азбуки, повешанной над моей детской кроваткой.

А в ней было отчетливо-красной буквой, потому что символизировало арбуз. По аналогии с А красной я воспринимал и последнюю букву, русского алфавита, Я.

Зеленую группу составляли Е ( елка ) и З ( собственно зеленый цвет ).

Потом это были цвета рисунков в азбуке из журнала "Колобок". А также из журнала "Веселые картинки", где к каждой букве прилагался тот или другой иллюстрирующий ее стишок.

Ж был желтым, К - красным, С - синим, Г - голубым. Все это понятно и легко объяснимо. Буква Т представлялась мне темно-бордовой как кирпич или серо-синей как стена. Может, потому что связывалось ассоциативно со сТеной, Теснотой, Тюрьмой? ( смотри по этому поводу размышления героя Набокова о слове "тут" в романе "Приглашение на казнь" ).

Буква В была вишневой ( рядом с ней была нарисована вишенка ), И - светло-зеленой или светло-голубой, Л - легкой, быстрой как лошадь, светло-серой, М - белой, молочной.

Как видите, совпадений с Набоковым практически нет. Впрочем, я и не утверждал, что толкование цветов букв у Набокова - единственно верное.

С детства мои родители прививали мне вкус к рисованию. У меня был альбом, акварельные краски, карандаши. С помощью этого инструментария я пытался создавать шедевры живописи. Выходило не очень. Родители тоже не очень увлекались рисованием. Правда, отец в более зрелом возрасте проиллюстрировал мою рукописную книгу "Невероятные приключения американцев в России" ( всего около десяти картин цветными карандашами, довольно недурного качества, в отличие от качества моей скромной прозы ). Рисованием я стал заниматься только в школе, и только тогда у меня стало что-то получаться. Именно в школе я создал ( и подарил маме на 8 марта ) альбом карикатур - смешных рисунков на сюжеты, придуманные мною же. Кроме того, был еще один альбом - с копированными из журнала "Крокодил" изображениями известных людей ( по моему, из рубрики "Ба! Знакомые все лица!" ).

Набоков же вспоминает, как рисовала его мать. "Моя нежная и веселая мать во всем потакала моему ненасытному зрению. Сколько ярких акварелей они писала при мне, для меня! Какое это было откровение, когда из легкой смеси красного и синего вырастал куст персидской сирени в райском цвету! Какую муку и горе я испытывал, когда мои опыты, мои мокрые, мрачно-фиолетово-зеленые картины, ужасно коробились или свертывались, точно скрываясь от меня в другое, дурное, измерение!"

С шедеврами живописи я знакомился благодаря вкладкам в журнале "Огонек". О, это были шикарные цветные вкладки, на которых размещались картины русских и зарубежных авторов. Помню одну из них. На ней нарисован итальянский залив, светлое море и чистое небо над ним. На набережной - прогуливающиеся женщины. Я даже пытался увеличить эту картину, срисовав ее по квадратикам, но на эту процедуру у меня не хватило терпения.

Было в детстве у меня и то, чего не могло быть у Набокова - телевизионные фильмы ( хотя о "волшебной фонаре" с диафильмами еще будет сказано в "Других берегах" ).

Особенно мне запомнился телевизионный фильм "Приключения Электроника" в трех сериях, виденный мной, кажется, уже в первом классе. В основе сюжета лежала история о человекоподобном роботе ( после "Гостьи из будущего", где фигурировал робот Вертер, я этому обстоятельству даже не удивился ), созданном по образцу внешности Сыроежкина - главного героя фильма.

По прихоти сценариста робот ( Электроник ) знакомился со своим прообразом - близнецом ( Сергеем Сыроежкиным ) и даже заменял его на уроках в его родной школе. На уроках робот: показывал чудеса вычислений на уроке математики, пел как Робертино Лоретти на уроке музыки, рисовал шедевры на уроке изобразительного искусства, поднимал штанги на уроке физкультуры. Отличные и хорошие отметки за достижения робота так и сыпались в дневник Сыроежкина.

Я решил, что могу учиться не хуже Электроника. И старался получать отличные отметки - уже в первом классе общеобразовательной школы ( о нашей сорок седьмой школе и о том, как я в ней учился, будет рассказано позднее ).

Затем Электроника выкрадывал мафиозо Урий ( его играл Караченцев ) и увозил в большом чемодане на мотоцикле в далекую европейскую страну. Третья серия фильма происходила в этой стране - и показалась мне надуманной и скучной. В первых двух сериях речь шла о школе, о ребятах - обо всех, что было мне близко и знакомо. Третья серия содержала в себе рассказ об ограблении музея, в которое обманом вовлекли Электроника. Я был не большим любителем музейных ценностей, и воспринял сюжет этой серии с прохладцей.

Появлялась в этой серии и собака Рэсси ( Радио-Электронная Собака ), которая была верной и всюду следовала за Электроником. Запомнились мне и песни из фильма. Среди них:

Это знает всякий, это не сова,

Веселей собаки нету существа,

Веселей собаки, ласковей собаки,

Преданней собаки нету существа.

А также:

А нам говорят, что Волга

Впадает в Каспийское море.

А я говорю, что долго

Не выдержу это горя.

( "Мы маленькие дети, нам хочется гулять" ).

И, конечно, "До чего дошел прогресс".

Глава ТРЕТЬЯ.

Болезни. Дежа вю. Мать. Грибы.

Пишет Набоков в "Других берегах" и о своих детских болезнях. Они осознавались им как попадание под власть огромных цифр, участие в каких-то непомерных математических решениях. Есть и заметка для филолога, специалиста словесника, которому, по словам писателя, будет интересно проследить, как именно изменился при передаче литературному герою в романе "Дар" случай, бывший с автором в детстве. "После долгой болезни я лежал в постели, размаянный, слабый, как вдруг нашло на меня блаженное чувство легкости и покоя. Мать, я знал, поехала купить мне очередной подарок: планомерная ежедневность приношений придавала медленным выздоравливаниям и прелесть, и смысл. Что предстояло мне получить на этот раз, я не мог угадать, но сквозь магический кристалл моего настроения я со сверхчувственной ясностью видел ее санки, удалявшиеся по Большой Морской по направлению к Невскому ( ныне проспекту какого-то Октября, куда вливается удивленный Герцен ).. Я остановился с ними перед магазином Треймана на Невском, где продавались письменные принадлежности, аппетитные игральные карты и безвкусные безделушки.. Через несколько секунд мать вышла оттуда в сопровождении слуги: он нес за ней покупку, которая показалась мне обыкновенным фаберовским карандашом, так что я даже удивился и ничтожности подарка, и тому, что она не может нести сама такую мелочь.. Вот она вошла ко мне в спальню и остановилась с хмурой полуулыбкой. В объятьях у нее большой, удлиненный пакет. Его размер был так сильно сокращен в моем видении оттого, что я делал подсознательную поправку на возможность, что от недавнего бреда могла остаться у вещей некоторая склонность к гигантизму. Но нет: карандаш действительно оказался желто-деревянным гигантом, около двух аршин в длину и соответственно толстый. Это рекламное чудовище висело в окне у Треймана как дирижабль, и мать знала, что я давно мечтаю о нем".

Мне в детстве мать тоже делала подарки во время болезни. Как правило, это было что-то сладкое - рахат-лукум, халва, конфеты. Кроме того, мне полагалось пить растолченные таблетки вкупе с малиновым вареньем. Таблетки были противные, горькие, и до сих пор я не могу смотреть на малиновое варенье без содрогания.

Мать была первым человеком, который приходил мне на помощь во время частых детских простуд. Сначала она замечала мою вялость, мои жалобы на боль в горле. Щупала мой лоб - и уже по выражению ее лица я догадывался, каков будет ее вердикт. "У тебя, наверное, температура", - сокрушенно говорила она - и ставила мне ртутный градусник. Градусник, конечно же, подтверждал ее догадку.

Известие о повышенной температуре оказывало на меня двойственное воздействие - с одной стороны, предстояла крайне неприятная пора болезни, с другой стороны, теперь я мог не ходить в детский сад, столь не любимый мною в ранние годы.

Наступало время таблеток, суспензий, полосканий горла, дышания над вареной картошкой. Мать лечила меня с каким-то почти религиозным рвением. Теперь, вспоминая это с высоты прожитых лет, я удивляюсь тому, как сильно она меня тогда любила, какой заботой окружала меня.

Затем в книге "Другие берега" Набоков пишет о таком явлении как "дежа вю". Вот его слова: "- О еще бы, - говаривала мать, когда, бывало, я делился с ней тем или другим необычайным чувством или наблюдением, "еще бы, я это хорошо знаю". И с жутковатой простотой она обсуждала телепатию, и сны, и потрескивающие столики ( один из которых появится в длинном рассказе Набокова "Соглядатай" из одноименного сборника - ИП ), и странные ощущения "уже раз виденного" ( дежа вю )".

Такое ощущение "дежа вю" я испытал, когда проводил последний день в детском садике, - перед отправкой в другой, расположенный ближе к дому. Я смотрел на детские лесенки, качельки, куцые деревья вокруг них - и все это казалось мне принадлежащим одновременно прошлому и будущему. Будто бы все это я видел когда-то ( вероятно, так оно и было ), и когда-то еще увижу. Душа словно озарилась будущим воспоминанием об этом месте, если воспользоваться словами самого Набокова.

К слову, о таком эффекте "дежа вю" писал и священник Владимир Емеличев в своей книге "Рассказы о чудесах". Точно таким же образом он глядел на прекрасно знакомые ему места - и одновременно как будто бы находился в будущем, вспоминая о них, воспроизводя их в своей памяти. В настоящем он испытывал ностальгию по оставляемым им местам детства, такую, как будто бы снова увидел их, вернувшись после многих лет разлуки.

Набоков пишет подробно о своей матери. Приведу здесь лишь несколько предложений, касающихся благочестивой родительницы писателя. "Любить всей душой, а в остальном доверяться судьбе - таково было ее простое правило. "Вот запомни", - говорила она с таинственным видом, предлагая моему вниманию заветную подробность: жаворонка, поднимающегося в мутно-перламутровое небо безсолнечного весеннего дня, вспышки ночных зарниц, снимающих в разных положениях далекую рощу, краски кленовых листьев на палитре мокрой террасы, клинопись птичьей прогулки на свежем снегу. Как будто предчувствуя, что вещественная часть ее мира должна скоро погибнуть, она необыкновенно бережно относилась ко всем вешкам прошлого, рассыпанным и по ее родовому имению, и по соседнему поместью свекрови, и по земле брата за рекой. Ее родители оба скончались от рака, вскоре после свадьбы.. Вижу мать, отдающую мяч в сетку - и топающую ножкой в плоской белой туфле. Майерсовское руководство для игры в лоун-теннис перелистывается ветерком на зеленой скамейке.. Бабочки-белянки пробивают себе путь в проволочной ограде вокруг корта. Воздушная блуза и узкая пикейная юбка матери ( она играет со мной в паре против отца и брата, и я сержусь на ее промахи ) принадлежит к той же эпохе, как фланелевые рубашки и штаны мужчин. Поодаль, за цветущим лугом, окружающим площадку, проезжие мужики глядят с почтительным удивлением на резвость господ, точно так же как глядели на волан или серсо в восемнадцатом веке".

Набоков говорит о том, что мать любила головоломки и карты, любила покер..

Здесь надлежало бы и мне поделиться впечатлениями о моей матери, почерпнутыми из детства. Однако впечатления детства во многом подзабылись, стерлись, на их место встали более поздние. Многие из ранних, детских касаются моих болезней. Во время болезни я --особенно нуждался в помощи матери, нуждался в единении с ней. Я обращался к матери за помощью - и она неизменно приходила ко мне на выручку. Иногда помогал и отец. Например, когда я за завтраком ( или обедом ) опрокинул на себя кружку с горячим чаем и ошпарил ноги, отец быстро - с быстротой молнии - снял с меня колготки - и отвел под холодную воду. Благодаря этому эпизоду он и вошел, можно сказать, в историю моего детства.

Помню, как я сидел за столиком на кухне ( у меня был отдельный маленький столик ) и кричал:

- Мя-ша! Мя-ша!

То есть мяса я требовал у своих любящих родителей.

Вернемся к Набокову. Он пишет о том, что мать его любила ходить по грибы. "Под моросящим дождиком мать пускалась одна в долгий поход, запасясь корзинкой - вечно запачканной лиловым нутрии от чьих-то черничных сборов. Часа через три можно было увидеть с садовой площадки ее небольшую фигуру в плаще с капюшоном, приближающуюся из тумана аллеи; бисерная морось на зеленовато-бурой шерсти плаща образовывала вокруг нее подобие дымчатого ореола. Вот.. она замечает меня, и немедленно ее лицо принимает странное, огорченное выражение, которое, казалось бы, должно означать наудачу, но на самом деле скрывает ревниво сдержанное упоение, грибное счастье. Дойдя до меня, она испускает вздох преувеличенной усталости, и рука и плечо вдруг обвисают, чуть не до земли опуская корзинку, чтобы подчеркнуть ее тяжесть, ее сказочную полноту".

Набоков вспоминает, как в детстве он любовался собранными грибами. "Выпадая в червонную бездну из ненастных туч, перед самым заходом, солнце, бывало, бросало красочный луч в сад, и лоснились на столе грибы: к иной красной или янтарно-коричневой шляпке пристала травинка; к иной подштрихованной, изогнутой ножке прилип родимый мох; и крохотная гусеница геометриды, идя по краю стола, как бы двумя пальцами детской руки все мерила что-то и изредка вытягивалась вверх, ища никому не известный куст, с которого ее сбили".

Здесь нужно сказать, что меня стали брать в лес уже в школьном возрасте. Впервые, по-моему, это случилось в Беларуси. Там я ходил по грибы с дядей Васей и тетей Лидой. И, конечно же, с родителями. Дядя Вася, не боясь заблудиться, уходил далеко от нас и почти всегда возвращался с полным пакетом грибов. Он вырос в тех местах и знал их почти наизусть. Мы с матерью, отцом и тетей Лидой держались вместе - и не отходили далеко от машины, оставленной на лесной дороге. Именно в Беларуси меня учили отличать съедобные грибы от ядовитых. Впрочем, я собирал только грибы, проверенные, не вызывающие сомнений. Волнушки, грузди, белые грибы, подосиновики и подберезовики. С опаской я брал красные сыроежки, боясь их спутать с поганками или, может, мухоморами. Каждый из сомнительных грибов я потом показывал матери. Впрочем, мое чутье почти никогда меня не подводило. Но лучше, как говорил Солоухин, не съесть сто хороших грибов, чем съесть один ядовитый.

