Макушиньский Корнель
Дьявол из седьмого класса

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Юридические услуги. Круглосуточно
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Уже почти целый век это известный польский детектив для старших школьников (и их родителей) с экскурсами в историю и классическую поэзию. Повесть выдержала несколько экранизаций. Похоже, что на русский язык переведена впервые.

Перевёл с польского Алексей С. Петров

От переводчика

  
   Перед нами очень известный детектив для старших школьников с экскурсами в мировую историю и классическую поэзию. Дословное название книги - "Szatan z siodmej klasy", "Сатана из седьмого класса". Из статьи в статью переходит это название (в связи с экранизациями повести). Но мне показалось не совсем корректным то, что учитель назвал своего ученика "сатаной"... Довольно и того, что наставник обещает парня "на ремни порвать" (это я не осмелился удалить, старался давать максимально точный перевод)... Да что там, в книге попадается выражение "Эта рукопись нам и на хрен не нужна"; с вашего позволения, это изменено, потому как писалось-то всё-таки для школьников...
  
   Кстати, фамилия автора этой книжки - МакушинЬский. Мне кажется, это важно, потому что в разного рода "энциклопедиях" по-русски пишут "МакушиНский", ориентируясь, очевидно, на какие-то давным-давно установленные фонетические правила. Но ведь польская буква "N мягкая" (с диакритическим знаком над буквой) - это именно "нь", т.е. "н" с мягким знаком, а не твёрдый звук N. В испанском языке, например, букву "n с тильдой" мы в переводах сохранили, поэтому есть слово "Эспанья" ("Испания"), а не "Эспана". В итальянском есть слово Bologna (Болонья), а не Болона: сочетание букв GN читается именно как НЬ (мы ведь помним итальянское слово "ньокки", "gnocchi" - картофельные клёцки). За что же польскому языку такая сомнительная честь? За что мы игнорируем мягкую польскую букву N с "чёрточкой" над ней?
  
   Давно, например, у нас устоялся вариант ударения "БАрбара БрЫльская"... А надо бы по-другому: "БарбАра БрЫльска" (у поляков ударения падают на предпоследний слог слова). Предлагаю принять то, что женские фамилии на -ska пусть так и заканчиваются на -ска (а не на -ская): Ковальска, Брыльска... Замечено, что женские фамилии в "правильном" русском переводе заканчиваются на -ска, а мужские (с окончанием -ski) - как -ский. Кстати, польские фамилии на -ский и -ска изменяются по падежам: "Ковальского, Ковальскому... для пани Ковальской" (в польском варианте: "КовальскЕГО, КовальскЕМУ... для пани КовальскЕЙ")... А то у нас пишут иногда так: "заглянуть в глаза Ковалевски" (как будто он немец)...
  
   Ещё одно замечание по фонетике, и на этом закончим. Фамилия главного героя книги - Cisowski. В русском переводе (в комментариях к фильму, например) это почему-то пишут как "Цисовски". Но покажите польскую фамилию любому поляку, и он произнесёт: "Чисовски". Поэтому в повести эта фамилия так и звучит: Чисовский. (А мама у него - пани Чисовска.)
  
   Интересно, что автор написал не одну, а две повести об этом герое - семикласснике Адаме Чисовском. В декабре 1939 года должно было выйти продолжение: "Вторые каникулы Сатаны". Учитывая положительные отзывы на первую книгу (т.е. эту, которая перед нами), Макушиньский написал вторую повесть. Но до декабря 1939 года не дождались... В сентябре началась война, и уже было не до подростковых детективов. Рукопись второй книги сгорела во время бомбёжки. Польская Википедия пишет, что после войны "коммунистические власти" запретили издание второй книги (автор, небось, и сам не хотел переписывать)... Парадокс: после войны "коммунистические власти" запретили книгу, а в 1960 году... разрешили её экранизацию (которая не очень-то отличается от литературного источника). Вот и задумаешься: кто врёт? Вики или кто-то ещё?..
  
   И всё-таки - могли "они" книжку запретить или нет? И за что? Наверно, это было вполне возможно. Присмотримся: положительные герои разговаривают в книге на польском, французском и немного на латыни. А бандиты? На польском и... русском... Бандиты имели определённое касательство к Лодзи, а этот город до 1916 года был в Царстве польском Российской империи, развивался прежде всего за счёт энергии русских и вырос из деревеньки на 800 человек до уровня крупного европейского города и центра промышленности. Отсюда у бандитов русский язык, что ли?..
  
   Стараясь не раскрывать сюжет, скажу всё же, что перед нами история... французского мародёра, который в 1812 году попёрся с Наполеоном в Россию, чтобы заодно пограбить под шумок, основательно там нажиться. И это ему вполне удалось... И повёз он награбленное назад - из России во Францию... (Далее умолкаю.) Но Макушиньский выдаёт француза как несчастную "жертву" и даже, кажется, хочет, чтобы мы ему сочувствовали... Могли ли допустить в печать такую книжку "коммунистические власти"?..
  
   С 14 лет Корнель Макушиньский писал стихи, и это чувствуется: в его книгах много поэтических цитат, они есть даже в названиях отдельных глав. (Недавно по ТВ один литературовед сказал, что это очень плохо, когда поэт берётся писмать прозу: слишком много он напускает туда лирики, символизма, цитат, аллитераций... А мне это нравится...) Макушиньский хорошо знал классическую литературу, тем более что учился во Львовском университете, а затем в Сорбонне, изучал польскую, затем французскую литературу. Дружил со знаменитыми польскими поэтами Леопольдом Стаффом и и Я. Каспровичем. И только в 1930-х годах стал писать книжки для детей и юношества. Наверно, "Дьявол из седьмого класса" - самое успешное его произведение, которое неоднократно издавалось, а экранизировалось трижды! Последняя экранизация - сериал 2006 года (7 серий). В нашем Интернете есть удачный одноимённый фильм 1960 года (переведён на русский), который снят режиссёром Марией Каневской. В этом фильме впервые выступила звезда польского кино Пола (Поля) Ракса - Маруся-Огонёк из сериала "Четыре танкиста и собака".
  
   Во время бомбёжки в 1939 году погибла не только рукопись книги Макушиньского, но и его богатая коллекция произведений искусства и ценная библиотека. Писатель и его жена попали в концлагерь... После войны К. Макушиньский не нашёл вдохновения в новой Польше и издал только две книги: "Письмо с того света" и "Безумства панны Эвы". Умер Корнель Макушиньский в 1953 году.
  
   Сегодня в Польше книжка входит в список обязательного школьного чтения. А вот в каком классе?.. Тут только руками разведёшь. Пишут, что в 3-м классе, другие - что в 6-м или 7-м... Разобраться сложно. В самом деле: почему 17-летний парень Адам Чисовский учится в 7 классе? Я искал ответ на этот вопрос вместе со своими польскими друзьями. Пришли к выводу, что "всему виной" начальная 4-летняя школа, и только с 10-11 лет ученики идут в "первый класс". Вот тогда в 7 классе школьнику и будет 17 лет. До "матуры" (экзамена на аттестат зрелости) Адаму остаётся 1 год...
  
   Для этого текста требуется много поясняющих сносок. Специально для публикации на этом сайте сноски даны прямо в абзаце в таких скобках: < >. (Или сразу после абзаца.)
  
   Книга переводилась на французский, белорусский языки, иврит. В 2024 году появился перевод повести на английский язык под названием "The Twelfth Grade Devil" ("Дьявол из двенадцатого класса", переводчики Мэри Р. Эшвуд и Павел Шчерковский). Вызывает удивление, что почти за 90 лет существования этой повести никто, кажется, не взялся перевести её на русский язык...

А. Петров

1. Чёрт из табакерки

  
   Учитель Гонсовский преподавал историю, придерживаясь собственной, немного взбалмошной методики. Иных великих персонажей, которые бродили по Элизиуму1 или кружились среди звёзд, он очень любил, некоторых награждал язвительным пренебрежением, но в обширной толпе бессмертных героев истории были и такие, о которых Гонсовский вообще не хотел говорить. < 1 Элизиум - прекрасные поля в загробном мире, куда по окончании бренной жизни попадают любимые богами герои; здесь царствует вечная весна и нет ни болезней, ни страданий. - Здесь и далее - примеч. переводчика.> Он не желал с ними встречаться, делал вид, что их не замечает, не кланялся им. С большим энтузиазмом он высказывался о своих любимых героях, пел в их честь дифирамбы и после каждой своей фразы высаживал восклицательный знак, словно кипарис на могиле. О любимом из самых любимых - о Наполеоне - он разглагольствовал как вдохновенный поэт. Казалось, что вот-вот Гонсовский выкрикнет: "Да здравствует Император!" - и кинется в драку, как рубака грозный. Восседающий на комете, будто на огненном коне, Наполеон с большим удовольствием прислушивался к словам учителя Гонсовского. Если бы император мог спрыгнуть с неба, то приколол бы к груди учителя орден Почётного легиона. Такие уроки меньше нравились прекрасному Алкивиаду2, о котором учитель отзывался снисходительно: дескать, "был это щёголь, пижон и вообще дутая величина". < 2 Алкивиад (около 450-404 гг. до н.э.) - древнегреческий государственный деятель и полководец времён Пелопоннесской войны (431-404 гг. до н.э.)> И нельзя было понять, чем же благородный афинянин заслужил такое мнение о себе. Его порадовало бы только то, что на других бессмертных персонажей истории пан учитель и вовсе возводил напраслину. Цезарь, мол, не расплатился с ипотекой3, и, если бы это зависело от Гонсовского, Цезарь уже не мог бы наслаждаться своей огромной славой. < 3 не расплатился с ипотекой - здесь: в переносном смысле - т.е. был весь в долгах.> О ком пан учитель вообще не хотел говорить и кому бы не стал кланяться и не подал бы руки, - так это Ганнибал. Почему? Об этом ведают только боги Карфагена, если они вообще хоть что-то соображают, истуканы жирные. У Ганнибала было много врагов - жутких, беспощадных, - но такого убеждённого, упрямого и непреклонного недруга, как учитель Гонсовский, никогда не было. Эти двое не ладили уже много лет. Несчастный Ганнибал сверлил Гонсовского своим единственным глазом4, хватался за голову и стонал: "Что я сделал такого, что пан учитель так меня ненавидит?" Никто этого не знал. Об этом знал только сам пан учитель. < 4 Ганнибал потерял глаз во время военного похода: при переходе через болото глаз воспалился, врачи спасти орган не смогли.>
  
   В его больших чистых глазах всегда читалось удивление. Иногда он вдруг прерывал урок, направлял свой взор далеко вперёд и долго к чему-то присматривался. Весь седьмой класс вглядывался в ту же точку, но никто ничего не мог разглядеть, потому что там не было даже жалкой мухи, которая шевелилась бы на весеннем солнце. Но что-то ведь всё же было... Может, это пользующийся бесспорным уважением пана учителя Перикл, который как раз идёт по афинскому рынку? Может, где-то там, впереди, сражение? Может, крестоносцы захватывают Антиохию5?.. < 5 Антиохия - древний город эллинов, основанный в IV в. до н.э.> Когда же призраки таяли, учитель вздыхал и смотрел уже на тридцать румяных рожиц, да с таким удивлением, будто видел их впервые. В тридцати парах глаз угадывалось благорасположение: ученики очень любили своего учителя. Седьмой класс, в котором он вёл историю, хорошо зная, что сердце Гонсовского переполнено благоговейным восхищением Наполеоном, - класс при каждом удобном случае так славословил Императора, что Гонсовский буквально сиял. Если бы Наполеон мог вернуться на землю (хотя бы ради новых "ста дней" 6), учитель подхватил бы императорский штандарт, и седьмой класс последовал бы за ним. < 6 "Сто дней" - период французской истории (20 марта - 8 июля 1815 года), когда Наполеон Бонапарт вернулся к власти.> Но не одним только Наполеоном живёт человек, иногда приходится иметь дело и с разбойником Ганнибалом. Увы, ничего не поделаешь... История - это бигос, собранный из того, что удалось добыть не только за неделю, но и за многие тысячи лет.
  
   Учитель Гонсовский долго слонялся по своим беспредельным территориям, перескакивая через тысячелетия, как через пропасти, принимая живое и заинтересованное участие в войнах, заключая союзы и подстрекая к революциям, и в итоге стал крайне рассеянным. Это неудивительно, если принять во внимание то, что в его несчастной голове века проносились, как кони, а даты прыгали, словно блохи. Там у пана учителя гудела мельница. Говорили, что уж с тысячелетиями-то он легко справился бы, но борьба со множеством шалопаев и балбесов, с которыми он так долго работал, стала причиной хаоса в его благородной душе. И это очень похоже на правду. Рассеянность учителя Гонсовского была поразительной. Рассказывают об одном учёном, будто тот намазал маслом свою руку, твёрдо убеждённый, что мажет маслом булочку, которую держит в руке. Но такое забавное происшествие было бы пустяком для учителя Гонсовского. Неправда, что именно с ним случилась эта кошмарная история; впрочем, некоторые могли бы поклясться, что никто другой не смог бы это учудить. Нам досконально известно, что героем означенной истории был известный актёр, который однажды спросил на сцене: "Как тебя зовут, Юдита?" И будто бы он (актёр, а не учитель) однажды в отеле велел разбудить его пораньше. Дежурный ошибочно повесил на двери постояльца сутану ксёндза. Рассеянный актёр, всё ещё полусонный, надел эту сутану и, стоя перед зеркалом, воскликнул: "Ну что за болван этот дежурный! Вместо меня разбудил какого-то священника!" Учитель Гонсовский никогда бы так не сказал, а только вышел бы, ничего не подозревая, в сутане, хотя должен был глянуть на себя в зеркало, которое наверняка есть в шкафу, на двери или на стенке.
  
   Всегда рассеянный, он не помнил звучных фамилий своих учеников и путал их, никогда не зная, какая из них кому принадлежит. Когда нужно было кого-то вызвать к доске, он зачитывал фамилии из блокнота. Это было дважды в неделю, и всякий раз он выбирал три из них, не больше и не меньше. Тот, кого вызывали, выбирался из-за парты и, обречённый на пытки, становился рядом с учителем. Молодой павиан (мы неохотно называем его так) нёс сущий вздор, словно Пекарский под пыткой7. < 7 Польское идиоматическое выражение, означающее "говорить глупости". Михал Пекарский (ок. 1597 - 1620) - сандомирский шляхтич, признанный сумасшедшим; пытался убить польского короля Сигизмунда III, подвергся пыткам и был публично казнён.> Но случалось это на удивление редко. В других классах всяко бывало, а вот в седьмом такой предмет как история поднялся на высокий уровень. Могло бы показаться, будто тридцать вопящих повстанцев-махдистов8 воспылали невиданной страстью к этой науке. < 8 Восстание махдистов (1881-1899) - восстание в Судане, которое возглавил Мухаммад Ахмад, объявивший себя Мессией ("Махди").> Чудеса, да и только!.. Все отвечали удивительно бойко. Первый вызванный к доске был хорош, превосходно выступал второй, да и третий тоже отлично. Учитель Гонсовский одобрительно кивал благородной своей, изрядно уже поседевшей головой, в душе радуясь тому, что молодые лехиты9, о которых другие учителя отзывались с явным пренебрежением, служат музе истории с таким энтузиазмом; чтобы показать, что очень доволен, Гонсовский иногда брал молодого человека за ухо, переняв этот жест у Наполеона. < 9 Лехиты - северные западнославянские народы - поляки, кашубы, полабы, славинцы. Слово происходит от имени мифического прародителя поляков (Леха) и с XIII века используется для обозначения польского народа.> Он гордился шумной оравой, именуемой седьмым классом, как Цезарь своей гвардией. Кажется всё же, что гвардия императора гомонила во время битвы меньше, чем седьмой класс - в мирное время. Эта компания была очень языкатой, активной, озорной и весёлой сверх всякой меры. Стадо мустангов в прерии не ржёт так радостно, увидев воду, как заливался громким смехом седьмой класс. Эти тридцать переростков10 знали, как сделать радостным даже самый чёрный день. < 10 Польские семиклассники тех лет (до Второй мировой войны) были старше нынешних: главному герою этой повести уже исполнилось 17 лет. Связано это, вероятно, с тем, что до войны была другая система образования: сначала 4 года учились в начальной школе, а лет в десять-одиннадцать шли в первый класс. Описанным в повести семиклассникам оставался год до экзамена на аттестат зрелости (matura).> В седьмом классе, как во владениях испанского короля, никогда не заходило солнце. Искренне смеялись молодые глаза, растягивались от смеха щёки и губы, обнажая бесчисленное количество здоровых зубов. Когда у одного из семиклассников от юной печали кривилась милая мордаха, его верные друзья так долго заговаривали этот внезапный и неприятный недуг и так долго утешали опечаленное сердце товарища, что грусть улетала прочь с противным карканьем вороны. Мы не очень отступим от истины, если скажем, что седьмой класс - это что-то вроде тайного общества, в котором все обменялись сердцами. И тут уж никто не жульничал. Обмен головами был бы рискованным делом, потому что можно было бы получить баранью вместо человечьей. В седьмом классе учились хорошие мальчики, душевные пацаны, но головы в классе были всякие, разного калибра, разной крепости и вместительности. Тем более следовало бы задуматься каждому мыслящему человеку о том, почему благородные головы этого класса буквально сияют от исключительной осведомлённости в вопросах истории. Но учителю Гонсовскому вполне хватало этих крепких знаний своих учеников, чтобы быть абсолютно счастливым. Его совсем не волновало, как там у ребят дела с математикой, латынью и другими ветвями Дерева познания добра и зла. Он знал о том, что ученик седьмого класса, вызванный к доске, чтобы ответить на вопрос по истории, будет петь, как тот соловей. В начале учебного года с этим было не ахти как. Но с некоторых пор каждый опрос превращался в представление. Самый большой тупица в классе, у которого интеллекта чуть побольше, чем у табурета, историком был первоклассным. Пан учитель ходил гордый, пыжился как павлин и втайне очень важничал.
  
   И не было предела его удивлению, когда в начале июня, то есть в конце учебного года, первым был вызван башибузук11 по фамилии Качановский, и тот не вскочил, как обычно, не вышел к доске своим всегдашним танцевальным шагом, а казался совершенно ошеломлённым.
   < 11 Башибузук - член нерегулярного военного отряда в Османской империи. Здесь: в переносном смысле - шалопай, бездельник >
  
   - Качановский! - учитель назвал его во второй раз.
   Парень удивлённо посмотрел на учителя.
   - Вы это мне, пан учитель? - спросил он даже как бы с упрёком.
   - Твоя фамилия Качановский?
   - Да, пан учитель. Но это какая-то ошибка...
   - Какая ещё ошибка?
   - Меня сегодня не должны были спрашивать... То есть...
   Он хотел бы вернуть эти слова обратно, но уже не мог поймать их на лету.
   - Это, должно быть, ошибка! - отчаянно повторил он.
   Учитель Гонсовский посмотрел на него с непередаваемым изумлением.
   - Пожалуйста, немедленно выйди из-за парты!
   - Хорошо, пан учитель, - обиженно сказал Качановский. - Но из этого всё равно ничего не получится.
  
   По классу пронёсся тревожный ропот, словно ураган шевельнул спящие стебли камыша. Несчастный подошёл к доске и остановился, превратился в соляной столп, изнывая от мук, словно избитый, - горемычный, удивлённый, уязвлённый, бледный, готовый умереть. Класс начал подавать ему диковинные знаки, подбадривать его шёпотом, движением рук и морганием глаз. Сидевший за первой партой добрый малый Чисовский "выкрикнул" сдавленным шёпотом чревовещателя:
   - Вернись к Наполеону!
  
   Вообще совет хороший. Иногда можно было вот так избежать чрезмерных осложнений: смело метнуться к Императору и тем самым удержать свою позицию. Не мешало бы вспомнить о Нантском эдикте12, сказать ни с того ни с сего: "Наполеон бы выкрутился". - "Ты так думаешь? - усомнился бы учитель. - А как именно?" < 12 Нантский эдикт (1598) - закон, даровавший французским протестантам-гугенотам равноправие с католиками.> И дальше всё пошло бы гладко, и можно было бы убить время. Но теперь этот совет не стоил ломаного гроша. У почтенного учителя пробудилась бдительность невиданная. Всегда удивлённые, на сей раз его глаза казались ошеломлёнными ещё больше. Гонсовский долго смотрел на мятежного юношу и странно покачивал головой.
  
   - Что означают твои слова о том, что "сегодня, дескать, ничего не получится"? - мрачно осведомился он.
   - Потому что я не подготовился, - решительно заявил Качановский.
   - Не может быть! - воскликнул учитель. - Это неслыханно... И ничего нам не расскажешь?
   - Ничего, пан учитель...
   - И ты честно признаёшься в этом?
   - Честнее не бывает.
   - Почему? Очень хотелось бы знать... Почему?
   - Потому что я...
   - Остановись! - крикнул чревовещатель с первой парты.
   - Так что же ты? Ага! Ты сказал, что тебя не должны были сегодня вызвать к доске. На каком основании ты судишь об этом?
  
   Качановский молчал. Поджал губы и склонил голову.
   - Это поразительно... - пробормотал учитель. - Поразительно... Прощай же пан.
   "Пан" Качановский шёл к своей парте так медленно и неохотно, будто там должен был купить свой гроб, да ещё и в кредит. В классе воцарилась тишина. Все смотрели на опозоренного товарища с тревожным состраданием.
  
   Учитель не мог понять, что произошло. Рассеянно взъерошив тонкими пальцами густой седой чуб, он уставился на стенку, будто через мгновение там должны были загореться огненные буквы объяснения, почему молодой человек по фамилии Качановский, мальчик благоразумный, сообразительный "историк", вдруг превратился в абсолютного болвана. Поскольку на стене ничего такого не появилось, старичок вперил умоляющий взгляд на печку. (Но ведь и она тоже из семьи наследственных идиотов). Словом, учитель закрыл глаза, чтобы заглянуть внутрь себя и серьёзно потолковать со своей рассудительностью: она доходчиво объяснила ему, что точно так же, как одна ласточка весны не делает, так и один Качановский не пошатнёт радость и гордость учителя Гонсовского. Просто Качановскому что-то в голову втемяшилось. Может, он где-то упал? Или у него болит зуб? Может, наелся незрелых яблок, и это, вследствие неведомых связей между желудком и головой, ухудшило её работу? Так пусть же другой ученик восстановит то, что разрушил Качановский: "историческую" славу седьмого класса... Преподаватель вынырнул из этой мути, заглянул в блокнот и нервно перевернул девять, именно девять страниц.
   - Островицкий! - вскричал он сдавленным голосом.
  
   Класс повернулся, как по команде, потому что парень, которого назвали так задиристо, сидел на предпоследней парте. Островицкий чуть не упал в обморок. Он всё же встал, но не смог сделать ни шагу, как будто перед ним разверзлась пропасть. Потом говорили, что он прошептал страшные слова: "Эх, двум смертям не бывать..." - но это не точно, прошептал он или нет. А совершенно точно то, что на фоне сломленного и подавленного Островицкого Качановский уже казался героем.
   - Мне что, протрубить тебе? - воскликнул крайне удивлённый учитель.
  
   Весёлое допущение, что почтенный учитель вызовет ученика на суд звуками трубы архангела, никого, впрочем, не рассмешило. Никто никогда не видел этот класс таким мрачным и опечаленным.
  
   Островицкий приближался к доске походкой осуждённого на отсечение головы. По пути он кивал направо и налево, будто навеки прощался со своими друзьями, надёжными товарищами. "Кланялся он дамам, старикам и юным..." - как Подкоморий в "Пане Тадеуше"13. Если бы в седьмом классе присутствовали дамы, сравнение оказалось бы абсолютно точным: вот он, крайне удивлённый "старик", стоит один-одинёшенек; а у "юных" был именно тот вид, который точная наука именует "очумелым".
   < 13 "Пан Тадеуш" - эпическая поэма классика польской литературы Адама Мицкевича>
  
   - Господи, спаси тех, кто верует! - прошептал несчастный Островицкий первым партам. Но первые парты были почти без чувств по причине внезапного отчаяния. Их сердца остановились.
   - Островицкий, мальчик дорогой, - мягко произнёс учитель Гонсовский. - Сегодня у меня большая беда... Очень большая... Что это с тобой, почему тебя шатает?
   - Мне плохо, пан учитель... - простонал юноша.
   - Вот как! - удивился учитель. - Тебе плохо? А отвечать-то ты будешь?
   - Не могу, уж простите...
   - Почему? Положи руку на сердце и скажи, почему.
   - Потому что я не готов... Не смогу... Я не думал, что...
   - И ты? И ты, Брут? - вскричал старик. - Вы что, все сегодня с ума посходили?
   - Нет, пан учитель... - Островицкий мял слова, будто это тесто. - Послезавтра, в субботу, я смог бы ответить очень хорошо...
   - А сегодня что, не судьба?
   - Но ведь сегодня четверг! - отчаянно воскликнул Островицкий. - Сегодня не мой день...
  
   Учитель смотрел на него, как на тихого помешанного: закрывал глаза, будто слепило солнце, потом снова открывал их, чтобы видеть то, что сейчас видел перед собой, - приближался к ученику, отступал...
   - Ага... - растерянно промолвил он. - В четверг, стало быть, ты дуболом... А в субботу будешь гением... Что, дурака валяешь, вьюнош?
   - Боже упаси! - горячо воскликнул мальчик. - Насчёт четверга - точно. Вы, пан учитель, не можете знать... но это так...
   - Поди прочь! И быстро! - воскликнул старик.
  
  
   В гробовой тишине Островицкий поплёлся на своё место с таким видом, будто и вправду серьёзно захворал. Он был бледен, на лбу у него проступили крупные капли пота. Островицкий рухнул на скамью, тяжело дыша.
   Класс с тревогой посмотрел на учителя.
  
   Седой добрый человек опустился на стул и закрыл лицо руками. Казалось, что он плакал, но хотел скрыть свои слёзы от этой оравы. Что-то, должно быть, случилось неладное в его благородном сердце: всем показалось, что старик дрожит.
   - Пан учитель... - донёсся тихий голос с передней парты.
  
   Учитель разжал руки и нетерпеливым движением одной из них дал понять, что тишину нарушать не следует. Другой же он прикрывал глаза.
   Весело лучилось солнце, небо спускалось сверху полноводной рекой, - но в классе стало сумрачно. Было так тихо, что даже на последних партах слышали усталое и неровное дыхание учителя. Он, словно в трясину, провалился в томительную тишину и не открывал глаза, не желая видеть этот неласковый мир. Тридцать мальчиков со слезами великой печали смотрели на него. Вытерпеть можно всё... но это вынести нельзя, когда так терзается хороший, ох, какой хороший человек. Некоторые стали тихо переговариваться. Внезапно замерли: это пан учитель заговорил...
  
   Говорил он прерывисто, слова качались из стороны в сторону, будто лишились последних сил:
   - ...преподаю уже тридцать с лишним лет... Я очень устал и в этом году наверняка уйду из школы... Но я никогда не жаловался... Мне казалось, что меня всегда любили те, кому я давал уроки. Я никогда не был строг; может, даже был слишком мягок... Но со мной никогда не случалось то, что случилось сегодня. Я гордился седьмым классом, и вот она, награда: седьмой класс посмеялся над старым человеком...
   - Пан учитель! - донёсся голос с задней парты.
   - ...Не перебивай меня! Да, я выразился точно: надо мною тут посмеялись. Мои мальчики порезвились со стариком... Один говорит, что теперь не его очередь отвечать, другой не хочет отвечать, потому что сегодня четверг... И ведь ничего не изменишь. Я мог бы и одного, и другого... Но я не буду злопамятным... Нет, дети мои... Мне просто очень, очень грустно... Пожалуйста, вы можете смеяться надо мной... Мстить я не буду... Я слишком вас любил... Это моя вина... А теперь довольно! Сегодня я больше никого не буду спрашивать. Через минуту начнём новый материал... Прошу меня извинить за то, что я вот так расстроился...
   - Пан учитель!
   - Слушаю!
  
   С передней парты поднялся Чисовский. Это было нескладный мальчишка, чуть полноватый, с непокорным чубом; судя по его фигуре, он был энергичным, крепким парнем. Смотрел смело и на удивление проницательно. Сейчас он был бледен, взволнован. Говорил голосом мягким, мелодичным.
   - Пан учитель, - произнёс он с чувством. - Я всё объясню.
   - Прежде всего, кто ты такой? Твоё лицо мне, конечно, знакомо, а вот имя вылетело у меня из головы.
   - Меня зовут Адам Чисовский.
   - Возможно. Всё может быть... Тут у нас с вами сегодня случилась такая история, что я уже во всём сомневаюсь. Ну хорошо, ты Чисовский и хочешь мне что-то объяснить. Сделай одолжение... Я уже успокоился и могу слушать. Что ты хочешь мне сказать?
   - Только то, пан учитель, что это я во всём виноват. Никто другой, один я. Ни Качановский, ни Островицкий...
  
   Учитель Гонсовский встал и медленно подошёл к первой парте. Он пристально заглянул в смышлёные глаза мальчика и долго в них смотрел.
   - Это что, новая насмешка? - тихо спросил он.
   - Нет, пан учитель. Никто над вами не смеялся, да и я не отважился бы. Пан учитель, может, вы даже не знаете о том, что мы любим вас искренне и всем сердцем.
   - И ты тоже?
   - И я... Да только я преступник! Это я мошенник и не могу смотреть, как пан учитель...
  
   Его голос сорвался и застрял в горле. Весь класс ошеломлённо уставился на него. Старик положил ему на плечо руку и быстро проговорил:
   - Ты волнуешься... Перестань! Чего доброго, ты скажешь что-то такое, о чём потом пожалеешь. Не хочу ничего знать.
   - Но я должен рассказать! У вас, пан учитель, печаль на сердце. Пожалуйста, выслушайте меня...
  
   Он как будто боялся, что старик прервёт это удивительное признание, и говорил быстро, неровно дыша и будто подгоняя слова, которые и так неслись бешеным галопом.
   - Сегодня наше Ватерлоо. В тот день Наполеон не добился успеха на поле боя, а я не смог предвидеть вашей, пан учитель, ошибки. Вот в чём причина нашей позорной неудачи...
   - Причина чего?
   - Причина провала, неудачи... Не получилось, потому что вы, пан учитель, ошиблись.
   - Я? - удивился старик.
   - К сожалению! По самым точным расчётам, сегодня вы должны были спросить Напюрковского, Станкевича и Вильчека. Но вы, пан учитель, в силу своей рассеянности заглянули на одну страницу блокнота раньше, чем следовало бы, и начали с Качановского, что автоматически привело к Островицкому, третьим же был бы Внук. Эта тройка должна была отвечать в субботу.
  
   Часто моргая, учитель смотрел на Чисовского с нескрываемым ужасом.
   - Вьюнош! - воскликнул он. - Ты в своём уме? Что всё это значит?
   - Это значит, пан учитель, что у вас есть свой метод...
   - У меня? Метод?
   - Да, это так... Я давно это обнаружил. Почти у каждого учителя есть своё правило, кого вызывать к доске. Вы каждый раз поднимаете трёх человек, а их выбираете из блокнота согласно своему неизменному правилу. Сначала первого по очереди, потом десятого и двадцатого, в следующий раз - второго, одиннадцатого и двадцать первого. И так далее. А раз уж нас здесь ровно тридцать и у каждого в блокноте имеется свой номер, было легко подсчитать, кого и когда вызовут отвечать урок.
  
   Учитель внезапно сделал шаг назад и посмотрел на Чисовского, как на волшебника.
   - Это мой самый большой секрет! - воскликнул он.
   - Конечно, - сказал Чисовский. - Но на свете нет такой тайны, которую нельзя было бы разгадать.
   - Погоди! Ни слова больше... Сейчас проверим!
  
   Он вынул из кармана хранимый за семью печатями блокнот и стал торопливо просматривать его.
   - Да, да... - бормотал он, словно громом поражённый. - Страницы слиплись... Верно... Я ошибся... Как ты это обнаружил?! - вдруг вскричал он громовым голосом.
   - Это не так уж сложно, - скромно ответил Чисовский. - Через месяц после начала учебного года я посмотрел, сколько страниц вы переворачиваете, а коль уж наши фамилии записаны в алфавитном порядке... У вас элементарный метод, пан учитель...
   - О дьявол! Ах, ты сатана! - воскликнул старик.
  
   Было бы достаточно одного "дьявола", но невиданное удивление добавило ещё и "сатану".
   - Мне очень, очень жаль, пан учитель... Весь класс просит у вас прощения... Но виноват только я один...
   - На ремни тебя порву! - вскричал учитель.
  
   Поскольку эта сложная процедура требует времени и специальных инструментов, которых не было у наставника под рукой, сообразительный юноша, разгадавший страшный секрет учителя, не проявил излишнего беспокойства. Подавленный и опечаленный, он стоял как то дерево из песни "Там на горке явор стройный, явор раскудрявый..."14, < 14 "Там на горке явор..." - первые слова песни "Козак" (музыка Станислава Монюшко)> и ждал жутких мучений или же короткого, плотного, ощутимого удара молнии, какая укокошила гнусную Балладину15 и многих других грешных персонажей драмы Словацкого. < 15 "Балладина" - драма Юлиуша Словацкого (1834).> Но учитель - человек с кротким сердцем - не мог совершить преступление. Мухи безнаказанно резвились на его посеребрённой голове, зная, что этот гневливый человек, угрожающий наделать ремней из своей жертвы, не причинит вреда ни одной мухе. Он всего лишь вспыхнул от ярости - неистовой, сокрушительной. Почти сорок лет он скрывал свой чудесный, никем не превзойдённый метод опроса учеников, основанный на остроумной находке: третий - тринадцатый - двадцать третий, десятый - двадцатый - тридцатый и опять к началу. Таким образом, ни один из сорванцов не избежал бы ответа у доски, никто не уклонился бы от Судного дня, но никому не был бы нанесён вред повторным опросом. Ученикам это не приходило в голову, потому что и не могло прийти. Чтобы разгадать козни дьявола, нужна дьявольская ловкость, а ведь замысел учителя Гонсовского был хитрой уловкой, достойной великого дипломата. Несмотря на то, что гнев заливал его, как алое море, а руки тряслись от чрезмерного волнения, он с мрачным восхищением смотрел на шалопая с первой парты. Да, это шалопай - потому что... шалопай и есть. Но храбр: признался во всём, чтобы не расстраивать учителя. Что с ним сделать? Прибить его?.. Будет другое время об этом подумать, а теперь у учителя промелькнула яркая, как огненная молния, мысль. Он снова подошёл к злоумышленнику и заговорил сдавленным голосом:
  
   - Ты всем раскрыл мой секрет?
   - Да, пан учитель...
   - Ага, стало быть, всем рассказал... Ну, конечно: ты же хороший друг! Поэтому все знали наверняка, когда их спросят, и были отлично подготовлены в тот день? Отвечай же!
   - Да, к сожалению, пан учитель... - тяжело вздохнул этот самый злокозненный бандит нашего времени.
   - Поэтому Качановский и тот, другой... оба ни в зуб ногой?
   - Да, потому что был не их день...
   - Парень! - крикнул пан Гонсовский. - Но ведь так вы ничему не научитесь!
  
   Эта печальная истина была настолько убийственна, что obstupuerunt omnes16. Почтенный профессор в отчаянии заломил руки и протянул их к онемевшим от ужаса небесам. < 16 obstupuerunt omnes - все были ошеломлены (лат.) (Из "Энеиды" Вергилия).> Муза истории, так жестоко обманутая, схватила ближайшую, совсем уж угловатую звезду и лупила себя ею по голове. Чёрт с первой парты, этот Чисовский (да будет его имя проклято в веках!), рот открыл от удивления, поразившись тому, что только что озвученная истина каким-то образом ускользнула от его внимания. Он стал морщить лоб, и это было признаком того, что, усиленно размышляя, он ищет оправдание и для своей попорченной совести, и для пана учителя. Вскоре Чисовский стал вытягивать за волосы потускневшие слова, которые сопротивлялись ему и совсем не отличались безусловной уверенностью в своей правоте.
   - Всё, знаете ли, не так уж плохо. Все мы хорошо разбираемся в истории. Каждый знает свою тему отлично, а другие темы, может, и не так хорошо, но вполне прилично.
  
   Пан Гонсовский застонал тихо, но трогательно.
   - ...А вот наполеоновскую эпоху мы знаем так, как никто другой, - горячо закончил Чисовский - этот дьявол и сатана в одном обличье.
   - Да, это так! - подтвердили несколько голосов в классе.
  
   Это коллективное заявление сообщества хитрых мартышек могло бы послужить утешением для опечаленной седой души, которая, однако, больше всего потрясена была тем, что у неё отняли сокровенную тайну. Ведь учитель твёрдо верил в то, что тридцать разбойников, хоть и скакали с кочки на кочку на цветущем лугу истории, однако же со среды по пятницу знали достаточно много; он, хотя и был очень рассеян, всё же не сказал бы, что в седьмом классе так много профессиональных и упрямых кретинов. Теперь он так надавит на них, что они будут стонать, словно под винным прессом. То и дело переворачивая, учитель поджарит их на вертеле. Он будет ядовит, зол, кусач, неприятен, дразнящ - словом, превратится в Ирода Великого. Свой метод опроса он, конечно, изменит. Придумает новый, адски запутанный и ужасно сложный, и ни один ничтожный дьяволёнок (пусть даже их целая толпа соберётся) никогда не разгадает его. Жалко старый метод, который служил десятилетиями: было удобно, и Гонсовский настолько приспособился, что не допускал ошибок. Жаль, ах как жаль... Тут ему пришло в голову, что, может быть, этот лукавый сорванец всего лишь только хвастает и чванится; может, он просто наткнулся на след разгадки, но не знает сути секрета. В этом нужно разобраться.
  
   - Сударь, - глухо вымолвил он, - а ты разве никогда не ошибался?
   - Никогда, пан учитель...
   - Всегда ли я спрашивал тех, кого ты так вероломно предупреждал?
   - К сожалению, всегда, пан учитель. Иногда случалось, что кто-то из троих был болен, и тогда...
   - Что я тогда делал? - быстро спросил пан Гонсовский.
   - Тогда вы спрашивали только двоих, чтобы не нарушать установленного порядка.
   "Лиса, хитрая лиса! - с удивлением подумал старик. - Обо всём знает..."
  
   Он потёр ладонью свой умный лоб и грозно сказал:
   - И вот результат! Моё доверие к вам уязвлено в самую сердцевину. Что тут поделаешь?.. Но, дорогие мои рыцари, вот и закончились ваши добрые времена.
  
   Весь класс тяжело вздохнул, показывая тем самым, что разделяет его мнение, хотя от этого и очень больно.
   - Никто уже не будет знать, что его ожидает. Это понятно?
  
   Ропот учеников, похожий на стон, покорно возвестил о том, что это понятно.
   - Вы не будете знать ни дня, ни часа. Отвечу хитростью на хитрость... Предупреждаю вас: я буду беспощаден.
  
   Ученики седьмого класса опустили головы (или жалкую имитацию голов), давая понять, что они не могут рассчитывать на прощение. Некоторые из них, впрочем, едва приметно улыбались, не поверив заявлениям палача. Мрачное, тяжёлое, тревожное настроение медленно менялось, поскольку пан учитель не умел долго взвешивать молнии в своей руке, а тридцать тупиц не могли слишком долго оставаться в подавленном состоянии.
  
   Учитель Гонсовский, выставив вперёд указательный палец и направив его в глаз Чисовскому, будто взяв его на мушку и тем самым намереваясь начать чёрную череду объявленных терзаний, насмешливо сказал:
   - Тебе не удастся обдурить меня во второй раз, скверный мальчишка. Случай бросил меня в твои руки; а вот мои руки тебя разорвут на куски. У тебя больше ничего не получится! "Предупреждён - значит вооружён"17. < 17 Предупреждён - значит вооружён - латинская пословица "Praemonitus, praemunitus".> Понятно? Вся твоя ловкость гроша ломаного не стоит, потому что на все твои приёмчики найдутся другие.
   - На его приёмчики - не найдутся, пан учитель! - выкрикнул кто-то из глубины "сцены".
   - Ты так думаешь? - насмешливо спросил пан Гонсовский, даже не удостоив взглядом наглого храбреца. - Он что, такой хитрый? Неужели? Да он чёртом подавится, если сумеет угадать то, что я сейчас для вас придумаю. Вы меня слышите, пан Чисовский? Съедите дьявола с бурячком!
   - Если бы вы позволили мне попробовать... - робко пробормотал Чисовский.
  
   Старик убрал вытянутый вперёд смертоносный палец и попытался свои изумлённые очи заменить двумя кинжалами. Таким вот грозным взглядом, проникающим в самое сердце, Наполеон насквозь просверливал своих маршалов. Если бы у несчастного Чисовского была хоть крупица порядочности, ему следовало бы в этот момент коротко пискнуть, издать тихий стон, а затем окочуриться, выпустить из себя остатки духа, чтобы никогда больше не подняться. Учитель был крайне удивлён, обнаружив, что перед ним пока ещё не лежит унылый кадавер, а по-прежнему стоит широкий в плечах, отважный верзила по фамилии Чисовский. Он всё ещё жив! И не только жив, но ещё и сладко улыбается... Этому нужно положить конец!
   - Желал бы попробовать? - воскликнул старик. - Ты посмеялся надо мной один раз и полагаешь, что у тебя получится во второй раз? Ну что ж, попробуем... Но я торжественно объявляю тебе, а всех присутствующих призываю в свидетели того, что вы это услышали: твоя участь будет плачевной. Может, я, конечно, слаб, может, я даже чересчур деликатен для вас, но для тебя я не буду ни слабым, ни деликатным. Ремни я из тебя... нет, это бесполезно!.. Я не хочу знать тебя, твоё имя будет проклято. Выброшу тебя из своего сердца. Слышишь? "Из сердца прочь!.."18 < 18 "Из сердца прочь!.." - слова из стихотворения А. Мицкевича "К М***" (перевод М. Зенкевича).> И весь класс пусть проваливает вместе с тобой, потому что это твои сообщники. Ну, так как? Соглашаешься на испытание?
  
   Мальчик колебался. За спиной он слышал шорох, похожий на тихое жужжание пчелы: это давала о себе знать тревога всего класса, ибо было видно, что достойный старичок (золото, а не человек!) на сей раз не шутил и, вероятно, был уверен в себе, потому что, заметив тень сомнения на бледном лице Чисовского, ядовито рассмеялся - конечно, в пределах своих возможностей, как плохой актёр, притворяющийся чудовищем.
   - Ха-ха! Что, боязно, да?! - воскликнул он, очень довольный собой. - Драпалус в кустикус19, да? < 19 Драпалус в кустикус - в оригинале fugas chrustas - "убегаешь в кусты"; шутливая псевдолатынь, происходящая от слов fuga ( лат. ) - бег и польского слова chrust - кустарник.> Случилось слепой курице зерно найти, вот она и думает, что набралась премудрости... Сатана ты из Мухоморска20, чернокнижник из детского театра... < 20 В оригинале - "z Kaczego Dou"; дословно: "из Утиной Ямы", т.е. из глубокой провинции: синонимы - дыра, дярёвня, Медвежий угол, Зажопинск и др. > Садись, пан Чисовский, закрой своё бесстыжее лицо ладошками и устыдись же!
   - Я всё же попробую, пан учитель, - возразил мальчик. - Но скажите, как это будет.
  
   Ропот класса перешёл в тревожный гул.
   Немного смущённый старик ненадолго задумался, а затем заговорил таким холодным голосом, что слова показались сосульками.
   - Твоя дерзость превосходит все пределы разумного, но volenti non fit iniuria , "изъявившему согласие вреда не будет". Хорошо. Что ж, в субботу я вызову троих из вашей банды. А пока... Сначала я напишу их фамилии на листке бумаги, и ты тоже напишешь три. Если не угадаешь, кого я выбрал, - ты знаешь, что тебя ждёт.
   - А если угадаю?
   - Если угадаешь? Это я не принимаю в расчёт. Жаль мне тебя, вьюнош... Я сотру тебя в порошок. Имею честь кланяться!
  
   Он насмешливо улыбнулся и покинул трагическую сцену, сильно хлопнув дверью, чтобы та оробела.
  
   И все загомонили, уже не сдерживаясь, как будто в горшке что-то кипело, кипело и кто-то вдруг поднял крышку. Воспользовавшись десятиминутным перерывом, ученики седьмого класса устроили бурный митинг. Поскольку они галдели как-то неразборчиво и один выкрик заглушал другой, нельзя было понять, спровоцированы ли эти невнятные возгласы страхом и тревогой или же надменной дерзостью и уверенностью в том, что Чисовский всё же выплывет. У него была заслуженная репутация самого сообразительного мальчика в школе. "Я тоже разбираюсь в логике", - поговаривал этот чертёнок. Учитель был очень близок к истине, когда назвал Чисовского сатаной. Хладнокровно рассуждая, этот мальчишка разгадывал самые сложные головоломки. Он не только смотрел внимательнее, чем другие, но и видел больше. Он наблюдал за всем и всеми со взвешенной и терпеливой увлечённостью. С удивительной сноровкой он склеивал вместе недосказанные слова, фрагменты событий, разные там кусочки и обломки и из этого ничтожного материала составлял вероятное целое. У него было живое продуктивное воображение, его интересовало всё вокруг; его фантазия рвалась вперёд, но могла вернуться в густую тьму прошлого, чтобы разглядеть там то, что обычные близорукие глаза уже не могли увидеть. Он опережал всех в учёбе, был на удивление понятлив, обладал великолепной памятью. Медлительный по натуре, он всегда размышлял степенно, и это долготерпение Адама не соответствовало его возрасту, ведь ему было только семнадцать. Он никогда не терял спокойствия и не сердился. Невозмутимый и добросердечный приятель, жизнерадостный и улыбчивый, отзывчивый и сострадательный, он без особого труда завоевал всеобщую любовь! Седьмой класс гордился Чисовским, а жуткие угрозы учителя Гонсовского прозвучали невразумительно, как далёкий гром. Учитель - самый благородный человек на свете, он никому не причинит зла, но всё же может выполнить своё обещание: не из мести, а от тоски отдалится от них, откажется от их дружбы. И стало бы грустно, более чем грустно. Они так любили этого замечательного, седовласого, доверчивого человека со светлой душой и прекрасным сердцем, что потерять его дружбу было бы для них позорным и непоправимым поражением.
  
   Призывая всех к порядку, Чисовский поднял руку.
   - Не кричите все сразу! - воскликнул он. - Здесь детский сад или седьмой класс? Слушайте! Мы сделали старичку больно. Я обязан был признаться... Подлость это подлость, и больше не стоит говорить об этом. Теперь нам нужно быстро и честно всё исправить...
   - Верно! - подтвердил кто-то.
   - ... поработать над всеми темами и предложить старику, чтобы он спросил нас на уроке, как ему будет угодно и когда угодно. Ну что, сделаем?
   - Сделаем, сделаем! - зашумели в классе.
   - Отлично. Об остальном голову не ломайте.
   - Но что будет в субботу? - спросил невысокий мальчишка, всё ещё взволнованный от случившегося.
   - Не знаю, - тихо ответил Чисовский. - Надо подумать... Может, я был глуп, когда решился на всё это. Если у меня не получится, я уговорю старика, чтобы он надавал по шее только мне. Вы не виноваты. Прошу только об одном: все без исключения должны подготовиться к субботе. Хоть головой об стенку бейтесь, но обязаны всё выучить. Кончились добрые времена... И так должно быть до конца года. Сумеем?
   - Сумеем!
   - А теперь по местам. У Шекспира сказано: "У меня заныли кости. Значит, жди дурного гостя"21. < 21 Шекспир "Макбет", акт IV, сцена 1 (перевод Ю. Корнеева).> Математика стучится в дверь.
  
   Час, ощетинившийся числами, как раскалённая постель разбойника Мадея22 - иглами, прошёл; другие часы пролетели в запарке тоже. < 22 Мадей - разбойник из польской легенды, который узнал, что за всего его прегрешения его ждёт на том свете постель из раскалённой решётки, составленной из игл, бритв и ножей. > Позади был четверг, затем пятница - постный день, который несчастная рыба ждала с особым отчаянием23. < 23 По католической традиции, пятница - день поста, когда нельзя есть мясо, но можно употреблять рыбу. > И вот, если верить всемирному календарю, пришла страшная суббота - Судный день, dies irae пана учителя и calamitatis 24, катастрофа Чисовского. < 24 Dies irae ( лат. ) - День гнева, Судный день. (Dies) calamitatis (лат.) - день несчастья, катастрофы. >
  
   Чисовский был очень сосредоточен и молчалив. Да и весь седьмой класс на перемене молчал и выглядел на редкость сосредоточенным. Учитель Гонсовский вошёл бодро, сосредоточенно и молча. Казалось, что весь мир пребывал в том же настроении. Если на звёздах живут мыслящие существа, то они наверняка смотрели сейчас в телескопы - тоже сосредоточенно и вдумчиво - на учеников седьмого класса, погружённых в пучину отчаяния.
  
   "...В зловещей тишине был слышен каждый шорох, а воздух вздрагивал и цепенел в просторах"25. Как в "Пане Тадеуше". < 25 А. Мицкевич "Пан Тадеуш", книга десятая. Перевод С. Свяцкого.> Старик смотрел на класс, класс смотрел на старика. Вдруг заговорил Чисовский. Казалось, что его слова задребезжали так громко, будто кто-то разбил окно и тишина разлетелась на тысячу кусков.
  
   - Пан учитель, я хотел бы кое-что сказать...
   - Что, идёшь на попятный? - с нескрываемой радостью осведомился пан Гонсовский.
   - Нет. Мне бы хотелось убедительно попросить вас, пан учитель, чтобы в случае моей неудачи вы наказали одного только меня. Они все невиновны.
   - Я подумаю об этом... С удовольствием отмечаю у тебя остатки совести. Это всё?
   - Не всё, пан учитель... Ещё я хочу вам сказать, что класс единогласно решил: все наши недочёты мы исправим, и вам не будет стыдно за нас. Отныне и всегда.
  
   Бледное лицо старика вдруг запунцовело, губы задрожали. Он хотел что-то сказать, но не сказал. Вероятно, в мыслях своих он повторил итальянскую пословицу: "Non c'e sabbato senza sole!" - "Не бывает субботы без солнечного лучика!". Он чуть заметно улыбнулся, и была как раз суббота.
   - А теперь вот что: я готов, пан учитель, - закончил Чисовский.
  
   Старичок ещё немного подумал, затем медленно заговорил:
   - После такого заявления я могу всё отставить и обо всём забыть. Раскаянием смывается бесчестие. В конце концов, вы хорошие мальчики, хотя ты, висельник... Если ты всё же хотел бы пройти это испытание, мы это устроим, чтобы убедить тебя, вьюнош, в том, что со мной не так уж просто. Немного повеселимся, ага?
   - Я готов, пан учитель.
   - Хорошо! - решительно сказал старик. - Кто из нас должен первым записать три фамилии?
   - Они у меня уже записаны.
   - Ого! Ты уже написал?! Чудненько... Ну, теперь и я напишу.
  
   Сразу было видно, что учитель их тоже подготовил и запомнил. Но этот хитрец сделал вид, что глубоко задумался и придирчиво взвешивает варианты. Он перелистывал страницы своего блокнота - по две, по три, по десять. Потом, словно определившись, взял ручку и стал писать. Чисовский не отводил глаз от бойкого пера и, когда старичок написал третью фамилию, вздохнул с облегчением.
   - Готово! - произнёс учитель. - Положи свой листок на стол, а ты, который на второй парте... как твоя фамилия? - впрочем, всё равно! у тебя честное лицо - возьми мой листок бумаги. Не читай. Держи его свёрнутым... Вот так, хорошо. Панове, начинается представление!
  
   Весь класс напряжённо ждал.
   - Пан Чисовский! - торжественно выкрикнул старик. - Кто сегодня будет спрошен согласно твоему пророчеству, лжепророк ты наш дутый?
   - Качановский, Островицкий и Внук, - громко ответил мальчик.
  
   Старик подскочил, как ошпаренный.
   - Прочитай записку пана учителя, - закончил Чисовский.
  
   Ученик, державший в руках документ наставника, в страшной тишине прочитал:
   - Качановский - Островицкий - Внук.
  
   Огромный камень с грохотом свалился с тридцатиразмерного сердца этих прохвостов из седьмого класса.
  
   Старик был изумлён так, словно стал свидетелем колдовства. Он смотрел на Чисовского с явным страхом. Медленно взял со стола листок бумаги Чисовского и убедился в том, что там упрямо, как три осла, стоят названные фамилии. Он посмотрел на класс: там улыбались до ушей. Одни растягивали рот от левого уха к правому, другие - от правого к левому. Учитель глянул на Чисовского: тот улыбался, но не очень, словно вовсе не упивался своей ошеломительной победой. Однако было понятно, что он счастлив.
  
   - Пан учитель, вы не сердитесь? - спросил Чисовский бархатным голосом.
   - Парень! - взорвался старик. - Это потрясающе!
   - Вовсе нет, пан учитель. Нужно было всего лишь подумать...
   - Но ведь и я подумал тоже!
   - Фокус в том, что вы и я придумали одно и то же. И я горжусь этим.
   - Но я не горжусь собой, дьяволёнок ты этакий. Я размышлял два дня.
   - Простите меня, пан учитель, но я - только один день, да и то после обеда, потому что утром был в школе.
   - Расскажи же мне прямо сейчас, как ты это придумал? Открой свои чёртовы секреты!
   - Охотно, пан учитель. Прежде всего, я попытался влезть в вашу шкуру...
   - Я тебе не завидую... Но что это означает?
  
   - Ну, то есть я начал думать так, как, скорей всего, должны были думать вы. Вы думали так: "Этот молокосос, сопляк, этот кретин Чисовский..."
   - Молокосос, молокосос... Да, я так и подумал: "Молокосос..." - простонал старик.
   - И очень справедливо, пан учитель... Ну так вот: "...этот молокосос Чисовский найдёт сто тысяч комбинаций с помощью сотен тысяч способов. А я его обведу вокруг пальца. Выберу самое простое, он этого ждёт меньше всего. Раз уж в субботу должны были отвечать Качановский, Островицкий и Внук, то есть седьмой, семнадцатый и двадцать седьмой, этому идиоту и в голову не придёт..." Вы ведь, пан учитель, подумали именно так: "этому идиоту"?
   - Не помню.
   - Большое спасибо. Ну вот: "Этому молокососу и в голову не придёт выбрать такую комбинацию, какая предполагалась раньше. Он будет искать где-то далеко, а я настигну его вблизи. Он никогда до этого не догадается! Этот жулик мог бы придумать любую другую комбинацию, но не угадает самую простую". Вы, пан учитель, разве так не думали? - спросил он с невинным видом.
   - Слово в слово. Это потрясающе!
  
   - А ещё я немного надеялся на то, - скромно сказал дерзкий смельчак, - что, если пан учитель оставлял свой список неизменным много лет, то он так легко его не поменяет. Впрочем, должен признать, что ваш замысел, пан учитель, был беспредельно хитрым.
   - Правда? Ты это честно говоришь? - обрадовался старик.
   - Абсолютно честно! Труднее всего решать самые простые проблемы. Мы привыкли искать далеко на горизонте то, что лежит у наших ног.
   - Словом, со мной не так уж и легко? Разве нет?
   - Совсем нелегко, пан учитель. Признаться, я был в ужасе, когда вы начали быстро просматривать фамилии в своём блокноте. Я подумал: "А что, если старичок..." Ой, я очень извиняюсь, пан учитель...
   - Валяй, чего там! Я не молод, а "старичок" - слово ласковое... Так что же тебя так испугало?
   - "А что, если пан учитель, - подумал я, - наугад вытащит из своего блокнота три случайные фамилии, как бог на душу положит. Да хотя бы первую, вторую и третью, то есть по очереди". Для меня это был бы конец... Но я быстро успокоился. Я сразу понял, что у вас уже готов список.
   - Как ты это узнал?
  
   - Вы быстро перелистывали страницы, но ни одной фамилии, по сути, не видели.
   - Ах, ты змей! - почти с ужасом воскликнул старик. - Ты читал меня, как книгу?
   - Потом я внимательно следил за тем, как вы пишете, и вздохнул с облегчением. Я всё ещё мог ошибиться, но уже был почти уверен.
   - Ну и что из того, что ты следил за моим пером?
   - А то, что первые две фамилии вы писали долго, и потребовалось много букв, а третью внесли практически одним росчерком. На третьем месте должна была стоять фамилия "Внук".
   - Macte !26 - воскликнул учитель Гонсовский. - Ты победил, дьяволёнок! Если тебя не повесят за твою ловкость, ты будешь полезным человеком. А ты предупредил этих троих шалопаев?
   < 26 Macte ! (лат.) - Браво!>
  
   - Нет, пан учитель. Это ведь честный бой. Отныне, как я уже говорил, все всегда будут готовы. Но я осмелюсь посоветовать вам всё же изменить свой метод, поскольку человеческая натура слаба и греховна.
   - Ага, и ты снова разгадаешь этот метод?
   - Это того не стоит, пан учитель, ведь год уже заканчивается, - весело засмеялся юный бузотёр.
  
   Учитель ходил по классной комнате и о чём-то размышлял. Было видно, что он борется с собой и едва справляется с этим. С неуверенной улыбкой он подошёл к Чисовскому и сказал:
   - Раз уж ты такой ловкач, растолкуй-ка мне одну задачку...
   - С огромным удовольствием, если смогу...
   - Вот в чём дело: в прошлую субботу я написал три письма троим своим друзьям, пригласил их ко мне в воскресенье на преферанс. Это такая невинная игра... И никто не пришёл! Они не только не пришли, но даже не написали ответ. Можно ли как-то объяснить их поступок? Я бы понял, если бы не ответил хотя бы один, но почему все трое? Как это объяснить?
  
   Чисовский задумался. Потом сказал:
   - Никто из этих людей не мог прийти или написать.
   - О господи! Но почему?!
   - Потому что никто из них, по-моему, не получил письма.
   - Почта перестала работать? Ты бредишь, вьюнош! Почему никто из них не получил письма?
   - Потому что эти письма остались у вас. Лежат в каком-нибудь кармане...
  
   Старичок глянул исподлобья и стал быстро и беспокойно шарить по карманам. Он вынул оттуда бумаги, вырезки из старых газет, три носовых платка. И три письма.
   Класс сотрясался от неудержимого хохота, а почтенный учитель держал в руках эти письма и удивлённо их разглядывал.
  
  

2. Два скандала, один другого хуже

  
   Адась Чисовский - родной братец дьявола и кузен ведьмы, по мнению учителя Гонсовского - жил, однако, вместе с людьми приличными. Его отец был уважаемым доктором, несгибаемым борцом со смертью и её тысячью отпрысков: с внутренними и наружными болезнями, лёгкими и тяжёлыми. А мать Адася слыла прекрасной женщиной, у которой "дом на голове", как у иных шляпа. Это тяжкое и хлопотное бремя: вместе с подрастающим Адасем в семье воспитывались ещё четверо ребят разного возраста и пола. Такая шайка загадочным образом умела переворачивать вверх дном весь дом, который как раз и громоздился на голове несчастной матери, и требовалось особое умение и терпение, чтобы он там удержался. Четыре невыносимых существа, опасаясь, вероятно, что люди их не заметят, напоминали о себе громким воплем в любое время дня и заставляли старших совершать забавные и нелепые телодвижения - поднимать глаза к небу, заламывать руки или хвататься ими за голову.
  
   Если по какой-то необъяснимой случайности или по соизволению божьему в этом безумном доме, где порой со стенок сыпалась штукатурка, вдруг наступала тишина, - измученная пани Чисовска в ужасе бежала туда со всех ног, опасаясь, как бы не случилось какого-нибудь несчастья. Так пробуждается тревожно мельник, едва мельница перестаёт трястись и греметь. Четыре горлодёра никогда не кричали одновременно, потому что потеха быстро закончилась бы, если бы весь хор разом охрип. Обычно один драл глотку по какому-нибудь случайному поводу, а остальные внимали ему, после чего начинали орать уже по другой причине. Это продолжалось долго, почти бесконечно, аж до вечера: вот так развлекались. Адам, который учил уроки в соседней комнате, закрывал уши руками или затыкал их ватой. У него было ощущение, что он занимается под аккомпанемент янычарского оркестра1. Иногда он врывался на это Дикое поле2 - в детскую комнату - и, как водится, устраивал всем взбучку. Но потом пристыженные, а порой и поколоченные обезьянки-ревуны начинали свою новую оперу. Все в этой банде боялись связываться с братом один на один, а вот вместе способны были на дерзость.
   < 1 Янычарский оркестр - разновидность военного оркестра в старой Речи Посполитой (Польше), состоящая из музыкантов, играющих на турецких военных инструментах: трубах, литаврах, цимбалах и барабанах.>
   < 2 Дикое поле - имеется в виду историческая область некогда слабозаселённых причерноморских и приазовских степей.>
  
   Адам любил тишину и покой, но всего этого не знали в доме его отца. К тому же приходилось всё прятать и запирать, потому что саранча из соседней комнаты уничтожала всё, что попадалось на её пути: для своих проделок им нужны были чернила, перья и карандаши, а, скажем, одну книгу старшего брата, добытую хитроумным способом, они обычно делили поровну - на четыре части, чтобы досталось двум девочкам и двум мальчикам. Один из них, Янек, проявлял необыкновенные способности, когда дело касалось какого-нибудь криминала. Он умел добыть красные чернила, даже те, что были хорошо спрятаны, и употребить их странным образом: разрисовать белые двери яркими узорами. Команда этих четырёх злодеев, как правило, действовала дружно, следуя лозунгу: "Один за всех, и все за одного".
  
