Аннотация: Александр в раю (старец Оптинский Нектарий)
Глава из повести "Дети света"
(Опубликовано в Љ1 за 2006 г. "Московский Журнал.
История государства Российского")
После разговора с критиком в сознании Петра остался неприятный осадок. Так случается, когда нечто любимое обольют грязью. Он перебрал разговор и вспомнил, что его задело: походя, небрежно критик обругал русскую поэзию.
Ну и что, подумаешь! И поделом. В конце концов, какой нормальный человек станет говорить в рифму? Или скажем, как в балете, выражать свои мысли конечностями? Или, выкатив глаза от напряжения, петь во весь голос: "Куда, куда вы удалились?" Смешно. Потому что искусственно. Конечно, что может быть лучше молитвы в горе и печали? Или, скажем душевного разговора с близким тебе человеком. Это да...
Но все же именно поэзия в юности захватывает, поднимает в небеса и показывает Другую жизнь. В обыденной суете ничтожество и серость, вокруг бытовая скука и пошлость. Но вот откроешь томик стихов, а там... высокая любовь, бездонное небо, праздник жизни - или пронзительная боль, бессонные ночи, томление сердца.
В юности всё впервые: и любовь, и счастье, и ревность, и бессонная ночь, и рассвет. Чувства ярки и свежи, душа обнажена и неопытна, а в теле пульсируют незнакомые запретно-сладкие токи. В юности поэзия становится твоим союзником и советчиком. Потому что и одиночество - тоже впервые.
В безбожной Советской России подростки открывали томик Блока - Александра Александровича! - и читали:
Девушка пела в церковном хоре
О всех усталых в чужом краю,
О всех кораблях, ушедших в море,
О всех, забывших радость свою.
Так пел ее голос, летящий в купол,
И луч сиял на белом плече,
И каждый из мрака смотрел и слушал,
Как белое платье пело в луче.
Кто для нас в юности был Блок? Великий Поэт! Красавец, мыслитель, нерв нации, голос народа... О, как он любил Россию!
Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?
О, Русь моя! Жена моя!
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы - ночной и зарубежной -
Я не боюсь.
Он среди петербургской бедноты, он в омуте кабаков, он с униженными и оскорбленными:
Не подходите к ней с вопросами,
Вам все равно, а ей - довольно:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена - все больно.
Блистательный аристократ, любимец салонов - и великий народный русский поэт.
Грешить бесстыдно, непробудно,
Счет потерять ночам и дням,
И, с головой, от хмеля трудной,
Пройти сторонкой в Божий храм.
Три раза преклониться долу,
Семь - осенить себя крестом,
Тайком к заплеванному полу
Горячим прикоснуться лбом. ...
***
Да, так велит мне вдохновенье:
Моя свободная мечта
Все льнет туда, где униженье,
Где грязь, и мрак, и нищета.
И я люблю сей мир ужасный:
За ним сквозит мне мир иной,
Обетованный и прекрасный,
И человечески простой.
Этот "мир иной" светит из обетованной вечности и проливает свои невидимые струи в горячее сердце поэта, рождая Стихи о Прекрасной Даме:
Вхожу я в темные храмы,
Совершаю бедный обряд.
Там жду я Прекрасной Дамы
В мерцанье красных лампад.
А в лицо мне глядит, озаренный,
Только образ, лишь сон о Ней.
О, я привык к этим ризам
Величавой Вечной Жены!
Люблю вечернее моленье
У белой церкви над рекой,
Передзакатное селенье
И сумрак мутно-голубой.
Верю в Солнце Завета,
Вижу зори вдали.
Жду вселенского света
От весенней земли.
Непостижного света
Задрожали струи.
Верю в Солнце Завета,
Вижу очи Твои.
О, Святая, как ласковы свечи,
Как отрадны Твои черты!