Глава ЧЕТВЕРТАЯ.

Новый год. Фотоальбом. Сны.

Набоков в "Других берегах" пишет и о том, как отмечали в их семье наступление нового года. В основном речь идет, конечно, о подарках. Но, если мы вспомним "Рождественский рассказ" и рассказ "рождество", то, несомненно, установим, что непременным атрибутом встречи Нового года была елка. О елке, о том, как мы ее наряжали ( уехав уже с Левого берега ) я написал в своих "Рассказах о детстве" ( часть первая ). Желающие могут перечитать эти фрагменты. А я тем временем вернусь к "Другим берегам".

"Как-то в Сочельник месяца за три до рождения ее ( матери ВН, - ИП ) четвертого ребенка, она оставалась в постели из-за легкого недомогания. По английскому обычаю, гувернантка привязывала к нашим кроваткам в рождественскую ночь, пока мы спали, по чулку, набитому подарками, а будила нас по случаю праздника сама мать и, деля радость не только с детьми, но и памятью собственного детства, наслаждалась нашими восторгами при шуршащем развертывании всяких волшебных мелочей от Пето. В этот раз, однако, она взяла с нас слово, что в 9 утра непочатые чулки мы принесем разбирать в ее спальню. Мне шел седьмой год, брату шестой, и, рано проснувшись, я с ним быстро посовещался, заключил безумный союз, - и мы оба бросились к чулкам, повешенным на изножье. Руки сквозь натянутый уголками и бугорками шелк нащупали сегменты содержимого, похрустывавшего афишной бумагой. Все это мы вытащили, развязали, развернули, рассмотрели при смугло-снежном свете, проникавшем сквозь складки штор - и, снова запаковав, засунули обратно в чулки, с которыми в должный срок мы и явились к матери. Сидя у нее на освещенной постели, ничем не защищенные от ее довольных глаз, мы попытались дать требуемое публикой представление. Но мы так перемяли шелковистую розовую бумагу, так уродливо перевязали ленточки и так по-любительски изображали удивление и восторг, что, понаблюдавши нас с минуту, бедный зритель разразился рыданиями".

Безусловно, были подарки к Новому году и в моем детстве. Я находил их утром первого января под елкой. Обычно их было два. Первый выдавали отцу на работе, второй - матери в аптеке. Ни с чем не сравнимым удовольствием было развязать прозрачный полиэтиленовый пакетик, и извлечь на свет Божий разные вкусные угощения, среди которых обычно были мандарины, большая конфета "Гулливер" ( с вафлями и шоколадом ), много шоколадных и карамельных конфет объемом поменьше. Могли быть и небольшие шоколадные батончики, или стограммовые шоколадки. Так что первые дни нового года проходили для меня словно в сладком тумане. Ух, наедался я в эти дни сладостей, кажется, на год вперед.

С раннего возраста ( лет с пяти ) я помогал родителям наряжать елку. Тогда еще у нас не было елок искусственных, и отец всегда покупал к новому году сосну ростом под потолок. Настоящая сосна источала удивительный смоляной и хвойный аромат. Мы ставили ее в ведро, по-моему, с песком, привязывая, на всякий случай, чтобы не упала. Затем начинался торжественный процесс наряжения елки. На елку отправлялись стеклянные игрушки - маленькие и большие, в виде фонариков, шаров, сов ( напоминающих мне сову из "Что? Где? Когда?" ), Красных шапочек ( их было две, на прищепках ), а также игрушки из картона. Одна из них, как помню, изображала лису, на хитром носу которой восседал Колобок.

Любил посмотреть я на новый год и телевизор. Обычно показывали - в мои юные годы - новые мультфильмы, передачу "Что? Где? Когда?", фильм "Ирония судьбы, или С легким паром" ( который тогда казался мне скучноватым - банальный экшн типа "Ста лет тому вперед" пришелся бы мне более по вкусу ). КВНа еще не было, так что пришлось ограничиваться весельем в кругу семьи.

Упоминает Набоков и фотоальбомы, в которых помещались фотографии .. коричневых такс с хозяевами. "В фотографических альбомах, подробно иллюстрирующих ее ( матери ВН ) молодые годы, среди пикников, крокетов, это не вышло, спортсменок в рукавах буфами и канотье, старых слуг с руками по швам, ее в колыбели, каких-то туманных елок, каких-то комнатных перспектив, - редкая группа обходилась без таксы, с расплывшейся от темперамента задней частью гибкого тела и всегда с тем странным психопатически-звездным взглядом, который у этой породы бывает на семейных снимках".

Далее идет перечисление разных такс, живших в семье Набоковых, вплоть до самой последней, с которой уже овдовевшая мать писателя гуляла в 1930 году в Праге ( ее звали Бокс Второй ). Однако нас интересует больше именно содержание фотоальбома, о котором так мельком обмолвился автор "Лолиты".

Были и у нас три фотоальбома. Один - материн, другой - отцов. Третий - завели уже где-то в возрасте 7 семи лет - это был мой альбом. Помню в отцовском фотоальбоме фотографии со свадьбы моих родителей. Торжественность момента фотограф передал досконально: здесь и невеста в белом платье, и строгий жених, расписывающийся с важным видом в книге. Была фотография, где оказались мои бабушки и дедушки, а также другие родственники и знакомые со стороны матери и отца. Посредине, конечно же, стояли мои родители.

Мои собственные фотографии, помещенные в фотоальбом, мне не нравились. Все мне казалось, что я вышел неудачно. Все казалось, что в жизни я красивее, живее того зажатого, смурного мальчика, что глядел со страниц фотоальбома. Здесь нужно сказать, что моя мать любила меня фотографировать. Специально одного и с родственниками ( например, бабушкой ) водила меня в фотосалон, где приходилось сидеть не шелохнувшись и не моргая, что причиняло мне страдания или, как минимум, неудобства. Когда фотография была готова, моя мать помещала ее в фотоальбом, и бывала весьма довольна ( чего нельзя было сказать обо мне ).

В старом фотоальбоме отца были фото его родителей - они были на них еще молодыми - а также фотографии моего молодого папы в период несения им военной службы. С фотографий глядели армейские товарищи моего отца. Было и фото моего дяди в военной форме.

В альбоме матери были фото ее молодой, когда она еще работала в аптеке в райцентре. На фоне низенького, непрезентабельного здания сельской аптеки были сфотографированы практически все ее сотрудницы. Да.. Счастливые были времена. Детство человечества!

Был специальный альбом ( четвертый по счету ) с фотографиями с института, где мать училась фармацевтике. На первой странице - моя мама собственной персоной, на остальных - студентки - выпускницы, все в овальных рамочках. Студентки ( их портреты ) изображались группами на фоне фотографий того города, где располагался институт.

Подобные портреты были еще только в папке с большим фоторазворотом, которую подарили мне по окончании детского сада. Она так и называлась - "Наш любимый детский сад".

Завершим эту главу рассказом о сновидениях. Набоков расскажет о своих взрослых снах, я - о детских.

"Когда мне снятся умершие, - пишет Набоков, - они всегда молчаливы, озабочены, смутно подавлены чем-то, хотя в жизни именно улыбка была сутью их дорогих черт. Я встречаюсь с ними без удивления ( вспомним стихотворение о сне, в котором герой задает будильнику на утро урок и видит во сне своего убитого друга, с лба которого сошла рана - "Я говорю с ним как с живым, и знаю: нет обмана" ), в местах и обстановке, в которых они никогда не бывали при жизни - например, в доме у человека, с которым я познакомился только потом. Они сидят в сторонке, хмуро опустив глаза, как если бы .. была темным пятном, постыдной семейной тайной. И конечно, не там и не тогда, не в этих косматых снах, дается редкий случай заглянуть за свои пределы, а дается этот случай нам наяву, когда мы в полном блеске сознания, в минуты радости, силы и удачи - на мачте, на перевале, за рабочим столом.. И хоть мало различаешь во мгле, все же блаженно верится, что смотришь туда, куда нужно".

Конечно, на мои детские сны влияло увиденное по телевизору или в кино. Я воображал себя на месте героя того или иного художественного фильма ( например, на месте Принца, ищущего свою Принцессу ), и отправлялся в довольно сложные приключения в пространстве сновидения. И, конечно, мои детские сны были наивны, приключения в них были незамысловаты. Бывало, снились и кошмары - в основном касающиеся того, что меня в них преследовал какой-нибудь нехороший злодей ( тоже почерпнутый, может быть, из кино ).

Правильно оценивать мои сны, подбирать к ним ключи научило меня значительно позже Православие. Ну и, смею надеяться, трилогия Сергея Лукьяненко о Ночном, Дневном и Сумеречном Дозорах. По ее мотивам я даже написал эссе "Из архива Ночного Дозора", повести "Предпоследний Дозор" и "Иной Дозор". Со всем этим богатством вы можете ознакомиться на моей странице на сайте "Самиздат".

Конечно же, в детстве я ни о каких Дозорах слыхом не слыхивал. Религиозной оценки снов также избегал. Поэтому нередко приходилось мне среди ночи просыпаться в холодном поту, от того, что мне приснилось нечто, что я не мог переварить с помощью моей неокрепшей детской психики.

Глава ПЯТАЯ.

Дом и вокруг него. "Сказка о царе Салтане". Сила памяти.

Затем в "Других берегах" Набоков рассказывает о своей родословной, о дядях, тетках, бабушках, дедушках и прочих пращурах. Моя родословная ( тоже достойная пера русского писателя ) тоже могла бы быть приведена здесь, но не приводится - из соображений исключительной скромности.

Обратим лучше наше внимание на то, как Набоков описывает дом его детства - усадьбу дяди, Василия Ивановича Рукавишникова, что расположена была недалеко от Рождествено.

"Его александровских времен усадьба, белая, симметричнокрылая, с колоннами и по фасаду и по антифронтону, высилась среди лип и дубов на крутом муравчатом холму за рекой Оредежь, против нашей Выры. В раннем детстве дядя Вася и все, что принадлежало ему, множество фарфоровых пятнистых кошек в зеркальном предзальнике его дома, его перстни и запонки, невероятные фиолетовые гвоздики в его оранжерее, урны в романтическом парке, целая роща черешен, застекленная в защиту от климата Петербургской губернии, и самая тень его, которую, применяя секретный, будто бы египетский, фокус, он умел заставлять извиваться на песке без малейшего движения со стороны собственной фигуры, - все это казалось мне причастным не к взрослому миру, а к миру моих заводных поездов, клоунов, книжек с картинками, всяких детских одушевленных вещиц, и такое бывало чувство, как когда в нарядном заграничном городе, под лучистым от уличных огней дождем, вдруг набредешь ребенком.. на совершенно сказочный магазин игрушек или бабочек".

Несколькими страницами позже Владимир Набоков пишет, что дядя оставил ему в наследство это имение - "с белой усадьбой на зеленом холму, с дремучем парком за ней, с еще более дремучими лесами, синеющими за нивами, и с несколькими стами десятин великолепных торфяных болот, где водились замечательные виды северных бабочек да всякая аксаково-тургенево-толстовская дичь".

К слову, в романе "Ада, или Радости страсти" одна из героинь выкладывает в игре "Скрэббл" ( "Эрудит" ) слово ТОРФЯНУЮ, вероятно, как напоминание об этом замечательном наследстве русского дяди.

Конечно, здесь нужно вспомнить и о моем доме - эта девятиэтажка на улице Лукашевича была окружена березами с обеих сторон. Особенно крупная роща была с северной стороны дома ( в ней я изредка катался зимой на лыжах ). В этой роще располагались и гаражи - металлические гиганты, в которые я и не думал забираться, в отличие от гаражей на улице Добролюбова, где жили мои родственники и мой двоюродный брат ( по правде говоря, брат жил совсем в другом месте - просто на Добролюбова мы с ним иногда встречались ).

Именно во дворе дома на Лукашевича я вместе с мамой ходил на прогулки вдоль междворовых проездов, и рядом с дорогой писал на снегу веткой ( или палкой? ) МА-МА и БА-БА. Это, признаюсь, были первые мои писательские опыты, восторженно встреченные проходившей мимо публикой.

- Такой маленький, а уже пишет..

- А что ты еще можешь написать? -

Увы, больше ничего тогда я написать не мог.

С северной стороны дома, за рощей, располагалась, натурально, улица Лукашевича. Это была довольно оживленная улица. Мать никогда не отпускала меня одного в продуктовый большой магазин, расположенный на другой стороне этой магистрали. Движение по ней действительно было большим.

Несколькими домами западнее город кончался, и там были перелески. В один из таких перелесков мы как-то отправились с отцом и матерью на пикник ( дело было поздней весной ). Конечно, детали пикника подзабылись мною по прошествии стольких лет. И я невольно завидую писателю Юрию Полякову с его необычайным диапазоном памяти, запомнившему в деталях свой пикник - с игрой в карты между родственниками и своим младшим братом. "Какая память!" Впрочем, я допускаю, что Поляков не все запомнил, а кое-что просто додумал. В таком случае следует воскликнуть: "Какая фантазия!"

С южной стороны дома простирался наш микрорайон, заканчивающийся на юге школой 47.

Был и дом быта, расположенный, по-моему, на улице Ватутина. Посещение его иногда было овеяно торжественной дымкой. Потому что иногда я ходил туда фотографироваться - всегда в сопровождении матери или отца. До сих пор сохранились фотографии из дома быта:

- я, еще совсем маленький ( 3-4 года ), рядом с "шикарным" стулом старинной работы,

- я между мамой и бабой Тасей ( 6 лет ),

- я между мамой и отцом.

Но вернемся вновь к Набокову. Автор "Других берегов" вкратце характеризует свой круг детского чтения в главе четвертой. "Брата уже уложили; мать, в гостиной, читает мне английскую сказку перед сном. Подбираясь к страшному месту, где Тристана ждет за холмом неслыханная, может быть, роковая опасность, она замедляет чтение, многозначительно разделяя слова, и прежде чем перевернуть страницу, таинственно кладет на нее маленькую белую руку с перстнем, украшенным алмазом и розовым рубином; в прозрачных гранях которых, кабы зорче тогда гляделось мне в них, я мог бы различить ряд комнат, людей, огни, дождь, площадь - целую эру эмигрантской жизни, которую предстояло прожить на деньги, вырученные за это кольцо".

Какие книги были в распоряжении будущего писателя? О рыцарях, чьи ужасные - но удивительно свободные от инфекции - раны омывались молодыми дамами в гротах. С картинкой, на которой со скалы, на ветру, юноша в трико и волнистоволосая дева смотрели в даль на круглые Острова Блаженства. "Была одна пугавшая меня картинка с каким-то зеркалом, от которой я всегда так быстро отворачивался, что теперь не помню ее толком! Были нарочито трогательные, возвышенно аллегорические повести, скроенные малоизвестными англичанками для своих племянников и племянниц. Особенно мне нравилось, когда текст, прозаический или стихотворный, лишь комментировал картинки".