   Но как-то раз один из членов банды поработал только на себя.
  
   Пани Чисовска раздала мороженое всей шайке, а некоторое его количество, притом весьма внушительное, поставила на стол Адася. В сумерках комната Адася темнее, чем другие. Тут его позвали к телефону. На другом конце провода обосновался болтливый приятель.
   - Где моё мороженое?! - вскричал Адась, когда вернулся.
  
   Nec locus, ubi мороженое3. Нет мороженого. И следа от него не осталось. В подобных загадочных случаях обычно винят собаку, но в доме не было никаких собак, свалить не на кого.
   - Где моё мороженое? - спрашивал Адась страшным утробным голосом.
   < 3 Nec locus, ubi мороженое (лат.) - нет и следа от мороженого; шутливая переработка изречения Nec locus ubi Troia fuit (Нет и следа от Трои).>
  
   На четырёх лицах появилось выражение оскорблённой и глубоко уязвлённой невинности.
   - Пусть сейчас же признается тот, кто съел моё мороженое, иначе никому не поздоровится!
  
   Крик, какого даже в этом доме давно не слыхали, объявил всему миру и соседним улицам, что Адась обижает четверых порядочных и простодушных детишек, презирающих чужое мороженое. Поднялся шум, это сопровождалось суматохой, хаосом, кутерьмой, нытьём... Пан доктор в ужасе выбежал из кабинета, а пациенты, которые пришли к кардиологу на приём, подумали, что ошибочно попали к стоматологу. Пани Чисовска с трагическим видом опустилась на стул и сидела неподвижно.
   - Что, не скажете? - кричал Адась. - Ну, хорошо! Я сам найду злоумышленника!
  
   Он пристально заглянул в четыре пары глаз, но ничего в них не разглядел: все смотрели на него с дерзкой уверенностью людей, несправедливо оклеветанных.
   - Можешь искать хоть до завтра, - пропищала одна из сестёр. - Сам съел и забыл, а теперь обвиняешь нас. И так всегда!
   - Тихо, ты, сорока! Сейчас проведём эксперимент.
  
   Ревуны затихли, словно по команде, предвкушая первоклассную забаву. Адась налил воды в таз и поставил его в тёмную комнату.
   - Вы должны войти туда все вместе, и каждый погрузит в воду обе руки! - заунывно, как колдун, приказал он.
   - И что получится? - спросил смышлёный Ясь.
   - А это узнаешь позже. Вот так мы наверняка обнаружим ту макаку, которая съела мороженое. Ну, вперёд! Ступайте.
  
   Грозное воинство просочилось во тьму, и скоро послышался всплеск воды.
   - Есть? Выходите! Поднять руки к свету!
  
   Восемь рук послушно поднялись вверх, и Адась внимательно их осмотрел.
   - Мокрые руки... - пробормотал он, проходя мимо сестры. - Мокрые... - сказал он, когда прошёл мимо другой. - И твои мокрые... Ха! Ясь! У тебя руки сухие... Ты съел мороженое, разбойник!
  
   Ян Непомуцен Чисовский4 покраснел от края до края своей щекастой мордахи.
   - Да, это я... - проговорил он глухо, но скорее с удивлением, нежели с раскаянием.
   < 4 Ян Непомуцен... - может, это совпадение, но так звали польского священника, мученика, блаженного католической церкви Яна Непомуцена Хжана (1885-1942), который погиб в концлагере Дахау в 1942 г. (позже, чем написана эта книга)>
   - Как ты мог?! - вскричала пани Чисовска. - Его не нужно учить прожорливости, это... это медведка какая-то. Ну, я сейчас ему задам!
  
   Но Ян Непомуцен поднял такой дикий крик, что задрожала лампа под потолком, поэтому Адась только рукой махнул, вперив в растрёпанную голову брата взгляд, полный презрения.
   - Почему у него были сухие руки? - спросил отец вечером. - Как ты придумал этот трюк с водой?
   - Это не мой трюк, а арабский, - смеясь, ответил Адась. - Однажды умный судья из Багдада вот так определил вора: приказал десяти подозреваемым потрогать грязное брюхо осла. Те, которые не были виноваты, сделали это смело и не задумываясь. А преступник подумал: "Тут какая-то ловушка". И просто притворился, что потрогал брюхо осла. Таким образом, у того, кто был нечист на руку, руки оказались чистыми. Его подвела чрезмерная хитрость. Ну а раз уж у меня не было осла, я воспользовался водой. Янек тоже пытался схитрить, на этом и попался. Обещаю мамочке, что сегодня я его не трону, но задам ему трёпку при первой же возможности. И лучше всего это сделать тогда, когда в доме стирка: происходящее не будет привлекать внимание.
  
   Всё это произошло три года назад. С тех пор никто из вышеназванной ватаги разбойников не осмелился позариться на съедобные мирские блага чересчур уж догадливого брата. От него ведь ничего не скроешь. Казалось, что у него, как у мухи, бессчётное количество глаз5 и он слышит, как растёт трава и как сладкоежка Ян Непомуцен крадётся в кладовую, где пахнет вареньем. Примерно так же думал и седьмой класс; после известного состязания с учителем Гонсовским слава Адама очень возросла. Адам с лёгкостью решал всевозможные задачи, при этом лишь однажды воспользовавшись своими "сатанинскими" способностями, чтобы обмануть госпожу Клио, степенную музу истории. Он и не подозревал даже, что в ближайшем будущем придётся воспользоваться своим талантом ещё пару раз (когда даже не закончится учебный год, который хилым, слабеющим от жары шагом плетётся к летним каникулам). В те дни разразились два неприятных скандала - один другого хуже. Первый был очень уж досадным и на короткое время отравил сердце Адама; а вот второй весьма порадовал Адася Чисовского, потому что ему удалось выручить из беды хорошего товарища.
   < 5 У мухи пять глаз: три простых на темени и два сложных, фасеточных, по бокам головы. Фасетка - это миниатюрный глазок, который даёт изображение отдельной части предмета. В сложных глазах мухи примерно 4000 фасеток>
  
   Всего через несколько дней после громкого конфликта с учителем Гонсовским, который теперь смотрел на парня с подозрением, Адам пришёл в школу довольный, как слон. Не далее как вчера вечером на семейном совете было принято решение поехать на море, чего давно хотелось измученной детскими воплями пани Чисовской. Она лелеяла блаженную надежду, что ужасная четвёрка не сумеет перекричать неспокойное море и, возможно, замолчит, наконец, хоть на время; Адась пообещал себе, что ради того, чтобы хоть немного успокоить мать, он окунёт в воду любого павиана, который начнёт свой концерт, и будет держать его голову там до тех пор, пока крикун не умолкнет или пока его не укусит рыба. Мама тихо предположила, что шумное поколение юных Чисовских, оставленное без присмотра на берегу, почти поголовно утонет. Но Адась поспешил успокоить её: берег охраняется, храбрые рыбаки иногда без всякой на то нужды вытаскивают из воды таких вот милых ребятишек, как его братья и сёстры. Вероятно, в случае опасности крик детей услышат даже в Швеции.
   - У нас на море будет на четыре дурные волны6 больше, - убеждённо заявил он.
   < 6 В оригинале: "...o cztery balwany wiecej" ("...на четыре [balwany] больше"). Игра слов: balwan - это и "волна", и "болван", и "идол", и "чурбан", и "истукан", и "чучело" (тетерева) и т.д.>
  
   Сам же Адам очень радовался возможности провести отпуск на море. Он уже собирался было сообщить о своей солёной морской радости приятелю, который сидел рядом с ним на первой парте, но тут случайно заглянул в тетрадь, которая лежала перед соседом Бурским. Это был мальчик способный, трудолюбивый, высокий, худощавый, но порывистый и легкомысленный, он всё делал в нервной спешке. Это можно было понять даже по его почерку, небрежному и размашистому, напоминающему живую изгородь, которая, хоть и тянулась вперёд, но всё же выпустила непослушные, никем не обрезанные побеги во все стороны. Адам с любопытством и улыбкой смотрел в исписанную тетрадь приятеля и как раз собирался что-то сказать, но тут вошёл учитель литературы, который тепло поздоровался с классом. Поскольку в течение часа вещали на своём возвышенном языке исключительно поэты, а красивые слова осыпались, как цветы в вишнёвом саду, - приземлённые люди на время перестали молоть языком о ничтожной чепухе. А когда закончилась поэзия - в перерыве, как обычно, загудел класс. Из суматохи и гомона, рождённого тридцатью невнятными голосами, иногда вырывался громкий смех, словно яркий цветок из гущи сорняков. Сегодня, однако, было не так, как всегда, потому что вдруг утихли последние парты, как будто умолкли в испуге, и там препирались только два громких голоса.
  
   Заинтересовавшись этим, Адам оглянулся, потому что, хотя в классе нередко случались яростные споры и темперамент бил через край, всё же ребята обычно так не ругались, их голоса не смахивали на клинки, жаждущие крови. Ссора на последней парте, кажется, была серьёзной: там никто не выбирал выражений, слова побледнели от ярости, вздыбились, будто в предвкушении драки. "Добрый рыцарь" Ясиньский, обычно тихий и снисходительный парень, стоял напротив Жельского, такого же "доброго рыцаря", и сыпал раскалёнными добела словами:
   - Никто другой - только ты!
   - Врёшь! Я её даже в глаза не видел!
   - Да хотя бы вчера! Говорю тебе: отдай, а то по башке получишь!
   - Ты дурак! - крикнул добрый рыцарь Жельский. - Ещё одно слово - и я выбью тебе зубы!
  
   Поскольку удары по башке и выколачивание зубов - зрелище шокирующее, не говоря уж о том, что подобное взаимное воздействие непременно навредит ослепительной красоте двух милых молодых людей, класс попытался полить маслом7 вздувшееся море разгоревшихся страстей. Стали ребят успокаивать, заговорили с ними ласково, но эмоции, однако, кипели, как вулканическая магма. Благие намерения затянуло кровавой пеленой. Если бы рядом был динамит, школа непременно взлетела бы на воздух, так много искр сыпалось из глаз двух разгневанных мужей. Не обращая внимания на просьбы и уговоры, они бросались фразами, тяжёлыми, как булыжники. Ещё мгновение, и раздор напомнил бы жёсткие распри греческих царей у Гомера, а это привело бы к гомерическому мордобитию. И ведь никогда не знаешь заранее, чем это закончится в учебной комнате. Маленький пожар может спровоцировать европейскую войну, потому что у каждого соперника есть друзья, а друзья одних друзей могут начать драку с друзьями других. Количество потерянных зубов увеличится многократно. Адам, увидев, что уже не до шуток и говорильня вот-вот перейдёт в следующую стадию, выскочил на поле брани. Крепкой рукой он оторвал смутьянов друг от друга и крикнул:
   < 7 Если вылить растительное масло в море и позволить маслу растечься по поверхности воды, можно временно уменьшить волны. (Так делали моряки на парусных судах.)>
  
   - Гром и молния! Скажите, что случилось?! Збышек, чего ты от него хочешь?
   - Я хочу убить его! - коротко вскрикнул Збышек.
  
   Это странное желание показалось всем слишком уж простым и слегка преувеличенным.
   - Но почему? - поразился Адам.
   - Потому что он свинья!
  
   Тот, кого обозвали так грубо, взвыл и, желая показать, что он лев, бросился на соперника с кулаками. Адам оттолкнул его и тихо произнёс:
   - Подумай, что ты говоришь. Да, можно убить его... но не будь таким грубияном! Выкладывай, о чём речь? И в темпе, времени нет!
   - Он украл мою авторучку, моё вечное перо8, - пробурчал Збышек.
   < 8 "Вечное перо" - так называлась авторучка, пишущий инструмент с резервуаром для чернил внутри корпуса. Она стоила дорого. В школах обычно использовали сборную ручку, которая состояла из деревянного держателя с прикреплённым к нему металлическим (сменяемым) пером, которое время от времени опускали в чернила.>
  
   - Этого не может быть! Ты врёшь! - выкрикнули из "дружеского круга" его соперника.
   - А ну спокойно! - воскликнул Адам. - Откуда ты знаешь, что это он украл?
   - Никто другой не мог бы это сделать. Вчера на последнем уроке авторучка лежала между нами. И расстаяла, как дым9... Это он взял!
   < 9 В оригинале: "И исчезла, как камфора". Камфора рацемическая - субстанция, которая при определённой температуре сублимируется непосредственно в газообразное состояние, "легколетучая даже при комнатной температуре" (из Фармакопеи).>
  
   Адам повернулся к Жельскому:
   - Юзек, ты что, взял авторучку?
   - Ничего я не брал... Ясиньский, наверно, взбесился!
   - Даёшь честное слово, что ты не брал?
   - Даю! - серьёзно ответил мальчик.
   - Збышек, слышишь? Юзек дал слово. Тебе этого довольно?
  
   Збышек боролся с самим собой. Честное слово - великая штука. Нельзя было не поверить. Он огляделся в поисках поддержки, но на него смотрели сердито и очень серьёзно. Сомневаться в словах доброго товарища было небезопасно, но в Збышеке кипел гнев, парень не мог успокоиться.
   - Тебе этого довольно? - во второй раз спросил Адам.
  
   Ещё не успел прозвучать ответ, как Адам, словно вдруг увидев что-то странное перед собой, поднял руку, призывая к тишине. На него посмотрели с удивлением.
  
   Он некоторое время размышлял, молчал и морщил свой красивый лоб; было тревожно. Он что-то обдумывал, вспоминал. Потом, словно очнувшись от дурного сна, заговорил медленно и тихо:
   - Слушай, Збышек... И я тоже могу тебе дать слово, что не Юзек взял твою авторучку...
   - Откуда ты знаешь? - высокомерно поинтересовался Збышек.
   - Ну, значит, знаю. Это моё дело... Может, уже сегодня, а может, только завтра найдётся твоя ручка. Уверяю тебя, я достану её из-под земли. Но ты должен немедленно, сейчас же извиниться перед Юзеком и за необоснованное обвинение, и за оскорбление. Ей-богу, Юзек не виноват. Ты мне веришь?
   - Тебе... верю... - буркнул Збышек.
   - Пожмите же друг другу руки. Юзек, прости Збышека. Збышек был раздражён. И поторопитесь, а то сейчас будет звонок!
  
   Ясиньский, добрый парень, к тому же обожающий Адама, протянул руку хмурому Жельскому и тихо сказал:
   - Да чтоб она сгорела, эта ручка!.. Прости, Юзек... Это я как-то слишком уж...
  
   Всё ещё багровый Жельский выдыхал остатки гнева и пытался вспомнить, как выглядит улыбка. Наконец, после нескольких конвульсивных попыток ему это удалось.
   - Завтра у тебя будет авторучка! - сказал Адам, внимательно глядя на Збышека. - Но до завтра никому ни слова.
  
   Класс смотрел на Адама с недоумением.
   - Он уже, кажется, знает, кто спёр эту злополучную авторучку, - перешёптывались школьники.
   - Так почему же сразу не скажет?
   - Наверно, есть причина... Хорошо ещё, что Жельский и Ясиньский не подрались.
  
   Печальная стычка словно в воздухе повисла; все сделали вид, что о ней забыли; до конца урока никто не говорил о случившемся. Да и зачем? Адам занялся пропажей - значит, разберётся.
  
   Чисовский, всесильный "ясновидец", беспечно улыбался, будто ничего не произошло. Он любезно беседовал с соседом Бурским, который сегодня был на удивление тихим. Когда кончились уроки, Адам весело сказал ему:
   - Бурский! Ты сейчас домой?
   - Ну, а куда же ещё? - тихо ответил мальчик.
   - Да мало ли... Я тебя провожу.
   - Как хочешь, - неохотно ответил Бурский.
  
   Они молча вышли из школы. Адаму было в другую сторону, но он всё равно пошёл за неразговорчивым приятелем, который вскоре стал проявлять нетерпение.
   - А ты куда? - грубовато спросил тот, приостановившись.
   - К тебе.
   - Ого! А зачем?
   - Мне нужно тебе кое-что сказать.
   - А сейчас... сейчас разве ты не можешь мне это сказать?
   - Нет, это сложный вопрос.
   - Ну, как угодно...
  
   Бурский ускорился, как будто его подгоняла смутная тревога. На его бледном лице проступил румянец. Он быстро поднялся по лестнице и оглянулся, чтобы выяснить, идёт ли Адам за ним. Адам шёл безмолвно, как тень.
   - Ну, что? Чего ты хочешь? - спросил Бурский с напускным высокомерием, когда они вошли в комнату.
   - Авторучку. Ту, которую ты взял у Ясиньского... Тут не о чем говорить! Взял -отдай, а потом сам держи ответ перед собой.
   - Как ты смеешь? - крикнул Бурский сдавленным голосом.
  
   - Не кричи, - сказал Адам. - Почему все в доме должны это слышать? Давай поговорим спокойно. Почему ты это сделал, я не знаю. Может, потому, что ты сначала делаешь, а потом думаешь. Мне всё равно. Ручка Збышека у тебя, а Збышек несправедливо пристыдил Жельского. Скверная история.
  
   Бурский порывисто вздохнул и, избегая взгляда грозного инквизитора, произнёс с отчаянием в голосе:
   - На каком основании ты смеешь меня обвинять? Это неслыханно!
  
   - Сегодня утром я видел твою тетрадь. Прежде ты словно тупым когтем царапал, а я знаю твой почерк с четырёх лет. Таким почерком, как твой, нужно смертные приговоры подписывать, чтобы никто не мог их прочитать. Тебе бы для этого крепкие гвозди... Но со вчерашнего дня твой почерк странным образом изменился: он похорошел и стал похож на орнамент. Пришлось сменить и чернила, потому что чёрная жижа... да, эта, которая здесь, у тебя на столе, марает твою невзрачную чернильницу!.. - вдруг стала зеленоватой, приятной, и это характерно для чернил, которыми наполняют американские "вечные перья". Ещё я заметил, что ты всегда пишешь небрежно, а вчера, видать, с особым удовольствием занялся этим увлекательным делом. Судя по всему, тебе доставила особое удовольствие работа с профессиональным письменным прибором. Надо ли мне продолжать?
  
   Бурский застонал и порывисто сел на стул. Бедняга положил руки на стол и опустил на них голову. Его тело слегка вздрагивало, как будто он беззвучно плакал.
   Адам быстро подошёл и опустил ладонь ему на плечо.
   - Успокойся, - шепнул он. - Случилось несчастье... Нам не нужны неприятности, и мне не резон вредить тебе... Перестань же, ради бога! Что это ты делаешь?
  
   Бурский прижал свою голову к его груди и заговорил, разрывая фразы на клочки:
   - Адась... Я не украл... Клянусь, что я не... Я нашёл её... И спрятал её, не понимая, что делаю... Я поддался искушению... был глуп... Замечательная ручка, а я всегда... всегда мечтал...
   - Ах, ты кретин! - сказал Адам, притворяясь весёлым. - Ну, понятно. Кто пишет так, как ты, тому и острая палка - соблазн... Хорошо, хорошо... Только не плачь, не стоит.
   - Как стыдно, как стыдно!
   - Никто об этом не узнает. Подлости я бы тебе не простил, а глупость - могу, потому что и сам я ненамного умнее.
   - Ты правда никому не скажешь?
   - Я не труба иерихонская. Отдай мне эту дурацкую ручку и будь здоров. Её, конечно, у тебя под рукой нет, ты её надёжно припрятал, чтобы такую роскошную вещь не заметили в доме. Она либо где-то за картиной, либо за печкой.
   - В самой печке, - прошептал Бурский.
  
   Адам громко рассмеялся.
   - Видишь, осёл ты ушастый: вот какой из тебя злостный преступник... Ты больше не будешь выкидывать такие фокусы? Можешь не отвечать. Могу поклясться и голову дам на отсечение, что теперь при виде "вечного пера" ты пустишься наутёк. Я бы не возражал, если бы ты с вожделением поглядывал на гусиные хвосты.
  
   Под аккомпанемент таких вот чересчур уж оживлённых и крикливо-фальшивых фраз он подошёл к печке, сунул руку в ее беззубый (потому что было лето) рот и ловко вытащил эту несчастную авторучку, спрятал её в кармане. Потом похлопал по плечу своего расстроенного приятеля (тот отвернулся) и тихо сказал:
   - Будь здоров! И забудь об этом.
   - Адась! - прошептал Бурский. - Ты спас меня... Ты лучший друг.
   - Иногда даже у лучшего друга есть друг-идиот! - засмеялся Адам. - Ну, до свидания... Одевайся потеплее, от этого голове только лучше.
  
   А на следующий день произошло нечто странное.
  
   Первый урок вёл математик - умный преподаватель, человек с сильной волей, но нетерпеливый, и это не удивительно, ибо нет знаний, которые было бы труднее вбить в чурбанистые головы, нежели азы прекрасной математики. В классе всегда больше тех, кто претендует на звание дурных поэтов, нежели выдающихся математиков, и это усугубляет раздражение знатока науки. Блестящий математик, он не мог понять: разве трудно выучить основы утончённой науки? Учитель воспринимал таких неучей как несносную погрешность, затесавшуюся в удачную научную концепцию. Не случайно же один выдающийся человек как-то сказал: "Лучшее представление о бесконечности даёт человеческая глупость"10. Семиклассники, удачливые в исторической науке, не смогли бы опровергнуть это горькое утверждение своим скудным запасом математических знаний. Поэтому учитель смотрел на семиклассников с пессимизмом.
   < 10 "Лучшее представление о бесконечности..." - слова Эрнеста Ренана из книги "Философские диалоги и фрагменты" (1899)>
  
   На уроке он имел привычку хватать всё, что лежало перед ним: он угрожающе тряс таким предметом, поднимал его вверх, стучать им по столу и, наконец, отбрасывал (скажем, карандаш) в сторону, потому что пришёл черёд для книги или ключа. Он никогда не объяснял урок "с пустыми руками" и настолько к этому привык, что, если бы перед ним положили бомбу, он рефлекторно схватил бы её, потряс ею, а затем сильно ударил по столу, превратив, таким образом, седьмой класс в нечто неведомое, и это спасло бы мир от многих мучений. Но поскольку (к сожалению, к сожалению!) бомбы у него под рукой не было, он каждый день начинал свои манипуляции с мела, а когда мел, не выдержав пыток, рассыпался в пыль, он хватал естественного врага мела - губку, создание тихое, сухое, дырявое. Вот и теперь ничтожная губка не издала ни звука, когда он попытался стукнуть ею по столу, поэтому он презрительно отбросил её в сторону и заграбастал другой предмет, лежавший перед ним. Он поднял его, словно фокусник волшебную палочку, и яростно потряс.
   - Моя ручка! - прошептал Ясиньский.
  
   По классу пронёсся приглушённый шёпот. Класс, крайне удивлённый, казался загипнотизированным: он глаз оторвать не мог от таинственной авторучки. Это, наконец, заметил математик. Он вскричал:
   - Почему вы смотрите на меня, как отара овец на новые ворота?
   Известно, что люди умные не смотрят столь глупо на новые ворота, поэтому было ясно, что в словах пана учителя сквозит горечь. Поскольку вопрос был риторическим (учитель не ожидал ответа, и никто в классе не рвался отвечать), математик, посчитав тему исчерпанной, схватил линейку, а авторучку положил в карман.
   - О боже! - владелец авторучки выдохнул это вполголоса, но всё равно можно было расслышать боль.
  
   Адам - вот уж кто разбойник! В тот день он явился в школу раньше всех... Адам, подперев свою чёртову голову руками, трясся от смеха. Смеялись все, кроме Бурского, который, кажется, смотрел на всё с тревогой, и Ясиньского, на лице которого появилось выражение изумления совершенно потустороннего.
   - Адась! - крикнул он, как только дверь за математиком закрылась. - Это моя авторучка.
   - Ну, конечно. Я ведь обещал тебе, что ты её сегодня увидишь... А остальное меня не касается, - весело ответил Адась. - Беги за учителем.
  
   Ясиньский выбежал из класса, а через минуту вернулся, победно сжимая в руке свою добычу.
   - Ну, ты колдун, чёрт бы тебя побрал! - благодарно проговорил он. - Я не спрашиваю, что да как, потому что ты всё равно не расскажешь. Но тебя надо сжечь на костре.
  
   Но седьмой класс никогда не позволил бы совершить такое преступление. Он обожал своего чёрта, который купался в славе, дружелюбно улыбался миру, полному тайн, и дарил улыбки надежде, шепчущей о том, что ещё немного - и в его жизни будет море, где рождается янтарь. Но чёрт - хоть он и был чёртом - не мог предвидеть близкого будущего, которое уже бредёт к Адаму черепашьим шагом летних дней, измученных жарой. Адась не знал, что слава о нём разнеслась по всей гимназии точно так же, как разносится долгий, протяжный, высокий и громкий звук. Да что там, в школе хорошо знают, например, откуда взялась муха, которая ползает по стеклу, сколько ей лет и как у неё с родичами. В школе болтают и сплетничают все: парта, доска, вешалка и даже дурацкая печка. В школе постоянно работает беспроволочный телеграф, а также телевидение, телепатия и бог знает что ещё. Ангелы ещё не успеют записать в свою небесную книгу то, что случилось в шестом классе в укромном уголке здания, - а пятый класс, самый дальний от этого закоулка, уже всё знает. Знаменитые путешественники - и те поражаются загадочному способу, с помощью которого негры переговариваются на огромных расстояниях. Значит, заслуживают внимания и методы, которыми пользуются ученики в школе. И не было ничего удивительного в том, что сначала громкая история, случившаяся с учителем Гонсовским, а затем хохма с "вечным пером" - авторучкой, которую похитил математик, стали известны и младшим соплякам, и дылдам из последних классов. И учителя, конечно, знали, что семиклассник Адам Чисовский - в школьном саду фрукт особый.
  
   Чисовского это мало волновало, ведь он собирался на море, поэтому Адам иногда даже постанывал от радости. Он как раз выбирал книги, которые следовало бы прочитать, валяясь, как тюлень, на песке. И тут в комнату вошла сестра и объявила, что к нему пожаловали двое очень симпатичных молодых людей.
   - Хорошо! - сказал Адам. - Вы там потише, мартышки африканские.
   - А подслушивать можно? - вкрадчиво спросила девочка.
   - За подслушивание - вообще секир-башка11! - предупредил Адам.
   < 11 В оригинале - kesim (от турецкого) - отсечение головы; слово стало в Польше популярным после романа Г. Сенкевича "Пан Володыёвский".>
  
   Два молодых человека и вправду оказались очень милыми, но они держались торжественно, как те два паломника, которые явились к Пясту, сыну Котышко, мужу Жепихи и отцу некрещёного Земовита12. < 12 Котышко, Жепиха, Земовит - персонажи древнейшей "Хроники" Галла Анонима, написанной на латинском языке. "Хроника" рассказывает об истории древней Польши до 1113 года. Котышко - бедный пахарь, отец Пяста, основателя первой династии правителей Польши. Два паломника - на пир к Пясту явились чужестранцы-паломники (по легенде, это были два ангела, Иоанн и Павел, которые совершили чудо, умножив еду и питьё). Ангелы дали имя сыну Пяста: Земовит.> Адам хорошо знал ребят в лицо, ведь они учились в шестом классе его же школы. Молодые люди представились по всем правилам, как того требовали приличия, после чего сели и нахмурились. По весьма косвенным признакам Адам всё же довольно быстро догадался, что у симпатичных гостей неспокойно на душе, а на сердце у них камень, поэтому заговорил с ними сам - с обаянием стряпчего из пьесы "Месть"13 заявил, что "не знает он причины, что ведёт к его порогу Марсу сдавшегося сына...". < 13 Имеется в виду пьеса Александра Фредро "Месть", где один из главных персонажей - стряпчий (нотариус) Мильчек.> Эта цитата, если не принимать во внимание количество сдавшихся Марсу "сыновей", была близка к правде, потому что грозное выражение лиц гостей предвещало скорую активность бога войны. Адасю пришло в голову, что эти две торжественные фигуры опередили Смерть, которая не могла явиться вместе с ними, потому что они-то приехали на трамвае, а смерть топает пешком. Может, это секунданты, которые пришли вызвать его на дуэль? Хоть Адам никак не мог вспомнить, кого же он обидел, но народ в школе всё же настолько раним, что любой рыцарь мог бы оскорбиться по ерундовой причине. Поэтому Адам с нетерпением ждал, когда же эти двое подадут голос. Было видно, что им как-то не по себе. Один из них поглядывал на другого, но оба при этом нерешительно покашливали, как будто сидели на экзамене. Словом, это был визит отнюдь не изысканный. Всё, однако же, имеет свой конец, а палка, змея, сигара и колбаса, согласно меткому наблюдению, - даже два конца. Поэтому один из гостей, сделав глубокий вдох, торжественно сказал:
  
   - Мы, с вашего, коллега, позволения, делегация...
   - О! - кратко и округло удивился Адам.
   - И дело у нас изрядно печальное, - быстро добавил второй.
   "Ну, теперь начнётся...", - подумал Адам и вслух спросил:
   - Кто вас послал?
   - Класс! - ответили оба.
  
   Адам почтительно склонил голову перед этим достойным словом и поинтересовался одним только вопросительным взглядом: чего от него хочет соседняя держава?
   - Мы знаем, - сказал один из посланцев, - что вы обладаете неординарным мышлением...
  
   Адам поднял руку, призывая оратора прекратить дифирамбы, поскольку врождённая скромность пана Чисовского не позволяет ему выслушивать подобные гимны. Но юный златоуст упрямо повторил, что перед ним в лице Адама во всей своей красе сияет исключительный ум и ничто не убедит в том, что это не так и что может быть как-то иначе. И вот они, делегаты от шестого класса, обращаются к этому разуму за помощью и советом. Случай у них совсем уж печальный - сложный, малопонятный, необъяснимый и напоминает такой шальной каприз природы, как молния средь ясного неба.
   - Ради бога, что случилось?
   - Несчастье! - ответил делегат. - Мы непременно расскажем вам об этом, уважаемый коллега, но просим сохранить всё в строжайшей тайне. Итак?..
   - С вашего позволения... - проговорил Адась.
  
   Посланцы с изумлением наблюдали за тем, как человек столь незаурядного интеллекта совершает странные телодвижения: взял в руку очень тяжёлый предмет, потом на цыпочках коварно приблизился к двери, прыгнул на неё, как пантера, и широко её распахнул. Он удовлетворённо улыбнулся и сказал:
   - Теперь можем поговорить. Коллеги, вы, разумеется, понимаете: у меня братья и сестры!..
  
   Гости важно кивнули в знак того, что эта досадная неприятность жизни им тоже не чужда. Затем, выступая поочерёдно и дополняя свой рассказ необходимыми комментариями, они пояснили Адаму, который слушал их внимательно, причину серьёзного беспокойства всего класса. А были это терзания поистине необыкновенные. В оборотистом шестом классе работала великолепно организованная артель. Её основал какой-то торговый гений с отличными деловыми способностями; не исключено, что в будущем он будет директором банка. Этот человек заставил весь класс действовать сообща. Всё необходимое для учёбы и домашнего существования школьники обязаны были приобрести в своей артели. Конечно, для перечисления всего того, что необходимо ученикам, не хватит и толстого тома энциклопедии, но у артели было прилично с деньгами: солидные цифры внушали всем артельщикам законную гордость и радость.
  
   Адам склонил голову, воздавая должное толковым действиям дружественной державы, но всё же он ещё не понимал, в чём, собственно, суть несчастья. Судя по румянцу, который теперь появился на лицах гостей, эта горесть вот-вот проявит себя приглушённым воплем.
  
   Управление артелью (дело сложное, требующее постоянной и точной работы) было поручено очень бедному мальчику, славному товарищу. Бедняга истово трудился на этом поприще, отчаянно совмещая работу с учёбой в школе. Свою тяжёлую миссию он выполнял безупречно. Благодарный коллектив, зная, что парень не богат, охотно пошёл на то, чтобы артель снабдила его всем необходимым, что требуется в школе. Это был подарок класса своему трудолюбивому товарищу, которому и на ботинки-то не всегда хватало. Словом, мальчик был счастлив и трудился с энтузиазмом.
  
   Несколько дней назад он подал отчёт... Вот тогда и случилось несчастье. Ученики, которые проверили работу артели, не знали, что и думать. Впавший в отчаяние мальчишка признался, что у него недостача на огромную сумму: сто злотых14. А почему - не может понять. Всю ночь проверял цифру за цифрой, сверху вниз и снизу вверх - нет, не сходится. Сто злотых бесследно исчезли.
   < 14 Сто злотых - в предвоенной Польше это было гораздо больше, чем сейчас. Учителя начальной школы и шахтёры зарабатывали примерно 200 злотых в месяц.>
  
   - А вы сами проверили? - заволновался Адам.
   - Несколько раз и внимательнейшим образом. Оборот артели большой - тысячи злотых, потому что у нас покупает почти вся школа. Нам в итоге заплатили на сотню больше, чем стоил товар... но этих-то ста злотых и нет!
   - Что думает об этом класс?
   - Класс разделился. Некоторые безусловно верят ему, он парень добросовестный и кристально честный. Но другие качают головой, а некоторые громко заявляют, что их это не касается и что непременно нужно найти эти сто злотых.
   - А вы?
   - Мы ему верим, всем сердцем верим. Он честный малый! Голову даём на отсечение, что произошла невероятная, трагическая ошибка. Он ведь мог забыть записать какие-то крупные расходы.
   - Но всё равно был бы расчётный документ. Счета проверили?
  
   - Все. Всё записано... Коллега, спасите его! Дело не в деньгах, потому что те, кто ему верит, соберут деньги, добудут их хоть из-под земли. Но тут вопрос о его репутации. Бедняга! Вы ведь даже не знаете, каково сейчас парню и что с ним происходит! Он выглядит трупом и льёт слёзы.
   - В самом деле огромное несчастье, - сказал Адам, потирая лоб. - Но как я вам могу помочь? Ведь столько вас уже было, все проверяли...
   - Мы не знаем, как помочь, но уверены, что вы с этим справитесь. Адась, дорогой! Выручай человека! Класс отправил нас сюда уже на всякий случай, но мы и сами пришли бы, потому что любим его... Он наш друг, хороший, верный. И такой несчастный...
  
   Один из посланцев говорил с жаром, а у другого в глазах стояли слёзы.
   Адам взволнованно слушал.
  
   Дело запутанное, эту загадку разгадать трудно. Он тоже верит этому незнакомому мальчику, но как его спасти? Может, профессиональный бухгалтер без труда обнаружил бы ошибку. Да, это единственный выход!.. Но Адам пришёл в ужас, когда узнал, что отец одного из его школьников, банковский служащий, уже проверял счета... И что же? И тут не вышло. Бедный мальчик!
   - Тогда и я ничем не могу ему помочь, - грустно сказал Адась. - Мне очень, очень жаль.
  
   Гости вскочили со своих мест и стали его умолять. Они взывали к доброте его сердца и благородству души, поливая свои речи слезами, чтобы слова, очевидно, распустились, как цветы.
   - Да кто он такой? - спросил Адам.
   - Сын вдовы, бедной швеи... Мы были сегодня у него. Мать не знает, что с ним происходит, но понимает, что он мучается... мать тоже страдает. Сердцу больно, когда видишь всё это.
  
   Адам мучительно размышлял минуту.
   - Я попробую! - наконец сказал он. - Конечно, ничего не обещаю... Это вам только кажется, что я волшебник. Я чучело огородное, а не волшебник. Но иногда вдохновение посещает и чучело. Помоги, Господи, выручить беднягу!.. Где бухгалтерские книги?
   - У него дома. Он не расстаётся с ними и ищет, всё время ищет... С ума сойдёт от этих поисков. Или утопится...
   - Завтра праздник, - задумчиво произнёс Адам. - Пусть завтра он придёт ко мне с книгами...
   - Ах, дорогой наш, любимый!.. - кричали посланцы.
   - Предоставлю результат послезавтра, но, честно говоря, боюсь, что у меня не будет для вас хороших новостей.
  
   Хотя им не подобает суетиться, делегаты ушли очень поспешно, свесив языки. Впрочем, эту суету можно объяснить эмоциями: гостей подгоняла радость. "Великий" Чисовский соизволил заняться столь загадочным делом! Солнце - эта птица золотая - ещё не перелетело с одного дерева на другое, а дружественный шестой класс уже знал, что могучий взор Чисовского, словно кинжалом, пронзит-таки мрак и темень.
  
   ...Адам ждал нового визита с тяжёлым сердцем. Мысли метались в его сообразительной голове, как летучие мыши. Ботинком, брошенным метко и ловко, он успокоил раскричавшееся молодое поколение Чисовских, которое собиралось в пасхальное путешествие и шумело больше, чем орды Аттилы, вознамерившиеся погулять по Европе. Наконец в доме стало тихо, мебель вздохнула с облегчением, успокоились и мухи, которых преследовали детишки, и Адам тоже выдохнул.
  
   Звонок звякнул робко и коротко.
  
   Вскоре Адам вглядывался в красные, усталые глаза и бледное лицо неприметного, плохо одетого мальчика. Тот смотрел на Чисовского с трогательным доверием, умоляюще и так проникновенно, что тяжесть сдавила сердце Адама. Безотчётно он обнял гостя, прижал к себе и трогательно улыбнулся ему. Адаму очень понравился этот осунувшийся парень, на которого обрушилось несчастье. Адам верил ему. Неизвестно почему, но поверил сразу. Он заговорил мягким и добрым голосом:
   - Мы будем искать... Мужайся, дорогой! Все тебе верят, все знают, что произошла какая-то глупая ошибка.
   - Это чудовищно! - простонал мальчик. - Ведь я...
   - Спокойно, спокойно! К чему эти слёзы? Давай книги! Сколько их?
   - Три... но я искал целую неделю...
   - Значит, плохо искал! Сквозь слёзы разглядеть трудно...
   - Но я больше не могу. Мне очень, очень плохо...
   - Держи себя в руках! Говорю тебе ещё раз, обезьянка: утри слёзы. Улыбнись!
   - Не могу...
   - Улыбнись, говорю... Ну, видишь, ты можешь. Ты всё правильно записал?
   - Да, каждый грош... До апреля всё было в порядке... А в мае уже не сходится.
  
   - Природа в мае безумствует, вот и цифры чокнулись. После самого поверхностного анализа можно заключить, что в мае было гораздо больше поступлений и расходов...
   - Я проверил весь год. Но в мае... Боже! Можно с ума сойти ...
   - Жаль было бы потерять такую толковую голову! Оставь книги у меня и иди в Лазенки15. < 15 Лазенки - старый королевский парк в Варшаве.>
   - А что будет завтра?
   - Завтра? А ничего такого. Сегодня воскресенье - стало быть, будет понедельник, если ничего другого не случится. Будь здоров, братец, и спи спокойно!
  
   Когда измученный мальчик ушёл, улыбка слетела с лица Адася, как бабочка, которая присела туда только на минутку. Он притворялся весёлым, чтобы добавить мужества встревоженному горемыке. Адам взялся за невероятно сложное дело. Ну, ничего не попишешь! Может, он сумеет что-то рассмотреть в гуще цифр - увидит то, что не заметили другие. Он верил (да, самонадеянно) в свою удачу и остроту зрения.
  
   Адам начал считать - добавлял длинные столбцы и с подозрением присматривался к армии цифр, выстроившихся в боевом порядке. Пропало сто злотых. Они впитались в бумагу. Ни к чему, ни к чему вся эта долгая, кропотливая работа. Нужно начать сначала. Много денег поступило в мае; кто-то возвращал долги, а кто-то покупал водное снаряжение на каникулы. Столбец переполнен трёхзначными числами. Именно к этим цифрам Адам присматривался наиболее внимательно. Конечно, пропавшие сто злотых могли бы возникнуть из дробей, но более вероятно, что надменная цифра значилась в столбце "на личные расходы". Какая же сотня, вписанная в толстую книгу, "пропала, как сна позолота"16? < 16 "...пропала, как сна позолота..." - слова из поэмы Ю. Словацкого "В Швейцарии" > Адам взял лупу и тщательно изучил каждую из них. Прошло несколько часов, а он, словно часовщик, который через увеличительное стекло проверял, что там у часов внутри, сидел неподвижно, погружённый в работу. Часы пробили полночь, уже и духи бродили по спящему миру, а Адам всё ещё не спал.
  
   Около часа посреди ночной тишины раздался здоровый, радостный и, как положено, резкий смех Адама. Неудобно об этом говорить: смех напоминал громкое ржание лошади. В глубоко уснувшем доме что-то задвигалось, и скоро в дверях возник отец Адама в полосатой пижаме, очень обеспокоенный, потому что был уверен, что его первенец сошёл с ума.
   - Что случилось? - спросил он с тревогой.
   - Я нашёл сто злотых! - вскричал первенец.
   - Ты нашёл сто злотых? Здесь, в доме врача? В час ночи? Намочи-ка полотенце холодной водой, приложи его к затылку и ступай спать, шалый мальчик!
  
   Но первенец доктора (он же - свихнувшийся сын) не мог уснуть в эту ночь. Ему хотелось прибежать к изверившемуся товарищу, постучать в окно и крикнуть: "Спи спокойно! Я нашёл!" И Адам только потому не сделал этого, что и тот парень не смог бы уснуть от огромной радости.
  
   Но на следующий день, ещё перед первым уроком, Адам шепнул Бурскому:
   - Давай-ка, дружище, беги в шестой класс, вызови оттуда любого огольца и скажи ему, что все они должны ждать меня после уроков.
  
   Бурский, который обожал Адама, совершил три оленьих прыжка и вернулся запыхавшийся.
   - Есть! - прошептал он. - Тот, кому я это сказал, чуть не рухнул с дуба. И, кажется, рот разинул от изумления.
  
   Шестой класс ждал Адама, их сердца гулко колотились. Мальчуган, который руководил артелью, побледнел, как земля после первого снега. Он уставился на дверь и застыл в мучительном ожидании. Все молчали, было очень тихо. О том, что жизнь ещё не совсем умерла, свидетельствовало лишь громкое жужжание мухи, которая была весьма далека от непростых человеческих проблем.
  
   Адам не ввалился, как триумфатор, - нет, он вбежал радостно, вприпрыжку, и нёс расходные книги. Он улыбнулся шестому классу, шестой класс улыбнулся ему. Затем, отыскав взглядом бледного мальчугана, он стал рядом с ним, как адвокат возле обвиняемого, и произнёс короткую речь, которую жадно выслушали десятки широко раскрытых ртов. Его окружили тесным кольцом, и Адам вот что поведал:
   - ...Я счастлив, что пришёл сюда с хорошими новостями. Ваш милейший приятель напрасно терзался и грустил. Это приличный и честный человек! И пусть устыдится тот, кто его подозревал... (Ты снова плачешь, шимпанзе?) Нет, дело не в этом... (Вытри нос, а то получишь!) Панове! После всей этой суеты останется один пшик, говорю без преувеличения! Смотрите сюда!
  
   Он открыл книгу расходов и, показывая на нужную страницу, возбуждённо произнёс:
   - Вот сумма, которая бросается в глаза: 126 злотых 30 грошей. Видите? От 24 мая. К 26 злотым и 30 грошам у меня претензий нет. Они стоят надёжно, как стена! Но эта чёрточка, которая притворяется сотней, вызывает подозрения. Мы сейчас разоблачим подлость этой жирной палки, низложим её, сотрём её в порошок. Потому что она - аферистка. Есть ли у кого-нибудь из вас перочинный ножик, кинжал или другой острый инструмент? Спасибо, одного достаточно. Зачем мне двадцать?
  
   Десятки глаз чуть не вывалились из своих привычных гнёзд. Затаив дыхание, ученики наблюдали за тем, как Адам лезвием перочинного ножа с особой тщательностью выковыривает чёрную палку.
   - Но это не чернила! - изумлённо воскликнул кто-то.
   - Конечно, не чернила, - засмеялся Адам.
  
   Он убрал чёрточку с листа книги и переложил её на чистую белую бумагу.
   - Что это такое? - поразились шестиклашки.
  
   - Ничего особенного: нитка, что ли? Кусок чёрной нитки... По дьявольскому совпадению, она прилипла как раз перед другой цифрой, прижалась к бумаге и притворилась сотней. Неживой предмет может быть таким же вредным, как обезьяна. Если бы эта нитка прилепилась на два миллиметра ниже или выше, любой бы легко раскрыл этот зловещий обман. Раз в тысячу лет может приключиться нечто подобное. И надо же этому случиться именно у вас, что едва не погубило честного парня. Да это свинья, а не нитка! Нашла-таки удобный случай: ведь мама этого молодого человека (ты перестанешь реветь или нет?) зарабатывает шитьём. Я слыхал, как однажды зловредная муха оставила сломанную ножку на документе и тем самым подделала дату. Но я никогда не думал, что глупая чёрная нитка может исказить честно составленный документ. Теперь вы понимаете, откуда взялась эта кошмарная сотня?
  
   Страшный крик, вырвавшийся из могучих глоток, переполошил весь мир. Можно было расслышать и стук камней, которые сваливались с обеспокоенных сердец. Сильные парни схватили Адама Чисовского и подняли его вверх, словно римские легионеры нового Цезаря. А другие окружили чуть живого от радости, бледного мальчишку и клялись ему в любви и дружбе до гробовой доски. Но он ничего не видел, потому что крупные слёзы застилали его глаза. Это был ужасно смешной парень: раньше он плакал от горя, а теперь, не найдя другого - более весёлого - способа достойно встретить своё счастье, обливался теми же слезами. Впрочем, учёные утверждают, что слёзы печали полны горечи, а слёзы радости - сладкие. Иногда даже учёные бывают умными.

3. Фиалковые глаза, конечно, красивы, но кто же украл дверь?

  
   История о преступнице-нитке, с помощью которой Адасю удалось заново сшить "разбитое сердце" хорошего мальчишки, наделала много шума. Когда эта новость дошла до учителя Гонсовского, сей достойный муж глубоко задумался и застыл в позе, в какой, как правило, цепенеет Мицкевич, когда он статуя: прижимает каменной рукой к своей каменной груди каменную книгу, словно боится, что у него собираются отнять её силой. Но от поэта-пророка учитель отличался тем, что, хоть он и застыл в глубокой задумчивости, в какой-то момент всё же глубоко вздохнул, чего пророк сделать никак не может (он ведь памятник), но непременно сделал бы, если бы его тревожили горькие мысли и беспокоила судьба отлучённой от жизни поэзии. Пан учитель, вернувшись к реальности, сказал сам себе нечто загадочное:
   - Да... да... надо попробовать...
  
   Какая-то мысль долго не давала ему покоя. Гонсовский как раз читал, когда она снова зажужжала у него над головой, словно муха. Он закрыл книгу и зашагал по комнате.
  
   Потом, поскольку в тот день небо было голубым, он взял огромный зонт, а раз уж в воздухе стоял тяжёлый густой зной, - надел калоши, огромные, как резиновая лодка. Вокруг никого не было, вот он и крикнул: "Я скоро вернусь!" Дружелюбно помахал рукой, грациозно прощаясь со шкафом, и быстро вышел из дома.
  
   Адась удивился, когда ему шепнули, что в соседней комнате его ждёт учитель Гонсовский. Сначала Адам подумал, что старичок пришёл к доктору на приём. Но отца не было, а пан учитель, как выяснилось, собирался тотчас же поговорить со своим учеником.
  
   - Вьюнош! - сказал старик после торжественного приветствия. - Я понимаю твоё изумление. Не бойся, совесть твоя чиста, к тому же сегодня первый день каникул, и у меня уже нет никакой власти над тобой. Прежде всего я хочу извиниться за то, что на людях назвал тебя сатаной!
   - Ах, пан учитель, - улыбнулся Адась, - это только честь для меня...
   - Коль так, то я не буду скрывать, что твои поступки беспокоят людей простодушных. Твоя поразительная догадливость вселяет в меня ужас. Оказалось, однако, что, сделав много плохого (но не будем об этом!), она, твоя проницательность, сделала и много хорошего. Твои невиданные таланты, если ими верно распорядиться, могут когда-то пригодиться. Я размышлял об этом... И пришёл к тебе просить совета и помощи... Не надо так таращить на меня глаза, а то я уже боюсь... Да, именно так, дорогой мальчик! Мне срочно нужна твоя помощь. Я в отчаянном положении... Не столько я сам, сколько моя семья. Ты всё узнаешь в своё время, но прежде, будь так любезен, скажи мне: как и где ты планируешь провести свои каникулы?
   - На море, - ответил растерявшийся Адась. - Едем туда послезавтра.
   - Тогда всё пропало! - грустно резюмировал старик. - Ты не откажешься от моря ради меня.
  
   Адась пристально посмотрел на него и, заметив сильное беспокойство в его чистых глазах, поспешил сказать:
   - Если бы я знал, в чём дело, пан учитель... Неужели у вас и вправду большие неприятности?
   - Очень большие, очень! - ответил старик, поглаживая лоб рукой. - Если бы ты согласился мне помочь, тебе пришлось бы поехать в деревню... Прости, как тебя зовут?
   - Адам.
  
   - Точно. Ты мне это уже несколько раз говорил... Так вот, милый Адам, как-то раз ко мне приехала моя племянница, коза... То есть не коза в обычном смысле слова, но нравом весьма похожая на козу. Она всегда заезжает за мной, чтобы забрать меня в деревню. Потому что однажды как-то так получилось (и я до сих пор не знаю, почему), что, вместо того, чтобы ехать к брату, я отправился к чужим людям, живущим в ста километрах к востоку от моей родовой вотчины. Любой может ошибиться... Ну так вот: моя племянница привезла невесёлые вести. Какая-то таинственная опасность нависла над моим родом. Вот я и подумал: "А пойду-ка к нашему чертёнку..." Не сердись, я подумал именно так! М-да... "Он - единственный, кто может что-то посоветовать". Вот почему я здесь. Я очень доверяю тебе, дорогой Пётрусь...
   - Адам, пан учитель...
   - Точно! Адам... Но коль уж море зовёт тебя - я удалюсь в отчаянии.
  
   Адась, глядя в безнадёжно грустное лицо почтенного учителя, судорожно размышлял. Ему было очень жаль старика. Может, "племянница-коза" и считает какой-то пустяк "опасностью", но тревога учителя - это уж точно не пустяк. Правда, Адася "море зовёт", как высокопарно выразился учитель; но море ведь не волк - не убежит. Есть над чем подумать. На море, кроме подходящей возможности утонуть, никаких приключений не предвидится, а эта загадочная история как раз и пахнет приключением, как луг скошенной травой. Сегодня вторник, до четверга есть время поразмышлять. Он обожает этого чудного старика, к тому же тот ничего плохого Адаму не сделал. Надо бы всё обдумать, поговорить с отцом, уточнить подробности "опасности"...
   - Пан учитель! - задумчиво произнёс Адась. - Я сомневаюсь, что смогу быть вам полезным, но очень не хочется, чтобы вы ушли от нас разочарованным. Сейчас я ничего не могу обещать, но кто знает, может, после разговора с родителями...
   - Адам! - вскричал учитель, заметив проблеск надежды, подобный лучику луны на небе.
   - Вы позволите мне прийти к вам сегодня во второй половине дня?
   - Днём и ночью, когда хочешь.
   - А коза будет?
   - Какая коза? - искренне удивился учитель.
   - Ваша племянница...
   - Вот оно что! Будет, будет. Сейчас она носится по городу как угорелая и роется в тряпках. Я не понимаю этого увлечения, но разве кто-то когда-нибудь понимал женщин? Наполеон был гением, а с бабами не справился. Стало быть, я могу надеяться?
   - Сделаю всё, что можно, пан учитель, и, если только это возможно...
  
   Очень обрадованный, старик чуть не шагнул в шкаф вместо наружной двери, схватил тросточку доктора, словно это зонтик, но забыл калоши. Однако, ошалевший от восторга, он больше ничего такого не успел. Правда, на улице попытался угодить под автомобиль, но у него это не получилось... случайно.
  
   Адась навестил его в четыре часа дня. Приняла его дамочка высокая, стройная. У неё были глаза цвета фиалок, и казалось, что они и благоухать должны, как фиалки. Улыбка не сходила с её губок.
   - Ага! - весело сказала девушка. - Вы, наверно, тот самый... "сатана"? Дядюшка называет вас так...
  
   Адась хотел сказать, что её-то саму дядюшка и вовсе "козой" величает, но разве можно столь горькую правду вываливать на человека с фиалковыми глазами? Он несмело улыбнулся и спросил:
   - А что, пана учителя нет?
   - На свете-то он есть, но дух его где-то в другом месте, а сам он спит.
  
   Адась навострил уши, потому что отчётливо услыхал голос Гонсовского в соседней комнате.
   - Мне кажется, что уже не спит: он разговаривает, - неуверенно возразил Адам.
   - Это он во сне, - засмеялась барышня. - Я его сейчас разбужу, а то он ждёт вас с нетерпением.
  
   Адась с радостным изумлением смотрел на милую девушку. Понятно, что он не ожидал увидеть в семье учителя - не такого уж и красавца - столь прекрасное создание. И уж тем более было понятно, что в Адама "молния ударила". Гром среди ясного неба - явление достаточно редкое, но сейчас не оставалось никаких сомнений в том, что ослепительная молния из фиалковых глаз угодила прямиком в сердце Адася и навела там шороху. И вот результат: очумевшее сердце выплясывает в бедной груди, скачет, летит вниз, как камень, и, наконец, начинает трястись совсем уж неистово. Буйна головушка, ощутив эту тряску в груди, отставать не собирается - немедленно лишается своего природного хладнокровия; горячее пламя набрасывается на неё, как на высохшие стебли, разум охвачен огнём и дымится. Таким эмоциям не поддаются только те головы, которые всегда наполнены водой, как дождевая бочка. Могучий мозг Адася походил на склад динамита, и, конечно же, там вот-вот должен был полыхнуть пожар. А тут у Адама и ноги задрожали. Точная наука, которая тысячи лет исследует эту тёмную тайну, не нашла никакой связи между такими далёкими друг от друга органами, как сердце и ноги, и всё же неоспоримой истиной можно считать то, что взволнованное сердце заставляет нижние конечности человека бесконтрольно дёргаться. Даже самые выдающиеся психологи мира не могут понять, почему молодой человек, внезапно ослеплённый взглядом глаз голубых, синих, карих, зеленоватых, фиалковых, орехово-золотистых, серых или чёрных как смоль, становится полным идиотом. Даже злейший враг (если бы у Адася были враги) не стал бы отрицать того, что у парня необыкновенный ум, который чист, как ручей. После минуты растерянности на симпатичном лице несчастного Адама возникло выражение, какое обычно появляется у деревенского мужичка при виде чего-то такого, что выше человеческого разумения. Что-то на парня свалилось и подмяло его, как буря подминает спелые колосья; он чувствовал, что ему засветили по лбу крепким, узловатым кулачищем. Кружилась голова. "И мир отступил", - так сказал один гураль1, которому на голову слетел камень. < 1 Гураль - представитель этнографической группы, которая живёт в горных областях на юге Польши, в Словакии и Чехии > На всём белом свете осталось только самое лучшее: глаза цвета фиалок. Всё остальное - жалкое, невзрачное - не заслуживало внимания. Поэтому Адама удивило, что в этом фиалковом мире ещё жив голос, который тихонько и как будто обеспокоенно спрашивает:
   - Вам что, плохо?
  
   Этот голос - тонкий, как ниточка - должен был исходить от существа, прикреплённого к фиалковым глазам, поэтому Адась, доперев до этого жалкими остатками своего едва уцелевшего разума, сделал судорожное движение, какое делает утопающий, пытаясь выбраться на поверхность воды. Он зажмурился, чтобы не видеть перед собой соблазнительное существо, встряхнулся, будто пытаясь вырваться из магического круга, и, наконец, посмотрел более или менее осознанно.
   - Что-то нашло на меня! - сказал Адам Адаму.
   - Вам в самом деле плохо! - шепнула молодая девушка, чья стройная фигурка, весившая около пятидесяти килограммов, проступила из фиалкового тумана.
   - Нет... со мной всё в порядке, пани...
  
   Это была явная ложь, и голос Адася звучал как "предсмертный" - иногда такой бывает у барана, который прощается с этим печальным миром. Однако искреннее сострадание дамы тоже было жульничеством. Она хорошо видела, что Адась - уже "не жилец" и если ещё дышит, то только по привычке. Она изобразила на лице заботу, и это должно было означать, что ей чрезвычайно жаль: она стала причиной таких разрушений, и это коснулось, в сущности, добрейшего человека. По её лицу можно было прочитать: "Ах, такая уж моя доля: на кого ни гляну - все помирают!" Адась всё ещё шевелил глазами и губами и даже слабо махал рукой, но никто бы не удивился, если бы он спросил дорогу туда, где складируют гробы. Он сам себе удивлялся: ведь он был чрезвычайно опытен в сердечных делах. Три года назад, тоже летом, он настолько обезумел, что на левой руке - той, что ближе к сердцу - перочинным ножиком нацарапал инициалы З. Г. (Зося Гурска, будь она проклята!). На первый взгляд, тихая и скромная, она всего лишь через четыре дня превратилась в демона, который затаптывает человеческие сердца. Сколько было мучений! Папа-врач отлупил сына под странным предлогом, что, мол, Адам не продезинфицировал свой ножик перед кровавой операцией, а сын доктора, дескать, обязан был сделать это. Мать устроила ему судный день за окровавленный рукав его рубашки. А демон смеялся: ха-ха! Сперва она вращала глазами, притворялась, что вот-вот свалится в обморок. А потом выставила его на посмешище, отдав своё вероломное и, по всей видимости, червивое сердце верзиле из шестого класса. Адась слишком поздно понял, что умнее было бы вырезать дорогие инициалы на стволе берёзы, нежели на бесценной руке. Он не хотел, чтобы даром пропали кровавые надрезы - чудовищные признаки сердечных мук, и долго искал потом женское существо, у которого имя и фамилия начинались бы с тех же букв: З и Г. Поблизости не оказалось такого существа, память о котором можно было хранить на руке, поэтому, после долгих и тщательных раздумий, он отдал своё сердце сестре приятеля, которому можно было доверять. Его сестра была девушкой симпатичной, но рыжей. Напрасно друзья советовали ему держаться подальше от этого предательского цвета волос, которым так охотно украшают себя ведьмы и коварные женщины. Поверив своему крепкому уму, он пренебрёг советами друзей и едва не поплатился за это жизнью, когда выяснилось, что шесть премилых писем, которые он написал своему божеству, само божество переписало, заменив мужские слова на женские, и отправило (тоже через своего брата-предателя) тому самому пижону с шестой парты у окна, Сташеку Вирскому, дошедшему до такой степени безумной утончённости в одежде, что менял воротничок каждые шесть дней. Божество (будь оно проклято!), по сути, торговало верным чистым сердцем. Адась принял решение утопиться и три минуты держал свою пропащую голову под водой, чтобы никогда больше не вытаскивать её оттуда. Но случилась глупость: в последний момент он вспомнил о варениках с вишнями, их собирались подать вечером; от них он был без ума. Как часто абсолютная, кажется, ерунда управляет человеческими судьбами! Семь раз после той трагедии буря проносилась через его чувствительное сердце и лупила это сердце молниями так, что после этого оставались лишь ничтожные ошмётки. Но мудрая природа владеет дивным искусством склеивания жалких останков, в противном случае человечеству пришлось бы сдаться, сгинуть от "разрыва сердца". Сердце Адама исцелилось и теперь напоминало сосуд, для прочности стянутый проволокой2. < 2 В прошлом стягивали проволочной сеткой треснувшие керамические сосуды, например, глиняные горшки. Потом глиняная посуда подешевела, и проще стало покупать новую.> Оно сделалось осторожным, бдительным и больше не позволяло обманывать себя кому попало. Вплоть до этого момента... До этого момента... Теперь вот обрушилось на него всё небо, раскрашенное в цвета фиалок. Теперь Адам угодил в вечное рабство. После сильной тряски и судорожной дрожи его охватило приятное блаженство, непостижимая, тихая, сладкая истома. Семнадцать его лет вопили семнадцатью голосами. Даже странно, что этот оглушительный хор не разбудил спящего учителя. О, пусть старик спит, пусть спит как можно дольше!
  
   Адась, который миру в глаза всегда смотрел едва ли не дерзко, в этот момент был робок, как будто опасался, что слишком настойчивым и самоуверенным взглядом он может сделать больно этой нежной и, кажется даже, прозрачной фиалковости. Всегда довольно разговорчивый, теперь он боялся слово вымолвить, чтобы не спугнуть милое видение. Он даже не заметил, что милое видение прекрасно натренировано и, если бы в качестве невинной забавы пожелало, допустим, швырнуть стул - поставила бы неплохой рекорд по броску на расстояние предмета мебели на четырёх ножках. У нимфы, явившейся из фиалковых туманов, были великолепные мускулы, доказывающие, что даже неземные существа испытывают человеческую страсть к спорту. Адась собрался с духом, велел себе успокоиться и стал искать в тайниках своей памяти те слова, которые были бы уместны и деликатны, чтобы мило поговорить с симпатичной девушкой. Поскольку у него на складе никогда не было такого красивого товара - подходящих для девушек слов, он отыскал там только одну фразу, которая при всём желании не могла бы послужить образцом для начинающих поэтов.
  
   Он негромко спросил:
   - Пан учитель долго спит после обеда?
   - Если я не ошибаюсь, он уже зашевелился и, вероятно, ищет обувь. Дядюшка никогда не знает, где его ботинки.
   - Это интересно! - ответил Адась с притворным удивлением.
   - Вы, наверно, хорошо знаете моего дядюшку... Он мне рассказывал, как славно вы его посадили в лужу... О, это было здорово! Но теперь он ваш поклонник и надеется, что вы к нам приедете. Вы сможешь поехать?
   - С огромным удовольствием! - с жаром вскричал Адась.
   - Почему же это "с огромным"? - тихонько поинтересовалась паненка, прикрыв веками глаза.
  