Поэт видит вокруг пьянство и нищету народа, богатство и наглость нуворишей, всеобщее оскудение веры. Эти заплеванные полы в церквах, слой подсолнечной шелухи после литургии. Вырождение аристократии, увлеченной черной мистикой, кокаином и развратом. Всеобщее отравление изящным ядом западной цивилизации.
Мистически одаренный, Александр Блок предчувствует приближение грозных событий:
И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть и ненависть к отчизне...
И черная, земная кровь
Сулит нам, раздувая вены,
Все разрушая рубежи,
Неслыханные перемены,
Невиданные мятежи.
Народный поэт принимает революцию и вместе с народом проходит все круги ада: восторг, отрезвление, разочарование, неприятие. Чего тогда ждали от революции? В общем, того, что она декларировала: свободу - народам, хлеб - голодным, землю - крестьянам, заводы - рабочим.
Все надеялись, что свежий ветер перемен очистит Россию, как апокалиптический огонь землю от греха, и увидит народ "новое небо и новую землю ... и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло". ...А вместо очищения от теплохладности пришло активное черное зло, испепеляющее все доброе и светлое.
Поэт поначалу имеет от власти ангажемент, его стихи издают, залы его выступлений полны поклонниками. Ему навязывают участие в Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию противозаконной деятельности бывших министров.
Но, что это? В его дневниковых записях появляются слова, далекие от революционного восторга:
"Сердце, обливайся слезами жалости ко всему, ко всему, и помни, что никого нельзя судить; вспомни еще, что говорил в камере Климович и как он это говорил; как плакал старый Кафафов; как плакал на допросе Белецкий, что ему стыдно своих детей.
... Завтра я опять буду рассматривать этих людей. Я вижу их в горе и унижении, я не видел их - в "недосягаемости", в "блеске власти". К ним надо относиться с величайшей пристальностью, в сознании страшной ответственности".
Или вот еще:
"Как безвыходно все. Бросить бы все, продать, уехать далеко - на солнце и жить совершенно иначе". "Тоска. Когда же все это кончится? Проснуться пора!"
Из-под его пера в 1918-м появляются "Скифы" с кипящей кровью в крепких артериях. Там всё - буйство, мятеж, оргиастический боевой клич, звонкая пощечина Западу! Почти сразу выходит поэма "Двенадцать" и ...становится безумием для одних и соблазном для других. Ну, ладно, оплеванные буржуй и поп - это нормально для революции, но пьяная солдатня почему-то вместо наведения пролетарского порядка ...насилует и грабит кого ни лень - это непонятно и политически безграмотно.
И уж совсем неясно что это там в самом конце: "В белом венчике из роз - впереди - Иисус Христос".
Луначарский не одобряет "устаревший символ". Горький поэмы не понял и отделался пустяковым замечанием. Каменев говорит ему, что эти стихи не следует читать вслух, поскольку он якобы освятил то, чего больше всего опасаются старые социалисты. Троцкий требует заменить Христа Лениным.
Акмеисты-символисты руки ему не подают. Волошин предполагает, что красногвардейцы гонят Христа на казнь. Зинаида Гиппиус сказала "я не прощу никогда", впрочем, поспешила добавить: "твоя душа невинна". Адамович восклицал: "Заподозрить Блока в расчете и каких-либо сделках с совестью способен был только сумасшедший".
Полной неожиданностью стало появление Христа и для самого Александра Блока: "Когда я кончил поэму, я сам удивился, почему Христос, неужели Христос, когда надо, чтобы шел Другой. Но чем больше я вглядывался, тем явственнее видел Христа и тогда же записал себе: к сожалению, Христос, именно, Христос".
Это подчинение мистической воле своего вдохновения далось Блоку нелегко, учитывая, что он был на самом пике своего богоборчества, отзываясь о Спасителе весьма нелестно.
Через три с половиной года, уже перед самой смертью Блок скажет: "А все-таки я Христа никому не отдам".
Что происходило в его жизни эти мистические три с половиной года - евангельские, но и апокалиптические? Советские и демократические источники об этом пишут невнятно. Значит, было там Нечто! Это же, как говорится, элементарно. Логика простая: если что-то упорно замалчивают или о чем-то лгут богоборцы, значит, ищи там самое главное.