В моем детстве мать читала мне сказки Пушкина. Живо помню "Сказку о царе Салтане" ( в большой книге под названием "Стихи, рассказы, сказки" ), "Сказку про Золотого петушка" и "Сказку о золотой рыбке" ( в простой бумажной обложке, но так же, как и "Сказка о царе Салтане", с замечательными картинками, показывающими постепенное приращение богатства старика и старухи, с последующей картинкой "у разбитого корыта" ). "Сказка о золотой рыбке" содержало большой рисунок старухи в шикарной одежде, спускающейся с крыльца боярских хором, а также рисунок мрачного синего моря, разбушевавшейся стихии, из которой выныривала оранжевого цвета Золотая рыбка.

Когда мать читала мне сказку о петушке, я не мог вникнуть никак в повороты сюжета. Вот царь прельщается Шамаханской царицей и остается у нее в гостях. Зачем? С какой целью? Эти вопросы казалась неразрешимыми моему детскому воображению. Поэтому я считал сюжет сказки в те годы надуманным и нереалистичным.

А сказка о царе Салтане? По своему я воспринимал ее зачин.

"Кабы я была царица, -

Говорит одна девица, -

То на весь крещёный мир

Приготовила б я пир". -

"Кабы я была царица, -

Говорит её сестрица, -

То на весь бы мир одна

Наткала я полотна".

"Кабы я была царица, -

Третья молвила сестрица, -

Я б для батюшки-царя

Родила богатыря".

Третья сестрица представлялась мне лентяйкой на фоне ее более работящих родственниц. Пир и тканое полотно - это здорово, это полезно, считал я тогда в те юные годы. А выйдет ли толк из рожденного третьей сестрицей богатыря - это, как говорится, большой вопрос.

С особым настроением моя мать читала следующий отрывок:

"Ты, волна моя, волна!

Ты гульлива и вольна;

Плещешь ты, куда захочешь,

Ты морские камни точишь,

Топишь берег ты земли,

Подымаешь корабли -

Не губи ты нашу душу:

Выплесни ты нас на сушу!"

Говорила они эти слова как бы от себя, от своей души, с выражением. Казалось, даже самая равнодушная волна не осталась бы глухой к этим ее словам. Когда описывалось то, как сын помог матери выбраться из бочки, я представлял себя на месте царевича - и думал, что тоже помог бы матери в такой ситуации.

Сын на ножки поднялся,

В дно головкой уперся,

Понатужился немножко:

"Как бы здесь на двор окошко

Нам проделать?" - молвил он,

Вышиб дно и вышел вон.

Восхищался я и полетом царевича в виде комара, тем, как он укусил Повариху и благополучно избежал расправы - улетев в "свой удел". Была картинка, изображавшая большую белку, грызущую орешки. С белками я был знаком по Красноярке, и, конечно, иметь собственного такого зверка мне казалось чудом и роскошью.

Белка там живёт ручная,

Да затейница какая!

Белка песенки поёт

Да орешки всё грызёт,

А орешки не простые,

Всё скорлупки золотые,

Ядра - чистый изумруд.

Особенно теплых чувств я к царевне Лебеди не испытывал. Мне ближе как-то была мать Гвидона.

Но вернемся к Набокову. "Заклинать и оживлять былое я научился Бог весть в какие ранние годы, - пишет он дальше, - еще тогда, когда никакого былого и не было.. Полагаю, что, кроме того, моя способность держать при себе прошлое - черта наследственная. Она была и у Рукавишниковых, и у Набоковых.. На адриатической вилле, которую летом 1904 года мы делили с Петерсонами ( я узнаю ее до сих пор по большой белой башне на видовых открытках Аббации ), предаваясь мечтам во время сиесты, при спущенных шторах, в детской моей постели, я, бывало, поворачивался на живот, - и старательно, любовно, бережно, с художественным совершенством в подробностях ( трудно совместимым с нелепо малым числом сознательных лет ), пятилетний изгнанник чертил пальцем на подушке дорогу вдоль высокого парка.. Объясните-ка, вы, нынешние шуты-психологи, эту пронзительную репетицию ностальгии!"

С подробностями, в деталях вспоминает он одно лето в России - "Вижу нашу деревенскую классную, бирюзовые розы обоев, угол изразцовой печки, отворенное окно: оно отражается вместе с частью наружной водосточной трубы в овальном зеркале над канапе, где сидит дядя Вася, чуть ли не рыдая над растрепанной розовой книжкой. Ощущение предельной беззаботности, благоденствия, густого летнего тепла затопляет память и образует такую сверкающую действительность, что по сравнению с нею паркерово перо в мое руке и самая рука с глянцем на уже веснушчатой коже кажутся мне довольно аляповатым обманом. Зеркало насыщено июльским днем. Лиственная тень играет по белой с голубыми мельничками печке. Влетевший шмель, как шар на резинке, ударяется во все лепные углы потолка и удачно отскакивает обратно в окно. Все так, как должно быть, ничто никогда не изменится, никто никогда не умрет".

Цитату привожу по моей статье "Узор времени: прошлое, настоящее и будущее в прозе Набокова" ( так она, верно, называется ).

Глава ШЕСТАЯ.

База отдыха "Рубин". Лестница. Вечер.

"Вижу, - пишет Набоков в третьей части четвертой главы, - посреди дома, вырастая из длинного, залоподобного помещения или внутренней галереи, сразу за вестибюлем, поднимается на второй этаж, широко и полого, чугунная лестница; паркетная площадка второго этажа, как палуба, обрамляет пролет с четырех сторон, а наверху - стеклянный свод и бледно-зеленое небо. Мать ведет меня к лестнице за руку, и я отстаю, пытаюсь ехать за нею, шаркая и скользя по плитам зала; смеясь, она подтягивает меня к балюстраде; тут я любил пролезать под ее заворот между первым и вторым столбиком, и с каждым летом плечам и хребту было теснее, больнее: ныне и призрак мой, пожалуй бы, не протиснулся".

Следующая часть вечернего обряда, пишет Набоков, была в том, чтобы подниматься по лестнице с закрытыми глазами. "Степ" ( ступенька ), - приговаривала мать, медленно ведя будущего писателя вверх. "Степ, степ", - и в самодельной темноте лунатически сладко было поднимать и ставить ногу.

На странице 518 Набоков вспоминает, что в петербургском особняке у них был небольшой водяной лифт, который часто бастовал. Мадемуазель поэтому нередко была вынуждена подниматься по лестнице - со многими астматическими паузами. "к ней навстречу по этим ступеням тяжеловато, но резво сбегал, бывало, Ленский, и течение двух зим она доказывала, что, проходя, он непременно толкнет ее, пихнет, собьет с ног, растопчет ее .. тело".

Читая воспоминания Набокова о лестницах в домах, я вспоминаю мои знакомые лестницы. Одна из них была расположена в "Рубине", базе отдыха, жилое помещение которой представляло собой обыкновенную пятиэтажку с номерами - квартирами. Иногда в детстве мы приезжали на эту базу, проводя на ней выходные ( зимой ) или недельку - другую ( летом ). Лестница в "Рубине" ( в пятиэтажке ) была выкрашена, по-моему, в два цвета - красный и зеленый. Это редкое сочетание особенно запомнилось мне. Помню, бывало, спускаемся с матерью и отцом с пятого этажа ( нам почему-то обычно доставались верхние этажи ), для того, чтобы отправиться на прогулку или на трапезу в столовую, в окна пятиэтажки глядятся ветви сосен, окружающих дом. Красота, как сказала бы Эллочка Людоедка. Пятиэтажка находится в сосновом бору, в котором немало белок. Люди - отдыхающие - кормят их с рук семечками.

Вот что я написал о "Рубине" в своей книге "Память места" ( привожу здесь лишь небольшой фрагмент главы "Красноярка" ).

В Красноярке располагается самый замечательный сосновый бор из тех, что находятся невдалеке от Омска. Воздух там прекрасен. По стволам сосен то и дело скачут белки, спускаясь к людям на дорожке - с целью покормиться. Люди кормят белок с руки, стараясь их не вспугнуть.

База отдыха "Рубин" - это такая небольшая пятиэтажка на два подъезда. Мы отдыхали как в первом, так и во втором. Кроме пятиэтажки, база отдыха примечательна своей неповторимой, уникальной столовой.

Сколько здоровых, полезных, вкусных, питательных блюд было съедено нашей семьей в этой столовой! Насытившись, мы впадали в благодушное расположение духа.. Конечно, приходилось мыть руки перед едой в тамбуре, находящемся перед залом столовой. Но тогда и мысли не приходило, что нас может подстерегать из-за немытых рук опасный и коварный коронавирус! Благословенные времена!

Зимой мы катались здесь на лыжах, а летом - на лодке. Вот как это происходило. Минутах в десяти - пятнадцати ходьбы от базы отдыха располагалось озеро, принадлежавшее не то "Коммунальнику", не то "Колосу". На нем располагался замечательный киоск с мороженым ( последнее я был не прочь отведать! ) и лодочная станция. С мамой и отцом мы арендовали лодку ( как правило побольше и пошире ), и отчаливали от берега.

Помню, как в раннем детстве мы приехали на базу отдыха и сразу отправились в столовую. Меня, надо сказать, прежде всего поразили большие лосиные рога, торчащие из стены. Казалось, сам лось затаился в стене - и вот-вот выйдет к нам, чтобы разделить с нами нашу трапезу. После дороги и морозного воздуха ( дело было зимой ) аппетит у меня был отменный, и я уминал пищу, предложенную нам ( жареная рыба с толченой картошкой ) за обе щеки.

"Кто сказал, что мы жили плохо?" - хочется спросить-воскликнуть при этом воспоминании, вспоминая слова песни группы "Любэ".

Но вернемся к лестницам. Конечно, немало времени я проводил на лестнице в многоквартирном доме на улице Лукашевича. Лестница была местом наших встреч, игр и общения с друзьями и знакомыми с других этажей. Теперь, за давностью лет, я уже, признаться не помню наши игры. Помнится только, что однажды меня избил на лестнице малознакомый мальчишка ( догнав меня, убегающего вверх ), после чего я стал выходить из квартиры реже и не без опаски.

По-моему, Т.Овсиенко пела такую песню:

Второй подъезд, седьмой этаж,

Губной помады карандаш -

И буквы А плюс Л пурпуром по стеклу.

Второй подъезд, седьмой этаж,

И там остался праздник наш,

Мой милый мальчик из высотки на углу.

Конечно, до возраста романтических встреч я тогда еще не дорос ( мы уехали с Левого берега, когда мне было семь лет ), но я до сих пор с теплотой вспоминаю моих друзей из подъезда, с которыми имел общение в те дни.

Но вернемся в очередной раз к Набокову. Во времена его детства, думается, не было таких монстров - хулиганчиков, как в мои ( хотя он описывает несколько неприятных школьных эпизодов в рассказах "Лик" и "Лебеда" ). Ничто не нарушало вечернего покоя будущего писателя в дошкольный период. "Последний этап моего путешествия наступал, когда, вымытый, вытертый, я доплывал наконец до островка постели. С веранды, где шла без меня обольстительная жизнь, мать поднималась проститься со мной. Стоя коленями на подушке, в которой через полминуты предстояло потонуть моей звенящей от сонливости голове, я без мысли говорил английскую молитву для детей, предлагавшую - в хореических стихах с парными рифмами - кроткому Иисусу благословить малого дитятю. В соединении с православной иконой в головах, на которой виднелся смуглый святой в прорези темной фольги, все это составляло довольно поэтическую смесь. Горела одна свеча, и передо мною, над иконкой, на зыбкой стене колыхалась тень камышовой ширмы, и то туманился, то летел ко мне акварельный вид - сказочный лес, через стройную глушь которого вилась таинственная тропинка".

Тремя страницами позже Набоков разворачивает перед нами еще одну картину зимнего вечера, зимних сумерек его детства. "Приходил камердинер, звучно включал электричество, неслышно опускал пышно-синие шторы, с перестуком колец затягивал цветные гардины и уходил. Крупное тиканье степенных стенных часов с медным маятником в нашей классной постепенно приобретало томительную интонацию. Короткие штаны жали в паху, а черные рубчатые чулки шерстили под коленками, и к этому примешивался скромный позыв, который я ленился удовлетворить.. Нудно проходил целый час - Бэрнеса все не было. Брат уходил в комнату мадемуазель, и она ему там читала уже знакомого мне "Генерала Дуракина". Покинув верхний, "детский" этаж, я лениво обнимал лаковую балюстраду и в мутном трансе, полуразинув рот, соскальзывал вниз по накалявшимся перилам лестницы на второй этаж, где находились апартаменты родителей ( интересно, клюнет ли тут с гнилым мозгом фрейдист ). Обычно они в это время отсутствовали - мать много выезжала, отец был в редакции или на заседании".

Вечер в моем доме был, напротив, наполнен жизнью. Вся семья собиралась вместе. Родители возвращались с работы, я из детского сада. Меня усаживали перед телевизором, и я смотрел передачу "Спокойной ночи, малыши" ( особенно мне нравился непоседливый Хрюша ), с неизменным мультфильмом. Кстати, об этой программе сказал несколько теплых слов сам мэтр отечественной фантастики Сергей Лукьяненко в своем нетленном произведении "Последний Дозор".

Ну а затем наступала пора отхода ко сну. Или, как пелось в одной известной песне:

Спать пора, и не вздумай со мною ты спорить,

Все проблемы свои отложи до утра.

Всем живущим в горах, над землею и в море

Спать пора, спать пора.

Глава СЕДЬМАЯ.

Рисунки. Тетя и дядя. Карандаши.

У Набокова был талант художника. Во всяком случае, в детстве и юности он много и не без успеха рисовал. Ему преподавали разные мастера. Вот как он пишет об этом в конце четвертой главы "Других берегов". "С десяти лет и до пятнадцати мне давали уроки другие художники: сперва известный Яремич, который заставлял меня посмелее и порасплывчатее, "широкими мазками", воспроизводить в красках какие-то тут же кое-как слепленные им из пластилина фигурки; а затем - знаменитый Добужинский, который учил меня находить соотношения между тонкими ветвями голого дерева, извлекая из этих соотношений важный, драгоценный узор, и который вспоминался мне в зрелые годы с благодарностью, когда приходилось детально рисовать, окунувшись в микроскоп, какую-нибудь еще никем не виданную структуру в органах бабочки, - но внушил мне кое-какие правила равновесия и взаимной гармонии, быть может, пригодившиеся мне и в литературном моем сочинительстве. С чисто же эмоциональной стороны, в смысле веселости красок, старый Куммингс пребывает у меня в красном углу памяти. Еще лучше моей матери умел он все делать - с чудным проворством навертывал на мокрую черную кисточку несколько красок сразу, под аккомпанемент быстрого дребезжания белых эмалевых чашечек, в которых некоторые подушечки, красные, например, и желтые, были с глубокими выемками от частого пользования".