   Ему хотелось крикнуть: "Девушка, коль вам известно всё, зачем вопросы ставить?" В последний момент он вспомнил, что именно так Ахилл сказал Агамемнону у Гомера, но без "девушки", конечно3. < 3 Наоборот, это слова Агамемнона, адресованные Ахиллу, и не из эпоса Гомера, а из трагедии Ж. Расина "Ифигения" (действие четвёртое, явление шестое). Перевод И. Шафаренко и В. Шора.> Гомеровские герои цветов не дарили и бросались скорее презрительными словечками, чем розами, поэтому такой вопрос прозвучал бы слишком дерзко. И тогда Адам просто метнул в собеседницу столь горячий взгляд, что глаза барышни потемнели, а на её лицо наплыла розоватая дымка. И счастье, что дух учителя Гонсовского вернулся-таки из потустороннего мира, где, вероятно, рыскал в поисках Наполеона, который вёл на битву некую чёрную бурю и командовал пушками-молниями. Пан учитель нетерпеливо спросил у ещё не проснувшегося пространства: "Куда, чёрт возьми, подевался мой левый ботинок?" А раз уж бедному человечеству из всего ценного только Атлантиду пока не удалось найти, левый ботинок пана учителя быстро отыскался за третьей сверху книжной полкой, и старичок бодро шагнул в комнату. Приятно удивлённый, он воскликнул:
  
   - О, Пётрусь! Вот и ты!
   - Кажется, дядюшка называл вас Збигневом, - сказала барышня. - А всё-таки как: Пётр или Збигнев?
   - Адам, если позволите...
   - Дядюшка, как же можно?..
   - Прости, мальчик... Наполеона я бы не забыл, но как не заблудиться в этой толпе святых4? < 4 Детям часто давали имена католических святых: Адам, Пётр, Збигнев. А вот имя "Наполеон" долгое время было редким. Вероятно, оно происходит от названия города Неаполя (Napoli)> Впрочем, это всё равно, раз уж ты пришёл. Вот только с чем ты пришёл?
   - Пан Адам едет к нам! - торопливо сказала барышня. - На все каникулы! - добавила она уже тише.
   - Как славно! - обрадовался пан Гонсовский.
  
   Адась немного удивился: никто не говорил, что надо поехать на все каникулы. Но он посмотрел на девушку с благодарностью.
   - Теперь садитесь, дети, - сказал пан учитель. - Ты сама расскажешь нашему другу, что да как? - И Адаму: - Она о тебе, парень, знает всё, а теперь и ты узнаешь о ней. Это моя племянница, её зовут Ванда.
   - Ванда... - тихо прошептал Адась, словно впервые в жизни услышал это разбавленное водой имя5. < 5 Разбавленное водой имя - имя "Ванда" созвучно с польским словом wdka (удочка). По-литовски vanduo - вода. >
   - Вандя6, рассказывай! < 6 Уменшительное от имени Ванда - Вандя, Вандочка, Вандуня, Вандуся, Вандушка и др. >
  
   Кожа на лбу Ванды собралась в гармошку, как будто девушка вознамерилась прочитать научный трактат, притом сделать это как можно лучше.
   "Как она красиво морщит лоб!" - подумал Адам.
   Если бы паненке взбрело в голову ни с того ни с сего пнуть ногой стол, Адась с восторгом подумал бы: "Как красиво она пинает стол!"
  
   - Пан Адась, - медленно произнесла Ванда. - В нашей деревне происходит что-то странное...
   - У них деревня недалеко от Вильно, - пояснил учитель. - Уже триста лет она принадлежит нашей семье... Дальше!
   - До недавнего времени там не было ничего необычного. Всегда тихо, спокойно... К нам никто не ездит, и мы ни к кому не ездим. Захолустье. Мамочка управляет хозяйством, а отец...
  
   - "Отец" - это мой брат, он увлекается математикой, - глухо пояснил учитель. - Высшей математикой! -добавил он мрачно. - Всё считает, считает... но никогда не может подсчитать налоги. Знаешь, математики - народ слегка чокнутый. Я - историк, мой брат - математик... Несчастная семья! Впрочем, ладно... Так что там дальше?
   - Полгода назад стали происходить странные дела. Сначала появился какой-то француз и попросил показать ему наш двор изнутри.
   - И как он это объяснил? - спросил Адась, внимательно слушая рассказ.
   - Он сказал, что вроде бы книжку пишет, вот ему и понадобилось увидеть старые дома.
  
   - Француз пишет книгу о старых домах? - спросил Адась. - И ваш отец его впустил?
   - Конечно. Меня не было дома, я ведь почти год живу у родственников в Вильно. Там хожу в гимназию. Мамочка рассказала, что чужак очень чудно как-то ознакомился с нашим имуществом: не посмотрел ни на картины, ни на стенные коврики, ни на сами стены... Ни на что не глянул - только внимательно изучил все двери.
   - Двери? - удивился Адась.
   - Да он псих! - сказал пан учитель. - Во Франции тоже много психов. Он ведь не о дверях пишет книжку, верно?
   - Мать рассказала, что он потихоньку вынул из кармана какой-то острый инструмент и стал царапать дверь в комнате отца. И очень расстроился, когда мы это заметили. И быстро распрощался.
   - И больше не приходил?
   - Нет. Но через некоторое время появился другой незнакомец, его поверенный или посредник. Он сообщил, что кто-то, кому очень нравится наша деревня, хочет купить у нас усадьбу. И выделил на это значительную сумму. Папа говорит, что всё вместе - живность, инвентарь и недвижимость - не стоит и половины этих денег. Он засмеялся и добавил: и даже с ним, с папой, до кучи.
   - И что же сделал папа?
  
   Барышня состроила "грустное лицо" и произнесла страшным голосом:
   - Папа взял его за шиворот и вывел за дверь.
   - Мой брат с пол-оборота заводится, - объяснил учитель. - Если, конечно, математики вообще на что-то реагируют...
   - Дядюшка! - девушка попыталась урезонить историка, сердившегося на математика. - Папа и слышать не хотел о продаже земли, которой мы владеем веками.
   - И столько же времени обременены долгами, - добавил Гонсовский замогильным голосом. - А ведь заманчивое было искушение...
   - Очень заманчивое. Дядюшка, вы позволите мне говорить обо всём?
   - Можно. Это не тайна... Если мы сами об этом не расскажем - об этом напомнят на суде перед распродажей с аукциона.
   - Да, это так, - сказала девушка тихим и внезапно помрачневшим голосом. - Нам так тяжело, что, если бы не дядюшка, который последним грошем делится с моим отцом, нас бы там уже давно не было.
   - А вот об этом тебе не следовало говорить! - тонким голосом вскричал покрасневший старичок. - Чем деньги на ветер выбрасывать, лучше отдам их вам, можете даже их потерять.
  
   Адась посмотрел на него с умилением. Ванда, не испугавшись гнева дяди, грустно улыбнулась, и сердце Адася опять едва не разлетелось на куски.
   - Значит, отец ничего ему не продал? - торопливо переспросил он.
   - Об этом не было и речи. Но кто-то был так заинтересован в покупке, что иногда обращался по этому поводу к моему отцу, теперь уже в письмах из Варшавы и Вильно. И цену подняли. Письма писали адвокаты. Они настойчиво убеждали моего отца согласиться на продажу, а, получив отрицательный ответ, не скрывали своего удивления в последующих посланиях. Отец никогда не увидит таких денег... Мы долго ломали голову, что же всё это значит, да так и не нашли ответа.
   - И что, всё закончилось?
   - Где там! Только теперь и началось. Наша деревня - вероятно, самая приличная в мире. Никто там ничего не украл, и мы почти не запираем дом.
  
   - И как же объяснить эту благодать? - с горечью произнёс пан учитель. - Да просто воровать у нас нечего! Если бы моего брата похитили ночью - немедленно вернули бы днём, разглядев его как следует. А он ещё и похож на меня... Но слушай дальше, дорогой Пётрусь: вот что случилось потом!
   - Нас обокрали! - объявила девушка почти что с восторгом. - Две недели назад... Мамочка поехала за мной в Вильно, а папочки словно и не было, потому что едва только он закопается в своих бумагах - не обратит внимания даже не пожар в доме. Именно тогда вломились ночью во двор и вынесли оттуда... нет, вы ни за что не угадаете, что оттуда вынесли!
   - Предполагаю, что какую-то дверь, - несмело ответил Адась.
  
   Девушка укоризненно глянула на учителя.
   - Вы, дядюшка, уже ему рассказали?
   - Ничего я не говорил! Клянусь, ни словечка ни сказал! Поведай-ка, парень, нам честно: я тебе что-нибудь говорил о двери?
   - Вы, пан учитель, в самом деле ничего мне не говорили, - ответил Адась и вдруг покраснел.
   - Тогда откуда же вы знаете? - удивлённо спросила Ванда.
   - Я же говорил тебе: это сущий дьявол! - торжествующе воскликнул учитель. - Он знает всё!
  
   Девушка с недоверием смотрела на Адася. Если бы тишина продлилась чуть дольше, можно было бы услышать, как его пронзённое фиалковым взглядом сердце снова завозилось в танце.
   - Верно, - сказала панна7 Ванда, - они вынесли две створки двери из комнаты моей матери. < 7 Панна - добавляется к имени или фамилии незамужней девушки в Польше, Чехии, Словакии, Белоруссии, на Украине (наряду с "пани"); означает "барышня", "девица".> На следующее утро створки были обнаружены в дальнем уголке парка: кто-то полностью содрал с них белую краску. Как вам в голову пришло, что была совершена именно такая идиотская кража?
   - Француз ведь только двери осматривал... - сказал Адась.
  
   Пан учитель ударил себя по лбу, как будто собирался прихлопнуть муху.
   - Точно! - воскликнул он. - А зачем он их осматривал?
   - Не знаю... В вашем доме должна быть какая-то важная дверь. Кто-то сначала осмотрел её, надеясь, что одного осмотра будет достаточно. Но коль уж этого не хватило, он её спёр. Сначала одну, потом попытается забрать вторую, третью, десятую... Когда вы, пани, уехали из дома?
   - Четыре дня назад.
   - Вы ведь не можете знать, случилось ли там что-то ещё. А ведь могло случиться. Письмо вы не получили?
   - Нет.
   - Вандочка! - укоризненно сказал учитель. - Почему бы тебе не сказать правду?
  
   Лицо девушки окрасилось в цвет пурпурной мантии кардинала.
   - Как же, дядя, вы могли... - она церемонно произнесла это "дядя" вместо прежнего "дядюшка", - как вы могли сказать подобное?
  
   И у неё был такой голос, что, если бы патриарх Моисей ударил по этому голосу жезлом, оттуда хлынул бы поток слёз8.
   < 8 Во время странствия евреев по пустыне в поисках Земли Обетованной кончилась вода, и тогда Моисей, по совету Господа, ударил жезлом по скале, и оттуда хлынула вода.>
  
   - Разве ты не получила письмо? - удивился учитель. - Ведь я отдал его тебе сегодня утром!
   - Если разрешите... - быстро вмешался Адась. - Вам, пан учитель, не везёт с письмами. Позволю себе напомнить о трёх письмах...
   - Замолчи, вьюнош! Там - одно, а тут совсем другое. Голову отдам на отсечение, что сегодня я вручил ей письмо...
  
   - Вы, пан учитель, лучше предложите в залог что-нибудь менее ценное, - засмеялся Адась. - Спокойно, спокойно, панна Ванда. Сейчас всё прояснится! Это я могу отдать голову на отсечение, что пан учитель держал письмо в руке, но вам его не вручил.
   - О-о! - вскрикнул старик диковинным голосом. - Чем докажешь это?
   - Сейчас найдём его, - сказал Адась, улыбаясь. - В котором часу вы, пани, вышли из дома сегодня утром?
   - Раньше девяти, - ответила Ванда.
   - Почту приносят около одиннадцати. Если пан учитель получил это письмо, то как раз тогда. Могу ли я узнать, чем вы занимались сегодня утром?
   - Мне не стыдно за свои занятия. Я читал!
   - Что вы читали, пан учитель?
   - Ни к чему это знать, - немного растерянно ответил старик.
   - Но мне очень хотелось бы узнать.
  
   - Э, чёрт бы тебя!.. На каникулах я могу читать всё, что хочу. Да, я тебе расскажу, и мне совсем не будет совестно. Я читал роман Дюма, где упоминается... Наполеон... о возвращении с Эльбы...
   - "Граф Монте-Кристо"! - радостно вскричал Адась. - Очень хорошо. А какой том?
   - Четвёртый... Ну и что?
   - А кто прерывал ваше чтение?
   - Я сам его прервал: мне пришло в голову отправиться к тебе.
   - Тогда, скорей всего, письмо к панне Ванде сейчас лежит в четвёртом томе Дюма. Где этот том, пан учитель?
   - Заперт в столе, - мрачно сказал старик. - Чтобы она до него не добралась... Сейчас посмотрим!
  
  
   Он выбежал быстро и его не было ровно двадцать три секунды, потому что именно столько раз сократилось сердце Адася, склонное сегодня к героическим поступкам.
   - Есть письмо! - крикнул учитель за дверью.
  
   Девушка с таким чувством глянула на Адася, что над ним вдруг раздвинулся потолок, над потолком распахнулось небо, и семь миллионов семьсот семьдесят семь тысяч ангелов запели сладким хором чудесную песнь о счастье человеческого сердца. Затем небеса затянулись тучами, чтобы невинные крылатые существа, питающие отвращение к вранью, не увидели стыдливого и смущённого лица пана учителя.
   - Я псих, это точно! - сказал он, веря в то, что говорит. - Прости меня, Вандочка! Дюма ударил мне в голову. А этот мальчик...
   - Письмо, письмо! Скорее, дядюшка, отдайте письмо!
  
   Она нетерпеливо разорвала конверт и жадными глазами прочитала письмо.
   - Вот, что-то новенькое!.. - вымолвила она, тяжело дыша.
   - Неужели унесли весь дом?! - поразился учитель.
   - Нет, всего лишь ещё одну дверь...
  
   В письме с тревогой сообщалось об этом удивительном происшествии. Мать Ванды написала о том, что снова украли дверь, сняли с петель в гостиной. Попытались вынести через окно, однако этому помешал ночной сторож, который обычно спал глубоко, но случайно проснулся, потому что ему приснился покойный дедушка, имевший довольно глупую для мертвеца привычку пугать своего уважаемого внука. Услыхав крик бдительного сторожа, злоумышленники бросили свою нелепую добычу, и две тени растаяли в ночи.
   - Так, их уже двое, - пробормотал Адась.
   - Бога ради, скажите, что всё это значит? - спросила испуганная девушка. - Мать писала почти со слезами и умоляла дядюшку о помощи.
   - И я умоляю об этом Петра, - торжественно проговорил Гонсовский.
   - Пётр вам не поможет, пан учитель, - засмеялся Адась.
   - Отказываешься?
   - Да, как Пётр. А как Адам, не отказываюсь.
   - Ах, дорогой пан Адась... - начала было Ванда, но запнулась.
  
   В мировой истории ещё ни один заяц не выскакивал из борозды так резко, как подпрыгнуло сердце Адама. В раю украли дверь (при ловкости чертей это не трудно) - и душу Адася ослепил льющийся оттуда свет. Но всё же надо сойти со сладкой лестницы Иакова9 на землю, где рыщут полоумные головорезы, и хладнокровно обдумать это таинственное дело. < 9 Лестница Иакова - лестница на небеса, которая приснилась библейскому патриарху Иакову (Быт. 28:10-22).> Адама считают специалистом в этой области. Фиалковые глаза смотрят на него с трогательным доверием. Старый историк полагается на его догадливость. Ему придётся очень напрячь свой мозг, чтобы разглядеть луч света в этом сумраке, где снуют зловещие тени.
  
   Адась нахмурился, сосредоточился на своих мыслях.
   - Прошу внимания... - медленно начал он, тщательно обдумывая каждое слово. - Тут всё серьёзно. Это уже не шутки, раз уж кто-то отважился вломиться в чужой дом посреди ночи. Честно говоря, мне страшновато. В школе-то я ещё способен на всякие хитроумные штучки, но бесполезен там, где начинается что-то зловещее. Панна Ванда, ваш отец разве не обращался в органы власти?
   - Мама хотела сделать это... Но отец сказал, что над ним будут смеяться, если он явится с жалобой на то, что из дома украли дверь...
   - Не скрою, такую жалобу трудно было бы понять правильно.... Ваш отец прав: эту тайну надо бы разгадать самостоятельно - так сказать, домашними силами. Но я с этим, пожалуй, не справлюсь...
   - Вы сможете! - возглас панны Ванды был так горяч, что при этой температуре можно было бы сварить яйцо всмятку.
  
   Адась улыбнулся.
   - Только в романах торжествуют такие блестящие психологи, как молодой француз-журналист, разоблачивший преступника в собственном отце; или же ученик лицея, который нашёл убежище французских королей, ограбленное джентльменом-взломщиком10. < 10 Имеется в виду роман Мориса Леблана "Полая игла" о воре-джентльмене Арсене Люпене и юном детективе-любителе Изидоре Ботреле.> Я читал эти книги с той же страстью, с какой пан учитель читает Дюма. Гениальный писатель, допустим, описывает чудеса, но этот же автор, как правило, не в состоянии с помощью своего несравненного метода найти потерянную булавку. Вы, пан учитель, переоцениваете мои способности. А что, если я ничего не добьюсь? Себя выставлю на посмешище, да и вам ущерб...
   - Так вы нас бросаете?.. Пан Адась?..
  
   Здесь точки после каждого вопроса - это слёзы барышни. К сожалению, в ином виде их невозможно показать в печатном виде.
   - О, нет! - воскликнул Адась с понятной оживлённостью. - Но я хотел бы, чтобы вы только тогда пригласили меня (пусть даже ничего не получится), когда уже никаких надежд не останется.
   - Вьюнош, - сказал учитель, внимательно выслушав Адама. - Можно было бы обратиться к органам власти, только и всего. На это всегда будет время, ведь ничего страшного не произошло. Никто никого ещё не прирезал... Но я полагаю, что в этом дурацком деле есть какая-то семейная тайна. Давайте попробуем разгадать её вместе. Ты будешь львом, а мы поможем тебе охотиться. Правда, я думаю, что в конце концов мы наткнёмся, наверно, на психа, потому что только сумасшедший крадёт двери. Какая польза от чужой двери, которую потом бросают в парке? Кто-нибудь когда-нибудь воровал двери?
   - Совершенно верно, - рассмеялся Адась. - Самсон, прежде чем его остригли, снял с опор ворота города Газы и вынес их на спине11. < 11 Самсон - библейский персонаж, Богом наделённый сверхчеловеческой силой. Когда жители города Газа хотели его поймать и заперли ворота, он вырвал ворота вместе со столбами и отнёс их на вершину горы. Возлюбленная Самсона Далила вероломно остригла его, чтобы лишить его этой силы (Суд. 13:24, 16:31).> Всё на свете продаётся... Но у того, кто покушается на вашу дверь, цель весьма значительная, потому что он подвергает себя большой опасности. И тут важно угадать, что же такое он нашёл в этой двери.
   - Только вы можете это разгадать! Пожалуйста, поедемте к нам, - попросила Ванда.
  
   Адась давно знал, что поедет; ему уже и родители разрешили. Но он в самом деле опасался этого дела. Приключение было невероятно заманчивым, и он тянулся к нему всей душой, а когда познакомился с барышней - то и всем сердцем. Но Адама не назовёшь чрезмерно самоуверенным человеком; он хорошо понимал, что может оказаться перед стеной непреодолимых трудностей. Он отдал бы всё, чтобы принести покой этой прелестной девушке и её дому. Это будет крайне сложное дело. Надо, однако, на что-то решиться...
   - Хорошо! - сказал он. - Я поеду, если вы этого желаете. Но простится ли мне, если окажется, что я обыкновенный болван?
  
   Учитель что-то забормотал своим высоким голосом, а панна Ванда схватила обе его руки и сжала в своих.
   - Вы добрый, ужасно добрый! - тихо сказала она Адаму.
  
   Если бы в этот момент варили раков, было бы довольно сложно отличить багрового рака от Адама Чисовского. Вот как мало отличий в одном и том же цвете. Желая скрыть своё смущение и присыпать его пудрой слов, он заговорил быстро:
   - Я попробую, пани... попробую... Если получится - хорошо, а не получится - что же делать? Вызовем полицию... А пока обмозгуем... Будет о чём подумать. Итак: почему именно француз? почему именно у вас? почему двери? почему они хотели купить всю усадьбу? В конце концов что-нибудь придумаем. Когда нужно ехать?
   - Завтра вечером, - торжественно объявил старик. - А теперь дай мне твою руку, милейший Пётр!
   - И мне, милейший Адам! - тихо добавила паненка.
  
   Адам (которого иногда называли Петром) летел домой танцевальным шагом. Вот ведь странно! Он возвращался по тем же улицам, по которым шёл час назад, но улицы уже были другими. Дома - веселее, трамваи - более красными, а лица людей - как будто бы радостнее. Раньше небо было голубым, а теперь оно стало светло-фиалковым. Можно утверждать наверняка, что в природе нет цвета лучше! Сердце благородного Адама гулко билось, а душа напевала куявяки12. < 12 Куявяк - польский народный танец, возникший примерно в начале XIX века в Куявии (область на севере Польши)> Хозяину этой передвижной филармонии хотелось вскрикнуть, выплеснуть в мир всю радость, которая кипела в нём, как вода в самоваре. Однако не пристало взрослому, хоть и молодому человеку устраивать цирк на улице.
  
   О счастье! Вот и подходящий случай подвернулся: по улице тащилась телега, гружённая всяким харцерским снаряжением; она направлялась к железнодорожной станции. Лагерь харцеров13 вывозил свой скарб. < 13 Харцеры - польские скауты, члены добровольной массовой организации детей и молодёжи, действующей с 1909 года.> На этой куче гордо восседал неподкупный хранитель этого имущества, товарищ Адама с первой парты - Сташек Бурский. Увидев Адася, он замахал шляпой и заорал, как сумасшедший:
   - Адась! Здорово, чертяка!
  
   Адась набрал в грудь воздуха и крикнул так, что конь, этот старый меланхолик и лишь чудом не самоубийца, встал на дыбы:
   - Сташек! Дай тебе боже здоровья и мозгов!
  
   И они громко заржали друг на друга по-лошадиному, да так, что удивились многие лехиты, печально в асфальт уткнувшиеся.

4. Две бороды и человек-призрак

  
   У младшего брата Гонсовского оказалось простое и редкое имя: Иво. Он был женат на очень скромной женщине. Все, кому он что-то говорил, неизменно изумлялись: из маленького тельца Иво изливался мощный бас, зловещий по тембру, ревущий и громыхающий, как пушка. Брат-учитель, у которого был высокий голос, полагал, что это даже нехорошо и говорит об отсутствии вкуса: вдруг исторгать из себя рык, пугающий робких лошадей. "Не по чину" голос. Таким же свидетельством гордыни хлипкого Иво казалась и его чёрная бандитская борода лопатой, призванная вселять трепет в каждого, кто осмелится насмешливо глянуть на её обладателя. Могучий бас спускался по могучей бороде, как водопад по чёрным базальтовым скалам. Можно с уверенностью сказать, что не борода тут добавка к мужчине, а, наоборот, мужчина - добавка к бороде. Она казалась настоящей, несмотря на то, что её габариты были по-разбойничьи преувеличены. Но тщательное исследование легко обнаружило бы, что смолистая, как у дьявола в аду, воронова эта чернота имеет химическое происхождение: борода, за цвет которой сам Ирод получил бы золотую медаль, оказалась крашеной! Пан Иво Гонсовский был на несколько лет младше брата-историка, а тот не прятал седину от мира. Пан Иво норовил придать себе значимость глубиной своего баса. Управляя усадьбой, которая принадлежала обоим братьям, всякий раз он широким жестом приглашал брата в эти развалины, но сам занимался чем угодно, только не хозяйством. Иво ухаживал за своей бородой лучше, чем за землёй. Неизлечимый дилетант, в некотором роде "учёный", он занимался математикой и много лет тешил себя надеждой, что получит большую премию одного из немецких университетов, если успешно решит известную математическую задачу. Великий французский математик первой половины семнадцатого века Пьер Ферма оставил после себя теорему из области теории чисел, известную науке как "Великая теорема Ферма". То ли по рассеянности, то ли по небрежности он её не доказал. Никто не смог аргументировать, что утверждение Ферма ложно; ergo 1: оно истинно. < 1 Ergo (лат.) - следовательно > Лучшие математические умы ищут подтверждение этому, и некоторым кое-что удалось, но лишь отчасти. И до сих пор математики не спят, не едят и, гордо подняв головы, бьются лбами о стену в поисках безусловного доказательства "великой теоремы"2. < 2 Теорема сформулирована П. Ферма в 1637 году. Окончательно доказана английским математиком Эндрю Уайлсом в 1994 году, доказательство заняло более 100 страниц.> Искал его и по-разбойничьи чернобородый математик Иво. Пьер Ферма, давно уже звёзды на небесах считавший, не ведал о том, что его теорема пожирает деньги семьи Гонсовских. Это удручало брата-историка и преумножало боль жены Чернобородого.
  
   Мать панны Ванды была тихой работящей женщиной с душой ангела и постоянным насморком. Ей приходилось думать обо всём: и о своём чахлом хозяйстве, и о бородатом муже, и о единственной дочери, которая росла так же стремительно, как долги в банке. Великий математик вставал поздно, потому что работал до глубокой ночи. Посреди ночной тишины он гремел-покрикивал, потому что это очень помогало ему думать. Каждую ночь Иво был близок к громокипящей победе, и каждый день младший Гонсовский выглядел кислым, угрюмым и перекошенным, похожим на неверные арифметические вычисления. Рассерженный, словно лев, он дёргал себя за бороду и порыкивал так зычно, что дрожала посуда. Завтракал рассеянно, не глядя на то, что ест, ибо такова уж юдоль людей гениальных, которых грубая природа заставляет заниматься гнусным делом - наполнением своего желудка. Иногда жуткий демон математики, умнейший и злейший из всей стаи гениев и демонов, которые парят над миром, как тихие стервятники, обозначал для математика бледную тень надежды на белой стене - и тогда пан Иво, страшным голосом выкрикивая непонятные слова, бежал в свою комнату. Там хватал авторучку, превращал её в острый коготь и начинал царапать ни в чём не повинную бумагу. В кармане у него всегда был кусочек мела, и всякий раз, проходя мимо стодолы3, он останавливался в раздумье, долго размышлял, а затем быстро наносил на её дверь непонятные математические знаки.
   < 3 Стодола - в Польше и на Украине: сарай; овин, рига; хозяйственная постройка.>
  
   Мир почти не волновал его. Он брезгливо презирал этот мир, считал его непостижимой, фантастической ошибкой в гениальных вычислениях Создателя. Иногда он глядел на цветущую землю и пожимал плечами. Он знал, что у него есть жена и дочь, но они мешали ему думать. Порой он с удивлением останавливал свой взор на милой пани Гонсовской, у которой ангельская душа и вечный насморк, и, наморщив лоб, старался вспомнить, что означает присутствие этого существа в сокровенной сфере его размышлений. Он немного оживился и внимательно осмотрелся, когда узнал, что кто-то сначала собирался купить их усадьбу, а потом вынес из этого дома двери. Послушал-послушал причитания жены, подумал как следует и, наконец, пришёл к выводу, что этот таинственный вор зарится на его, пана Иво, труды по математике.
  
   Голосом, которым, если бы не было трубы, архангел созвал бы струхнувшее человечество на Страшный суд, он произнёс:
   - Преступник, небось, заметил, что я иногда пишу мелом на двери стодолы или на воротах коровника. За мной следили, в этом нет никаких сомнений! А раз уж дождь смыл следы мела, грабителю, вероятно, пришло в голову, что он может найти что-то путное на внутренних дверях дома... Что ж, не глупо! Один выдающийся математик, которого осенило во время прогулки по городу, начал писать на чём-то чёрном, что стояло на улице4. < 4 Имеется в виду великий французский математик и физик Андре Ампер (1775-1836)> Он, как и я, носил с собой мел. Для учёных ведь не назначен ни день, ни час, когда приходит вдохновение. И вообразите себе, что произошло! То чёрное, что стояло на улице, шевельнулось и пустилось наутёк. Математик прибавил шагу. Сложные вычисления пытались ускользнуть от него, математик погнался за ними. Он бежал резво и всё писал... не понимая, что это тележка конного экипажа. И - не догнал, с астмой-то. Вот так нелепо человечество прошляпило открытие - возможно, великое! Никогда не следует писать на том, что движется. Что с тобой, у тебя насморк?
   - Уже семь лет, - ответила пани Гонсовска.
   - Отвыкай от этого... Где наша дочь?
   - Поехала в Варшаву, чтобы забрать Павла.
   - Прощения просим: а кто такой Павел?
   - Ты разве забыл, что у тебя есть брат?
   - Точно. Но у меня на уме вещи поважнее.
  
   Словом, на следующий день он приветствовал своего старшего брата довольно рассеянно. Иво обожал его по-своему, когда был свободен от научных раздумий, но не мог не посмеиваться над той сферой знаний, которую избрал его брат: над историей.
  
   - История, - поигрывал своим басом Иво, - это вымысел, берущий начало из подозрительно мутных источников. Это не точная наука, а что-то вроде сказки или романа. Тот, кто ловчее придумает, - тот хороший историк. Ха-ха! Откуда я знаю, существовал ли Наполеон на самом деле? А что, если его придумали с какой-нибудь грязной целью? Документы можно сфабриковать, а картинки - вообще плод воображения художника! Может, это какая-нибудь аллегория, метафора? Я не верю в Наполеона! Верю в Пифагора, потому что он неопровержимо доказал свою теорему. Я склоняю голову перед Пифагором, опускаюсь на колено перед его гением!
   - Быки то же самое делали, - возмутился учитель, - когда один мясник - грек, от которого пахло чесноком и у которого раздувало живот от жареных бобов5 - приказал забить сотню быков, едва представилась такая возможность6.
   < 5 Пифагор запрещал своим ученикам приносить в жертву быков или есть мясо; последователи Пифагора были известны тем, что не ели бобы - распространённую у греков пищу. Но говорят, что, открыв свою теорему, Пифагор в знак благодарности принёс в жертву богам сто быков. Некоторые комментаторы утверждают, что учение Пифагора не противоречило традиционной греческой религии, в которой жертвоприношение животных было одним из важнейших ритуалов.>
   < 6 ...забить сотню быков - речь идёт о гекатомбе, приношении ста быков в жертву богам у древних греков.>
  
   Они никогда не говорили на подобные темы после той неприятной сцены, когда учитель, охваченный гневом, уехал, не попрощавшись, и не возвращался в деревню два года. Теперь же историк притворился, что приобнял знаменитого математика, но он это сделал скорее символически, чтобы не прикладываться к чёрной сатанинской бороде, имевшей странное свойство пачкать белую одежду. На учителе был занятно скроенный костюм, который мог бы послужить Барбароссе покаянной власяницей у ворот Каноссы7.
   < 7 Фридрих I Барбаросса (Рыжебородый) (1122-1190) - германский король, император Священной Римской империи (с 1155 г.); находился в конфликте с папским престолом.
   Каносса - город на севере Италии, где в 1077 году жил император Генрих IV (не Барбаросса!), который мирился с папой Григорием VII во время их спора, трактовавшегося как спор о превосходстве светской власти над церковной.>
  
   Математик поцеловал воздух над головой панны Ванды, а затем загремел, как орган:
   - Кто же этот быстроглазый молодой человек? А?
  
   Адась, вдруг услыхав разрушительный звук осадной пушки, донёсшийся из этой человеческой дудки, искренне изумился и невольно отступил назад.
   - Это пан Адась... - шёпотом сказала барышня.
   - Мой друг, - торжественно объявил учитель. - Мой большой друг по фамилии Чисовский. У него настоящий талант разгадывать непростые тайны. Он поможет нам раскрыть эту злосчастную загадку.
  
   Математик приставил указательный палец к груди Адася, чтобы показать всем, кого именно он имеет в виду, и голосом, который более присущ похоронной церемонии, произнёс:
   - И какие же это трудные дела ты смог распутать, а?
   - Пока никаких, любезный пан, - ответил Адась. - Иногда мне удавалось распутать какую-нибудь лёгкую задачку. Я старался мыслить логически...
   - Это делает тебе честь, - громыхнул бас. - Логика - величайшее достижение человеческого духа. Человечество можно было бы даже уважать, если бы оно мыслило логически. Но люди ведь всё равно ошибаются! Поэты и прочая голытьба сбивают их с пути, баламутят, обманывают. Поэтов хорошо бы вешать или топить.
   - Математика - тоже великая поэзия, если уж позволите, - возразил Адась.
   - Красиво сказано! Чудесно сказано! Не мешало бы добавить, что математика - вот единственная на свете поэзия. Не та поэзия, у которой на уме одни, понимаешь, фиалки, а - сильная, страшная... Мальчик, я рад тебе! Будь как дома! Я и не думал, что ты такой умный... Моя жена позаботится о тебе, хотя, по-моему, со вчерашнего дня у неё насморк. Тебе разрешается перевернуть весь дом вверх ногами, но ты не должен входить в мою комнату: проникать туда никому не дозволяется.
  
   Панна Ванда сияла и что-то такое сигналила матери. А когда из комнаты вышли - сначала борода, а за ней сам математик, как слабая тень, которая тащится за могучим телом, - Ванда радостно шепнула Адаму:
   - Ты покорил папочку!
   - Не покорил, а облапошил, - пробормотал учитель. - И ведь знает мальчишка, что делает...
  
   Пани Гонсовска поглядывала на Адася с удивлением и опаской. Её изумила бородатая любезность мужа.
  
   К вечеру Адась обследовал весь дом, стараясь обойти пещеру льва, который глухо порыкивал за дверью. Адам зашёл в парк, запущенный, зелёный и заросший, перечёркнутый ленивым ручьём; осмотрел хозяйственные постройки, латаные, как старый башмак: всё это разваливалось на глазах. Здесь было просторно, как в брюхе обжоры. Из каждого угла смотрела серая унылая нищета. Скотины было мало; повизгивающая и похрюкивающая, она предпочитала грустить... Над усадьбой висело изнеможение, истомлённое зноем. Даже два молодых петуха, затеявших было драку, делали это без особого энтузиазма. Двор был припорошён рыжеватой пылью, засыпан соломой и сухим навозом. Возле хлева дремала собака - вероятно, та самая, которую Ной взял когда-то с собой в ковчег; если бы пёс не прядал изредка ушами, можно было бы подумать, что это чучело; он даже не приподнял гноящиеся веки, хотя над ним склонился чужак. Адась подумал, что грабителям досталась лёгкая работа: они могли унести не только дверь, но и собаку.
  
   Дом был старый, низкий и просторный. Две небольшие деревянные колонны у входа без особого желания поддерживали покосившуюся крышу. Казалось, единственная причина, по которой этот дом не валился на жадную ненасытную землю, было то, что дом поддерживался лозами дикого винограда, который обвивал все стены и норовил заслонить собою окна. Под карнизом свила гнездо стая ласточек и прилежно растила молодое, очень прожорливое и столь же болтливое поколение. Этот крылатый народишко много крови попортил математику, упомянутому в числе четырнадцати скорбей Богородицы8: великие, хоть и быстротечные мысли учёного пугались насмешливого писка птиц. < 8 Ирония: не четырнадцать, а семь. Семь скорбей Богородицы - это события из жизни Пресвятой Девы Марии, которые почитаемы в христианской традиции и часто изображаются в искусстве: мать видит, как Иисус несёт свой Крест на Голгофу; распятие Иисуса на Голгофе; снятие Иисуса с Креста и др.> Над крыльцом была надстройка с двумя глазищами-окнами, которые уставились на зелень мира божьего; комнатку в этой надстройке занял Адась. Там было как в оркестровой яме: звучало абсолютно всё; шкаф плакал жалобно и болезненно, скрипели доски пола, а в печке гудел ветер. А рожица у этой каморки, однако, была весёлая, солнечная. Другие комнаты, большие и такие низкие, что рукой до потолка достанешь, редко видели солнце, по пути выпитое ненасытным диким виноградом. А здесь было прохладно даже жарким летом. В комнатах лениво дремала старая мебель - все эти многоуважаемые предметы благородного происхождения: пузатые, словно раздутые комоды, неуклюжие шкафы и столы, широко расставившие ноги, как упрямые кони. У стульев, удобных и тяжёлых, была полосатая обивка, выцветшая и потёртая. Каждый стул страдал тяжёлым ревматизмом и, кажется, стонал от боли, когда ржаво скрипел пружинами, если садился человек. В "гостиной" (впрочем, там давно не было гостей... ну, может, только какая-нибудь кающаяся душа дёргалась там по ночам)... в гостиной стояло большое зеркало в чёрной раме. Зеркало отличалось тем, что не давало отражения: всё оно было в проплешинах, бельмах, как в инее; и только справа в нём отразился бы человек, если бы ему вздумалось увидеть там себя. Но никто никогда не решался на это, потому что такой смельчак с криками ужаса убежал бы прочь, увидев в заколдованном зеркале вместо знакомого ему лица перекошенную, как у чёрта, кошмарную морду. Поработали тысяча четыреста сорок восемь поколений трудолюбивых мух - вот и померк естественный блеск этого полезного предмета. Но зеркало было изображено на некоторых старых семейных портретах, украшавших стены. Одна бабка странным образом оказалась похожа на другую бабку, а дед - на деда. Глаза зрителей, уставшие от такого однообразия, радовались, когда находили на старой картине какую-нибудь броскую деталь: громадную бородавку возле дамского носа или пышные усы на портрете надменного мужчины. Один из предков, облачённый в роскошные рыцарские доспехи, носил бороду до пояса - аж до рамы внизу. Математик Иво, должно быть, унаследовал бороду этого человека. Её окладистая красота было неотразимой, пышной. Рыцарь мог укрываться ею, как лошадиной попоной, во время военных походов. Он пугал ею орды неверных, а когда нёсся в гущу битвы, она, должно быть, развевалась позади его боевого бахмата9. < 9 Бахмат - малорослая крепкая татарская лошадь > Нарисованные старушки смотрели с картин кисло, а мужчины - с угрозой. У одной бабульки было косоглазие, и она глядела на Адася на удивление сердито. Бородатый предок висел как раз напротив мёртвого зеркала и словно пытался разглядеть в нём самого себя. Он не обратил внимания на незнакомца, который смотрел на бородача с улыбкой. В каждом старом доме есть свой призрак, который без малейшего повода устраивает дебоши по ночам: то опрокинет стул, то взберётся на шкаф и стучит по нему пятками. Какая печальная судьба ожидала бы ветхий дом Гонсовских, если бы, согласно тайному соглашению между уважаемыми покойниками, обязанность устрашения живых потомков выпала бы этому бородатому рыцарю! Сей грозный человек ревел бы, как разъярённый бык, и развалил бы дом. Наверно, покойные бабки по-хорошему убедили его отказаться от такой карьеры; поэтому он просто висел на стене и пугал людей своей бородой.
  
   Изучив галерею предков панны Ванды, Адась обошёл дом, внимательно присматриваясь к тому, к чему никто никогда не присматривался: к дверям. В этом огромном доме когда-то жила большая семья. В дверях не было ничего особенного. Они скрипели, как все двери, через которые входят в дом печали и заботы; некоторые были искривлены, другие - упрямы: их невозможно было открыть без усилия. С той двери, вынесенной из дома глубокой ночью, а потом найденной в дальнем углу парка, была содрана белая шершавая краска. Сделали это острым инструментом. Кто-то что-то искал под краской.
  
   "Но что? - подумал Адась. - Скорее всего, это какая-то надпись... Но, если бы на любой из дверей была надпись, тот, кто красил её, обязательно это заметил бы. Впрочем, что можно написать на двери, кроме инициалов трёх древних королей: Каспара, Мельхиора и Бальтазара?10 Рассказывают, что как-то раз один врач, не имея возможности дать рецепт больному крестьянину, написал лекарственную пропись мелом на двери. Прежде прикованный к постели, крестьянин взвалил дверь себе на спину, принёс её в аптеку и сразу же умер".
   < 10 Каспар, Мелхиор, Бальтазар - имена трёх легендарных волхвов - восточных царей, которые несли дары новорождённому Иисусу. По католической традиции, в день Богоявления на двери дома мелом пишут "К+М+Б", причём буквы расшифровываются как инициалы имён королей; первоначально это выглядело как "C+M+B" (латынь), что является сокращением латинской формулы "Christus Mansionem Benedicat" (Да благословит Христос этот дом), а после букв ставили ещё один крест и указывали текущий год.>
  
   Адась с особым вниманием осмотрел ту дверь, краску которой спасло внезапное пробуждение ночного сторожа. И здесь не было ничего примечательного. Первая дверь - та, что уже без краски - раньше висела в левой половине дома, вторая - в правой. Это значит, что таинственный вор ищет вслепую. Он что-то знает, но знает не точно; ищет нужные ему двери, но ему не известно, какая из шестнадцати дверей, поскрипывающих в этом доме, ему, наконец, понадобится, чтобы достичь нужной цели. Ему будет нелегко, если он захочет так же тщательно осмотреть все двери после того, как вынесет их из дома, а это он не сможет сделать, потому что жильцы уже насторожились. Его не интересуют ни замки, ни ручки: он оставил их нетронутыми; он скребёт двери чем-то острым - что-то ищет под красочным покрытием. А пока что Адась поскрёб свой затылок, размышляя о том, что это будет непростая работа, да и глупая к тому же. Какое будущее ждёт приличный дом, если воры так перепортят все двери? Это работа громоздкая, смешная и, возможно, совершенно ненужная: если под краской прячется какая-то надпись, её сдерут вместе со слоем краски. Таинственный маньяк, который крадёт двери, наверняка об этом не подумал.
  
   На лице у Адася появилось выражение растерянности. Панна Ванда ждёт от него чудес, а он смотрит на дурацкую дверь, как баран на новые ворота.
   - О чём думаешь, дорогой Пётр? - тихо спросил его вошедший учитель.
   - О дверях, конечно, - ответил задумчиво Адась, даже не обратив внимания на то, что старик всё ещё называет его Петром. - Об этих чёртовых дверях, пан учитель! Может, поблизости живёт известный псих?
   - Кроме одного джентльмена, у которого крыша поехала на почве математики, все соседи отличаются уравновешенностью, - мрачно сказал старик. - То есть ты не видишь здесь преступления?
   - Сколько лет этому дому? - спросил Адась, не ответив на угрюмый вопрос учителя.
  
   - Это одному богу известно! Я думаю, около трёхсот... если на глазок. Но, может, и больше. Достоверно известно, что мой прадед родился здесь и прожил девяносто девять лет. Это очень любимое число в нашей семье. Мы живём долго, хотя и без особой надобности. Мой брат-математик утверждает, что наше долголетие - благословенный результат потребления огромного количества кислого молока. Я этот напиток терпеть не могу, поэтому вот уже тридцать лет брат предсказывает мне внезапную смерть. Зачем тебе знать, сколько лет этому дому?
   - Сам не знаю. Но думаю, что если кто-то ищет здесь какую-то тайну, то она не может быть новой. В последние годы совсем уж ничего необычного здесь не случилось, пан учитель?
  
   - Ничего особенного. Несколько лет назад родился телёнок с двумя головами, но он издох. И с одной-то головой трудно жить, а что говорить о двух! Менее значимым событием стало рождение Ванды. Ты мог заметить, что у неё одна голова, так что говорить тут не о чем. Что может случиться у нас дома? Жизнь тянется с утра до вечера, она полна забот, печалей, мух, криков моего брата и слёз его жены. Это бедная и очень славная женщина. Она, как улитка, тащит дом на себе, и всё же, когда недавно вдруг объявился человек, о котором рассказала Ванда, - тот, что хотел купить наш дом, - в первую очередь возмутилась именно моя невестка. Она грудью закрыла бы этот убогий домишко. Видеть не могу, как бедняжка волнуется из-за всего этого. И ты, мальчик, не забывай о том, что я рассказал. Помни, что, если ты сможешь чего-нибудь добиться, снимешь тяжкое бремя с её натруженных плеч.
   - Я постараюсь, пан учитель, - с чувством прошептал Адась. - И ещё, если позволите... Вы, пан учитель, случайно ничего не знаете об этом французе, которые поцарапал дверь? Он больше не появлялся?
   - Я не знаю, но моя невестка наверняка знает.
  
   Пани Гонсовска, приглашённая на разговор, сообщила, что второй раз француз не приходил. Это был неказистый человечек с крысиной физиономией. Смотрел как бы украдкой, говорил беспокойно и быстро. Было видно, что он почему-то волнуется. Во время своего короткого посещения более внимателен он был не к людям, а к тому, что их окружает. Гость мельком пробежался взглядом по всему дому и наморщил лоб.
   - Это был настоящий француз? - спросил Адась.
   - Несомненно, - ответила пани Гонсовска. - Судя по акценту, парижанин. Я хорошо знаю французский.
   - А потом его здесь, в округе, не видели?
   - Нам об этом никто не говорил.
   - А кто здесь живёт возле вас?
  
   - Люди небогатые, как и мы... Бжезинские - в Труйкопах, в полумиле отсюда, старый пан Виндыга - в Козах, Гилевичи и Немчевские - близко друг от друга: Гилевичи - в Глодовцах, Немчевские - в Вилишках. А ближе всех к посёлку жили Винницкие, но сейчас их дом пустует.
   - Почему пустует?
   - Ещё недавно там обитала старая пара, их сын живёт в Бразилии. Они умерли друг за другом, а молодой пан Винницкий, похоже, отказался от их жалкого наследства. Присматривает за домом какой-то старый управляющий.
   - А как называется та деревня, пани?
   - Животувка. Примерно в часе ходьбы отсюда, за лесом, в очень укромном уголке. Иногда я вижу этот дом издалека, когда еду в посёлок. Дом похож на наш, да там все они похожи. Но он стоит у воды и на холме.
   - А посёлок там какой?
   - Да захудалый: костёл, два магазинчика, почта и обшарпанный постоялый двор. Через посёлок проходит дорожный тракт. Вы, Адась, хотели узнать что-нибудь ещё?
   - Уже больше ничего, пани. Спасибо.
  
   - Если хотите узнать что-то ещё, спросите Ванду. Ей знаком здесь каждый уголок, каждое дерево, каждая лошадь. Она залезала на все деревья и каталась на каждой лошадёнке. Жуткая девчонка! - добавила пани Гонсовска с улыбкой, немного грустной, но ласковой и как будто даже счастливой. - Ой, меня муж зовёт...
  
   И она убежала, едва услыхала вдалеке глухой рёв (словно по мосту прошла тяжёлая артиллерия).
   - Лев выбирается из пещеры! - пробормотал пан учитель. - Бедная газель... Что ты теперь будешь делать, друг мой?
   - Немножко здесь осмотрюсь.
  
   И это того стоило: вокруг было очень красиво. Над зелёными холмами нависал тяжёлый светло-золотой шатёр лета. Воздух дрожал от зноя и был полон медовых ароматов. В траве и кустах всё жужжало, гудело и пело. Невидимый оркестр, ошалев от радости, играл без устали; только сороки, не обращая внимания на прекрасный музыкальный ансамбль, нарушали общую гармонию своим резким стрёкотом, несдержанным и сварливым, азартно ругаясь друг с другом.
  
   И вот голоса стали затихать, замирать, когда на востоке появился серебристо-бледный серп молодой луны. Небо потускнело и стало лиловым; сладкая истома полилась с небес на обожжённую землю. Лёгкий ветерок родился в кронах деревьев и коснулся листьев, ожидающих небесной росы. В тёмном густом парке что-то зашуршало, словно это чёрные тени сговаривались между собой, прежде чем выйти на свет божий.
  
   Адась заворожённо наблюдал, как тихо засыпает день и приближается ночь.
   - Правда, здесь красиво? - услышал он совсем рядом взволнованный шёпот.
   - О да, да, панна Ванда! - тоже шёпотом ответил он.
  
   Ему казалось, что любой резкий голос может ужалить эту молоденькую, серебристую тишину, дрожащую от страха.
   - В который раз наблюдаю этот пейзаж, - прошептала девушка, - и каждый раз он кажется мне ещё красивее. И всегда он разный: то радостный, то очень грустный. Меняется, как лицо человека. А сейчас он не радостный и не грустный, а сладкий. Как тихо! Но сейчас заголосят лягушки. Эти язычники поклоняются луне!
  
   Они долго молчали. Адась медленно повернул голову и посмотрел на девушку: чуть приметные серебристые лучики играли в её льняных волосах. В своём белом платье она была похожа на ночную бабочку, окутанную пеленой сумрака. Её приоткрытые губы уже собрались было что-то произнести, но не решились. В этот миг налетел лёгкий ветерок и прошелестел её платьем. Казалось, это создание вот-вот улетит...
  
   Вдруг девушка схватила его за руку.
   - Пан Адась, - взволнованно прошептала она. - Вы видите?
   - Что? Где?
   - Там, в тени... под деревьями...
   - Вижу... Кто-то пробирается украдкой... Кто-то из домашних, да?
   - Нет, это не они... Наши бы так не крались к дому.
   - Нас с вами легко увидеть: вы в белом платье... Быстро за куст!
  
   Панна Ванда по-кошачьи прошмыгнула в заросли, а Адась здесь же рядом прижался к земле.
  
   Густая тень - по виду человек - пробиралась через кусты к тропинке, ведущей к дому.
   - Откуда он идёт? - прошептал Адась.
   - Из леса...
   - А что там, за лесом?
   - Животувка... Там стоит пустой дом.
   - Дом Винницких?
   - Откуда вы знаете? Да, Винницких...
   - Присмотритесь как следует.
   - Не могу разобрать... О, теперь вижу, он из темноты вышел... Какой-то мужчина!
   - Вы его знаете?
   - Никогда его не видела. Какой-то коротышка...
   - Остановился... Смотрит... Смотрит на дом...
  
   К ночи, словно по знаку, который подали лягушки, тьма стала гуще и мутнее. После короткого парада серп луны, срезав несколько лилий на небесном лугу, куда-то скрылся. В одном из окон дома мерцал сонный, слабый, керосиновый свет11.
   < 11 Керосиновый свет - свет керосиновой лампы; до Второй мировой войны электричество было, как правило, не в каждом польском селе.>
  
   - Ничего не видать, - прошептала девушка.
   - А я вижу, - тихонько сказал Адась. - Я проследил за ним взглядом... Он пробежал по пустой площадке и теперь стоит вон под тем одиноким деревом. Затаился. Ждёт чего-то или кого-то...
   - Но зачем?
   - Я не знаю. Может, хочет узнать, кто сегодня утром к вам приехал?
   - Ночью он не узнает!
   - Как-нибудь узнает. Если он следил за домом раньше - видел две освещённые комнаты, а сегодня их уже пять. Для него это новость... Тихо! Слышите? Треснула сухая ветка...
  
   По правде говоря, девушка слышала не треск ветки, а сильный стук собственного сердца. Если бы она прислушалась внимательнее, то услыхала бы, что и храброе мужское сердце Адася бьётся в чуть ускоренном ритме (музыкант сказал бы: molto agitato 12). < 12 Музыкальный термин: "взволнованно, тревожно".>
   - Что же делать? - прошептала панна Ванда.
  
   Адась не ответил. Может, он даже не услышал этот осторожный вопрос. Адам подумал о том, что, если кто-то прячется и следит за домом, значит, дом в опасности... а вернее, в опасности эта девушка. Всё, что было до сих пор, - лишь осторожное начало. И вот кто-то выдвинул свои чувствительные усики, какими ночное насекомое потихоньку прощупывает пространство перед собой. За этим кроется какая-то неведомая угроза, необычная и загадочная. Какая именно - пока не понять, но в таких обстоятельствах она всё равно ощущается. Появилась возможность глянуть ей в лицо, которое закрыто маской ночи. Может, одним махом удастся решить все запутанные головоломки. Но для этого требуется мужество, решимость. Человек-призрак, действующий во тьме исподтишка, сейчас как раз здесь, рядом, прижимается к стволу дерева. Он не стал бы прятаться, если бы пришёл сюда с добрыми намерениями: а раз уж он скрывается, то у него на уме одни гадости. А значит, будет справедливо начать действовать против него.
  
   Если бы панна Ванда в тот миг могла видеть лицо своего спутника, она бы поразилась необычайной серьёзности, отразившейся на этом лице. Глаза Адася ярко сияли, ноздри раздувались; парня бил озноб. Он уже принял решение, но всё ещё раздумывал. Наконец он тихо прошептал:
   - Панна Ванда, оставайтесь здесь. Даже не шевелитесь... Здесь так тихо, что любой шорох прозвучит как крик. Пожалуйста, хорошенько спрячьтесь...
   - А вы?
   - Прошу вас, потише! Я постараюсь схватить эту тень...
   - Нет, нет! - девушка едва не вскрикнула, голос её сорвался.
   - Тише, ради бога!
   - Я не позволю!
  
   Адась одним только сердцем услыхал, как слёзы капают с этих слов.
   - Иного выхода нет. Пожалуйста, не бойтесь. Со мной ничего не случится... Если я его даже и не поймаю, то хотя бы увижу вблизи. И сразу станет ясно, что за этим прячется. А кроется за этим что-то очень недоброе.
   - Нет, нет... - молила девушка слабым шёпотом.
  
   Адась почувствовал её руку на своей. Он вздрогнул и закрыл глаза, но тут же взял себя в руки.
   - Панна Вандочка, - горячо прошептал он. - Тут ничего такого особенного... Я старый харцер... Скоро всё кончится.
  
   И, больше не желая слышать эти уговоры, он ловко и бесшумно заполз в ближайший кустик. Хоть она этого и не видела, он предостерегающе приложил палец к губам, призывая к молчанию. И всё же услыхал шёпот:
   - О боже!
  
   Он слишком хорошо знал проверенные временем приёмы славного апача Виннету и старины Шаттерхенда13 и мог бы преследовать врага с должным мастерством. < 13 Апач Виннету и его друг, старый Шаттерхенд ("Верная Рука") - главные герои приключенческих романов Карла Мая, действие которого происходит на Диком Западе.> Прежде чем хоть на пядь продвинуться вперёд, он щупал землю и удалял с пути каждую веточку. Мудрые змеи с одобрением смотрели бы на молодого человека, который полз по всем правилам.
  
   Адась решил обойти таинственного человека и напасть на него сзади, со стороны леса. Это был долгий и трудный путь, и вскоре Адам почувствовал, что на лбу у него выступили крупные капли пота. Через каждые несколько шагов он останавливался, чтобы перевести дух и вытереть пот, который стал заливать ему глаза. Во время таких пауз он проверял, не поменял ли ночной гость своё укрытие. Призрак не двигался. Очевидно, ждал подходящего момента. Однажды Адась глянул туда, где пряталась девушка, но платья там не увидел. Местность-то холмистая; наверно, какой-то холм закрыл Ванду.
  
   Адам полз неутомимо и упорно. Он забыл о страхе, который проявлялся лёгким ознобом в начале этого пути, и уже не хотел ничего - только бы тайну разгадать. Так охотник страстно желает поймать дикого зверя. То, что когда-то было харцерской игрой, превратилось теперь в опасную реальность, в будоражащее приключение; поэтому он приказал себе успокоиться во что бы то ни стало. Сейчас слишком много он взял на себя; тем больнее было бы поражение. Он пообещал девушке, что с ним ничего плохого не случится. Но теперь он не был в этом уверен. У призрака, который погрузился в чёрную жижу тьмы, могло быть оружие. Если это тот же человек, который отважился войти в дом и вынести оттуда дверь, - а в том, что это именно он, сомнений не было, - приключение может быть опасным.
  
   Тут Адась вздрогнул, и сердце его сжалось: парень почувствовал лёгкий удар по своему влажному от пота лицу. Ах, это всего лишь шелковистая ночная бабочка... От испуга он ослабел. Долго ждал, пока внезапный страх не отпустит помертвелое сердце. С отчаянием вспомнил, что чуть было не вскрикнул...
  
   Стал двигаться ещё осторожнее и отдыхать ещё чаще. Он крался по незнакомой местности и время от времени осторожно приподнимал голову, чтобы рассмотреть силуэт высокого одинокого дерева. С большим трудом он прополз мимо него и добрался до ближайшего подлеска. Двигаться стало легче, земля была вязкой и водянистой, и единственное, чего надо было опасаться, так это хлюпанья воды. Но не вода чуть было не выдала его, а какая-то птица, которая пряталась в чаще и, внезапно проснувшись, пискливо закричала. Адась внимательно прислушался, не привлёк ли этот шум внимание ночного незнакомца. Но ничего не шевельнулось под одиноким деревом.
  
   Что теперь делать? По возможности нужно подползти как можно ближе. Если он увидит фигуру человека - хорошенько оценит расстояние, а потом прыгнет и схватит его. У него достаточно сил для этого опасного действия. Может, он и не сможет удержать его, но это неважно: только бы увидеть его лицо. Тогда днём он в любом случае поймёт, что это за опасность такая. Тогда всё будет проще.
  
   Мальчишечье сердце снова встрепенулось, когда почуяло, что опасность близко... Адась не мог сдержать нарастающего волнения; он остановился и осторожно вздохнул. Было опасение, что в этой тишине, в которой, как ему казалось, он мог бы угадать шелест выпрямляющейся травы, человек-призрак расслышит стук его, Адама, сердца. Ещё пять шагов... Ещё три... Пришелец, наверно, стоит за стволом дерева, вот его и не видно; да и не слышно тоже: кажется, что он врос в землю и не двигается. Дерево уже на расстоянии вытянутой руки. Адась крайне осторожно поднялся и постоял мгновение, вглядываясь в темноту; он стиснул челюсти, как молодой волк, преследующий добычу. Сделать шаг влево, подойти справа и протянуть руку? На это хватит доли секунды... И вот он сжался, превратился в пружину, которая сейчас молниеносно распрямится. Дотронулся рукой замшелого ствола дерева, затаил дыхание и напрягся...
  
   В этот момент ему показалось, что ствол дерева упал ему на голову; в глазах парня замигали звёзды. Адам глухо застонал и тяжело упал на землю лицом вниз.
  

5. В разбитой голове орудует француз

  
   Адась открыл глаза и увидел низкий потолок. Адам понятия не имел, где находится. Лишь в одном не было сомнений: над ним вращается весь мир. Если бы не было других, более точных свидетельств вращения земли, этого доказательства Адаму всё равно хватило бы. Заражённые всеобщим энтузиазмом, кружились громоздкий шкаф, кровать и столик. А вон кто-то идёт неизвестно куда... Адась поспешно закрыл глаза, удивлённый тем, что увидел, но головокружение не прекратилось. Одно только изменилось, и это не доставляло ему удовольствия: вместо того, чтобы передвигаться с запада на восток в компании со старой мебелью, он летел теперь один, без вышеназванной рухляди, - падал в бездонную пропасть. Должно быть, он вскрикнул от внезапного испуга, поэтому не провалился в бездну: кто-то схватил его, удержал за руку. Он снова открыл глаза и увидел склонившееся над ним лицо человека, да такое необъятное, такое огромное, с размытыми чертами, что показалось, будто это лицо и есть весь мир. Но оно стало уменьшаться, набираться чёткости, - наконец, после отчаянной борьбы и адовых гримас оно превратилось в доброе, взволнованное и бледное лицо учителя Гонсовского. Адась всматривался в это лицо, чтобы вспомнить его. И тут услышал голос скорбный, полный тревоги:
   - Ох, мой Пётрусь!
  
   Мир, на манер обезьяны, которая бросила едва начатое дело, перестал вращаться. Шкаф замер на месте, словно утомлённая работой кобыла. Огромные часы мира остановились, потому что кто-то забыл их завести.
   - Ох, мой милый Пётрусь... - очень, очень душевно повторил учитель.
  
   Парень понял, что эти слова, будто цветы, предназначены именно ему, Адасю. И, хотя всё говорило, что он уже на том свете, а к нему обратились как раз с земли, надо было всё же ответить, сказать, что ему приятно, ведь о нём помнят. Поэтому он собрался с мыслями (это далось ему с трудом) и, припомнив на каком языке говорят люди, попытался что-то сказать встревоженному, склонившемуся над ним лицу. Но Адам не выпустил наружу ни одного слова: это ведь не белого голубя вызволить из клетки; он осторожно шевельнул губами и почувствовал резкую боль в голове. Ему казалось, что едва он начнёт подбирать слова, его голова треснет. Наверно, он только что сильно ударился о край земли, когда летел в пропасть. Он поднял руку и поднёс к своей голове; кончиками пальцев дотронулся до чего-то такого, что было вовсе не головой, а чем-то шершавым. Должно быть, в его глазах появилось изумление, потому что склонившееся над ним лицо произнесло трагическим тоном:
   - Это бинты, дорогой мальчик...
  
   Странное слово озадачило его. Что такое "бинты"? Кажется, он уже где-то слышал это слово. Он посмотрел так внимательно, что сразу же устал от этого. И уснул.
  
   Проснулся через час и был бодрее. Ему показалось, что прошло очень мало времени, ведь ничего не изменилось: у кровати всё так же сидит пан учитель и выглядит ещё испуганнее, чем прежде. Адась почувствовал своё тело, оно стало непривычно лёгким, вот только голова казалась такой тяжёлой, будто туда влили свинца, насыпали камней и влажного песка. Это чья-то необъяснимая жестокость, глупая шутка. Как было бы здорово, если бы он мог снять голову с плеч и понести её под мышкой, как Самуил Зборовский в драме Словацкого1.
   < 1 Самуил Зборовский (ок. 1525-1584) - польский магнат, казацкий гетман Запорожского Войска, военный и политический деятель Речи Посполитой, осуждён за убийство; обезглавлен в Кракове. Персонаж драмы Юлиуша Словацкого "Самуил Зборовский" (1845).>
  
   Потом он сумел приподняться в кровати; ноги у него были ловкие. Осторожно, опасаясь боли, он одними губами обозначил несколько слов и осмелился их произнести.
   - Где я? - тихо прошептал он.
   - Дома, миленький, дома, - торопливо ответил учитель. - У тебя разбита голова, но Вандя тебя принесла...
  