Месяц поисков Петру ничего не дал. Кроме мистического ощущения, что он на правильном пути. Что-то с трудом вспоминали православные друзья. Да, Блок пришел к покаянию. Да, он перед смертью на все деньги скупал свои книги и сжигал их. Да, что-то о его возвращении к вере говорили в Оптиной Пустыни. Кажется, что-то читали у Павлович.
Вместе с тем пришлось познакомиться с отзывами о Блоке его современников.
Цветаева называла его "вседержитель моей души",
Ахматова "нашим солнцем",
Мандельштам "могучим и царственным",
не отличавшийся восторженностью Ходасевич сказал: "Что тут говорить, был Пушкин, и был Блок... Все остальные - между!"
Анна Ахматова в 1965-м году в набросках книги с рабочим названием "Как у меня не было романа с Блоком" писала: "существует письмо матери Блока к сестре, где она очень сочувственно, если не восхищенно, говорит обо мне и выражает желание, чтобы у ее сына был со мной роман, но к сожалению, ему такие женщины, как я, не нравятся. Удивительные нравы, когда старые почтенные дамы подбирают любовниц своим сыновьям..."
Дальше она пишет о кончине поэта: "в гробу лежал человек, которого я никогда не видела. Мне сказали, что это Блок. Панихида. Ершовы (соседи) рассказывали, что он от боли кричал так, что прохожие останавливались под окнами. Хоронил его весь город, весь тогдашний Петербург, или, вернее, то, что от него осталось. В церкви на заупокойной обедне было теснее, чем бывает у Пасхальной заутрени. И непрерывно всё происходило, как в стихах Блока. Это все заметили и потом часто вспоминали."
И вот "однажды, когда уж и руки стали опускаться; когда казалось, что поиски зашли в тупик, чисто случайно" Петру протянули тоненькую книжицу. Анна Ильинская "Духовные дочери старца Нектария Оптинского" М., "Паломник", 1999г. Глава "Оптинка в миру" о Надежде Александровне Павлович.
"Они с Блоком были не только на поэтических вечерах, но и в Казанском соборе, где ставили свечи перед иконой Божией Матери.
Блок подарил Павлович первый том Добротолюбия со своими пометками.
Вот некоторые строки, которые были подчеркнуты в книге...
"Какая выгода приобретать то, чего не возьмем с собою".
"По причине страстей... мы не можем уже познать красоту и требования нашей духовной природы".
"Знайте, что дух ничем не погашается, как суетными беседами". "Душа, если не воспримет душевной сладости, расти не может".
Также Блок предложил ей прочитать "Летопись Серафимо-Дивеевской обители", что она с радостью исполнила.
Духовная связь с Блоком во многом определила дальнейший жизненный путь Н.А. Павлович. Вот как она сама пишет об этом:
"Петроград, 1 декабря 1920 г. ...Я увидела человека... Зовут его Александр. Это один из крупнейших русских людей. Первое ощущение - невыразимая боль. ...Иногда у меня бывало нечто вроде ясновидения - белый луч от меня на человека. Здесь не луч, сноп лучей, который, пройдя через него, как бы упал обратно, но я увидела и себя. В его душе была боль, холод, мрак и страстная память - тоска об ином мире; и мир этот был тот же, что виделся, звучал мне".
Кончина Блока 7 августа 1921 года стала трагедией ее жизни. Многие слышали, как в последние два-три дня Блок громко кричал:
"Боже! Прости меня! Боже! Прости меня!"
Проводив поэта в последний путь, она была как потерянная. У нее хватило разумения понять опасность своего душевного состояния, и она стала молиться Богу о ниспослании духовного руководителя. Не успела она окончить молитвы, как к ней вошла знакомая и как бы случайно сказала, что друг детства Н.А. Лева Бруни теперь ученик Оптинского старца Нектария. Павлович написала свое письмо-исповедь и попросила Льва Александровича передать ее старцу.