Далее Набоков рассказывает, как однажды попросил Куммингса нарисовать международный экспресс, который изобразил простой и бедный рисунок, причем "забыл тендер".

Я так же просил моего отца проиллюстрировать мою рукописную книгу "Приключения американцев в России". Помню рисунок скелета, одиноко стоящего среди сосен на занесенной снегом полянке в лесу ( был такой колоритный персонаж в моем сочинении ), беса, играющего в подкидного дурака со старой, с крючковатым носом ведьмой, почему-то на фоне котла с каким-то варевом, американца, пробирающегося вдоль кирпичной стены казенного дома ( причем каждый кирпич был выписал подробно, любовно ), еще одного американца, комично сидящего в тазу напротив свиньи, коровы и петуха.. У моего отца, безусловно, был дар художника. Не зря же он иллюстрировал стенные газеты у себя на заводе ( и не только иллюстрировал - но и писал в них статьи ).

Из своих же детских рисунков помню какой-то куб с конусом, которые заставляли нас рисовать на уроке рисования в школе ( смотри рассказ Набокова "Истребление тиранов" ), а также рисунок вазы с несколькими бедными цветочками.

Но вернемся - в очередной раз - к Набокову. Вот он вспоминает о тетке - швейцарихе, гувернантке, с которой у него связано яркое воспоминание о России.

"Я не поехал встречать ее на Сиверскую, железнодорожную остановку в девяти верстах от нас; но теперь высылаю туда призрачного представителя, и через него вижу ясно, как она выходит из желтого вагона в сумеречную глушь небольшой оснежонной станции в глубине гиперборейской страны, и что она чувствует при этом. Ее русский словарь состоял из одного короткого слова, которое спустя десять лет она увезла обратно, в родную Лозанну. Это простое словечко, "где", превращалось у нее в "гиде-э" и, полнясь магическим смыслом, звуча граем потерявшейся птицы, оно набирало столько вопросительной и заклинательной силы, что удовлетворяло всем ее нуждам. "Гиди-э, гиди-э?" - заливалась она, не только добиваясь определения места, но выражая бездну печали - одиночество, страх, бедность, болезнь, - и мольбу доставить ее в обетованный край, где ее наконец поймут и оценят".

Набоков увелкается, следуя за иностранкой вглубь просторов России. Вот он уже наблюдает за луной. "Вот она - легко и скоро скользит, зеркалистая, из-под каракулевых точек, тронутых радужной рябью. Дивное светило наводит глазурь на голубые колеи дороги.. Совершенно прелестно, совершенно безлюдно. Но что же я-то тут делаю, посреди стереоскопической феерии? Как попал я сюда? Точно в дурном сне, удалились сани, оставив стоящего на страшном русском снегу моего двойника в американском пальто на викуньевом меху.. Саней нет как нет.. Домой - за спасительный океан! Однако двойник медлит. Все тихо, все околдовано светлым диском над русской пустыней моего прошлого. Снег - настоящий наощупь; и когда наклоняюсь, чтобы набрать его в горсть, полвека жизни рассыпается морозной пылью у меня промеж пальцев".

При словах Набокова о гувернантке - швейцарихе, я вспоминаю мою тетушку. В моем дневнике было зафиксировано, как она однажды привезла нам около 20 тетрадей - в пору дефицита это было благородным поступком. У тети я оставался однажды, когда отец и мать уезжали в Казахстан. У тети росли два сына, один из которых был почти моим ровесником. Помню, как тетя купала нас с ним - огулом, вместе, посадив голых в ванну. Воспитание тети было суровым, спартанским. Ее образ контрастировал с образом моей доброй, вежливой, понимающей матери. И я вздохнул с облегчением, когда моя мать с отцом вернулись из поездки.

Дядя, живущий в Таврическом, очень редко приезжал к нам в город. По большим праздникам, так сказать. Гораздо чаще мы с ним виделись в Тавричанке. Дядя был мастером пошутить и с изрядной долей иронии порой во время трапезы подтрунивал над своим отцом - который от шуток дяди порой медленно закипал, как старинный самовар.

Возвращаясь к теме рисования у Набокова, отмечу, с какой любовью он пишет о своих старых карандашах, с помощью которых он рисовал в детстве. Приведу вот такой отрывок из второй части пятой главы "Других берегов".

"Лиловый карандаш стал так короток от частого употребления, что его трудно держать. Синий проводит горизонт любого моря. Голубой ужасно ломок: его шатающийся молочный кончик подпирается выступом выщепки. Зеленый спиральным движением производит липу - или дым из домишки, где варят шпинат. Желтый безнадежно сломан. Оранжевый создает солнце, садящееся за морской горизонт. Красный малыш едва ли не короче лилового. И из всех карандашей только белый сохранял свою девственную длину - пока я не догадался, что этот альбинос, будто бы не оставляющий следа на бумаге, на самом деле орудие идеальное, ибо, водя им, можно было вообразить незримое запечатление настоящих, взрослых картин, без вмешательства собственной младенческой живописи".

Набоков дальше пишет, что раздарил эти карандаши вымышленным детям. В моем детстве тоже были цветные карандаши. Фирмы "Самоцвет", насколько я помню. Ими я рисовал, например, в моем рукописном журнале "Лик" ( Литература - Искусство - Книги ). Рисовались шикарные обложки для моих книг, и картинки к произведениям других авторов, и веселые рисунки - карикатуры, наподобие виденных мною в "Комсомольской правде" и "Крокодиле".

Были у меня и фломастеры, и гуашь, и акварельные краски. Акварельным красками, например, я любил рисовать в альбоме. Правда, картины получались у меня, в отличие от карандашных рисунков, аляповатые, с непонятным трезвому человеку нагромождением красок и образов.

Нужно сказать, что я так и не научился рисовать как следует. В школе были, конечно же, уроки рисования, но, кроме уже упомянутых куба и конуса, у меня мало что получалось. Позже я создавал рисунки для "Бузовика" с помощью программы "Пайнт" - и особенно мне удался рисунок задумчивого зайца, стоящего на задних лапах. Другими же достижениями в области изобразительного искусства, увы, похвастаться, не могу.

Глава ВОСЬМАЯ.

Тузик. Книги. И снова о снах.

Дальше в своей книге Набоков вспоминает о собаках, появлявшихся в его детстве. Одна из них уже упоминалась в "Других берегах", - это Бокс Первый, любимец ключницы, переживший свой Лулу-Иокасту. "Он спит на расшитой подушке, в углу козетки. Седоватая морда с таксичьей бородавкой у рта заткнута под бедро, и время от времени его грудную клетку раздувает глубокий вздох. Он так стар, так устлан изнутри сновидениями о запахах прошлого, что не шевелится, когда сани с путешественницей и сани с ее багажом подъезжают к дому и оживает гулкий, в чугунных узорах вестибюль".

Другой пес, фигурирующий в воспоминаниях Набокова - большой дог, по характеристике писателя, благодушный родоначальник свирепой, но продажной, семьи цепных догов, выпускаемых только по ночам. Он "сыграл роль" в происшествии, описанном в третьей части главы пятой "Других берегов". Через день после прибытия мадемуазель Набоков с братом остался на полном ее попечении. "Мать неосторожно уехала на несколько дней в Петербург, - она была встревожена событиями того года, а кроме того ожидала четвертого ребенка и была очень нервна. Робинсон, вместо того, чтобы помочь мадемуазель утрястись, не то уехала тоже, не то была унаследована трехлетней моей сестрой - у нас мальчики и девочки воспитывались совершенно отдельно, как в старину. Чтобы показать наше недовольство, я предложил покладистому брату повторить висбаденскую эскападу, когда, шурша подошвами в ярких сухих листьях, мы так удачно бежали к пристани от мисс Хант, и потом врали Бог знает что каким-то американкам на рейнском пароходике".

Итак, братья решают бежать. И их сопровождает в этом бегстве уже упомянутый дог.

"Втроем пройдя по полупротоптанной тропинке, мы вскоре свернули через пушистый снег к проезжей дороге и двинулись окружным путем по направлению так называемой Песчанки, откуда можно было пройти к станции, минуя село Рождествено. Меж тем солнце село, и очень скоро стало совсем темно. Братец стал жаловаться, что продрог и устал, и я помог ему сесть верхом на дога, единственного члена экспедиции, который был по-прежнему весел. Брат в совершенном молчании все сваливался со своего неудобного коня, и, как в страшной сказке, лунный свет пересекался черными тенями придорожных гигантов-деревьев. Вдруг нас нагнал слуга с фонарем, посадил на дровни и повез домой. Мадемуазель стояла на крыльце и выкликала свое безумное "гиди-э". Я скользнул мимо нее. Брат расплакался и сдался. Дог, которого, между прочим звали Турка, вернулся к своим прерванным исследованиям в отношении.. сугробов".

В моем детстве была одна собака, которую я любил - Тузик из Тавричанки. Эта сторожевая дворняжка сидела на цепи в будке около деревенского дома дедушки и бабушки и охраняла его, периодически облаивая незнакомых ей гостей. О ней я написал в стихотворении "Как близко небо у деревни" -

Как близко небо у деревни,

И, кажется, рукой подать.

Вот поворот уже последний

И больше я не буду ждать..

И снега солнечные брызги

Летят, бежит уж со всех ног

Пес, мне знакомый, я непризнан

Ведь только в городе. Урок

Давно мой пройден, и заброшен

За печку старый мой дневник

С заданьями смешными, скроен

Так мир здесь по-другому, лик

Светила смотрит по-иному..

В "Рассказах о детстве" пишу о днях на границе весны так: "Помню свежесть весеннего вечера, талый лед, обнажившиеся прожилины асфальта во дворе дома, собственную беззаботность и безпечность - мы приехали в пятницу, а впереди целых два дня, наполненных радостью и живой жизнью. Здесь же неподалеку Тузик гремит нетерпеливо цепью, лезет ко мне, приветствует, роет носом снег. Необыкновенное, жизнерадостное существо, с которым мы очень подружились!" В тех же рассказах я описываю собачку - "И опять о Тузике. Я забыл описать его. Ему два с половиной года. Он пестрый, черно-белый, а мордочка, как у лисицы. Очень громко лает". Рассказывал я в этом произведении о том, как мы кормили Тузика рыбой, о том, как Тузик конфликтовал с юным котом Василием и лаял на него. О том, как Тузик лакал сыворотку "от бабы Таси", грыз кости. Фигурирует Тузик и в моем неизданном "Сказе про Бориса и указ". Михаил Сергеевич Горбачев, если мне не изменяет память, поет на мотив песни "Пока это кажется важным" -

Мне осталась одна надежда -

Институт президентства в Союзе,

Пусть останется, будет как прежде,

Ведь поддержит его и мой Тузик.

Пока это кажется важным,

Каждый может голосовать,

Но каждый проснется однажды,

Очнется однажды.

Есть рассказ о Тузике, конечно, и в очерке-эссе "Таврическое. Память звонкого детства". Тузик меня тоже любил, всегда узнавал. Мы с ним играли во дворе, он ласково лизал мои руки ( зимой - в варежках ).

Конечно, на Левом берегу Тузик не появлялся. Но не рассказать об этом добром, любящем, жизнерадостном существе в книге о детстве я не могу.

Но вернемся к Набокову. Дальше он пишет о том, какие книги ему в детстве прочла мадемуазель. Ее он называет изумительной чтеческой машиной ( несмотря на ее больные бронхи ). "Мы прослушали и мадам де Сегюр, и Додэ, и длиннейшие, в распадающихся бумажных переплетах, романы Дюма, и Жюль Верна в роскошной брошюровке, и Виктора Гюго, и еще много всякой всячины. Она сливалась со своим креслом столь же плотно, столь же органически, как, скажем, верхняя часть кентавра с нижней. Из неподвижной горы струился голос; только губы да самый маленький из ее подбородков двигались. Ее чеховское пенсне окружало черными ободками два опущенных глаза с веками, очень похожими на этот подбородок-подковку. Иногда муха садилась ей на лоб, и тогда все три морщины разом подскакивали; но ничто другое не возмущало этого лица".

Набоков вспоминает, как он смотрел на цветные стекла веранды во время этих продолжительных чтений. Смотрел сквозь синие прямоугольники, зеленые параллелепипеды ( зелень елок, зелень лип ), желтые ромбы ( где тени как крепкий час, а солнце - как жидкий ), красные треугольники ( темно-рубиновая листва густеет над розовым мелом аллеи ). Были и белые фрагменты - "и трезво белела скамья под знакомой хвоей".

"Мадемуазель так и не узнала никогда, как могущественны были чары ее ровно журчавшего голоса, - пишет далее Набоков, - В дальнейшем, по возвращении ее в Швейцарию, ее притязания на минувшее оказались совсем другими: "Ах, как мы любили друг друга", - вздыхала она, вспоминая. "Как мы веселились вместе! А как, бывало, ты поверял мне шепотом свои детские горести" ( Никогда! ) "А уютный уголок в моей комнате, куда ты любил забиваться, так тебе было там тепло и покойно".

Как я уже говорил, мама мне в основном читала сказка Пушкина. Были в доме, однако, и другие сказки, и другие книги. Например, книга в толстой обложке Тимофея Белозерова, которая называлась, по-моему, "Подснежники", вышедшая не то в Омске, не то в Новосибирске. Мне нравилось читать простые, безыскусные, но оттого близкие и понятные мне стихи этого легендарного сибирского поэта. В них я находил и смешные моменты ( белозеровский юмор ), и трогательные ( как в сказке о Лебедушке, которую мне читала моя мать - помню, в той книжке черный коршун налетал на бедную белую лебедушку ), и удивительные ( в тонких пейзажных зарисовках, например ). Последние страницы книги Белозерова я в детстве открывать боялся. Там была помещена повесть в стихах про страшную Буку. Как сейчас помню одни из ее первых строк:

Темно.. За окошком ни звука,

Луна из-за леса встает.

Седая лохматая Бука

С мешком по дороге идет.

Когда я открывал эту страницу и читал ее, мне всегда было как-то не по себе. Строчки казались наполненными необыкновенной магией. Казалось, вот-вот в коридоре послышатся шаги и звуки приближения страшной Буки. Такова сила таланта Тимофея Белозерова, как я сейчас понимаю.