   Сначала, путая услышанные слова, Адам решил, что Вандя неизвестно зачем разбила ему голову. Стал размышлять над тем, что случилось; разочарованно спросил:
   - Зачем же Ванда это сделала?
   - Она обязана была сделать это! - воскликнул учитель. - Неужели же она могла оставить тебя, оглушённого, посреди леса и посреди ночи? Ну, взвалила тебя себе на спину, храбрая девчонка, и притащила сюда, сама едва живая.
   - Да... да... - прошептал Адась. - Но зачем она разбила мне голову?
   - Мальчик! - воскликнул ошарашенный старик. - Ты бредишь... Она тебя принесла, а оглушил тебя кто-то другой - это был преступник!
  
   В голове у Адама мелькнула мысль, что это очень интересно. Он успокоился. Долго размышлял, изредка поглядывая на хозяев дома. Тем временем шум в его голове, обмотанной бинтами, стал утихать, отдаляться; теперь это было похоже на гул большой воды.
   - Я давно здесь лежу? - спросил Адам с некоторым удивлением.
   - Со вчерашнего дня... Сейчас полдень.
   - Ага!..
  
   Глянул более осмысленно; ему показалось, что лёгкая пелена перед его глазами рассеивается и он видит лучше.
   - Пан учитель, вы давно сидите здесь?
   - Мы все были тут, рядом, все. Всю ночь ты, бедняжка... Мы думали, они тебя убили... Но уже ничего, ничего... Они просто оглушили тебя чем-то тяжёлым...
   - И Вандя меня сюда принесла? А что она делает?
   - Сейчас спит, а раньше плакала.
   - А пани Гонсовска?
   - Тоже спит. И тоже раньше плакала.
   - А пан Гонсовский?
   - До сего времени рычал. А теперь, к счастью, затих. Но не мучай себя! Голова быстро заживёт, но нужно быть осторожным. Ох, дорогой Пётрусь! Из-за нас тебе столько горя!.. Никогда себе этого не прощу, никогда! Очень болит?
   - Не очень. В голове гудит... Можно встать?
   - Не вздумай! - крикнул учитель. - Полежишь несколько дней...
   - А вы что, вообще не спали?
   - Да какая разница? Я могу не спать по нескольку ночей. Я медведь, а не человек... - громко выкрикнул он.
  
   Адась надолго замолчал, словно готовился к длинной речи. Потом он произнёс тихо, но со значением:
   - Вы очень устали... Если вы не ляжете спать, то я...
   - Что же тогда? - вдруг забеспокоился старик.
   - ...тогда я встану и буду танцевать... Не знаю, что я буду делать, но что-нибудь да сделаю... Пан учитель, идите спать!
   - Нет! Не пойду! Я не оставлю тебя одного, ты ведь не Лазарь2...
   < 2 Лазарь - персонаж из Евангелия от Иоанна: воскрешён Иисусом после нескольких дней, проведённых им, Лазарем, в могиле (Ин. 11). Здесь: человек, изнурённый болезнью >
  
   - Ха!
   - Что значит это твоё "ха!"?
   - Я встаю...
   - Вандя! - старик вскрикнул так, как никогда в жизни не кричал.
  
   В тихом доме стало шумно. Все очень удивились. Даже брат, доселе спокойный, снова зарычал, вместо того, чтобы говорить по-человечески. Застучали по полу женские ноги; кто-то громко крикнул:
   - Вандя, скорее! Ради бога, скорее! Адась умирает...
  
   Пани Гонсовска ворвалась в комнату и склонилась над перепуганным и уже обречённым Адасем.
   - Что происходит? - крикнула она.
   - Ничего не происходит! - ответил удручённый учитель. - Но он хочет встать!
   - Встать? О боже, как же ты меня напугал... Я думала, он умирает... Зачем он хочет встать?
   - Чтобы я лёг!
  
   Глаза доброй женщины, у которой ангельская душа и постоянный насморк, широко распахнулись: она ничего не поняла. Почему больной человек должен встать, а здоровый - лечь? Странное дело: по голове стукнули молодого, а бредить стал старик.
  
   Тут вбежала панна Ванда и из сбивчивого рассказа учителя извлекла крупицу правды, словно бобовое зерно из шелухи. Она наклонилась к Адасю и ласково сказала:
   - Не надо, не надо, дорогой Адась... Адась должен лежать... Мамочка или я - но кто-то заменит дядюшку. Уже прошло время... но дядюшка всё равно не желает оставлять вас ни на минуту. Сильно болит у пана?
  
   У "пана" Адама вообще ничего не болело по той простой причине, что теперь он был на седьмом небе блаженства, где вообще ничего ни у кого не болит. Но, наверно, на его лице появилось страдальческое выражение, потому что фиалковые глаза затуманились и увлажнились. В разбитой голове Адася завертелась мысль:
   "Ах, если бы я мог засушить эти слёзы себе на память! Интересно, можно ли это сделать?"
  
   Он выполнил слёзную просьбу и уже не рвался встать. Панна Ванда каждый день меняла повязки, собственными руками бинтуя повреждённую голову. (Ах, почему этих рук только две?) Пани Гонсовска предлагала ему лёгкие блюда, а достопочтенный учитель, желая хоть как-то ему угодить, прогонял мух от его лица.
  
   Иногда в комнату вбегал математик, заполнял её бородой и басом.
   - Ты выкарабкаешься, приятель! - кричал он. - Молодая голова - она ведь из камня. Будь начеку!3 Выше голову!
   < 3 Будь начеку! - "Czuwaj!", "Бодрствуй!", "Бди!", традиционный девиз польских харцеров (скаутов) >
  
   Труднее всего было выполнить последнее. Адасю всё ещё казалось, что в его несчастной голове работает промышленное предприятие: там гудела мельница, стучала камнедробилка... Хуже всего было то, что после визитов математика каждый раз мучили беспокойные сны, полные кошмаров и видений. Ему приснилось, что грозный рыцарь, изображённый на портрете, ржёт, как коняга, снимает двери с петель и, словно на крыльях, выносит обе двери, связав их своей бородой.
  
   Июльские ночи опьяняли ароматами, а дни были голубыми, будто их тщательно выстирали в лазурной воде. Адась сидел в старом кресле у окна, глядел на роскошно вызолоченный свет божий и размышлял.
  
   Девушка подробно рассказала ему о его неудачном приключении.
  
   ...Он долго не возвращался, и она забеспокоилась. Вдруг услыхала осторожные шаги как раз рядом с кустом, где она пряталась. "Пан Адась! - воскликнула Ванда сдавленным голосом. - Я здесь!" Затем случилось что-то странное: тот человек на мгновение остановился, пытаясь понять, откуда доносится голос; и, вероятно, удивился тому, что голос, кажется, прозвучал из-под земли. Он пустился наутёк, наугад продираясь через густые заросли. Панну Ванду охватил ужас. Если это был не Адась, то наверняка тот, другой - человек-призрак. Она не знала, что делать. Бежать домой за помощью или кричать во весь голос? Прежде чем оттуда придут, может случиться что угодно... Когда поняла, что таинственный человек сбежал, она перестала его бояться. Ей казалось, что её сердце колотится не в груди, а в горле. С храбрым отчаянием она направилась к одинокому дереву. Стала кричать из последних сил. Никто ей не ответил. Возле дерева никого не было... Вдруг споткнулась. Боже милостивый! Адась, как мёртвый, лежал слева от ствола. Она сомлела так, что через мгновение на росистой траве под одиноким деревом лежал бы ещё один труп, но только женского пола. Однако Ванда героически справилась с навалившейся на неё слабостью; даже не осознавая, что делает, сильная девушка подняла неподвижного Адася, который всё вываливался у неё из рук, и что было сил потащила к дому. Там закричала: "Помогите! Помогите! Убили Адася!" Она не могла сразу же рассказать о том, что случилось ночью, поэтому началась ужасная паника. Семь эпических поэтов описывали бы это семь лет4.
   < 4 Эпические поэты - это Гомер, Вергилий, Фирдоуси, Каллимах, Гесиод...>
  
   Адам анализировал случившееся два дня, не обращая внимания на тяжесть в своём постыдно попорченном вместилище мозга.
  
   "... Я думал, что я хитрый, но получилось, что он хитрее. Наверно, он видел меня, хотя мне казалось, что я невидим, или, может, его навела на мысль внезапно проснувшаяся птичка. Он затаился. Не зная, кто к нему приближается, он, не задумываясь, саданул меня по голове. Ну и вот: первое дело великого детектива - и он не только освистан птицей, но и избит мужиком. Человеком опасным... Коль уж его не остановило даже убийство (а ведь он мог бы запросто кокнуть меня на месте!), это не кроткий ягнёнок. Если я всё ещё жив, то это либо удача, либо ошибка. Скорее, это везение, свойственное дуракам, потому что нет сомнений, что я поступил как идиот и только лишь насторожил бандита. Хорошо ещё, что ему не пришло в голову тут же расправиться и с панной Вандой... Какое везение! Хорошеньких дел я натворил... Мой индейский метод гроша ломаного не стоит, тем более что в кармане нет ни одной монетки... Лучше бы я поработал головой, а не ловил тени по ночам. Думать надо, Адам, думать! С пробитым черепом, из которого течёт, как из дырявого горшка, думать трудно, но у нас есть время... У пана налётчика здесь какое-то важное дело, и пан налётчик не уйдёт с пустыми руками. По крайней мере, не захочет уйти просто так. Да, это мерзавец отъявленный. Как же можно было огреть человека по башке, да ещё когда тот первый день в деревне? Честно говоря, и я сам хотел немного напакостить ему, но ни в коем случае не собирался провалить ему череп..."
  
   Презрительно отвернувшись от ночного разбойника, он улыбнулся белым кротким духам - досточтимому учителю, который с тревогой следил за Адамом, и панне Ванде, притащившей на руках его, верзилу-переростка, а он вместе со своей недюжинной мудростью, должно быть, весит прорву килограммов. Храбрая, ах, какая храбрая и замечательная девочка! Другая свалилась бы в обморок, сбежала бы или устроила бы ещё какой-нибудь сюрприз. Однажды было так: в Америке некая дама, когда горел её дом, не детей спасала, не картины, не драгоценности, а только громко плакала и гонялась за очумевшей курицей. Панна Ванда вынесла бы из пожара весь дом, крышу и подвал заодно... Жалкая дырка в бестолковой голове - это ничтожная плата за нежность и доброту Ванды. Всю голову отдать бы за то, чтобы больше не было несчастий в этом доме...
  
   Адась взъярился. Меньше всего ему хотелось отомстить за своё поражение и поруганную честь в виде позорно разбитой головы; он должен напрячь силы, сосредоточиться, стать благоразумнее, осмотрительнее и разгадать мрачную загадку какой-то двери.
  
   Если призадуматься, дверь - это часть дома, а у дома должна быть своя история. Может, двери в этом играют какую-то роль. Раз уж никто в доме не помнит ничего необычного, что могло случиться при их жизни, следует спросить об этом у умерших. Мёртвые много знают и многое помнят. Предки, что на портретах, сотни лет наблюдали жизнь этого захолустного дома и могли бы рассказывать бесконечно о делах больших и малых, радостных и грустных, о временах, сочащихся мёдом или истекающих кровью. Но не придёшь же ночью в "гостиную", чтобы вежливо сказать почерневшему портрету: "Сударыня, будьте так любезны, расскажите, что здесь было при вашей жизни". Сударыня, которая всегда не прочь поболтать, может, и согласилась бы ответить, но бородач в доспехах взревел бы, как тур, и схватил бы любопытного смельчака за горло. Надо попробовать что-то другое, не такое мерзкое.
  
   - Дражайший пан учитель, - сказал Адась в тот день, - неужели никто никогда не записал историю этого дома?
   - Это весьма сомнительно, - задумчиво ответил учитель. - У моих предков было отвращение к письму. Один из них якобы продал дьяволу свою душу, но торжественный договор был заключён, кажется, не письменно, а устно, с помощью честного слова. Наши гуси никогда не жаловались на то, что у них выдёргивают перья из хвоста. Количество выращенного зерна у нас отмечалось в виде зарубок на огромной палке, а другие важные события, такие как рождение и кончина, регистрировал его преподобие ксёндз.
   - Неужели мы не найдём здесь ни клочка бумаги?
  
   - Честно говоря, не знаю. Я вылетел из этого гнезда много-много лет назад и вернулся, как на пожар. Здесь были какие-то книги, даже фолианты, но я не могу поручиться, сохранились ли они до сих пор. Здесь хозяйничал мой брат... Я очень люблю своего брата-математика, но не выношу его бороду и яростную враждебность ко всему, что не есть математика. По его мнению (ты сам это слышал), поэзия - это вздор, а история - ложь. Я иногда думаю, что император Юстиниан проявил изрядную предусмотрительность, когда издал презрительный эдикт "против математиков, предсказателей и прочих мошенников..."5 < 5 Юстиниан I Великий (482-565) - византийский император (с 527 г.) в период наивысшего расцвета Византии; систематизировал римское право (Кодекс Юстиниана), активно боролся с язычеством. В Кодексе Юстиниана был эдикт "De maleficis et mathematicis et ceteris similibus" ("О нечестивцах, математиках и тому подобных"), где сказано: "Совершенно воспрещается достойное осуждения искусство математики". Астрологов тогда называли математиками, потому что предсказание будущего по расположению планет и звёзд требовало сложных вычислений.> Не удивляйся тому, что я так сердит, но этот сухой тон моего брата и надменное равнодушие ко всему, что цветёт, возмущают меня сверх всякой меры. Как знать, не устроил ли мой брат старым книгам какой-нибудь "кирдык"? Халиф Омар6 - будь он проклят! - якобы сжёг Александрийскую библиотеку. Сомневаюсь, что здешнее собрание книг было столь же богато, как александрийское, но у халифа Омара наверняка имелась такая же борода, как у моего Иво. < 6 Халиф Омар - он же Умар ибн аль-Хаттаб (ок. 586-644), арабский политический и военный деятель, второй праведный халиф (суннитская традиция). Якобы по его приказу была сожжена Александрийская библиотека (скорей всего, это легенда)>
   - А нельзя ли поискать, пан учитель?
   - В этом доме закоулков - как в лабиринте, но поискать можно. Мне самому это очень интересно.
  
   Панна Ванда, знающая "туземка", позже сказала им, что есть надежда найти здесь старые бумаги; требуется вылазка на чердак, где она, Ванда, не была с детства. Чердак - это всегда хранилище, чулан, музей и кладбище, где похоронено всё то, что "уже сделало своё дело и теперь может уходить" на пыльный покой. Но это была бы экспедиция в непроходимые джунгли, потому что на чердак всегда всё относили, но ничего и никогда оттуда не приносили: через сто лет крыша дома вздуется и треснет.
  
   Адась придумал вот что: сначала он отправится на поиски прошлого - может, ему удастся поймать конец чёрной нити, которая приведёт его к какой-нибудь таинственной истории. Если поиски окажутся тщетными, он будет искать вокруг дома, где-то поблизости, - искать следы этого несомненно существующего человека, который задумал покушение, собирался купить дом и украл двери. Тайна, очевидно, спит где-то в доме. Должно быть, это тайна золотая, великая, важная, раз кто-то готов заплатить за неё непривычно высокую цену. Тот, кто пытается её раскрыть, вероятно, думал так: зачем рисковать, ведь после покупки дома можно искать спокойно и удобно? Купишь дом - купишь и его секрет.
  
   Адась припомнил, какой необычный случай произошёл во Франции; об этом Адам прочитал два года назад. К владельцу дома в Сен-Клу недалеко от Парижа обратился незнакомец и спросил: "Сколько стоит ваш дом?" - "Двадцать тысяч франков, - ответил хозяин, - но мой дом не продаётся". - "А если я вам предложу пятьдесят тысяч за дом и за всё, что в нём есть? Что бы вы на это сказали?" - "Я бы решил, - ответил хозяин, - что вы повредились в уме, и немедленно продал бы вам свою халабуду". "Вот пятьдесят тысяч франков", - ответил сумасшедший. А купил он дом потому, что, когда шёл мимо, заметил на окне чашку. Ему не нужен был дом, ему нужна была чашка. Вот уже много лет он искал её, потому что её не хватало для прекрасного сервиза, изготовленного для Наполеона Великого на знаменитой фарфоровой фабрике в Севре. Этот сервиз вместе с найденной чудо-чашкой был продан за многие сотни тысяч франков.
  
   И в доме Гонсовских наверняка есть что-то такое, что похоже на эту чашку, - вещица, должно быть, это неприметная, в глаза не бросается, о ней никто не знает. Но стоит она больше, чем вся деревня. Что бы это могло быть? Дверь? Нет, не дверь... По всей вероятности, на какой-то двери есть сведения об этом загадочном предмете, какой-то знак, след. Но почему об этом знает чужеземец, предположительно француз? Он никогда не бывал в доме, никто с ним не знаком; нет сомнений, что нужная информация попала к нему где-то в другом месте. Когда? Давно или недавно? Скорей всего давно - потому что ни сам математик, ни его жена, ни их дочь ничего об этом не ведают. Ни на одной двери нет следов свежей покраски; красочный слой на всех дверях потрескался и уже не белый, а грязно-серый.
  
   По всему видно, что внутри невзрачного старого здания хранится что-то ценное. Что же может быть спрятано в этом кособоком домишке? Документ? Вряд ли кто-то будет искать документ так сложно, подвергая себя опасности. Ни при каких обстоятельствах неведомый француз не стал бы искать кусок пергамента или листок бумаги, от времени потускневший до цвета слоновой кости. А может, это какое-нибудь сокровище, замурованное в стене, зарытое под полом или висящее на цепи в дымоходе? Да, могло быть и так... если бы Гонсовские однажды разбогатели. Но Адась из рассказов учителя узнал, что обитатели дома часто едва концы с концами сводили, а порой и сводить-то им нечего было... Сидевшие на рыхлом песчанике владельцы участка изредка выкашивали здесь зловредный золотарник7, а вот золотые дукаты видели редко. < 7 Золотарник - многолетнее травянистое растение, "золотая розга", чаще сорняк; растёт в основном на песчаных почвах. В оригинале в этом месте текста сравнивается доступный подосиновик красный (kolarz czerwony, "кожьляж червоны") и недоступный "червоный злотый" (золотой дукат).> Гонсовские были добросовестными землевладельцами, но даже рыцарю-бородачу, чей портрет висит в доме, часто приходилось грызть собственную бороду вместо марципана; а старушки с соседних картин отнюдь не отличаются величавой полнотой - напротив, их фигуры напоминают рыцарские копья. Эти баскаки8 уже не смогли бы собрать "сокровищ" побольше, разве что отложили бы несколько дукатов на чёрный день. < 8 Баскак - представитель монгольского хана на Руси, сборщик дани (с XIII-XIV вв.). В оригинале использовано слово "чамбул" - татарский отряд, татарский набег.> Нет, о сокровищах не может быть и речи... Правда, в этом доме есть одно сокровище, - Адась сентиментально улыбнулся, - бесценное и прекрасное: панна Ванда. Но француз с крысиной физией не стал бы искать сокровище о двух ногах.
  
   Что ещё может быть спрятано в этом доме? Тайна злодеяния, давнего, ужасного преступления? Об этом и думать не стоит. У иной старушки на портрете, конечно, лицо злобное, а у какого-нибудь доблестного мужа - и вовсе разбойничье, но не настолько же оно недоброе, чтобы обвинять высокочтимых предков в том, что один задушил другого, а потом закопал останки под полом.
  
   Впрочем, и тогда это было бы семейное дело и никого больше оно не касалось бы. Меньше всего - француза.
  
   Француз... Француз... Почему, в конце концов, француз? Что может связывать француза с тихой и неприметной семьёй Гонсовских? Может ли так быть (а ведь математическая борода постоянно этим хвастается), что кто-то охотится за научными открытиями пана Иво? А что, если какой-нибудь учёный-маньяк, прознав о математическом делирии9 бородача, поверил в то, что бородатый гений вот-вот найдёт решение великой проблемы? Да, это может быть... < 9 Делирий - психическое расстройство, протекающее с помрачением сознания, нарушением внимания, мышления и эмоций.> Были случаи, почти невероятные, когда люди подвергали себя величайшим опасностям, крали ценные химические формулы, научные открытия и ветхие рукописи. Великие учёные иногда выдвигают идеи возвышенные, а иногда - дичайшие.
  
   Надо бы это проверить... После долгих усилий Адасю удалось добиться встречи с математиком. Это случилось в "гостиной", поскольку гений никого не пускал в свой кабинет, а когда зимним утром приходила к нему служанка растопить печь, чёрная борода нависала над ней и внимательно следила за тем, чтобы толстоногая Кася не заглядывала в его бумаги... Такая настороженность не была глупой, потому что Кася могла пустить эти бесценные бумаги на растопку печи.
   - Мальчик мой, в чём дело... но только скоренько! - прогремел математик.
   - Я хотел спросить вас, как далеко вы продвинулись в своей великой работе? - робко поинтересовался Адась.
  
   Математик нахмурил свой божественный лоб, поднял брови и погладил бороду. Он долго молчал, с подозрением глядя на Адама.
   - Странно, зачем тебе это?
   - У меня своё на уме... в связи с этим ограблением, если позволите.
  
   - Понимаю. Я никогда не встречал такого умного мальчика, как ты, и это тем более удивительно, если принять во внимание, что ты - ученик некоего историка... Впрочем, nomina sunt odiosa 10. < 10 Nomina sunt odiosa (лат.) - досл. Имена ненавистны ("Называть имена не будем").> Умному ведь и слова довольно... Отвечу тебе так: я и сам думаю, что всё это вертится вокруг моей персоны. И это скорее "наверняка", чем "наверное"... Но преступник будет жестоко разочарован по двум причинам: во-первых, потому что мне требуется ещё несколько лет, чтобы добраться до конца, а во-вторых, потому что после недавних подозрительных событий я записал свои расчёты шифром, а рукопись сжёг... Ха-ха! Здорово, да?
   "И следа не найти..." - грустно подумал Адась.
  
   - А ну-ка, господа головорезы! - ревел математик. - Зубы обломаете... Ха-ха! Но, с твоего позволения... Почему, милый кавалер, ты носишь на голове белый тюрбан, как индийский махараджа?
   - Но ведь мне разбили голову, - удивлённо пробормотал Адась.
   - Разбили тебе голову? Ах, да, правда! Что-то припоминаю... У меня в мозгах работает мельница, и я забываю о каких-то мелочах. Недавно я заметил, что у моей жены насморк, хотя он у неё уже дня три.
   "Семь лет", - подумал Адась, но ничего не сказал.
  
   И борода ушла, а математик поспешил следом за ней, словно не мог её догнать.
  
   Скучающий, будто в бессмертии, Адась лежал в неуклюжем кресле и думал о том новом, что удалось узнать. И тут вошёл учитель.
   - Снова размышляешь в одиночестве, вьюнош?
   - И ничего другого не делаю, пан учитель. Самое ужасное, что я ничего не придумал. Ах, пан учитель! Я собирался кое-что спросить.
   - Спрашивай, мальчик.
   - В вашей семье никогда не было французов?
   - Французов? Откуда же у нас возьмутся французы?
   - Может, когда-то какой-нибудь француз женился на Гонсовской... А может, какой-нибудь Гонсовский...
  
   Старик махнул рукой.
   - Такого никогда не было.
   - А может, было, только вам это неизвестно?
   - Исключено. Я хорошо знаю наше генеалогическое древо. Много лет назад его заказал мой прадед, тот самый, который создал и эту семейную галерею.
   - Как же так? Значит, эти портреты не написаны каждый в своё время?
   - Боже упаси! Они намалёваны импульсивно, в тысяча семьсот восемьдесят шестом или седьмом году. Мой предок повстречал художника на ярмарке в Вильно, привёз его сюда, в Бейголу, и художник целый год мазюкал эти физиономии. Дедушка наугад рассказывал, как выглядел каждый предок, одному подарил бородавку, другому - косоглазие, а известному счастливчику - бесовскую бороду.
   - Обалдеть!
  
   - Ага! У моего предка были идеи и похлеще. Крайние портреты трёх прабабок, самых старших в нашем роду, он повесил возле дымохода, чтобы прокоптить и состарить. Бедные старушки! Отец рассказал мне, что одна из них загорелась и чуть не сожгла дом. Пришлось писать портрет заново, уж очень подгорел. Разве ты не заметил, как похожи все эти лица? Это потому, что художник был мастером изображать скорее четырнадцать скорбей Богородицы, ориентировался на капризы заказчика, лишь бы модель была похожа на человека, а не на лошадь. Только одного моего предка он наградил бородой, которая, говорят, когда-то была рыжей, да время сделало её чёрной... Время, дым, пыль и мухи. Добропорядочный предок, увидев, что мой брат красит бороду, вероятно, не захотел отставать и употребил то же самое средство. И вот, глянь, как потрескалась эта борода.
   - Словно поседела, - засмеялся Адась.
  
   И правда, казалось, что борода рыцаря местами полиняла; в её запредельной черноте обозначились более светлые арабески-завитушки. Как будто рыцарь в тишине ночи иногда вырывает у себя прядь волос, а затем смотрится в зеркало.
   - Я не могу, Пётрусь, предложить тебе француза, - весело отозвался учитель. - Ну, разве что французский костюм. Видишь там в углу вон того хлыща? На голове у него грязный парик, а под носом нет усов. По замыслу моего замечательного деда, это должен быть Евстахий Гонсовский, камергер короля Станислава11.
   < 11 Имеется в виду Станислав Август Понятовский (1732-1798) - последний польский король >
  
   - Ой, а почему у него только один глаз? Он что, был кривым?
   - Боже упаси! В этом виноват мой расчудесный предок. От скуки он поигрывал с художником в пикет12, а художник был шулером. < 12 Пикет - карточная игра для двух игроков > Поскольку за живопись ему платили мало, он пытался заработать игрой в карты и мошенничеством. Дедушка разгневался и послал своего Апеллеса13 ко всем чертям, не обращая внимания на то, что тот как раз писал портрет его отца и пока что изобразил только один глаз. < 13 Апеллес (ок. 370-306 до н.э.) - древнегреческий художник, придворный портретист Филиппа Македонского и Александра Великого. > Так это и осталось. Бедный камергер! Если бы я мог - подрисовал бы ему этот глаз, пусть даже углём. О чём ты задумался?
   - Я ищу француза и не могу его найти. А мне во что бы то ни стало нужен француз.
  
   И тут в открытом окне появилась панна Ванда.
   - Пойдёмте, панове! - скомандовала она многозначительным голосом.
   - Куда?
   - На чердак, на чердак! Пан Адась, вперёд! Дядюшка!..
   - Да, я пойду с вами, - сказал учитель, - но при одном условии.
   - При каком?
   - Вы не оставите меня там, как старую развалину, рядом с семейным хламом.
  

6. Огонёк во тьме мерцает

  
   Они растерянно смотрели на горы хлама, занявшего весь чердак. Долгие годы, перед тем, как удалиться в вечность, люди оставляли здесь мусор и всякое старьё. Великий французский писатель Бальзак, который в своём романе "Шагреневая кожа" гениально описал, как выглядит старое барахло, забрался бы сюда с трудом (потому что был толстым), а тут опустил бы руки. Как понять, зачем здесь лежат глиняные черепки или прохудившиеся железные горшки? Каждое новое поколение надеялось, что в будущем отломанная ножка столика пригодится хоть для чего-нибудь. И с той же светлой надеждой обитатели дома оставляли на будущее скверно золочёную раму или жёсткую кровать, которая обрушилась под тучным телом какого-нибудь члена семьи. Больше всего удивляли свисающие со стропил сухие растения - среди них, например, забытая связка чеснока. Древние старушки сушили здесь свои удивительные травы и умирали, позабыв об этой аптеке. Воистину удивляет то, что бабуся, которая не успела забрать с чердака чеснок, - не возвращалась потом по ночам, чтобы как-нибудь жутко сообщить правнукам о том, что на чердаке висит сокровище - пучок целебного чеснока, который излечит астму, воспаление дёсен, кальциноз сосудов, чесотку, зубную боль, расстройство желудка, а если смешать с соком заячьей капусты - то и лёгкое помутнение рассудка.
  
   Учитель пугливо и настороженно глядел на это кладбище на чердаке своего дома и вдруг радостно вскричал:
   - О! Вот ты где!
  
   Он показал на деревянное корыто в тёмном углу.
   - Когда я был молодым, - расчувствовался он, - нас купали в этом корыте перед каждой Пасхой. Эту "как бы ванну" наполняли горячей водой, нас погружали туда и тёрли песком. Мероприятие, скажу вам, довольно чувствительное, от которого с человека кожа слезала. К тому же мы пользовались этой изысканной штуковиной незаконно: она была предназначена для свиней. Раз в месяц у нас резали кабанчика и смолили его труп в этом корыте. Будет случай, милый Пётрусь, поинтересуйся: в здешних краях бедных свинок режут всегда при полной луне. Какая связь между телом небесным и телом свиньи, я так и не понял. Загадочные тайны правят миром... Куда это ты смотришь?
  
   - Там, под крышей, кто-то висит! - прошептал Адась сдавленным голосом.
   - Точно! - засмеялся учитель. - Я знаком с этим благородным паном. Много лет назад он работал пугалом. Я потому помню его, что на нём была моя шляпа... Когда воробьи стали уже смеяться в глаза этому упырю, его отправили на пенсию. Я не знал, что именно сюда засунули жалкие останки этой конструкции из четырёх палок. Вот и видно, что в природе-то что-то может пропасть в любой момент, но ничто не пропадает в нашем доме. Поэтому у меня есть слабая надежда, что мы найдём-таки здесь какие-нибудь старые записи. Где Вандя?
  
   Девушка копалась в дальнем углу чердака, который был захламлён более всего. Там громоздились пузатые сундуки, старые, окованные латунью короба и огромные ящики.
   - Просто чудо, что потолок до сих пор не рухнул под этой тяжестью, - пробормотал учитель. - Что там такое, Вандочка?
   - Сдаётся мне, что бумаги! - ответила девушка. - Полезайте сюда!
  
   Старичок стал осторожно пробираться в полумраке этих джунглей. Через маленькое окошко, похожее на человеческий глаз, сюда проникал дневной свет, который кое-где поблёскивал позолотой на толстой, плотной, пыльной паутине.
  
   Одну за другой они поднимали тяжёлые крышки сундуков, скорее руками, чем глазами исследуя то, что хранится в бездонном чреве этих изделий.
   - Здесь какие-то бумаги! - воскликнул Адась. - Жалко только, что ничего не видно...
   - Я сбегаю за свечкой, - сказала Ванда.
   - Боже упаси! - крикнул учитель. - Хочешь поджечь дом своих предков? Да и зачем нам свечка, если я сильно стукнулся головой о крышу и у меня в каждом глазу по семь свечек? Мы снесём эти бумажки вниз. Много их там?
   - Ужасно много.
   - Пусть Пётрусь подаёт тебе, ты передавай мне, а я буду сбрасывать их вниз.
   - Пожалуйста, пан учитель, осторожнее: не убейте никого внизу. Всё такое тяжёлое...
  
   Три часа они усердно рылись в засохшей грязи. Бросали вниз книги, старые газеты, сшитые толстой бечёвкой бумаги, документы, свёрнутые в трубочку или собранные в пачки. От огромной кучи поднималась застарелая пыль, и это было похоже на столб дыма. Всюду носились перепуганные пауки, источая ядовитую ярость. Наконец исследователи, грязные и потные, спустились по лестнице в юдоль земную и там услыхали рычание Иво:
   - Вы что, с ума сошли?! - кричал математик. - Это что ещё такое?
   - Это сама мудрость. Правда, она вся в пыли, - отвечал учитель. - Деяния веков... Книги, которых по местному обычаю приговорили к изгнанию и обрекли на вечный сон рядом с корытом, служившем для посмертной аблюции1 кабанчиков. < 1 Аблюция ( лат. ablutio - омовение) - ритуальное омовение мёртвого тела либо его части. Кроме того, это древний обряд римско-католической церкви, когда после причащения Святых Тайн дароносица омывается вином, и священник очищает свои пальцы, т.е. омывает их водою и вином.> Тебе не стыдно, бородач? Это ведь книги! Каждая из них - живое существо... У каждой есть душа и сердце.
  
   Математик свирепо, как сатана, усмехнулся и пожал плечами в знак того, что считает разговоры с сумасшедшими пустой тратой времени.
  
   После беглого осмотра добыча - истлевшая, запылённая, пожелтевшая от отчаяния - была разделена на части. Отдельно они разложили годовые комплекты газет, старые календари, уже не способные повлиять на судьбы мира, и книги, где "на глазок" можно было определить, что в них страдает несчастная любовь. Зоркий Адась выуживал из этой кучи не типографские поделки, а большие тетради, исписанные рукой человека. Он откладывал их в сторону, а рядом с ними сваливал пожелтевшие документы с красными пятнами печатей. Старый историк гневно постанывал от ужаса и негодования.
   - Я ничего об этом не знал, - объяснял он Адасю. - Думал, к такому здесь относятся бережно... Нет, математики - это всё-таки несчастье... Где мы это всё разместим?
   - В моей комнате, - сказал Адась.
  
   Они вдвоём снесли рукописное старьё в комнатку, расположенную над крыльцом, и там оставили.
  
   Следующие нескольких дней Адася видели только во время еды. Если таинственный человек, который шпионил за домом, делал это ночью, несколько ночей он должен был видеть свет на верхнем этаже. Адась вгрызался в прошлое, как лакомка-шмель в чашечку настурции. Бородатый математик, прознав об этом, за ужином сказал:
   - Я опасаюсь за мозги некоторых из тех, кто живёт в этом доме, некогда благоразумном... Я умываю руки!.. И за всё отвечать не намерен! Некий Дон Кихот сбрендил, начитавшись идиотских книжек. Слыхал ли когда-нибудь мой брат об этом приключении чокнутого рыцаря? Если да, то пусть предупредит своих неопытных молодых друзей. Я всё сказал!
  
   Учитель не ответил так же сердито только потому, что как раз ел цыплёнка; это невинное существо отличается тем, что, кроткое при жизни, оно мстит человеку после своей смерти: вдруг становится костью у него в горле. Учитель просто глянул на своего брата-математика так, что у того борода должна была от страха стать седой. Может, она даже и поседела, но под чёрной краской этого не было видно.
  
   Адась не обращал внимания ни на что, особенно на безобидные препирательства братьев. Он носился по Элизиуму, где вместо асфоделусов щедро расцветали давние истории. В этих зарослях, в толпе призраков он искал только одного персонажа: своего француза. Но не находил. Адам просмотрел несколько документов и дневников, написанных небрежно и затейливо, где изумлённым потомкам сообщалось, что "зерно нынче попрело", а "раки пооткусывали хвосты карасям в пруду". Среди ветхих бумажек было много платёжек, кулинарных рецептов и чудесных рекомендаций на случай кишечной колики или боли в печени. Для Адама не представляли интереса пространные рассуждения о том, как приготовить "соус, который понравится Марысе" или как правильно есть "вустриц"2. < 2 Вустрицы - в оригинале "ostrzygi" ("остшиги"). Сегодняшнее польское написание слова "устрицы" отличается на одну букву от того, какое видим в книге: ostrygi ("острыги")> Он уже перебрал большую часть свой добычи и с тоской смотрел на то, что осталось.
   - Вы, пан Адась, так ничего и не нашли? - спросила Ванда.
   - Пока ничего!
   - Плохо, - прошептала она. - Папа будет ругаться!..
  
   Но это беспокоило Адася меньше всего. В нём крепла решимость увидеть хотя бы проблеск света во тьме. С того дня, как ему раскроили голову, как будто бы ничего особенного не произошло, но Адась чувствовал, что враг затаился и, встревоженный, наворачивает круги где-то поблизости и вот-вот напомнит о себе. Поэтому Адам упорно читал, хотя надежд оставалось всё меньше и меньше. Ричард III крикнул на поле битвы: "Коня, коня, полцарства за коня!" Адась отдал бы то же самое (если бы оно у него было, конечно) за одного француза, как-то связанного с домом. И, хотя дерзкая фраза гласит, что "деяния Бога совершаются руками франков"3, - всё же француз, который влез в историю дома Гонсовских, послан, верно, самим чёртом.
   < 3 Имеется в виду название сочинения монаха Гвиберта Ножанского, описавшего Первый крестовый поход, "Деяния Бога через франков" (1110 г.).>
  
   В доме уже спали, а Адась по-прежнему читал. Всё вокруг отправлялось в объятия морфея согласно установленному ритуалу: сначала засыпали куры, затем - добрая пани Гонсовска, после неё - пан учитель, за целый год уставший от работы. Панна Ванда украдкой читала при свете свечи, а когда всё же отходила ко сну, туда же направлялся и слегка порыкивающий математик. Обычно Адась засыпал последним. После него погружался в глубокий сон ночной сторож. А в ту ночь даже "Стражник Стойкий"4 уже спал, а Адась всё ещё оставался на посту.
   < 4 Стражник Стойкий - персонаж трагедии польского поэта Леопольда Стаффа "Сокровище" (1904)>
  
   Было уже далеко за полночь, когда случилось нечто важное.
   Щёки Адася порозовели. Он зажёг свечу и пошёл вниз по крутой лестнице. Свеча была совершенно ни к месту: глаза мальчика и так пылали огнём.
  
   Удивились сердитые дамы на портретах, изумились бородатый рыцарь и одноглазый камергер, когда увидели молодого человека, который посреди ночи крался через "гостиную". И показалось даже, что одна прабабка чуть смутилась и прикрыла глаза, ибо юноша был неподобающе одет. Он шёл быстро, передвигался на цыпочках. Его не волновали ни старухи, ни весь мир вообще. Тихонько подошёл к двери комнаты учителя и чуть слышно постучал. Учитель, как обычно, разговаривал во сне и, скорей всего, не услышал стука. Адась вошёл и после минутного колебания с величайшей осторожностью стал тормошить досточтимое тело.
   - А?! - вскрикнул внезапно разбуженный учитель. - Что случилось? Горит?
  
   Адась приложил палец к губам.
   - Тише, тише, пан учитель... Отличные новости! Есть француз!
  
   Старик выскочил из постели, демонстрируя оторопевшему миру свои худые волосатые ноги.
   - Держи его! - чуть придушено вскричал он. - Что, вломился-таки?
   - Нет! - прошептал Адась. - Есть... но не тот. Пан учитель, ради бога, прикройтесь... Извините, что разбудил вас, но я не мог удержаться... Пожалуйста, ложитесь, а завтра я вам всё расскажу.
   - Ни за что, ни за что... - лихорадочно бормотал учитель. - До завтра ещё так далеко! Говори сейчас!
   - Уже за полночь, - прошептал Адась.
  
   Было видно, что он обороняется слабо и страстно желает поделиться "отличной новостью".
   - Где ты его выловил? Садись, мальчик... Я лягу, а ты рассказывай. Итак, в этом доме был какой-то француз?
   - Даже двое! Один из них побыл недолго и уехал, а второй остался.
   - Остался? Как? Где остался?
   - На кладбище. Он умер в этом доме...
   - Боже мой! Когда?
   - В тысяча восемьсот тринадцатом году, - последовал серьёзный ответ.
   - Солдат Великой армии? - заволновался учитель.
   - Да.
  
   Старичок хлопнул себя по лбу.
   - О голова садовая! - вскричал он. - Когда ты спросил меня о наших французских связях, что-то такое промелькнуло в памяти, что-то пришло в голову... И только теперь, когда ты направил меня на чёткий след, я смутно припомнил, что отец показывал мне какую-то провалившуюся могилу, где, по преданию, был похоронен француз. Да, да!.. Но мне тогда было лет семь или восемь... Я забыл... А с чего ты взял, что через этот дом прошёл француз?
  
   - Потому что француз и теперь вылез на всеобщее обозрение. Я подумал, что здесь должна быть какая-то связь.
   - И что, есть такая связь?
   - Пока не знаю. Мне известно точно, что в самом начале тысяча восемьсот тринадцатого года брели из Москвы два наполеоновских солдата, добрались до вашего дома. Среди бумаг я нашёл что-то вроде дневника... записки ксёндза Яна Кошичека...
   - Моя бабушка была из рода Кошичеков. Гм!
   - Вероятно, на старости лет ксёндз поселился у родственников. Из его записок я узнал, что он делал нюхательный табак и записывал всё, что видел. Записывал с пятого по десятое...
   - De omnibus rebus et quibusdam aliis 5... Такая уж была мода... < 5 De omnibus rebus et quibusdam aliis (лат.) - Обо всём и ещё кое о чём другом > Это именовалось silva rerum, буквально - "лес вещей", а в вольном переводе... пожалуй, "горох с капустой". Записки это обычно занятные и полезные. Если бы у меня была такая же борода, как у моего брата, я от души наплевал бы в себе в бороду... то есть кусал бы себе локти6 из-за того, что оставил брату эти бумаги, а не забрал их с собой, как подлинные сокровища. < 6 "...я от души наплевал бы в себе в бороду..." - переводчику пришлось прямо в тексте пояснять польскую идиому "наплевать себе в бороду", означающую "кусать себе локти": в этой фразе нельзя было обойтись без бороды.> Рассказывай, парень, дальше, что да как.
  
   И вот Адась стал по-своему пересказывать то, что вычитал в пожелтевших бумагах. Небо посветлело, петухи запели, а он всё говорил, говорил...
  

ЗАПИСКИ КСЁНДЗА ЯНА КОШИЧЕКА

в кратком пересказе современным языком

  
   Деревня Гонсовских лежала в захолустье, будто куропатка в жнивье. Лес отделял деревню от большой дороги, по которой Великая армия сверкающим величественным потоком двигалась на Москву. Над ней парили орлы, с клёкотом и одышкой преследуя рвущегося вперёд, как грозовая туча, Императора. Те, кто видел его в Вильно или на постое в перепуганных деревенских усадьбах, рассказывали, что его глаза становятся двумя клинками; что он бледен, как мрамор, будто уже при жизни стал памятником своей огромной славе, оглушительной, как пушечная пальба. В старом доме с нетерпением ждали новостей об этом походе, как если бы прислушивались к буре, которая бушует за лесом. В душах и сердцах крепла надежда. Бог войны затуманил умы, вселил веру в отчаявшихся и невесёлых людей. И пересказывали "дуб дубу... буку вторил бук"7, а люди людям: где сейчас Император, что делает, какое слово вымолвить изволил, прокатившееся потом, как гром, по польской земле. < 7 А. Мицкевич. "Пан Тадеуш", часть IV (перевод С. Свяцкого)> Когда бесконечной змеёй по широким просторам ползла армия - погружались в тишину деревни, умолкали усадьбы шляхтичей. Где-то далеко-далеко истекала кровью война... Иной раз долетали вести, как по воздуху пламя, и души людей горели в том пламени. Очи жадно смотрели на мерцающие далеко на севере звёзды, пытались разглядеть, заволокло ли их кровавым туманом или же сияют они ещё ярче. Горячо шептались о битвах роковых, кровавых и победоносных; о невиданных подвигах могучих полков бессмертного Императора; о Москве - роскошном городе, написанном золотой краской, который, однако же, пал ниц перед Непобедимым.
  
   Крылатые вести неслись к Гонсовским над лесами, будто голуби. Прикованная к постели пани Домицеля Гонсовска до своего последнего вздоха расспрашивала о кровавых ужасах, которые бушевали в самом сердце Российского государства, хотя военные дела были от неё далеки. Ксёндз Кошичек, сам почти в обмороке от волнения и любопытства, ловил новости, словно это летящая паутина, и нёс их в Бейголу. Как человек набожный и всегда на подъёме, он почувствовал в себе удивительный талант пророка, поэтому радостно предсказывал, что держава царя Александра вот-вот рухнет с грохотом, провалится в тартарары. Золотая осень была румяной, тихой и милой, это наполняло пророка невиданным доселе блаженством и прибавляло ему сил. Ксёндз Кошичек, этот седой голубь (лишь слегка подкопчённый лучшим табаком), с упоением ждал новостей - их должен был возвестить серебряный звук трубы.
  
   Уже выпал первый снег, а таких новостей всё не было. Потом, видать, снег уже не мог сойти; начались вьюги и метели. Земля закоченела. Морозы были такие лютые, что птица гибла в полёте. Пришла страшная ранняя зима. Листья ещё дрожали на ветках, когда она налетела, разъярённым Бореем гонимая. Неделями никто в доме Гонсовских не знал, что творится за лесом. Пани Домицеля Гонсовска угасала, но испустить дух не желала. Разве могла она покинуть этот мир, не узнав, что там делается на далёком севере, где зима ещё страшнее? Хотя ксёндз Кошичек славно утешал её - говорил, что даже стихия должна подчиняться тому, кто правит половиной мира, - это было утешение больше красивое, нежели умное. Наконец через снежные завалы пробились вести. У всех потемнело в глазах, такими чёрными оказались эти вести. Они не серебряными трубами пели, а объявили о себе карканьем воронья. Охваченные смертельным страхом, сердца отказывались им верить. Люди (вероятно, сумасшедшие!) говорили, что Император, который ещё вчера был сильнее римских кесарей, теперь же нищ, измучен горем. Утаив своё величие, окоченевшее от холода и голода, и скрываясь за чужим именем какого-то жалкого секретаришки, незаметно Император подобрался к Варшаве. Когда люди узнали об этом, по их лицам потекли слёзы, которые застывали на морозе. Пришла ещё одна весть - страшная, мерзкая, как чужой объедок, посиневшая от боли и отчаяния: шёпотом говорили о том, что в болотах у Березины8 тонут остатки некогда мощной армии, которые ковыляют на костылях по направлению к западу.
   < 8 Березина - река в Беларуси, правый приток Днепра. Историческую известность река обрела в результате сражения 26-28 ноября 1812 года, во время которого отступающая французская армия была практически полностью уничтожена>
  
   Седой голубь - ксёндз Кошичек - записал это в своём дневнике. Некоторые слова там трудно разобрать, потому что они выцвели, а иные буквы будто водой написаны, а не чернилами; но это была не вода, дорогой читатель, а горькие слёзы ксёндза Кошичека, несчастного пророка. Ночью он упал на колени, потом лёг крестом, и рыдал, и молился, и жалобно просил Бога сделать так, чтобы эти вести оказались ложью, недоброй сказкой. Но Господь не соизволил изменить Свои предначертания; в бесконечной Своей мудрости и благодати Он лишь позволил ксёндзу Кошичеку утешать отходящую душу пани Домицели ложью. Поэтому и лгал ксёндз Кошичек вдохновенно: умирающей родственнице своей сообщил задыхающимся, будто от радости, голосом, что Император, якобы, сделал царскую столицу своим гнездом на зиму и оттуда правит половиной струсившего мира. Благородная старушка умными глазами заглядывала в поблёкшие от старости глаза ксёндза и ничего не говорила - может, потому, что окончательно потеряла дар речи, а может, умирающим известно больше и они видят зорче, или же (и это очень близко к истине) они уже знаются с призраками, которые в тот день могли побывать в Москве и прилететь в Бейголу.
  
   Вороны кружились над домом Гонсовских, были всё ближе, ближе, наконец их карканье слышалось уже над самой крышей, они несли весть о привидениях и живых трупах, на которых болтались лохмотья мундиров, чудесных ещё полгода назад; люди брели, как голодные волки, отбившиеся от стаи. Мародёры Великой армии из последних сил расползались по стране, словно прожорливые паразиты. Почти сошедшие с ума от голода и страданий, они превратились в беспощадных хищников: воровали, мародёрствовали, тайком подкрадывались по ночам, словно шакалы. Они грабили костёлы, сдирая золото даже с алтарей, а когда церковного имущества уже не хватало, толпами лезли на жилые дома. Там применяли пытки, чтобы испуганные люди признались, где прячут золото. Мародёр-солдат, потерявший честь и превратившийся в разбойника, стал ужасом мирной деревни. Ксёндз Кошичек, услышав страшную весть об этом нашествии отчаявшихся людей, очень тревожился, как бы злые силы не направили их в Бейголу. Это было маловероятно, ведь деревня Гонсовских не стояла на главной дороге, она спала зимним сном чуть поодаль. Ксёндз караулил по ночам окрестности, тихо молился о лёгкой смерти пани Домицели и чутко прислушивался, не послышатся ли часом стоны и нытьё людей, которые на костлявую смерть были теперь похожи больше, чем фигуры, изображённые на погребальных хоругвях.
  
   И это случилось! Они пришли... Пожаловали двое... Не ныли, не стонали. Молча подползли к дому по хлюпающему мокрому снегу. Они подошли со стороны леса, в двух милях от которого вилась большая дорога. И было странно, что они так сильно отбились от стада; похоже, сделали это намеренно. В сонном доме всё задвигалось; на гостей смотрели глазами, полными страха. Один из пришельцев был постарше, уже почти седой, с лицом настолько измученным, что на нём читалась одна только боль; казалось, что человек окоченел намертво, и жили только глаза на его лице. Призрак, как чучело на Масленицу, был завёрнут в разноцветные тряпки, а плечи его прикрывала зелёная, расшитая золотом, поповская риза, украденная из какой-то церкви. Этот человек напоминал огромное насекомое с зелёным брюшком. Его голова была закутана чем-то цветным - вероятно, женской юбкой. Безусловно, он шёл с трудом, к тому же тащил пухлый узел, прикреплённый к шее ремнями. Этого человека поддерживал мужчина помоложе и, по-видимому, покрепче, хотя тоже был трупу подобен. Они остановились возле дома и протянули к нему руки - это была мольба нищих. Сами эти люди ничего не говорили, но глаза их буквально вопили от страдания.
  
   Онемела от ужаса душа седовласого священника, выцветшие очи наполнились слезами при виде этого неописуемого горя. Подбежал пан Гонсовский, знавший французский язык, стал расспрашивать гостей. Старший из двоих, видать, не мог даже говорить, а младший рассказал, что они сошли с дороги и больше не могут идти, потому что его товарищ, офицер инженерного полка, обморозил ноги и так тяжело болен, что, вероятно, нет ему спасения. Они просят о помощи, о куске хлеба и хотя бы об охапке соломы; конюшня станет для них дворцом, сено - гагачьим пухом. Они не мародёры, на их совести нет ни грабежей, ни краж. Офицер кивками головы подтверждал правдивость каждого из этих слов, которые застывали на морозе, как слёзы.
   - Это мирные люди, - прошептал отец Кошичек. - И несчастные солдаты... Спасём же их!
  
   Пан Гонсовский быстро прикидывал в уме: в доме умирает его жена, поэтому разместить их там будет сложно; но на южной стороне парка есть небольшой домик с двумя комнатами, где в лучшие времена жил садовник. В домике тихо и спокойно. Пусть они занимают его и живут там столько, сколько захотят. Страдающий одышкой, хозяин кликнул слуг, которые, выглядывая из-за угла, с любопытством рассматривали ужасных призраков.
  
   Вместе с ксёндзом Кошичеком он взял под руку шатающегося офицера и осторожно, медленно и заботливо повёл его по заснеженным парковым дорожкам. Растопили печи так, что в них загудело; горемыкам дали всё, что им нужно было. Ксёндз Кошичек схватился за голову, увидев ужасные ноги офицера: эта была одна сплошная рана - чёрная, печальная, опасная. О медике не могло быть и речи. Старики из прислуги советовали, что и как надлежит сделать, чтобы спасти несчастные ноги, истоптавшие Европу и русские пустоши; один пастух, весьма сведущий в этих делах, посоветовал лечить ноги по древнему обычаю: прикладывать коровий навоз, - и это вызвало у француза такой ужас, что он, потрясённый, закричал от жути и отвращения. Иные же советчики полагали, что ноги следует отрубить как можно скорее.
  
   Офицера звали Камиль де Берье; его товарищ, молодой солдат, отдавая, видимо, долг благодарности, не оставил его в отчаянном положении. Хорошенько отдохнув и отъевшись, он давно бы уже ушёл из этой суровой страны в солнечную свою Францию, куда, вероятно, уже добрались те, которые выжили; там они уже были при Императоре, который, отряхнув с себя снег и ужасные воспоминания, вновь разжигал своё потускневшее было солнце. Но офицер заклинал солдата задержаться, очень просил дождаться или его самого, или его, офицера, смерти. Поскольку через две недели почила в Бозе пани Домицеля Гонсовска и её проводил своими молитвами к небесным вратам отец Кошичек, больного офицера перенесли в господский дом. Целыми днями он лежал в "гостиной" под портретом бородатого рыцаря и неподвижным взором глядел на весеннее солнце. Странно: у офицера были умные пронзительные глаза. Иногда в течение долгого времени никто и слова от него не слыхал. Иногда же казалось, что бедняга рыдает в тишине ночи.
  
   Однажды ксёндз Кошичек принёс пану Гонсовскому невероятную новость:
   - Офицер вышел из дома ночью, приложив для этого нечеловеческие усилия.
   - Быть того не может! - воскликнул пан Гонсовский.
   - Его видели... Была лунная ночь...
   - Зачем же он выходил?
   - Не знаю. Но он выходил.
   - Должно быть, в бреду! - прошептал крайне удивлённый пан Гонсовский.
   - Я так не думаю. Уже несколько дней он непривычно возбуждён, и, кажется, у него прибавилось сил. Он даже рисовал на клочке бумаги и что-то подсчитывал.
   - Наверно, завещание пишет, - задумчиво ответил пан Гонсовский. - Хотя в нём таится невиданная сила. Никто из нас не смог бы пережить и половины того, что выдержал он. А он - жив, двигается и, как вы говорите, ходит по ночам.
   - Он ползает, а не ходит, - поправил ксёндз. - Господи, пусть он доползёт до Франции. Может, спросить его об этой ночной вылазке?
  
   Пан Гонсовский не разрешил. Пусть француз делает, что хочет. Кому какое дело?
  
   Офицер вёл себя странно. Днём не выходил из "гостиной", словно беспокоился о своих солдатских пожитках. Его узелок лежал под кроватью, в тёмном углу. Но всё чаще стали шептаться о том, что офицер бродит по ночам, как лунатик. Однажды он поразил всех странным капризом: никому не разрешил войти в комнату; кричал из-за двери, что ему ничего не нужно и что он желает одного только покоя. А на следующий день, уже очень слабый, он попросил пана Гонсовского, чтобы его перенесли назад в маленький дом, к своему товарищу. Это желание, конечно же, было исполнено, его перетащили в удобном кресле.
  
   Ксёндз Кошичек шепнул пану Гонсовскому:
   - А где же его узелок?
   Офицер не забрал узелок с собой в маленький домик, под кроватью тоже не было.
  
   Они качали головами, но это не слишком-то помогало думать. Пан Гонсовский, встревоженный тем, что кто-то в его благородном доме мог бы причинить вред больному солдату, заторопился в маленький домик, чтобы узнать правду.
   - Пан офицер! - спросил он в открытое окно. - А может ли быть такое, что кто-то отнял у вас ваш узелок?
   - Он со мной! - быстро ответил офицер. - Почему вы об этом спрашиваете?
  
   Ксёндз Кошичек, которому было известно, что происходит не только на небе, но и на земле, обнаружил, что офицер что-то пишет и подолгу беседует со своим земляком. Хромая Вероника, которая прислуживала французам, а при священнике выполняла обязанности дипломатического шпиона, успела заметить, что офицер передал солдату перевязанное бечёвкой и запечатанное сургучом письмо, которое солдат аккуратно зашил в своём кабате9.
   < 9 Кабат - верхняя одежда в Польше с XIV века (военная и гражданская) вроде приталенной, подшитой мехом куртки, которая шилась из замши или кожи, сукна, атласа, шёлка и бархата >
  
   Хорошо снаряжённый паном Гонсовским солдат отправился на свою далёкую родину. Он попрощался с офицером без лишних эмоций: они по-мужски пожали друг другу руки, и офицер коротко шепнул:
   - Помни! Ты поклялся!
   - Да, мой полковник! - ответил солдат.
  
   Офицер остался, чтоб выздороветь или умереть. Порывистость, лихорадочное возбуждение, которые возникли в нём в последние дни, вдруг угасли, словно сильный ветер задул слабый огонёк. Офицер замолчал и будто оцепенел; он ни с кем не разговаривал, лежал неподвижно, уставившись в потолок. Ксёндз Кошичек с любопытством заглядывал в открытое окно, чтобы поговорить с несчастным меланхоликом, но это было бесполезно: ксёндз не знал французского языка. Он попробовал было обратиться к больному на "кухонной" латыни, но офицер Наполеона её не понял. Ему становилось всё хуже. Ноги, измазанные всевозможными мазями, приготовленными по домашним рецептам, представляли собой единую чёрную массу. Плохо зажившая рана на груди открывалась во время продолжительного ненастья. Этот человек был жив благодаря чуду Божьему и своему упорству. Однажды он с трудом кивнул пану Гонсовскому и прошептал:
   - Вы добрый человек... Хороший шляхтич... Спасибо вам за всё...
   - Об этом и говорить не стоит! - запротестовал пан Гонсовский. - Может, вам нужно что-нибудь ещё?
   - Да... У меня одна просьба, последняя... Пан Гонсовский! Наклонитесь ко мне... Послушайте: у меня есть младший брат... Он капитан императорской гвардии... Я не знаю, где он сейчас... Я написал ему письмо... У меня больше нет родственников на всём белом свете, остались только мы двое...
   - Вы очень устали, полковник. Завтра расскажете остальное!
   - Нет, нет! Я должен сегодня... Завтра? Боже... Кто знает, что будет завтра?.. Слушайте же, пан! Может случиться так, что мой брат появится здесь... Не знаю, когда - может, через полгода или через год... Его зовут Арман... Позвольте ему побыть здесь какое-то время... Пусть поживёт в этой комнате... и не удивляйтесь ничему, что бы он ни сделал. Можете ли вы дать мне слово шляхтича, что так и будет?
  
   Пан Гонсовский, хотя и был немного удивлён, дал торжественное обещание, что с радостью примет пана Армана де Берье и всё ему разрешит.
   - Это хорошо... Это хорошо!.. - горячо прошептал офицер.
  
   Тут пану Гонсовскому вот что пришло в голову.
   - Пан офицер, - сказал он после долгой паузы. - Европа снова в огне, а ваш брат - солдат... Всякое может случиться... Возможно, вы хотите мне что-то поручить на тот случай, если ваш брат никогда сюда не придёт?
  
   Смертельно больной человек, утомлённый напряжённой беседой, бессмысленно уставился на Гонсовского, словно не мог понять вопроса или был ошеломлён сказанным. Наверно, он понял, наконец, что пан Гонсовский прав. Офицер вздрогнул, сжался и в последнем жарком усилии выкрикнул:
   - Тогда... тогда... всё ваше... Вы были хорошим...
   - Я не понимаю! - прошептал удивлённый шляхтич.
   - Эта дверь! - простонал офицер. - Эта дверь! Пожалуйста, смотрите...
  
   И потерял сознание.
   - Это он бредил, - сделал печальный вывод ксёндз Кошичек, выслушав пана Гонсовского.
   - Я тоже так думаю. Он велел мне смотреть на дверь...
   - Потому что увидал там смерть. Это чудо, что страдающая душа солдата крепко держится за слабое тело... Я горячо молюсь, чтобы Бог помиловал её!
  
   В ту ночь разбудили ксёндза Кошичека, ибо офицер повёл последний, безнадёжный, неравный бой со смертью, которая гналась за ним по русским степям и, наконец, нашла его здесь, в тихом укромном месте, и тут, задыхаясь от быстрого бега, набросилась на него. Он был без сознания, метался в кровати и дико кричал, словно отдавал приказы в грохоте битвы. Наконец он крикнул: "Да здравствует Император!" - и в этот крик втиснулась вся его жизнь, а заодно и душа. Это был последний выстрел посреди жаркого боя...
  
   Ксёндз Кошичек страстно умолял Бога даровать вечный покой этой несчастной, измученной душе.
  

7. "Художник - вор... А скажет, что нашёл" 1

  
   < 1 Названия четырёх глав книги (из тринадцати) К. Макушиньский взял в кавычки: это цитаты из стихов, песен...>
  
   Учитель и Адась завтракали поздно. Мальчик не мог усидеть на месте и с нетерпением ждал, когда старик кончит есть, но тот не торопился, да ещё задумался. И вдруг Гонсовский глянул на стакан молока, будто в первый раз его увидел. А ведь даже самое жирное молоко вряд ли может стать предметом для философских размышлений, хотя бы простейших. Вот Адась и удивился, когда учитель показал пальцем на стакан и тихо сказал:
   - Бедный Император!
  
   Было видно, что его мысли заняты услышанной ночью мрачной историей. Но какое отношение к Императору имеет молоко? Адась вопросительно посмотрел на Гонсовского.
   - Бедный Император! - печально повторил учитель. - В мемуарах пишут, что, когда в декабре тысяча восемьсот двенадцатого года Наполеон, подавленный, отчаявшийся, мчался в санях в Варшаву, он остановился возле невзрачной корчмы в Ошмянах2. < 2 Ошмяны - город в Беларуси (в 1922-1939 принадлежал Польше)> Промёрзший до костей, он пожелал глинтвейна. Но откуда там глинтвейн? Есть молоко. И тогда он воскликнул: "Eh, bien! Donnez du mleko!" 3 < 3 "Вот и хорошо! Дайте молока!" ( фр., пол. )> Он чётко произнёс по-польски: "Млеко!" Да, да, Пётрусь! Коза Амальтея кормила Юпитера своим молоком4, а ошмянской корове выпала вот такая честь... < 4 Амальтея - в древнегреческой мифологии: богиня Рея прятала юного Зевса от его отца Кроноса в пещере на острове Крит. Коза Амальтея вскормила младенца своим молоком > Ладно, не будем об этом, а то сердце заболит... Что собираешься делать?
   - Сначала надо бы рассказать обо всём супругам Гонсовским...
  