И вот встреча со старцем состоялась. После разговора и исповеди "отец Нектарий сказал: "Да, грешна, но дух истинно христианский". Положил руку на голову и три раза произнес: "Все прощено". Н.А. по благословению батюшки Нектария осталась жить в Оптиной под старческим руководством.
Надежда Александровна рассказала старцу Нектарию о своей огромной боли - Александре Блоке. После ее слов он написал на куске картона "Об упокоении раба Божия Александра" и положил при ней на угольник с иконами. Через неделю-другую неожиданно сказал:
"Напиши матери Александра, чтобы она была благонадежна:
Александр - в раю".
Самой ей и в голову не приходило спрашивать о загробной участи Блока. Старцу нравилась поэзия Блока, особенно "Стихи о Прекрасной Даме" и "Итальянские стихи"."
Александр Блок в раю!
Он оправдан. Это открытие дорогого стоит!..
Почему нам так близки жития таких святых, как Мария Египетская, Вонифатий, Евдокия? Да потому что в первой части их жития мы узнаем себя, любимых.
Нам это очень близко и понятно: разврат, пьянство, веселье. А потом, прочитав во второй части жития про их подвиги и мучения, мы молимся им, как живым, которые слышат каждое наше слово. Потому что они "наши", им знакомы наши скорби, наша слабость. Кто как ни они, помогут нам, вымолят нас из адского огня.
Свидетельство Оптинского старца и его чада - сильный аргумент. Если любителя доступных дам, завсегдатая ресторанов, оступившегося в революцию - Господь помиловал за горячее предсмертное покаяние, то и мы не лишены надежды.
Ведь у человека можно все отнять: свободу, богатство, здоровье; но покаяния никто отнять не может.
Как писал в своих знаменитых письмах игумен Никон (Воробьев) "нам оставлено покаяние" - других подвигов для людей нашего времени, увы, нет.
Поэзия Ахматовой, Блока, Тарковского, Рильке, Бродского высока. Это не рифмованная романтика кровяного давления и животных инстинктов. Это отрыв от пыльной земли и орлиный взлет в запредельный мир.
Чтобы писать, как эти поэты, нужно иметь огонь в сердце, стремление к небесному и самоотверженность. Трудно представить себе поэта бизнесменом, как соловья хищником. Или, скажем, эгоистом, не знающего ничего, кроме себя, любимого.
Что такой способен сказать, чтобы сердце читателя отозвалось и заплакало, как скрипка в руках маэстро?
Чтобы стать народным поэтом, нужно быть "из народа", жить его мечтой и болью, себя самого напитать народным духом. И при этом суметь сказать ему нечто большее, чем тот обычно слышит.
Почему поэт в России не просто сочинитель, но всегда "пророк"?
Может быть, таким образом Господь протягивает руку помощи тем, кто не способен воспринять истину Евангельскую. Не зря же Спаситель с простым народом говорит языком причти, понятном и доступном. И не важно, что в нашем случае "простым народом" является интеллигенция, которая больше всего увлекается поэзией.
Что поделаешь, если в России крестьяне проще и гармоничней принимают слово Божие. А у интеллигенции проблемы со славянским языком, смирением и любовью к ближнему. Значит и ей Господь протягивает руку помощи, как Петру, утопающему на море Галилейском.
И пусть это будет поэзия, почему бы и нет...
Старец Нектарий просил в 1920-е годы читать ему стихи современных поэтов и не отрицал в них духовного смысла.
Старцу Нектарию принадлежат слова:
"Жизнь определяется в трех смыслах: мера, время и вес. Самое прекрасное дело, если оно будет выше меры, не будет иметь смысла... Но есть и большое Искусство - слово. Слово убивающее и воскрешающее (Псалмы Давида). Но путь к этому искусству лежит через личный подвиг художника. Это путь жертвы. И один из многих тысяч доходит до него".