Была в книге и еще одна страшная повесть - про Игната из Мурашек. Который боялся всего и вся. И я ( особенно после прочтения сказки про Буку ) понимал чувства Игната и всей душой сочувствовал ему.

Не смея рукой шевельнуть на ходу,

Он шел по траве как по тонкому льду..

В конце повести автор рисовал Игната - "здорового детину", который сидит у себя на крыльце, "привязанный к дому как пес к конуре". Эх, Белозеров, не было у тебя сочувствия к страдальцу-герою, пережившему столько "ужасов"..

Были у меня и сборники сказок. Из библиотеки я приносил "Сказки народов мира" и читал их. Кроме того, у нас была книга "Венгерские народные сказки" и "Белорусские народные сказки". У белорусов меня поразила история про молодца по имени Янко, который попал однажды вечером в хижину, где собирались разные болезни, которые хвастались, кто сколько людей увлек за собой в мир иной. Боссом среди этих болезней было пьянство.. Оно было рекордсменом по количеству убитых людей. Янко еле унес ноги из этого опасного места ( он был, надо сказать, подшофе ). После этой встряски он больше не пил никогда.

Из "Венгерских народных сказок" меня больше всего увлекла "Искатель безсмертия". В ней рассказывалось, как герой искал страну, где была бы не властна смерть. В финале сказки за него сражались его возлюбленная и смерть. Конечно же, Принцесса безсмертия победила. Вот такая была жизнеутверждающая сказка. Кстати, по ее мотивам я написал свою сказку "Искатель безсмертия" и текстовой квест.

Была шикарная книга "Стихи, рассказы, сказки" с произведениями как народными, так и известных писателей. В этой книге мне запомнились "Сказка о Пете, толстом ребенке и о Симе, который тонкий" Маяковского, фрагмент из "Чука и Гека", "Рассеянный с улицы Бассейной", русская сказка "Бой на Калиновом мосту", сказка "Мена".

Были книги в мягких обложках - одна из них ( увы, не помню автора ) рассказывала о том, как разговаривают разные птицы. Звуки, производимые птицами, переводились на русский литературный язык - и получались преинтересные беседы между ними. Помню, как одна из птиц, например, говорила:

- Шубу куплю, шубу куплю!

Здесь же помещались сказки - о царевне - лягушке, о зимовье зверей..

И снова возвращаемся к Набокову. Далее в своей книге он пишет о том, что засыпал всегда - не только в детстве - с величайшим трудом и отвращением. "Люди, которые, отложив газету, мгновенно начинают храпеть в поезде, ммне столь же непонятны, - писал он, - как, скажем, люди, которые куда-то "баллотируются" или вступают в масонские ложи, или вообще примыкают к каким-либо организациям, дабы в них энергично раствориться".

Набоков уговаривает себя, что спать полезно, но не может привыкнуть к этой "измене рассудку", к этому "разрыву с сознанием". Вот воспоминание из детства: "Единственной опорой в темноте была щель слегка приоткрытой двери в соседнюю комнату, где горела одна лампочка из потолочной группы, и куда медемуазель из своего дневного логовища часов в десять приходила спать. Без этой вертикали кроткого света мне было бы не к чему прикрепиться в потемках, где кружилась и как бы таяла голова. Удивительно приятной перспективой была мне субботняя ночь, та единственная ночь в неделе, когда мадемуазель.. позволяла себе роскошь и риск ванны - чем продлевалось чуть ли не на час существование моей хрупкой полоски света. В петербургском доме ей отведенная ванная находилась в конце дважды загибающегося коридора.. Вот - вошла в соседнюю комнату. Происходит быстрый пересмотр и обмен световых ценностей: свечка у ее кровати скромно продолжает дело лампы, которая, со стуком взбежав на две ступени дивного добавочного света, тут же отменяет его и с таким же стуком тухнет. Моя вертикаль еще держится, но как она тускла и ветха, как неприятно содрогается всякий раз, что скрипит мадемуазелина кровать.. Наступает период упадка: она читает в постели Бурже. Срышу серебристый шелест оголяемого шоколада и чиканье фруктового ножа.. Я даже различаю знакомый зернистый присвист ее дыхания. И все время, в тоске, я стараюсь приманить ненавистный сон, ибо знаю, что сейчас будет. Ежеминутно открываю глаза, чтобы проверить, там ли мой мутный луч. Рай - это место, где безсонный сосед читает безконечную книгу при свете вечной свечи!"

Нужно сказать, что я испытывал в детстве подобные ощущения. Что в старом, что в новом доме я ревниво наблюдал также за вертикальной полоской света, проникающей в мою комнату из коридора, в котором еще жил свет. Темноту я не любил с детства, чувствовал себя в ней всегда неуютно. Сомнительные удовольствия сновидений меня даже в ту пору не очень-то прельщали. Так что, прочтя откровения Набокова о трудном засыпании и нежелании расставаться со светлой полосой, я почувствовал в этом столь далеком, казалось бы, от меня писателе-эмигранте друга по разуму.

Глава ДЕВЯТАЯ.

Птицы. Утро. Балкон.

В "Других берегах", в конце пятой главы, Набоков приводит следующее воспоминание из детства. "Прежде чем покинуть Лозанну, я вышел пройтись вокруг озера холодным, туманным вечером. В одном месте особенно унылый фонарь разбавлял мглу. И, проходя через его тусклую ауру, туман обращался в бисер дождя. Вспомнилось: "В Швейцарии всегда идет дождь" - утверждение, которое некогда доводило мадемуазель до слез. "Да нет же, - говорила она, - погода там такая хорошая" - и от обиды не могла определить точнее это "хорошая". За парапетом шла по воде крупная рябь, почти волна - когда-то поблизости чуть не погибла в бурю Жюли де Вольмар. Вглядываясь в тяжело плещущую воду, я различил что-то большое и белое. Это был старый, жирный, неуклюжий, похожий на удода, лебедь. Он пытался забраться в причаленную шлюпку, но ничего у него не получалось. Безпомощное хлопанье его крыльев, скользкий звук его тела о борт, колыханье и чмоканье шлюпки, клеенчатый блеск черной волны под лучом фонаря - все это показалось мне насыщенным странной значительностью, как бывает во сне, когда видишь, что кто-то прижимает перст к губам, а затем указывает в сторону, но не успеваешь досмотреть и просыпаешься. Память об этой пасмурной прогулке вскоре заслонилась другими впечатлениями; но когда года два спустя я узнал о смерти сироты-старухи, первое, что мне представилось, было не ее подбородки, и не ее полнота, и даже не музыка ее французской речи, а именно тот бедный, поздний, тройственный образ: лодка, лебедь, волна".

Основными птицами моего левобережного детства были голуби и воробьи. Голуби кормились на асфальте, люди бросали им хлеб, и, по-моему, была даже специальная голубиная будка в соседнем дворе, мимо которой мы с отцом всегда проходили, идя из магазина "Спорттовары". Воробьи залетали к нам на балкон. Гораздо позже, уже когда я переехал на Правый берег, я стал мастерить деревянные кормушки для воробьев и синичек. Зимой мы клали им в эти кормушки еду - и выставляли на балкон. Правда, без особого успеха. Редко когда мне удавалось заметить одинокого воробушка, прилетевшего полакомиться моими семечками, например.

Когда мы ездили в Белоруссию, то из окна машины дяди Васи я видел гнездо аиста, с самим аистом, вдруг сорвавшимся с места своего обитания и куда-то полетевшим. Об этом я написал, насколько я помню, в очерке "Путешествие в Беларусь" ( смотри мои "Рассказы о детстве. Полная версия" ).

Нужно сказать, что Набоков писал не только о позднем вечере и "прелестях" засыпания. Были у него и утренние воспоминания из детства. Одно из них помещено в начале главы шестой.

"Проснешься, бывало, летним утром и сразу, в отроческом трепете, смотришь: какова шель между ставнями? Ежели водянисто-белая, то валишься назад на подушки: не стоит и растворять ставни, за которыми заранее видишь всю досадную картину - свинцовое небо, рябую лужу, потемневший гравий, коричневую кашицу опавших соцветий под кустами сирени и преждевременно блеклый древесный листок, плоско прилипший к мокрой садовой скамейке! Но если ставни щурились от ослепительно-росистого сверкания, я тотчас принуждал окно выдать свое сокровище: одним махом комната раскалывалась на свет и тень. Пропитанная солнцем, березовая листва поражала взгляд прозрачностью, которая бывает у светло-зеленого винограда; еловая же хвоя бархатно выделялась на синеве, и эта синева была такой насыщенности, какою мне довелось опять насладиться только много лет спустя в горноборовой зоне Колорадо".

Разные бывали утра в моем детстве. В зимнее утро пробивался из-за штор ослепительный белый свет. Это значило, что сегодня с утра светит солнце. Раскрываешь окно - и в глаза бросается яркий, сверкающий на солнце снег. Первый снег выпадал и ранее - в конце октября. Особенно запоминалось утро - пасмурное, холодное - когда он выпадал ( ночью ) впервые. Неожиданно ярким, после серой, облезлой осени казался этот первый белый снег - на земле ( где он быстро таял ) и на деревьях ( где он обосновывался прочно ). Снежный покров радовал глаз, хотя и было немного грустно - из-за того, что лето прошло невозвратно, и теперь надо терпеливо ждать следующего.

Яркие весенние ( в мае ) и летние утра сопровождались пением птиц в роще под окном. Впрочем, до верхнего этажа, где жил я с родителями, их голоса практически не долетали.

В таком случае можно было выйти на балкон. Птицы иногда прилетали на него - и радовали нас своим чириканьем.

Вообще, с балконом связан у меня ряд приятных летних воспоминаний. Обычно вечером наша семья собиралась на балконе, чтобы подышать свежим воздухом ( насколько это возможно в городских условиях ). Мы мирно беседовали и любовались панорамой. Надо сказать, что с балкона открывался вид на новые, северные микрорайоны Левого берега, улицу Лукашевича, с едущими по ней машинами, трамваями и троллейбусами, рощей под окном. И, конечно же, были видны на противоположном берегу Иртыша Нефтяники - большой район Омска, где располагались не только жилые пяти - и девятиэтажки, но и Нефтеперерабатывающий завод. Его трубы обычно дымили немилосердно. По этому поводу позже, уже переехав на правый берег, я написал в журнале "Лик" такую частушку:

А над Омском-то у нас

Что-то небо хмурится.

Видно, вновь "Нефтеоргсинтез"

Что-то обмишулился.

Балкон был маленький, но уютный. Я, по правде сказать, боялся подходить к перилам, чтобы не сверзиться вниз ( а жили мы высоко ). Жила в памяти история, рассказанная матерью, - о том, как она, возвращаясь из магазина, увидела аккурат под нашим балконом бездыханное тело мужчины ( сверзившегося вниз ), о том, как она боялась за отца - ведь он мог, по ее мнению, оказаться на месте страдальца, выпавшего с балкона.

Балкон наш был незастеклен, поэтому мы без помех дышали чистым воздухом, досадуя лишь на том, что слишком уж высоко располагается наша квартира - под самой крышей. Хотя трамваи на улице Лукашевича, за которыми я любил, бывало, наблюдать - было видно четко.

Глава ДЕСЯТАЯ.

Аптека. Магазины.

20 мая 2000 года.

Кругоголовый ( подходя к Петракову и ударяя того по морде):

- Ты че, рэпствуешь?

Петраков:

- Благодарю вас, я ничего..

Кругоголовый:

- Ты че, лох?

( и с этими словами - хрясь Петракова по морде ).

В беседу включается знакомый Кругоголового - Верзила.

Верзила ( Петракову ):

- У тебя что - проблемы?

Петраков:

- Ох.. Куча проблем.

Верзила ( ударяя Петракова по морде ):

- У ТЕБЯ - проблемы?

Петраков ( Круглоголовому ):

- Я тебя отучу драться, сволочь паршивая.

Круглоголовый:

- Но-но, полегче с выражениями.

И с этими словами от души бьет Петракова в живот.

( из пародии на Даниила Хармса ).

Рассказав в эпиграфе к этой главе этот случай, я хочу заметить, что именно аптека, где работала моя мама, была местом, где я чувствовал себя в уюте и в безопасности. Здесь никто не предлагал "поговорить по-пацански" ( смотри случай, описанный выше ), и вообще все было правильно, так, как и должно быть в уважаемом государственном учреждении.

Моя мать оставляла меня в комнате отдыха - особой комнате, где отдыхали аптечные работники. Помню, как я сидел там и раскрашивал цветными карандашами книжку с картинками-раскрасками. Вернувшись, мать посмотрела на результаты моей работы и похвалила меня.

Внутренние помещения аптеки находились по две стороны от небольшого коридора. К самому этому коридору вел другой коридор ( побольше ), заканчивающийся рядом ступенек - тоже небольшой ( но широкой ) лестницей. Любил я побегать по этой лестнице вверх-вниз. Впрочем, моя мать не давала мне особенно разрезвиться.

Аптека располагалась на окраине города. Дальше было только шоссе, разделявшее городские кварталы и поле. Сразу за шоссе рос кустарник, а далее - поле, русское поле..

Машины резво мчались по шоссе, и я невольно заглядывался на это движение. Чем-то оно меня зачаровывало в те годы.

Вечером, после смены, часов в восемь, мы выходили с матерью из дверей запасного входа и закрывали аптеку. И затем по двору между двух пятиэтажек шли домой. Иногда я помогал матери в аптеке надписывать названия лекарств на фирменных бланках ( я как раз пошел в первый класс школы, впрочем, грамоту знал еще и до первого класса ).

Приходил в аптеку и отец. Однажды с ним произошел следующий случай. Он помогал аптечным работникам переносить товары - и резко поднял большую бутыль с вазелиновым маслом. Наверное, она была треснутой, потому что после этого дно бутыли отлетело вниз, и на штаны папы полился вазелин. Сколько было хлопот потом - штаны пришлось отстирывать прямо в аптеке. Вместо них отцу выдали затрапезный халат, в котором он и щеголял по аптеке до тех пор, пока штаны не отстирались и не высохли.

В связи с этим вспоминаю такой эпизод "Альфа".

Вилли:

- Послушай, дружочек..

Альф:

- Я тебе не дружочек. Но буду им, если ты вернешь мне штаны.

Все было в аптеке правильно, все было разумно. Покупатели обычно было очень вежливые, а, увидев, например, меня, надписывающего бланки, уделяли мне внимание и произносили пару теплых слов в мой адрес.