   Учитель махнул рукой.
   - Мой брат скажет, что всё это ложь, а его жене станет грустно, и она заплачет. Но ты, конечно, можешь рассказать, если хочешь...
  
   Вопреки ожиданиям, математик проявил искренний интерес.
   - Впервые слышу об этом! - прогремел он.
   - Да и как бы ты мог услышать, если историю загнали на чердак? - пробормотал учитель. - Но что ты об этом думаешь?
   - Я думаю, что дважды два - четыре!
   - Да, это великое математическое открытие, но как его понять?
  
   - А то, что француз оставил в нашем доме тайник. Добавить ещё, каким был этот человек, когда вспоминал о двери... Вот и получишь решение. Одно с другим странным образом связано! У француза тысяча восемьсот тринадцатого года и француза нашего тридцать седьмого - у обоих есть что-то общее. Наш молодой друг тоже так думает?
   - Наш молодой друг пришёл к такому выводу неделю назад.
   - Пойдёмте посмотрим дверь! - заторопился Адась.
  
   Домик в парке доживал свои дни и давно должен был развалиться. Если он этого ещё не сделал, то, скорей всего, из-за лени. В нём хранились садовые инструменты, грабли и тяпки. Первым вбежал туда Адась, за ним, как ветер, - Вандя.
   - Двери нет! - опешил мальчик.
   - Куда же она делась? - удивился математик.
  
   Все остановились и растерянно уставились на петли, с которых кто-то снял таинственную дверь.
   - Её, должно быть, стащили уже очень давно, - задумчиво произнёс Адась, словно разговаривая сам с собой. - Петли почернели, покрылись слоем пыли. Прошло много времени... Вот несчастье!..
   - В этом ужасном доме хоть одна дверь имеет шанс уцелеть? - горько поинтересовался учитель.
   - Я их не снимаю! - прогрохотал математик.
   - Теперь я вспомнила: здесь никогда и не было двери, - сказала барышня. - Несколько лет назад, когда было полно гостей, меня на несколько дней поселили в этом домике - меня и ту тётю, у которой одна нога короче другой.
   - И уже тогда не было двери? - быстро спросил Адась.
   - Её точно не было!
   - Черти стащили дверь... - проговорил математик басом глубоким и густым, как смола. - Возвращаемся!
  
   В самом деле, ничего другого не оставалось.
  
   Кошмарная дверь стала причиной тревоги всех домочадцев. Они гадали о том, что же с ней случилось и когда именно. Помрачневший Адась хмурился и иногда потирал лоб, чтобы голова, наверно, работала лучше. Он уже знал, какая дверь играет решающую роль в этой путанной истории. Но как раз эту-то дверь и не найти. Одно только радовало: человек, который рыщет, как волк, вокруг дома, не имеет понятия о том, какая дверь нужна, вот и проявил интерес к другим дверям. Ну и пусть делает это - изучает их, тратит своё время... Та дверь в домике - "французская" - вероятно, была взята кем-то, кто ничего о ней не знал, потому что... если бы владел он тайной - сделал бы что-то такое, что наверняка все заметили бы. Конечно, вряд ли нужно было утаскивать дверь из дома, чтобы прочитать на ней то, что там написано (если вообще написано). Тот, кто знает секрет двери, стёр бы написанное и оставил бы саму дверь на месте, чтобы не привлекать внимания. Но кто мог знать, что важна именно эта неприметная дверь, а не какая-то другая? Рукопись ксёндза Кошичека много лет пролежала на чердаке. Возможно, те печальные события описал кто-то ещё; тогда уж точно дело было бы проиграно. Но Адась был уверен, что больше никто не рассказал потомкам о событиях весны 1813 года, случившихся в этом доме. Да и кто ещё мог об этом рассказать? Из откровенного и полного эмоций рассказа многоуважаемого ксёндза следует, что, кроме двух французов, а ещё домашних и его самого, священника, в доме больше никого не было. А значит, дело было так: офицер написал письмо брату, и из этого письма, которое почему-то сохранилось и, вероятно, было прочитано лишь недавно, таинственный незнакомец, совершивший набег на усадьбу, узнал, что в доме есть какая-то дверь, которая могла бы что-то прояснить. Что именно и как написал умирающий наполеоновский офицер? Возможно, он не доверил письму важную тайну, а может, и своему курьеру тоже, - вот и захотел, чтобы брат приехал в Бейголу и здесь нашёл нужный знак. Этот знак якобы начертан на двери и приводит к цели. У кого есть письмо, тот найдёт дверь, а кто найдёт дверь, тот отыщет... что, что отыщет? Ничего другого, кроме узелка, с которым офицер никогда не расставался. Что могло быть в том узелке?
  
   Мысли Адася закружились, как ласточки на закате. Адам зажмурился и попытался сосредоточиться. Вдруг услыхал голос Ванды:
   - Пан Адась! У нас гость! Вы уснули посреди дня, что ли?
   - Нет, я тут размышлял... Голова у меня раскалывается, и для неё это, между прочим, не новость: она и так уже надтреснута. Кто приехал?
   - И вовсе не приехал, а пришёл пешком. Какой-то художник... Он путешествует по стране и очень устал. Попросил пристанища на несколько дней. А сейчас он разговаривает с папочкой. Может, пан Адась хотел бы его увидеть, потому что это забавный человек?
  
   Взгляд странствующего художника был донельзя подвижным и неспокойным. Одет он был очень экстравагантно и довольно странно, словно хотел показать миру, что он не простой человек, а выдающаяся творческая личность, а посему даже своим нарядом отличается от всяких там голодранцев и нахлебников. На спине он нёс огромный узел, мольберт и большую коробку с красками. Адась, который сразу видел всё, что нужно, заметил, что у уважаемого "Апеллеса" очень неловкие и грубые руки. Говорил он в весьма витиевато, речь его была полна замысловатых оборотов, которыми он украшал самые простые фразы. Он как раз объяснял глядящему исподлобья математику, что в погоне за красивыми мотивами он забрёл в эти прекрасные края и, если "пан помещик" не против, он, живописец, отдохнёт в этом милом доме, наберётся сил после своих странствий. Конечно, он готов оплатить проживание...
   - Вот уж нет, уважаемый! - загудел математик. - У нас никто, насколько я помню, никогда ещё не платил за гостеприимство.
  
   "Апеллес" несколько смутился и стал извиняться за то, что невольно оскорбил почтенный дом.
  
   Его поселили сразу же за комнатой учителя и сообщили, что ужин здесь подают после захода солнца.
   - Разве он не забавный, этот художник? - сказала Вандя Адаму.
   - Очень. А вы видели его руки?
   - Я не смотрела. А какие у него руки?
   - Как у гориллы! - коротко ответил Адась.
  
   Вечером разговор за столом не клеился; единственное, что клеилось, была клейкая каша, которую в непомерных количествах поглощал математик, потому что приписывал этому больничному блюду особые свойства, превосходно влияющие на мозг. Художник словно оробел; говорил он мало, зато бегающими глазами изучал собравшихся. После долгого и скучного вступления в виде пустопорожних слов и таких неотразимых умозаключений, что, мол, люди, пьющие кислое молоко, как правило, живут долго, математик сказал художнику:
  
   - Сегодня у нас в доме плохой день, так что не удивляйтесь, уважаемый, тому, что мы все немного смахиваем на квашеные огурцы. Хотя лично я нахожу это скорее забавным, нежели трагичным.
   - Тут уж как на это глянуть, - заметил художник. - Вот как я бы это сформулировал... Хотя и не знаю, что тревожит уважаемых хозяев.
   - Да странно всё это! - басом заревел орган. - Вот вы, например... могли бы вы поверить в то, что в этом доме постоянно кто-то крадёт двери? А тем временем сегодня...
   - О боже! - вскричал Адась, обернулся и с ужасом посмотрел в окно. - Горит!
   - Где?.. Как?.. Что?! - заметалась пани Гонсовска.
  
   Все выскочили из-за стола и засуетились. Математик ревел, как тур:
   - Люди! На помощь!
  
   За дверью Адась схватил его за руку и шёпотом сказал:
   - Нигде не горит... Я не мог поступить иначе...
   - Ты что, рехнулся, мальчик?
   - Пожалуйста, не кричите. Я хотел прервать разговор... Прошу вас, при госте ни слова о дверях.
  
   Математик онемел от изумления, а его глаза словно заверещали во всё горло (тоже басом):
   - Не понимаю!
   - Я не доверяю этому художнику... Умоляю, ничего ему не рассказывайте.
  
   "Странно, странно!" - хотел произнести математик шёпотом, но он не умел говорить шёпотом, а потому ничего не сказал.
  
   Все успокоились только тогда, когда добрая пани Гонсовска прибежала с кувшином спасительной воды, а Адась многозначительно глянул на учителя. Панна Ванда смотрела на Адася с фиалковым недоумением.
   - Показалось! - объяснил Адась художнику и несмело улыбнулся. - Я принял за пожар вспышку света, которая была там, где конюшни. Прошу всех извинить меня, а у вас хочу попросить прощения отдельно.
  
   По правде говоря, художник ни на какой пожар и не торопился: оттуда, где сидел, он лишь внимательно глянул в окно.
   - Очень обеспокоила меня эта ваша тревога, - сказал он, садясь за стол. - Хорошо, что всё так закончилось... Не будет ли хозяин столь любезен - не расскажет ли мне, что случилось с вашей дверью? Всё это очень интересно.
  
   Математик, не умеющий ничего утаить, угрюмо глянул на гостя.
   - Прости, пан, но меня так пронял этот гам по случаю пожара, что пропало всякое желание рассказывать...
  
   И посмотрел на Адася, словно хотел сказать ему: "Ну, и как тебе такой дипломатический приёмчик, а, мальчик? Гениально, да?"
  
   Тут на Адася глянул и художник. Сощурясь, он долго смотрел на парня.
   - У вас необычное зрение, - наконец сказал художник.
   - Почему же это? Зрение как зрение, - засмеялся Адась.
   - Вы смотрели на стенку, а пожар углядели в окне за спиной. Вот почему я сказал, что у вас хорошее зрение...
  
   Он говорил это медленно, не скрывая издёвки. Адась немного покраснел и ответил:
   - Мне показалось, что на стекле картины что-то блеснуло... Глупости. Впрочем, это не имеет значения; к счастью, пожара нет.
   - Примочки на голову, мальчик мой, примочки! - засмеялся великий математик. - С тех пор, как тебе разбили голову, у тебя бывают видения.
   - Вас кто-то ударил по голове? - оживился художник.
   - Конь ударил, - быстро ответил Адась. - Но не очень сильно.
   - Что ты такое говоришь, парень? - искренне удивилась пани Гонсовска. - Ведь ты сам рассказывал нам, что...
  
   Учитель, который слушал внимательно, к величайшему удивлению всех присутствующих, стукнул кулаком по столу и крикнул:
   - И я видел: это был конь!.. Оставьте его в покое. Неужели нет более интересных тем, чтобы развлечь гостя? А?
  
   Это "а?" было как удар мечом. Пани Гонсовска искренне изумилась. Один только гость улыбался. Панна Ванда упрямо уткнулась в стол. Математик хлопал глазами и ничего не понимал, хотя клейкая каша, несомненно, уже улучшила его мыслительные способности.
  
   Скромный ужин превратился в мрачные поминки без покойника, но тот, очевидно, бродил где-то рядом, ибо в комнате повеяло могильным холодом, и все замолчали. Когда стали расходиться, показалось, что это зрители покидают театр после спектакля, где поубивали всех, кто был на сцене, и, как, например, сказали злопыхатели о "Балладине", "в живых остался один только суфлёр".
  
   Учитель на цыпочках пробрался в комнату к Адасю и шёпотом, как заговорщик, сказал:
   - Мой брат-математик, если бы был дипломатом, умер бы от голода, всеми брошенный. А теперь говори: зачем ты придумал пожар?
   - Потому что пан Гонсовский проболтался бы о двери.
   - Да, я тоже так подумал. А почему тебя лягнул конь?
  
   - Знаете почему? Потому что я готов поклясться чем угодно в том, что этот "художник" разбил мне голову. У него руки разбойника... В любом случае: что ему здесь нужно? Зачем он сюда пришёл? Почему он говорит со мной с насмешкой и пристально смотрит на меня? Плохо сделал пан Гонсовский, что проболтался о моей голове, очень, очень плохо.
   - Сегодня ночью нужно задушить этого человека, - глухо проговорил старик.
   - Кого? - поразился Адась. - Вашего брата?
   - О, нет! Борода пухом моему брату... Не его, а художника. Если это бандит, нам будет нелегко. Как ты думаешь?
   - Я думаю, прежде всего следует убедиться в том, что мы не ошибаемся.
   - А как?
  
   - Да очень просто. Завтра вы предложите ему дорисовать глаз вашему прадедушке. Если он настоящий художник - охотно выполнит просьбу.
   - Здорово!
   - Кроме того, - едва слышно добавил Адась, - мы за ним последим. Но и он будет начеку, такой уж он человек... Вы, пан учитель, сумеете разобрать, что происходит за дверью его комнаты?
   - Я, может, и сумел бы, если бы не спал. Но я, кажется, разговариваю во сне и сам себе мешаю. Так что же, надо дежурить этой ночью?
   - Не спать? Жалко... Вы, пан учитель, после нашего вчерашнего разговора и так не выспались, а этот благородный господин, судя по всему, задержится здесь на несколько дней. Время ещё есть.
  
   - Время есть! - повторил старик утробным, идущим от самого живота голосом; так говорят заговорщики в подземелье, актёры в роли кровавых мерзавцев, чревовещатели, призраки, пугающие людей в старых замках, или же лицедеи из уличного театра, исполняющие роль Ирода, убийцы невинных деток. - Но будь настороже! - добавил он и предостерегающе поднял палец. - В доме враг!
  
   Стараясь остаться незамеченным, один из наших "братьев из Аяччо" (которых, говорят, боялся сам Император)5 выскользнул из комнаты Адася и бесшумной тенью промелькнул в сумраке ночи. < 5 Братья из Аяччо - четыре брата Наполеона Бонапарта, которые, как и он, родились в Аяччо на острове Корсика > Оказавшись у себя в cubiculum6, он приложил ухо к двери, за которой поселился недруг. < 6 Cubiculum (лат.) - кубикула, небольшая комната древнеримского дома; обычно это спальня >Хотя там было абсолютно тихо, пан учитель пробурчал себе под нос:
   - Сдаётся мне, он скрипит зубами.
  
   Лёг на кровать, но решил не спать. И вскоре ему приснилось, что он подоил корову с золочёными рогами7 < 7 В древности золотили рога животных, которых приносили в жертву богам > и, стоя на коленях, подаёт Императору кувшин кипячёного молока, а растроганный император снимает со своей груди Крест Почётного легиона, прикалывает его к груди учителя и восклицает: "Per Baccho! Voila un brave Polonais!" 8 < 8 "Per Baccho! Voila un brave Polonais!" (ит., фр.) - "Во имя Вакха! Вот храбрый поляк!" > Затем Бонапарт нюхает табак и чихает так громко, что пан учитель просыпается от страха.
  
   Глубокая ночь нежилась в объятиях тёплой летней тишины.
   "Что-то, наверно, упало", - подумал учитель.
  
   Он внимательно прислушался, но звук не повторился. И тут почудилось, что кто-то будто бы скребётся и тихонько что-то царапает.
   "У мышей нынче свадьба, - подумал старичок. - Вот бы они загрызли этого громилу..."
  
   С этим душевным пожеланием он уснул и проспал до утренних лучей солнца. Через полчаса к нему пришёл Адась.
   - Ночью ничего особенного не случилось, а, пан учитель? - тихо спросил он.
   - Да ничего такого... Правда, меня разбудил какой-то шум, но, может, мне это только приснилось. А ещё резвились мыши...
   - Мыши? А, может, это была крыса?
   - Крыса, говоришь? Ну, вроде... Понимаю... Гамлет однажды услышал подозрительный шорох за ковром, вскричал: "Ах так? Тут крысы?"9 - и пронзил интригана шпагой. < 9 У. Шекспир. "Гамлет", акт III, сцена 4 (перевод Б. Пастернака)> А зачем нашему гостю притворяться крысой?
   - Разберёмся... Вы, пан учитель, помните, о чём я вас попросил?
  
   - Помню. Я буду хитрым, он не догадается, что это подвох. Стыдно сказать: мало кто сравнится со мной по части хитрости... Но тут ничего не поделаешь... Иногда надо быть змеем среди людей недобрых10. < 10 Неточная цитата из Евангелия от Матфея 10,16: "Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков: итак будьте мудры, как змии, и просты, как голуби".> Интересно, разбойник всё ещё у себя?
   - Вышел, - сказал Адась, случайно выглянув в окно. - Вон, гуляет по саду!
  
   И вдруг оживился.
   - Пан учитель! - торопливо проговорил он. - Разрешите мне на минутку зайти к нему в комнату.
   - Не будет ли это преступлением, а? - ответил пан Гонсовский, немного подумав. - А что ты там собираешься искать?
  
   Но Адась уже убежал. И сразу же вернулся.
   - Он запер дверь на ключ! - с досадой сказал Адам.
   - Какой предусмотрительный... Сейчас я с ним буду говорить.
  
   Художник очень обрадовался, когда узнал, что пан учитель желает показать ему портретную галерею в "гостиной".
  
   Он пошёл вперёд, стреляя глазами по сторонам.
   - Вот мои предки! - говорил пан Гонсовский.
  
   А сам думал: "Что-то ты, братец, на двери смотришь больше, чем на холсты..."
  
   Делая вид, что этого всё же он не заметил, учитель вёл "художника" от картины к картине, пока, наконец, они не остановились перед незаконченным одноглазым страшилищем.
   - Ах! - воскликнул старик. - Знаете, что пришло мне в голову? Вы ведь художник, и краски у вас с собой... Не могли бы вы дорисовать глаз этому благородному человеку?
   - Я мог бы, конечно... Ведь это такой пустяк... - ответил гость. - Но получится нехорошо... Я никогда не имел дела с портретами... Я пишу пейзажи.
  
   - Какая жалость! - почти с радостью сказал учитель. - Очень жаль! Больше всего это огорчит моего прадедушку, который уже сто лет ждёт своего второго глаза. Не хотите ли осмотреть остальные портреты самостоятельно.
   - С удовольствием!
   - Отлично! - воскликнул старик, словно только этого и ждал.
  
   Он оставил художника в "гостиной" и стремглав понёсся на поиски Адася.
   - Ты вообще не собираешься рассматривать моих бабулек, тебя интересуют только двери, - бормотал он себе под нос. - Смотри, смотри, сколько влезет... Много ты на них увидишь! Пётрусь! - воскликнул он, увидев Адася. - Я сорвал с него маску. Ты был прав. Это не художник, а бандит.
  
   Он произнёс это с такой страстью, что Адась улыбнулся.
   - Едва он вошёл, одним глазом - зырк на одну дверь, а другим - на другую. Он думал, кретин, что я этого не замечу. Ты угадал: он из банды. Потерпим ли мы преступника здесь, в приличной компании, позволим ли ему преломить с нами хлеб? Это, конечно, выражение фигуральное, ибо мы вообще не преломляем хлеб, но я не смогу сидеть за одним столом с этим человеком.
   - Пожалуйста, потерпите, дорогой пан учитель! - попросил Адась. - Думаю, это ненадолго. Он быстро поймёт, что ничего в этом доме не найдёт. Но, может, для чего-то пригодится то, что он здесь.
   - Хорошо! - решительно сказал старик. - Ты лучше меня знаешь, что нужно делать. Но поверь мне, что ни одна муха не пролетит мимо меня без моего ведома.
  
   В доме было так много мух, что пану учителю быстро наскучило пересчитывать тех из них, которые кружились над головой разбойника. Липовый художник, впрочем, не давал повода для подозрений: он бродил по дому, зашёл в парк и через окно заглянул в ветхий дом.
   - Тепло... тепло... горячо... - сказал Адась учителю, пока они из укромного уголка наблюдали за гостем.
   - Он понял, что внутри дома двери нет... Теперь внимательно осматривает входную... Видишь?
   - Вижу... Что он там делает?
   - Пытается отворить её, чтобы рассмотреть обратную сторону. Ой! Отворил...
  
   Гость вышел оттуда скоро, и физиономия у него была разочарованная.
   - Nec locus, ubi Troia... 11 - пробормотал учитель. - Слушай, а он знает что-нибудь о домике в саду?
   < 11 Nec locus, ubi Troia (лат.) - И следа от Трои не осталось. >
  
   - Наверняка нет, потому что, если бы в письме упомянули о домике, не пришлось бы тратить время на поиски по всей усадьбе. Думаю, что офицер из осторожности написал обтекаемо. Например: "Ищи это на двери в комнате, где я жил". Те, которые ищут, рассуждают так: "Где в гостеприимной польской деревне мог жить больной офицер? В доме, конечно!" Там и ищут. Они не знают того, что знаем мы: в доме умирала пани Гонсовска. Им в голову не пришло, что офицер мог некоторое время занимать домик в парке. Липовый художник старается ничего не упустить и осмотреть каждую дверь. Вчера ночью он царапал дверь своей комнаты, хотя в этом вы обвинили ни в чём не повинных мышей; сегодня днём он осмотрел другие двери и остался разочарован. Спорим, пан учитель, что сегодня он с нами распрощается?
   - Я больше никогда в жизни не буду с тобой спорить! - сказал учитель. - Хватит с меня горького опыта, чертёнок ты этакий!
  
   Адась скромно улыбнулся.
   - Жаль! - сказал он. - Возможно, когда-нибудь вы тоже выиграете пари.
   - С тобой - вряд ли! Но... куда же он подевался?
   - Пошёл в дом. О, смотрите, пан учитель! Он встретил панну Ванду и заговорил с нею. Он может всё у неё выведать, так что пойдёмте скорее туда!
   - Не волнуйся. Вандя у нас не по темечку огрета!
  
   Адась содрогнулся от мысли о том, что кто-то мог бы толстой палкой стукнуть по голове девушку с фиалковыми глазами.
   - Сделаем вид, - сказал учитель, - что его разговоры нас не интересуют. Пусть себе болтает, сколько хочет.
  
   Они подошли вразвалочку, словно возвращались с неспешной прогулки. Фальшивый художник исподлобья глянул на Адася и вежливо поклонился учителю. Повернувшись к панне Ванде, живописец как бы между прочим сказал:
   - Никогда не видал таких красивых облаков, как те, что сейчас на небе. Будущим летом приеду сюда, чтобы их нарисовать.
   - Облака, конечно, подождут, - пробормотал учитель, пожимая плечами. И громко добавил: -Уже уезжаете?
   - Завтра, пан учитель. Я великолепно отдохнул...
   - А ночью вы здесь хорошо спите? - ни с того ни с сего спросил Адась.
   - Почему же это я должен плохо спать? - спросил гость, подозрительно глядя на него.
   - Потому что мыши не дают нам уснуть. Они всё время грызут дверь...
   - Почему именно дверь?
   - У мышей странные наклонности, - рассмеялся Адась. - Смотрите, чтобы они не съели ваши краски.
   - Какое вам дело до моих красок? - с напором спросил художник. - С чего это у вас голова болит за это? Мало вам, что ли, лошадиного копыта?
  
   И это было произнесено так нагло, что глаза панны Ванды вспыхнули от негодования, а учитель сжал кулаки.
   Но Адась улыбнулся.
   - Моя голова выдержит многое, у меня она железная! - быстро сказал он, глядя собеседнику прямо в глаза.
   - Но она у вас одна... Хорошенько берегите её! - ответил художник, сощурившись.
   - Спасибо за совет, - засмеялся Адась. - Буду остерегаться зловредных... - он сделал паузу, - коней.
  
   Художник внезапно сорвал с головы шляпу, поклонился панне Ванде и ушёл, не сказав ни слова.
   - Бандит! - убеждённо заключил учитель.
   - Да к тому же невежливый, - сказал Адась. - Не смог утаить своего раздражения из-за того, что его операция закончилось пшиком. И не сумел скрыть то, что это именно он, а не кто-то другой, разбил мне голову.
   - Но он угрожал вам, Адась! - воскликнула девушка испуганно.
  
   - Я это понял, - серьёзно ответил Адась. - Он потерял контроль над собой. И он, и его сообщники, вероятно, теперь начнут войну беспощадную. Ваш отец, пани, не вовремя вспомнил о моей голове, они догадались, что я в этом деле играю какую-то роль, и теперь займутся мною всерьёз.
   - О боже! - прошептала девушка.
   - Но я буду осторожен! - поспешно добавил Адась. - Завтра этот джентльмен нас покинет, а до завтрашнего дня, скорее всего, ничего не случится.
   - Но почему завтра, а не сегодня? - спросил учитель.
   - Я не знаю. Может, он намерен поцарапать ещё какие-нибудь двери. Вероятно, его беспокоит только та, к которой он не может добраться: дверь в комнате пана Гонсовского, потому что ваш, пани, отец запирает её на ночь на ключ, а днём никогда не выходит из своего кабинета. Пан учитель! Не могли бы вы вызвать пана Гонсовского прямо сейчас?
   - Зачем?
   - Наш гость как раз в доме. Когда он увидит, что пан Гонсовский вдруг покинул свою комнату, - воспользуется удобным случаем. Давайте поможем ему! Пусть он удостоверится в том, что и там ему ничего не найти!
   - А не лучше ли держать его в напряжении?
  
   - Нет, потому что иначе они снова придут к нам ночью, чтобы исследовать эту дверь. Такое приключение всегда опасно, потому что я видел, что над кроватью пана Гонсовского висит револьвер...
   - Да, да... - пробормотал учитель. - Револьвер в руке математика сам не знает, когда выстрелит. Вандя, попробуй выманить отца из пещеры!
  
   Долгие переговоры через открытое окно наконец убедили математика в том, что ему следует выбраться на свет божий. И тогда во дворе немного потемнело - это появилась мрачная туча в виде бороды, выкрашенной в чёрное.
   - Панна Ванда! - шепнул Адась. - А теперь проберитесь, пожалуйста, в дом со стороны кухни и попробуйте подсмотреть, что будет делать художник. Мы останемся здесь, чтобы он нас видел.
  
   Ванда побежала по тропинке в обход.
   - Почему вы мешаете мне работать? - прогремел математик. - Что случилось?
   - В сущности, ничего, уж вы простите, - весело начал Адась. - Мы с паном учителем говорили о загадочных свойствах чисел.
   - О! - математик удивился и обрадовался. - А что именно?
   - Почему, например, числу семь приписываются удивительные свойства?
  
   Математик погладил бороду и с заговорил с явным удовольствием:
   - Это священное число с древних времён. Ещё египтяне обратили на это внимание. Они знали семь планет, и большие периоды у них длились семь лет. Считалось, что цифра семь приносит счастье. Для свечей у восточных народов были семисвечники. Благословляли семь раз, а ведь есть ещё Семь заклинаний... Знали семь чудес света. Евреи говорили о семи дьяволах, а греки посвящали семёрку Аполлону и у них были семь мудрецов. В Средние века знали о "семи ведьмах", а в Священном Писании говорится о семи спящих братьях12. < 12 Популярная легенда III в. н.э. о семи молодых христианах из Эфеса, которые во время гонений на христиан спрятались в пещере. Римские солдаты замуровали вход в пещеру, обрекая молодых людей на голодную смерть, но те погрузились в долгий сон, проспали 200 лет, а когда пробудились, христианская религия уже была господствующей> Неделя состоит из семи дней. В голове семь отверстий...
  
   - У меня восемь! - поправил Адась. - Но скоро восьмое отверстие заживёт, и моя голова уже не будет такой уникальной...
   - Семь смертных грехов, - перечислил математик. - Семь...
   - У нашего деда было семь дочерей, - вмешался пан учитель. - И все они, якобы, были страшными, как смертный грех. Что тебя так встревожило, Пётр?
  
   Адась, чья беззаботная улыбка вдруг исчезла с лица, заслонил глаза ладонью, закрываясь от яркого солнца, и пристально смотрел туда, где парк переходил в редкий лес за сравнительно высоким забором.
  
   Там какой-то мужчина перепрыгнул через забор и быстро бежал, спотыкаясь о колдобины. Ещё минута - и он скроется за деревьями.
   - Это художник! - вскричал Адась. - Но почему он убегает?
  
   И, не ожидая, что братья ответят ему удивлёнными возгласами, Адам поспешил к дому, крича на ходу:
   - Панна Ванда! Панна Ванда!
   - Я здесь! - отозвалась девушки из глубины дома.
   - Где он? - спросил Адась, задыхаясь от спешки.
   - Не знаю... Здесь его не было!
   - Стало быть, это он... Сбежал... Он точно не входил в комнату отца?
   - Абсолютно точно. Я слышала его шаги, но мне показалось, что он спускается откуда-то сверху.
   - Сверху? Но ведь наверху... Ах, дурак! - вдруг вскричал он.
  
   А раз уж из тех двоих, которые, превозмогая одышку, пытались друг с другом поговорить, лишь один был мужского пола, не оставалось сомнений, что Адась назвал дураком самого себя.
   - Дурак! Дурак! - яростно и убеждённо повторил он и заторопился наверх.
  
   А за ним панна Ванда.
  
   Он вбежал в свою комнату и в растерянности прислонился к стене: ещё совсем недавно аккуратно сложенные бумаги были теперь разбросаны по всем углам, а шкаф оказался широко раскрыт. Лицо ошеломлённого Адася на мгновение озарилось слабой улыбкой надежды. Как дикий кот, он подскочил к столику, в ящике которого прятал тщательно завёрнутые в бумагу, ветхие, пожелтевшие записки ксёндза Кошичека.
  
   Бумаги исчезли.
  
   Адась расстроенно глянул на девушку. Он был бледен и дрожал.
   - Я заслуживаю плётки, - глухо сказал он. - Бей меня тот, кто в бога верует!
  
   Панна Ванда подумала, что она-то в бога верует, но ни за что на свете не ударила бы бедного Адася.

8. Мёртвые пишут письма

  
   - Ему было известно, что я что-то знаю, - сказал Адась на совещании кабинета под председательством пана учителя. - Он пришёл к выводу, что нужно искать в моей комнате. Я собирался поймать татарина, а татарин оказался умнее1. < 1 Имеется в виду пословица "Поймал казак татарина, а тот его за чуб держит"> Пан учитель! Нет мне утешения...
  
   Совещание кабинета, на котором, кроме их двоих, присутствовала только Вандя, большинством в два голоса приняло решение, чтобы Адам успокоился, потому что ничего серьёзного не произошло. Если рассуждать здраво, то повода для беспокойства нет. Злобная шайка жадно изучит записки ксёндза Кошичека и не станет от этого умнее. Конечно, они узнают, что "французская тайна" доверена двери в домике садовника, но где эта дверь? Обе противоборствующие стороны этого не знают. Та из них будет на коне, которая сможет её найти. Если бы лжехудожник не спёр рукопись, у участников совещания было бы достаточно времени на поиски двери, тогда как их противники блуждали бы в потёмках. Теперь нужно поторопиться, чтобы они не опередили. Глупо было бы рассчитывать на банальную неосведомлённость врагов: упоминание двери в рассказе ксёндза настолько приметное, что обязательно привлечёт внимание. Псевдохудожник уже показал, чего стоит, когда побрезговал стопкой книг и бумаг и схватил трофей, который и нужно было похитить. А украл он его только потому, что записки ксёндза были тщательно обёрнуты и уложены в ящике. Вот чего Адась не мог себе простить. Он прекрасно знал остроумный и запоминающийся рассказ великого американского писателя Эдгара Аллана По, где все ищут важный документ - разбирают мебель, срывают доски пола, заглядывают в самые тёмные углы, - а документ тем временем торчит у всех на виду, так что стоило только протянуть руку: тот, кто хотел его спрятать, понял, что труднее всего найти то, что не спрятано2. < 2 Новелла Эдгара Аллана По "Похищенное письмо"> Один умный китаец как-то сказал: "Темней всего под фонарём!" Если бы рукопись ксёндза Кошичека лежала на виду, в куче бумаг, она оставалась бы там по сей день. Налётчик обыскал бы шкаф и стол, возможно, распорол бы подушку, но ему бы и в голову не пришло, что важные бумаги небрежно брошены на виду.
  
   - Надо понять, - невесело рассуждал Адась, - что они собираются делать теперь.
   - Почему ты говоришь "они"? - спросил учитель.
   - Потому что ясно, - ответил Адась, - что в этой авантюре принимают участие несколько человек. Главный из них - француз, который пришёл сюда первым. Он держит конец нити. Сначала он попытался разобраться сам, но у него не получилось, а поскольку он, вероятно, не знает языка, то назначил себе помощников. Должно быть, это какое-то важное дело, коль уж он пытался купить вашу усадьбу и, ничтоже сумняшеся, платит своим помощникам, которые, вероятно, берут много за то, что подвергаются опасности. Ночной сторож сказал, что украденную дверь вытаскивали из дома двое. Из всего этого следует, что их должно быть несколько, поэтому я и говорю: "они". Так что же они теперь будут делать? Я думаю так: прочтут рукопись, и либо француз (то есть главный в этом деле) узнает правду, либо он её не узнает...
   - Узнает, потому что прочитает...
  
   - Совсем не факт! Сам он не прочитает, потому что ничего не поймёт, а его партнёры могут скрыть от него всё, что угодно, и начнут действовать по своему усмотрению. Возможно, они его обманут, что, судя по нашему "пейзажисту", близко к истине. До сих пор наёмные помощники, вероятно, слепо выполняли приказы француза. Сомневаюсь, что он открыл им, вокруг чего сыр-бор. Вероятно, сообщил, что много им заплатит, если они найдут дверь с какой-нибудь надписью или знаком. Возможно, он рассказал им о том, как началась эта авантюра в далёком прошлом, поэтому ловкий наш живописец стащил старую рукопись, смутно понимая, что она может иметь какое-то отношение к делу.
   - Но даже француз не всё знает?
  
   - Он, может, и не знает всего, но уж точно знает больше, чем мы доведались из дневника ксёндза. Кошичек оставил нам лишь свои догадки, но наполеоновский офицер наверняка написал в письме к брату - по крайней мере, очень осторожно, - зачем он призывает его совершить безумное путешествие через пол-Европы. Он должен был указать ему причину - важную, бесспорную, стоившую огромных усилий. От Парижа до Вильно путь неблизкий, к тому же по дорогам, полыхавшим великим пожаром войны. Нашему французу что-то известно... Сейчас он узнает от своих сообщников об этой двери из маленького домика, и они все кинутся её искать. Если же они ему не расскажут о двери - тогда бросят француза и начнут поиски самостоятельно, и произойдёт то, на что следует надеяться больше всего.
   - На что именно?
   - Может случиться, что покинутый француз, разочарованный и беспомощный, "брошенный своими слугами"3, смиренно придёт сюда и предложит нам искать дверь вместе. < 3 ...брошенный своими слугами... - имеются в виду слова князя-принцепса Лешека Белого (1184-1227) из "Исторических дум" (1816) Юлиана Урсына Немцевича (1757-1841): "Брошенная слугами, Елена // в простом своём платье..." > Это может случиться, а может и нет. Скорее нет, чем да. Вопрос: что нам теперь делать?
   - Искать дверь! - вскричал учитель.
  
   - Да, конечно, искать дверь! Но как и где? Эта дверь все ещё существует? Если да, то ей уже больше ста двадцати лет. Если бы она, по божьему повелению, оставалась на тех же петлях, на каких висела с первого дня, она бы легко пережила свой почтенный век, как и весь этот дом. Но это какая-то чокнутая дверь! Ведь сама она оттуда не ушла - кто-то её унёс... А что, если её сожгли, когда был сильный мороз?
   - Это вряд ли, - ответил учитель. - Кругом лес, в парке растут деревья... Скорей всего они сунули бы в печку книжки, а полезную дверь не стали портить.
   - Нам тут не разобраться, - подумал Адась вслух; он как будто говорил сам с собой. - Полный облом!
   - А тебе не кажется, дорогой Пётрусь...
   - Адась... - поправила Вандя.
  
   - Можно так, а можно и иначе, - сказал учитель и отмахнулся. - Не мешай! А тебе не кажется, что всё это происшествие - такое, кажется, таинственное - всего лишь иллюзия, мираж? Офицер сочинял безумные истории, писал письма, разглагольствовал о дверях, звал брата, и всё потому, что был в бреду...
   - А тогда где же узел, который он тащил из Москвы? Когда ваш прадед спросил его об этом, тот солгал. Почему солгал? И почему он ночью выходил из дома, если был так слаб и болен?
  
   Все задумались: что же могло случиться с узлом? Мыслительная работа в тот день была нелёгким занятием, потому что зной спускался с неба тяжёлым серебристым потоком. Даже в тенистом парке - там, где они совещались - было жарко.
  
   Тишину нарушил стук повозки.
   - Кто-то подъехал к дому! - объявила Вандя.
   - Француз! - воскликнул крайне удивлённый учитель.
  
   Но "француз" по-польски крикнул в сторону дома:
   - Пан Гонсовский! Моё почтение!
  
   Адась угрюмо спросил:
   - Вы знаете его?
   - Нет, не знаем...
   - Что ему здесь нужно? Давайте не будем доверять чужим людям... Пойдёмте посмотрим на него поближе.
  
   Вновь прибывший с трудом выбрался из повозки, и было видно, что он устал от жары и пыли.
   - Пан Гонсовский дома? - вежливо спросил он и поднёс руку к шляпе.
   - Кажется, его нет. Он собирался в лес... - ответила Вандя.
   - Я подожду! - коротко объявил незнакомец.
  
   Было заметно, что его что-то развеселило: с плохо скрываемой улыбкой он глянул на лица, невесело на него смотрящие.
   - Меня нигде, дамы и господа, не встречают кантатой! - сказал он добродушно. - Но не так страшен чёрт... Вы позволите отдохнуть у вас на крылечке? Пожалуйста, не смотрите на меня так, - добавил он и громко рассмеялся, - я не заберу вашу дверь...
  
   Пан учитель вздрогнул и настороженно спросил:
   - Дверь?! Вы, кажется, что-то сказали о двери? Какое вам дело до двери? Пётрусь, внимание! - добавил он шёпотом. - Ещё один!
   - Мне нет никакого дела до вашей двери, - ответил гость, весело удивившись. - Впрочем, иногда, очень редко... Да, порой я вынужден прицепить к двери бумагу с предупреждением. Дамы и господа, меня интересуют лошади, коровы, свиньи и зерно. Скажу прямо: я приехал осмотреть ваше живое и неживое имущество.
   - Вы торговец? - спросил Адась, глянув на него с подозрением.
   - Я плохой торговец, молодой человек... Но мне кажется, что эта милая барышня уже не раз видела меня здесь. Если не ошибаюсь: вы панна Ванда?
   - Пан судебный исполнитель! - тихо воскликнула Вандя, внимательно присмотревшись к гостю.
   - К вашим услугам, - ответил он и вежливо поклонился.
  
   Три сердца охнули в одной минорной тональности.
   - Маме снова будет плохо! - прошептала девушка и побежала в дом.
  
   Несостоявшийся разбойник сообщил оторопевшему пану учителю, что Бейгола дышит на ладан. На этом хозяйстве долгов висит больше, чем белья, которое сохнет на заборе; по самым беглым подсчётам, из всей скотины, живущей в усадьбе, можно сохранить только мух в доме и мотыльков на лугу.
   - Ваш брат, - сказал чиновник, узнав, с кем имеет дело, - добрейший человек, а ваша невестка - святая женщина. Её благодарите за то, что в вашем старом доме ещё не торчат посторонние люди. Я хорошо знаю каждый день, каждую минуту этого дома. Мне искренне жаль пана Гонсовского. Он, судя по всему, гениальный человек, но мало что смыслит в сельском хозяйстве.
  
   - С чем вы приехали на сей раз, уважаемый? - грустно спросил учитель.
   - Не стану скрывать, что привёз смертный приговор. Я долго откладывал это и сделал всё, что было в моих силах, но больше не могу. Всё плохо, очень плохо! Простите, что говорю об этом в присутствии молодого человека...
   - Это наш добрый друг, - сказал учитель. - Скажите, уважаемый, разве нет способа отсрочить окончательное решение?
  
   Чиновник задумался.
   - Если бы ваш брат заплатил сейчас какую-то сумму...
   - Скажи ему, что меня нет! - прогудел из дома густой бас математика.
   - Вы слышите, пан учитель? Вашего брата нет дома... Но, к сожалению, есть сам дом, конюшни и амбары.
   - И я тоже, - решительно сказал старик. - Не будете ли вы так любезны зайти в мою комнату? Пётрусь, иди успокой Вандю и её мать... Итак, я к вашим услугам!
  
   ...Во время обеда математик заявил изумлённым родичам:
   - Здесь, говорят, был судебный исполнитель... О, это скучная фигура... Но он уехал, ничего не добившись. Даже удивительно, как боится меня этот человек!
  
   При этих словах пани Гонсовска подняла на учителя глаза, которые были всё ещё влажными от недавних слёз, как было бы влажным небо после сильной бури.
  
   А сердце Адася изнывало от тихой печали. Он любил всех этих людей, за исключением математика, который вызывал в нём противоречивые чувства. Адам всей душой привязался к этому тихому, ветхому дому, с которым его связало необычайное приключение. Здесь обитали доброта и порядочность. А этот забавный, басом говорящий бородач - человек хороший, но дилетант. Как уверяет пан учитель, брат у него даже и математик хороший, который, однако, желает прослыть гением, и в этом его беда.
  
   Учитель Гонсовский, который очень любил своего брата, хотя и относился к нему с некоторым сожалением, сказал:
   - Мой брат, как и многие другие люди, страдает польской болезнью: непомерными иллюзиями. Слишком много талантов, слишком мало характера - мужественного, сильного! В этом-то и дело... Мы часто делаем то, что нас не касается, к тому же делаем плохо, хотя могли бы сделать хорошо. Нам скучно. Мы не любим ходить по земле, поэтому мы желали бы летать в облаках... Среди нас много Енялкевичей4... < 4 Енялкевич, Амброзий - главный персонаж комедии А. Фредро "Великий человек на малые дела": дворянин, убеждённый в том, что обладает талантом организатора, вынашивает большие планы и полагает, что успешно их осуществляет. На самом же деле все замыслы заканчиваются провалом.> Мы ещё не усвоили той простой истины, что один сильный, непреклонный и твёрдый характер стоит больше, чем всякие там взбалмошные таланты; к тому же даже самый выдающийся, самый настоящий талант без характера всегда будет лишь бенгальским огнём, который не даёт тепла. Неизбежно рухнет прелестнейший дом, у которого нет фундамента. Да, да, милый мальчик! Труднее найти в этом мире непоколебимый дуб, нежели тростник, который бестолково шуршит на ветру.
  
   Огорчённый, но доброжелательный пан учитель говорил ещё долго и остановился только тогда, когда заметил, что Адась, который, казалось, вежливо внимает высоким поучениям своего наставника, в мыслях всё же где-то далеко.
  
   А парень думал о том, что, возможно, он переоценивает ловкость фальшивого художника: вероятно, тот похитил рукопись ксёндза Кошичека не потому, что придавал ей большое значение (ведь она так тщательно была спрятана), а, может быть, потому, что шпионил за домом. Залез ночью на дерево перед домом и видел, небось, Адася, который жадно читал до поздней ночи, а потом поспешно спустился со своего этажа к учителю. Шпион мог видеть через освещённое окно, как совещаются Адам и Гонсовский. Он легко догадался, что Адась прочитал что-то очень важное. Тогда-то фальшивый художник и "положил глаз" на рукопись.
  
   Адась заволновался. Он объяснил учителю, о чём думает, и сказал:
   - Пан учитель! Мы ничего не сможем сделать, если эти люди за нами следят. Мы станем искать дверь, а они облегчат себе задачу, если будут ползать за нами, как тени. А в последнюю минуту ещё и прибегнут к насилию. Даже если бы этот "живописец" с лапами гориллы был один, мы не смогли бы с ним справиться. Конечно, панну Ванду мы на эту драку не возьмём, это ясно. А вот нас уж точно побьют, и будет стыдно.
   - Ха! - возразил учитель.
  
   Это был боевой клич, полный несокрушимой веры в победу. Так кричит маленькая задиристая птичка, чтобы отпугнуть разбойницу-куницу. Но куница, как уверяют знаменитые натуралисты, мало обращает на это внимания. Адась кивком головы одобрил готовность благородного старичка к потасовке, но решил не принимать это во внимание, когда начнёт осуществлять то, что спланировал.
   - Я полагаю, - задумчиво сказал он, - что нам следует их опередить. Эти люди наверняка расположились где-то неподалёку. Сомневаюсь, что они живут в лесу. Либо развернули лагерь в местной корчме, либо прячутся в каком-нибудь уединённом доме. Давайте сделаем так: вы останетесь здесь со своей семьёй, а я пойду на разведку...
   - Один? Ни за что! - воскликнул старик.
  
   - Только в одиночку. Я сделаю вид, что вообще убрался из дома и попрощался с вами. Пан учитель, не бойтесь за меня. Со мной ничего не случится! Я всё вижу и всё слышу. Нужно прогуляться по окрестностям и выполнить два дела одновременно: я буду искать и дверь, и наших преследователей.
   - Скажи, бога ради, где ты собираешься искать дверь?
   - Не знаю. Если она не сожжена, значит, где-то валяется. Здесь её нет, значит, она в другом месте.
   - Мальчик! Ты страшно рискуешь! Что скажет твоя мать, когда узнает, что я отпустил тебя навстречу опасным приключениям?
   - Моя мать знает, что её первенец - непоседа и бродяга. Иначе и быть не может, пан учитель!
   - Я тебе запрещаю!
   - А со мной, пан учитель, вы пойдёте?
   - Конечно!
  
   - А разве прилично, - засмеялся Адась, - такому почтенному человеку бродить по окрестностям, словно вы продаёте мыло и гребешки? На меня одного никто не обратит внимания. Подумают, что глупый школяр шатается во время каникул и бьёт баклуши. А с вами это было бы сложнее. Вы мне всё же разрешите, пан учитель. Через три-четыре дня я вернусь целый и невредимый... ну, разве что немного грязный.
   - А если они свернут тебе шею? А?
   - Тогда я закажу "Ангел Господень" и три "Аве Мария"5. < 5 Католические молитвы. > Но не бойтесь, пан учитель. Если я один, мне не стыдно удирать, а если бы мы были вдвоём - постыдились бы оба. У меня крепкие ноги. Была бы у меня такая голова - и я прослыл бы Сократом!
  
   Адась ещё долго уговаривал упрямого учителя, прежде чем этот добрый человек согласился на такую авантюру. Однажды отважившись отпустить Адама, он тут же отказывался от этого, и приходилось начинать сначала.
   - Иди! - наконец вскричал учитель. - Но если сюда принесут твой труп - пощады не жди!
   - Договорились! - рассмеялся Адась.
  
   В сумерках его проводили у крыльца громкими возгласами и нерадостной суматохой. Математик и пани Гонсовска были убеждены в том, что мальчик и вправду уходит от них, хотя может ещё вернуться. Панна Ванда знала секрет, но играла свою роль блестяще. Она должна была проводить Адася до железнодорожной станции, поэтому терпела печальные проводы. Чемодан мальчика поставили на козлах повозки рядом с возницей - подростком в распахнутой рубашке, у которого кнут был больше него.
  
   Влезая в повозку, Адась украдкой бросил взгляд на кусты перед домом, но никого там не заметил.
   "Если они и следят за мной, - подумал он, - вряд ли поймут, что это ненастоящие проводы. На всякий случай они дождутся возвращения Ванди, чтобы убедиться в том, что я не вернулся".
  
   Был вечер; пока ехали на станцию, основательно стемнело.
   - Панна Вандочка, - шепнул Адась. - Сейчас я спрячу чемодан на дне повозки, и вы вернётесь домой вместе с ним. Только не вносите его в дом. Надо заехать куда-нибудь под крышу и спрятать его там.
   - Думаете, за нами сейчас никто не следит?
   - Тогда они поехали бы за нами, а никто не едет. Поезд отходит через пять минут... Я переночую где-нибудь здесь неподалёку, а завтра утром начну то, что задумал.
   - Будьте осторожны, дорогой пан Адась, будьте осторожны.
   - Я скоро вернусь, и тогда...
   - Что тогда?
   - Тогда... пани... может быть, я что-то скажу...
  
   Панна Ванда широко распахнула свои фиалковые глаза и, тихо вздохнув, посмотрела туда, "где звёзды первые на небе засияли"6. < 6 Фраза из поэмы Юлиуша Словацкого "В Швейцарии" (1836 г., строфа XXI).> Потому что именно в том направлении, куда и указал Словацкий, всегда смотрят те, кому грустно.
  
   Они быстро попрощались, когда поезд, который страдал одышкой и астмой, запыхавшись, протиснулся на маленькую станцию, рядом с которой в саду распустились красные цветы, а перед зданием расцвела такого же цвета фуражка станционного начальника. Адась сделал вид, что бежит к поезду. Он снова обернулся и помахал рукой, как бы давая понять девушке, что она может уезжать. Начальник повторил это движение, разрешив поезду уезжать тоже.
  
   Уворачиваясь от света, который на станции лился от единственного тусклого фонаря, Адась прошмыгнул в темень и вышел только в чистом поле. Вечер был чудесный, тёплый; роса капала часто-часто, как капают светлые девичьи слёзки. Где-то вдали лаяла баритоном старая дворняга, давая знать миру, полному кусачих блох, что она настороже и будет внимательной и впредь. Два сверчка скрипуче и печально перекликались друг с дружкой.
  
   Мальчик шёл вперёд, этой ночью он никуда не торопился - брёл на запад вдоль железнодорожных путей, решив сделать большой круг, обойти Бейголу и добраться туда, где на дорожном тракте дремал посёлок. Не было смысла бродить ночью по незнакомым дорожкам, нужно было куда-то приткнуться. Он поговорил с не очень умным пастушком, который стерёг стреноженных лошадей, и узнал, что можно переночевать у лесника, это совсем рядом.
  
   Его радушно приняли, проводили в чудесную спальню - на стог душистого сена, и он, дав торжественную клятву, что не будет разжигать огонь, спокойно уснул, и сон его был полон милых грёз и гнусной возни мышей, которые, должно быть, устроили здесь свой весьма оживлённый цирк. Его разбудили яркое крикливое солнце и крик жены лесника, которая громко сообщила, что в это время порядочные люди едят чёрный хлеб и пьют белое молоко. Адась, который после здорового сна мог бы съесть полстога сена, с энтузиазмом принял сии дары божии, придавшие ему сил, и через час уже вышел на дорогу. Ему показали, в какую сторону идти, чтобы по грунтовке он мог добраться до посёлка. Он был бодр, его объяла солнечная радость, омытая утренней росой. Иногда он останавливался и с удивлением наблюдал, как серый комок земли каким-то волшебным образом отрывается от борозды, обретает крылья, летит всё выше и выше, с пением поднимается к лазури небесной. Голоса жаворонков возносились к небесам. Адась прислушивался к ним с опасливым восторгом, ибо казалось, что маленькое, клокочущее песней сердечко небесного вокалиста вот-вот разорвётся от чрезмерного возбуждения.
  
   Проплывали мимо деревни, которые ласково жались к небогатой, но прекрасной земле. Деревенские дворняжки, спавшие в горячей дорожной пыли, облаивали Адама, в общем-то, деликатно, по долгу собачьей службы, ut aliquid fecisse videatur.7. < 7 ut aliquid fecisse videatur (лат.) - "чтобы казалось, будто что-то делается": автор - Лактанций (ок. 250 - ок. 325), христианский ритор; из "Divinae Institutiones" ("Божественные установления"); неточная цитата.> Одни только молодые собаки проявляли рвение, а вот старый кобель, опытный ловец блох, слегка приоткрыв свой умный, кровью налитой глаз и, увидев, что бродяга не доставит больших хлопот, тотчас же заснул, улыбаясь во сне внушительному призраку мозговой косточки.
  
   Адась шёл по меже полей, где "пшеница - в золоте, рожь - в брызгах серебра"8, где всего уже было в достатке, всё поспело; < 8 "...пшеница - в золоте, рожь - в брызгах серебра..." - А. Мицкевич, "Пан Тадеуш", книга первая (перевод С. Свяцкого).> шёл по насыпям прудов, сонных, поблёскивающих чешуёй на ярком солнце; по негустым берёзовым рощам, заваленным буреломом, залитым болотистой водой. Иной раз из-под ног выскакивал страшно перепуганный заяц-идиот, тут же прятался в яме, оставшейся после дерева, чтобы там снова уснуть лёгким сном, полным косматых, лающих призраков.
  
   Около полудня он услыхал сумбурные крики и ауканье. Это был сумасшедший оркестр, и, если бы поблизости оказалось кладбище, какой-нибудь покойник, не в силах спать в таком гомоне, забрал бы гроб и переместился бы в более тихое место. Возле озера бесновались несколько шалопаев во главе с бойкой девчонкой-командиршей. Особенно забавным казался длинноногий верзила, веснушчатый, как индюшачье яйцо. У воды с обеих сторон белели два больших дома, и на одном из них был горб невысокой башни.
  
   Увидев новичка, компания замолчала, и это позволило оглохшему миру на короткое время вздохнуть с облегчением.
   - Будем начеку!9 - крикнул Адась.
   < 9 Будем начеку! - приветствие польских скаутов (харцеров)>
  
   - Будем начеку! - закричали в ответ ребята и окружили его кольцом.
   - Никто не против, если я здесь отдохну немного?
   - Милости просим! - сказала девушка с улыбкой. - Откуда вас принесли... боги?
   - Ни боги этого не знают, ни я, - рассмеялся Адась. - Я, как тот Марек, который едет на ярмарку10. Хожу себе, чтобы не сидеть на месте.
   < 10 Имеется в виду народная песня "Пошёл Марек на ярмарку">
  
   Барышня-командирша дружелюбно кивнула головой в знак того, что ещё один весельчак не будет лишним в этом беззаботном мире. Адась объявил, что его фамилия Чисовский, и это уж точно никому не помешает; ребята тоже назвали свои фамилии по очереди.
   - Немчевские?.. Гилевич?... Кропка?11... < 11 Персонажи повести К. Макушиньского "Сломанный меч".> - удивился Адась. - Подождите минутку. Мне кажется, благородные мужи, и ты, достойная пани, что я уже когда-то слыхал эти славные имена, притом совсем недавно, и вот слышу опять... Если позволите: справа - усадьба Глодувка, а слева - Вилишки?
  
   - Так точно! - ответила барышня, у которой были расцарапаны коленки. - Все эти имена вы, небось, знаете из книги Макушиньского "Сломанный меч".
   - Верно! - воскликнул Адась.
   - Использовал нас пан Макушиньский, ох, использовал, - сказала девушка. - Выдумал истории о наших семьях.
   - Так значит это всё неправда?
   - Кое-что там правда, но зачем писать об этом сейчас? Вот уже год все смеются над нами... Ну, попадись он нам в руки!
   - Да хранит его Господь! - Адась засмеялся. - Сколько вас здесь?
  
   - Нас семеро! - гордо ответила девушка.
   - Спрошу, с вашего позволения, - оживился Адась. - Не живёт ли здесь поблизости семейство Гонсовских?
   - Совершенно точно, живёт. Недалеко отсюда. Вы, коллега, их знаете?
   - Я слышал о них. Кажется, у них есть девушка - говорят, симпатичная.
   - Ой, да ладно, "симпатичная"! На людей похожа, но ничего из ряда вон. Она никогда не была здесь у нас, потому что задаётся много. И, вроде бы, какой-то школяр приехал к ним на каникулы... Игнась видел его на вокзале, говорит, что он баламошка.
   - Что значит "баламошка"?
   - Днём - кривляка, а ночью - ума немножко. Да ладно, чёрт с ним! Пообедаете у нас?
   - Если можно...
   - А завтра у нас, - вмешался доселе молчавший очень милый мальчик.
   - Коллега Адам Гилевич, если не ошибаюсь? - вежливо спросил Адась. - Огромное спасибо, но завтра я буду уже далеко.
  
   В деревне было скучновато, и не мешало бы хотя бы на день привести симпатичного гостя. Отряд окружил его и с триумфом повёл в Вилишки. Быстроногие гонцы побежали вперёд, чтобы объявить о его прибытии, потому что приближалось время обеда. Тут и в курятнике зашумели, засуетились: нежданный гость в деревне - всегда причина смерти невинной курицы. Удивительно, что в этом доме вообще осталось что-то съестное; учёные точно подсчитали, что по шкале прожорливости двое бродяг равны одной акуле, а в Вилишках таких было аж пятеро, потому что даже бойкую барышню по праву нужно было внести в список этой шайки.
  
   Пани Немчевска, хозяйка Вилишек, тепло встретила гостя и никаких вопросов не задавала: откуда, мол, и зачем?.. Он был молод, и молодость привела его сюда. Никаких других объяснений не требовалось. Она любезно пригласила его переночевать у них перед дальней дорогой, а после обеда, дескать, они зайдут в Глодувку, где Адам познакомится с благородным человеком, известным по "Сломанному мечу", - с паном Розбицким.
   - Чуть позже мы сами отведём его туда, - сказала девушка.
   - Нет, Иренка! - ответила пани Немчевска. - Отведут его они. А ты останешься дома.
   - Но, мамуля! Работа подождёт...
   - Она ждёт уже сутки, а надо было сделать её к сегодняшнему дню.
   - Это подло, - в отчаянии воскликнула девушка. - Разве можно так мучить порядочного человека во время каникул? Вообразите себе, - сказала она Адасю, - мне приказано перевести какое-то французское письмо...
  
   - Французское письмо? - переспросил Адась со странной интонацией.
   - Да. В довершение всего, оно написано на совсем невозможном старофранцузском...
   - На старофранцузском? И кто же сегодня пишет такие письма?
   - Оно написано не сегодня. Это какое-то старое послание, дошедшее через века... Недалеко отсюда, в Животувке, живут пришлые люди, и вчера один из них принёс нам это письмо и умолял, чтобы ему его перевели. Он сказал, что это очень важный для него документ, сам этот человек не понимает французского и не знает никого в округе, кто мог бы перевести ему письмо. Ему показалось, что кто-то у нас сможет это сделать. Он просил, просил... а мамочка не умеет отказывать, поэтому несчастье свалилось на мою голову.
   - А когда этот человек должен прийти за ответом? - спросил Адась, тщательно стараясь не выдать своего беспокойства.
   - Вечером, - ответила пани Немчевска.
  
   Адась немного подумал и сказал:
   - Пани, могу ли я вам помочь?
   - Ох! - воскликнула барышня. - Вы к нам с неба свалились.
   - Вы устали, - сказала Адаму пани Немчевска. - А ты можешь сделать это сама. Письмо короткое.
   - Тем скорее мы переведём его! - спешно вмешался Адась. - Я неплохо знаю французский, а те слова, которые мы не сможем осилить, - вдвоём додумаем. К тому же мне жутко нравятся старые рукописи.
  
   Он не мог дождаться окончания обеда - перестал есть, как будто боялся, что всё вывалится из его дрожащих рук. За столом все как-то суетились, Адаму не пришлось поддерживать беседу, а значит у него было время поразмыслить.
  
   "Значит, всё случилось так, как я и предполагал: бандиты выпросили бумагу у француза или, скажем, отняли её силой. И не может быть так, что это другое письмо. Но что они сделали с самим французом? Какая всё-таки удача, какая счастливая случайность! Ох, когда же закончится этот обед?"
  
   Обед долго не желал заканчиваться, тем более что едва не дошло до драки между веснушчатым дылдой и маленьким задиристым мальчишкой, который истошно кричал о том, что с ним несправедливо обошлись, когда делили десерт: сладкое украл ненасытный верзила. Крики смолкли только тогда, когда бесспорный источник неистового вопля - рот мальчугана, - как дыра в стене цементом, заполнился сладкой и липкой субстанцией. Наконец банда разбежалась на все десять сторон света (четырёх им было бы слишком мало), девушка показала вздохом, как сильно её обидели, и повела Адася в свою комнату.
   - Здесь эта бумажка! - непочтительно сказала она.
  
   Дрожащими руками Адась взял старый, пожелтевший, мятый листок. Подошёл с ним к окну, чтобы не показывать своего волнения. Посмотрел на подпись: "Камиль де Берье". Да, это то самое - важное письмо, о котором писал ксёндз Кошичек. Какие пути проделал этот листок бумаги, чтобы через сто двадцать четыре года вернуться туда, откуда его послал умирающий! Habent sua fata libelli! - говорили римляне об удивительных судьбах книг. А могли бы сказать: Habent sua fata epistolae! 12 < 12 Habent sua fata libelli! (лат.) - "Книги имеют свою судьбу", крылатая фраза, принадлежащая Теренциану Мавру, древнеримскому грамматику (конец II века); фрагмент поэмы "О буквах, слогах и о метрах" (раздел "О слогах"). Habent sua fata epistolae! (лат.) - "У писем своя судьба".> Смерть писала это послание, а суматошная жизнь передавала его из рук в руки. Буквы выцвели, бумага стала жёлтой, как сама печаль; человек, написавший это, умер, а того, кому письмо было предназначено, тоже больше нет на свете. Слова письма, как спящие змеи, пробудились ото сна и стали кусать человеческие сердца. Прошлое высунулось из могилы, в полночь выбралось в новый мир и уже пугало своей кровавой природой. Письмо - загадочная штука: равнодушное ко всему, оно может стать причиной смерти, ранить душу, ввергнуть её в пучину отчаяния или зажечь ярким пламенем радости, исцелить сердце самым чудесным лекарством, которое только известно несчастному человеку, - надеждой.
  
   Адась смотрел на письмо затуманенным взглядом.
   - Можно ли это перевести? - спросила девушка.
   - Да, да... конечно... - машинально ответил он. И вдруг словно в себя пришёл. - Знаете, я немного устал и никуда уже не пойду, - сказал он, - но я с удовольствием переведу это письмо один. А вы можете идти...
   - А так можно? - неуверенно спросила она.
   - Ну конечно! Вдвоём мы только мешали бы друг другу. Пожалуйста, зайдите через час. Думаю, через час всё будет готово. У вас есть французско-польский словарь?
   - Вон лежит, уже приготовлен...
   - Вот и хорошо. Идите, а то ваша армия утонет, если за ней не проследить.
  
   Барышня сощурилась; по всем правилам в этот момент ей следовало бы процитировать слова Чепеца из "Свадьбы" Выспяньского: "Дважды мне не повторяйте"13. < 13 С. Выспяньский. "Свадьба" (1901). Акт I, сцена XXV. > Но, поскольку молодые девушки на каникулах не цитируют знаменитых писателей, она произнесла нечто из собственного репертуара:
   - Дико благодарю!
  
   Встрепенулась, как косуля на скале в Татрах, и исчезла, "как сон золотой", притом сон с расцарапанными коленями, да ещё умеющий лазать по деревьям, словно обезьяна.
  
   Адась прижал письмо к груди, будто хотел успокоить бьющееся сердце. Нужно прочитать это послание, прочитать как можно скорее.
  
   Его глаза стали бегать по буквам, которые когда-то с таким трудом начертал обессилевший человек; казалось, что Адам одним взглядом хочет охватить всё содержание письма. Это было не так-то просто, хотя Адасю хватало французского, потому что в детстве у него была француженка-воспитательница, а он-то парень сообразительный. Рядом лежит словарь. Даже если придётся поработать много часов, нужно закончить перевод. Адам разгладил письмо ладонью, подпёр голову руками и стал читать: два раза прочитал, три, десять... Некоторые слова так поблёкли, что после них остались лишь едва заметные контуры букв. К счастью, письмо было коротким: у больного человека не хватило сил писать долго.
  
   После очень длительного разглядывания этого послания из могилы Адась почувствовал, как от чрезмерного напряжения на его лбу выступили капельки пота. Он брал авторучку и снова откладывал её в сторону. Через открытое окно смотрел на небо, как будто там кружил наполеоновский офицер и, видя, как страдает несчастный переводчик, мог прийти на помощь.
  
   Адась наконец записал первые слова перевода:
  
   "Мой дорогой любимый брат!"
  
   "Всё верно! - подумал Адам. - Офицер не бредил, когда говорил, что пишет брату. Ну, дальше, дальше! Что дальше?"
  
   "... Тот, кто передаст тебе письмо, - это мой товарищ по несчастью, который помог мне, раненому и очень больному, выбраться из пекла. Твоим долгом будет вознаградить его, поскольку я здесь не могу это сделать. Я собрал его в дорогу, чтобы как можно скорее... ( неразборчиво )... к тебе. Он поклялся, что найдёт тебя. И тогда он расскажет тебе всё. У меня нет на это сил. Ты узнаешь, какие муки я пережил и где. А теперь... ( зачёркнуто )... заклинаю тебя безотлагательно... ( пропущено )... отпуск и отправиться в путь как можно скорее. Я схвачу свою душу за горло, чтобы она не отлетела раньше, чем ты приедешь. Брат мой! Поторопись! Смерть бродит за окнами. Каждую ночь... ( неразборчиво )... возле меня. Но если ты не застанешь меня в живых, помни, что ты должен сделать то, что я тебе велю по праву своего старшинства и по праву близкой уже смерти. Если ты всё исполнишь в точности, то сделаешь меня счастливым на том свете. Мы с тобой - последние в роду, но скоро только ты будешь последним и останешься один. Ты хорошо знаешь о былой славе нашего рода и о том, что нынче нам досталась солдатская доля. Так знай же, что мне с неимоверным усилием удалось унести от разгромленного войска нечто такое, что позволит тебе, а потом и роду нашему, возрождённому в твоих детях, вернуть нашу былую славу. Подумай и ты поймёшь..."
  
   - А я уже понимаю, - прошептал Адась. - Богатство... Офицер притащился из Москвы с бесценной добычей... Что же дальше?
  
   "Вот именно, что... ( не читается )... не могу. Да поможет тебе твоя голова. Всё это очень важно. Не сомневайся ни на миг. А теперь читай внимательно. Эти слова - моё завещание:
   Ты придёшь в деревню Бейголу, что недалеко от Вильно. Фамилия владельца - Гонсовский. Если я буду жив, он приведёт тебя ко мне. Если меня уже не будет, попроси его показать тебе ту комнату, где я ожидал смерти или тебя. Постой в молчании, подумай. Перед тем, как приехать, прочти это внимательно, а когда будешь здесь - вспомни до мельчайших деталей.
   Dan. Al. Inf. C. III. 11-12.
  
   Ты понимаешь, на что я намекаю: мы вместе читали эту книгу, когда изучали итальянский язык. Это приведёт тебя туда, куда нужно. Не выходи из комнаты и читай. Остальное будет легко, хотя тебе придётся поднапрячь мозги. Но я не могу писать яснее. Мне пришлось спрятать в зарослях дорогу в Сезам и указать ложный путь. Я знаю, что ты быстро соображаешь, а потому догадаешься. Письму эту тайну я не доверю. Ищи. Хорошенько ищи. А письмо немедленно уничтожь, высеки его в своей памяти, как в граните, чтобы этого послания больше никто в мире не прочитал. Люди умны, и то, о чём догадаешься ты, догадаются и они. Я буду ждать, живой или мёртвый. Ах, если бы живой... Ещё раз наказываю тебе: бросай всё, даже если тебе придётся лететь, как птица.
   Люблю тебя, брат мой..."
  
   Подпись была чёткой и аккуратной.
  
   Прошло два часа, а Адась всё сидел, склонившись над письмом. Он мучительно думал: "Странно, что в письме нет ни малейшего упоминания о двери. Зачем же тогда они искали дверь? Но, может быть, те люди, которые через сто лет получили в руки это письмо, что-то углядели в символах? Что означают эти сокращения и цифры? Офицер пишет, что они взяты из какой-то итальянской книги. "Dan. Al. Inf."? Что это значит? Что такое "C. III. 11-12"? Погоди, погоди, спокойно!"
  
   Адам закрыл глаза и погрузился в свои мысли, не слыша даже сбивчивого щебета многочисленных воробьёв. Пытался вспомнить все известные ему названия, но это были книги, которые написаны недавно.
  
   "А эта, о которой он говорит, была уже тогда. И не абы какая, раз уж она пожаловала из Италии во Францию, а хорошо известная и почитаемая. Какую итальянскую книгу хорошо знают и уважают?"
  
   Он думал, вспоминал, искал. Вдруг вскрикнул:
   - Осёл безголовый! Данте! Ведь это же Данте Алигьери - "Dan. Al.". Его "Божественная комедия" - великая поэма об аде, чистилище и рае. Ну да, да!
  
   Он обрадовался, как гибнущий от жажды бедуин, увидевший в пустыне зелёную пальму. Но вскоре снова нахмурился.
   - Данте написал "Божественную комедию" и "Новую жизнь". Первое произведение по-итальянски называется " La divina commedia ", второе - " Vita nuova ". Что же тогда может означать сокращение "Inf."? Надо подумать! Вероятно, это название, но вроде бы ни в одной из двух книг... Надо подумать! Брат офицера должен был размышлять примерно так же. Нет сомнений, что речь идёт о Данте, вот пусть он мне и объяснит. Буквы "Inf." - главные, наверно. Сначала займёмся "Божественной комедией". Она состоит из трёх частей: "Ад" - "Чистилище" - "Рай". Как по-итальянски "ад"? Не знаю... По-итальянски не знаю, но этот язык возник из латыни. Как по-латыни будет та бездна, которую потом назвали адом? Infernum . Есть, есть! Infernum по-итальянски наверняка звучит как inferno . Господи! Ведь это ясно как божий день: "Прочти "Ад" Данте Алигьери". А какое место? С. III. Что означает буква С? Если офицер хотел сказать по-французски, то, вероятно, это chant - "песнь", а если по-итальянски, то canto - тоже "песнь". Я знаю это итальянское слово. "Кантата" - торжественная песня, а cantare означает "петь"... "Ищи в третьей песне строчки одиннадцатую и двенадцатую".
  
   Его распирало от радости и гордости: ведь из ошмётков и обломков он создал нечто вразумительное. И всё, что теперь нужно, чтобы понять остальное, - это подходящие строки Данте. Но где в Вилишках отыскать мрачное произведение угрюмого поэта, на которого современники показывали пальцами и говорили: "Смотрите, смотрите, этот человек побывал в аду!" Но в ад спуститься ему было легче, чем добраться до Вилишек.
  
   Адась глянул в окно и увидел важного Игнася Немчевского, который неизвестно зачем тащил грабли, скалившие зубы.
   - Дорогой друг! - крикнул Адась в окно. - Пожалуйста, на минутку.
  
   Тот немного удивился, когда увидел Адася в комнате, а не у воды, и немедленно явился.
   - "Божественная комедия"? - спросил он. - Сдаётся мне, что столь достойного товара у нас нету. Могу устроить Крашевского14.
   < 14 Юзеф Игнацы Крашевский (1812-1887) - выдающийся польский писатель и публицист, написавший около 600 томов прозы, стихов, драматических произведений, путевых очерков, сочинений по истории, этнографии и фольклористике>
  
   - Привет Крашевскому! Но сейчас мне нужен Данте.
   - Подожди, это что же - прямо теперь, в пять часов вечера? - засмеялся Игнась, весело глядя на странного гостя, у которого на каникулах нет иных забот.
   - Правда, мне нужно! - горячо воскликнул Адась.
  
   - Прямо сейчас я мог бы принести тебе раков штук шестьдесят, - сказал Игнась. - Но погоди, погоди! У нас тут под боком, на том берегу, есть поэт, который живёт у Гилевичей.
   - Я знаю. Это пан Розбицкий... Есть у него "Божественная комедия"?
   - У него есть всё, что написано мрачно, прозрачно и в рифму. Я сейчас отправлю эстафету, и через десять минут она вернётся.
   - Книга мне не нужна, только две строки из неё.
   - Напиши, дружище, на листке бумаги.
  
   Адась быстро нацарапал: "Как звучат одиннадцатая и двенадцатая строчки из песни III дантовского "Ада"?" Игнась высунулся из окна и оглушительно завопил:
   - На помощь! На помощь!
   - Чего ты? - поразился Адась.
   - Да ничего! Иначе никто из нашей команды не придёт.
   - Но мать испугается...
   - Мамы нет, пошла по грибы. Вот, уже кого-то принесло...
  
   Явился веснушчатый кузен.
   - Ну, ты, Меркурий15! - воскликнул Игнась. - Скоренько беги к пану Розбицкому с этой запиской и сразу неси ответ!
   < 15 Меркурий - быстроногий бог древних римлян>
  
   - А если я не буду торопиться?
   - Мама ещё не знает, кто прикончил камнем индейку, но сегодня вечером узнает.
   - Лечу! - заорал веснушчатый. - Но это насилие.
  
   Не прошло и получаса, как веснушчатый вернулся. Ему не хотелось утруждать себя, поэтому он завернул камень в бумагу и зашвырнул его через окно в комнату.
  
   Адась быстро прочитал ответ учёного мужа:
  
   "Приветствую читающего. Строки одиннадцатая и двенадцатая16 III песни "Ада" божественного Данте звучат в нашем переводе так:
  
   ...Я надпись увидал вверху на вратах
   И устрашился сказанного там.
  

Слуга покорный,

А. Розбицкий"

   < 16 У Корнеля Макушиньского в повести предлагается найти у Данте строки 10 и 11, опираясь на перевод Э. Порембовича (1862-1937) с итальянского на польский. В итальянском оригинале у Данте нужный смысл несут строки 11-я и 12-я песни III "Ада": "...vid'io scritte al sommo d'una porta; / per ch'io: "Maestro, il senso lor m'e duro". В русском тексте приводится перевод итальянских строк. >
  
   - Ты доволен, приятель? - спросил Игнась.
   - Безумно! - живо отозвался благодарный Адась.
   - Но моя сеструха - всё-таки свинья порядочная... Разве можно так запрягать гостя? Много там осталось писанины?
   - Уже нет! - Адась засмеялась. - Через полчаса приду к вам искупаться.
  
   Он остался в комнате один, ему хотелось танцевать.
  
   - Вот и дверь! - сказал он сам себе. - На вратах эта надпись! Очень ловко придумано, очень ловко. А слова "Не выходи из комнаты и читай" - это отличная подсказка. Офицер говорит брату: "То, что я хочу тебе открыть, написано на вратах, но тебе нельзя выходить из комнаты, а ворот в комнате нет, есть только дверь... вот и поищи надпись на двери". Поэтому они искали дверь. Тот, кто нашёл её, был человеком сообразительным и хорошо делал выводы - и это не иначе как француз, похожий на крысу. Сейчас это самое главное, что узнают его сообщники из перевода письма, которое, вероятно, вырвано у француза силой. Прежде всего они доведаются о том, о чём и так не трудно догадаться: офицер оставил нечто такое, что возродит былую славу Берьеров, - огромное состояние. До сих пор они могли слепо строить предположения, но теперь, когда им известно, что можно разбогатеть, они набросятся на добычу, как тигры. И ударятся головой о стенку. Где это богатство? Ищи ветра в поле, а заодно ищи и надпись на двери... а двери-то и нет.
   - Но надо торопиться, очень торопиться! - громко сказал он сам себе.
  
   Услыхав шаги, он спрятал копию перевода, которую сделал для себя, чтобы показать учителю.
   - Ну что, получилось? - спросила девушка, с трудом переведя дыхание.
   - Думаю, получилось.
   - Это хорошо, хорошо! Огромное вам спасибо. Там хоть интересно?
   - Скучища, - ответил Адась. - Ничего особенного.
  
   Барышня сунула оригинал и перевод в конверт и, не интересуясь содержанием письма, запечатала его, к огромной радости Адася, который опасался, что, если она увидит в старинном письме название "Бейгола" и фамилию соседей Гонсовских, разговоров было бы много.
  
   Во время раннего ужина Адась устроил весёлое представление и рассказывал невероятные истории. Люди благодарно смотрели на этого милого мальчика, пришедшего из ниоткуда и наполнившего дом радостным смехом.
  
   Его внезапно прервали, потому что кто-то вошёл и объявил, что на кухне ждёт человек из Животувки.
   - Ах, это за письмом! - сказала девушка и вышла из комнаты.
   - Мне тоже надо бы посмотреть, для кого я работал, - как-то неискренне засмеялся Адась и пошёл за ней.
  
   Прокравшись вдоль стены, он заглянул через открытую дверь на кухню. Там стоял мужчина, который горячо благодарил девушку.
   "Художник! Фальшивый художник!" - изумился Адась.
  
   Он на мгновение задумался, а потом одним кошачьим прыжком выбрался за дверь, ведущую во двор.
   Крайнее удивление и тревога охватили весь дом: гость, милый, весёлый гость в тот вечер исчез, как в воду канул.

9. "Ах, не суй ты пальцы в дверь!" 1

  
   < 1 "Ах, не суй ты пальцы в дверь!" - строка старого фокстрота "Nie pchaj palcow miedzy drzwi" (муз. Ежи Петерсбурского, стихи Э. Шлехтера). Звучит в польской комедии "Королева пригорода" (1938 г.). В фокстроте говорится, что "у молодого человека была дурная привычка: едва увидит дверь - суёт туда палец. Вдруг кто-то хлопнул дверью. Там, где был один палец - стало два. Будет парню урок: не хочешь иметь шесть пальчиков - не суй палец в дверь".>
  
   Очень осторожно Адась прошмыгнул в заросли, стараясь не терять из виду "художника", который медленно пробирался к дороге, шёл, опустив голову, словно глубоко задумался. Ночь была ясная; половинка луны, словно это полкаравая, висела в небе среди звёзд.
  
   Отойдя от усадьбы, человек зорко огляделся, уселся под деревом, достал письмо и электрический фонарик. Прикрывая фонарь рукой, стал читать, низко склонившись над бумагой.
   "Знал бы он, что перевод написан моей рукой!" - подумал Адась.
  
   Укрывшись за плотным кустом душистого можжевельника, Адам пристально рассматривал хмурое лицо читающего. "Художник" изучал письмо очень внимательно - вероятно, перечитывал его не один раз. Он качал головой и громко вздыхал.
   "Наткнулся на Данте, и у бедолаги заныли зубы, - подумал Адась. - Этого тебе не раскусить, братец".
  
   Очевидно, человек надеялся найти в письме какие-то уникальные сведения и теперь не мог скрыть своего разочарования. Он выключил фонарик, старательно спрятал письмо в карман и медленно поднялся. Поглядывая на небо, пошёл быстрее. Адась последовал за ним, продираясь через глубокий ров, как через стрелковый окоп. Он понял, что надо соблюдать большую осторожность, чем в тот вечер, когда опрометчиво приблизился к незнакомцу и от этого пострадала голова Адама. Он уже знал, что эти подозрительные люди укрылись в пустующем доме в Животувке. Но надо было это проверить и при случае выяснить, что там вообще происходит, сколько их в доме и что они собираются делать в ближайшем будущем. Адам был уверен: что-то случилось с французом, который первым пришёл в Бейголу. Скверных набрал себе француз помощников. Не было никаких сомнений в том, что письмо он не отдал им добровольно. Собирался воспользоваться ими как послушными роботами, а роботы, увидев, что ставки высоки, взбунтовались и теперь беспокойно суетятся, с трудом переводя дыхание. Судя по их толстым лапам и колючему взгляду, эти мерзавцы готовы на всё. Надо быть предельно осторожным.
  
   "Один раз мне уже повредили мою соображалку, - подумал Адась, - Второй раз может получиться хуже: они скрутят мне шею, как цыплёнку".
  
   Мысль об этой нехитрой процедуре отозвалась в нём холодной дрожью, хотя было тепло и пахло сеном.
   "Немчевские, небось, думают, что я свалился в пруд и там кормлю раков своим молодым телом. Ещё бы, улизнул поближе к ночи, как призрак... Придётся как можно скорее написать им и успокоить порядочных людей... Ага, мой подопечный свернул в сторону..."
  
   "Подопечный" сошёл с большака на грунтовку, хорошо заметную в лунном свете; там не было деревьев, дорожка петляла по плоскому лугу, над которым поднимался пар, предвещающий хорошую погоду. Адась приостановился, опасаясь, что будет замечен на открытом месте. Он боялся войти в пелену лугового марева, боялся угодить в трясину или ручей и выдать себя плеском воды. Нужно было дождаться, пока чужак отойдёт подальше, и потом уж попытаться проскользнуть через припавший к земле негустой туман. Фальшивый художник идёт к лесу: ведь та плотная чернота на горизонте - наверняка лес.
  
   Прижавшись к стволу дерева (оно стояло на краю луга, как неподвижный солдат на посту), Адам немного подождал, а потом осторожно, прислушиваясь к каждому шороху и контролируя каждое своё движение, пошёл вперёд, немного согнувшись. Он делал большие шаги, как будто перепрыгивал через канавы, передвигаясь вдоль границы медленно наползающего тумана. Адам не мог видеть "художника", поэтому стал внимательнее вдвое. Остановился, когда услыхал шорох, отозвавшийся громким эхом.
   "Это лягушка отрабатывает свои прыжки", - подумал он.
  
   Адась упорно продвигался вперёд, ориентируясь по грунтовке. Человек, идущий впереди, вероятно, не сошёл с дорожки, потому что зачем ему это надо? С обеих сторон кисли болота, которые выдыхали туман. Лес был близко. Уже можно было разглядеть, что это даже не лес, а раскидистая рощица, где растут несчастные кривые уродцы, а не стройные деревья.
  
   Что-то засветилось меж деревьями.
   "Он включил фонарик! - подумал Адась, напряжённо вглядываясь вперёд. - Ему там темно..."
  
   Спустя мгновение он услыхал треск веток под тяжёлыми ногами и легкомысленное посвистывание.
  
   Тропинка вливалась в рощу, словно ручей, и петляла в зарослях. Проход через них был трудным и опасным, ведь стоит только наступить на сухую ветку... Умнее, конечно, подождать, пока "художник" снова отойдёт подальше. В роще было темно; там и сям сквозь редкие ветки, как через сито, просеивался свет луны. Наконец Адась добрался до зарослей и остановился в восторженном изумлении: в лунном свете перед ним раскинулась широкая заводь, на дне которой лежало затонувшее отражение луны. На приземистом холме у воды проглядывали очертания небольшого светлого дома, перед которым росли высокие деревья. В окне мерцал красный свет. Над всей этой картиной висела густая, прошитая светом луны тишина, хорошая, сладкая и душистая. Вода серебрилась, как огромная рыбина.
  
   Человек, шагавший к дому на холме, остановился и посмотрел на спокойно уснувшую воду, которую ласкала луна.
   "Даже этого типа проняло!" - подумал Адась, опускаясь в сочную траву, на орошённую росой землю.
  
   Теперь тишина стала легко подрагивать, как мягкая, тяжёлая занавесь, к которой кто-то прикоснулся. По блестящей воде, словно по серебристому мосту, поплыли неясные голоса, лёгкие, как запахи с лугов. Адась затаил дыхание и весь превратился в слух: голоса были далёкими, неясными и вроде бы торжественными.
   "Странно! Поёт какой-то хор..." - подумал он.
  
   Посмотрел туда, откуда доносились эти звуки, тихие, как пушистые совы, и увидел румяный отсвет костра.
   - А, это какой-то лагерь харцеров! - обрадовался он. - Хорошее они выбрали место... Им здесь весело. А вот рыба не будет в безопасности.
  
   От воды донёсся лёгкий шлепок. В лунном свете медленно плыла лодка, такая же бесшумная, как ладья Харона, потому что люди, которые в ней сидели, молчали, заворожённые, вероятно, магией чудесной ночи. Казалось, они собирались ловить сетями луну, которая отражалась в воде, и не желали спугнуть своими голосами эту золотую круглую рыбку.
   Адась не мог долго любоваться ночным представлением в заколдованном театре, потому что был вынужден внимательно следить за тем, что делает театральный "злодей", притаившийся за кулисами.
  
   "Злодей" некоторое время смотрел на воду, а потом медленно пошёл к дому. Адась - за ним. Человек поднял ветку и трижды постучал ею в освещённое окно. Там появилась и исчезла "китайская тень"2 высокого человека. Вскоре дверь скрипнула, а потом быстро захлопнулась. < 2 "...китайская тень" - как в традиционном китайском театре теней >
   "Что делать?" - задумался Адась.
  
   Он боялся подойти к дому, потому что не был знаком с местностью и в предательском свете луны мог свалиться в яму или выдать себя как-то иначе. Он не знал, прячутся ли в темноте дозорные. Хотя дом стоял отдельно, за деревьями виднелись другие постройки и оттуда мог кто-нибудь прийти. Нужно было с величайшей осторожностью выяснить, как выглядит тот, второй, который размытой тенью нарисовался на оконном стекле. А может, там есть кто-то ещё. Подумав немного, Адась решил не доверять ночи и дождаться рассвета, прежде чем предпримет какие-либо действия, чтобы в дневном свете как следует изучить окрестности. Теперь же он мог сделать только одно: влезть на дерево и заглянуть в дом, чтобы хотя бы пересчитать их там и выяснить, с ними ли ещё француз, которого он наверняка узнает (невзрачный человек с маленькими усиками и крысиным лицом). Хорошо бы выяснить, работают ли неповоротливые сообщники уже самостоятельно или ими всё ещё руководит сообразительный человек, сумевший расшифровать загадочные сокращения в письме наполеоновского офицера.
  
   Адам подкрался как можно ближе к дому и, выбрав подходящее дерево прямо напротив окна, взобрался не слишком высоко. Сел верхом на самый нижний сук и осторожно раздвинул ветки, с которых, как серебристая роса, тут же отлетел прочь отблеск луны.
  
   В комнате перед тремя свечками сидели два человека.
   "А мужички-то не местные, - с улыбкой подумал Адась. - Здешние люди никогда не осмелились бы зажечь три свечи сразу, потому что тогда кто-то умер бы. Посмотрим, кто же это такие. Ага! "Художник", конечно... А второго я никогда не видел".
  
   Второй был худым, костлявым, как скелет; если бы не кожа и одёжка, он мог бы без грима играть смерть в уличном театре. Было хорошо видно, как у него двигается кадык, приметно торчащий вперёд, словно грудная кость птицы. Он внимательно слушал то, что говорил ему бурно жестикулирующий лжехудожник. Вот "пейзажист" достал из кармана листок бумаги с текстом, написанным Адамом, и медленно читает. Вот, должно быть, добрался до фрагмента с таинственными сокращениями, потому что, прервав чтение, он показал бумагу тощему, которому, например, Ромео из шекспировской пьесы уж точно бросил бы деньги с возгласом: "Купи себе еды и откормись!"3 Скелет, двигая кадыком, взял в руки бумагу, поднёс её к свече и уставился в текст, как баран.
   < 3 "Купи себе еды и откормись!" - У. Шекспир, "Ромео и Джульетта", акт V, сцена первая; перевод Б. Пастернака (слова Ромео, предназначенные аптекарю, который продал ему яд)>
  
   - У вас ничего не получится, ничтожества! - шептал Адась. - Ага! Худой разводит руками, словно хочет сказать, как Фауст у Гёте: Da steh ich nun, ich armer Thor! Und bin so klug als wie zuvor... - "Однако я при этом всём был и остался дураком"4. < 4 "Однако я при этом всём был и остался дураком" - Гёте "Фауст", часть первая, перевод Б. Пастернака.> О! "художник" разозлился... Стучит рукой по столу... А что будет теперь?.. Худой отдал ему письмо, взял со стола свечу и что-то говорит... Уходят... "Художник" не положил письмо в карман, а держит его в руке - наверно, должен показать его кому-то ещё. Но кому? Французу, конечно. Итак, француз здесь, но где-то в другом месте... Может, его насильно изолировали от всех.
  
   В этот момент такая мысль пришла Адасю в голову: "Если они идут к французу (а французского не знают наверняка), то на каком языке они собрались с ним говорить и как они говорили с ним раньше? Это интересно".
  
   У него было время обдумать это, пока сообщники выходили из комнаты, держа свечку. А раз уж свет от неё не гулял по дому и больше ни в каком окне не появился, они уж точно направились в задние комнаты или в какой-нибудь закуток без окон. Адась ждал. Они ведь вернутся, чтобы потушить две свечи, оставшиеся на столе. Он ждал долго, может, полчаса, прежде чем они вернулись. На лице худого, который нёс свечу, в тусклом свете угадывались волнение и отчаяние. Снова уселись за стол в молчании, как будто размышляли; наконец костлявый брат смерти заговорил отрывисто и очень нетерпеливо, а второй внимательно слушал, время от времени кивая. Фальшивый художник ещё раз пристально посмотрел на письмо, затем аккуратно сложил его и спрятал в нагрудный карман. Тощий поднялся, зевнул, что-то сказал своему товарищу, и тот кивнул.
   "Идут спать!" - подумал Адась.
  
   Так и случилось. Они задули одну свечу, потом каждый из них взял в руки по свечке, и они вышли из комнаты. Теперь огни передвигались по дому, появлялись в других окнах; наконец одна свеча остановилась, другая же двинулась дальше. А вскоре обе свечки отдали светлую свою душу ночи.
  
   Адась бесшумно сполз с дерева. Он устал и промок от обильной росы.
   - Если разбойники спят, то и честный человек может поспать, - сказал он себе. - Но где?
  
   Лучше всего было бы отправиться в лагерь харцеров и попроситься на ночлег, показавшись на глаза сначала дежурному, который стоит на посту у входа в лагерь. Но ночью туда не добраться, тем более что луна, посеребрив серый мир, уселась на облако-бродягу и сгинула где-то за лесами. Не было смысла караулить тут всю ночь, дом с мазуриками никуда не денется. У Адася слипались глаза. День был полон событий, а вечер вместе с непростым переходом получился ещё насыщеннее. Семнадцать молодых лет Адама страстно хотели спать. Римляне оставили такой рецепт для молодых: Septem horas dormire puero sat est... - "Мальчику довольно семи часов для сна". Адась не надеялся даже на это; ему достаточно было трёх-четырёх часов, вот только бы где-то устроиться поуютнее. Гостиницы "Европейской"5 рядом не наблюдалось. < 5 Гостиница "Европейская" - роскошный отель в центре Варшавы > Придётся либо как-то приспособиться на развилке раскидистого дерева, как это делали наши предки в каменном веке, либо укрыться в зарослях и там уснуть на подстилке из листьев, и это обычно помнится долго, потому что потом такая ночь сказывается ломотой в костях, что может пригодиться в качестве подручного барометра6.
   < 6 Ломота в костях - такой ночлег может привести к недугу, который проявляется, например, "ломотой в суставах и костях", в переносном смысле именуемой "барометром", предупреждающем об ухудшении погоды >
  
   Адась долго не мог принять решение, потом, наконец, чуть отойдя от дома, увидел полуразрушенную будку - растрёпанную, продуваемую ветром крышу из волглой соломы на нескольких кривых палках. Внутри лежало сопревшее сено, его было мало. Надолго это убежище не пригодилось бы и собаке на конуру, а вот на несколько часов тёплой летней ночи его вполне достаточно. Ранний рассвет войдёт в этот дворец с лучезарным восторгом, а выскочит через дырявую крышу, так что не следует опасаться, что в тот момент Адась будет спать, как убитый. Не раздумывая ни секунды, он заполз в эту сырую гостиницу и лёг на землю, безмерно удивляясь тому, что факиры-индусы испытывают необъяснимое блаженство, когда спят на ощерившихся гвоздях. Через дырки в крыше он видел звёзды, а через "входную дверь" - серую спящую воду. Какая-то упрямая лягушка, не в силах уснуть, тщетно взывала к луне тоскливым кваканьем; иногда болотная птица подавала голос в камыше, когда ей снилась рыба. Адась некоторое время прислушивался к этим звуками, а затем его молодецкую голову укутал сон мягким чёрным платком.
  
   Ему показалось, что он спал совсем мало, когда на него обрушились злые хриплые голоса. Он вскочил в ужасе, на лбу у него выступил пот.
   "Собаки!" - испуганно подумал он.
  
   Вокруг будки возбуждённо скакали и яростно лаяли три огромных, донельзя взбешённых пса. Его охватило отчаяние; нечем было защищаться, он боялся пошевелиться. Унести ноги невозможно, потому что едва он выскочит из будки, его разорвут на куски; позвать на помощь он не может, потому что это будет не помощь, а сущий ужас. Он вздрогнул от страха и отчаяния. Почувствовал, как на глаза навернулись слёзы. Быстро вытер их и, стиснув зубы, стал нервно искать возможность спастись. Что он может сделать против трёх псов-британцев, которые, вероятно, до сей поры сидели взаперти, а недавно были спущены с цепи на ночь? Дрожа от ужаса, он вырвал из земли жердину, которая поддерживала крышу будки, и высунул эту палку в отверстие, словно копьё. Самая свирепая собака яростно вцепилась в неё и раскрошила на мелкие кусочки. То же самое она сделает и с костью ноги человека.
  
   У Адася помертвело сердце.
   "Езус Марья... Езус Марья..." - лихорадочно шептал он.
  
   В голове у него замельтешили мысли столь отчаянные, что казалось, будто из них сочится кровь.
   "...Сорву крышу этой конуры... Прежде чем накроет... Побегу к воде... Пока успею добраться до воды, они меня ранят, но, может, не загрызут... Спаси меня, Матерь Божья!"
  
   С внезапным и как будто бы оледенелым спокойствием, с мрачной и упрямой решимостью готовился он исполнить свой безнадёжный план, как вдруг услышал чей-то голос, мешанину раздражённых окриков. Он с тоской подумал, что неизвестно ещё, что теперь хуже: собаки или люди?
  
   Животные, услышав знакомый крик, взъярились ещё пуще. Прибежал какой-то человек; он называл собак по именам.
   "Это кто-то другой! - подумал Адам с облегчением. - Это не бандит!"
  
   Но заговорить с ним не отважился.
  
   Невысокий горбатый мужчина отогнал собак огромной палкой, с любопытством заглянул в будку и крайне удивился, увидев там скорченную фигуру.
   - А ты, боец, что здесь делаешь? - спросил он подозрительно.
   - Я спал, - шёпотом ответил Адась. - Пожалуйста, успокойте собак, и я уйду.
  
   Он попытался выбраться из будки. При виде человека собаки угрожающе зарычали и стали подбираться к нему.
   - Слушайте! - чуть не плача, воскликнул Адась. - Отгоните их.
   - Собаки тебя не тронут! - угрюмо ответил горбатый. - А почему ты, боец, спал в этой конуре?
   - Потому что я заблудился...
   - Ты из лагеря, что ли?
  
   Адась колебался, не зная, что ответить. Ему не хотелось врать.
   - А... не из лагеря, - вымолвил горбатый, будто разговаривая с самим собой. - У лагерных одежда другая...
   - Можно мне уйти? - торопливо спросил Адась.
   - Уйти? А куда? Прямо сейчас, посреди ночи?
  
   Было видно, что он болтает просто так, лишь бы что-то сказать, а сам думает о чём-то своём и, кажется, чего-то ждёт.
   Тут он оглянулся, и душа Адася онемела: скрипнула дверь дома, и оттуда вышли двое.
   - Сюда, сюда! - крикнул горбун.
  
   В порыве отчаяния Адась выскочил из будки и отпрыгнул в сторону, но, услыхав пронзительный скулёж собак, замер. Почувствовал, как оборвалось его сердце. Он стиснул зубы и, побледнев, просто ждал; крупные капли пота оросили его лоб. Адась стал настолько слаб, что уже не мог бы сделать ни шагу: страх, коварно подкравшись к нему, вцепился ему в горло, и Адам почувствовал там невыносимую, мучительную, деревянную сухость.
  
   - Что здесь происходит? - тихо спросил худой человек, похожий на смерть.
   - Ничего особенного! - ответил дрессировщик собак. - Этот приятный молодой человек спал в будке, а собаки учуяли его.
   - Нас они тоже разбудили. Пусть молодой человек катится ко всем чертям, а мы пойдём спать.
   - Па-а-азвольте! - радостно вскричал фальшивый художник. - Молодой человек пусть катится ко всем чертям, но попозже... Я знаю этого цыплёнка.
  
   Он наклонился к своим дружкам и что-то шепнул им. Они смотрели на мальчика с удивлением.
   - Какая приятная встреча! - воскликнул тот, который был таким худым, что мог бы считаться собственной тенью. - Добро пожаловать, добро пожаловать, уважаемый! Спокойно, юнец, - предостерегающе сказал он, заметив подозрительное движение Адася. - Собаки догонят тебя, прежде чем ты сделаешь два шага. И куда же ты побежишь в сумерках? Не следует приличному человеку спать в лесу или в полуразрушенной будке... Мы нижайше просим тебя провести ночь в нашем тихом доме.
  
   Эти слова он не произнёс человечьим голосом - прошипел их по-змеиному. Глумился, стало быть. Подошёл поближе, заглянул Адасю в лицо, словно хотел насладиться его бледостью и откровенным страхом.
   - Бери его! - крикнул фальшивый художник приглушённым голосом.
  
   Адась сжался, как стальная пружина, и мгновенно распрямился, но длинные руки тощего разбойника уже обвили его, словно лианы. Мальчик чувствовал, что эта жилистая тень обладает большой неумолимой силой; не думая о том, что крик о помощи будет подобен гласу вопиющего в пустыне, он закричал громко, пронзительно, что было сил:
   - На помощь! Спасите! На помощь! На пом...
  
   Но уже не смог закончить, потому что тяжёлая, как у гориллы, лапа фальшивого пейзажиста заслонила ему рот.
  
   Трое мужчин навалились на него и сдавили со всех сторон. Всё это произошло в тишине, как будто боролись друг с другом могучие, безмолвные призраки.
  
   Адась почувствовал, что его несут. В голове у него шумело, сердце стучало как молот. Он не мог издать ни звука, потому что тяжёлая пятерня всё время лежала у него на лице. Он услыхал скрип двери и топот по полу. Его поставили на ноги. Один из них держал его за шею, другой зажёг свечу.
   - Забирай своих собак и убирайся! - сказал худой человек горбуну. - Кто-нибудь мог услышать вопли этого паныча. Мы им здесь займёмся... А ты закрой чем-нибудь окно.
  
   Фальшивый живописец стянул со стола какой-то кусок ткани и завесил им окно.
   - Теперь поговорим, любезный пан, - сказал он тихим голосом, дрожащим от раздражения. - Шевельнёшься - это будет твоё последнее движение... Как ты сюда попал?
  
   Адась был бледен, он приготовился ко всему.
   - Случайно, - ответил он после некоторой паузы. - Я заблудился...
   - ...как и тогда ты заблудился, - перебил его худой, - когда однажды попытался обвести вокруг пальца моего приятеля? В тот вечер он оставил сувенир у тебя на голове... Не похоже, чтобы ты, дружок, так легко сбивался с пути. Нет, нет! Говори правду, зачем ты сюда притащился?
   - Я заблудился, - упрямо твердил Адась.
  
   Растерявшись, он не мог придумать ничего получше.
   - Заблудился, и именно здесь! - неприятно засмеялся худой.
  
   Вдруг он перестал смеяться, глянул на мальчика, сузил глаза и глухо сказал:
   - Садись! А ты постой у него за спиной... Если шевельнётся, лупи по голове.
  
   Адась сел охотно, потому что под ним подгибались ноги. Он пытался сообразить, как отвечать своим недругам.
   - Хлопчик! - сказал худой призрак. - Мы бы поймали тебя всё равно, даже если бы ты не был таким глупым и не пришёл сюда сам. Слушай! Мы можем расправиться с тобой так, что от тебя не останется и следа... Вода рядом. Но у нас ранимые сердца, нам жалко нашу талантливую молодёжь... Мы можем заключить сделку. Обещаем тебе, что отпустим тебя на свободу - не сразу, конечно, - если ты без всяких выкрутасов расскажешь всё, что знаешь.
   - Я ничего не знаю, - негромко ответил Адась.
   - Не знаешь? Отлично... А это знаешь?
  
   Он подошёл к кровати и достал из-под тюфяка рукопись ксёндза Кошичека.
   - Знаю... Это старые сказки.
   - Поэтому ты читал их до глубокой ночи?
  
   Адась пожал плечами.
   - Читал, но ничего не понял.
   - Ну, посмотрим... В любом случае, это неважно. Речь идёт о другом. Дай мне письмо! - он повернулся ко второму. - А я не отойду от хлопчика ни на шаг. Слушай, герой! - сказал он заискивающе. - У тебя ведь в голове не пусто... Что-то, должно быть, сбило тебя с толку, раз ты очутился здесь. С каждым такое может случиться: иногда он делается дураком. Видишь эту запись?
   - Вижу...
   - Здесь есть одно непонятное место. Какие-то закорючки... Если ты их нам объяснишь, мы отпустим тебя с богом.
  
   Говоря это, он сложил бумагу, написанную Адасем, так, чтобы мальчик не мог прочитать само письмо, и показал только сокращения: Dan. Al. Inf. C. III 11-12.
   - Можешь нам объяснить, что означают эти буквы?
  
   Адась смотрел на сокращения с притворным вниманием и долго не отрывался от этой записи. Он прочитал её вполголоса один раз, два и три.
   - Не понимаю! - сказал он. - Это, должно быть, шифр.
   - Шифр? Что это значит?
   - Секретная, заранее условленная запись. Прочитать её может только тот, кто знает ключ.
   - А ты не знаешь этот ключ?
   - Да откуда? Ведь это старое письмо, - опрометчиво бросил Адась.
  
   Молчавший до этого момента лжехудожник вздрогнул и посмотрел на Адама со злостью.
   - А откуда, пан Адам, ты знаешь, что это письмо - "старое"? Как ты можешь видеть это, если чернила ещё не просохли? Ведь эта запись была сделана десять часов назад. Я знаю, что ты собразительный пацан - вон, даже пожар углядел, которого не было, да как раз тогда, когда бородатый пан Гонсовский стал рассказывать о двери... А теперь ты сразу понял, что это старое письмо. По запаху узнал об этом, что ли? Хо-хо, паренёк... Ты у нас ещё запоёшь!
  
   - Я ничего не знаю! - выкрикнул Адась. - Чего вы от меня хотите?
   - Чтобы ты рассказал всё, что знаешь... а ты таки знаешь! Я к тебе неплохо пригляделся. Ты, вроде бы, стрелял глазками в юную паненку, а на самом деле следил за мной. Ах ты, желторотик! Думал, я не вижу? Шерлок Холмс ты липовый! Обмануть хотел, да? Тебе надо прожить ещё сто лет - тогда, может, сможешь... Будешь говорить или нет?
   - Я ничего не знаю...
   - Сейчас будешь знать... Довольно шуток! Говори, как ты сюда попал. Как узнал, что мы здесь живём?
   - Люди говорили...
   - Что говорили?
   - Что в Животувке поселились какие-то пришлые... Сказали, что французы.
  
   Сообщники многозначительно переглянулись.
   - Здесь не было и нет ни одного француза, - ответил худой. - Что дальше?
   - Поэтому я пришёл сюда, чтобы найти вас, - сказал Адась.
   - Меня? Соскучился, что ли? - рассмеялся фальшивый художник.
   - И вовсе не соскучился, - ответил Адась. - Я собирался потребовать назад рукопись, которую вы похитили.
  
   - Ага! А почему же ты не пришёл к нам, а спрятался в будке? Понимаю, понимаю... Ты ждал возможности пробраться в дом. Помешали тебе наши дивные пёсики. Допустим, это правда... Послушай, пан Адам! Нам эта рукопись, кажись, и на фиг7 не нужна... < 7 В оригинале "...potrzebny chyba do chrzanu" - "...и на хрен не нужна".> Можешь забрать её. Но эти крокозябры ты нам разъясни, слышишь? Ты будешь сидеть здесь до тех пор, пока у тебя башка не отвалится, но нам ты всё объяснишь.
   - Я не смогу...
  
   - О, ты всё сможешь! Учёный молодой человек, умный юноша... А мы - простые, приличные люди... Нам пришлось бы писать в Вильно или Варшаву, терять время. А тебе это - тьфу... Покумекаешь немного и отгадаешь... Подождём! А теперь, пацан, мы пойдём спать, и ты - с нами. Ноженьки юного кавалера будут связаны, чтобы он не шатался, где не следует, а то снова заблудится...
  
   Худой наклонился и что-то прошептал своему дружку на ухо, и тот одобрительно кивнул.
   - Встань, пацан, - произнёс лжехудожник с нехорошей интонацией. - Надо бы проверить, нет ли у тебя при себе оружия или острых предметов - например, перочинного ножа.
   - Это насилие! - крикнул Адась.
   - Ну, уж точно не ласки! - рассмеялся бандит.
  
   Вдруг он заломил руки мальчика ему за спину.
   - Обыщи его! - велел он худому.
  
   Скелет, дёргая кадыком, с редким умением пробежался пальцами по всему телу Адася и перечислил то, что нашёл:
   - Карандаш... блокнот... перочинный нож... маленький ключик...
   - От чемодана! - пояснил липовый живописец. - А чемодан вернулся в Бейголу. Неужели ты, дорогой Адасик, думаешь, что мы об этом не знали?
   - Кошелёк... носовой платок... какая-то бумага...
   - Бумага? А-ну покажь, дружище! Бумаги этого пана обычно очень занимательны.
  
   Адась с отчаянием следил за тем, как "художник" осторожно разворачивает копию письма, которую Адам подготовил для учителя.
   - Что там такое? - спросил худой.
  
   Второй не отвечал, но медленно, очень медленно переводил взгляд с бумаги на Адася. Желваки у бандита задвигались от злости, глаза засветились, как у волка. В приступе внезапной ярости он не мог говорить. Казалось, он сжался и стал меньше - напрягся, как дикий зверь перед прыжком.
   "Ой, мама... мамочка!" - мысленно вскричал Адась (а ведь ему было уже семнадцать).
  
   В мгновение ока фальшивый художник схватил его за горло.
   - А-ну отпусти его! - заорал худой.
  
   И одновременно с силой ударил по руке приятеля, оттолкнул тяжёлую лапу "пейзажиста".
   - Отпусти его! - повторил он уже тише. - Задушить его легко, но что потом? Ешё не время для торжественных похорон. К тому же этот юнец не всегда будет таким упрямым и наверняка убедится в том, что не стоит ввязываться в неразумные авантюры. Верно, молодой человек?
  
   А смертельно побледневший Адам не отвечал, со страхом думая о том, что, если чувствительные пальцы костлявого негодяя снова начнут искать, то обнаружится записка пана Розбицкого, которая объясняет значки письма. Сообщники всё равно ничего бы в них не поняли, но кое-что им было известно из несдержанной болтовни ксёндза Кошичека; было бы в сто раз лучше, если бы они как можно дольше искали расшифровку сокращений и "жгучую тайну", скрытую в этих знаках. Но человек-тень перестал его обыскивать. Успокоив разъярившегося партнёра, он лениво развалился на стуле, закурил трубку и попробовал говорить так непринуждённо, будто Адась был одним из его друзей.
  
   - Ты видишь, парень, что с моим приятелем шутить не надо и что тебе с ним не повезло. Это могло закончиться убийством, хотя было бы гораздо проще нам договориться. Разумные люди всегда придут к соглашению. К чему эта глупая война? Давай поступим честно. Ты что-то знаешь, и мы что-то знаем; ты что-то ищешь, и мы что-то ищем. Верно? Давай искать вместе. Если не найдём - ничего не попишешь. Но если найдём - поделимся по-братски. Ты хорошо знаешь, что тот офицер сто лет назад спрятал огромное богатство, потому что он написал об этом в своём письме. Просто нужно добраться до сокровища. Нет такой загадки, которую нельзя разгадать, поэтому и мы когда-нибудь её разгадаем, но у нас нет времени. Мы торопимся... Давай сделаем так: мы поможем тебе, а ты поможешь нам. Нас трое, а точнее двое, один не в счёт - тот, который с собаками, - потому что он всего лишь хозяин здесь... Но и я, и этот пан, который так хорошо притворялся художником, - мы готовы на что угодно. Ну так как? Заключим соглашение?
  
   Адась смотрел на него исподлобья и не отвечал.
   - Не хочешь? - сказал худой, медленно цедя слова. - Что поделаешь... Но думаю, ты согласишься. Есть способы борьбы с упрямством: сначала мягкие, дружеские, а позже немного неприятные. Ты останешься здесь, браток, с нами, чтобы у тебя было время подумать над нашим учтивым предложением.
   - Меня будут искать... - неуверенно сказал Адась.
   - Возможно. Но тебя не найдут, - рассмеялся худой.
   - Сообщат в полицию...
  
   - Ну что ж, не всем нравится иметь дело с полицией, но на каком основании она будет искать тебя здесь у нас, у людей мирных, которые сняли домик на лето и собирают грибы? Да и как ты мог бы оказаться здесь, если ты в Варшаве?
   - Как так в Варшаве?
   - Два дня назад, в девять часов вечера, ты уехал на поезде в Варшаву, и это под присягой подтвердит извозчик, который вёз тебя и юную паненку на станцию. Ты был очень хитрым и попал в передрягу.
   - Меня видели в Вилишках, этот пан приходил туда за переводом французского письма...
   - А-а! Значит, ты и там побывал?
   - Побывал...
   - Понятно... Шёл по следу моего друга и забрёл сюда. Вот как надо объяснить твой торжественный визит. Ты очень прыткий хлопчик, даже слишком прыткий.
  
   Он посмотрел на Адася весело, с уважением и задумался.
   - Дружище! - сказал он потом своему сообщнику. - Принеси ручку, чернила и писчую бумагу. Наш дорогой гость будет так любезен написать письмо...
  
   Адась заволновался.
   - Мне некому писать... - тихо сказал он.
   - Письменные принадлежности пригодятся в любом случае, - сказал худой. - Если не желаешь настрочить письмо, напишешь завещание. Садись! - крикнул он с неожиданной злостью. - Нечего поглядывать на окно, оно закрыто, через него не сбежать. Здесь садись. Спиной к окну. У тебя на всё десять минут. Черкани письмецо своим друзьям. Коротко и без выкрутасов. Ты напишешь, что никому не нужно беспокоиться о тебе, ты в безопасности и вернёшься через несколько дней. Понял?
   - А если я этого не сделаю? - спросил Адась угрюмо.
  
   - Уже было сказано: тогда напишешь завещание. Заблудишься ночью в незнакомом месте, свалишься в воду и утонешь. Никто никогда не узнает, что кто-то этому любезно помог. Ну как, будешь писать?
  
   Адась размышлял недолго. Он сел за стол.
   - Кому писать?
   - Это всё равно... Письмо прочитают все.
  
   Адась нервно пододвинул свечку поближе и, немного подумав, начал писать, и делал это старательно и вдумчиво. Худой, держа трубку в зубах, сидел перед Адамом, фальшивый художник стоял позади парня и внимательно следил за каждым его движением.
  
   Через четверть часа Адась бросил ручку на стол. Тощий спокойно взял исписанный листок бумаги и громко прочитал:
  
   Сердечный привет вам, дорогой пан учитель!
   Таких чокнутых, как я, ещё поискать: не зная дороги,
   едва ли нужно пускаться в путешествие. Но дерзким везёт.
   Роскошные тут пейзажи, однако
   Ейгола красивее.
   Грущу только о том, что вас нет со мною рядом.
   И о хорошем: я цел и здоров. Тут славная компания, и я не знаю
   точно, когда вернусь к вам, в милую моему сердцу
   Ейголу. Не волнуйтесь за меня, даже если меня не будет
   долго. Скучаю по вам, пан учитель.
   Очень хотел бы увидеть пани
   Марию и панну Вандочку. Обнимаю всех. Спасибо за всё, Адась.
  
   - Как тебе нравится это письмо, дружище? - спросил он своего спутника.
   - Глупая болтовня, но сойдёт.
   - Болтовня не такая уж и глупая... Разве ты не заметил, что пан Адам нашёл здесь "славную компанию"? Славная компания - это мы. Очень мило с твоей стороны, юноша... А кто такая пани Мария?
   - Пани Гонсовска... - быстро ответил Адась.
   - Ага! Тогда порядок. Пан учитель завтра получит твоё письмо и порадуется тому, что у тебя всё хорошо. Совсем уж хорошо тебе не будет, но это уже твоя вина. Что это собаки разбрехались? - вдруг забеспокоился он. - Выглянь на улицу.
   - Кто-то на лодке. Галдёж подняли на ночь глядя, - объявил его товарищ и махнул рукой. - Это те макаки из лагеря...
  
   - Даже макаки уже должны спать. Да и нам пора, давно за полночь. Наш благородный рыцарь, наверно, очень устал, тем более что его сегодня чуть не придушили. Но завтра он может спать целый день. Ты, хлопчик, останешься один, потому что кто-то из нас отправится с твоим письмом, а у другого будет дельце, не терпящее отлагательства. Ты будешь спать или размышлять, а завтра вечером поговорим серьёзно.
  
   Он медленно поднялся и, зевая, кивнул своему сообщнику.
   А сообщник с горильими лапами вдруг повалил Адася на кровать. Тогда костлявый быстро сел на ноги парню, а фальшивый художник достал из-под кровати верёвку и с небывалой ловкостью связал Адася.
  
   - Теперь ноги! - скомандовал худой. - И это, хлопчик, надо сделать обязательно, потому что ты слишком умён. Но даже самый умный человек ничем не отличается от барана, когда его тщательно свяжут. - И напарнику: - Ты сам его поднимешь его или мне помочь?
   - Помоги... - пробормотал сообщник.
  
   Адама плотно завернули в жёсткое грубое одеяло и понесли по тёмным комнатам, а потом по просторному двору. На минутку опустили на сырую землю; скрипнула массивная дверь, и Адась почувствовал затхлый, тяжелый запах гнили.
  

10. На самом дне подвала и отчаяния

  
  
   Нетерпеливо отбросив угол одеяла, Адась попытался осмотреться и понять, где находится. Было темно, как в аду, когда черти спят. Темно, душно и холодно, и этот холод был пропитан затхлой сыростью и обвешан зелёными наростами плесени. Хорошо, что хоть одеяло оставили. Холод мучил тело Адама, но и душа совсем закоченела. Он ввязался в мрачную и зловещую авантюру; то, что должно было стать романтическим и ярким приключением, постыдно потускнело, когда на ночной сцене появились подлые люди. Этот, худой, с выпирающим кадыком, - человек недобрый, сообразительный, но не бандит. А фальшивый пейзажист, наоборот, - двулапое животное, кусачее и злое. Что они с ним сделают? Возможно, "Кадык" не позволит им дойти до крайности, но это слабое утешение. В любом случае придётся основательно поголодать и помёрзнуть. О, если бы панна Ванда могла сейчас видеть, что творится в этом вонючем подвале! Потемнели бы её фиалковые очи...
  
   От зябкой, нестерпимой усталости мысли Адася путались. Он лежал на земле, на боку, опираясь головой о стену. Но он не понимал этого. Его ноги были крепко связаны. Он радовался тому, что ему не вывихнули руки и не связали их за спиной. Он не мог ими пошевелить, двигал только затёкшими пальцами.
   - Ничего не могу придумать, - твердил он сам себе в отчаянии.
  
   Закрыл глаза и постарался уснуть. Только сейчас он почувствовал, как сильно устал; больше всего его измотали разговоры с этими "висельниками". И завтра всё повторится сначала. Мерзавцы попытаются вырвать из него хоть какие-то сведения, пусть даже раскалёнными клещами.
   - Спать... спать... - сказал он себе. - До утра ещё далеко...
  
   Некоторое время он боролся с видениями, которых было очень много, они буквально роились в густой, непроглядной тьме. В конце концов он забылся нездоровым, тревожным сном. Адам лежал на какой-то соломе. Онемевшие ноги слегка дрожали. Должно быть, он проспал несколько часов, а когда открыл глаза, тотчас же увидел, что чуть поодаль, на высоте человеческого роста, через какое-то отверстие втекает в помещение бледный свет, словно это вода сочится через щель в кадке.
  
   "Там должна быть дверь! - подумал он. - Щель - это под дверью... Когда меня сюда несли, мне показалось, что они спустились на несколько ступенек, - значит, дверь расположена выше, а я лежу в каком-то погребе. В погребе, а может, и в леднике, и это не в доме, потому что меня тащили по открытому пространству... Здесь воняет гнилой старой капустой... Хорошо, что нет крыс. Ох, как затекли руки!"
  
   Он попытался перевернуться на правый бок, но сделал это так неловко, что вскрикнул от боли.
   В этот момент он вздрогнул и почувствовал испарину на лбу: Адаму показалось, что он услышал стон. Парень затаил дыхание и стал прислушиваться.
   - Кто там? - спросил он негромко.
  
   В ответ снова застонали, на этот раз очень отчётливо, и это было где-то рядом, в темноте.
   - Скажите, ради бога! Кто там? - торопливо повторил Адам.
  
   Что-то ответили чуть слышно и с огромным трудом.
  
   Адась собрался с силами, резко дёрнулся всем телом, как рыба, извлечённая из воды, и, вероятно, ударился головой о пустую бочку, потому что сразу загудело. За бочкой что-то прошептали. Чтобы понять этот шёпот, надо было подползти ближе. Наконец Адась услыхал, как кто-то слабо спросил:
   - Кто со мной говорит?
   - Француз! - удивился Адась.
  
   Призрак из тьмы говорил по-французски.
   - С вами говорит пленник... Такой же, как вы... - поспешно объяснил Адась. - Я буду говорить на вашем языке, хотя наверняка плохо... Я всё о вас знаю... Вы разве не слышали, как меня принесли сюда ночью?
   - Нет... У меня лихорадка... Я очень болен... У меня вывихнута рука.
   - А давно вы здесь?
   - Не знаю... Может, два, может, три дня...
   - Вот сволочи! - тихо ахнул Адась. - Они вас кормят?
   - Да... каждый день... Но я хочу пить, пить.
   - Я не могу вам помочь, потому что связан...
   - Вы кто? - француз эти слова скорее простонал, чем произнёс.
   - Я тот самый парень, который вмешался в историю, связанную с письмом Камиля де Берье...
  
   В темном углу стало тихо. Там теперь даже не стонали. Француз, вероятно, стал осторожничать, думая, что это ловушка.
   - Клянусь, я говорю правду! - горячо воскликнул Адась. - Я кое-что знаю о вас, но вы, вероятно, тоже знаете что-то обо мне. Недавно я приехал в Бейголу.
   - С девушкой и седым мужчиной? - спросили из угла шёпотом. - Да... Я видел вас... Это вы хотели поймать моего...
   - Да, это был я.
   - А теперь вас самих поймали... Но как?
   - Не имеет значения. Лучше расскажите о себе.
   - Ах, проклятье! - застонал француз и замолчал.
  
   Адась немного подумал, а потом заговорил - медленно, подбирая самые простые выражения, чтобы собеседник хорошо понял его:
   - Вам трудно говорить, поэтому я буду делать это вместо вас. А вы поправляйте, если что. Вы знаете, что в доме Гонсовских есть то, что оставил наполеоновский офицер. Вы хотели купить дом, но его вам не продали. Очень плохо, что вы с хозяевами не договорились. Слышите?
   - Слышу... Пожалуйста, продолжайте.
   - Вы наняли людей, чтобы они вам помогли. Они помогали вам до тех пор, пока не узнали, что это совсем не пустяки: вы ищете богатство. Так?
   - Да, но я не могу понять, как они узнали?
   - Один из них гнусно похитил старые записи, где говорится об этом.
  
   - Ах! - воскликнул француз. - Теперь я понимаю... Теперь понимаю...
   - Что они с вами сделали?
   - Напали на меня ночью, когда я спал, и отобрали письмо Камиля де Берье.
   - Вы защищались?
   - Да... Они сломали мне руки... Одну вывихнули... Связали...
   - Кто эти люди?
   - Подонки. А я их нанял.
   - На каком языке вы с ними разговаривали?
   - На русском. Я знаю русский язык более или менее хорошо, у меня была торговля в России. Когда-то давно я бывал в Лодзи... Ещё до войны1... < 1 ...у меня была торговля в России. Когда-то давно я бывал в Лодзи... Ещё до войны... - имеется в виду Первая мировая война (1914-1918). С 1815 года до Первой мировой войны город Лодзь (который расположен в 120 км от Варшавы) входил в Царство Польское (Российская империя)> Я знал этого... худого, он служил лакеем у моего друга. Он привёл ко мне двух своих друзей... Будь проклят тот день... Будь проклят!...
  
   Француз замолчал; он упивался своими отчаянием. Адась слышал тяжёлое дыхание несчастного и тоже молчал, не желая беспокоить его расспросами.
   "Авантюрист, - думал Адась. - И он дорого заплатит за свою страсть к приключениям. Но это, пожалуй, ещё не конец. Его, связанного, они не будут здесь держать... Ни его, ни меня... Ну, подержат какое-то время, чтобы мы им не мешали искать. Если найдут - нас отпустят... А если не найдут?"
  
   По его телу пробежал холодок.
   "Если не найдут, то захотят отомстить: сами уедут, а нас оставят. Конечно, кто-нибудь нас найдёт, но когда и кто? В доме никого нет... За домом, вероятно, присматривают, им займутся, но никому не придёт в голову спуститься в заброшенный подвал. Впрочем, не исключено, что кто-нибудь заблудится здесь, и тогда он обнаружит..."
  
   Адась с ужасом подумал о том, что именно может найти здесь тот человек.
   "Бежать! Любой ценой! Но как? Что можно сделать со связанными руками и ногами? Надо выручать этого беднягу, который лежит за пустой бочкой. Долго ли он продержится?"
   - Послушайте! - шепнул Адась. - Скажите...
  
   Тут он прислушался и громким шёпотом предупредил:
   - Ничего не говорите... Тихо!... Кто-то идёт!
  
   Воцарилась тишина, потому что оба почти не дышали.
  
   Адась, притворившись спящим, жадно смотрел туда, откуда просачивался свет. Дверь хрипло скрипнула, словно её подвергли пытке, и яркий дневной свет хлынул в подвал. Адась успел заметить, что это был земляной подвал, очень тесный и глубокий; здесь стояли несколько заплесневелых бочек и лежала прелая солома.
  
   В дверном проёме возникла человеческая фигура.
   "Худой! - подумал Адам. - Может, совесть в нём проснулась? Почему он держится так осторожно?"
  
   Живой скелет внимательно глянул из-за двери, прикрыл её и очень тихо спустился в подвал.
   - Доброе утро, молодой человек! - сказал он негромко. - Живой?
   - Живой, - коротко отозвался Адась.
   - Это хорошо. У меня мало времени... Я тороплюсь. Быстро растолкую тебе, в чём дело, а ты сразу же отвечай. Я пришёл к тебе по секрету от остальных. У меня доброе сердце. Вспомни, ведь это я спас тебя, когда тебя чуть не задушили?
   - Я помню.
   - Ты должен быть мне благодарен... И из благодарности ты не будешь упрямиться. Слушай! Я тотчас же тебя выпущу, как только ты расскажешь мне всё, что тебе известно. Те, другие, даже не узнают об этом. Это плохие люди!
  