Следующим объектом моего воспоминания становятся магазины. Их было с десяток разбросано по всему ближайшему левобережью. Был магазин спорттоваров, о котором я уже упоминал раньше и в котором мне отец однажды купил замечательный компас, прослуживший мне чуть ли не десяток лет. Был магазин овощной, точнее, не магазин, а ларек, в котором можно было купить овощи, а, если повезет, то и фрукты ( впрочем, фруктами меня мать особо не баловала ).

Были и супермаркеты - универсамы. Я помню два из них - один на Лукашевича, другой на Перелета. В универсамах нужно было брать с собой тележку на входе. Этот процесс мне чрезвычайно нравился. Я заранее договаривался с мамой, что самолично повезу эту тележку по магазину - как взрослый.

Итак, я вез тележку по магазину, а мать набирала в нее продукты. Особенно запомнились мне поллитровые стеклянные бутылки с кефиром и молоком. Молоко я тогда не любил. Другое дело кефир. Его специфический вкус привлекал, манил меня. И крышечки на бутылочке с кефиром были такие яркие, так приятно было нажимать на них пальцем и снимать с бутылки.. Да.. Счастливые были времена. Как сказал бы Левин в "Самоучителе работы на компьютере", издание восьмое, - "Детство человечества!"

Набрав сумку или две продуктов, мы с матерью возвращались домой. Помогал ли я маме тащить сумки с продуктами? Конечно! Впрочем, мать старалась меня не нагружать сверх меры.

В магазине "Спорттовары" мы приобрели гантели ( те самые, что я позже использовал в качестве футбольных ворот, проводя комнатные чемпионаты мира ), карандашную точилку ( она до сих пор работает ). Впрочем, может быть, карандашная точилка была приобретена позже, в пору нашего проживания на правом берегу, в магазине "Культтовары", что расположен недалеко от ДК Баранова. О, это был замечательный в своем роде магазин. В юношеские годы меня манили в нем большие коробки с красочными приставками "Денди", а также картриджи оранжевого, белого и зеленого цветов, с помощью которых на приставке можно было играть в разнообразные игры. Гораздо позже, уже во время учебы в институте, я "Денди" наконец купил. Сколько времени, драгоценного времени моей молодости было потрачено на игры в приставку. Среди них были:

- Шахматы "Хитеч" ( программа-чемпионка, купленная мною в ТЦ "Омский" ),

- "Чип и Дейл спешат на помощь",

- "Алладин",

- Легкая атлетика, спортивные состязания,

- "Кейдж легендарный",

- теннис,

- танчики,

- ФИФА ( Гоал! 4 ),

- НБА

И другие.

Особенно увлекал меня симулятор "ФИФА" ( Гоал! ). Теперь я мог вместо довольно-таки предсказуемой возни с деревяшками, давать команды электронным футболистам, воображая себя тренером сборной и игроком одновременно. Жаль только, что, по-моему, сборной России в этом симуляторе не было. Бразилия, Аргентина, Италия, Англия, Япония, Таиланд - были, а России - не было. Согласитесь, что это просто обидно.

Впрочем, все эти игрища и забавы относятся скорее к подростковому и юношескому возрасту. Я же пишу о детстве - периоде с рождения до семи лет, поэтому должен признать, что слегка отвлекся от моей главной темы.

Глава ОДИННАДЦАТАЯ.

Фотоаппарат. За рулем. Дорога.

На дворе - парад,

Я параду рад,

Пойду на парад,

Возьму фотоаппарат.

"Полиграф Полиграфыч" ( команда КВН из Омска ).

Фотоаппараты я видел с детства в витринах магазинов. И, конечно, мечтал когда-нибудь обзавестись подобной штуковиной. Почти как Набоков мечтал о модели спального вагона, о чем он пишет.. правильно, в "Других берегах".

"В железнодорожном агентстве на Невском была выставлена двухаршинная модель коричневого спального вагона: международные составы того времени, - читаем мы в начале седьмой главы, - красились под дубовую обшивку, и эта дивная вещь с медной надписью над окнами далеко превосходила в подробном правдоподобии все мои, хорошие, но явно жестяные и обобщенные, заводные поезда. Мать пробовала ее купить; увы, бельгиец, служащий был неумолим. Во время утренней прогулки с гувернанткой или воспитателем я всегда останавливался и молился на нее. Иметь в таком портативном виде, держать в руках так запросто, вагон, который почти каждую осень уносил нас за границу, почти равнялось тому, чтобы быть и машинистом, и пассажиром, и цветными огнями, и пролетающей станцией с неподвижными фигурами, и отшлифованными до шелковистости рельсами, и туннелем в горах. Снаружи сквозь витрину модель была доступнее влюбленному взгляду, чем изнутри магазина, где мешали какие-то плакаты. Можно было разглядеть в проймах ее окон голубую обивку диванчиков, красноватую шлифовку и тисненую кожу внутренних стенок, вделанные в них зеркала, тюльпанообразные лампочки.. Широкие окна чередовались с более узкими, то одиночными, то парными. В некоторых отделениях уже были сделаны на ночь постели".

Фотоаппарат мне купили, когда мне было уже 10 лет. Я сразу принялся за фотосъемку. Снимал вид из окна квартиры в Полоцке, снимал родственников, приехавших отдохнуть к озеру, поодиночке и группами, снимал у разных памятных мест ( например, у Кургана или у памятника освободителям Полоцка ).

Приведу здесь фрагмент из "Рассказов о детстве":

Мое занятие фотографией в то время было не увлечением или баловством - но серьезным делом, которому посвящались часы вдумчивой и кропотливой работы. Мало было приобрести и зарядить пленку в фотоаппарат ( причем коварная пленка никак не хотела лезти в заготовленную и предназначенную катушку, тем более, что полагалось заряжать ее в ненарушимой темноте - зацепив кончик пленки за катушку, держа ее за ребра большим и указательным пальцем правой руки, а кассету - левой рукой, методичными движениями намотать пленку на катушечную ось, причем в конце наматывания обхватить ось с намотанной на нее пленкой ), нужно было еще уловить солнечную погоду, уговорить родственников ( дядю Васю и тетю Лиду ) участвовать в съемках, выбрать подходящий ракурс, настроить объектив, установить значение светочувствительности пленки ( диафрагму ), выдержку ( состояние погоды ), расстояние на шкале до снимаемого, определить границы снимка через видоискатель - и только тогда нажать кнопку фотоаппарата.

Приехав в Омск, я покупал в магазине проявитель и закрепитель ( фиксаж ). Теперь можно было извлечь пленку ( в темноте ) из фотоаппарата, проявить ее в бачке и начать подготовку к печати фотографий.

Любящие родители купили мне подержанный фотоувеличитель "Ленинград". С его-то помощью я и начал печатать фотографии. Опять в ход шли ванночки с проявителем, фиксажем и водой из-под крана. А также пинцеты и фотобумага. Я устанавливал резкость на изображении под увеличителем, затем помещал под него полоску фотобумаги и делал выдержку, допустим, от 5 до 30 секунд на каждый фрагмент полоски. Потом выяснял, какой фрагмент полоски получился не слишком темным, но и не слишком светлым. Значит, такое время и нужно было дать фотобумаге постоять под светом из фотоувеличителя. Я клал фотобумагу под увеличитель, давал выдержку, после чего проявлял ее в проявителе. Под загадочным светом красного фонаря в темноте проступали знакомые черты моих родственников. Затем бумага ополаскивалась водой и отправлялась в фиксаж. А потом, через некоторое время, я выносил ее на кухню, где уже при свете электрической лампочки она сохла - и ее могли рассмотреть мои заинтересованные родители.

Все это происходило поздним вечером, комната погружалась во мрак.. Романтика, да и только.. Теперь же, для того, чтобы напечатать фотографии, ничего этого не нужно. Фотоаппараты теперь цифровые, принтеры цветные - для фотографий - и можно распечатать нужную фотографию в офисе около дома.

Здесь нужно добавить, что в детстве я ходил еще и в фотокружок. И снимал на свой фотоаппарат уже то, что соответствовало заданию нашего руководителя. Снимал во дворе, в своем районе. Выезжали мы с фотоаппаратами и в центр города, в район Тобольских ворот. В кружке было несколько фотоувеличителей. Мы дружно печатали с их помощью свои фотографии. Славные были времена. Детство человечества!

Но не только фотоаппараты манили меня в пору детства. На витрине магазина в Таврическом я увидел однажды игру "За рулем". Она меня заинтересовала, как интересовала в ту пору всякая игра, упрятанная в завлекательного окраса коробку. Но стоила она дорого - по-моему, 10 рублей. О том, чтобы приобрести такую шикарную вещь, не могло быть и речи.

Однако игру приобрел мой двоюродный брат. Мой дядя ( а его отец ) проявил щедрость души ( и аттракцион невиданной щедрости ) и отвалил ему 10 рублей на приобретение "За рулем". Брат принес игру в дом, и быстро распаковал ее.

После чего подключил к сети.. и принялся играть. Меня, как помнится, он к игре не подпускал. Пришлось мне довольствоваться ролью наблюдателя, соглядатая, как сказал бы Набоков. Машинка двигалась по кругу - по нарисованным улицам города, а мой двоюродный брат управлял ей.

- Жмотство необыкновенное! - хочется мне воскликнуть теперь, по прошествии более чем тридцати лет.

Впрочем, удовольствие я получал и от чистого наблюдения за процессом игры. О магазине, в котором продавалась эта игра, я так пишу в своих "Рассказах о детстве":

Первый магазин, который называется "Детские товары", расположен слева и являет собой мощную торговую точку ( частенько наведывался автор в этот магазин, приобретая там стиральные резинки и тетради ). Здесь можно найти все: от носков до пальто, от карандашей до толстых тетрадей ( бывших большой редкостью летом одна тысяча девятьсот восемьдесят девятого года ), от машинок до игры "За рулем", стоившей десять рублей ( огромная сумма для этого времени ).

Но вернемся к Владимиру Владимировичу ( Набокову ). Он так описывает свою дорогу в экспрессе ( продолжая тему железных дорог и вагонов, начатую ранее ): "За длинной чередой качких, узких голубых коридоров, уклоняющихся от ног, нарядные столики в широкооконном вагоне-ресторане, с белыми конусами сложенных салфеток и аквамариновыми бутылками минеральной воды, сначала представлялись прохладным и стойким убежищем, где все прельщало - и пропеллер вентилятора на потолке, и деревянные болванки швейцарского шоколада в лиловых обертках у приборов, и даже запах и зыбь глазчатого бульона в толстогубых чашках; но по мере того как дело подходило к последнему роковому блюду, все назойливее становилось ощущение, что прозрачный вагон со всем содержимым, включая потных эквилибристов-лакеев, неряшливо и неосторожно вправлен в ландшафт.."

И только ночью, по словам Набокова, вполне оправдывалось название "Международное общество спальных вагонов и европейских экспрессов дальнего следования". "С моей постели под койкой брата ( спал ли он? Был ли он там вообще? ) я наблюдал в полумраке отделения, как опасливо шли и никуда не доходили предметы, части предметов, тени, части теней. Деревянное что-то потрескивало и скрипело. У двери в уборную покачивалась на крюке одежда или тень одежды, и в такт ей моталась кисть синего двухстворчатого колпака, снизу закрывавшего потолочную лампу, которая бодрствовала за лазурью материи. Эти пошатывания и переборы, эти нерешительные подступы и втягивания было трудно совместить в воображении с диким полетом ночи вовне, которая - я знал - мчалась там стремглав, в длинных искрах".

И позже дома Набоков представлял себя машинистом ( "водителем поезда" ) - и то, как беззаботные пассажиры гордятся им, как поездная прислуга пирует в вагоне-ресторане..

Похожие мои детские полуромантические воспоминания связаны с поездом "Западная Двина" - фирменным поездом, курсирующим между Полоцком и Москвой. Однажды мне удалось с родителями проехаться на нем. Поезд выходил из Полоцка вечером, за ночь преодолевал расстояние до Москвы, и наутро въезжал в столицу СССР.

Помню, как провожали меня и родителей тетки и дядьки, а также троюродный брат. Как мы стояли сначала на перроне ( погода была замечательная ), а потом сидели в тесном кругу в купе. Сохранилась даже большая фотография, где мы все запечатлены сидящими в купе. Да.. Много времени прошло с тех пор, многое изменилось..

Поезд "Западная Двина" поразил меня своей чистотой, прибранностью. Он являл собой разительный контраст с общим, пятнадцатым вагоном поезда "Москва-Калининград", на котором мы еле-еле добрались до Полоцка, когда ехали туда.

Еще одно воспоминание: электричка от Симферополя до Евпатории, на которой мы ехали, когда я еще был дошкольником. Пейзажи за окном не слишком радовали глаз ( несмотря на то, что стояло лето ), и я развлекался тем, что бегал взад-вперед по пустому вагону, где, помимо моих родителей и меня, хорошо если было человек десять ( если мне не изменяет память - ЕМНИП ).

Глава ДВЕНАДЦАТАЯ.

Евпатория. В гостях у сказки.

Сорок тысяч лет в гостях у сказки..

Из песни "Агаты Кристи".

Набоков далее вспоминает о днях, проведенных им на морском европейском курорте. "На каменном променаде у казино, - пишет он во второй части седьмой главы "Других берегов", - видавшая виды пожилая цветочница с лиловатыми бровями ловко продевала в петлицу какому-нибудь потентату в штатском тугую дулю гвоздики - он скашивал взгляд на ее жеманные пальцы, и слева у него вспухала складка подбородка. Вдоль променада, по задней линии пляжа, глядящего в блеск моря, парусиновые стулья заняты были родителями детей, играющих впереди на песке". Набоков пишет, что читателю легко будет разглядеть среди детей и его самого - он стоит на голых коленях и старается при помощи увеличительного стекла поджечь найденную в песке гребенку. Мужчины носили щегольские белые штаны, казавшиеся севшими после стирки. Дамы - гри-перлевые или бланжевые легкие манто с шелковыми отворотами, широкополые шляпы с большими тульями, и на всем были кружевные оборки.

"От мокрого ветра губы становились солеными: пляж трепетал как цветник, и быстро проносилась через него залетная бабочка, оранжевая с черной каймой. Проходили продавцы разной соблазнительной дряни". К категории дряни Набоков относил орешки ( сладкие ), витые, золотые леденцы, засахаренные фиалки, нежное мороженое и засахаренные вафли, содержавшиеся в красном жестяном бочонке. Старый вафельщие шагал с этой штукой на спине. Когда его подзывали, он, рванув ее за ремень, снимал со спины и ставил стоймя на песок.

"Ритуал купания происходил в другой части пляжа. Профессиональные беньеры, дюжие баски в черных купальных костюмах, помогали дамам и детям преодолевать страх и прибой. Беньер ставил клиента спиной к накатывающей волне и держал его за руку". И так до тех пор, пока громада, зеленясь и пенясь, не обрушивалась бурно сзади, часто сбивая клиента с ног.