   "Ага! - подумал Адась. - Предатель среди предателей!"
   - Мой товарищ, - нервно шептал худой, - уехал в Вильно с письмом и вернётся только завтра.
   - А второй, горбун? - с наигранный тревогой спросил Адась.
   - Сейчас он довольно далеко отсюда - там, где держит собак. Скоро он придёт сюда, чтобы накормить тебя. А потом отправится с письмом к твоим друзьям. Сделаем так: я ослаблю верёвки и оставлю дверь открытой... Ты сбежишь вечером... Меня не будет целый день, я нарочно вернусь поздно ночью. Что ты об этом думаешь?
  
   Адась долго молчал.
   - А что будет с французом? - спросил он.
   - С французом? С каким французом?
   - С вами был иностранец...
  
   Худой бросил тревожный взгляд в тёмный угол, откуда не доносилось ни звука, а потом внимательно посмотрел на Адася.
   "Он убеждён, что француз умер, - подумал Адась. - Вот бандюга!"
  
   - Да, правда... С нами был француз, но он уехал, - сказал живой скелет. - Какое тебе вообще дело до французов? Лучше позаботься о собственной шкуре. Быстро отвечай: расскажешь или нет?
   - А если не расскажу?
   - Пропадёшь ни за грош. А если всё же расскажешь, даю тебе слово честного человека...
   - Понимаю. Хорошо... расскажу вам всё, что знаю сам. Вы правда меня отпустите?
   - Да... да... вечером... - ответил худой с радостью, которую не мог скрыть. - А пока я развяжу тебе ноги и немного ослаблю узлы на руках, чтобы это тебя не отвлекало. Вечером дверь будет открыта. Говори, говори скорее!
  
   Адась глубоко задумался и сказал:
   - Верю вам. Ослабьте верёвки!
  
   Худой выполнил это не задумываясь. Адась почувствовал огромное облегчение, когда кровь снова забегала по его онемевшим ногам.
   - Ох! - радостно вздохнул он.
   - А теперь говори!
   - Говорить не буду... Суньте руку в мой левый нагрудный карман. Нашли?
   - Это? - удивился худой. - Записка... Как я мог её не заметить? Что здесь такое?
  
   - Объяснение сокращений, которые мы нашли во французском письме. Ваш товарищ отправился за разгадкой в Вильно. А она у вас уже есть! - сказал Адась и мысленно добавил: "Но от этого ты не станешь умнее, жмурик ходячий".
  
   "Кожа-да-кости" подошёл к двери и внимательно прочитал записку.
   - Что это значит? - спросил он громким шёпотом.
   - Я пока этого и сам не знаю. В том-то и секрет...
   - Опять какие-то "врата"... какая-то дверь? - недоверчиво сказал тощий. - Кто такой пан Розбицкий, который здесь оставил подпись?
   - Умный человек, который эти значки мне пытался растолковать...
   - И ты не знаешь, что они означают?
   - Если бы знал, меня бы здесь не было, - ответил Адась. Он снова забеспокоился.
   - Понимаю, понимаю... Ты умный птенчик. Но если тебе удалось найти объяснение огрызкам слов из французского письма, ты, наверно, сможешь отгадать, зачем они вообще нужны. Ты ведь знаешь, где эта дверь.
   - Нет, не знаю! - крикнул Адась.
   - Не знаешь? Тогда вот что: не знаешь - так узнаешь. И расскажешь мне, одному только мне...
  
   - Вы меня не отпустите?
   - Посиди здесь, букашка, посиди! И подумай. Ты умеешь это делать... Ночью я зайду к тебе...
   - Вы дали слово честного человека...
   - А кто тебе, птенчик, сказал, что я честный человек? - засмеялся худой.
  
   И вдруг бросился на Адася и связал ему ноги покрепче.
   - Будь здоров и не кашляй! И мозгами шевели хорошенько! - сказал он, поднимаясь по лестнице.
   - Послушайте! - крикнул Адась. - Хотя бы прислоните меня к стенке.
   - Это я могу. Хочешь сидеть? Конечно, так удобнее думать. Всё время смотри на эту дверь - может, вспомнишь, где та, которая нам нужна.
  
   Привалившись к холодной стене, Адась молчал. Он злился на себя за то, что на мгновение понадеялся на что-то, попытался поверить этому худосочному мужику.
   - Чего он хотел? - тихо поинтересовался голос из-за бочки.
   - Он предал своих подельников и собирается искать самостоятельно.
   - Найдёт? - тревожно спросил француз.
   - Никто не найдёт. Ни вы, ни я, ни он, - отмахнулся Адась.
   - Я больше не буду искать. С меня довольно...
  
   - И правильно. Вам известно, что секрет сокровища записан на двери. Но вы даже не знали, на какой именно: на двери небольшого домика, где умер де Берье.
   - Ох!
   - Да. Я уже знаю об этом, и они знают, но двери-то нет. Она исчезла.
   - Когда, сейчас?
   - Нет, не сейчас... Скорей всего, очень давно, если судить по некоторым признакам. И вы думаете, что её можно отыскать через сто с чем-то лет?
   - Письмо ведь нашлось...
   - Письмо легче сохранить. А как вы его нашли?
  
   - Случайно... В старой книге, купленной у антиквара. Могу себе представить, как оно бродило по свету. Я узнал, что брат Камиля де Берье погиб при Ватерлоо. Солдат, который принёс письмо из Польши, искал его, но тщетно. Не зная, что делать с письмом, он, вероятно, бросился на поиски родственников де Берье, но у офицера их не оказалось. Солдат сохранил письмо как дорогое ему напоминание. Письмо, засунутое за картину, а потом в книгу, пролежало там больше ста лет. Обычная история... Я нашёл его и подумал, что можно разбогатеть. Повторяю: будь проклят тот день... Я потерял кучу денег и ещё не известно, не лишусь ли жизни. Жадность меня сгубила... Этот... тощий... что-то говорил обо мне?
   - Он сказал, что вы уехали.
   - Ах, скотина! О, если бы я только мог уехать... Друг мой, не могли бы вы дать мне воды? Рядом со мной стоит кувшин...
   - Постараюсь! - сказал Адась. Ему было жалко француза. - Ой! Снова кто-то идёт... Думаю, нас накормят... Сейчас не шевелитесь... Да, идут...
  
   В подвал спустился горбатый человек с кувшином молока и хлебом в руках. Дверь оставил распахнутой настежь, и в подвале стало светлее.
   Он сочувственно посмотрел на мальчика и сказал:
   - Если не будешь шуметь, я развяжу тебе руки, чтобы ты смог поесть самостоятельно.
   - Сначала дайте попить вон ему, - умоляющим голосом попросил Адась. - Он умирает от жажды.
   - Мне всё равно, с кого начинать.
  
   Вскоре послышалось, как несчастный француз хлебает молоко.
   - Encore! Encore! 2 - крикнул он. < 2 Encore! Encore! (франц.) - Ещё! Ещё!>
   - Чего ему надо?
   - Просит, чтобы дали ещё, - торопливо пояснил Адась.
   - Тогда не хватит тебе.
   - Мне вы можете дать воды...
  
   Но это был вместительный кувшин, молока хватило на всех.
   - Мне кажется, вы хороший человек, - вкрадчиво сказал Адась. - Пожалуйста, не закрывайте дверь некоторое время. Здесь можно задохнуться.
   - Могу и не закрывать. Посижу на пороге...
   - А не могли бы вы подсунуть под голову этому человеку моё одеяло?
   - А ты чем укроешься?
   - Я ещё молодой.
   - Ну, как хочешь...
  
   Француз громко вздохнул.
   - Спасибо, - прошептал он. - Большое спасибо...
  
   Горбун уселся на пороге и принялся сторожить пленников.
   - Вечером вас отсюда выселят, - сказал он через минуту. - И тогда я спущу собак. Так что подожди, парень, до вечера... Ты можешь шевелить пальцами и подносить хлеб ко рту - значит, от голода не умрёшь.
   - А он? Как быть с ним?
   - Он хочет не есть, а пить. Я налью ему воды в миску, чтобы он мог до неё дотянуться... Ну ладно, мне пора.
   - А когда вы вернётесь?
   - Говорю же, поздно вечером.
  
   Когда дверь закрылась, Адась сказал:
   - Это неплохой человек. Кто он?
   - Точно не знаю, - холодно ответил француз. - Он тут ведёт хозяйство. Они его привезли с собой... Вы что-нибудь разузнали?
   - Ничего не знаю. Прямо чертовщина какая-то.
   - Всё так безнадёжно?
   - По правде говоря, да...
   - И мы не можем выбраться отсюда?
   - Разве что чудом... Вы не в состоянии двигаться, я крепко связан, а дверь заперта.
   - Но вы могли бы крикнуть...
   - Это бесполезно. Кто меня услышит? Вокруг ни души! Они выбрали идеальное место для своего логова. Рядом никто не живёт?
  
   - В этом доме - больше никто. Хозяин участка где-то далеко, за деревней, за костёлом... Дом был заброшен, его сняли только на лето.
   - И никто из деревни сюда не приходит?
   - Они боятся собак.
   - Всё просто славненько! - огорчённо вздохнул Адась. - Мы будем благодарить бога, если выберемся отсюда живыми.
   - А может, рассказать им всё и за эту цену...
   - Но что рассказать? Где сокровища? Вы-то, может, знаете, но я не знаю...
   - Вот несчастье! - вздохнул француз. - Если бы кто-нибудь сообщил в полицию... Но на это надеяться не стоит. Попросите их! Скажите им, что я отказываюсь от всего и уеду с первым же поездом.
   - Деньги они у вас разве не забрали?
   - Забрали, но не всё. У меня были деньги и чеки Варшавского банка.
   - И они оставили вам чеки?
  
   - Они не знают, что чеки в доме. В сенях на полке стоял какой-то горшок. Я спрятал чеки вместе с документами в этом горшке.
   - Удачный выбрали тайник, - пробормотал Адась. Но через минуту тихо добавил: - Извините, я так раздражён. Простите, пожалуйста... Не думайте обо мне плохо...
   - Я не только не думаю плохо, - негромко ответил француз. - Я вами восхищаюсь, молодой человек. И никогда не забуду это ваше одеяло. Вы оказали мне большую услугу. Оно ведь ваше?
   - Нет! - тихо сказал Адась. - Его дал мне тот человек, другой...
   - Возможно... возможно... Я ни слова не знаю по-польски, но о многом догадываюсь...
  
   Они замолчали. Оба были измучены.
  
   Адась закрыл глаза и лежал неподвижно. Он не спал, и ему что-то грезилось в густой тьме. Казалось, что встревоженный учитель Гонсовский всё время заглядывает в окно и тревожно хмурится; что панна Ванда в смятении мечется по дому и ищет, постоянно ищет кого-то... Ох! А это кто? Откуда в Бейголе взялась мать? Он хорошо видит, как она заламывает руки, в отчаянии поднимает их вверх, рыдает...
  
   Он вздрогнул и открыл глаза.
   "У меня галлюцинации, - подумал он. - А лихорадки-то нет... Моя мать на море, и ей ничего не известно. Если бы доведалась обо всём, вот уж точно стала бы заламывать руки...".
  
   Он не знал, который час и никак не мог это узнать; судя по золотой полоске света, пробивавшейся из-под двери, всё ещё светило солнце и было чудесно.
   "А мой сосед спит, - подумал Адам, услыхав тяжёлое, неровное дыхание. - И это самое разумное, что можно сейчас делать. Но попробуем заняться чем-нибудь другим".
  
   Онемевшими пальцами он потянулся к верёвке на ногах. Почувствовал её под пальцами, но узел был так туго затянут, что нельзя было даже надеяться распутать его.
   "Александр Македонский, разрубивший гордиев узел своим мечом, в подобной ситуации оказался не догадливее меня.
  
   Ох, Адам! Сейчас ты не умнее, чем праотец Адам в первый день творения. Но в раю не пахло кислой капустой, а тут ужасно воняет. А может, это вовсе не капуста? Может, это протух кочан моей башки? Постой-ка... Как там у Мольера? Не могу вспомнить... Француз подсказал бы, но он спит... Ещё подумал бы, что я ошалел от страха, раз уж заговорил о Мольере... Ага, вспомнил: "Кой чёрт понёс меня на эту галеру?"3 < 3 "Кой чёрт понёс его на эту галеру?" - фраза из комедии Ж.-Б. Мольера "Плутни Скапена", перевод Н. Дарузес (цитата немного изменена: вместо "его" использовано слово "меня"). Фраза заимствована Мольером из комедии Сирано де Бержерака "Одураченный педант" (1654)> Приключение - это чудесно! Славная штука! Главное, чтобы бандиты были учтивы и не горели желанием тебя задушить. Приключений с меня довольно... Их хватит надолго и мне, и этому бедолаге-французу... Это какая-то чокнутая округа, где возможны такие престранные вещи. Гилевичи сражались с Немчевскими из-за куска старого железа4, а у Гонсовских морока с сокровищами".
   < 4 Гилевичи сражались с Немчевскими из-за куска старого железа - имеется в виду спор двух семей, живших в одно время с автором, из-за старинного меча в повести К. Макушиньского "Сломанный меч".>
  
   В этот момент француз тяжело и мучительно вздохнул.
  
   "Наверно, ему принислась Франция... Бедняга! Я здесь сижу всего несколько часов и уже сыт этим по горло, а он тут уже три дня. Хорошо, хоть голос человека услышал... Интересно, который час? По-моему, полдень... До ночи далеко, а ночь не будет скучной".
  
   Он пытался развлечься вопросами, на которые искал ответы. Наконец ему и это надоело, он свернулся в клубок, как молодой пёс, и так лежал, ни о чём не думая и не двигаясь. Онемели его молодое тело и душа. Ему казалось, что вольная его душа выбралась на свет божий через щель под дверью, а он - сирота! - остался в подвале, ко всему равнодушный. Он даже не слышал, как сосед вздыхает во сне.
  
   Какой-то непонятный шум вывел его из оцепенения: что-то стучало громко и монотонно, а потом вроде бы где-то мощно громыхнуло.
  
   Он стряхнул с себя остатки сна и внимательно посмотрел на дверь.
   "Стало темнее? - подумал он. - Что происходит?"
  
   Щель под дверью внезапно озарилась ослепительным светом, и сразу же глухой рёв возвестил о себе миру; так лев своим рыком сообщает, что выходит на охоту.
   "Гроза. Град барабанит в дверь... Это из-за грозы так потемнело, или уже вечер?"
  
   - Что случилось? - спросил француз.
   - Гроза... Но разве кто-нибудь догадается сломать эту проклятую дверь? Какая ужасная гроза... Всё же будем радоваться! У нас хоть крыша есть над головой.
  
   Они прислушивались к монотонным отзвукам грома - там, на улице, иногда воспламенялся огненный сгусток молнии. Это был, кажется, редкий по силе ливень, потому что даже в тихом подвале было слышно, как хлещет вода. Снова ярко полыхнуло за дверью.
   - Ого! - испугался Адась. - Сейчас промокнем... Вода затекает в щель под дверью.
  
   Сначала она сочилась тонкими струйками, как будто кто-то слезу пустил... Потом побежала быстро и обильно. Струйки собрались в небольшой ручеёк, который стал спускаться по лестнице и растекаться по утоптанному грунту.
   - Только этого не хватало, - пробормотал Адась. - Пан! - крикнул он. - Нас заливает!
   - Я ничего не чувствую, - ответил француз.
   - Потому что вы лежите в углу! Скоро почувствуете! Льёт как из ведра!
  
   "Старшие покинули небо, а дети играют!" - так говорят в "стране белой розы"5 (в Финляндии) о подобном катаклизме на небесах. < 5 Страна белой розы - имеется в виду герб Финляндии: золотой лев с серебряным мечом на красном фоне в окружении серебряных роз. Высшая награда этой страны - Орден Белой розы Финляндии > Было уже страшно. Вспышки молний освещали мутную лужу на полу, которая становилась всё больше и больше. Адась нагнулся, коснулся земли пальцами и почувствовал воду. В это время француз крикнул:
   - Вода! Что делать?
   - Ничего... ждать... Вы можете встать?
   - Нет, не получится.
   - Хотя бы к стене прислонитесь... Ой! Молния ударила где-то рядом.
  
   Буря ревела множеством голосов, которые пытались перекричать друг друга. Шум и шелест, свист и шорох, бульканье и чмоканье слышались одновременно и попеременно. Ветер... нет, не ревел, он только хихикал ядовито, радуясь разрушениям, которые учинил. И всё же громче всех звуков был какой-то скорбный вой. Как говорит Словацкий: "И слышно стон чертей в сосновом шуме..."6
   < 6 "И слышно стон чертей в сосновом шуме..." - Ю. Словацкий. Поэма "Бенёвский" (1840-1846)>
  
   "Если так и дальше будет продолжаться, мы потонем, как крысы в норе", - с тревогой подумал Адась.
   Но буря, похоже, немного утихала. И только лило без остановки.
  
   И тут сердце Адася встрепенулось от радости: неужели за дверью человеческие голоса?
  
   Он задержал дыхание и прислушался. Кто-то яростно колотил в дверь. Кто-то громко крикнул:
   - Эй! Там кто-нибудь есть?
  
   Голос незнакомый - свежий, звонкий.
  
   Адась чуть было не подскочил... но не смог этого сделать, поэтому просто напрягся, поглубже вдохнул и заорал:
   - Есть! Есть! На помощь! На помощь!
   - Что там такое? - закричал француз.
   - Люди, какие-то люди... Зовите на помощь... Помогайте мне...
  
   Француз стал кричать, больше не задавая вопросов.
  
   Должно быть, за дверью их услышали, потому что там заговорили нервно и торопливо.
   - Ломайте дверь! - кричал Адась.
  
   Вероятно, там, за дверью, тоже до этого додумались, потому что не прошло и десяти минут, как толстая дверь отлетела прочь с оглушительным треском. Сначала в подвал хлынула вода, а затем вбежали несколько человек, мокрых от дождя.
   - Кто здесь?! - крикнул один из них.
   - Пленные! - взвыл обезумевший от радости Адась. - Скорее, скорее!
  
   Темно было в неспокойном мире, и темно было в этом подземелье, поэтому тот, который шёл впереди, включил фонарик и осветил весь подвал.
  
   И вдруг раздался крик... вопль ужаса, удивления, радости, страха, восторга, недоумения. Это не был голос человека или животного. Природа никогда раньше не слышала подобного. И никто не смог бы это повторить, даже величайший музыкант не смог бы. Этот голос, записанный на грампластинке, с грохотом разбил бы её непременно. Если бы это транслировалось по радио, все приёмники разлетелись бы на куски.
   - Адась! - воскликнул этот невероятный голос.
   - Езус Марья! - ответил Адась. - Кто тут?
   - Бурский! Сташек Бурский! - воскликнул Сташек, освещая своё лицо так, чтобы Адась поверил. - Что всё это значит?
   - Потом узнаешь... Господь мне послал тебя... - сказал Адась, смеясь и плача одновременно. - Скорее, скорее разорви наши путы!
  
   Четыре человека, которые вбежали в подвал вместе с бурей, на мгновение лишились дара речи от радости. А потом они зашумели все вместе.
   - Что происходит? - голос француза дрожал.
   - Мы спасены! - выкрикнул Адась. И Сташеку: - Там лежит ещё один... Сташек, скорее, бога ради! Освободи и его!
  
   Одного фонарика было мало, поэтому и другие вспышки света время от времени освещали эту мокрую нору.
  
   Через пять минут всё было кончено. Бурский приобнял шатающегося Адася и повёл вверх по лестнице.
   - Что там с моим напарником? - тихо и осторожно спрашивал Адась.
   - Он не может идти! - ответили из угла. - Придётся нести... Может, тут найдутся носилки?
   - Я не знаю! Нет времени искать... Скорее, скорее! Берите его, как сумеете, и выносите отсюда. Сташек! Мне нужно на минутку зайти в этот дом... Ты мне поможешь?
   - Ох, дружище! - сиплым от радости голосом ответил Сташек Бурский - да, тот самый Сташек, который сидел с Адасем за одной партой; помнится, однажды почерк Сташека стал красивым...
  
   Бурский тихо что-то скомандовал своим товарищам и куда-то показал рукой.
   - Мы вас догоним! - шепнул он. - Ходу... Бегом!
  
   Четверо крепких парней подняли француза и по-волчьи поспешили в лесную чащу.
   - Скорее... Я боюсь собак... - сказал Адась, едва переводя дыхание. - Ты поддерживай меня, а то я ещё не чувствую ног. Ох, Сташек, дорогой... Ты даже не понимаешь... Но об этом потом...
  
   Они подкрались к задней двери глухого и притихшего дома.
   - Толкай дверь!
  
   Бурский разбежался и врезался плечом в хлипкую дверь, отчего та широко распахнулась, словно рот в зевоте.
   - Фонарик! - прошептал Адась. - Я не могу, ищи ты... Погоди... Здесь должен быть какой-то горшок. Ага, есть! Сунь туда руку. Есть там что-нибудь?
   - Да... Маленький свёрток... Бумаги, кажется...
   - Дай их мне! Теперь быстро в ту комнату слева... Ищи на кровати под матрацем. Есть бумаги?
   - Да!
   - Давай сюда, братишка! - прошептал Адась.
  
   Он спрятал за пазухой потрепанную рукопись ксёндза Кошичека.
   - Это всё? - шёпотом спросил Бурский.
   - Больше ничего. Теперь бежим... Но куда?
   - К нам, в лагерь.
   - Значит, у вас здесь лагерь?
   - Возле воды.
   - А, выходит, это вы! Вот это да!.. Ладно, пока - в лагерь... Это далеко?
   - У нас лодка.
  
   - Лодка? Очень хорошо!.. Показывай дорогу, Стась. В лодке я тебя обниму. Ох, долго идти не смогу...
  
   Сташек Бурский забросил его левую руку себе на шею. Правой рукой он крепко обнял Адама и потащил за собой, а потом его понёс.
   - До воды близко... Они уже там... Выдержит ли лодка?.. - бормотал Сташек, задыхаясь на ходу.
   - Господи! - простонал Адась. - Собаки!.. Скорее... Скорее, если нам жизнь дорога!

11. "Ревела буря, дождь шумел..." 1

  
   < 1 "Ревела буря, дождь шумел..." - первая строка из думы Кондратия Рылеева "Смерть Ермака" (1821). В оригинале здесь использована строка патриотической песни XIX в. "Choс burza huczy wkolo nas..." ("Хоть буря ревёт вокруг нас..."), стихи краковского поэта и педагога Эдмунда Василевского (1814-1846).>
  
   Оттолкнули лодку от берега, и она поплыла медленно, тяжело погрузившись в воду по самую кромку борта. Вода была неспокойной, её колыхал ветер. Разгулялся новый дождь. Сквозь его стеклянные струи можно было видеть трёх призраков, которые суматошились на берегу: трёх огромных псов.
  
   - Не надо выбираться на середину, - поспешно напомнил Адась. - Нас не должны видеть. Ведь можно, наверно, пробраться по краю воды?
   - Конечно! - сказал Бурский. - Будет дольше, но так безопаснее. Я беспокоюсь за лодку: её ужасно швыряет из стороны в сторону... И опасаюсь за лагерь: не затопит ли его? Мы оставили в дозоре только одного человека, и я не знаю, справится ли он, вот какое дело! Адась, знаешь, кто там остался?
   - Откуда же мне знать?
   - Шостак!
   - А кто такой Шостак?
   - О, господи! Тот, у которого в расчётной книге ниточка притворилась сотней.
   - Не может быть! Вы будто сговорились... Ребята, не делайте резких движений!.. А теперь скажи мне, Сташек, почему вы решили искать меня в подвале?
  
   - Никто ничего о тебе не знал. Мы были уверены, что ты на море. Но мы уже давно следили за этим домом. Видели, что в нём кто-то живёт, но не знали, кто именно. На этом берегу нам делать нечего. Но три дня назад мы заметили, что в доме происходит что-то из ряда вон выходящее. Однажды тихой ночью там случилась какая-то серьёзная драка, что ли. Мы услышали громкие крики...
   - Наверное, это француз звал на помощь! - сказал Адась и движением головы показал на бледное видение, которое лежало в лодке, положив голову на колени одного из рыцарей.
   - Ага! Он страшно кричал... Потом всё стихло... Двое из нас пошли на разведку, но им показалось, что в доме никого. А вчера вечером, ближе к двенадцати, мы услыхали отчаянный крик о помощи. А ведь голос очень хорошо разносится по воде...
   - Это я орал, - сказал Адась.
  
   - И правильно делал, - одобрил Бурский. - Тебя, должно быть, услышали мили за две отсюда. Мы подумали: "Осторожно! Тут дело нечисто!" Но не решились отправиться туда средь бела дня. И вдруг вечером разразилась буря! Короче, влезли мы в лодку и айда... В доме было темно и пусто. Заглянули во все углы и уже собирались возвращаться, потому что лило немилосердно, но меня как будто осенило. При вспышке молнии я разглядел подвал, на двери - большой навесной замок. Я подумал: дом заперт кое-как, а этот дурацкий подвал закрыт основательно. Там наверняка кто-то есть!
   - Сташек, милый! Сократ по сравнению с тобой - полный болван. Ты спас меня и этого беднягу. Я никогда этого тебе не забуду!
   - Я тоже тебе многого не забуду, - с чувством ответил Бурский.
  
   Некоторое время они молчали; лодка опасливо и упорно пробиралась по неспокойной воде. Плыть было всё труднее. В лодке плескалась вода, которую они вычерпывали руками и шапками.
   - Ещё далеко? - спросил Адась.
   - Не очень, но мы, кажется, не доплывём... Но тут мелко. Может, по берегу?..
   - Француз не дойдёт, - буркнул Адась.
   - Кто он такой? - очень тихо спросил Бурский.
   - Я тебе всё расскажу, но не сейчас. Нужно доставить его в безопасное место.
   - Его будут искать?
   - Конечно. И его, и меня. Я-то растворюсь, как дым, а он болен. Его придётся спрятать на несколько дней, а потом он уедет.
   - Ты, конечно, укроешься у нас в лагере?
   - Нет, - ответил Адась после некоторого раздумья. - Если где-то и будут меня искать, то у вас. Стась! Кто у вас командир!
   - Я!
  
   - Имеет ли для вас значение, где поставить палатки?
   - Весь мир принадлежит нам.
   - Красиво! Тогда берите палатки и идите за мной туда, куда я вас поведу.
   - Будет стычка? - осведомился Бурский.
   - Будет! - мрачно ответил Адась.
   - Идёт! Сначала нужно... не утонуть и спрятать этого человека. Если первую задачу не выполним, то теряет смысл и вторая. Ребята, - тихо спросил он, - ну как, дотянем?
   - Если вода успокоится, - устало, с одышкой, отвечал харцер у руля лодки. -Уже очень темно! Может, попробуем наперерез?
   - Все святые нам в помощь! - вскричал Адась. - Давай, браток, напрямик!
  
   Лодка резко развернулась и тяжело пошла вперёд.
   - Вода успокаивается, - прошептал Бурский дрожащим голосом. - Может, получится. Внимание! Спокойствие и внимание... Идём прямо!
   Стиснув зубы, гребли очень осторожно; никто не проронил ни слова. Молний уже давно не было, харцеров окружала сырая тьма.
   - Вон, Шостак машет фонариком! - радостно объявил Бурский. - Он не может нас видеть, но всё же подаёт сигналы. Маши, маши, парень, ты даже не знаешь, кому машешь. У нас получится, получится! Адась, я страшно тебя люблю! - вдруг воскликнул он ни с того ни с сего.
  
   Адась пожал в темноте ему руку.
  
   Его тоже распирало от радости. Могучим оленьим прыжком он, должно быть, перепрыгнул - кто же это может знать точно? - через собственную смерть. Он выбрался из топкой трясины отчаяния, в которой увяз по уши; он свободен, рядом с ним верные товарищи, один из которых сиганёт ради него в мутную воду, а второй - тот, что притворяется маяком на берегу, - разнообразия ради прыгнет в огонь. По правде говоря, приключение ещё не завершилось и только теперь оно становится по-настоящему опасным. Нет никаких сомнений, что шайка из Животувки взъярится, когда обнаружит пустое гнездо и там не будет ни Адама, ни француза. Они начнут вынюхивать и рано или поздно выследят свои бывших пленников; поэтому французу следует объяснить, что надо уносить ноги отсюда как можно скорее, и он, вероятно, сбежит без колебаний; а вот ему, Адаму, придётся окружить себя молодецкой гвардией - храбрыми ребятами из этого чудесного отряда.
  
   - Что случилось? - крикнул Адась, очнувшись от своих размышлений.
   - Несчастье! - вскричал Бурский, задыхаясь. - Нам конец!
  
   В лодку, перегруженную сверх всякой меры, внезапно ударила волна, лодка опасно накренилась и, зачерпнув воду, стала тонуть.
   - Спасайтесь, месье! - крикнул Адась по-французски. - Может, доплывёте!
   - До берега близко! - завопил Сташек нездоровым голосом. - В воду, ребята!
  
   Француз с большим трудом поднялся и, быстро оценив обстановку, стал искать взглядом берег. До сих пор он лежал, положив голову на колени мальчика лет четырнадцати, "новичка" среди бывалых2. < 2 Союз польских харцеров состоял из отрядов: зухов ("смельчаков") - возраст 8-11 лет, младших харцеров (12-14 лет), старших харцеров (до 16 лет), вендровцев ("путешественников") - до 21 года. Отряд ("дружина") состоял из 20 человек. На уровне воеводства объединение харцеров называлось "хоругвь".> Мальчик отчаянно закричал. Француз рассеянно посмотрел на него, не задумываясь, обнял его за живот и бросился вместе с ним в воду. Должно быть, он ужасно страдал: его лицо исказилось судорогой. Он терял сознание, но мальчика не отпускал - удерживал его над водой левой, вывихнутой рукой, а правой беспорядочно бил по воде. Волна накрывала его снова и снова, но он с яростной решимостью выбирался на поверхность и плыл, бормоча что-то непонятное.
  
   На воде случилась суматоха. Все плыли, прилагая отчаянные усилия и жадно цепляясь за жизнь, как хватаются за крутой берег. Уже недалеко... Уже близко... Шостак все ещё машет фонариком... Вода кипит, бурлит, на ней всё больше белой мутной пены, но, вероятно, уже не глубоко... Наконец один из тонущих приостановился и, должно быть, коснулся ногой дна, потому что высунулся из воды по пояс.
   - Сюда! Сюда! - громко закричал он.
  
   К нему подплыл Адась и тоже встал на ноги.
   - Где француз? Где француз? - торопливо спрашивал он, и слова выливались у него изо рта вместе с водой.
   - Там, там... отсюда недалеко... Тащит мальчика!
  
   "Героический парень!" - подумал Адась. И, набрав воздуха, снова бросился на глубину, крича при этом:
   - Держите его!
  
   Вскоре он увидел перед собой смертельно бледное лицо француза, который обнимал мальчика. Адам подал французу руку и потянул на мелководье.
   - Все живы? - кричал Бурский.
   - Все! Все!
   - Помогите мне!
  
   Храброго француза вытащили на берег. Его лицо, которое до этого момента было напряжённым, теперь расслабилось; из последних сил он улыбнулся спасённому мальчику и потерял сознание от приступа слабости.
   - Мировой мужик! - сказал Бурски. - Дай Бог ему здоровья! В лагерь, скорее в лагерь! Вон, Шостак бежит...
  
   Первой мыслью Шостака было то, что одна из молний, которые целились в землю во время недавней грозы, ударила, должно быть, ему в голову, чего он не заметил из-за своей необычайной рассеянности. Ибо в этот момент ему показалось, что он окончательно сошёл с ума и нет надежды на улучшение. Увидев Адася, он схватился за голову и прыгнул так высоко, как не скачет даже блоха. Шостак пронзительно заскулил, и это была самая высокая нота внезапного потрясающего счастья. Он упал в объятия Адася и заплакал, как ребёнок.
   - Как у тебя дела? - растроганно бормотал Адась. - Как твоё "ничего", Черная Нитка? Уже всё в порядке... Ой! - вдруг вскрикнул он, почувствовав жжение на шее. - Ты обжёг меня фонариком!
  
   Все взволнованно загалдели, и конец этому положил авторитетный Сташек Бурский.
   - Нужно спасти этого человека! - крикнул он. - Шостак! Есть у нас сухое одеяло?
   - Есть!
   - Давай сюда!
  
   Француза положили на одеяло, и четверо "утопленников" взялись за четыре угла и потащили его в палатку. Там напоили его горячим чаем и растёрли с таким усердием, что француз сразу же ожил.
  
   Дождь прекратился. Над миром мерцали чисто вымытые звёзды, которые теперь казались ярче. В лагере разожгли костёр, и от него шёл свет, как от звезды. Было десять часов вечера.
  
   Адась, как следует обсохнув, достал из кармана документы и принялся сушить их тоже. Затем, тихо что-то обсудив с командиром лагеря, он обратился к харцерам, каждое "смакуя слово"2 < 2 Г. Гейне. "Диспут", перевод Ал. Дейча >:
   - Спасибо вам, друзья, что спасли и меня, и этого господина...
   - Не за что! - ответил ему "отряд кочевников".
  
   - Теперь мы, в свою очередь, поблагодарим его за то, что он сделал... Месье! - обратился он к французу. - Мне не известно, кто вы такой... Но теперь мы все знаем, что вы настоящий француз. Рискуя жизнью, вы спасли нашего товарища. И это очень хорошо, просто замечательно! Благодарим вас от всего сердца... Мы вас, конечно, не бросим! А вот ваши документы и чеки!
   - Ого! - удивился француз.
  
   Харцеры не поняли эту проникновенную речь и не знали, что означают маленькие книжечки, высушенные над огнём, но, сосредоточенно и почтительно слушая Адама, лагерь серьёзно кивал своими многочисленными головами.
   - А теперь, друзья мои, - сказал Адась, - у меня к вам огромная просьба. Благодаря вам я выпутался из серьёзной передряги, но несчастья ещё не кончились. Сташек мне сказал, что вам всё равно, под какими звёздами спать. Мне нужно убраться отсюда как можно скорее... Пойдёте со мной?
   - Да хоть в пекло! - возбуждённо выкрикнул Шостак.
   - Может, даже и в пекло...
   - Когда отправляемся?
   - Думаю, на рассвете... Идти недалеко: в деревню Бейгола...
   - Хорошо! К рассвету мы свернём лагерь. А что насчёт этого пана?
   - Это самая большая проблема. Надо оставить его у кого-то, чтобы за ним присмотрели. Я не успокоюсь, если он не будет в безопасности. Сташек, братишка, посоветуй, что делать?
  
   Сташек Бурский уже давно почёсывал свой крепкий затылок.
   - Есть идея, - медленно сказал он. - Тут такое дело... Эту злополучную лодку, которая теперь лежит на дне, я одолжил у одного ксёндза. Правда, это уже был водный катафалк, но и за него нам придётся священнику заплатить. Я должен пойти к нему. Он порядочный человек и махнёт на всё рукой, но идти придётся. Не позволю себе трусливо сбежать... Вот я и думаю, а не спрятать ли француза у ксёндза?
  
   - Было бы отлично! - воскликнул Адась. - Но согласится ли ксёндз?
  
   - Я видел, - сказал Бурский, - как несколько дней назад он перевязал больную ногу какого-то бродяги, которого потом три дня кормил в своём небогатом доме. Когда бродяга уходил - прихватил с собой только двух кур; знаю это потому, что у старика их уже не было. А ещё я видел, как ксёндз носил в бедную деревню хлеб в корзине и, клянусь, сам наверняка был голоден, потому что шёл с трудом. Мы часто видели его здесь, у воды: он ловил рыбу, но ни одной не поймал, потому что его удочка была без крючка - чтобы не поранить рыбу, наверно. Он часами сидел на берегу и уговаривал рыбу прицепиться к леске, к которой в качестве приманки была подвешена корка хлеба. Это милый человек, только слишком уж порядочный и уже очень старый.
  
   - Он далеко отсюда живёт?
   - Недалеко. За холмом - там бедненький костёл и невзрачный домишко.
   - Не поздно ли будет навестить его сейчас?
   - Даже в семь часов вечера было бы слишком поздно! Бедняга ложится спать, как только начинает темнеть, потому что экономит керосин. Вместо керосина для себя можно ведь купить хлеба для других.
   - Есть ещё такие люди... - растроганно произнёс Адась. - Ах, боже мой!
  
   Он повернулся к французу, который отдыхал, закрыв глаза, и кратко пересказал ему всё, что только что было сказано.
   - Хорошо! Хорошо! - сказал француз. - Здесь опасно... Здесь очень опасно! Они придут сюда.
   - Но сперва уйдём мы. Сташек! Как нам это устроить?
  
   Бурский поскрёб в своей гетманской голове и выгреб оттуда военный план:
   - На рассвете мы свернём лагерь и пойдём, куда скажешь. А сейчас доставим этого пана к священнику. Через час вернёмся. Можно идти прямо сейчас?
   - Конечно! - отвечал Адась. - Ещё бы только... так, чуть-чуть... У нас с утра во рту ни крошки...
   - О, господи! - вскричал Сташек. - Шостак, ты слышишь?
  
   Шостак уже был в палатке и усердно рылся там.
   - Немного промок... - задыхаясь, говорил он. - Шоколад... Хлеб...
   - Я бы съел даже камень, - смеялся Адась. - Лишь бы он был мягким.
  
   Сначала накормили француза, а потом и сам Адам, как молодой волк, несколько раз шевельнул челюстями.
   - Теперь я готов к самым ужасным испытаниям... В путь, панове! Вы сможете идти самостоятельно? - спросил он француза.
   - Постараюсь. Мне очень жаль, что...
   - Не стоит об этом! - перебил его Адась.
  
   Вместе с Бурским они взяли его под руки и прошли несколько шагов.
   - Нет, не получится! - сказал Бурский. - Этот человек страшно изнурён.
  
   Француз, почувствовав резкую боль в руке, сначала втянул в себя воздух, но потом стиснул зубы, чтобы не показывать, как ему больно.
   - Да, так не получится! - согласился Адась. - Братья поляки! Этого храброго человека придётся нести на руках.
   - Я понесу! - вызвался первый доброволец - спасённый французом мальчик.
   - Ты тоже понесёшь, и ты!.. С ним ничего плохого не случится, это точно.
  
   Они несли его по очереди, принимая все меры предосторожности, чтобы не ушибить больного. Это была непростая дорога: извилистая тропинка поднималась в гору. Мир был залит сырой тьмой. Тот, кто шёл впереди, освещал путь фонариком.
   - Теперь близко! - устало сказал Бурский. - За той рощицей...
  
   Уже был виден тёмный силуэт маленького деревянного костёла - убогого храма, где больше всего любит бывать Господь Бог и куда иногда в ясный день залетают ласточки и пчёлы. Рядом стоял домик, перед которым вытянулись на страже два высоких подсолнуха. Поблизости, словно стадо белых овец на лугу, белели мужицкие избёнки.
   - Стойте. Я постучу, - тихо сказал Бурский. - Жалко будить старика, но что сделаешь?
  
   Он легонько постучал пальцем по оконному стеклу и прислушался.
   - Надо сильнее...
  
   Прошло много времени, а потом в окне мелькнул слабый свет. Дверь скрипнула, и на пороге, как дух самой приязни, возник румяный старичок в белом облачении.
   - Святые младенцы!3 < 3 Святые младенцы! - христианский возглас; параллель с Евангелием от Матфея (Мф. 2:13-23), где говорится об "избиении младенцев" - о поиске иудейским царём Иродом младенца, который станет вождём и "упасёт народ Израиля"> Что случилось? - спросил он, вглядываясь в темноту.
   - Харцеры принесли больного человека! - объявил Бурский. - Вы примете его, отче?
   - А-а! Вы живы! - удивился старичок. - Не утонули?
   - Мы-то нет, но вот лодка, ваше преподобие... она лежит на дне, - ответил Бурский немного испуганно.
   - Да покоится она с миром! - сказал ксёндз. - По правде говоря, это была не лодка, а Ноев ковчег. А кто из вас болен?
   - Из наших - никто. А вот иностранец, француз...
  
   - Святые младенцы! Откуда тут взялся француз?
   - Мы всё вам расскажем, ваше преподобие. Разрешите его внести?
   - Да, конечно! Конечно! Сюда...
  
   Старик засеменил в комнату и принялся устраивать что-то вроде постели.
   - Здесь его положите, святые отроки... Что с ним?
   - У него вывихнута рука. И он чуть не утонул. Одного из нас он спас...
   - Силён... Вы только посмотрите: француз! Он хоть католик?
   - Вероятно...
   - Кладите его сюда. Подушку под голову... У меня она одна, зато превосходная, набита петушиным пером. Да, вот так... хорошо! А этот молодой человек... он кто? Его я ещё не видел, - сказал ксёнз, глядя на Адася и по-доброму улыбаясь.
   - Это наш друг, отче.
   - Мне бы очень хотелось поговорить с приходским священником с глазу на глаз! - серьёзно объявил Адась.
  
   Ксёндз Казуро (так его звали) немного удивился. Потом улыбнулся милой, светлой улыбкой.
   - Пойдём, святой отрок, в другую комнату, и не бойся мышей, они совсем ручные.
  
   Ксёндз натянул на себя какую-то потрёпанную накидку - судя по её возрасту, это могла бы быть половина плаща святого Мартина4; он зажёг ещё одну сальную свечечку - слабую, едва дышавшую, - и отвёл Адама в крошечную комнатку рядом. Они долго там беседовали.
   < 4 Святой Мартин (316-397) - отшельник, основатель первых монашеских общин Западной Церкви. В юности он встретил зимой полуголого нищего и отдал ему половину своего дорожного плаща, разрезав одежду мечом. На следующее утро плащ снова был цел.>
  
   - Арабские приключения, о святые отроки! - сказал ксёндз Казуро, вернувшись к остальным гостям. - Теперь я всё знаю... Этого француза я спрячу у себя и прикрою его телом своим. Но думаю, что его здесь искать не будут. Пан Адам тоже останется у меня на ночь, а вы, святые младенцы, делайте то, что должны делать.
   - Стась! - быстро сказал Адась, отведя Бурского в сторону. - Теперь пусть твоя армия отправляется спать, но спите чутко, как зайцы. На рассвете выходите на дорогу и идите в деревню Гонсовских - в Бейголу. Разбейте там лагерь за парком, возле ручья. Я выйду тоже на рассвете, но пойду другой дорогой. Встретимся в Бейголе. А теперь дай обниму тебя, чертяка!.. Еще раз спасибо тебе за то, что ты спас меня!
  
   Они обнялись, а потом Бурский попрощался со священником.
   - Да не оставит тебя Господь, святой отрок! - сказал ксёндз.
   - Будь на страже!5 - выкрикнули харцеры свой девиз.
   < 5 То есть "Czuwaj!" - "Бодрствуй!", "Бди!" (обычное приветствие харцеров)>
  
   - Конечно, буду, - ответил старик, немного удивлённый тем, что эти обятельные авантюристы отдают ему команды столь громко и бесцеремонно6.
   < 6 ...ответил старик, немного удивлённый... - в то время харцерское движение развивалось только в городах, поэтому обычаи харцеров (призывы, приветствия, девизы и пр.) не были известны старому деревенскому ксёндзу >
  
   Харцеры растворились в ночи, как неуловимые тени.
  
   Ксёндз Казуро посмотрел на француза и сказал:
   - Бедняга ужасно отощал. А на каком языке он говорит?
   - На французском. И немного на русском... - ответил Адась.
   - А по-латыни разве не умеет?
   - Это вряд ли.
   - А тогда будем говорить на языке жестов, потому что я ни бельмеса по-французски, да и по-русски тоже... А как мне его кормить? Не хотелось бы этого касаться... но я когда-то слышал, что французы (ох, святые младенцы!) едят лягушек. Чего только не придумают люди о людях...
   - Преподобный отче, он съест всё, если только сможет это сделать. А лучше всего, если он выпьет молока.
   - Eh bien, du mleko 7! - прошептал француз, внимательно слушавший их.
   < 7 Eh bien, du mleko (фр., польск.) - Да, немного молока. >
  
   "Совсем как Наполеон в ошмянской корчме, - подумал Адась. - Услыхал знакомое слово и всё понял".
   - Что он сказал? - удивился ксёндз Казуро.
   - Говорит, что будет пить молоко.
   - Вы только гляньте, святые младенцы! Прозвучало точь-в-точь как на польском - млеко , потому я и понял. А теперь посмотрим его руку!
  
   Осторожно, бережно он обнажил руку француза, коснулся её в нескольких местах и пробормотал:
   - Я в деревне - и врач тоже... Вправляю людям переломы, а когда корова объестся мокрого клевера и у неё вздуется живот, делаю ей операцию. Вот только зубы не рву, потому что духу у меня не хватит на это, тошнит... Зубы у нас вырывает кузнец, который очень набил руку на этом. Но рука у него распухла - ого-го как! Придётся поставить компресс, а завтра позову одного сильного мужика, и вправим её. Есть тут у нас один такой, очень крепкий мужичок, хорошо это делает. Только надо следить, чтобы костоправ совсем не оторвал ему руку, потому что очень уж увлекается, когда делает... Да, натерпелся француз, настрадался бедняга! Так значит, вы несли его на руках, святые отроки?
  
   - Сначала мы его вели, поддерживая под руки, но ему, наверно, было очень больно, поэтому потом мы понесли его на руках.
   - На носилках надо было, на носилках!
   - Их не было...
  
   - Да хоть на доске, лишь бы руку не повредить. До меня здесь был ксёндз, который поведал мне то же самое, что рассказал ему его предшественник. В шестьдесят третьем году8 в этом доме жил молодой священник, который умел обращаться с оружием. Со ста шагов попадал в цель. < 8 В шестьдесят третьем году - имеется в виду 1863 год, начало польского Январского восстания против Российской империи > И вот однажды он закрыл костёл и пошёл в лес воевать. Под Бейголой его подстрелили... Это деревня Гонсовских, отсюда недалеко... Он был близок к смерти, поэтому Гонсовские спрятали его в маленьком домике в саду...
   - В маленьком домике... в саду... - повторил Адась, словно эхо.
  
   - Да, именно так, святой отрок... И вот однажды ночью им сообщают: "Москали идут!" Пан Гонсовский не теряет присутствия духа и требует, чтобы ксёндза вынесли из домика и притащили сюда. Но как его нести? Снега по шею, пробраться на лошадях невозможно. И вот они сняли с петель дверь...
   - О боже! - прошептал Адась.
  
   - Я не сказки тебе рассказываю, а чистую правду! Они сняли дверь, бросили на неё толстый кожушок, положили ксёндза на дверь и понесли сюда через лес. Он прожил ещё двадцать лет.
   - А дверь?.. Что случилось с дверью? - спросил Адась, почти не дыша.
   - Пан Гонсовский отдал её ксёндзу в качестве сувенира, потому что на ней осталось пятно крови. Сейчас крови уже не видно, но пятно я всё ещё помню...
   - А где эта дверь?
  
   - Ты хотел бы её увидеть? Ночью не увидишь, но можно это сделать на рассвете. Сия славная дверь теперь находится в маленькой школе, которую я построил с Божьей помощью. Каждый раз, когда я прохожу мимо, непременно вздыхаю об упокоении души священника, который воевал в этих краях. Я бы не смог: боюсь оружия. Я бы и зайца никогда не подстрелил, потому что заяц тоже - тварь Божья. Ты только глянь, святой отрок! Твой француз спит... Пусть поспит, бедняжка, завтра у него будет трудный день. Мы тоже пойдём спать!
  
   Спать? Адаму хотелось петь, а не спать. Он лежал с открытыми глазами. Усталый, разбитый, взвинченный, всё ещё дрожащий от пережитых ужасов, он всё время смотрел в окно: не начинается ли жемчужный рассвет? Но до рассвета было ещё далеко. Какой-то старый петух, близкий родственник солнца, воспевал полночь своим хриплым голосом.
   "Я не смогу уснуть!" - думал Адась.
  
   Но Природа, баба мудрая и опытная, обратив внимание на упрямого мальчика, набросила на горячую его голову тёмный платок и убаюкала. Он боролся с этим, шёл "против рожна"9, но в конце концов стал слаб и, как тяжёлый камень, полетел в чёрную пропасть, на дне которой хорошо выспался до восхода солнца.
   < 9 Трудно тебе идти против рожна (Деян. 26:14) - идти против рожна: оказывать бессмысленное сопротивление, обречённое на неудачу. Рожон: острый кол, рогатина для охоты на медведя >
   - Святой отрок! - шептал над ним ксёндз Казуро, гладя его по голове.
  
   ...Адась вскочил. Сначала он смотрел на румяного седого ксёндза как на привидение, не понимая, куда попал, а когда вспомнил - рассмеялся.
   - Ну я и поспал! - воскликнул он. - А мог бы проспать весь день. Как там француз?
   - Мы с ним очень тепло беседовали примерно с полчаса, но только я не знаю, о чём. Он хорошо выспался и чувствует, что отдохнул. Спроси его, святой отрок, что ему нужно, потому что я ухожу служить Святую мессу.
   - Вы, отче, позволите мне осмотреть дверь?
   - А! Дверь из Бейголы... Ты о ней не забыл?
  
   Адась хотел ответить словами пророка Иеремии, что скорее "прилипнет язык к гортани"10, чем он забудет об этой двери. < 10 Имеются в виду слова, которые пришли не из Книги пророка Иеремии, а из Псалмов (Пс. 136:5-6): "Если я забуду тебя, Иерусалим, - забудь меня десница моя; прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего"> А с французом Адам сейчас поговорит...
  
   Маленькое бедное здание школы оказалось открытым, потому что никого не прельщала классная доска и высохшая губка. Рядом со школой рыжеватый пастушок пас печальную волоокую корову.
  
   Сердце Адася дрогнуло, когда он прикоснулся руками к двери, которую так долго искал: искривил её старческий ревматизм, изъели черви. Он внимательно осмотрел дверь. Ничего нет. Никакой надписи. Может, на другой стороне? Нет! Там тоже ничего нет.
   Адась встревожился и задумался.
  
   "Если офицер и оставил какую-то отметину на двери, то, вероятно, поместил её в очень незаметном месте, так, чтобы её никто не увидел даже случайно. Нужно искать это место. Скорее всего, на каком-то изгибе... Нет, и там нет!.. Ах! Может, он что-то написал или нарисовал краской, а она стёрлась, когда несли дверь по лесам и по снегу, чего офицер никак не мог предвидеть? Да, он этого не предвидел, но, должно быть, опасался, что дверь когда-нибудь вымоют и горячая вода со щёлоком сотрёт надпись. Это ведь был человек умный, дальновидный, правда же? Значит, он поместил надпись на двери в таком месте, куда не доберётся ни вода, ни взгляд человека (что ещё опаснее, чем вода). Где же на двери такое место?"
  
   Адась хлопнул себя ладонью по лбу.
   - Есть у тебя ножик, парень? - спросил он подростка, пастуха ленивой коровы.
  
   Оказалось, что у кроткого мальчугана нашлось это смертоносное орудие.
  
   Кропотливо, терпеливо Адась снимал широкую железную оковку, которая обеспечивала совершенно ненужную защиту для крошечной замочной скважины. Почерневшее железо впилось в мягкую древесину сосны, проникло в неё своими острыми краями. Наконец Адам снял оковку и увидел приметный шрам на почерневшем дереве.
   Сердце у него упало: есть надпись!
  
   Она вырезана острым инструментом, вероятно, кончиком ножа, и покрыта чёрной краской, которая до сих пор хорошо видна. Затаив дыхание, он медленно прочитал французские слова:
  
   В большом доме найдёшь две нарисованные бороды.
   Не оборачивайся!
   Смотри прямо и читай в бороде!
  
   Примерно с минуту Адам стоял, застыв от удивления.
  
   "И всё же бедный офицер, должно быть, бредил, - подумал он. - Ведь во всём этом нет никакого смысла!"
  
   Едва слышно он несколько раз повторил странные "бородатые" слова. Есть ли в них какой-то смысл или нет - всё равно нужно их запомнить, выгравировать в памяти острым штихелем. Ему показалось, что вдалеке слышны шаги по гравию; перед Святой мессой ксёндз шёл поговорить с пчёлами. Поэтому Адась стал быстро удалять старую надпись перочинным ножом. Он обдирал эти с чувством начертанные слова, чтобы больше никто не смог их прочитать. Потом приставил к доске старую металлическую пластину, поднял лежавший поблизости камень и вбил им изъеденные ржавчиной гвозди.
  
   Адам вытер пот со лба, сел на пороге.
  
   Ксёндз Казуро медленно подошёл к нему.
   - Пойдём в костёл, святой отрок! - благодушно сказал он. - Тебе есть за что благодарить Господа Бога!
   - Есть, есть, дорогой отче! - засмеялся Адась.

12. "Тук, тук... Стук в окошко..." 1

  
   < 1 "Тук, тук... Стук в окошко..." - народная песня: "Puk, puk, w okieneczko! / Wstan, wstan, kochaneczko, / Koniom wody dac!.." ("Тук, тук в окошко! Встань, встань, любимая, чтобы коням воды дать!..")>
  
   Панна Ванда вбежала в комнату как ястреб, который врывается в голубятню. Ещё раньше она крикнула:
   - Письмо! Письмо от Адася!
   - Слава богу! - воскликнул учитель.
   - Какой-то незнакомый человек принёс его к нам и отдал людям в поле.
   - А ответа он не ждёт?
   - Нет! Сказал, что будет гроза, поэтому он торопится... Скорее читайте же, дядюшка.
  
   Математик пренебрежительно махнул рукой, давая понять, что письма молодых шалопаев его мало интересуют, но пани Гонсовска проявила искренний интерес.
  
   Учитель читал громко - сначала очень быстро, а потом всё медленнее. А когда закончил читать - удивленно поднял глаза.
   - Странное письмо! - сказал он после некоторого раздумья. - Как-то всё это надумано и вычурно.
   - Обо мне он не соизволил даже вспомнить, - громыхнул математик.
   - Это не имеет значения! - отмахнулся учитель. - Но, по правде говоря, он мог бы написать и больше. Это добрый мальчишка, а письмо у него совсем уж сухое какое-то получилось...
  
   Он перечёл послание шёпотом ещё раз и вдруг ахнул:
   - Ого! Что всё это значит?
   - Что такое, дядюшка? - забеспокоилась панна Ванда.
   - Адась ведь знает, что наша деревня называется Бейголой? Знает или нет?
   - Конечно, знает!
   - Почему же тогда он называет её "Ейголой"? А?
  
   Никто не смог объяснить эту небрежность или рассеяность Адася.
   - Развлекался парень, вот и вылетело у него из головы! - прогремел бородач.
   - Он не такой! Ейгола... Ейгола... Но в этом письме есть и совсем уж странные вещи. Скажите, кто такая эта "пани Мария", по которой он так скучает?
   - Может, он думал обо мне? - тихо сказала добрая пани Гонсовска.
   - Но ведь тебя зовут Эвой?
   - Он мог забыть...
   - Он?! Нет, он бы не забыл. Он мне много раз говорил: "Пани Эва приглашает на обед...", "Пани Эва устала..." Нет, нет! Что-то во всём этом есть, но что? Как ты думаешь? - спросил он у математика.
   - Покажи письмо! - прогремел брат.
  
   Он присмотрелся к написанному и сказал:
   - Не то удивляет, что он перепутал имена. Он и правда мог забыть. Ветер в голове... Но обращает на себя внимание порядок этих нескольких предложений - отрывочных, коротких, в самом деле каких-то надуманных. И нельзя не заметить то, что строки здесь неравной длины. Ни одна из них не доходит до края страницы - быстренько перебегает влево. Обычно же пишущий дотягивает свои слова до самого берега, а когда ему не хватает места, делит слово пополам и переносит вторую половину на следующую строчку. По крайней мере, так было в моё время. А этот молодой человек ни одного слова не разделил пополам... Ну да! В самом деле! Почему он так сделал?
   - Наверно, преследовал какую-то цель, - поспешил объяснить учитель. - У него всегда есть цель!
  
   Математик, не обращая внимания на слова учителя, погрузился в раздумья.
   - Вы упорно твердите мне, что у Адася умная голова. Примем это за аксиому. При этом он (умная голова!), когда писал "Ейгола" вместо "Бейгола", хотел бы, чтобы мы обратили на это внимание. Так или не так?
   - Возможно! Возможно! Но откуда тут взялась "Мария"?
   - Допустим, "Мария" появилась по той же причине. Или нет! "Мария" ему была нужна! Нужна! Если не вся целиком, то хотя бы... Да, да! - радостно выкрикнул он, размахивая письмом. - Так же, как ему нужна была Ейгола. Буква Е понадобилась ему, и буква М тоже... Ах, хитрый лис! Смотрите сюда и читайте первые буквы строк сверху вниз.
   Учитель медленно и чётко произнёс:
  
   СТЕРЕГИТЕ ДОМ
  
   - Боже мой! - вырвалось у пани Гонсовской. - Что это значит?
   - Это акростих2, < 2 Акростих - стихотворение, в котором первые буквы строк составляют осмысленный текст (слово, словосочетание или предложение)> - прогрохотал математик. - Говорят, что акростих есть даже у Вергилия в "Энеиде", если это не просто совпадение3. < 3 ...есть даже у Вергилия в "Энеиде"... - четыре первые буквы в VII книге "Энеиды" образуют слово "МАРС" (имя римского бога войны); считается, что они намекают на то, что в Италии будет война > Наш друг воспользовался этим приёмом нарочно... А ведь простой трюк! Гораздо сложнее магический квадрат, известный уже много веков. Слово "sator" мы знаем. Гляньте! На обороте письма Адась написал карандашом:
   s a t o r
   a r e p o
   t e n e t
   o p e r a
   r o t a s
  
   Читайте в каком угодно направлении: сверху вниз, снизу вверх, слева направо и справа налево, - всегда будет: "sator - arepo - tenet - opera - rotas"4. < 4 sator, arepo, tenet, opera, rotas (лат.) - слова, известные ещё со времен Римской империи: древнейший "магический квадрат"; sator - сеятель; arepo - неизвестное слово, возможно, имя собственное; tenet - держит, ведёт; opera - здесь: осторожно; rotas - колёса.> Интересно? Такие же трюки проделывали арабские математики с числами. Давайте запишем, например, вот так:
  
   4 9 2
   3 5 7
   8 1 6
  
   Складывай в любом направлении, хоть по диагонали - всегда получится 15. Это великолепно!
  
   - А какая связь одного с другим? - нетерпеливо поинтересовался учитель.
   - Никакой! Но, пользуясь случаем, я хотел бы научить вас кое-чему... Тайнопись, анаграмма, криптограмма5, акростих, магические квадраты - всё это для меня не в новинку, поэтому-то я легко обнаружил фокус в этом интересном письме. < 5 Анаграмма - приём, состоящий в перестановке букв или звуков определённого слова (или словосочетания), что в результате даёт другое слово или словосочетание. Криптограмма - шифротекст, зашифрованное сообщение> Вам бы в голову не пришло!..
  
   Учитель только рукой махнул.
   - Не это главное! Важно вот что: почему Адась так написал? К чему здесь эти тайны? Кто мешал ему написать понятно: "Случилось, мол, то-то и то-то, поэтому стерегите дом!"
  
   - Из этого следует, - сказал математик, - что он подвергся насилию. Кто-то велел ему сочинить письмо, которое должно было нас успокоить, усыпить нашу бдительность. Но ловкий парень нашу бдительность только пробудил, остроумно соорудив для нас акростих. Periculum in mora! 6 < 6 Periculum in mora! (лат.) - Промедление смерти подобно!> Вандя, пойди разбуди ночного сторожа, скажи, чтобы он присмотрел за домом. Ему не повредит: он хорошо выспался прошлой ночью. Эва! Вели закрыть все двери! Если заметишь незнакомого человека возле дома, поднимай тревогу - колоти ложкой по сковородке. Это будет сигналом!
  
   Представительницы слабого пола выбежали вон из комнаты, подгоняемые собственным страхом.
   - А ты, Павел... - начал было математик, но умолк, заметив, что у брата мрачное настроение.
  
   Пан учитель как будто не слышал громогласного обращения к себе. Он был сосредоточен и о чём-то глубоко задумался.
   - "Стерегите дом"! - тихо повторял он. - "Стерегите дом"!.. Конечно, будем стеречь... Умный мальчик!.. А знаешь, брат, - вдруг произнёс он громче, - что мне пришло в голову? Мой замечательный ученик, отправляя нам этот совет, знал, что готовится нападение на дом или кто-то плетёт какие-то козни. И его слова невзначай попали в наши сердца.
   - Я не вижу связи между сердцем и акростихом!
   - Не видишь?.. В том-то и трагедия, что не видишь! Брат! - горячо воскликнул учитель. - Я не говорил с тобой об этом целое лето... Не хотелось ссориться, опасался, что ты вспылишь... Ты знаешь, как я тебя люблю, хотя и не показываю этого...
   - И что ты хочешь мне сейчас сказать? - настороженно осведомился математик.
  
   - Мы здесь одни, никто нас не слышит, поэтому мы можем сбросить тяжесть с сердца. Предостережение нашего мальчика громко отозвалось в моей душе. "Стерегите дом"! А мы.... разве мы охраняем этот дом, где триста лет наша жизнь процветала или угасала, где мы умирали и расцветали снова? Чистая, простая, благородная жизнь многих поколений... Неужели же мы с тобой перестали оберегать дом, где веками, как в амбаре, хранилось здоровое зерно? Я вылетел отсюда, как голубь из ковчега, а ты делаешь всё... всё, но не то, что нужно делать. Наш дом рушится, разваливается на куски, уходит в землю. А с этим приближается конец и тому, что было простым, но благородным. Чахнет крошечная сота большого, работящего улья, который зовётся родиной. Угасает и непременно исчезнет ещё одна пекарня, которая кормила многих людей... Ещё немножко, и выгонят нас отсюда...
  
   - Не может быть! - удивился математик.
   - Может, может! Изгоняют отсюда не только нас с тобой; вместе с нами выставляют прочь и добросердечие, которое обитало в этом доме, и память о великих и возвышенных вещах, и непреходящую гордость за то, что мы никогда не опорочили себя злым или низким поступком. Здесь было обиталище людей не столь уж совершенных (да таких и нет на свете), но чистых и честных, которых мало на земле. И как же мы бережём этот дом? Доверили его тебе... Тебе... А ты вместо того, чтобы когтями защищать доставшийся тебе клочок земли и удерживать этот дом на плечах своих, как Атлант держит мир, - вместо этого ты взвалил заботу о Бейголе на бедную, измученную женщину, а сам...
  
   - У меня великие планы... - возразил математик на удивление спокойно.
   - Знаю, знаю... Но не "великие", а "слишком великие". Ты витал в облаках и не ощущал почвы под ногами. Не сердись, дорогой брат, это горечь говорит во мне. В моих словах любовь, а не злоба. Знаешь, что самое страшное для порядочного поляка? Дилетантизм, занятие не своим делом... Благородная халтура... Достоин большого уважения мастер, который превосходно шьёт обувь, но смешон тот сапожник, который, пренебрегая своим ремеслом, пишет ужасные вирши и связывает строки рифмами, как козьими хвостами. Ты окунулся в большую математику, воображая, что удивишь мир. Без глубокой подготовки, без обширных знаний, приобретённых тяжким трудом, без выдержки, которая нужна даже гению, ты жаждешь добиться чего-то такого, чего не смогли достичь даже самые могучие умы. Сколько лет ты угрохал на это?
   - Пятнадцать, - печально ответил математик.
   - И что же?
  
   Брат дёрнул себя за бороду и с огромным трудом признался:
   - Я ничего не добился... Не думай, - быстро добавил он, - что всё то, о чем ты сейчас сказал, не приходило мне в голову. Но я обманывал себя... Вижу, что я трагически заблуждался. Мне было стыдно признаться в этом... Я понятия не имел, что с нашим домом так плохо. Клянусь тебе, я не знал этого!
   - Со звёзд Бейголу не видать... А между тем твоя жена пролила слёз больше, чем ты написал математических символов.
   - Как это? Она что, плакала?
   - Я думаю, каждый день и все пятнадцать лет.
   - О горе мне! - вскричал математик.
  
   - Но это были всего лишь мелкие дождички по сравнению с мощным ливнем слёз, который прольётся в тот день, когда вам прикажут съехать отсюда.
   - Никогда, никогда! - крикнул брат. - Положи руку на сердце и поклянись, что говоришь правду!
   - Кладу руку на сердце, - торжественно произнёс учитель.
  
   Математик рухнул на стул - совсем как у Данте: "И пал без чувств, как падает мертвец"7. < 7 Данте. "Божественная комедия. Ад". Песнь V. Перевод А. Лозинского > Он тяжело дышал и боролся со своей душой, будто Иаков с Ангелом8. < 8 Иаков, библейский патриарх из Книги Бытия, сражался с таинственным существом (ангелом?), которое повредило ему бедро... И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари; и, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним". (Быт. 32:25-29).> Наконец заговорил, и его слова перекатывались, как булыжники:
   - Сегодня же сожгу свои бумаги... Они мне ни к чему, коль скоро облиты слезами... Халтура, говоришь? Долой халтуру!
  
   - Да, да! - обрадовался учитель. - Великие дела оставь тем, кто в этом знает толк. Какая тебе забота, что делают другие? Мир прекрасно справится и без тебя! О дорогой брат! Стереги дом, как советует тебе этот славный мальчик Пётрусь. Ты не сердишься на меня?
  
   Непривычно взволнованный математик широко распахнул объятия и прижал брата сначала к своей бороде, а потом к сердцу. "Бывший математик" выкрикнул что-то непонятное и, подняв обе руки, словно этим движением пытаясь удержать небо, падающее ему на голову, выбежал из комнаты.
  
   Учитель долго смотрел ему вслед, потом, вздохнув с большим облегчением, отправился искать Ванду, чтобы посоветоваться с ней об укреплении несчастной бейгольской твердыни.
  
   Они осмотрели все двери и заперли входную, хотя день ещё даже не потемнел, а вечер замешкался где-то за лесом. Они спустили старого пса с цепи и попросили его хотя бы притвориться страшным, но пёс посмотрел на них одним глазом и уснул.
   - Скорее его будка залает, нежели он сам! - возмутился учитель. - Но что это? Гремит?
   - Нет, это папа... Звуки идут оттуда...
  
   Но вскоре и в самом деле загремел гром, и молния перерезала потемневшее небо с востока на запад. Большие деревья с шелестом кланялись друг другу, словно прощались перед смертью. Птицы беспокойно кружились в поисках укрытия. Небесная артиллерия с грохотом занимала позицию на самом высоком холме, сотворённом тучами. Молнии метались, как эстафетная почта. Наконец, ужасающий гром, неохватный, как целый мир, подал сигнал к началу битвы между чёрными клубящимися монстрами.
   - Конец света! - сказал учитель.
   - Что сейчас делает Адась? - очень тихо спросила Вандя.
   - Да поможет ему бог, - вздохнула пани Гонсовска.
  
   И Господь Бог, услыхав эту трогательную просьбу, озарил помещение, где находился Адась, теми же самыми молниями...
  
   Буря лениво катилась по небосклону, а потом провалилась в пропасть на западе. И никто не знал (учитель лишь подозревал об этом), что в душе бородача бушевала буря пострашнее. Тучи клубились над его головой, как орава чертей, которая резвится в покоях чернокнижника. Пан Иво открыл печку и заталкивал в её прожорливую глотку исписанные листы бумаги. Ему ужасно хотелось поймать рукой горячую молнию, чтобы разжечь печку этим факелом Люцифера. Но молнии извивались, как скользкие неуловимые змеи, поэтому он язвительно улыбнулся и взял в руку банальную спичку, прижал её к бумаге и с каменным спокойствием наблюдал за тем, как пламя своим красным языком сначала по-собачьи лизнуло бумагу, а потом стало медленно и очень неохотно пожирать её. Огню нравится уничтожать только любовные письма. Старые газеты, счета и папки он поедает с резким треском, при этом дымит нещадно. За окнами бушевал ливень, которому на ум не пришло уронить хоть каплю на это жертвоприношение.
  
   "Это горит моя жизнь! - угрюмо подумал бывший математик. И усмехнулся: - Душу свою очищаю в огне!"
   Он махнул рукой и пошёл спать.
  
   ...Спал он крепко, хотя уже вовсю сияла позолота нового дня, светлого и чистого после недавней грозы.
  
   В этот момент громко звякнула сковородка: яростно ударили в её вздутое брюхо.
   - Тревога! - завопил бывший математик и выскочил из постели, как дикий кабан со своей лёжки при звуке выстрела. - Тревога! Враг приближается... Что случилось? - вскричал он, когда Вандя просунула голову в дверь.
   - Там кто-то не наш! - сообщила она.
   - Разбойник?
   - Нет! Мальчик... Харцер... Говорит, что он от Адася!
   - Впустить! Зови дядю! - приказал он.
  
   Сташек Бурский был крайне удивлен, что его приняли с такими почестями, хотя и не в барабаны колотили, а в сковородку.
   - О боже! Мне знакомо это лицо, - воскликнул учитель, рассмотрев гостя. - Мальчик! Когда-то в жизни мы наверняка встречались.
   - Так точно, пан учитель, - весело отозвался Сташек. - В минувшем году я сидел за одной партой с Адасем.
   - Поразительно! Гора с горой не сходится, а человек с человеком... Откуда ты, какие вести несёшь?
   - Самые удивительные!
  
   Немного смущённый оттого, что его слушают все эти люди, он начал рассказывать дивную историю, полную стонов в подземелье, гроз, молний, недобрых людей, разбушевавшейся воды, потопившей лодку, а прежде всего, доверху наполненную... самим Адасем. Когда Сташек переводил дух перед новой главой этой эпопеи, его слушатели издавали возгласы восхищения, изумления или ужаса. Учитель поглядывал на родственников с таким видом, будто хотел сказать: "Ну что? Разве я вам не говорил?" Довольный "математик на пенсии" порыкивал, как лев. Дамы выражали свое восхищение тем, что прикрывали глаза, будто не могли видеть страшное обличье пережитого Адасем ужаса.
   - Адась будет здесь с минуты на минуту, - объявил Бурский. - Мы так и договорились... Может, он уже у нас в лагере и не хочет при свете дня входить в этот дом, потому что за вами могут следить... Мы, любезная пани, по приказу Адася разбили лагерь за пределами парка, даже не спросив у вас разрешения...
   - Да хоть в самом парке! - благодушно отозвалась пани Гонсовска.
   - Большое спасибо... Ежели, однако, любезная пани, на ферме пропадёт курица или утка, - то это не мы! Ведь мы не едим мяса.
   - Но яблоки-то вы едите, разве нет? - прогремел пан Иво.
   - Притом с удовольствием, - улыбнулся Бурский.
   - Весь сад в вашем распоряжении!
   - Большое спасибо, - сказал мальчик, жмурясь от восторга. - Что мне передать Адасю, если он уже в лагере?
   - Скажи, что мы всегда настороже и с нетерпением ждём его! - торопливо ответил пан учитель.
  
   Бурский выскользнул из дома через кухонную дверь и, перебравшись через хлипкую "Китайскую стену" (а точнее через забор), нырнул в кусты.
  
   Учитель остался с Вандей, чтобы ещё раз вспомнить приключения Адася. Он не произносил обычные слова - он сажал их в землю, словно это были долговязые кипарисы, и каждый из них выглядел как восклицательный знак: ведь восклицательный знак по форме напоминает это стройное дерево.
   - Храбрый парень! - восхищался он. - А какой умный!.. И всё это ради нас!.. Ради чужих людей!.. Ему там могли шею свернуть, а ему всё нипочём! Вот новое поколение! Отважное поколение!
  
   Он вдруг с интересом посмотрел на девочку и удивлённо спросил:
   - Ну, что же ты плачешь, дурочка?
   - Откуда мне знать, почему я плачу? - сказала Вандя, обливаясь слезами. - Вы, дядюшка, ничего не понимаете!
   И выбежала из комнаты, по пути роняя слёзы на пол.
  
   Старый учитель пожал плечами, удивившись этой непостижимой тайне: она плачет и не знает почему. Да ещё упрекает его в том, что он не понимает того, чего она сама не понимает.
   - Соломон9 тоже ничего не понял бы, - успокоил себя учитель.
   < 9 Соломон - библейский царь Израиля, отличался мудростью.>
  
   Он ждал Адася весь день, но так и не дождался. Ни он, ни остальные, которые тоже ждали с нетерпением. А панна Ванда была похожа на мартовский день: поплачет немного, подсушит слёзы на солнце, потом снова поплачет.
   - Мы увидим его завтра на рассвете! - успокаивал их учитель.
  
   Он лёг в кровать, вздохнул семь раз (дважды он никогда не вздыхал), задул свечу и, как в тёплую воду, погрузился в сон. Вдруг ему почудилось, что кто-то тихонько стучит в окно. Долго он не мог понять, действительно ли кто-то стучит или это просто его сердце ждёт новостей. Нет, это не сердце! Поэтому он осторожно выбрался из постели и так же осторожно подошёл к окну. Тот, кто стоял за окном, увидев бледный призрак в ночной рубашке, стал подавать знаки, и это были знаки дружеские.
   - Адась, ей-богу! - прошептал учитель.
  
   В мёртвой тишине он растворил окно и протянул руки.
   - Пан учитель! - шепнул Адась. - Можно мне войти через окно?
   - Почему через окно?
   - Иначе мы кого-нибудь разбудим. Да и Сташек Бурский со мной...
   - Залезайте быстро!
   - Пан учитель, не зажигайте свет. Ночью у нас зрение, как у кошек... Сташек, залезай!
  
   Спустя минуту они уже шептались в темноте:
   - Пан учитель! Я нашёл дверь!
   - Не может быть!
   - И дверь нашёл, и надпись. Всё знаю! Сейчас об этом я не могу говорить. Я сюда только на минутку. Дорогой пан учитель! Пожалуйста, сейчас ничего не спрашивайте, потому что у нас нет времени. В доме все спят?
   - Может, только Вандя плачет... Она сегодня весь день проплакала...
   - Ох! - Адась тихо вздохнул.
  
   На миг тишина стала скорбной... А потом Адась сказал:
   - Не будете ли вы так любезны пойти и посмотреть, все ли спят? В окнах свет не горит, но нужно соблюдать осторожность.
   - Я не понимаю, зачем тебе это нужно, но пойду. Странно всё это, странно!
  
   Как белый призрак в длинной рубахе (такой же длинной, как и сами истории о привидениях), он исчез за дверью.
  
   Оба мальчика ждали его возвращения.
   - Почему панна Ванда весь день проплакала? - шёпотом спросил Сташек.
   - Откуда же мне знать?
   - Красивая девушка... - прошептал размечтавшийся Бурский.
   - Сташек! Я...
   - Не нужно договаривать! Я понимаю... Я был бы последней свиньёй... Тихо! Пан учитель возвращается...
  
   Белый дух, который отличался от профессионального призрака лишь тем, что не клацал зубами и не хрустел берцовыми костяшками, проскользнул в комнату.
   - Все спят! - объявил он. - Что теперь?
   - Теперь мы пойдём на чердак, а вы, пан учитель, покараульте, пожалуйста. Если скрипнет лестница и кто-то проснётся, постарайтесь успокоить проснувшегося.
   - На чердак? Сейчас? Пётрусь! Если бы я не знал, что ты в своём уме...
  
   Адась тихонько засмеялся.
   - Пан учитель, не бойтесь! Сташек!.. Приготовь фонарик... Сюда!
  
   Учитель сел на кровать и стал прислушиваться к шорохам.
   "Полночь... Что они ищут на чердаке в такое время? - тревожно думал он. - Ужасный мальчишка! Ой, что-то будет... Они уже давно там. И ничего не слышно... Ага! Вот и они..."
  
   - Всё в порядке, пан учитель, - радостно прошептал Адась. - Мне жаль, что я вас разбудил. Завтра приду снова. И ещё... Пан учитель, я приду со Сташеком утром во время завтрака и вообще не собираюсь прятаться. Даже наоборот, хочу попросить вас, пан учитель, встретить меня очень шумно. И чтобы это было слышно издали. Надо, чтобы вы, пан учитель, очень удивились, увидев меня.
   - Да я и так удивлюсь!
   - Главное, чтобы никто даже не заподозрил, что я был здесь ночью.
   - Понятно! Я должен быть хитрым!.. Значит, буду хитрить и вопить во всю глотку. А если я с этим не справлюсь, мой брат громыхнёт так, что его услышат за три мили. Что это там у тебя, мальчик?
   - Ничего. Пустяки...
   - Ты нашёл это на чердаке?
  
   - Да. Вспомнил, что видел это, когда мы осматривали чердак. Помните, пан учитель?.. Но нам уже пора, - быстро сказал он, словно желая избежать дальнейших расспросов.
   - Снова через окно полезете?
   - "С луной через щели!"10 - как сказал Словацкий. < 10 "С луной через щели" - Ю. Словацкий, "Мазепа", действие I (Мазепа рассказывает, как проник в комнату через окно).> До свидания, пан учитель! Сташек, вылезай первым!
   - Господи, ребята, куда вы собрались?
   - "Из замирья в замирье!"11 - как выразился поэт, - Адась тихо рассмеялся.
   < 11 "Из замирья в замирье!" - слова ("Z dali w dal") из стихотворения Болеслава Лесьмяна "Снигробок" ("Snigrobek", 1936, перевод Г. Зельдовича): "Он лазурно глядел, как леса пожелтели, / Оттого что глодала их несметь упырья, - / И взблеснул золотым - из замирья в замирье - / И воснулся в страну полудуш-полутелий".>
  
   - Ты так не шути, Пётрусь! Разве вы не в опасности? Дай мне слово, что ты не будешь рисковать!
   - Ого! Пташек Сташек уже вылетел! - шепнул Адась, не ответив на жгучий вопрос учителя. - Спокойной ночи, дорогой пан учитель! Пожалуйста, тихонько закройте за мной окошко. И никому ни слова...
   - Пётрусь!
  
   Но "Пётруся" уже не было. Лишь на краткий миг обозначились две чёрные сгорбленные тени, но сразу же растворились во мраке, как два чернильных пятна на промокашке.
   - Ох, что-то неспокойно мне! - простонал призрак в длинной ночной рубашке и, наконец, стал похож на профессиональное привидение, ибо зубы его застучали от холода.
  

13. Кто же не хочет есть из мелкой тарелки?

  
   - Боже мой! Что случилось? - испугалась пани Гонсовска, когда во время завтрака всегда тихий учитель вдруг заорал, как одержимый.
  
   Все с тревогой посмотрели на него, потому что можно было подумать, что почтенный историк внезапно лишился рассудка. А он, ни на кого не обращая внимания, громким криком переполошил всю окружающую природу, направив свой взор в одну единственную точку. Завтракали на крылечке перед домом, вот все и повернулись к воротам, потому что именно там раскричавшийся учитель увидел что-то особенное, о чём и сообщил миру.
   - Адась идёт! - воскликнула панна Ванда и, оставив в покое "дар божий" (пищу), поскакала, как косуля.
   - Она его ещё, чего доброго, поцелует... - испуганно прошептала пани Гонсовска, заметив необыкновенную радость этой встречи.
   - А что тут плохого? - спросил учитель, и его голос был уже немного похож на человеческий. - Эй, ребята, идите скорее сюда!
   - "Что я вижу! Вот и завтрак!"1 - сказал Адась, с развесёлым ржанием процитировав слова Папкина из "Мести". - Сташек, а ну-ка приступим!
   < 1 "Что я вижу! Вот и завтрак!" - Александр Фредро. "Месть", действие I.>
  
   Но сначала их душевно встретили, это была трогательная сцена. Потом ребята стали поглощать ржаной хлеб, распространявший самый прекрасный запах на земле. Пани Гонсовска смотрела на это с нежностью доброй женщины, которая готова была прижать к своему сердцу всю молодёжь на свете. Бывший математик удовлетворённо урчал, как медведь, греющийся на солнышке, и это сравнение ещё и потому было близко к истине, что в глубокой миске на столе пламенел свежий мёд - золотая кровь лета... Фиалковые очи панны Ванды потемнели и увлажнились.
  
   "Почему эта девочка всё время плачет? - удивился учитель. - Женщина - странное существо! Было ей грустно - плакала, а теперь снова плачет, потому что ей весело. Нет, этого не понять: два противоположных чувства женщина выражает одинаково..."
  
   Адась рассказывал необыкновенные истории, и его слушали в глубоком молчании.
   - У нас отличные новости! - громко объявил он. - Очень хорошие новости... Мне удалось сделать незаурядное открытие... В этом нет моей заслуги - тут скорее игра случая. Я пока не уверен... но почти уверен! Если мои расчёты верны, то могу сказать, что жгучая тайна наполеоновского офицера разгадана.
   - Говори тише, молодой человек! - предупредил его бывший математик. Но взбудороженный Адась не обратил внимания на это здравое предостережение и говорил всё громче и громче:
   - Я обнаружил новые документы, о существовании которых никто не знал.
   - Где ты их нашёл, вьюнош? - спросил учитель.
  
   - Во время моего путешествия. Не стану рассказывать, как и где, потому что это не имеет значения. Дамы и господа! Мне известно, где наполеоновский офицер закопал то, что принёс с собой из Москвы.
   - Не может быть! - воскликнул учитель. - И ты знаешь, что именно он принёс с собой?
   - Этого я не могу знать. Сегодня вечером, в сумерках, мы узнаем всё.
   - Почему же только в сумерках?
   - Дневной свет для этого не подходит. На закате я попрошу вас, панове, пойти со мной. А пани, к сожалению, должны остаться. Нам предстоит работа грязная и тяжёлая.
  
   Подбросив горящий факел в горючую солому воображения, он поклоном поблагодарил за завтрак и, мигнув левым глазом своему адъютанту Сташеку Бурскому, скрылся из виду - повёл друга в свою комнату на секретное совещание.
   - Ты что-нибудь видел? - тихо спросил Адам.
   - Я следил за каждым кустом и за каждым деревом, но никого не увидел.
   - Напрасно я напрягал связки, - задумчиво произнёс Адась. - До вечера ещё далеко... Как думаешь: они уже знают, что мы здесь?
   - Трудно сказать. Наши дозорные в лагере тоже ничего не заметили, но это не доказательство. Я уверен, что, если они нас ещё не выследили, то скоро выследят. Тут нет ничего мудрёного... Уф! Я уже сплю!
   - Я тоже. Ночью мы поработали на славу... Но я не усну: моя голова всё ещё работает, мне надо подумать. Ты можешь поспать, но спи с открытыми глазами.
   - Да, это зайцу не помешало бы!2 - вздохнул Сташек. - Куда это ты?
   < 2 "...спи с открытыми глазами. - Да, это зайцу, не помешало бы!" - когда кто-то приближается к зайцу, тот остаётся неподвижным и убегает только тогда, когда уверен, что его заметили. Отсюда миф о том, что зайцы спят с открытыми глазами. Выражение "спать как заяц, с открытыми глазами" означает поверхностный сон (легко проснуться).>
   - Исчезаю. А то ты своим храпом будешь мешать мне думать.
  
   Адась исчез прежде всего потому, что не мог усидеть на месте. Он готовил "представление", на многое отважившись в этой запутанной и мрачной драме. Для "представления" ему требовалось романтическое освещение: таинственный полумрак и длинные тени. Поэтому он ждал вечера. Адам надеялся, что всё продумал и всё просчитал, но его мысли постоянно возвращались к предстоящим событиям, и он боялся, что от волнения что-то прошляпит и это испортит всю пьесу.
  
   День казался очень длинным. Все смотрели на Адама, как на волшебника, но больше никто его ни о чём не спрашивал. У всех в глазах читалось любопытство, да такое сильное, что любой из них мог бы одним взглядом поджечь пороховой склад. И только в глазах учителя, кроме любопытства, затаилось сожаление, что Адась, верный товарищ по приключениям, не доверил ему своего секрета.
  
   Наконец солнце - "дня ласково око"3 - стало опускаться в серебристую дымку, краснеть и меркнуть. < 3 "дня ласково око" - Шимон Шимоновиц (1558-1629), цитата из его идиллии "Жницы": "Солнышко, светик ясный, дня ласково око!" (перевод Асара Эппеля)> Ветерок шелестел в листве. Вечер спускался с неба, как чёрный снег.
  
   Ещё недавно задумчивый, Адась оживился, словно отдохнувший перед битвой вождь, и теперь он был готов ко всему. Он сухо и уверенно объявил собравшимся:
   - Мы отправляемся в поход... Пан Гонсовский, возьмите совковую лопату, а вы, пан учитель, - штыковую.
   - Я возьму штыковую! - непонятно зачем повторил учитель.
   - Бурский понесёт фонарь, но сейчас зажигать свет не нужно, будет сигнал. А я подумаю, как идти... Потом подсчитаю... Пожалуйста, соблюдаем тишину и спокойствие! Разговаривать запрещено! Надо рассредоточиться, чтобы не привлекать внимания. Я иду первым, Бурский - последним. Нет! Мы пока не можем идти. Пану учителю нужно сменить одежду!
   - Почему?
  
   - Нельзя надевать белое перед ночной вылазкой. Вас, пан учитель, в белом можно заметить даже в кромешной тьме.
   - Конечно! - тихо сказал учитель и пошёл в свою комнату. Вернулся он скоро и теперь был как чёрный призрак из преисподней.
   - Идёмте! - распорядился Адась. - Вы, пани, запритесь и спокойно ждите. Не открывайте дверь никому, кроме нас, и только тогда, когда три раза услышите лягушачье кваканье. Бурский прекрасно имитирует голос лягушки.
   - О господи! - тревожно охнула пани Гонсовска.
   - Будем слушать внимательно, - ответила панна Ванда.
  
   ...Они пробирались по парковым аллейкам, как молчаливые индейцы во мраке. Адась вёл их по кривым дорожкам, мимо густого терновника, а пан Гонсовский иногда задевал кусты своей бородой. Они часто отдыхали, и тогда Адась внимательно прислушивался. Однажды он подошёл к Сташеку, который по-волчьи крался сзади, и шёпотом спросил:
   - Что-нибудь слышал?
   - Мне кажется, что да...
   - С какой стороны?
   - Слева... Как будто кто-то перепрыгнул через канаву... Ты не боишься?
   - Чего? Ведь ничего не может случиться. Пойдём!
  
   Через дыру в заборе (а их оказалось семьдесят семь на выбор) они вылезли на небольшую поляну, где было почти всё видно.
   - Внимание, панове! - сказал Адась громче, чем раньше. - Мы у цели. Теперь будем искать. Сташек, зажигай фонарь!
  
   Адам вынул из-за пазухи пожелтевший листок бумаги, поднёс поближе к фонарю и долго, нахмурившись, его рассматривал.
   - В какой стороне дорога? - спросил он у пана Гонсовского.
   - В двадцати шагах отсюда, за теми деревьями... Вон там!
   - Хорошо. Нужно измерять от этого холмика по направлению к дороге.
  
   Он снова заглянул в бумажку и сказал:
   - От вызвышенности отсчитать одиннадцать шагов на север. Это должны быть шаги широкие, мужские, потому что именно такими тут и измеряли. Пан учитель, пожалуйста, отсчитайте одиннадцать шагов! На север! Да, вот так, хорошо...
  
   Немедленно загордившийся учитель вышагивал важно, как секундант, который перед поединком намечает черту смерти. Все молча шли за ним.
   - Одиннадцать! - объявил учитель. - Я не ошибся!
  
   Адась долго проверял что-то в своей бумаге, потом сказал:
   - Теперь двенадцать шагов на запад по прямой!
   - Двенадцать на запад по прямой! - повторил учитель бесцветным голосом, как корабельный рулевой, которому приходится повторять команды офицера.
  
   Призраки следовали за ним, сосредоточенные и очень взволнованные. Вся компания очутилась перед плотной стеной деревьев. Адась, притворяясь, что смотрит в документ, быстро окинул взором сумрак под деревьями.
   - Мы на месте, - объявил он дрожащим голосом. - Будем копать здесь. Вы, пан Гонсовский, светите, а мы с Бурским приступим к работе.
   - А я что же? - с досадой спросил учитель.
   - А вы, пан учитель, следите, чтобы нигде и ничего... и сразу же сообщите нам, если будет что-то подозрительное.
   - Свистеть?
   - Как угодно! Сташек, копай!
  
   Две лопаты судорожно кромсали землю. Скоро с благородных молодых лбов полился пот.
   - Свет ниже! - крикнул Адась.
  
   Пан Гонсовский поспешно опустил фонарь.
   - Есть там что-нибудь? - спросил бородач.
   - Пока ничего... Зарыто глубоко. Пан учитель, ничего особенного не наблюдается?
   - Тишина и покой! - отвечал учитель.
   - Копаем!
  
   Они упорно копали. И молчали. Яма была уже глубокой, но они пока ещё ни на что не наткнулись...
   - Что-то есть! - вдруг вскрикнул Бурский, отдуваясь. - Осторожно!
  
   Пан Гонсовский снова опустил фонарь, а Адась упал на землю и свесил голову в яму.
   - Что-то есть, что-то есть! - волнуясь, произнёс он. - Сташек, полезай вниз!
  
   Бурский прыгнул в яму и исчез там полностью. Должно быть, ему пришлось приложить усилия, потому что было слышно, как он пыхтит от натуги.
   - Ну что, есть? - воскликнул Адась.
   - Есть! - ответил голос из чрева земли. - Какой-то железный ящик!
   - Вот чудеса! - прогремел пан Гонсовский.
  
   Бурский передал находку Адасю и выбрался из ямы.
   - Старый железный ящик! - сказал Адась. - Сработало! Вы, с фонариком - сюда поближе, пожалуйста... Очень старый ящик, но прекрасно сохранился.
   - Открывайте, открывайте! - звучно произнёс пан Гонсовский.
   - Не могу, заколочен наглухо!.. Без инструментов не обойтись... Какой тяжёлый! Панове, берём ящик и...
  
   - Осторожно! - вскричал пан учитель.
   - Руки вверх! - одновременно прозвучал чей-то голос.
   - Ох! - крайне изумился Адась и медленно поднял руки.
   - Опусти это на землю! - скомандовал чужой голос, хриплый и дрожащий от волнения.
  
   Отважный пан учитель, разглядев на диво тощую фигуру с револьвером в руке, схватил совковую лопату и с ней наперевес пошёл на это вооружённое привидение, которое только что выбралось из лесного мрака.
   - А ну осади, или я стреляю! - пригрозил ему худой.
   - Выполняйте, что он говорит, пан учитель, - крикнул Адась. - Мы без оружия! Он сильнее нас...
  
   Адам внимательно наблюдал за худым человеком, который медленно приближался, наставив чёрный револьвер на перепуганных людей. Остановившись возле Адася, он неторопливо заговорил, ядовито цедя слова:
   - Об всём ты помнишь, пацан, а вот обо мне забыл... А я тебя берёг, как зеницу ока! Большое спасибо тебе за отличную работу! Она выполнена идеально! Но ты слишком громко хвастаешься, гудишь, как иерихонская труба!.. А вообще ты умён! Хо-хо! Ты не знал, как ответить, когда я спросил тебя, что означают цифры 11 и 12 во французском письме, а теперь, я вижу, знаешь: одиннадцать шагов и двенадцать шагов... Не двигаться! Жаль было бы лишиться такой умной головы! Придвинь ногой ящик ко мне поближе.
  
   - Не могу, слишком тяжёлый, - ответил Адась сдавленным голосом.
   - И хорошо, что тяжёлый... А тогда ты сам... а ну на три шага назад! И бородатый тоже! Быстро!.. У меня нет времени на разговоры...
  
   Адась отступил, настороженно глядя в выходное отверстие оружия.
   Худой человек по-тигриному шагнул к ящику, схватил его, поднял левой рукой и сунул себе под мышку. Правой же рукой он держал на мушке то одного человека, то другого...
  
   - Я мог бы пальнуть тебе в голову, - негромко сказал он, - чтобы ты меня потом не выследил. Твоё счастье, что тут надо обойтись без шума... Ну что ж, я очень благодарен тебе! И не ищи меня, всё равно не найдёшь... Прощайте, панове! А вы что же - снова схватили лопату? - гнусно рассмеялся он, обращаясь к учителю. - Какой вы храбрый старикашка.
   - Негодяй! - крикнул пан учитель.
  
   Худой вдруг сиганул в темень и скрылся за деревьями.
   - За ним, в погоню! - закричал пан Гонсовский.
   - Ни шагу! - крикнул Адась. - Ни шагу! Вам что, жизнь надоела? А к тому же...
  
   Он не закончил, прислушался. Где-то поблизости заскрежетал, заработал двигатель.
   - ...К тому же он на машине. Наверно, это дешёвая тачка, потому что чихает и кашляет. Но всё же едет. Пусть убирается к чёрту. Пусть он сломает шею.
   - Да, но сокровище, сокровище! - стонал бывший математик. - Парень! Ты что, с ума сошёл от страха? Какого лешего ты смеёшься? И ты тоже! - крикнул он Сташеку.
   - А что же нам делать? - спокойно спросил Адась.
   - Преследовать его!
   - Как? На своих двоих?
   - Надо сообщить... Пусть его ловят!
   - А я мечтаю о том, чтобы он убежал на край света и его никогда бы не поймали. Я вам всё объясню... Пожалуйста, успокойтесь...
  
   Пан учитель, единственный Баярд4 в этой армии, слушал их разговор с не меньшим удивлением. < 4 Баярд (сеньор де Байяр, 1476-1524) - французский рыцарь и полководец, "рыцарь без страха и упрёка"> Он не понимал странного поведения своего любимца, но ни на секунду не верил в то, что Адась "сошёл с ума от страха".
  
   "Тут что-то есть!" - подумал учитель. И громко сказал:
  
   - Успокойся, брат, и пойдём домой.
   - С пустыми руками? - воскликнул бывший математик.
   - С лопатами... - пробормотал учитель.
  
   Возвращение было невесёлым. Они плелись угрюмо, словно это были остатки войска Конрада Валленрода5 или выбравшейся из чёрных топей Березины армии Бонапарта. < 5 Конрад фон Валленрод (1330(1340)-1393) - магистр Тевтонского ордена в течение трёх лет, герой одноименной поэмы А. Мицкевича. Согласно легенде, Валленрод был не тевтоном, а "литвином", предателем своего немецкого ордена; вернулся из Литвы с остатками разбитой армии в столицу тевтонского ордена Мариенбург (ныне польский город Мальборк) и кончил жизнь самоубийством; так описано в поэме. (На самом же деле умер от инсульта.)> Пан Гонсовский иногда останавливался и в отчаянии хватался за голову, рыча при этом, как лев.
  
   Сташек заквакал, будто старая лягушка, которая слыла примадонной в лягушечьей опере.
  
   Представительницы слабого пола, увидев, что лица мужчин заволокло тучами, перепугались, а добрая пани Гонсовска уже собиралась было тоже схватиться за голову, когда Адась быстро сказал:
   - Всё в порядке, пани!
  
   И улыбнулся... Но он был так рассеян, что улыбнулся не доброй маме, а её прекрасной дочери.
   - И что ты скажешь нам теперь, героический юноша? - спросил пан Гонсовский, который на обратном пути катал во рту этот вопрос, как кислое яблоко.
   - Дамы и господа, пожалуйста, садитесь! - любезно предложил Адась. - История это довольно длинная, и только великий Тацит6 мог бы рассказать её лаконично, но очень содержательно. < 6 Тацит, Публий Корнелий (ок. 55-120) - древнеримский историк, один из самых известных писателей античности >
   - Об этом он узнал от меня! - гордо заявил учитель. - Говори, милый Пётрусь, рассказывай, как ты это умеешь!
  
   - Вот как было, - начал Адась. - Я нашёл известную вам дверь у ксёндза Казуро...
   - Это святой человек! - прошептала пани Гонсовска.
   - ...Нашёл и дверь, и француза. И надпись на двери... Если надпись, о которой я поведаю вам позже, не сделана человеком, который был в лихорадке и бредил, - я найду, как добраться до тайника.
   - Но ведь мы уже нашли тайник час назад, - прогремел пан Гонсовский.
  
  
   - Ой! - засмеялся Адась. - Это фальшивка. Я разыграл комедию, уж простите. Довольно опасную, между прочим... Я вынужден был всё это устроить, потому что знал, что за мной следят. Если бы я сразу полез в настоящий тайник, они бы отобрали у нас то, что мы нашли. Любой ценой нужно было избавиться от тех, кто крался за мною по пятам. Когда волки преследуют человека, человек бросает им остатки еды, чтобы остановить волков. Я сделал то же самое. Среди мусора на чердаке я обнаружил старый, обитый жестью ящик, полный всякого хлама. Я вытащил его оттуда ночью, об этом знал только пан учитель...
   - Ха! - воскликнул учитель Гонсовский, придав этому возгласу окраску восхищения, изумления и показывая, что это правда.
   - ...Вместе со Сташеком Бурским мы наполнили ящик ржавыми железками, надежно заколотили крышку гвоздями и закопали ящик в том самом месте, где мы нашли его сегодня вечером.
   - Удивительно! - громыхнул пан Гонсовский.
  
   - Я рассуждал так: если разбойники следят за каждым моим шагом, пусть следят... лишь бы не узнали всего. Вот почему утром за завтраком я так громко говорил о найденных сокровищах. Кто-то из бандитов, должно быть, слышал это и ждал вечера. Я устроил представление, глубоко убеждённый в том, что из кустов за нами наблюдают чужие глаза... Если бы вы знали эту тайну, то не сыграли бы свои роли так органично, и внимательный бандит заметил бы, что мы разыгрываем комедию. Поэтому я не сказал вам ни слова. И весь этот фокус-покус с изучением якобы старого документа и подсчётом шагов был комедией. Я отсчитал именно одиннадцать и двенадцать шагов, потому что аферистам были известны эти цифры из письма наполеоновского офицера... Словом, тому, кто подслушивал, всё это показалось вполне правдоподобным.
   - Отлично, отлично! - воскликнул учитель.
  
   - Совсем не отлично, пан учитель, - возразил Адась. - Я осмелился на эту авантюру лишь потому, что был убеждён: жулики, увидев вырытый ящик, ночью проберутся в дом и только тогда, ночью, его похитят, тем более что я оставлю окно приоткрытым и спрячу ящик так, что даже слепой его найдёт. Но я не предвидел дерзости этого костлявого мужичка с револьвером, который застал нас врасплох. Комедия легко могла бы превратиться в трагедию, если бы он в сердцах стал стрелять направо и налево, поэтому я так настойчиво просил пана Гонсовского успокоиться.
   - Молодой человек, ты не умрёшь своей смертью! - воскликнул бывший математик, глядя на Адася с искренним восхищением.
  
   - Я прошу прощения и у вас, и у пана учителя за это приключение, - сказал Адась с улыбкой. - Не было иной возможности избавиться от преследователей хотя бы на какое-то время. Но я боюсь, что, изучив свою добычу, они впадут в бешенство. Остаётся только надеяться, что им не придёт в голову догадка, что это была комедия. Ящик старый, железки ржавые. Разбойники скорее подумают, что их и нас объегорили; дескать, содержимое ящика давно исчезло, и тот, кто похитил сокровища, - заполнил ящик металлоломом. Они взломают ящик этой ночью и либо вернутся завтра, либо оставят всё как есть. Поскольку я ни в чём не уверен, мы ничего не станем делать дня два или три. Будем притворяться, что мы в отчаянии...
   - И это притом, что мне хочется смеяться! - сказал учитель.
   - Это можно, но только в кулак, дорогой пан учитель. Меня вот ещё что беспокоит...
   - Что такое?
  
   - Их было трое, а мы видели только одного. Где остальные? Где хотя бы один - фальшивый художник? Он в самом деле опасен. Может, он ищет француза. Или тенью крадётся за худым, почуяв предательство... Не знаю! Поэтому я и добиваюсь от вас спокойствия и безрадостной тишины в течение двух дней. А мне пока надо подумать. Я должен решить трудную задачу. И ещё... хочу искренне извиниться перед вами, пани, за то, что я без разрешения осмелилился унести с чердака этот ящик... Мне кажется, он ничего не стоит, но это всё равно... Впрочем, пан учитель мне разрешил...
  
   Учитель Гонсовский нахмурился и попытался вспомнить, когда это он ему разрешил... А добрая пани Гонсовска удивилась, что этот славный мальчик просит прощения у мамы, а смотрит на её дочь, что, впрочем, нисколько не удивило саму дочь.
  
   Запланированные Адасем печаль и отчаяние заполнили дом, будто это дым из сломанной печи. Учитель шёпотом разговаривал с братом, который, охладев к математике, стал всё чаще поглядывать на звёзды, чем справедливо вызвал у всех домашних опасение, что, слетев с одной лошади, он пытается вскарабкаться на другую кобылу, на сей раз астрономическую. Одна только панна Ванда не поддавалась похоронному настроению и изводила учителя разговорами об Адасе: да какой он умный! да какой он интересный! а где же он сейчас? а о чём он думает? Пан учитель отвечал как мог, но изумился до глубины души, когда упрямая девушка прижала его к стенке и, глядя ему прямо в глаза, спросила:
  
   - Вы, дядюшка, всё знаете о своих учениках?
   - У меня такое впечатление, что они знают обо мне в сто раз больше, но и я кое-что знаю... А в чём дело?
   - Да ни в чём... Я просто так... А что вы знаете об Адасе?
   - Разве я могу знать больше, чем знают о нём другие?
   - Ну да... А вы случайно не знаете?.. Мне-то всё равно, я просто так спрашиваю, от скуки... Вы, дядюшка, не знаете ли, уж не влюблён ли он в кого-нибудь?
   - Не влюблён ли он? Откуда же мне это знать? Он мне этого не рассказывает!
   - Конечно, ведь о таком не говорят... Но, например, в школе... может, он был когда-нибудь грустным?
   - Я не заметил...
   - И он даже не вздыхал?
   - Девочка, перестань донимать старого человека!
   - И не писал стихов?
   - Он? Стихов? Это умный мальчик.
   - И не погружался в свои мысли настолько, что не видел, что происходит вокруг?
  
   Пан учитель вздел руки к небу.
   - Вы, дядюшка, ничегошеньки в этом не понимаете! - с горечью сказала панна Ванда. - Я бы узнала всё с первого же дня.
  
   - Если ты такая любознательная - сама спроси у него. Вон он, как раз идёт сюда... вместе со вторым Аяксом7. < 7 ...вместе со вторым Аяксом - известны два воина с этим именем: сын Теламона, царя острова Саламин (близ Афин) - Аякс Большой; и сын Оилея, царя Локриды (область Древней Греции), прозванный Аяксом Малым > Почему ты убегаешь? Девчонка рехнулась, - удивлённо пробормотал он.
  
   Адась не "шёл" - он бежал, размахивая белым полотнищем газеты, так что был похож на переговорщика, белым знаменем призывающего врага не стрелять.
   - Интересные новости, пан учитель! - издали кричал он.
   - Скажи, бога ради, не о нас ли написали? - встревожился учитель.
   - Не о нас, но для нас!
  
   На спешно созванном "семейном совете" стало известно, что в каком-то захудалом трактире в Вильно дошло до вооружённого конфликта между двумя джентльменами, которых попытались помирить в комиссариате полиции. Тут-то и выяснилось, что это были широко известные личности и что власти скучали по ним, как соловей по весне, поэтому их встретили с радостью и долго прижимали к своему полицейскому сердцу. Всеобщее удивление вызвал тот факт, что эти двое, один из которых пытался угробить другого, дрались из-за старого ящика, наполненного ржавым железом.
   - Сатанинский случай! - заметил пан Гонсовский.
  
   Адась вздохнул с облегчением.
   - Теперь можем спокойно искать! Начнём сегодня же.
  
   Но в тот день не удалось приступить к столь ответственной работе, потому что около полудня была замечена странная фигура, которая направлялась к их дому: будто это апостол шагал по дорожной пыли. Одетый в белую сутану, он шёл медленно, опираясь на высокий посох, словно пилигрим. Не хватало только тыквы с водой, привязанной к концу посоха, чтобы дожать до верного образ паломника, идущего в Иерусалим.
   - К нам идёт, - сказала пани Гонсовска. - Я знаю этого человека...
   - Ксёндз Казуро! - обрадовался Адась.
   - Мир этому дому, святые младенцы! - устало произнёс старик. - Во имя Отца и Сына! А ты откуда взялся? - удивился он, увидев Адася. - А тот, второй святой отрок... тоже здесь?
  
   Встретили его очень ласково, усадили за стол, чтобы он передохнул. Отец Казуро рассказывал удивительные вещи.
   - Брожу я со вчерашнего дня, - говорил он, - потому что у меня хлопот полон рот. Вообразите себе, этот святой отрок принёс мне больного француза...
   - Мы об всём знаем, ваше преподобие! - загремел пан Гонсовский.
  
   Старичок глянул на него с уважением.
   - Какой у тебя голос, святой отрок, приятно слышать. Если бы в моём костёле был орган, тебе пришлось бы петь в хоре каждое воскресенье... Зычный голос!.. Может, это даже к лучшему, что ты не поёшь, а то своим голосом разрушил бы мне костёл. Но о чём же я?.. Ага! Ну так вот, этому французу мы вправили руку. Он так кричал, что сбежалась вся деревня. Но он сразу поправился. На следующее утро иду поговорить с ним на языке жестов (мы с ним прекрасно общались), а француза-то и нет. А под подсвечником записка и купюра. Сто злотых! Святые младенцы! Я живу долго, но ни разу не видел такой денежки. Барышня из Вилишек, панна Немчевска, перевела для меня записку француза: "Для бедных прихожан дорогого ксёндза". Хорошо написал... но теперь у меня много забот. Очень много!
   - Каких же, ваше преподобие?
   - Деньги свалились на меня с неба, ибо мне как раз нужно поддержать бедняков... Ну и вот! У меня есть деньги, но я ничего не могу сделать.
   - Не понимаю! - сказал пан Гонсовский.
   - Да это ясно, как божий день, святой отрок!
  
   Трогательный титул на редкость плохо сочетался с чёрной бородой Гонсовского, к которому скорее следовало бы обращаться "Кровавый Ирод!" Но никто не обратил на это внимания, ибо все пытались понять причину печали доброго человека.
  
   - Со вчерашнего дня хожу по округе, - сказал ксёндз, - и пытаюсь разменять эту огромную купюру. Я побывал в семи поместьях у семи крепких владельцев. И везде мне говорят: "Может, осенью смогу, когда продадим зерно!" Могу ли я ждать до осени, когда нужда плачет у меня над душой? Я говорю: "Соберите, что там у кого есть, святые младенцы, а потом рассчитаетесь друг с другом!" Они собрали девять злотых и несколько грошей с семи усадеб. Руки опускаются! Поэтому я и пришёл сюда. Может, вы что-то придумаете?
   - Вот и отлично! - прогремел пан Гонсовский. - Мой брат-учитель всегда приезжает с наличными. Павел! Разменяй приходскому ксёндзу сто злотых.
  
   Пан учитель сильно покраснел, беспокойно заёрзал.
   - Странное дело... - неуверенно пробормотал он. - Какой я рассеяный... совсем забыл...
  
   Пани Гонсовска хотела что-то сказать - наверно, о том судебном исполнителе, который приезжал недавно, - но пан учитель посмотрел на неё так строго, что она прикусила язык.
  
   Адась, краем глаза наблюдавший за всем этим, крикнул:
   - Сташек!
   - Я!
   - Пусть один харцер возьмёт деньги, а двое побудут охраной. И бегом в посёлок. Шостак пусть идёт как спец, чтобы не подсунули фальшивую монету.
   - Есть! - отчеканил Бурский. - Попрошу деньги, ваше преподобие.
   - Это не так-то просто, святой отрок! - оживился ксёндз Казуро. - Сначала, с вашего позволения, пани благодетельница, я должен снять ботинок, потому что из осторожности я припрятал деньги в ботинке.
  
   Совместными усилиями они стащили с его левой ноги сей переносной банк, и Сташек помчался в лагерь.
   - Будь осторожен, святой отрок! - обеспокоенно крикнул ему вслед священник. - Здесь ведь целое состояние!
  
   Полдня длилось это путешествие, а затем экспедиция с триумфом вернулась: они принесли целый серебряный рудник8. < 8 ...целый серебряный рудник - до Второй мировой войны многие польские монеты чеканились из серебра > Ксёндз Казуро больше не желал оставаться ни на минуту.
   - Голодные ждут, - тихо пояснил он.
  
   И только попросил, чтобы по древнему обычаю деньги зашили ему в холстину. Подпоясавшись этим змеем, он прочувствованно попрощался.
   - Святой отрок! - сказал он Адасю. - Если наткнёшься на ещё одного такого француза, неси его ко мне.
   - Постараюсь! - ответил Адась очень серьёзно.
  
   Он не скрывал своей радости.
   - Плохих людей забрали на перевоспитание, - объявил он на большом совете, - а француз от всего отказался. Так что перед нами чистое поле. Теперь можно начать. Но я и правда опасаюсь того, что наполеоновский офицер был не в своём уме, бедняга.
  
   Он рассказал, как нашёл дверь и надпись под металлической оковкой, и объявил своим изумлённым слушателям:
   - Эта надпись - новая подсказка, но необычная, странная. Я прочитал на двери такие слова: "В большом доме найдёшь две нарисованные бороды. Не оборачивайся! Смотри прямо и читай в бороде!"
  
   Когда он медленно и внятно произносил эти слова, все, как по команде, уставились на чёрную бороду пана Гонсовского. А пан Гонсовский, как в бреду, приподнял бороду рукой и с удивлением посмотрел на неё. И вдруг, придя в себя, он стукнул кулаком по столу.
  
   - Что всё это значит? Ты издеваешься, молодой человек?
   - Упаси меня боже! - поспешно ответил Адась. - Но именно так там написано.
   - Что - про две бороды?
   - Да. Две нарисованные бороды. Это просто совпадение, что и у вас тоже чёрная борода.
   - Конечно, совпадение... Но что это значит?
   - Я как раз об этом размышляю. Дамы и господа, давайте вместе подумаем над этой странной надписью.
   - Мы ничего не придумаем! - вмешалась добрая пани Гонсовска.
   - А вот он - придумает! - воскликнул учитель. - Пётрусь, а ну-ка пошевели извилинами чуток!
  
   - Я-то шевелю, да всё как-то не ахти... Давайте вчитаемся в каждое слово: "В большом доме ты найдёшь..." Большой дом - где это? В общем-то, понятно! Офицер лежал в маленьком домике и направляет брата к "большому дому" - туда, где мы сейчас находимся. Иного и быть не может. Ксёндз Кошичек пишет, что офицер некоторое время занимал гостиную. Поэтому я думаю, что именно туда нужно направиться и нам: последуем за мыслью офицера.
   - Вот и славно! - сказал профессор.
  
   Они заняли свои места в тёмной комнате и сидели молча, как в театре. Адась стоял перед ними и рассуждал:
   - Нужно найти здесь две бороды... Ладно! Проще всего было бы предположить, что в то время в доме жили двое бородатых мужчин. Но тут таких людей не было!
   - Откуда ты знаешь?
   - Ксёндз Кошичек об этом не упоминает, а сам он бороду не носил. Он ничего не написал о двух бородачах, а таких он упомянул бы непременно. Впрочем, речь идёт о "нарисованных" бородах. И где же это?.. О боже! Одна у меня уже есть! Гляньте на эту картину! В любом случае, это и есть "нарисованная" борода!
  
   Бородатый рыцарь на портрете смотрел на него холодным, полным ненависти взглядом.
   - О, какой Адам умный! - шепнула панна Ванда Сташеку, который в ответ состроил гримасу, словно хотел сказать: "И что же, вы, пани, об этом не знали?"
  
   Все были поражены и с восхищением смотрели на бороду лопатой у грозного рыцаря.
   - Но это только один! - волновался Адась, стоя перед картиной. - А как звучат следующие слова? "Не оборачивайся!" Значит, вторая борода должна быть позади...
  
   Он быстро обернулся и крикнул:
   - Вот и вторая!
   - Где? Где?
   - В зеркале! Зеркало почти мёртвое и там ничего не видать, но сто лет назад все прекрасно видели эту бороду. Брату офицера не следовало обращать на неё внимания... Ну конечно! А что он должен был сделать? "Смотри прямо и читай в бороде!" Так давайте же прочитаем и мы!
  
   Он схватил старый кривой стул, поднялся на него и приблизился к нарисованной бороде.
   - Ничего не вижу... Пани, я попрошу у вас немного тёплого молока и какую-нибудь тряпку.
  
   Панна Вандя, быстро, как "посланница богов" Ирида9, куда-то сбегала и вернулась с этой "алхимией".
   < 9 Ирида (Ирис) - греческий миф: крылатая посланница богов, символизировала радугу>
  
   Адась стал осторожно тереть, не обращая внимания на адовы взгляды рыцаря. Казалось, что рыцарь скрежещет зубами.
   - А нет ли в доме увеличительного стекла? - крикнул Адась.
   - У меня есть увеличительное стекло! - ответил пан Гонсовский. - Ещё когда я был математиком...
  
   Не закончив мысль, он махнул рукой и побежал за стеклом.
  
   Вскоре Адась изучал бороду через линзу.
   - Темно! - сказал он, не поворачивая головы. - Откройте окна и пусть кто-нибудь сдвинет стебли винограда... Да, теперь лучше... Вижу буквы... Какая-то надпись в завитках бороды...
   - Ты можешь её прочитать?
   - Странно! - сказал Адась. - Вроде, буквы... но это не буквы... Надпись - и не надпись. Ага! Слова написаны наоборот!
  
   - Всё это трюки для простачков! - снисходительно заявил пан Гонсовский. - Но были такие гении, которые из осторожности прибегали к этому детскому методу. Труды Леонардо да Винчи следует читать в зеркале.
   - У меня с собой зеркальце... - сказала панна Ванда. - Совсем случайно...
  
   Адась читал с трудом, прибавляя букву за буквой.
   - Записывайте, пан учитель!
  
   Все слушали, затаив дыхание, а Адась диктовал.
   - Вот и всё! - объявил он и спрыгнул со стула.
   - И что же всё это значит? Говори скорее, Адась!
  
   - Вот, дословно:
  
   Найдёшь в доме у того, кто скоро вернётся из Египта и кто никогда на пирах не едал из мелкой тарелки.
  
   - Что такое?! - прогремел пан Гонсовский.
   - Двух загадок им мало - вот третья нам на потеху, - встревожился учитель. - Кто её разгадает?
   - Как это кто? - возмутилась панна Ванда. - Пан Адась!
  
   Адась посмотрел на неё так, словно перед ним разверзлось небо и там на облаке - она...
   - Я всё больше убеждаюсь в том, - сказал он, - что наполеоновский офицер не очень хорошо понимал, что делает. Впрочем, точно не знаю... До сих пор всё было очень хорошо и остроумно припрятано. Он прекрасно придумал эти нарисованные бороды. Но офицер, должно быть, очень верил в догадливость своего брата, коль скоро вот так водил его по кривым закоулочкам. Возможно, для француза это всё пустяки... Признаться, я не умею так быстро соображать. Пан учитель, что вы думаете о новой головоломке?
  
   - Думаю, что это самая сложная из всех. Было легче отыскать нужные строки у Данте и с твоей замечательной смекалкой найти две бороды. А тут я что-то совем ни в зуб ногой...
  
   Было от чего встревожиться. Растерянность, как чёрная птица, перелетала с одного сморщенного в раздумьях лба на другой. Но добрая пани Гонсовска не озаботилась новой загадкой; её беспокоило совсем другое.
   - Только бы Адась не разболелся от перенапряжения, - сказала она дочери. - У меня в голове что-нибудь непременно лопнуло бы.
   - У него не лопнет! - задумчиво ответила панна Ванда и вдруг (ничто не предвещало этой "сцены") бросилась к матери на шею. - Ох, мамочка, мамочка! - горячо прошептала она, чуть не плача.
   - Что с тобой, дитя моё? - удивилась мать. - Это у тебя случайно не желудок?
  
   Но это был не желудок, а сердце, и медицина не знает лекарств от такой болезни. Адась сразу понял бы... Но Адась был совершенно потерян для мира. Он забился в какой-то тёмный угол - ушёл в себя.
   - Адась - думает! - шёпотом объявил Сташек всему дому. - Не будем ему мешать!
   - Ну, разве что мой брат ему может помешать, - ответил учитель. - Ксати, ты не видел моего брата?
   - Он у себя... Я слышал, как пан Гонсовский запирается на ключ.
  
   "О, это нехорошо!" - подумал пан учитель.
  
   Обеспокоенный тем, что на бывшего математика снова нашла какая-нибудь блажь, учитель стремглав понёсся к брату и некоторое время подслушивал под дверью. Оттуда донёсся плеск воды, и это совсем уж поразило учителя. Он постучался и спросил:
   - Ивоня, что ты там делаешь? Купаешься, что ли?
   - Оставьте меня в покое! - загремело за дверью. - Я делаю то, что мне нравится.
  
   Учитель пожал плечами и ушёл, и где-то прослонялся аж до обеда. Войдя в столовую, он вскрикнул и отпрянул: за столом сидел его брат, но как же он изменился. Quantum mutatus! 10 < 10 Quantum mutatus [ab illo] (лат.) - Как он изменился [по сравнению с прежним] (Вергилий "Энеида" - Эней о Гекторе, который явился во сне)> Ещё несколько часов назад чёрная как смоль борода теперь была седой, хотя кое-где и угадывались чёрные пряди, которых нельзя быстро убрать.
   - И что тебя так удивляет? - привычным басом спросил пан Гонсовский (он не смог изменить голос). - Мне надоело быть чёрным, поэтому я поседел. "Нарисованные" бороды хороши для головоломок.
   - Ничего не удивляет, - благодушно отвечал учитель. - И я рад... Старик, ты очень интересный мужчина!
   - Старик?.. Ну, это преувеличение...
   - Не в том смысле, не в том смысле! - засмеялся брат.
  
   Героический поступок пана Гонсовского удивил всех, кроме Адася. Казалось, что Адась потерял всякое соображение. Он ел, не зная, что ест, и не заметил, как здоровенная муха, уставшая от жизни, бросилась к нему в суп, чтобы умереть. Адась съел суп, съел муху и теперь уставился в одну точку остекленевшим взором. Когда перед ним поставили мелкую тарелку, он глянул на неё с внезапно проснувшимся любопытством.
  
   - "...Он никогда на пирах не едал из мелкой тарелки...", - пробормотал Адам. - Пан учитель! - громко сказал он. - Что-то такое у меня в голове вертится...
   - Вот как! - обрадовался учитель.
   - Кто на пирах никогда не едал из мелкой тарелки?
   - Хоть убей, но...
   - Однажды лиса пригласила аиста на пир11...
   < 11 Однажды лиса пригласила... - Басня Ж. де Лафонтена "Лиса и Аист".>
   - И подала ему еду в тарелке! - крикнул учитель.
   - Лиса не могла есть из бутылки, а аист - из тарелки. Аист!
   - И мне так кажется... А кто же "скоро вернётся из Египта"?
  
   - Пан учитель! Французы пришли в Бейголу в разгар зимы... Они долго были здесь... Приближалась весна... Аисты возвращаются из Египта... Они ещё не вернулись, но, когда офицер малевал свои знаки в бороде, они в любой момент могли вернуться... "Найдёшь в доме у того..."
   - Куда это ты, Пётрусь?
  
   Адась схватил вилку, выбежал из комнаты, и все поспешили за ним. Он - в дверь, они - за ним. Он - на крыльцо, они - за ним. У него на лице появился румянец, глаза заблестели.
   - Вот дом того, кто никогда не ел из мелкой тарелки! - воскликнул он, размахивая вилкой.
  
   Посреди густых зарослей вызвышался старый дуб, когда-то разбитый молнией; от него остался только невысокий толстый ствол, мощный и, как дорическая колонна, ничем не украшенный. На его усечённой вершине было укреплено колесо телеги, предназначенное для гнезда аиста.
   - Как долго вы помните это гнездо, пан учитель? - волнуясь, спросил Адась.
   - С детства... Это гнездо всегда было здесь... Сейчас в нём никого нет: птенцы уже бродят по лугам. Значит, ты думаешь, что?..
   - Иначе и быть не может!
  
   Он быстро обернулся и направил палец на дом.
   - Смотрите, дамы и господа! Ствол стоит перед окнами гостиной. Офицер, лёжа в кровати и раздумывая, какое место выбрать для укрытия, вероятно, долго смотрел в эти окна. Заметил гнездо... Конечно, тогда и пришла ему в голову мысль: нужно тайно вынести из дома свою ношу. До леса, возможно, не дойти, болят ноги... а вот гнездо - близко. Может, получится... Ствол загораживают заросли, сюда никто не ходит... И у него получилось. Пан учитель! Я абсолютно уверен в том, что мы нашли тайник, абсолютно уверен!
   - Лестницу! Скорее лестницу! - крикнул седобородый пан Гонсовский.
  
   Адась остановил его движением руки.
   - Думаю, что лестница не понадобится...
   - Гнездо высоко...
  
   - Да. Но если нам требуется лестница, офицер тоже не смог бы обойтись без неё. Ксёндз Кошичек пишет, что офицер не ходил, а почти ползал. Мог ли он притащить сюда тяжёлую лестницу да ещё взобраться по ней со своей ношей? Нет! Офицер не стал подниматься по лестнице, - медлено рассуждал Адась, внимательно рассматривая ствол дуба. - А если он не поднимался по лестнице, а тайник выбрал именно здесь, то наверняка это было такое вместилище, до которого можно было легко дотянуться рукой. А это что? - спросил он, показывая пальцем.
   - Это я велела... замазать глиной, - сказала пани Гонсовска. - В стволе была дыра.
   - Дупло в стволе? Значит, либо ствол прогнил, либо в него ударила молния. Сташек, у тебя есть нож?
  
   Ах, какой полезный харцерский инструмент - финский нож! Под ним легко крошится засохшая на солнце глина.
  
   Адась просунул голую руку в отверстие. Долго ковырялся в истлевшем почти на всю ширину стволе. Адась прикрыл глаза, словно хотел заглянуть в чёрную бездну дупла.
  
   - Есть! - произнёс он срывающимся голосом.
  
   Адась с трудом нащупал там что-то тяжёлое, с трудом вытащил оттуда кожаный мешочек, застрявший в гнилой древесине.
   - Пани, отдаю это вам в руки, - устало сказал он.
  
   Пан Гонсовский схватил брошенный на землю нож и рассёк им кожу мешка.
   - О боже! - вскричал седобородый хозяин дома.
  
   На солнце всеми цветами радуги засверкали бриллианты, тёмно-красными искорками засияли крупные рубины.
  
   Все Гонсовские подавлено молчали.
   - Сотни тысяч людей нашли свою смерть из-за такого вот богатства, - очень тихо сказал, наконец, учитель. - Эти рубины истекают человеческой кровью...
  
   Крайне утомлённый Адась не смотрел на камни, которые были похожи на застывшие слёзы. Да и панна Ванда едва взглянула на них. Молодые люди смотрели друг другу в глаза и, счастливые, улыбались. Фиалковые очи наполнились светом.
  
   "Фиалки прекраснее любых бриллиантов! - подумал Адась. - А чистое сердце красивее всех рубинов на свете..."
  
   Это был умный и очень рассудительный мальчик.
  

Kornel Makuszynski "Szatan z siodmej klasy", 1937

Перевёл с польского Алексей С. Петров

(2025, г. Люберцы, пос. Октябрьский)

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"