В этой же главе Набоков рассказывает о своем детском знакомстве с девочкой Колетт. О том, как влюбился в нее и разработал план совместного побега. Часть плана удалось воплотить в жизнь - убегая от погони, они скрывались в темноте маленького кинематографа. Далеко им убежать не пришлось. "Последний проблеск: гувернер уводит меня вдоль променада, его длинные ноги шагают с грозной целеустремленностью; мой девятилетний брат, которого он ведет другой рукою, то и дело забегает вперед и, подобный совенку в своих больших очках, вглядывается с ужасом и любопытством в невозмутимого преступника".

Читая эти воспоминания Набокова, я не могу не упомянуть о поездке в Евпаторию, которую мы с родителями совершили тогда, когда мне было всего пять или шесть лет. Впервые я летел на самолете и, честно говоря, боялся этого. Впервые ехал на электричке Симферополь - Евпатория.. Впервые купался в море. Впечатления от отдыха в Евпатории я поместил в своей книге "Память места", фрагмент из которой привожу дальше:

Наконец мы приезжаем в Евпаторию. И обустраиваемся в снятой нами комнате небольшого домика, который расположен близехонько к побережью Черного моря. Я разглядываю книжку с картинками ( в ту пору я умел уже читать ).

Наконец мы выходим на пляж, поближе к теплому морю. Плавать я не умею, поэтому вхожу в воду боязливо и осторожно. Рядом на пляже загорают и купаются мама и папа.

Также я в Евпатории стрелял в тире. При стрельбе во мне просыпался недетский азарт. Возвращаясь с пляжа домой, мы почти каждый раз заходили в тир, расположенный недалеко от морского побережья, и папа покупал мне несколько пулек для того, чтобы я поупражнялся в стрельбе. Иногда папа стрелял и сам.

Сейчас я вспоминаю дни, проведенные в Евпатории, как период моей жизни, наполненный безмятежной радостью, солнцем, водой, светом. Нужно ли говорить, что сегодня, несмотря на многочисленные уверения в том, что "Крым - наш", мне проблематично посетить этот замечательный курорт.

В Евпатории я читал замечательную приключенческую книжку с картинками ( право, не могу теперь вспомнить, о чем именно была она ). Ее я оставил на этом курорте, в домике, где мы жили. И приехав домой, сильно огорчился, не обнаружив столь любимую мною книжку среди вещей, привезенных обратно в Сибирь. Это был мой первый опыт в осознании ценности и силы печатного слова.

Помню, как я едва не потерялся в очереди в этом приморском городке. Пришлось мне пережить минуту - другую панического чувства оставленности родителями - мамой и папой. Но, к счастью, все обошлось и разрешилось благополучно.

Также в "Памяти места" я вспомнил, как участвовал в шахматных поединках за досками против взрослых соперников в доме отдыха ( в шахматы я умел играть с пяти лет ). Как посещал большой концертный зал дома отдыха, и у меня буквально дух захватывало от этого огромного крытого пространства ( правда, что за постановку мы там смотрели, я не помню ).

Обращаясь же к теме "В гостях у сказки" ( одноименной с телевизионной передачей, выходившей в 16-00 по пятницам ), нужно вспомнить о "волшебном фонаре", устроенном неким Ленским для Набокова и его юных друзей. Этот колоритный персонаж решил два раза в месяц по воскресеньям устраивать на Морской "сеансы образовательного характера", уснащенных чтением отборных текстов - перед группой мальчиков и девочек. И он собрал вокруг детей для этого предприятия "рекрутов" - кузенов и кузин Набокова, мало интересных сверстников, с которыми будущий писатель встречался на балах и светских елках, детей слуг.

"Обслуживал аппарат таинственный Борис Наумович, очень грустный на вид человек, которого Ленский звучно звал "коллега". Никогда не забуду первого "сеанса". Послушник, сбежав из горного монастыря, бродит в рясе по кавказским скалам и осыпям. Как это обычно бывает у Лермонтова, в поэме сочетаются невыносимые прозаизмы с прелестными словесными миражами".

Итак, свет погас. И Ленский тоном резонера приступает к чтению:

Немного лет тому назад

Там, где сливаяся шумят,

Обнявшись, будто две сестры,

Струи Арагвы и Куры,

Был монастырь.

Монастырь появляется на простыне - и застывает в красочном и тупом оцепенении на протяжении двухсот строк, после чего его меняет приблизительная грузинка, обремененная этнографическим сосудом. Затем появляются "вульгарные горы", которые, по словам Набокова, отнюдь не принадлежат системе пленительных лермонтовских высот, которые

.. в час утренней зари

Курилися как алтари.

Когда же молодой монах стал рассказывать затворнику возрастом постарше о своей борьбе с барсом, в публике кто-то иронически зарычал. "К концу сеанса скука разрослась донельзя". Нерасторопный Борис Наумович долго ищет пластинки, путая их с уже просмотренными, Ленский ждет в темноте, мальчишки показывают в луче фигуры из пальцев рук, а Владимир Владимирович - даже осмеливается показать силуэт ноги.

Вывод: нельзя сказать, чтобы сеансы, подобные этого, пользовались у девочек и мальчиков большой любовью.

В моем детстве тоже были диафильмы, которые нам показывали, - не то в школе, не то в детском саду. Я всегда смотрел их с воодушевлением. Кроме того, у меня была труба калейдоскопа ( в котором стеклышка складывлись в разные узоры ) и подобие камеры ( только маленькой ), в которой показывался небольшой фрагмент мультфильма "Ну погоди" ( там, где заяц шел по аллее парка с воздушными шариками, а за ним следовал коварный волк ). Не пропускал я и передачу "В гостях у сказки" ( она выходила по пятницам ). Наибольшее впечатление из всех кинематографических шедевров этой программы на меня произвели "приключения Акмаля" ( фильм, снятый где-то в средней Азии ) и картина "Сказки старого волшебника". В последней играли такие актеры как Александр Демьяненко, Армен Джигарханян, а актриса Васильева, по-моему, исполняла роль злой колдуньи, которую не пригласили на день рождения Принцессы ( во всем оказался виноват нерасторопный Гонец ) и которая предсказала, что в возрасте 16 лет принцесса уколет палец о веретено и заснет на сто лет. Узнав об этом, король и королева распорядились убрать из королевства все веретена. Но принцесса все-таки уколола палец - и уснула. Добрая волшебница по просьбе родителей Принцессы и придворных - тоже усыпила их на сто лет. Остался в трезвом сознании только Принц, который успел к тому времени познакомиться с Принцессой и влюбиться в нее. Пришлось бедолаге ждать сто лет ( роль старого Принца исполнил Игорь Кваша ), прежде чем поцеловать Принцессу и разбудить ее. В финале сказке все разрешилось самым чудесным образом. Принцесса проснулась ( а вместе с ней - все заколдованное королевство ), Принц помолодел ( на сто лет ), злая колдунья осталась с носом. И завершила все песня "Мы шли по сказочным дорогам". Звучали в фильме и другие запомнившиеся мне композиции. Среди них:

- Песня про козу Мадлен ( "Ножкой дрыгает Мадлен" ),

- "Принцесса спит сто лет, сто лет, а храбреца все нет как нет",

- "Ты из приснившихся стихов последняя строка" ( "Ушла как парус на ветру" ),

- "Песня Принцессы" ( "Мой милый Принц пришел ко мне, и это не во сне" ).

Замечательный фильм. Блестящий как по работе сценариста, так и по работе актеров. Теперь таких не снимают.

Глава ТРИНАДЦАТАЯ

Школа. Кинотеатр "Иртыш".

О своей учебе ( и воспитании ) в Тенишевском училище Набоков вспоминал во второй части девятой главы "Других берегов". Впрочем, еще в рассказах "Лик" и "Лебеда" ( а также в "Приглашении на казнь", где появлялись куклы классиков ) нам встречалась школьная тема. Особенно явно она дана в "Лебеде" ( насколько помню, этот рассказ ( или "Обиду"? ) подробно анализировал Максим Шраер в своей работе о Бунина и Набокове ), о чем я пишу в книге "Рассказы-шкатулки Владимира Набокова".

В "Других берегах" читаем:

"Став одним из лидеров Конституционно-демократической партии, мой отец тем самым презрительно отверг все те чины, которые так обильно шли его предкам. На каком-то банкете он отказался поднять бокал за здоровье монарха - и преспокойно поместил в газетах объявление о продаже придворного мундира. Училище, в которое он меня определил, было подчеркнуто передовое. Как мне пришлось более подробно объяснить в американском издании этой книги, классовые и религиозные различия в Тенишевском училище отсутствовали, ученики формы не носили, в старших семестрах преподавались такие штуки как законоведение, и по мере сил поощрялся всякий спорт. За вычетом этих особенностей Тенишевское не отличалось ничем от всех прочих школ мира. Как во всех школах мира ( да будет мне позволено подделаться тут под толстовский дидактический говорок ) ученики терпели некоторых учителей, а других ненавидели. Как во всех школах между мальчиками происходил постоянный обмен непристойных острот и физиологических сведений; и как во всех школах не полагалось слишком выделяться. Я был превосходным спортсменом, учился без особых потуг".

В чем обвиняли Набокова, когда он учился в школе? Вот список, который рискует остаться неполным:

- в нежелании "приобщиться к среде",

- в надменном щегольстве французскими и английскими выражениями ( которые попадали в школьные сочинения Набокова только потому, что он брал то, что первое приходит на язык ),

- в категорическом отказе пользоваться отвратительно мокрым полотенцем и общим розовым мылом в умывальной,

- в том, что он брезговал захватанным серым хлебом и чуждым ему чаем,

- в том, что при драках он пользовался по-английски наружными костяшками кулака, а не нижней его стороной.

И еще: "один из наиболее общественно настроенных школьных наставников, плохо разбиравшийся в иностранных играх, хоть весьма одобрявший их группово-социальное значение, пристал ко мне однажды с вопросом, почему, играя в футбол, я ( страстно ушедший в голкиперство, как иной уходит в суровое подвижничество ) все стою где-то "на задворках", а не бегаю с другими ребятами. Особой причиной раздражения было еще то, что шофер "в ливрее" привозит "барчука" на автомобиле, между тем как большинство хороших тенишевцев пользуются трамваем".

А вот мои наблюдения о рассказе "Лебеда", помещенные в свое время в "Рассказах-шкатулках В.Набокова".

1. "Уже было сказано, что персонаж по фамилии Корф появляется и в "Обиде", и в "Соглядатае". Очевидно, за этим образом скрывается кто-то из действительной жизни Набокова" ( Корф - сосед героя по парте в "Лебеде" ).

2. Тишина в доме Пути ( "Все было невозможно тихо. В тишине с сухим звуком упал загнутый лепесток хризантемы" ) напоминает тишину в доме Слепцова. Обе тишины связаны с мотивом безпощадной утраты и одиночества.

3. Мотив дуэли, понятой в контексте поединка из "Евгения Онегина", связывает "Лебеду" с рассказом "Подлец".

В "Подлеце": "Потом, вероятно, будут мерить шаги и заряжать пистолеты - как в "Евгении Онегине"". В "Лебеде": "Онегин скидывал плащ, Ленский, как черный мешок, падал на подмостки".

Три четверти в первом классе я ходил на Левом берегу в школу номер сорок семь. Помню волнительный день первого сентября, выдавшийся почему-то пасмурным, едва ли не дождливым. Помню, как стоял я на линейке - среди множества первоклашек. Помню, как мы фотографировались с нашей уже не молодой учительницей во дворе школы - весь класс первоклашек, всего около двадцати семи - тридцати человек ( мальчиков и девочек ).

Моя мать приходила в эту школу. Классная руководительница дала ей задание рассказать о своей работе в аптеке. Моя мать и рассказывала, а дети внимательно слушали. В конце своего выступления моя мама раздала детям по две желтенькие круглые витаминки из баночки темного стекла. Помнится, дети были очень довольны.

Поначалу, нужно сказать, взаимоотношения между классной и моей матерью не заладились. Я бастовал, не желая читать по слогам ( ибо в то время свободно и быстро читал, не нуждаясь в подсказках учительницы ). Учительница решила, что я абсолютно не умею читать. И высказала претензии моей матери.

- Как же так! Он еще как умеет! - распалилась моя мать, защищая меня.

Пришлось мне умерить свою гордость - и начать читать требуемый учительницей текст.

Помню, были дидактические материалы для начальных классов, были и прописи, в которых я поначалу писал без особой тщательности. Помню, мама была очень недовольна.

Эх, счастливое, невозвратимое время. Время, когда я верил в целесообразность учебы, верил, что никто не сможет мне помешать добиться в ней успеха..

Сама школа располагалась на почтительном расстоянии от дома. Необходимо было идти до нее минут пятнадцать. Особенно тяжело это было сделать зимой, когда приходилось переть на себе еще и лыжи с палками. Да, зимой на уроке физкультуры мы катались по лыжне, проложенной кольцом недалеко от школы, в березовой ( ЕМНИП ) роще. Помню, как я уставал от непривычной мне физической нагрузки, как потел, преодолевая один круг за другим. К слову, когда мы переехали на правый берег, я так же катался на лыжах зимой - и тоже по кругу, но уже вокруг школьного стадиона ( который располагался в ограде школы ). В новой школе не нужно было тащить лыжи с собой ( как было в начальных классах ) - их выдавали ( вместе с креплениями ) в особом помещении на первом этаже.

На Левом берегу приходилось еще тащить с собой не только лыжи и рюкзак первоклассника, но и мешочек со сменной обувью. Да, нелегка ты, шапка Мономаха, как сказал бы известный составитель словарей В.Пономаренко.

Сама школа была большая, четырехэтажная. Детей в ней училось много. Чем-то напоминала она мне школу из "Приключений Электроника" ( фильм, который я успел посмотреть к тому времени ). Правда, учителя были не такие симпатичные, не такие "лапочки" ( как сказала бы героиня "Большой перемены" - еще одного фильма о школе, который я с удовольствием посмотрел ) как на киноэкране.

Первого или второго сентября, в год, когда я пошел в первый класс, всех нас, первоклашек, повели в кинотеатр "Иртыш" на просмотр художественного фильма о школе. Из всего фильма мне запомнилась одна песня:

Если б не было школ,

До чего человек бы дошел,

Он ходил бы в гости с дубиной

И являлся бы в шкуре звериной.

Если б не было, если б не было,

Если б не было школ..

Точку зрения автора этой незатейливой песенки я и тогда, впрочем, отнюдь не разделял.

Кинотеатр "Иртыш" находился в соседнем микрорайоне. Иногда мы с отцом и матерью ходили туда на просмотр фильмов. Запомнился мне один из них - "Военно-полевой роман". С самого начала этой душещипательной картиной я как следует запутался во взаимоотношениях героев ( в их любовном треугольнике, так сказать ), и уже в середине фильма не мог понять, кто кому кем приходится, и как мне ко всему этому относиться. Единственный герой, который вызывал симпатию - был военный ( тогда военные казались мне всецело положительными героями, которые могли служить образцом поведения во всем ), то есть герой в соответствующей форме. Еще нравилась героиня, которая продавала пирожки ( мне казалось, что не может плохой человек продавать такую вкуснятину ).

Смотрел я в "Иртыше" и сказку - то ли "После дождичка в четверг", то ли "На неведомых дорожках". В ней юный герой попадал в сказочную страну и помогал сказочным героям. Например, находил иголку в стоге сена с помощью.. ножниц. Конечно, мальчишка, показанный на экране, был мне симпатичен, и я сочувствовал ему.

Глава ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.

Настольные игры. Цирк. Журналы.

В "Других берегах" Набоков пишет о том, в какие "майн-ридовские" игры он играл со своим двоюродным братом Юрием Раушем, сына барона Рауша фон Траубенберга, генерал-губернатора Варшавы.

"Сначала для наших лесных поединков мы пользовались пружинными пистолетами, стреляющими с порядочной силой палочками длиной с карандаш, причем для пущей резвости мы сдирали с металлического кончика резиновую присоску; позднее мы перешли на духовые ружья разнообразных систем и били друг друга из них маленькими стальными ярко оперенными стрелами, производившими неглубокие, но чувствительные ранки, если попадали в щеку или руку. Читатель может легко представить себе те забавы, которые два самолюбивых мальчика могли придумать, пытаясь перещеголять друг друга в смелости; раз мы переплавились через реку у лесопилки, прыгая с одного плавучего бревна на другое; все это скользило, вертелось под ногами, и черно синела глубокая вода, и это для меня не представляло большой опасности, так как я хорошо плавал, между тем как не отстававший от меня Юрик плавать совершенно не умел, скрыл это и едва не утонул в двух саженях от берега".

Мои игры в детстве были менее предосудительными. В этой главе я расскажу о настольных играх. В возрасте пять лет отец научил меня играть в шахматы и шашки. И вскоре я стал играть с ним в шахматы на равных. Покупали мне и собственно настольные игры. Для этого наша семья в полном составе предпринимала вылазку в магазин "Детский мир" ( расположенный на одноименной остановке ). Именно там продавались манившие меня настольные игры. Если я неделю вел себя хорошо, мать мне покупала какую-нибудь игру.

В "Детском мире" была приобретена игра "Азбука бережливости", а также игра "Угадай мультфильм". В последней необходимо было двигать фишки по полю, на котором живописно были нарисованы герои советских мультфильмов - от Винни Пуха и Совы до Волка и Зайца из "Ну погоди". В пустую клеточку рядом с рисунком необходимо было вставить недостающий фрагмент картины.

Была игра на тему спорта. В ней необходимо было вырезать из картона и склеить друг с другом "золотые", "серебряные" и "бронзовые" медали, представлявшие собой награды из различных олимпийских видов спорта - от легкой атлетики до дзюдо и штанги со спортивной гимнастикой. Помню, как изрядно измазался клеем, изготавливая эти медальки.

В Беларуси мне купили игру "Мастерство мышления". Суть ее была вот в чем. Один игрок выставлял за маленькой шторкой ряд из разноцветных фишек. Второй делал ходы четырьмя фишками ( цвета их можно и нужно было варьировать ), пытаясь угадать, что за комбинацию из цветных фишек загадал первый игрок. Как мне помнится, если совпадал и цвет, и место фишки, первый игрок подтверждал догадку второго, выставляя черную фишечку в соответствующем поле. Если совпадал цвет, но не место, ставилась белая фишка. Что это, как не разновидность игры "Фомки-галки", которой меня научил один из моих однокурсников в Педагогическом университете.

Были, конечно, и конструкторы. Я с их помощью пытался соорудить модели грузовиков. Труднее всего было приладить колеса! Сколько творческих мук я испытал, пытаясь приставить их к почти готовой модели..

Были у меня и маленькие шахматы, купленные еще и в Беларуси. С ними я играл в автомобиле с дядей Васей, когда мои родители и тетя Лида отправлялись на рынок, а нас оставляли скучать вдали от товаров ширпотреба.

В "Других берегах" Набоков пишет и о посещении им цирка. Цирковая программа, виденная им в детстве, по его словам, была вполне обычной. Вот перечень артистов, которых он называет в третьей части 10 главы:

- жонглер во фраке,

- внушительного вида певица, вспыхивавшая поддельными каменьями и заливавшаяся ариями в переменных лучах зеленок и красного света прожекторов,

- комик на роликах,

- велосипедный номер.

Также "было в программе объявлено: "Gala Girls", - и с потрясающей и постыдной внезапностью, напомнившей мне падение на черной пылью подернутом катке, я узнал моих американских красавиц в гирлянде горластых "герльз", которые, рука об руку, сплошным пышным фронтом переливались справа налево и потом обратно, ритмически вскидывая то десяток левых, то десяток правых одинаковых розовых ног. Я нашел лицо моей волоокой Луизы и понял, что все кончено, даже если и отличалась она какой-то грацией, каким-то отпечатком наносной неги от своих вульгарных товарок".

Не отсюда ли образы четырех велосипедисток из рассказа "Сказка", которые тоже демонстрировали герою свои голые мускулистые ноги?

Но это, очевидно, уже описание того, как Набоков посещал цирк если не в юношеском, то в подростковом возрасте. Я же расскажу о детских походах в цирк. Особенно запомнилась мне почему-то такая картина: мы с отцом и матерью идем от трамвайной остановки по асфальтовой дорожке по направлению к цирку. Я чем-то обижен, и, видимо, именно эта эмоция, заставляет меня запомнить этот миг бытия. Вторая картина: мы прячемся на парапете под козырьком цирка от сильного дождя. Вообще, пространство цирка ( и вокруг этого здания ) казалось мне необыкновенным, полным чудес. Момент входа в цирковой зал был всегда торжественным. Приятно было увидеть, на какие именно места мы купили билеты - и занять эти места. Самые худшие места, по мнению матери, располагались рядом с оркестром. Моя мать не любила громких звуков - да и у меня тоже, если оркестр играл громко, начинала болеть голова ( "Не бейте его по голове - это его слабое место!" ).

Больше всего мне нравилось наблюдать за клоунами и фокусниками. Однажды мне купили в цирке даже брошюру, рассказывающую о творческой судьбе одного из клоунов - дабы поощрить мой интерес к людям этой профессии. Нравилось наблюдать за животными, например, за тиграми, ловко прыгающими с тумбы на тумбу.

Я смотрел такие программы как "Цирк на воде" и "Ревю цветов". Позже дома я пытался устроить нечто подобное. Имею в виду, конечно, "ревю цветов". На импровизированной арене, которая располагалась в самой большой комнате, я размещал искусственные цветы, наподобие того, как показывали огромные цветы на арене цирка.

У меня щемило сердце, когда я наблюдал за воздушными гимнастами. Они ходили наверху, над зрителями, и я боялся, что они могут упасть. Как мне было их жалко! Что за работа такая у них, думал я, врагу не пожелаешь..

И в завершение четырнадцатой главы основного повествования вспомню еще о журналах, которые мне и другим членам семьи выписывали или которые я получал в качестве обмена с другими детьми.

Мне выписывали "Веселые картинки", когда я был дошкольником ( после их сменил более серьезный "Пионер", где печатались, в частности, повести Крапивина ), а матери - "Здоровье" и "Работницу". "Веселые картинки" меня не слишком впечатляли. Я любил почитать, а разглядывание смазливых красочных рисунков меня не удовлетворяло. Конечно, были в "Веселых картинках" и текстах - но тоже, по большей части, незамысловатые, рассчитанные, как говорится, на самых юных читателей. В этом отношении "ВК" были близки еще одному журналу моего детства - "Колобку" ( в каждом его номере помещалось четыре пластинки ). Я читал "Колобок", а потом слушал пластинки. Сколько всего пластинок "Колобка" я переслушал за юные годы - не поддается исчислению. А ведь был еще и "Кругозор", и большие пластинки - например, песни Льва Лещенко, Аллы Пугачевой, "Приключения кузнечика Кузи"..

Больше "Веселых картинок" я полюбил журнал "Мурзилка". Вот где можно было почитать в свое удовольствие. Именно в "Мурзилке" печаталась увлекшая меня сказка "Сон с продолжением" - об освобождении сказочной страны Джоконды из-под власти Мышиного Короля. Сказка, написанная Сергеем Михалковым, ЕМНИП. Именно в "Мурзилке" печатались истории о борьбе самого Мурзилки с двенадцатью агентами злой волшебницы Ябеды-Корябеды. Агенты были невезучие и недалекие, у них мало что получалось в деле реализации коварных планов злой волшебницы. Мурзилка, как правило, легко разоблачал их козни. Попутно читателю предлагалось разгадать четыре - пять загадок, чтобы помочь нашему герою победить Ябеду-Корябеду. Кстати, некоторые из этих приключений Мурзилки ( включая "Третий "А" попадает в карман" ) печатались позже в моем литературном журнале "Бузовик".

Любил я почитать "Работницу". Особенно нравилась мне в этом журнале рубрика "Домашний калейдоскоп", размещавшаяся на восьми страницах посредине журнала. Там печатались советы домашнему мастеру, рецепты блюд, различные занимательные истории, с ними связанные, маленькие хитрости, помогающие хозяйке в быту. Позже я подшил трехлетний запас "Домашнего калейдоскопа" в одну большую книгу, которой дал гордое название - "Домашняя энциклопедия".

Журнал "Здоровье" больше пугал меня, чем манил. Прочитав о том или другом заболевании, я начинал опасаться, как бы им не заболеть. После прочтения очередного номера журнала я как будто становился маленьким ипохондриком. Фантазия у меня уже в те годы была немалая, и я частенько прислушивался к себе, стараясь упредить начало опасного заболевания, заметить первые симптомы.

Позже в журнале "Здоровье" появились статьи на тему сексуальной гармонии между мужчиной и женщиной. Конечно, я их с интересом читал, понимая, впрочем, во многом по-своему, со своей колокольни ребенка 12-13 лет.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Вот и подходит к концу мой рассказ о жизни на Левом берегу. Не все события, пережитые мною, вошли в это эссе. Не все удалось вспомнить. Вот память выхватывает фрагменты теплого зимнего вечера в квартире на девятом этаже, мать гладит утюгом белье, отец тоже где-то рядом.. Вот я пою песню:

Родная, родная, родная земля,

Холмы и равнины, леса и поля,

И доброй судьбою на счастье дана..

Одна ты на свете и в сердце одна, -

Подражая Льву Лещенко. Микрофоном мне служит большой красный карандаш. Мать в восторге от моего пения. От этих безмятежных и важных вечеров детства так мало осталось в памяти, увы.

Помню еще, как собирали мы с одноклассниками ( в первом классе школы ) гербарий. На дворе стоял сентябрь, мы беззаботно ходили по дворам Левого берега недалеко от нашего дома, и я собирал листья деревьев. Потом я их складывал в большую книжку Тимофея Белозерова "Журавленок" ( именно так она называлась, ЕПМНИ ). Помню, как красовались в этой книжке желтый лист березы ( уже засушенный ) и зеленый - дуба. Были там и гроздья рябины. Помню, я очень важничал из-за того, что я такой маленький, но у меня уже есть собственный гербарий.

Помню, как ходил вдоль большого футбольного поля, примыкавшего к нашей школе ( дело было в том же сентябре ) и наблюдал, как ребята на нем играют в футбол. Пятнадцать лет спустя я вновь оказался на Левом берегу - и с трудом узнал знакомые места. Казалось, футбольное поле съежилось, уменьшилось. Казавшиеся раньше огромными заросли берез выглядели теперь весьма и весьма скромно. На улицах появились новые магазины и кафе. Время наложило свой, не всегда радужный, отпечаток на действительность моего детства.

В завершение книги добавлю, что, когда я передал дяде весть о том, что пишу эссе о жизни на Левом берегу, он припомнил следующий случай. Моя дядя ( проживавший в одном из приволжских городов ) приехал к нам в гости. Зашел в дом, поднялся с чемоданом на девятый этаж, позвонил в дверь. А в ответ - тишина. Он звонил еще и еще, но ответа все не было. Он решил, что мы куда-то уехали. Не зная, видимо, что предпринять в этой ситуации, он заночевал прямо на лестнице, рядом со своим чемоданом.

Утром дядя спустился вниз - и посмотрел на номер дома. Он был не тот, что он искал. Наконец дядя нашел наш дом, поднялся опять-таки на девятый этаж, нашел нужную квартиру - и мы ему открыли. Несмотря на то, что было еще 7 часов утра. Вот такие "теплые" воспоминания остались у него о визите в Омск.

В завершение выражаю надежду, что чтение моего эссе не было скучным. А аналогии и сопоставления с набоковским текстом - были, что называется, продуктивными и уместными.

Выразить свою оценку по поводу прочитанного вы всегда можете в комментариях.

Омск, октябрь - ноябрь 2024 года.

Содержание:

предисловие

Глава первая.

Родители. Пещера. Игрушки.

Глава вторая.

Дедушка. Азбука. Картины. "Приключения Электроника".

Глава третья.

Болезни. Дежа вю. Мать. Грибы.

Глава четвертая.

Новый год. Фотоальбом. Сны.

Глава пятая.

Дом и вокруг него. "Сказка о царе Салтане". Сила памяти.

Глава шестая.

База отдыха "Рубин". Лестница. Вечер.

Глава седьмая.

Рисунки. Тетя и дядя. Карандаши.

Глава восьмая.

Тузик. Книги. И снова о снах.

Глава девятая.

Птицы. Утро. Балкон.

Глава десятая.

Аптека. Магазины.

Глава одиннадцатая.

Фотоаппарат. За рулем. Дорога.

Глава двенадцатая.

Евпатория. В гостях у сказки.

Глава тринадцатая.

Школа. Кинотеатр "Иртыш".

Глава четырнадцатая.

Настольные игры. Цирк. Журналы.

Послесловие.

Оставить комментарий © Copyright Петраков Игорь Александрович (petrak-igor@yandex.ru) Размещен: 06/11/2024, изменен: 06/11/2024. 141k. Статистика. Эссе: Мемуары Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Эссе, написанное в октябре - ноябре 2024 года.

Петраков Игорь Александрович : другие произведения.

Левый берег. Память звонкого детства